EXPERIMENTUM — 2013

Сборник научных статей философского факультета МГУ

Пушкино Центр стратегической конъюнктуры

2013

УДК 101.1::316 ББК 60.51(0)53

E97

Издание осуществлено при содействии Центра стратегической конъюнктуры

E97 Experimentum — 2013: Сборник научных статей философ-ского факультета МГУ / Философский факультет МГУ имени М.В. Ломоносова; Под ред. Е.М. Мощелкова; Сост. А.В. Воробьев, Т.Ю. Денисо-ва. — М.: Центр стратегической конъюнктуры, 2013. — 140 с.

ISBN 978–5–906233–38–7

Девятый выпуск сборника Experimentum включает статьи преподавателей, докторантов, аспирантов и студентов философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова по широкому кругу проблем политической психологии, ис-тории мысли, политологии, философии. Для политологов, философов, историков и всех, кто интересуется историей

мысли.

УДК 101.1::316 ББК 60.51(0)53

ISBN 978–5–906233–38–7 © Коллектив авторов, 2013 © Воробьев А.В., оформление, 2013

СОДЕРЖАНИЕ

Бойцова О.Ю. К вопросу о нормативных основаниях дискурса гражданского общества ............................................................................... 5

Верезгова И.В. Инститционализация Public Relations в начале XX века: социально-философские аспекты ............................................................... 9

Азаров И.В. Актуальность марксисткой теории исторического развития ....13 Аллахкулиев М.Г. Концепция арабского социализма в трудах основателя

и идеолога Баас Мишеля Афляка ............................................................. 17 Горинчой Ю.А., Мошняга В.Г. В.И. Вернадский — великий разум

в поисках истины ....................................................................................... 21 Громова Д.А. Принятие политических решений:

взгляд французского политолога.............................................................. 27 Ермашов Д.В. «Проблемное поле» российского консерватизма:

содержание и перспективы исследования ............................................... 30 Исмагилов Д.Ю. Методологические и этические аспекты концепции

«динамической эффективности» Австрийской школы .......................... 34 Кадочников А.Н., Маленкова А.В. Естественные богатства

и природоохранная политика за 1150 лет российской государственности. 41 Карипов Б.Н. Содержательное представление идеологов марксизма

о социалистическом устройстве ............................................................... 44 Кислин Г.И. Концепция Джона К. Кэлхуна в фокусе конфликта

идеологических и теоретических интерпретаций................................... 54 Ковалев Н.А. Особенности развития современного миропорядка

в XXI веке ................................................................................................... 62 Лях К.И. Роль масс в теории тоталитаризма Ханны Аренд....................... 67 Магомедов Г.Н. Лезгинский вопрос ............................................................ 72 Магомедов Г.Н. Политическая культура..................................................... 75 Масликова А.С. Мысли о политических идеалах русского народа

в работе Н.Н. Алексеева «Русский народ и государство»...................... 78 Мищенко Т.С. Концепция месторазвития в теории государственного

строительства евразийцев ......................................................................... 82 Наскина И.А. Метафизика власти как методологическая основа анализа

феномена властных отношений в политике на примере работ А. Кожева . 88

Никандров А.В. Проблема роли интеллектуалов в западноевропейской полемике и политических идеях интеллигенции первой половины ХХ века ........................................................................ 93

Обухова Н.А. Политический, правовой и религиозный идеалы в исследовании философии права .......................................................... 103

Обухова Н.А. Философия для реформирования юриспруденции ........... 107 Ромашкина А.Б. Проблема свободы в трактате «О духе законов»

Ш.Л. Монтескье ....................................................................................... 112 Соловьев А.В. Профессиональные элиты: критерии принадлежности

к военной элите ........................................................................................ 115 Тихонова С.В. Политическая культура как инструмент социальных

преобразований ........................................................................................ 118 Томей А.И. Теоретические истоки прагматистской концепции

политической коммуникации: игровой и релевантностный подходы......122 Томей А.И. Теоретические истоки неопрагматистской концепции

политической коммуникации: герменевтика, постструктурализм, прагматизм ............................................................................................... 126

Тухватулина Л.А. Трансформация понятия государственного суверенитета в эпоху глобальных рисков: к постановке проблемы.... 129

Фастос В.В. Страх как фактор политического управления массами..... 135

5

Бойцова О.Ю.

К вопросу о нормативных основаниях дискурса гражданского общества

Характеристики гражданского общества, проблема его взаимоотношений с госу-дарством, как и специфика взаимодействия «личность — гражданская ассоциа-ция» многократно описаны и детально исследованы и в зарубежной, и в отечест-венной политической мысли. Но несмотря на это, практически каждый из существенных вопросов в этой области исследования по-прежнему остается пред-метом дискуссий. Нет консенсуса и в определении тенденций динамики граждан-ского общества в современную эпоху, не говоря уже об оценке его роли в мировых политических процессах и в политике конкретного государства.

В политологическом дискурсе конца ХХ — начала XXI вв. появились концепты, задающие новые исследовательские тренды. К примеру, в литературе последних лет используется понятие «глобальное гражданское общество» — в противовес «ло-кальным», или «национальным»1. Тем самым вводится целый спектр направлений, расширяющий данную проблематику: употребление термина «гражданское общест-во» во множественном числе означает по сути отход от качественной его трактовки; признание плюрализма гражданских обществ обусловливает необходимость прояс-нения оснований различения и разработки классификации; деление по «степени ох-вата» требует определения субординации и принципов взаимодействия «по вертика-ли»; и т.д. Не менее важны в данном ключе и попытки оценивать гражданское общество как «плохое» или «хорошее»2, противопоставлять «политическому» или «внегражданскому» и «негражданскому»3 и проч. Это неизбежно влечет за собой ак-туализацию потребности в уточнении фундаментальных основ данного социального образования и исследовании его нормативных принципов. Тем самым «спор о тер-минах» оказывается средством постановки и решения серьезных теоретических проблем. Одной из них с полным правом можно считать проблему ценностно-нормативных оснований гражданского общества.

При всей полифонии трактовок принципиальным для понятия гражданского общества является наличие множества не просто сосуществующих, но непремен-но активно взаимодействующих социальных практик, которые отличаются друг от друга базовой ценностной ориентацией и, соответственно, стремятся к их призна-нию и утверждению на уровне общества в целом. Плюрализм частных интересов, защищаемых ассоциациями (структурными единицами гражданского общества) определяет и его важнейшую задачу — утверждение общеобязательных регулято-ров, обеспечивающих его целостность и определяющих как взаимодействие раз-нородных элементов, так и саму возможность подобного сосуществования. Нор-мативизация плюрализма частных интересов и ценностей, конституирующих отдельные практики, происходит путем легализации — правовой санкции. Это возможно потому, что право наделяется статусом высшей регулирующей инстан-ции, и это определяет готовность всех элементов гражданского общества подчи-няться установленным правовым требованиям.

В то же время легитимация практик, основанных на различных, порой несовмес-тимых, ценностях и подчиняющихся разным внутренним нормам, с необходимостью влечет за собой признание ограниченности действия данных регуляторов рамками

6

определенной практики. В противном случае (если такого ограничения не происхо-дит) неизбежно реализуется один из двух сценариев, которые в равной степени уничтожают саму возможность существования гражданского общества. Первый — автаркизация структурных элементов, каждый из которых рассматривает ценност-ные основания собственной ассоциации как абсолютные и дистанцируется от «лож-ных ценностей» других, в результате чего утрачивается социальная целостность. Второй сценарий — универсализация, при которой определенным ценностям прида-ется абсолютная значимость, а все, им не соответствующее, исключается. Тем самым фактически ликвидируется разнообразие аксиологических ориентаций, что также означает невозможность гражданского общества.

Таким образом, для обеспечения возможности реализации его базового прин-ципа — сосуществования и взаимодействия различных в ценностно-нормативном измерении практик — обязательным оказывается согласие с тем, что самые раз-личные ценности могут быть значимыми и социально приемлемыми. Это и фик-сируется концептами «ценностный плюрализм» и «мультикультурализм», которые, в свою очередь, задают несколько исследовательских траекторий. Особого внима-ния заслуживает задача прояснения последствий релятивизации ценностно-нормативных оснований как для гражданского общества в целом, так и для ассо-циаций (социальных практик), выступающих в качестве его структурных единиц.

Необходимо отметить, что идея относительности ценностей имеет достаточно серьезную традицию теоретического обоснования, которая, активизировавшись во второй половине девятнадцатого столетия, в двадцатом утвердилась настолько, что стала специальным объектом критики: можно вспомнить, к примеру, разоблачи-тельный пафос в рассуждениях Л. Штрауса об «историцизме» или горечь утраты в обвинениях А. Макинтайра в адрес «эмотивизма»4.

В конце ХХ в. проблема относительности норм была предельно заострена по-стмодернизмом5. На это следует обратить особое внимание, поскольку данная па-радигма явно и недвусмысленно соотносима с базовыми ориентирами гражданско-го общества — в ней также стержневой идеей выступает отказ от абсолютности ценностей, а центральное место занимают плюрализм, культурно-ценностная ав-тономия, децентрализация и минимизация регламентации «сверху» и пр.

Фундаментом постмодернистской стратегии выступает требование «эпистемо-логического разрыва» с традиционными формами познания. Подобный разрыв оз-начает отказ от противопоставления познающего субъекта и познаваемого объекта и признание их неразрывной взаимосвязи и взаимовлияния. Принятие данного по-ложения имеет далеко идущие следствия.

Прежде всего, результаты постижения действительности оказываются принци-пиально контекстуальными. А это, в свою очередь, ведет к «развенчанию» статуса истины как достоверного знания о действительности. Количество «образов реаль-ности» не ограничено и все они имеют относительный характер, ни один из них не может претендовать на статус объективности и общезначимости. Их истинность ограничена рамками определенного дискурса, не сравнимого по степени ценности или достоверности с другими. В этой ситуации адекватным принципом познания может быть только глобальный плюрализм, требующий релятивизации всех авто-ритетов и ценностей, преодоления всех границ и условностей, выхода за пределы бинарной логики ради смысловой многозначности.

Постмодернизм проводил этот принцип с максимальной последовательностью, прослеживая и фиксируя все теоретические и практические следствия, из него выте-кающие. Так, в условиях равновесности дискурсов присвоение определенным ут-

7

верждениям статуса истин или заблуждений с неизбежностью оказывается актом свободного выбора. Ведь преимущество одного варианта перед другим ни на чем не основано, поскольку нет и не может быть некой универсально значимой инстанции, способной служить эталоном и задавать объективные критерии для их сравнения. Поэтому все версии равноценны, а следовательно, в равной степени легитимны. Стремление же навязать результаты какого-либо одного выбора, объявив их обще-значимыми, — не что иное, как принуждение, связанное с применением власти.

Суть властного принуждения — независимо от его формы и силы — заключа-ется в насильственном установлении нормы, то есть в ограничении количества возможных вариантов, разделении их на дозволенные и недозволенные, принятые и не принятые, правильные и неправильные. Подобное ограничение связано с за-креплением специфики лишь определенных, конкретных, частных практик, не имеющих никаких преимуществ перед иными способами видения и трактовки ре-альности. Оно решает задачу фиксации приемлемых для определенной социаль-ной группы образцов взаимодействия и потому имеет значение только в рамках данной практики и данного дискурса.

Признавая неразрывность связи нормы и власти, подчеркивая, что установле-ние нормы есть реализация воли, постмодернизм придает любому нормативному регулированию политический характер6. Властные отношения как отношения принуждения «разлиты» повсеместно — везде, где присутствует нормативный об-разец, выполняющий регулятивно-директивную функцию, присутствует и власть. Сфера политики глобализируется: политическим оказывается любое отношение и действие, связанное с регламентацией.

Таким образом, постмодернизм, последовательно проводя принцип аксиологи-ческого плюрализма, показывает, что в условиях равнозначимости дискурсов при-своение определенным утверждениям статуса ценностей с неизбежностью оказы-вается актом свободного выбора. Следовательно, ответ на вопрос о том, любые ли практики могут быть легализованы, и если нет, то каковы основания отказа в при-знании, переводится в сферу политического решения.

Кто, как и на каких основаниях принимает подобные решения? В теориях граж-данского общества здесь чаще всего возникает тема государства как регулятора граж-данского общества, по-гегелевски снимающего противоречия частных интересов в ин-тересе общем. Частные нормы и ценности, конституирующие отдельные практики, признаются относительными, а вопрос об основаниях легитимности той или иной социальной практики решается путем признания подчиненного положения част-ных интересов и ценностей по отношению к внешней ценностно-нормативной системе, предписания которой маркируются как императивы высшего порядка, ха-рактеризуемые общезначимостью и общеобязательностью. В качестве таковых чаще всего выступают нормы права, защищающие ценностные принципы свободы и толерантности. В данном случае для обеспечения возможности плюрализма ис-пользуется принцип ценностной нейтральности «высшего арбитра», в роли кото-рого выступает государство. Однако последовательно этатистское решение разру-шает исходные посылки об автономии социальных практик и ставит под угрозу принцип ценностного плюрализма.

Иной подход, не апеллирующий к государству, предлагает хабермасовская тра-диция. Согласно ей координация различных социальных практик осуществляется благодаря метанормам симметричной реципрокности7, возникающим в процессе коммуникации. Однако и в этом случае обоснованию не удается остаться «в гори-зонтальном измерении», поскольку высшим арбитром оказываются метанормы.

8

Нельзя не заметить, что, по сути дела, речь идет об «утопии самоограничения»: надежда на то, что автономные ассоциации добровольно откажутся от собствен-ных ценностей, если они вступают в противоречие с общими нормами, тем самым признавая приоритет последних.

И в том и в другом случае речь идет о метанормах, обладающих высшей прину-дительной силой. В качестве таковых выступают нормы права. Но и здесь неиз-бежны вопросы: почему именно праву приписывается подобный статус? Так ли несомненна апелляция именно к праву как единственному легитимирующему принципу при нормализации плюрализма социальных практик, возможных в рам-ках гражданского общества? Особенную остроту этим вопросам придает отсутст-вие консенсуса в понимании природы права, и при этом подчеркивается, что «все понимания права столь же верны, сколь и оспоримы»8. Это предельно актуализи-рует проблему легитимации правовой нормы, ведь практически при любых трак-товках сложно избежать упрека в субъективности и/или ситуативности норм пра-ва, их конвенциональном характере9.

Еще один ракурс — принципиальная релятивизация ценностно-нормативных ос-нований означает размывание конституирующей основы гражданского общества. Ведь для каждой ассоциации образующие ее принципы лишаются абсолютной зна-чимости и приобретают конвенциональный характер — принимаются на условиях общего согласия в базовых ценностях в рамках определенной практики. По сути де-ла, ценности и нормы становятся результатом индивидуального выбора и/или кон-сенсуса и оказываются в зависимости от решения индивидов входить или не входить в данную ассоциацию, подчиняться или нет ее требованиям и предписаниям.

Таким образом, релятивизация основ ценностно-нормативного регулирования ведет к признанию волюнтаристического характера их установления. При таком положении дел задача гражданского общества — нормативизация плюрализма — оказывается не-выполнимой. Ведь если никакие нормы не могут претендовать на всеобщую значи-мость, то никакой порядок взаимодействия разнородных ассоциаций также не будет иметь под собой фундамента. Легализация как отнесение в правовой норме, имеющей всеобщий характер и в силу этого требующей обязательности признания, оказывается невозможной, поскольку любые нормы признаются ситуативными, ангажированными, определенными политической волей и конъюнктурой. Принципиальная необоснован-ность нормы ставит под вопрос и всеобщую значимость права как верховной инстан-ции легитимации плюрализма гражданского общества. ————–

1 См., к примеру: Цыро И.В. Механизм взаимодействия глобального и национального гражданских обществ // Научные проблемы гуманитарных исследований. 2010. № 10; Га-шенко А.Ю. Международное гражданское общество: концептуальные подходы // Политиче-ская экспертиза: ПОЛИЭКС. 2011. Т. 7. № 3; Ерофеева П.А. Глобальное гражданское общест-во как реальность, нормативный конструкт и идеология // Власть. 2011. № 11.

2 По словам С. Чэмберса, гражданское общество можно расценивать как «плохое», если оно «способствует… партикуляризму в гражданской активности, гражданственности, замк-нутой в рамках границ группы» (Chambers S. A Critical Theory of Civil Society Alternative Conceptions of Civil Society / Ed. by S. Chambers and W. Kymlicka. Princeton: Princeton Univ. Press. 2002. P. 101).

3 См., напр.: Мир политической науки. Учебник. В 2 кн. Кн. 1. Категории / Отв. ред. А.Ю.Мельвиль. М., 2004. С. 205; Бляхер Л.Е. Негражданское общество // В поисках граждан-ского общества. Великий Новгород, 2008; Шестов Н.И., Барашков Г.М. Гражданское обще-ство и его аналоговые формы // Известия Саратовского университета. Серия: Социология. Политология. 2011. Т. 11. С. 32.

9

4 См.: Штраус Л. Что такое политическая философия? // Штраус Л. Введение в политиче-скую философию. М., 2000. С. 25; Макинтайр А. После добродетели. М.: Екатеринбург, 2000.

5 См.: Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996; Маньковская Н.Б. Эстетика постмодернизма. СПб., 2000; Davis D. Artculture: Essays on the post-modern. N.Y., 1977; Jameson F. Postmodernism or the cultural logic of late capitalism // New left rewue. 1984. № 146. P. 62–87; Critical inquiry. 1980. Vol. 7. № I; см. также источники, по-мещенные на сайте: http://mochola.narod.ru/culture.htm.

6 Следует особо отметить, что синонимичность любой власти и принуждения, с одной стороны, и политики, с другой, — аксиоматическое допущение постмодернизма.

7 См.: Habermas J. Between Facts and Norms: Contributions to a Discourse Theory of Law and Democracy. Cambridge: MIT Press. 1996.

8 Лейст О.Э. Сущность права. Проблемы теории и философии права. М., 2011. С. 21 9 Условное исключение составляют естественно-правовые теории, однако критика в их

адрес в конце XIX — начале ХХ вв. показала и их уязвимость в этом отношении.

Верезгова И.В.

Инститционализация Public Relations в начале XX века: социально-философские аспекты

В начале ХХ века происходит становление нового социального института связей с об-щественностью. Институционально оформляется деятельность, чей возраст насчиты-вает тысячи лет. Человек всегда стремился использовать всевозможные средства для влияния на общество, воздействия в своих интересах. Способы этого воздействия мно-гочисленны. Среди них ораторские выступления на агоре в античной Греции, фрумен-тации (раздача хлеба, зерна населению) в Древнем Риме, донаторство в средневековой Европе, объявления и реклама, печатавшиеся в первых европейских газетах, и т.д. И лишь к началу ХХ века весь этот практический и технологический опыт, все средст-ва были объединены в масштабах одной профессии — специалиста по связям с обще-ственностью. В 1900 году в Бостоне появляется первое Publicity Bureaus (Бюро пабли-сити), которое и открывает практику образования PR-агентств и отделов. Их задачей было не только создание, исправление имиджа, PR-консультирование, но и формиро-вание общественного мнения.

Изменившиеся реалии начала ХХ века, становление и развитие индустриально-го общества, формирование и практическая реализация демократических принци-пов политического режима, развитие средств массовой информации привели к не-обходимости общественного диалога.

Особенно актуально это стало в начале ХХ века, когда в Америке стало наби-рать силу макрекерство (движение «разгребателей грязи», грязекопательство). Представители этого движения, среди которых Линкольн Стеффенс, Эптон Синк-лер, Ида Тарбелл и другие, ставили перед собой задачу предать гласности обман, мошенничество крупных корпораций, злоупотребления промышленников, бирже-вых дельцов, коррупцию и взяточничество правительственных чиновников. При-

10

зывая к честности и соблюдению законности, макрекеры надеялись реформиро-вать общество. Однако их разоблачения привели лишь к углублению социального кризиса. Возросло недоверие общества к крупному капиталу, к бизнесу. Был по-ставлен под сомнение принцип «американской мечты». Макрекеры разрушали миф об американском обществе как «обществе равных возможностей», миф о воз-можности сотрудничества между трудом и капиталом.

Уолтер Липпман отмечал, что грязекопатели создают нездоровую атмосферу социальной напряженности. «Поток обвинений становится коллективным психи-ческим недугом, опасным приступом паранойи, который, если его не остановить, окажется для общества большей угрозой, чем все эксцессы богатства» — отмечает Стюарт Юэн1. Для «контроля ущерба» необходима была специфическая, целена-правленная, систематическая деятельность, которую и выполняли с начала ХХ ве-ка в Америке специалисты по связям с общественностью. Их задачей, например, стало налаживание общественного согласия и исправление имиджа бизнеса.

Власти и бизнесу требовалась поддержка населения, что вынуждало их искать пути достижения согласия. Это явилось важнейшим стимулом развития паблик рилейшнз.

Практические задачи по формированию общественного мнения привели к ак-тивизации интереса к теоретическому осмыслению накопленного опыта. В первой половине ХХ века начинается формирование основ теории Public Relations (PR).

Среди главных фундаментальных предпосылок теории PR можно назвать фи-лософские исследования в области переустройства общества и убеждения людей в его целесообразности. Прежде всего, это представления об обществе как про-дукте сознательного творчества человека. Значителен вклад в теорию коммуни-кации Жан-Жака Руссо (1712–1778) — французского философа, писателя, просве-тителя. Сторонник идеи общественного договора, он вводит в научный оборот понятия «общественность» (publicity), «общественное мнение» (public opinion). Ж.-Ж. Руссо отмечает коммуникативную природу общественного договора, кото-рый возможно заключить только на основе общей воли. Общая воля, по мнению Руссо, определяется общими интересами, которые могут быть скорректированы. В трактате «Эмиль, или о воспитании» он отмечает, что поведение человека оп-ределяют два фактора: совесть и мнение других. Только сам человек вправе вы-брать между этими факторами в случае возникновения конфликта. Вместе с тем Руссо говорит о воспитании человека как способе построения нового, лучшего будущего. Рационализм XVII–XVIII вв. утверждал определяющую роль разума в деятельности людей. Так, например, французский философ Сен-Симон (1760–1825) считал, что, в конечном счете, именно смена господствующих религиозно-философских и научных идей приводит к изменению, прогрессу общества. По мнению М.А. Шишкиной, в связях с общественностью эти идеи преобразовы-ваются в возможность сознательной трансформации среды, общества в интере-сах организации (в более сложных моделях PR-деятельности — в интересах и среды, и организации)2.

Также на формирование основ PR в начале ХХ века оказали влияние исследования в области позитивистской социологии (работы О. Конта, Г. Спенсера, Э. Маха, Р. Аве-нариуса и др.). Социологические исследования Э. Дюркгейма показали способы изучения интересов, потребностей, обычаев конкретного общества.

Значительное влияние на становление теории PR оказали исследования Уилья-ма Грэма Самнера (1840–1910), который разработал идею общественной солидар-ности как условия существования социума. Являясь сторонником теории естест-венного отбора, он выделял голод, честолюбие, страх и сексуальную страсть в

11

качестве основополагающих мотивов человеческих действий. Самнер выделил та-кие понятия, как «мы-группа» и «они-группа». «Мы-группа» характеризуется от-ношениями солидарности и сплоченности. В рамках «мы-группы» формируются определенные установки, традиции, обычаи. Самнер считал, что человек оценива-ет окружающий мир сквозь призму культурных представлений своей социальной группы, т.е. «мы-группы». Отношения между «мы-группа» и «они-группа» харак-теризуются как «враждебность». Общество — совокупность подобных конкури-рующих групп. Исследования социальных норм, социальных групп, солидарности были востребованы специалистами по связям с общественностью.

Значительное влияние на теорию и практику PR оказали исследования Лестера Франка Уорда (1841–1913). Уорд утверждал, что основным стимулом всех общест-венных трансформаций является желание человека быть счастливым. Основными общественными запросами являются уменьшение страдания и увеличение насла-ждения. Именно эти запросы является ключевыми мотивами группового поведе-ния. «Существенные общественные силы», заставляющие человека проявлять ак-тивность, преобразовывать окружающую среду, — это вкус и стремление к удовольствию, любовные желания, стремление избежать страдания и родственные, родительские чувства. Итак, Уорд считал, что социальная эволюция имеет актив-ный характер и направляется психологическими силами.

Во многом благодаря исследованиям Уорда в теории PR стали выделять «гума-нистическую традицию». Идеи необходимости социальной трансформации обще-ства, конкуренции, партнерства с профсоюзами были восприняты специалистами по связям с общественностью.

Вопросы психологизма, публичности, общественного разума все больше инте-ресовали специалистов. Так, один из известнейших практиков PR в начале ХХ ве-ка Айви Ли весной 1921 года в интервью журналисту «Нью-Йорк ивнинг пост» сказал, что «публичность по своей сути — это вопрос психологии масс. Нам не следует забывать, — отмечает Айви Ли, — что люди руководствуются больше чувствами, чем разумом»3. В этот период наибольшее влияние на теорию связей с общественностью оказали исследования психологического манипулирования, об-щественного мнения и способов воздействия на него.

Как полагал Гюстав Лебон (1841–1931), в ХХ веке все более значимым для обще-ства становится мнение масс. Европейское общество вступило в новую стадию раз-вития — «эру толпы». «Толпа» — это группа людей, собравшаяся в одном месте. Она не рассуждает, а повинуется страстям, воодушевленная общими чувствами. Толпа подчинена природной стихии, это «бессознательный субстрат». Толпа не мо-жет внимать доводам рассудка. Толпа подвержена влиянию иллюзий. Главной чертой эпохи Лебон считал замену сознательной деятельности человека бессознательной деятельностью толпы. Лебон считал, что среднему классу присущи рациональные качества «сознательной личности», толпой же движут только внутренние страхи. Лебон предлагал восстановить круг избранных (немногочисленной интеллектуаль-ной аристократии), способных управлять «сознанием толпы». Естественно, что по-добные рассуждения поставили вопрос о социальном контроле, об умении манипу-лировать и повелевать «поведением толпы», об «общественном мнении»4.

Именно «общественное мнение» становится предметом анализа Уолтера Липп-мана (1889–1974). В работах «Общественное мнение», «Пропаганда» и других он формулирует теоретическое обоснование общественного мнения, вводит понятие «стереотипов», которые управляют процессом восприятия. Липпман отмечает, что сознательное и разумное манипулирование организованными мнениями и привыч-

12

ками масс является важным элементом демократического государства, выражается в форме скрытого анонимного господства, осуществляемого ненасильственным способом5. Человек познает мир посредством «картинок в наших головах», через слова и образы, пришедшие со стороны, через масс-медиа. Создается «псевдосре-да», виртуальная реальность, питающая обыденную мысль и поведение.

События человеческой жизни пропускаются сквозь фильтр существующих культурных воззрений и ожиданий. Это «стереотипы», принимаемые всеми духов-ные шаблоны, которые придают форму и смысл накопленному опыту и тем спосо-бам, какими люди визуализируют его. Они начинают действовать до того момента, когда включается разум. Стереотипы формируются, согласно Липпману, лишь в том случае, когда человек проявляет интерес к какой-либо идее. Выявив модели восприятия, раскрыв «привычки» человеческого глаза, можно научиться конст-руировать «псевдосреду», способную изменить представления людей.

Специалисту по связям с общественностью должны быть знакомы обычные приемы воздействия, психодинамика, свойственная населению, на которое он же-лает повлиять, и способы, какими возможно насаждать идеи в умах людей. Важное место во взглядах Липпмана на успешную пропаганду занимало представление о том, что необыкновенные силы убеждения могут полностью проявить себя только с помощью современных технологий массовых коммуникаций, в особенности ки-но. В настоящее время в связях с общественностью широко применяется исполь-зование медиаобразов для воздействия на общественное мнение.

Социальные психологи говорили о власти символов, способных воздействовать на сознание толпы. Липпман полагал, что важнейшим свойством символов являет-ся их способность усиливать эмоции и подавлять критическую мысль. Липпман описал, какими именно способами изобразительные условности воздействуют на аудиторию и как этим можно воспользоваться.

Итак, начало ХХ века поставило множество новых вопросов в исследовании социума. Зарождающийся конфликт бизнеса, власти и общества обусловил про-фессионализацию деятельности по связям с общественностью. Достижение «об-щественного согласия» стало необходимым условием дальнейшего экономическо-го, социального и политического развития общества. Создавая теорию PR, специалисты изучали весь богатый накопленный арсенал знаний и практический опыт предшествующих поколений. ————–

1 Юэн С. PR! или Умение «раскручивать»: Социальная история паблик рилейшнз. М., 2006. С. 73.

2 См.: Шишкина М.А. Паблик рилейшнз в системе социального управления. СПб., 2002. С. 244–250.

3 См.: Юэн С. PR! или Умение «раскручивать»: Социальная история паблик рилейшнз. М., 2006. С. 144.

4 Малькова Т.П., Фролова М.А. Массы. Элита. Лидер. М., 1992. С. 5–6. 5 Липпман У. Общественное мнение / Пер. с англ. М., 2004.

13

Азаров И.В.

Актуальность марксисткой теории исторического развития

Cегодня все большему числу ученых, политиков и экономистов по всему миру становится ясно, что современный мировой экономический кризис, наступивший в 2008 году, является не какой-то обидной случайностью или даже циклическим сбоем рыночной экономики, а началом новой эпохи человеческого развития. Голо-са о неминуемом конце капитализма звучат не только с левой стороны политиче-ского спектра, но и из самого центра мира капитала — из Давосского экономиче-ского форума. Так, основатель и многолетний председатель ВЭФ (Всемирного экономического форума) считает, что «капитализм изжил себя и абсолютно не вписывается в модель современного мира». Экс-министр финансов США Лари Саммерс уверен, что «мы стоим перед лицом перемен в экономике, которые ока-жутся столь же серьезными, как когда-то была индустриализация». А управляю-щий инвестфонда Carlyle Дэвид Рубинштейн и вовсе предрекает, что «у западной модели свободного рынка осталось три-четыре года», и если она «не изменится, то очень скоро проиграет». Каковы же основания для такого пессимизма на счет бу-дущего капитализма? Какие именно процессы в мире станут причинами конца ры-ночной экономики? Каким станет мир после этого? В нашей работе мы попытаем-ся ответить на столь важные для современности проблемы. Наш анализ перспектив смены капиталистической системы будет построен на формационном подходе описания исторического развития, разработанном К. Марксом.

Согласно марксистской философии истории человечество проходит через опре-деленные стадии-формации. То есть через определенные ступени своего социаль-но-экономического развития. Сущность каждой такой формации определяется способом производства материальных благ. Способом производства называются общественные силы, которые порождают определенные общественные отноше-ния. Так, в рабовладельчестве это крупные земледельческие хозяйства рабовла-дельцев и право собственности на раба, при феодализме это феоды сеньоров и крепостное право, при капитализме это промышленное предприятие и частная собственность на средства производства. Каждые общественные отношения явля-ются как бы стержнем всей социальной иерархии, а также основой политической системы. Механизм смены формаций, по Марксу, заключается в том, что в силу технического и организационного прогресса в производстве общественные силы на каком-то этапе своего развития превосходят существующие общественные от-ношения, которые начинают мешать их развитию. Старые общественные отноше-ния начинают не соответствовать новому уровню развития общественных сил, тормозя развитие последних. Почти всегда отстающие общественные отношения начинают реформироваться государством, что обычно граничит и в конечном сче-те скатывается к революции и социальным катаклизмам. Общественные отноше-ния таким образом разрушаются, давая простор для развития нового способа про-изводства. Надо понимать, что эта борьба воплощается в столкновении двух антагонистичских классах, которые являются носителями различных. Эта старая, позабытая марксистская теория приобретает новое звучание в условиях построе-ния постиндустриального общества. Ведь если принять то, что новое «информа-

14

ционное» общество является новой социально-экономической формацией (что до-казывается многими фактами), то на наших глазах должны были бы происходить различные социальные катаклизмы. Но как известно — Западный мир начал вхо-дить в новое постиндустриальное общество аж с 1960-х годов, никакого конца ка-питализма не было видно, наоборот, он только креп и после развала СССР охватил все страны. Казалось бы, здесь таится глубокое противоречие с теорией К. Маркса. Но это противоречие, как ни странно, является только подтверждением его идей.

Как известно, ни один новый способ производства с самого момента своего появ-ления не уничтожал старый. Наоборот, историей доказано, что два типа производст-ва на протяжении определенного времени сосуществуют друг с другом. Так было и во Франции до Великой французской революции, и в России до 1917 г. То есть с того момента, как новый тип производства был рожден до момента его столкновения со старым проходит некоторое время, считаемое веками и десятилетиями, за которое новое активно развивается двигая экономику вперед, а старое постепенно проигры-вает ему в конкурентной борьбе и отмирает. Но этот старый тип производства и со-ответствующие им общественные отношения не просто сдаются и исчезают, он для своего сохранения пользуется всеми возможными средствами, которые дают ему старые общественные отношения, в то время как на стороне нового исключительно его экономическое превосходство. Это борьба хорошо персонифицируется на при-мере столкновения интересов дворян и третьего сословия в период революционной Франции конца XVIII века. Окончательно проиграв буржуа в экономики дворянство через власть короля требовало на правах традиции для себя всяческих преференций и содержания за счет государственного бюджета, который в свою очередь наполнял-ся за счет поборов с третьего сословия и крестьян. С другой же стороны во много раз усилившееся материальное состояние буржуазии требовало для себя политического подтверждения своего статуса. Противоречие решилось только через уничтожение старой власти короля — плоть от плоти связанного с дворянством. Но для того, что-бы развиться классу-носителю нового типа производства, и для создания новых об-щественных отношений, необходимо время.

Таким образом, переход к постиндустриальной стадии развития, начатому в 60-х годах прошлого века, только сейчас вступил в стадию столкновения со старыми общественными отношениями. Сегодня этот процесс мы наблюдаем в странах за-падного мира и отчасти в России, где тысячи граждан выходят на демонстрации под антикапиталистическими лозунгами. Одно только название американского движения «Occupy Wall street» говорит нам о том, чем именно люди недовольны. Они недовольны не только мерами жесткой экономии, но скорей правилами игры в рамках которой эти меры стали возможными. Но здесь мы вплотную подходим к проблеме смены социально-экономических формаций.

Как мы уже говорили, эта смена должна будет произойти из-за несоответствия старых экономических отношений новым условиям производства. А именно, капи-тализм должен уступить место информационному обществу. Информационное об-щество, в свою очередь, создаст новые общественные отношения. Но почему по-стиндустриальный этап развития не может сосуществовать в рамках старых отношений? Для ответа на этот вопрос необходимо понять устройство информаци-онного общества. Дело в том, что мотор развития постиндустриальной — это при-обретение информации. Сегодня, именно владение информацией, а значит, владение новыми технологиями предопределяет победу в конкурентной борьбе. Конечно, это существовало и раньше, но только в нашу эпоху, когда время от изобретения новых технологий до его внедрения в производство сократилось до месяцев и дней, инно-

15

вации приобрели статус главного фактора конкуренции. От этого меняются и ориен-тиры финансирования фирм. Сегодня они все больше и больше вкладывают в иссле-дования, то есть по сути в ученых. А значит, в постиндустриальном обществе глав-ным интенсивным фактором развития является человеческий капитал — профессионалы, высокообразованные люди, наука. В информационном обществе также выделяется и свой класс — носитель нового типа производства. Как писал ос-новоположник постиндустриализма Д. Белл: «постиндустриальное общество пред-полагает возникновение интеллектуального класса, представители которого на поли-тическом уровне выступают в качестве консультантов, экспертов или технократов». Критерием отнесения к этому классу является прежде всего образование, высокий уровень квалификации, способность к творческому мышлению. Но этот новый класс или, как его еще называют, «креативный класс» (кстати, термин введен не Сурковым, а известным американским экономистом Ричардом Флоридой) сам является собст-венником средств производства, т.е. знания, а значит, главного фактора производства. Но раз это так, то какова тогда роль самого капиталиста? Так же как и 150 лет назад, как описывал К. Маркс, — присваивать результаты чужого труда, но только теперь труда интеллектуального? В этом-то и кроется новый классовый конфликт. Только теперь не между капиталистами и рабочими, а между капиталистами и «креативным классом». Этот конфликт решится исчезновением одного из них. Но если капиталист в экономике знаний не сможет обойтись без людей, вырабатывающих информацию, то креативный класс вполне обойдется без капиталиста. Процесс исчезновения од-ного из классов будет проходить по принципу устранения ненужных посредников и рационализации использования ресурсов. Так же как дворянство исчезло за нена-добностью, капиталист как класс исчезнет из социальной структуры общества. Этот процесс может быть проиллюстрирован на конкретном примере. Известны случаи, когда писатель или музыкант в обход издательства и звукозаписывающей фирмы са-ми выкладывают свои произведения для общего доступа в Интернет. Точно так же и потребитель этих книг или музыки ощущает ненужность существования посредни-ков между ним и творцом продукта. Действительно, в эпоху существования Интер-нета зачем, кроме как для удорожания продукта нужны, например, книгоиздатели? Точно так же это касается и политики. Кому нужны депутаты и парламенты, уже су-ществуют технологии прямого донесения народной воли такие, как онлайн-голосования? Также этот процесс виден и в крупных фирмах, где сам собственник фирмы уже по сути не занимается непосредственным управлением, перекладывая эти обязанности на топ-менеджеров, т.е. наемных рабочих. В таком случаи капита-лист превращается в простого рантье. Но устранение старого капиталистического общества произойдет не только по причине ненужности его главного класса. Капи-тализм, а точней, рыночная экономика просто не смогут больше справляться с но-выми потребностями самого человека, которые все больше становятся нематериаль-ными. Как считает известный украинский экономист Гальчинский: «Речь идет об обусловленной всем ходом исторического развития возрастающей самодостаточно-сти человека. Который уже не может оцениваться всего лишь как «субъект производ-ства», а во все большей степени становится непосредственной целью экономическо-го процесса. Мы говорим и о принципиально новых параметрах свободы выбора человека, возможности углубления которой в рамках существующих экономических отношений во многом исчерпаны. Здесь нужно учитывать и доминанты постматери-альных потребностей, приоритетность принципа «быть», а не «иметь», и ряд других факторов, возможности реализации которых в пределах капитализма сужаются». То есть капитализм действительно показал, что он способен обеспечить часть общества

16

высокой степенью материальных благ, даже в некоторых областях снизить социаль-ное неравенство. Но по словам Гальчинского «он не в состоянии обеспечить систем-ную переориентацию экономики, изменить ее целевую функцию — подчинить ее не опосредованно, а прямо и непосредственно интересам самоутверждения богатства и достоинства человеческой личности, ее подлинной свободы». То есть запрос у акти-вистов движения «Occupy Wall street» или же у российских граждан, вышедших на Болотную площадь, скорей не в том, что им не хватает что поесть и где пожить, цен-ность для них представляет жизнь в более социально справедливом обществе, где человек, развитие его творческих способностей и удовлетворение его потребности в самовыражении ставились бы во главу угла всей системы. Капитализм же, как из-вестно, просто «не видит» таких сфер жизни общества, которые не приносят при-быль. Так, для этой системы крайне чуждо бесплатное образование, бесплатная ме-дицина, финансирование фундаментальной науки. Но без всего этого дальнейшее развитие в новом информационом обществе просто невозможно. То есть на смену нынешней капиталистической системы должно прийти общество:

1. Полностью ориентированное на развитие творческих способностей в челове-ке. Но ориентация должна быть направлена на развитие каждого индивида, а не только тех, кто способен за это платить.

2. Общество, в котором место человека в социальной иерархии зависело бы от его интелектуальных способностей и интелектуального вклада.Такое общество на-зывают «меритократией», т.е. общество, где власть принадлежит интеллектуаль-ной элите. Такое социальное устройство наиболее точно отвечает человеческому представлению о справедливости, а также делает систему менее подверженной к социалльным конфликтам.

3. В таком обществе главным фактором производства становится информация, а главным институтом производства — университеты, академии наук, иследователь-ские институты.Такое становится возможным из-за огромной производительности труда, а также незначительности затрат на копирование новых технологий. Проис-ходит деиндустриализация экономики.

4. Сфера политики полностью меняется в сторону радикальной демократиза-ции. Благодаря разностороннему развитию каждого индивида люди перестают быть отвергнуты от политики, в обществе исчезает абсентеизм. Технологии позво-ляют вовлечь каждого гражданина в принятие политических решений не только раз в 4–6 лет в период выборной компании, но и непосредственно контролировать государственную политику.

Таким образом, марксистская теория истории еще никогда не была так актуаль-на, как сейчас. Еще никогда пределы капитализма не были так очевидны, и еще никогда уровень технологий не создавал таких оптимистических условий для по-строения альтернативного общества. Но что самое главное, смена капитализма должна пониматься не только как объективный результат исторического развития, но и как сознательное стремление к созданию более справедливого общества. По-тому что только наша сознательность способна избавить нас от конечного скаты-вания в неконтролируемый хаос. Сегодня как никогда живы и актуальны слова Ро-зы Люксембург: «Социализм или варварство!»

17

Аллахкулиев М.Г.

Концепция арабского социализма в трудах основателя и идеолога Баас Мишеля Афляка

Идеология арабского социализма занимает одно из ведущих мест в современной арабистике. Данное обстоятельство связано как с масштабностью провозглашае-мых арабскими социалистами идей, так и с той важной ролью, которую они сыг-рали и продолжают играть в политической истории арабского мира. Признанным лидером идеологии арабского социализма считается Партия арабского социали-стического возрождения (Баас) [ПАСВ — партия Арабского Социалистического Возрождения], ныне правящая в Сирии (с 1963 г.) и длительное время находив-шаяся у власти в Ираке (1968–2003).

Столь большой период пребывания баасистов у власти в таких разнородных в этни-ческом и религиозном отношении странах позволяет предположить, что партии удалось выработать жизнеспособную идеологию и проводить рациональный политический курс. К сожалению, идеология Баас не получила широкого освещения в отечественной историографии, а труды основателя партии Мишеля Афляка в ней практически не рас-сматривались. Так, З.И. Левин, написавший целую серию фундаментальных и интерес-ных работ, лишь вскользь затронул идеи основателя и идеолога Баас1.

В трудах Мишеля Афляка арабский социализм был практически неотделим от арабского национализма. Торжество националистической идеи не мыслилось вне торжества социалистической и превращалось в высшую, фактически недостижимую цель. Для целей анализа концепции арабского социализма был использован раздел «Об арабском социализме» из пятитомного собрания сочинений М. Афляка «На пути возрождения». Этот раздел, как и весь труд, был сформирован из различных статей и выступлений идеолога Баас, таких как: «Наш взгляд на коммунизм» (1944), «При-знаки арабского социализма» (1946), «Рабочие и социализм» (1950), «Роль рабочих в достижении единства и социализма» (1956), «Наш взгляд на капитализм и классовую борьбу» (1956), «Рабочий класс — авангард арабской борьбы» (1960).

Изложение своей концепции социализма М. Афляк начал с резкой критики коммунизма. На наш взгляд, такая критика не представляется чем-то удивитель-ным, так как в период формирования партии Баас только два государства офици-ально заявляли о своей социалистической ориентации — СССР и Монголия. Соот-ветственно, представления о социализме зачастую смешивались с проводимой СССР политикой, конечной целью которой провозглашалось построение коммуни-стического общества. Кроме того, успехи Советского Союза в войне с Германией способствовали росту популярности как коммунистических идей, так и компартий. В этой обстановке главный идеолог будущей партии Баас не мог не провести раз-межевание с пропагандируемой им концепцией «арабского социализма» и комму-низмом. Последний был категорически отвергнут по следующим причинам:

1) из-за своего европейского происхождения2. К 30–40-м гг. ХХ века в Сирии, как и во всех арабских странах, сложилась стойкая неприязнь к европейской куль-туре. Характерное для первой половины XIX века преклонение перед достиже-ниями западной цивилизации сменилось чувством глубокого разочарования после того, как арабская интеллектуальная элита воочию увидела последствия европей-ского колониализма и убедилась в том, что арабские страны рассматриваются ис-

18

ключительно как сырьевой придаток Европы и рынок сбыта производимых в ней товаров3. На волне этого разочарования и стали оформляться всевозможные кон-цепции модернизации на собственной почве;

2) отвергание коммунизмом «вечного арабского послания»4, то есть священного ко-ранического писания арабского народа. Как ни странно, но речь идет вовсе не об атеиз-ме, а о необходимости сохранения самоидентичности арабского народа, который не мо-жет «принять послание (ар-рисала) чужого народа и последовать его пути». Эта критика отличается от вышеизложенной, так как основывается на отвергании всеобщности ком-мунистической доктрины. По мнению Афляка, любое учение, охватывающее все сферы жизни, подменяет собой религию, что абсолютно недопустимо. Всевозможные идеоло-гические течения должны быть направлены на улучшение отдельных, прежде всего экономических, сторон жизни общества, не затрагивая его духовных основ5;

3) проводимое коммунистами жесткое разграничение людей по партийному признаку. М. Афляк конкретизирует свою мысль, заявляя о недопустимости ори-ентироваться исключительно лишь на СССР. Автор считает, что надо поддержи-вать контакты с как можно большим количеством стран, однако заимствовать у них следует только то, что необходимо арабскому народу и не наносит урон его идентичности: «Что касается политической связи, то арабы не требуют большего, чем союза со свободными странами, из которого они бы, прежде всего, черпали свое национальное благо»6;

4) четвертый пункт критики коммунизма стал своеобразным обобщением трех предыдущих: зародившийся на Западе коммунизм не понимает проблем арабского общества, регулирует все сферы жизни и сводится к марксизму.

Таким образом, М. Афляк через отрицание коммунизма обрисовывает общие контуры «положительного арабского социализма»: опора на арабскую культурную традицию и ограниченность исключительно сферой экономики.

В последующих работах М. Афляк развивает свою концепцию национального «арабского социализма». В этом плане большое значение приобретает его статья «При-знаки арабского социализма». В ней автор снова акцентирует внимание на важнейших отличиях в условиях развития европейской и арабской политической мысли.

Первое, на что указывает М. Афляк, это принципиальная разница между нова-торством западного социализма и новаторством современных идеологу Баас тече-ний в арабской общественно-политической мысли. В то время как в Европе социа-лизм требует радикальных перемен, исходя из интересов угнетаемого класса, и, соответственно, вступает в противоречие с господствующей идеологией, которая принимает охранительный характер7, в арабских странах ситуация совершенно другая. Столкнувшись с колониализмом и испытав жестокое унижение от своей слабости и неспособности противостоять внешней экспансии, арабское общество было солидарно как минимум в одном пункте — необходимости проведения ко-ренных преобразований. Другое дело, что существовали многочисленные модели модернизации, но главным, по мнению М. Афляка, было как раз это единство по-зиции арабов в требовании перемен. Таким образом, в отличие от западных социа-листов, которые требуют расширения прав только одного слоя общества, арабские социалисты добиваются «гуманистических прав»8.

Второе принципиальное отличие заключается в том, что на Западе социализм оформился как материалистическое учение. М. Афляк справедливо замечает, что это стало необходимой реакцией на поддержку идеологией существующего в Ев-ропе социально-политического строя. Однако в арабских странах ситуация другая: «Для социализма как для освободительного движения стало неизбежным поднятие

19

знамени материализма в противовес духу реакционного консерватизма. Равно также социализм вынужден был стойко и мужественно преодолевать эти трудно-сти и, отвечая своему упорному сопернику (а это капитал и все то, что его защи-щает), принять вид новой религии, сотворив из материи всеобъемлющую филосо-фию бытия и отношения к жизни. Однако что касается нас, то нам не надо принимать материалистическую философию, даже если мы являемся социалиста-ми, так как в отношении нас дух — это огромная надежда и мощнейший двигатель для нашего подъема. Именно он наиболее глубоко соответствует нашим мечтам о свободе, модернизации, справедливости и равенстве, — пишет М. Афляк9.

Третий пункт, на который идеолог Баас обратил свое внимание, касался тех со-циальных групп, которые поддерживают социалистическое учение на Западе и в арабских странах. В первом случае это оторванные от своей родины и своих соци-альных корней люди, не имеющие «национальных, исторических, социальных и объединяющих связей»10. Это неизбежно придавало западному социализму интер-национальный характер. Для арабов же, по мнению автора, высшую ценность представляет их национализм11.

Таким образом, М. Афляк проводит четкое разграничение между западным «отрицательным» и арабским «положительным» социализмом12. Последний мыс-лится идеологом Баас как компонент национальной борьбы. Так как все арабы страдают от колониального гнета, то естественно, что они объединяются в борьбе против иностранного господства.

М. Афляк теснейшим образом связывает построение социализма с достижени-ем национальной независимости, которая откроет возможности для социального реформирования общества. В 1941 году он сделал лозунгом арабской революции следующие слова: единство, свобода и социализм13.

Характеризуя социализм, М. Афляк наделяет его следующими чертами: 1) со-вместное участие в распределении богатств; 2) достижение общего блага — мас-лахи (maşlaha); 3) равенство; 4) общественная справедливость для всех; 5) взаим-ная солидарность; 6) достойная жизнь14.

Что касается положения о совместном участии в распределении благ, то, веро-ятно, автор исходил из шариатской концепции собственности, согласно которой, вся собственность принадлежит Господу, человек же является всего лишь уполно-моченным общества, которое, в свою очередь, представляет собой такого же упол-номоченного Бога. Всевышний Господь может считаться владельцем чего-либо в полном смысле этого слова15.

Концепция «маслаха» — общего блага — также была заимствована М. Афляком из шариатской терминологии. В интерпретации мусульманского права маслаха представляет собой правовую методику рассмотрения общественного блага или общественного процветания. Принцип маслахи провозглашает, что в том случае, если по определенному правовому вопросу существует несколько толкований Ко-рана или Сунны, факих обязан руководствоваться нисходящей лестницей приори-тетов: сначала — необходимости (дарурийат, или дарурат), затем — насущных по-требностей (хаджийат) и наконец — усовершенствования (тахсинат)16. Социализм, по мнению идеолога Баас, стоял на первом месте, так как по отношению к нему М. Афляк использовал термин «дарурат — необходимости»17. В шариатской науке применение маслахи объяснялось тем, что Коран объявляет своей главной целью поддержку и наставление человечества, но не его обременение.

К началу ХХ века коранический тезис о равенстве людей перед Богом допол-нился целым рядом других аспектов понимания этого термина: равенство перед

20

законом, теоретическое обоснование которого было дано сирийским мыслителем Франсисом Фатхаллой Маррашем (1836–1873) в его книге «Чаща права»18 о ра-венстве основных естественных прав людей. Такая позиция была характерна прак-тически для всех арабских мыслителей, которые, выступая против социального неравенства, не предлагали других программ.

Вместе с тем, как и в случае с равенством, М. Афляк, неоднократно задеклари-ровав свою приверженность важному кораническому принципу, не дал каких-либо пояснений, чем должно быть наполнено его содержание. Известный исследователь Ближнего Востока Б. Льюис указывает, что под европейским термином «справед-ливость» в мусульманских странах понимали европейское понятие «свобода». По-следнее же слово означало отсутствие личной зависимости, рабства19.

Что касается достойной жизни, то она мыслилась идеологом Баас как экономи-ческое процветание, возможность удовлетворения своих потребностей и раскры-тия талантов20.

Предложенная М. Афляком концепция социализма характеризуется предельной обобщенностью. Апеллируя к признаваемым всеми мусульманскими, а также и христианскими общинами концептам, он избегал наполнять их конкретным со-держанием, стремясь к выработке такой идеологии, которая служила бы фактором объединения сирийского, а в перспективе и всего арабского общества. ————–

1 Левин З.И. Общественная мысль на Востоке: постколониальный период. М., 1999. С. 117; Левин З.И. Развитие основных течений общественно-политической мысли в Сирии и Египте: новое время. М., 1972. С. 75, 113.

2 Aflaq M. Fī sabīl al-bath. Al-Juz al-awwal. P. 279. 3 Косач Г.Г. Красный флаг над Ближним Востоком?: компартии Египта, Палестины, Си-

рии и Ливана в 20–30-е годы. М., 2001. С. 9–10. 4 Aflaq M. Fī sabīl al-bath. Al-Juz al-awwal. P. 279–281. 5 Aflaq M. Fī sabīl al-bath. Al-Juz al-awwal. P. 279–281. 6 Aflaq M. Fī sabīl al-bath. Al-Juz al-awwal. P. 280–282. 7 Aflaq M. Fī sabīl al-bath. Al-Juz al-awwal. P. 283–284. 8 Филиппов А.А. Политические идеи Мишеля Афляка в формировании сирийской полити-

ческой системы : диссертация … кандидата политических наук. Минск, 2011. С. 55. 9 Aflaq M. Fī sabīl al-bath. Al-Juz al-awwal. P. 284–285. 10 Филиппов А.А. Политические идеи Мишеля Афляка в формировании сирийской поли-

тической системы : диссертация … кандидата политических наук. Минск, 2011. С. 56. 11 Филиппов А.А. Политические идеи Мишеля Афляка в формировании сирийской поли-

тической системы : диссертация … кандидата политических наук. Минск, 2011. С. 56. 12 Aflaq M. Fī sabīl al-bath. Al-Juz al-awwal. P. 285–286. 13 Choueiri Y.M. Arab nationalism: а history: nation and state in the Arab world. Oxford, 2000.

P. 159. 14 Филиппов А.А. Политические идеи Мишеля Афляка в формировании сирийской поли-

тической системы : диссертация … кандидата политических наук. Минск, 2011. С. 59. 15 Левин З.И. Общественная мысль на Востоке: постколониальный период. М., 1999.

С. 153. 16 DeLong-Bas N.J. Wahhabi Islam: from revival and reform to global Jihad . Oxford Univ.

Press, 2004. P. 101. 17 Aflaq M. Fī sabīl al-bath. Al-Juz al-awwal. P. 285. 18 Левин З.И. Развитие основных течений общественно-политической мысли в Сирии и

Египте: новое время. М., 1972. С. 55. 19 Льюис Б. Свобода и справедливость на сегодняшнем Ближнем Востоке // Россия в гло-

бальной политике. 2005. № 3. С. 152–169. 20 Aflaq M. Fī sabīl al-bath. Al-Juz al-awwal. P. 291.

21

Горинчой Ю.А., Мошняга В.Г.

В.И. Вернадский — великий разум в поисках истины

Владимир Иванович Вернадский (1863–1945) — гениальный естествоиспытатель, ученый-энциклопедист, академик, создатель новых научных дисциплин и направ-лений; крупнейший организатор науки и ее историк, самобытный философ и мыс-литель, который «в своем лице представляет всю Академию». История науки не знает ни одного ученого, о котором такие слова были бы сказаны при его жизни. Во всех этих областях знания Владимир Иванович Вернадский оставил ярчайший след — заложил важнейшие основы новой естественно-научной картины мира, показал закономерности естественно-исторического развития как грандиозного космопланетарного процесса.

В дореволюционное время Вернадский активно участвовал в политической и общественной жизни, а после революции 1917 года проводил большую организа-ционную научную и академическую работу. С первых шагов на научном поприще Вернадский зарекомендовал себя как широко мыслящий естествоиспытатель. Он старался интегрировать различные сферы человеческого знания, создать крупные естественнонаучные и мировоззренческие концепции. Работам Вернадского был свойствен исторический оптимизм, в необратимом развитии научного знания он видел единственное доказательство существования прогресса.

Связь естествознания и философии в трудах Вернадского всегда была связью глубоко творческой, приводившей к новым философским выводам и обобщениям. Его интерес к философии, философским вопросам и произведениям носил посто-янный характер. Как отмечают авторы книги «Вернадский В.И. Научная мысль как планетное явление», философская тенденция в научном творчестве Вернадского была настолько сильна, что, пытаясь бороться с ней, стремясь не дать возможно-сти, стать доминирующей, ученому приходилось сознательно идти по пути жест-кого ограничения философского полета своей мысли. Его философская мысль час-то опережала развитие его научной мысли в области естествознания. Благодаря этому его философская мысль освещала последней дорогу вперед. Он понимал, что здесь таится большая опасность, прежде всего для самих философских обоб-щений, их глубины и обоснованности. И он боролся против этого, как он сам го-ворил, «великого соблазна» заняться философскими проблемами ранее, чем будут получены необходимые для этого точные и неоспоримые эмпирические данные1. Этот интерес сопровождал ученого всю его сознательную жизнь — с юношеских лет и до последних дней. С начала 20-х годов XX века философские интересы Вернадского поднимаются на качественно новую ступень, резко возрастает фило-софская насыщенность специальных естественнонаучных трудов Вернадского, что было связано в первую очередь с созданием учения о биосфере и разработкой про-блем биогеохимии, тесно переплетавшихся с мировоззренческими, социально-гуманитарными и экологическими вопросами.

Не прерывая знакомства с западноевропейской философией, ученый все чаще об-ращается к мыслителям Востока, главным образом Индии и Китая. Великий ученый считал исторически важным, что было три2 независимых центра создания философии, которые тысячелетиями оставались неизвестными друг другу. Это дало им возмож-ность самостоятельно развиваться. Наиболее мощно философская мысль развивалась в

22

Индии. По мнению Вернадского, индийская логика пошла глубже логики Аристотеля, а ход философской мысли почти тысячу лет назад достиг уровня философии Запада конца XVIII в. Индийская философская мысль более тысячелетия оказывала глубокое влияние на тибетские, корейские и японские государства.

XIX столетие и особенно XX век коренным образом изменили религиозную и философскую структуру всего человечества и создали прочную почву для единой вселенской науки, охватившей все человечество, дав ему научное единство. Всюду создавались многочисленные центры научной мысли и научного поиска. Вернадский считал, что это первая предпосылка перехода биосферы в ноосферу. Он подчеркивал огромную роль философии в развитии человеческой мысли, необходимость тесной связи философского мышления и научной мысли. Анализ трудов Вернадского свиде-тельствует о существовании глубокой внутренней творческой взаимосвязи науки и философии, приводящей его к новым философским выводам и обобщениям. Таким образом, можно заключить, что научно-теоретическое наследие Вернадского оказало большое влияние на философию, социологию, экологию и другие отрасли науки. Его работы3 существенно повлияли на развитие научного мировоззрения, становление современной научной картины мира, заложили веру в здоровые силы народа, уста-новление действительно человеческих отношений. Феномен Вернадского продолжа-ет служить эвристическим катализатором новых интегральных разработок и ориги-нальных идей философско-научной направленности.

Наука выросла из философии тысячелетия тому назад, и труды Вернадского ос-таются и по сей день на переднем крае науки, активно вливаются в поток современ-ной научной мысли. Он отмечал в письме к жене еще 24 июля 1902 г., что смотрит на «значение философии в развитии знания совсем иначе, чем большинство натурали-стов, и придает ей огромное, плодотворное значение»4. Он отмечал, что это стороны одного и того же процесса — стороны, совершенно неизбежные и неотделимые. Фи-лософия и наука отделяются только в нашем уме. Если бы одна из них заглохла, пре-кратился бы живой рост другой. Ученый отмечал, что «развитие научной мысли ни-когда долго не идет дедукцией или индукцией — оно должно иметь свои корни в другой, более полной поэзии и фантазии области: это или область жизни, или об-ласть искусства, или область, не связанная с точной дедукцией или индукцией, ра-ционалистическим процессом — область философии. Философия всегда заключает зародыши, иногда даже предвосхищает целые области будущего развития науки, и только благодаря одновременной работе человеческого ума в этой области получает-ся правильная критика неизбежно схематических построений науки. В истории раз-вития научной мысли можно ясно и точно проследить такое значение философии как корней и жизненной атмосферы научного искания»5.

Взгляды Владимира Ивановича Вернадского, находившегося в постоянном творческом поиске, развивались, уточнялись, эволюционировали. Он внимательно следил за развитием новых идей, результатами экспериментальных данных, сбо-ром эмпирического материала, новейшей научной литературой почти на всех ев-ропейских языках и живо реагировал на все новое. Обладая удивительной пла-стичностью ума и высокой самокритичностью, он никогда не возводил в догму ни одно из своих открытий, о чем неоднократно писали его ученики и коллеги. И это благодаря качеству, необходимому настоящему ученому и характерному для Вер-надского — умению сомневаться и не поддаваться слепо влиянию авторитетов и общепринятых истин»6.

Владимир Иванович Вернадский был ученым-естествоиспытателем чрезвычайно широкого профиля и необычайно глубокой эрудиции. Он верил в предназначение

23

науки как главного фактора усовершенствования общества. Понимая, что в России развитие науки возможно лишь при поддержке государства, вечный критик властей Вернадский прилагал все усилия для укрепления научного потенциала страны, по-нимая, что Романовы и Ленины уходят, а Россия должна выстоять в катаклизмах ХХ века. Вернадский активно отстаивал свободу научного творчества и верил, что под влиянием успехов науки трансформируется самый аморальный режим.

Его труды продвинули далеко вперед многие разделы естествознания. В своих научных исследованиях он стремился пройти дальше достигнутого другими, расши-рить границы познанного и отказывался от традиционных парадигм. Именно поэто-му современники не всегда понимали его, а нам он становится понятнее и ближе с течением времени. Отсюда глубина и достоверность его научных прогнозов.

Как крупнейший естествоиспытатель, по строю мыслей и широте охвата при-родных явлений он стоит в одном ряду с величайшими корифеями научной мысли. Среди великих естествоиспытателей сравнительно немногие предпринимали по-пытки философски проанализировать и изложить свое мировоззрение, свое пони-мание процессов развития природы и человеческого общества. Владимир Ивано-вич Вернадский принадлежал к числу таких счастливых исключений. При знакомстве с его трудами бросается в глаза то обстоятельство, что в них постоянно присутствуют, кроме основного научного текста, еще подтексты — этический и философский7. Его философские выводы вытекали из его конкретных естествен-нонаучных изысканий, давая в свою очередь толчок к постановке новых научных проблем и намечая пути их возможного решения.

Идеям Владимира Ивановича Вернадского предстоит еще сыграть ключевую, все возрастающую роль в формировании мировоззрения современного человека, пони-мании им своего места в природе, прямой ответственности за будущее биосферы, воспитании новой экологической морали и этики. Учение Вернадского необходимо для непосредственного действия, и прежде всего для разработки научных основ ус-тойчивого развития человечества в биосфере. Он один из тех, кому было по силам охватить могучим умом целостность всей картины мира, стать провидцем, который не только внес огромный вклад в развитие многих разделов естествознания, но и принципиально изменил научное мировоззрение ХХ века. Именно Вернадский оп-ределил положение человека и его научной мысли в эволюции биосферы, позволил по-новому взглянуть на окружающую нас природу как среду обитания человека, по-ставил много актуальных проблем и наметил пути их решения в будущем.

Научное творчество Владимира Ивановича Вернадского и созданная им научно-исследовательская программа многоплановы и являются «взрывом научного мыш-ления XX столетия». Его научное наследие сохраняет значение и для разработок в устоявшихся областях фундаментальной науки. Современные исследования вскрывают новые стороны введенных им представлений о взаимодействии живого и косного вещества. Выявление планетарной функции живого вещества законо-мерным образом подводит его также к осмыслению космических функций живой материи. Вернадский постарался создать теоретически стройную концепцию пе-рехода биосферы в ноосферу в результате разумных преобразований человеком — на основе науки — среды жизни. Анализ современной ситуации позволяет ученым рассматривать множество сценариев дальнейшего существования цивилизации и выхода из кризиса — от крайне пессимистических до фантастических. Одним из проектов выхода из тупика, в которой человечество загнало себя, является концеп-ция устойчивого развития. Тот прекрасный одухотворенный Разум человечества, о котором мечтал Вернадский, с которым он связывал надежды на становление ноо-

24

сферы, пока остается желанной утопией. Глобальное устойчивое развитие как первый этап на пути к ноосфере может быть достигнуто, но оно должно быть осо-знано всеми людьми планеты и принято как закон8.

Вернадский первым отметил, что жизнь есть явление космическое, и начал ис-следовать ее влияние на развитие планеты. Жизнь — это катализатор процесса развития. Он изложил историю развития биосферы и всей внешней оболочки Зем-ли, реконструкцию этого процесса. Пленка жизни, возникшая на поверхности пла-неты, многократно ускоряла процессы ее эволюции за счет способности поглощать и использовать энергию космоса, солнца и трансформировать ее с помощью зем-ного вещества. По мысли Вернадского, мы вступаем в преддверие крупнейшего эволюционного события: биосфера стремительно переходит в свое новое состоя-ние — ноосферу. Вернадский видел неизбежность ноосферы, подготавливаемой как эволюцией биосферы, так и историческим развитием человечества. Природа под воздействием человеческой деятельности быстро и подчас необратимо изме-няется. Все больше людей в мире осознают свою ответственность за судьбу био-сферы, за будущее человечества. Но право на эту ответственность подразумевает соответствующее знание законов природы и общества.

Во второй половине ХХ века, после выхода человека в космос, человечество ста-ло реально осознавать единство и единственность жизни на Земле. Жизнь составля-ет суть учения о ноосфере, которое обнимает всех людей океаном, формирующим все представления о мире, и надо ли говорить, как важно, чтобы воды этого океана оставались чистыми и прозрачными. Медленно, но становится очевидным, что соз-нание является реальной силой, особенно в приспособляемости, преодолении труд-ностей и нахождении своей дороги в материалистическом мире в целом.

Ученый показывает, что темп воздействия человека на биосферу со временем возрастает и с каждой исторической эпохой ускоряется, и к началу ХХ века, когда вовлекаются все химические элементы таблицы Менделеева, достигает максиму-ма. В связи с этим Вернадский вводит понятие «напряжение сознания», этим на-пряжение сознания лучших представителей науки и культуры обусловило факт всемирно-исторического значения — рождение новой системы взглядов, новой на-учно-общественной парадигмы человечества — ноосферной концепции.

Создание Вернадским учения о биосфере и ноосферная концепция представля-ют формирование принципиально нового синтетического знания, возможного лишь на определенном витке развития человеческой цивилизации. По Вернадско-му, наша планета и космос представляются ныне как единая система, в которой жизнь, живое существо связывают в единое целое процессы, протекающие на Земле, с процессами космического характера. Грандиозная картина общепланетар-ного развития включала в себя и появление человека — носителя Разума, который ускорил все процессы, развивающиеся на планете. Он говорил, что воздействие человека на природу растет столь быстро, что он превратится в основную геологи-ческую силу и должен будет принять на себя ответственность за будущее развитие природы. Биосфера перейдет однажды в ноосферу — сферу Разума, а разум все из-меняет. Руководствуясь им, человек употребляет все вещество, окружающее его, — косное и живое — не только на построение своего тела, но также и на нужды сво-ей общественной жизни. Разум вводит этим путем в механизм земной коры новые мощные процессы, аналогичных которым не было до появления человека»9.

«Человек, — писал Вернадский, — ...составляет неизбежное проявление боль-шого природного процесса, закономерно длящегося в течение, по крайней мере, двух миллиардов лет»10. При этом человек впервые реально понял, что он житель

25

планеты и может и должен мыслить и действовать в новом аспекте, не только в ас-пекте отдельной личности, семьи или рода, государств или их союзов, но и в пла-нетном аспекте. XX век характерен тем, что любые происходящее на планете со-бытия связываются в единое целое. И с каждым днем социальная, научная и культурная связанность человечества только усиливается и углубляется11. С точки зрения ноосферного подхода по-иному видятся и современные болевые точки раз-вития мировой цивилизации. Варварское отношение к биосфере, угроза мировой экологической катастрофы, производство средств массового уничтожения — все это должно иметь преходящее значение. Вопрос о коренном повороте к истокам жизни, к организованности биосферы в современных условиях должен звучать как призыв к тому, чтобы мыслить и действовать в биосферно-планетном аспекте.

Ноосфера должна была стать воплощением не только научных знаний, но и мо-ральных качеств человечества, наилучших черт духовности человека. Она прогно-зировалась как гармония духовных и физических отношений человека и природы, человека и человека. Но действительность далеко не всегда умна, она не всегда «вписывается» в теоретические рассуждения и предвидения. В реальном процессе развития ноосфера стала лишь односторонним воплощением рационального зна-ния. Отсутствие в ней моральной и других человеческих ценностей стала осозна-ваться значительно позже, с возникновением глобальных проблем.

Ноосфера — это новое эволюционное состояние биосферы, при котором ра-зумная деятельность человека становится решающим фактором ее развития, это среда обитания человека, управляемая научным разумом. Факторами последней перестройки биосферы являются научная мысль и коллективный труд человечест-ва. Владимир Иванович Вернадский определил, каким должно быть гармоничное человеческое общество, миссия которого — сохраниться и развиваться12.

Таким образом, ноосфера подразумевает гармонию человека с природой, гармо-нию человека с человеком. Это означает, что будущая цивилизация должна сверх ра-ционально использовать ресурсы Земли, свести к минимуму загрязнение природы, восстановить уже нанесенный ей ущерб, а также решить задачу выхода на новый уровень культуры и отношений. Это будет проявляться, прежде всего, в уважитель-ном отношении между людьми, где будет отсутствовать любая дискриминация по каким-либо признакам (раса, пол, благосостояние человека). Основные условия гар-моничной цивилизации, предложенные Вернадским, предполагают подъем благо-состояния трудящихся, создание реальной возможности не допустить недоедания, голода, нищеты, ослабить влияние болезней; разумное преобразование первичной природы Земли с целью сделать ее способной удовлетворить все материальные, эс-тетические и духовные потребности численно возрастающего населения.

Постоянно совершенствуясь, наука может продвинуться все дальше в изучении окружающей среды. Возникновение геохимии и биогеохимии отвечало потребно-стям целостного, синтетического рассмотрения явлений организованности био-сферы, взаимосвязей живого и косного вещества. Эти науки имеют также перво-степенное значение для исследования единства биосферы и человечества. Тем самым геохимия и биогеохимия соединяют науки о природе с науками о человеке. Центром такой интегрированной науки, по мнению Вернадского, является учение о биосфере. Процесс перехода биосферы в ноосферу неизбежно несет в себе чер-ты сознательности, целеустремленной деятельности, творческой работы.

В этом отношении ученый уделял особую роль научно-техническому прогрессу, который, по его мнению, должен был привести человечество к торжеству разума. Вернадский исходил из того, что наука с самого начала была ориентирована на овла-

26

дение силами природы. «Сформировавшаяся как целостность, наука становится мощной исторической и геологической силой, которая коренным образом изменяет биосферу. Она является тем основным звеном, посредством которого углубляется единство биосферы и человечества»13. Он полагал, что эволюционным путем техно-кратический образ жизни цивилизации перейдет на ноосферный. Но то, о чем гово-рил ученый, — это модель устройства жизнедеятельности человека, при которой техника — не более чем средство выполнения его миссии на Земле: сохранение жиз-ни и развитие ее форм. Однако человек, к сожалению, вместо развития своей духов-ной составляющей, построения гармоничных взаимоотношений с природой подчи-нился технике и позволил установиться технократии во всем ее истинном обличии, вытесняющей из человека все духовное, светлое и справедливое.

Современная цивилизация переживает в настоящее время критический период сво-его существования, и выходом из этого состояния является концепция «устойчивого развития» как преемник ноосферы Вернадского14. Устойчивость развития, ее структура и критерии, на которых она базируется, полностью совпадают с моделью мира, пред-ложенной Вернадским. Таким образом, фундаментом устойчивости развития является учение Вернадского. Его учение о ноосфере отражает модель правильного гармонизи-рованного порядка социо-природной системы планеты Земля.

Наследие Вернадского по-прежнему сохраняет значение во всех областях со-временной философии и науки. Его научное творчество и созданная им научно-исследовательская программа многопланова и продолжает являться источником научного мышления XX столетия. Анализ многообразных аспектов философского и социального смысла понятия «ноосфера» показывает его исключительно ком-плексный характер. Это понятие нельзя отнести к разряду чисто социальных или чисто естественных понятий. Оно является социо-естественным, включающим в себя социальные и природные явления в их оптимальном единстве. ————–

1 Вернадский В.И. Научная мысль как планетное явление / Отв. ред. А.Л. Яншин. М., 1991. С. 7.

2 Такими независимыми центрами создания философии Вернадский считал средиземно-морский, индийский, китайский регионы.

3 Вернадский В.И. Философские мысли натуралиста. М., 1988; Вернадский В.И. Труды по биогеохимии и геохимии почв. М., 1992.

4 Баландин Р.К. Вернадский: жизнь, мысль, бессмертие. М., 1979. С. 54. 5 Баландин Р.К. Вернадский: жизнь, мысль, бессмертие. М., 1979. С. 54. 6 Баландин Р.К. Вернадский: жизнь, мысль, бессмертие. М., 1979. С. 27. 7 Вернадский В. И. Труды по философии естествознания. М., 2000; Вернадский В.И. Кант и

естествознание XVIII столетия / Статья об ученых и их творчестве. М., 1997; Вернадский В.И. Труды по истории науки. М., 2002.

8 Вернадский В.И. Биогеохимические очерки. 1922–1932 гг. М.; Л., 1940. С. 111. 9 Семенова С.Г., Грачева А.Г. Русский Космизм: Антология философской мысли. М., 1993.

С. 297–298. 10 Вернадский В.И. Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 28. 11 Вернадский В.И. Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 88. 12 Вернадский В.И. Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 88. 13 Кузнецов М.А. Учение Вернадского В.И. о ноосфере: перспективы развития человече-

ства // Вопросы философии. 1988. № 3. С. 39–48. 14 Стокгольмская декларация ООН от 1972 года; Рио-де-Жанейрская декларация по

окружающей среде и развитию, Глобальный программный документ «Повестка дня на ХХI век»; Йоханнесбургская декларация по устойчивому развитию 2002 года и др. // Монтеррейский консенсус Международной конференции по финансированию развития :: www.un.org/ru/documents/decl_conv/declarations/monterrey.shtml.

27

Громова Д.А.

Принятие политических решений: взгляд французского политолога

Процесс принятия решений и, как следствие, процесс управления, присущи человече-скому обществу уже на ранних этапах его развития. На определенной ступени эволю-ции социума появляется потребность в объяснении этого процесса с помощью адек-ватного понятийного аппарата. Таким образом, политическая наука начинает осмысление феномена управления и принятия решений, являющихся взаимосвязан-ным процессом. С развитием общества теория и практика управления и принятия ре-шений изменяются в связи с постоянно усложняющейся общественной структурой.

Всплеск активизации интереса к процессу государственного управления и принятия решений происходит во второй половине ХХ века, так как вследствие расцвета инду-стриального, становления постиндустриального и перехода к информационному об-ществу структура власти особенно усложняется. Развитие гражданского общества, а также нарастающая тенденция глобализации стимулируют процесс развития системы власти. Количество «запросов», отправляемых в «черный ящик» государства, с каж-дым днем растет. Именно поэтому и появляется потребность в описании изменивше-гося процесса управления и принятия решений.

Весь ХХ век был наполнен жизненно важными для социума политическими реше-ниями. Развитие гражданского общества, рост уровня образования и повышение зна-чимости общественного мнения привели к тому, что люди уже не чувствовали себя пассивной массой. Граждане захотели стать равноправными участниками политиче-ского процесса, полноценными акторами. В результате возникла потребность в осмыс-лении и описании процесса и механизмов принятия политических решений.

Как уже отмечалось, в ХХ веке данная тематика становится еще актуальнее. Как нам кажется, в этом контексте было бы интересно ознакомиться с исследова-нием, проведенным французским политологом Мишель Аллио-Мари1. Ее книга «Политическое решение. Внимание! Республика может скрывать совсем другое» («La décision politique. Attention! Une République peut en cacher une autre») вышла в Париже в 1983 году в издательстве Presses Universitaires de France.

Она посвящена очень важной с политологической точки зрения проблеме, кото-рая всегда отличалась актуальностью. Конечно, в каждый исторический период эта проблема имеет свои специфические особенности, но общие моменты составляют ее основу. В данном исследовании автор рассматривает общее и особенное примени-тельно к политической практике Франции и, частично, Бельгии. Но на самом деле результаты этого исследования применимы к любой стране индустриального и по-стиндустриального мира, где активно произрастает или «насаждается» демократия.

Всякое исследование начинается с определения его цели и замысла. Все это вы-ливается в конкретный план исследования, который отражен в оглавлении этой книги, выстраивая логическую последовательность и этапы работы над выбранной темой. С этой точки зрения, на наш взгляд, представляет интерес знакомство с ог-лавлением книги, дающим представление о «лаборатории» мысли исследователя. Поэтому имеет смысл привести его текстуально.

В данной статье мы будем опираться на логику построения текста автором кни-ги с целью не упустить ничего важного. Таким образом, описывая книгу, мы будем резюмировать особенно важные моменты в соответствии с оглавлением книги.

28

Книга начинается с введения, затем следует первый раздел, который называется «Во имя государства»2. В нем рассматриваются функции вождя, методы получения власти: «от избрания к управлению — от политика к технологу». Рассматриваются различные категории власти: 1) «Похищенная власть». Ключевые позиции: в исполни-тельных структурах, в бюджетных структурах, в контрольных структурах. 2) «Инве-стированная власть». Профсоюзы, другие группы давления, финансы и пресса. От сущности власти автор переходит к рассмотрению роли руководителей3. Он рас-сматривает деятельность управленцев в парламенте, в правительстве, во внешних по отношению к государству группах.

Говоря о «похищенной власти», автор, несомненно, говорит о представительной демократии. Точнее, о том, что называется «демократией». В нашем мире обычные граждане недостаточно включены в процесс принятия политических решений, но они наделены суверенитетом, который при выборах делегируют своему кандидату и позво-ляют делать выбор от их имени. Именно поэтому люди не делают своего выбора. Они часто не согласны с решениями, принятыми «для их блага и от их имени». Поэтому Мишель Аллио-Мари и называет власть чиновников и государственных деятелей «по-хищенной» у народа. Также автор обращает внимание на феномен «инвестированной власти», когда государство вкладывает свои усилия в социальные проекты и СМИ, чтобы получить позитивную реакцию избирателей, чтобы те вновь и вновь делегиро-вали им свой суверенитет и право на принятие политических решений от их имени.

Второй раздел книги называется «Во имя демократии»4. Здесь автор подробно рассматривает элиты: элиты и половая принадлежность, элиты и чиновники, элиты и дипломы, элиты и высшие органы государственного управления. Также в не-скольких параграфах раздела осмысливаются особенности феномена элитизма: семьи на кровном родстве и семьи на основе союза; предки и союзы; интеллекту-альные и философские семьи; образовательное сообщество и солидарность пред-ставителей органов государственного управления; философская или религиозная принадлежность. Также автор уделяет внимание аспекту товарищества.

Говоря об элите (ей автор уделяет большое внимание, так как говорит об упадке реальной демократии и подмене понятий), Мишель Аллио-Мари вычленяет в сво-ем исследовании наиболее важные аспекты ротации элит. Она определяет элиту как закрытую группу, вход и выход из которой представляет собой довольно слож-ный и нединамичный процесс. Она обращает внимание на гендерную принадлеж-ность членов элиты, распределение обязанностей и отраслей власти в связи с ген-дерными признаками. Несомненно, здесь присутствует и родовая связь — каждый, кто попал в элиту, старается включить туда своих родственников и детей, сделать их продолжателями «династии», даже если они туда попали «из грязи в князи».

Раздел третий называется «Во имя общего интереса». В этом разделе исследования автор обращает свой взор на проблему соперничества: соперничество внутри каждого учреждения, передача информации — подготовка решений. Рассматривается феномен соперничества между учреждениями и органами государственного управления. Также автор уделяет внимание значению личности, в частности, таким ее чертам, как способ-ность обращения к перманентной философии, способность к инновациям, способ-ность к выбору и твердость.

Автор делает особенный акцент на том, что элита разнородна. Здесь существует ядро, центр и периферия. Элита состоит из множества групп, которые сопернича-ют между собой. Постоянная борьба за власть и ресурсы идет среди тех, кто, вроде бы, уже у власти и имеет огромное количество ресурсов – как материальных, так и нематериальных. Здесь также учитывается и так называемый «социальный капи-

29

тал». Часто происходит межведомственная борьба. Механизм принятия решений может тормозиться из-за этого, но даже непонятно, является ли это «отрицатель-ным фактором» принятия решений.

Четвертый раздел называется «Во имя разума»5. Автор описывает рациональность и разделение властей, особенно выделяя важность множественности структур — по-литических и административно-политических. Мишель Аллио-Мари исследует ра-циональность административно-политической организации. Она останавливает свое внимание на ряде принципов: иерархическом принципе и принципе годового бюджета. Рациональность и иммобилизм (неподвижность) также рассматриваются в ряде пара-графов: принцип связи, принцип временной связи, принцип «пространственной» (по-литической, технической, юридической) связи.

Рациональность выбора занимает довольно большое место в исследовании. Ведь в ходе политического процесса акторы действуют на различных площадках столкновения интересов, и исходя из своих мотивов, установок, требований и ожиданий пытаются реализовать свою стратегию. В этот момент и возникают так называемые «ситуации решения», а именно — поэтапное, тактическое проведение в жизнь решений, которые связаны с ожиданием определенных результатов.

К примеру, существует точка зрения о том, что принятие решений – это отнюдь не чисто рациональный процесс, хотя не отказываются от рациональности полно-стью. Но есть уточнение, что личные интересы, эмоции, чувства играют совсем не последнюю роль в этом процессе. Поэтому не всегда понятно, почему именно данное решение было принято в конкретной ситуации. Само решение и результат его принятия довольно сильно зависит от предваряющей и сопровождающей ин-теллектуальной деятельности. В «интеллектуальную деятельность» входит анализ причин проблемы, текущий мониторинг состояния ситуации, формулирование це-лей и средств, планирование дальнейших действий, сбор и переработка информа-ции. Задача лица, принимающего решение, заключается в том, чтобы свести про-блему до элементарного вида с целью наилучшей обработки информации. После этого лицо, принимающее решение, получает возможность выбрать наиболее пра-вильную альтернативу решения проблемы (все гениальное — просто).

Раздел пятый называется «Во имя закона»6. Здесь автор говорит о непредвиден-ных результатах применения решений (их воплощения в жизнь). Мишель Аллио-Мари акцентирует внимание на феномене «нейтрализации политических решений посредством их исполнения». Также она выделяет отставание претворяющих в жизнь текстов, финансовые помехи. Часто случаются: искажение целей принятия решения, языковые проблемы, отношения между органами исполнения решений, мотивации административных посредников. Она обращает внимание на то, что ча-сто происходит «противодействие исполнению»7, и описывает это явление в не-скольких параграфах: исполнение и принуждение, исполнение и объяснение, ис-полнение и убеждение, побуждение и согласованность. Причем «сопротивление» может встречаться как у граждан, так и у организаций, участвующих в процессе реализации решений (этот аспект Мишель Аллио-Мари частично описывает в раз-деле про борьбу между группами элит).

Лейтмотивом книги является вопрос, заданный автором в самом начале: «Не является ли иллюзия сердцем политического феномена?». По мнению автора, страх перед властью привел к возникновению представления, что будут созданы политические системы, где она будет осуществляться всеми гражданами или кон-тролироваться ими. Под ними подразумевается демократия. Но в реальности мы задаем себе вопрос, видя различные режимы, относящие себя к демократическим:

30

«А не являются ли они лишь образом, “миражом”»? Ведь какова бы ни была поли-тическая система, она предназначена для сокрытия реалий государства и того фак-та, что власть захватывается определенными группами. Автор приводит по этому поводу высказывание Андре Мальро: «Чем больше ставка, тем больше она пред-полагает ханжества и лжи». ————–

1 МИШЕЛЬ АЛЛИО-МАРИ (фр. Michèle Jeanne Honorine Alliot-Marie) – по окончанию уни-верситета получила диплом по частному праву, политологии и истории права, а также сте-пень доктора права и магистра этнологии и доцента Университета Париж I. Французский го-сударственный и политический деятель, занимала практически все высшие министерские посты в правительстве Франции; первая женщина на постах министра внутренних дел, ми-нистра обороны и министра иностранных дел в истории Франции. С 2009 года является ви-це-президентом партии «Союз за народное движение» (прим. авт.).

2 Alliot-Marie M. La décision politique. Attention! Une République peut en cacher une autre. Presses Universitaires de France, 1983. Р. 21.

3 Alliot-Marie M. La décision politique. Attention! Une République peut en cacher une autre. Presses Universitaires de France, 1983. Р. 65.

4 Alliot-Marie M. La décision politique. Attention! Une République peut en cacher une autre. Presses Universitaires de France, 1983. Р. 81.

5 Alliot-Marie M. La décision politique. Attention! Une République peut en cacher une autre. Presses Universitaires de France, 1983. Р. 167.

6 Alliot-Marie M. La décision politique. Attention! Une République peut en cacher une autre. Presses Universitaires de France, 1983. Р. 201.

7 Alliot-Marie M. La décision politique. Attention! Une République peut en cacher une autre. Presses Universitaires de France, 1983. Р. 226.

Ермашов Д.В.

«Проблемное поле» российского консерватизма: содержание и перспективы исследования

Консервативная идеология как объект научного исследования имеет обширную и вместе с тем чрезвычайно противоречивую историографию. В научной литературе существует самый широкий разброс мнений и оценок о природе и сущности кон-серватизма, а в интерпретации этого феномена до сих пор не достигнуто логиче-ской строгости — зачастую его смысл и содержание предполагается чисто интуи-тивно, он скорее подразумевается, чем осознается. Еще большие сложности ожидают нас при обращении к теме русского консерватизма, поскольку помимо общетеоретических проблем идентификации консерватизма в целом перед нами встают вопросы выявления специфики консервативной идеологии в России.

На наш взгляд, многообразие толкований консерватизма вообще и русского консерватизма в частности обусловлено целым комплексом методологических за-труднений, которые в схематическом виде можно свести к следующим пунктам.

1. В подавляющем своем большинстве теоретики консерватизма склонны счи-тать себя, прежде всего, прагматиками, отрицающими значимость абстрактных ре-

31

цептов в политике и сосредоточивающими все свое внимание на конкретных меха-низмах урегулирования тех или иных проблем в условиях общественных кризисов. Поэтому в каждом отдельном случае содержание консервативной программы или теории ставится в зависимость от требований эпохи, в результате чего вариантность объектов консервативной фиксации увеличивается, что в свою очередь увеличивает и число характеристик и признаков консервативного идейно-духовного комплекса. Иными словами, существующие определения консерватизма имеют функциональ-ный характер, выражают реакцию на социальные изменения. И в этом смысле кон-серватизм чрезвычайно многолик, вариабелен и мобилен, проявляя такое свойство, как динамизм (если сравнивать с первоначальным набором консервативных идей в начале XIX века, которые выражают его статику).

2. На вышеуказанную проблему разнообразия конкретно-исторических типов консерватизма накладывается не менее сложная проблема его трансляции на инона-циональный язык: в отличие от универсальных идеологий социализма или либера-лизма консерватизм всегда представляет собой сугубо национальное явление. В са-мом деле, либерализм, основанный на утверждении ценности человеческой личности, свободной от групповых, классовых, национальных и иных убеждений; и социализм, исторически связанный с надеждами масс на общую во всех странах общественную справедливость, солидарность, социальную защиту личности, представляют собой ярко выраженные типы универсальной, интернациональной, единой (и потому часто претендующей на обладание истиной в последней инстанции) идеологии. Консерва-тизм же отличается немалой региональной и культурно-цивилизационной специфи-кой — в каждом отдельном культурном пространстве он национально-своеобразен, оригинален и, более того, почти всегда имеет националистический оттенок. В отличие от теорий либерализма или социализма, предлагающих свои системы власти и орга-низации общества, для консерватизма не существует теоретически заданных стан-дартов воплощения того или иного политического и общественного института. Глав-ное — не его форма, а сохранение того содержания, которое в разных странах, у разных народов, в различные исторические эпохи неодинаково. Все это приводит к тому, что каждый период истории, каждая нация привносит в понимание консерва-тизма что-то новое, свое, особенное, а это в свою очередь ведет к несовпадению на-ционально-специфических особенностей с общими признаками.

Таким образом, консервативная теория как таковая довольно аморфна и разно-родна, она всегда создается применительно к определенным историческим обстоя-тельствам, и поэтому конкретные политические программы всегда представляют собой некий отбор идей, осуществляемый для решения реальных задач, порой весьма отличающихся от тех, которые первоначально служили основой для фор-мирования базовых положений теории. Кроме того, эти программы вынуждены учитывать не только «идеальные» принципы теории, но и возможности реальной политики, которые к тому же необходимо «вписывать» в тот или иной националь-ный и социокультурный контекст.

3. На вышеуказанные проблемы пространственно-хронологической системы координат консервативного плюрализма накладывается еще одна, сугубо россий-ская проблема, обусловленная спецификой отечественного исторического разви-тия, а именно — проблема определения базовой традиции консервативной идеоло-гии. Поскольку общим для всех разновидностей консервативной мысли является их отношение к прошлому, постольку консерватизм вообще отличает стремление опереться в своих теоретических поисках на ту или иную историческую тради-цию. При этом характерно, что появление традиционализма, как доказывается в

32

научной литературе, — сигнал начинающегося разрушения традиционной культу-ры. В этом смысле традиция становится проблемой только за пределами традици-онной эпохи, в переходное, кризисное время. Иными словами, если наблюдается факт возникновения пристального внимания к традиции, то речь уже идет об оп-ределенной реакции на угрозу социальному порядку, освященному временем ук-ладу жизни, который теперь нуждается в защите и требует рационального осмыс-ления происходящего.

Но на какую традицию или традиции может опираться современная консерватив-ная идеология в условиях, когда за последние три с небольшим столетия фундамен-тальные основы национального бытия, определяющие вектор исторического развития страны, кардинальным образом менялись? Реформы Петра I, революция 1917 года и антикоммунистическая революция 1990-х годов означали собой не только разрыв с предыдущей традицией, но и полное уничтожение таковой. Т.е. какую традицию за-щищать, сохранять и развивать призван современный российский консерватор?

4. Еще одну проблему нельзя не отметить отдельно. Сегодня, когда слово «либе-рал» в России воспринимается с большой долей скепсиса, многие говорят об истори-ческом реванше и о своеобразной «победе консерватизма». Однако такие оценки явля-ются преждевременными хотя бы по той простой причине, что если и можно говорить о «победе» консерватизма, то с только учётом того, что последний «побеждает» ценой утраты собственной идентичности: сегодня ему трудно предложить оригинальную программу, которая отличала бы его от других политических течений. Из идеологии он превратился в сверх-идеологию, некий набор принципов, определяющих рамки и пра-вила общей идеологической и политической коммуникации. Так, о приверженности консервативным ценностям в последнее время заявляют представители самых разных, а порой и прямо противоположных, политических сил в современной России, однако нельзя не заметить, что о содержании понятия «консерватизм» и феномене, им обозна-чаемом, большинство из самопровозглашённых консерваторов имеют весьма смутное представление. И это — помимо всего прочего — еще одно подтверждение известного тезиса о принципиальной непереводимости западной политической лексики на рус-ский язык, тезиса о невозможности адекватной трансляции европейских научных по-нятий на русскую почву.

5. В полной мере это касается как раз термина «консерватизм», который — при всем многообразии вариантов его использования — употребляется у нас в смыслах, в которых он «живет» в западной науке и западной обществоведческой мысли и ко-торые, в конечном счете, имеют очень малое отношение к российской действитель-ности. Поэтому при анализе русской истории и политики слово «консерватизм» очень часто вообще не несет никакой смысловой или ценностной нагрузки. Анало-гичным образом складывается ситуация и в области исследования теоретических принципов консерватизма, которые в ряде случаев полностью не соответствуют как содержанию русской мысли в целом, так и ее истории. Иначе говоря, хотим мы этого или нет, но мы оперируем понятиями, изъятыми из западноевропейского дискурса, перенесенными из чужого языка и чужой культуры, и поэтому пользуемся конструк-цией, идеологическое наполнение которой было вызвано к жизни и сформировано (исстари или относительно недавно — не важно) абсолютно другими, т. е. не рос-сийскими, не русскими явлениями исторического, социального, культурного, духов-ного и т. п. порядка. Каким образом, предположим, имея в своем теоретическом ар-сенале «общие» (читай — «западные») концепты консерватизма, характеризовать славянофилов? Что можно сказать о Н.С. Лескове, В.В. Розанове или А.С. Суворине? Какие классификации течений в русской мысли в наибольшей степени адекватны ее

33

подлинной истории? Очевидно, что средствами общепризнанной научной рацио-нальности и европейских по своему происхождению понятий на эти вопросы дать ответы крайне затруднительно. Иначе мы получаем такие искусственные термины-гибриды, как, например, «консервативный либерализм».

6. Помимо этого, при рассмотрении проблемы возможных вариантов развития консерватизма в России, следует учитывать, что данный вопрос имеет не только «внутреннее», специфическое для современной российской ситуации измерение, но и общечеловеческий, глобальный аналитический модус. Итоги развития человече-ского сообщества к началу третьего тысячелетия обнаружили целый ряд масштаб-ных и сверхсложных трудностей, решение которых требует поиска причин создав-шегося цивилизационного кризиса, ставящего на повестку дня современности вопрос о наступлении эры идущего на смену либеральной парадигме консерватизма.

Среди западных ученых все более утверждается факт «великого запустения», в ко-тором «пребывает сейчас этос» либерального капитализма (И. Кристол). В общефило-софском срезе рассмотрения этого факта кризис современной цивилизации заключает-ся, главным образом, в неспособности человечества, руководствующегося либеральными принципами, к самоограничению и признанию необходимости «преде-лов роста». Другими словами, индивидуализм и свобода личности, основанные на па-фосном гуманизме либеральной философии, развиваясь в соответствии с концепцией линейного прогресса и неограниченных возможностей (и, разумеется, потребностей) людей, приводят к техницизму, технологизму и т. п. и в конечном итоге к дегуманиза-ции человеческой жизни, отрывая ее «от ритма природы» (Н.А. Бердяев).

В свете этого современная наука в целом фиксирует не просто «кризис» или «упадок» либерализма. Проблемы современного мира — сохраняющееся отчуж-дение граждан от экономической и политической власти в обществе, кризис цен-ностей индивидуализма, коммерциализация всех сторон социальной жизни, возоб-ладание массовой культуры и универсальных стандартов потребления и т. д. (не говоря уже о глобальных проблемах человечества) — вопреки мнению отдельных политологов, утверждающих, что либерализм, исчерпав себя на политическом уровне, продолжает сохранять свое значительное влияние как «мировоззренческое кредо» — позволяет говорить о «крахе» или «конце» либерализма». Вполне есте-ственно, что для решения задачи адекватного ответа человечества на вызовы се-годняшнего времени призвана если не прямо консервативная, то, во всяком случае, никак не либеральная общественно-политическая и социально-философская пара-дигма. В этом смысле консерватизму дан исторический шанс проявить себя, едва ли не впервые в человеческой истории попав нога в ногу в ритм общемирового цивилизационного развития. В нынешних условиях именно консерватизм наибо-лее реалистично и адекватно оценивает существующее положение вещей, претен-дуя на действительное отстаивание, а не просто формальное признание (что в пер-вую очередь характерно для либералов) ценностей человеческого существования в реальной политической и социальной практике. В данном контексте следует при-знать усиление консервативных тенденций не только в мире в целом, но и в каж-дой из его стран в отдельности, не исключая, разумеется, и России.

7. Чтобы решить большинство из вышеобозначенных проблем, необходимо, на наш взгляд, расширить тематические рамки анализа консерватизма и особо заду-маться над тем, что консерватизм — это вообще исторически первый тип мировоз-зрения, генетически первый сформировавшийся стиль мышления. И речь здесь идет вовсе не о традиционализме (в манхеймовском смысле) или о стихийном, бессозна-тельном, инстинктивном консерватизме, а том, что консерватизм, предшествуя либе-

34

рализму и социализму, несравненно шире их по охвату форм сознания и имеет более прочный гносеологический фундамент. Консерватизм, тесно связанный с идеей по-рядка и, соответственно, с авторитетом и традицией, возникает, пожалуй, чуть ли не одновременно с признанием необходимости порядка, что в социуме неизбежно предполагает феномен власти. И поэтому консерватизм возникает тогда, когда власть структурирует, организует то или иное сообщество, развивая человеческие формы общественности до форм государственности. Разумеется, при этом еще нельзя гово-рить о приемах этого стиля мышления, тем более — о принципах порождаемой им идеологии, все это будет развиваться своим чередом, — главное подчеркнуть (пере-фразируя известные слова И.А. Ильина), что возраст консерватизма есть возраст са-мого государства. И если анализировать феномен отечественного консерватизма, опираясь на сказанное выше, то в первом приближении получается, что консерва-тивный стиль социально-философской рефлексии является исторически первым на Руси, а его формирование практически совпало по времени с процессом образования древнерусского типа государственности.

8. Таким образом, признав, что консервативная идея является ровесником нацио-нально-государственной идеи (или, проще говоря, она возникает практически одно-временно с рождением принципа государственности как такового), с необходимостью следует также признать и то, что корни той или иной национальной традиции нужно искать в самых исторических основах её культуры и государственности. И в отличие от Европы, имеющей истоки собственной социокультурной традиции в дохристианской языческой эпохе, российская государственность и, следовательно, российский консер-ватизм в своих метафизических декларациях опирается на иные — хронологически и содержательно — постязыческие, сугубо христианско-православные духовные, интел-лектуальные, мистические и исповедальные основания, которые обусловили и самый факт создания русской государственности, и тип этой государственности, и духовно-политическую проблематику его дальнейшего развития.

Исмагилов Д.Ю.

Методологические и этические аспекты концепции «динамической эффективности» Австрийской школы

В мейнстриме экономической теории, начиная с XX в., утвердился критерий эф-фективности распределений В. Парето. Тесная связь этого критерия и зарождав-шейся неоклассической школы с механической физикой предопределили опреде-ленный вектор в развитии всей экономической теории в дальнейшем. При всех достоинствах, традиционный критерий эффективности имеет серьезный недоста-ток — он носит статистический характер. Это обстоятельство не позволяет ис-пользовать его в качестве нормативного ориентира на практике, поскольку реаль-ные общественные институты носят динамический характер.

Использование статистического стандарта эффективности сформировал у эко-номистов и весьма спорное отношение к этическим вопросам (распределительной

35

справедливости и личной морали). Пренебрежение к этической стороне вопроса в общественных науках, частью которых является экономика, может носить катаст-рофические последствия для отдельных обществ и даже для всего человечества.

Концепция «динамической эффективности» Австрийской экономической шко-лы (АЭШ) бросает вызов традиционному стандарту эффективности, резко актуа-лизируя вопросы этики в экономической теории и практике, показывая важность их теоретической разработки и осмысления. Также концепция динамической эф-фективности способствует повышению эвристического потенциала экономической теории и общественных наук в целом.

История развития стандартов эффективности в экономической науке

Понятие «эффективность» происходит от латинского слова efficientia, то есть про-дуктивность использования ресурсов в достижении какой-либо цели. В свою оче-редь это слово произошло от глагола exfacio, то есть «получать что-то из чего-то»1. Однако представления об эффективности в экономической науке старше латинско-го термина. Они восходят к значению самого слова «экономика». Этот термин был введен древнегреческим философом и политическим деятелем Ксенофонтом (430–354 до н.э.), в книге «Ойкономия» (от греч. Oikos — дом и nomos — закон) в бук-вальном переводе — правила ведения хозяйства (в России книга известна под на-званиями «О хозяйстве», «О домоводстве» и «Домострой»). Ксенофонт приписы-вает Сократу определение экономики как «отрасли знаний, с помощью которой человек может умножить свое хозяйство», хозяйство человека в свою очередь — «то же, что его имущество», а имущество — «это вещи, полезные человеку»2.

Далее Ксенофонт переходит к тому, что описывает два способа приумножения хозяйства человека. Эти два способа соответствуют двум аспектам эффективности.

Первый способ — разумное управление ресурсами, имеющимися в наличии. Достигается это через содержание дома в порядке, заботе о своих вещах, бережное и аккуратное отношение к ним: «На свете, жена, нет ничего столь полезного для человека и столь прекрасного, как порядок»3. Здесь мы видим проявление первого аспекта эффективности — «статистического», выражаясь современными термина-ми, «рациональное использование заданных ресурсов».

В ситуации количественного умножения своего хозяйства статистический аспект эффективности дополняется «динамическим», который характеризует попытки при-умножения своего хозяйства посредством предпринимательства и заключения сделок. Ксенофонт приводит конкретные примеры использования предпринимательской дея-тельности для увеличения «динамической эффективности». Первый пример посвящен покупке необработанных земель, с последующим их облагораживанием и перепрода-жей по более высокой цене. Второй пример приумножения хозяйства и получения но-вых ресурсов — это закупка купцами хлеба в плодородных областях по низкой цене и продаже его в местностях, пострадавших от засухи и неурожая, по высокой.

Различие и равнозначный учет двух аспектов эффективности сохранялся до Но-вого времени и утверждения механистической картины мира. Так, например, св. Бернардин Сиенский, известный католический мыслитель и миссионер, считал, что купцы имеют право на свои доходы, потому что разумно управляют своими ресур-сами (статистический аспект), а также согласны на добровольный риск и опасности, которые возникают в процессе предпринимательства (динамический аспект).

36

Воцарение на пьедестале наук в Новое время физики оказало губительное влия-ние на динамический аспект экономической эффективности. К моменту становления самостоятельной научной дисциплины в экономике сложилось редукционистское представление об эффективности, учитывавшее лишь ее статистический аспект.

Наиболее универсальная величина для описания физически — энергия. Вслед-ствие этого значительную роль для науки играет «закон сохранения энергии», при-рода которого принципиально статична, так как энергия лишь трансформируется, а не создается и исчезает. Статистический аспект эффективности проявляется и во втором законе термодинамики, говорящем о том, что часть энергии в ходе физиче-ского процесса расходуется впустую, что приводит к необратимости физических систем. Практическое применение физических открытий было неразрывно связано с инженерным делом, основанным на понятии энергоэффективности, то есть ми-нимизации энергетических потерь.

Полезность использования статистической эффективности в физике и других естественных науках не означает ее пользу для экономической науки. Критерий статистической эффективности прочно вошел в экономическую науку со времен маржиналистской революции конца XIX века, а точнее, благодаря влиянию одного из трех «отцов маржинализма» (К. Менгера, У. Джевонса и Л. Вальраса) — Леону Вальрасу. Зарождавшаяся неоклассическая теория, по описанию исследователя экономической мысли Филиппа Мировски, была подражанием механистической физике4. Л. Вальрас специально подчеркивал идентичность экономических фор-мул в своей книге «Элементы чистой политической экономии» формулам матема-тической физики, а также схожесть физического понятия «силы» с «редкостью» и «энергии» с «полезностью»5.

Окончательное утверждение статистических представлений об экономической эффективности произошло в 20–30-е годы XX века. Это связано с возникновением нового направления в экономической мысли — «экономической теории благосос-тояния», где социально-экономическое развитие увязывалось с эффективностью экономической системы. В свою очередь эффективность достигается посредством решения оптимизационной задачи. Альтернативные концепции были представле-ны разными авторами, в том числе И. Бентамом, А. Пигу, Г. Сиджвиком. Большое внимание к себе привлекла теория благосостояния В. Парето.

Согласно В. Парето, система является эффективной тогда, когда значение опре-деленного частного показателя не может быть улучшено без ухудшения других. Данный принцип в дальнейшем получил название «эффективности по Парето». Здесь отчетливо проявляются исключительно статистические представления об эффективности — индивид оптимизирует заданный набор ресурсов, а состояние Парето-эффективности стабильно. Парето-эффективной является центральная мо-дель неоклассической теории — модель совершенной конкуренции.

Таким образом, к середине XX века спекулятивное измерение, выражавшееся динамическим аспектом эффективности, было вытеснено и экономической теории. Эффективность выражалась исключительно статистическим аспектом, связанным с идеей минимизации потерь заданных экономических ресурсов.

Аргументы, критикующие различные стандарты статистической эффективно-сти, можно разделить на три группы.

Во-первых, критерии статистической эффективности, сформулированные в теории благосостояния, предполагают использование ценностных суждений, ли-шенных научной объективности (например, функция общественного благосостоя-ния А. Пигу, требующая межличностных сравнений полезности).

37

Во-вторых, критерии статистической эффективности в теории общественного благосостояния исходят из предпосылки о заданных и известных индивидуальных шкалах полезности, ресурсах, доступных для использования.

В-третьих, техническая характеристика эффективности, унаследованная эконо-микой от механической физики, продолжает оказывать сильное влияние на стати-стический аспект. Ряд экономистов, таких как Л. Роббинс, А. Алчиани, Р. Липси, пытались принципиально разделить техническую и экономическую эффектив-ность. Но пока в экономической модели ресурсы заданы, экономическая задача оп-тимизации не отличается от технической, и обе они представляют собой матема-тическую операцию в условиях известных ограничений6.

Концепция динамической эффективности Австрийской экономической школы и ее отличия

от других концепций динамической эффективности

Несмотря на то, что статистический аспект эффективности стал доминировать в мейн-стрим-экономике, некоторые экономические направления продолжали разработку ди-намического аспекта. Максимально развернуто и широко этот аспект был разработан, описан и с успехом применяется представителями Австрийской экономической школы.

Австрийская экономическая школа (АЭШ) зародилась в стенах Венского универси-тета в 70-е годы XIX века. Формальной датой ее рождения можно считать 1871 год, ко-гда свет увидела работа Карла Менгера «Основания политической экономии». В XX веке развитие школы связано с экономистами, получившими широкое признание и по-пулярность в США. — Л. Мизес, Ф. Хайек, М. Ротбард. На современном этапе нефор-мальным лидером школы является испанский экономист Х. У. де Сото.

Австрийской школой была предложена самобытная теория рыночной конку-ренции, наибольшей вклад в развитие которой внесли Ф. Хайек и И. Кирцнер. Яд-ром этой теории конкуренции является концепция динамической эффективности.

АЭШ разделяет критику по отношению к статистической эффективности, которая была указана в первой главе. Однако наиболее серьезная претензия, которую выдвигают «австрийцы», состоит в том, что при использовании статистического аспекта мы всегда имеем дело с заданными ресурсами и решаем лишь задачу оптимизации, а не задачу развития. Как говорит Х.У. де Сото: «И когда, например, нам нужно оценить компанию, общественный институт или экономическую систему, эти критерии не позволяют нам учесть их динамическую эффективность, т.е. способность порождать предприниматель-ское творчество и координацию или, иными словами, способность предпринимателей искать, обнаруживать и преодолевать нарушения координации в обществе»7.

По мнению «австрийцев», задача экономической науки не в приближении сис-темы к границам ее производственных возможностей (считая кривую производст-ва заданной), а в постоянном сдвиге кривой производственных возможностей вправо. Для этого более общий критерий эффективности, который включал бы в себя как статистический, так и динамический аспект.

Главным актором теории рыночной конкуренции АЭШ является абстрактный предприниматель. Предпринимательская деятельность — главная действующая сила экономического процесса, порождающая стихийное творчество и координа-цию на рынке. Критерий динамической эффективности тесно связан с понятием предпринимательства. Вот наиболее значимые для концепции динамической эф-фективности черты предпринимательства:

38

– предпринимательство всегда порождает новую информацию; – предпринимательство по своей природе носит творческий характер; – предприниматель передает информацию другим участникам рынка; – предпринимательство оказывает координирующее воздействие на рынке; – предпринимательство состязательно, конкурентно; – предпринимательский процесс никогда не заканчивается. По мнению «австрийцев», с точки зрения динамического подхода «эффектив-

ность человека, компании, института или экономической системы в целом зависит от уровня их творческой способности к предпринимательству и координации»8. Это означает, что главная экономическая задача состоит не столько в минимизации напрасной траты средств, сколько в постоянном обнаружении и создании новых целей и средств. Появление новых и перераспределение старых наборов средств приводит к иному уровню рыночной координации (понятием рыночной координа-ции у АЭШ заменяется понятие «равновесия» в неоклассической теории, посколь-ку координация имеет динамическую природу, тогда как равновесие статично).

Учет динамического аспекта эффективности позволяет понять, что даже если система не достигает границ своих производственных возможностей, все субъекты могут действовать с выгодой для себя, так как кривая производственных возмож-ностей сдвигается вправо благодаря предпринимательской деятельности.

В наиболее разработанном виде среди «австрийцев» концепция динамической эффективности представлена И. Кирцнером. Он определяет динамическую эффек-тивность как «способность, стимулируя предпринимательскую бдительность, поро-ждать ценное знание, о самом существовании которого ранее никто не догадывал-ся»9. Для Кирцнера предпринимательство — наиболее эффективный инструмент координации. Он рассматривается не статистически (по Парето), а динамически — это «процесс, в ходе которого участники рынка осознают существование взаимо-выгодных возможностей для торговли и, используя эти возможности, исправляют допущенные ранее ошибки»10.

И. Кирцнер особо выделял ценностную нейтральность своей концепции. Кто пред-почитает установление более высоких уровней экономической координации, будет под-держивать свободу предпринимательства. Тот же, кто предпочитает нарушения коорди-нации и общественные конфликты, будет препятствовать предпринимательству. Экономика, как наука, не может назвать одни цели плохими, а другие хорошими. Она лишь может позволить человеку «лучше осознать стоящий перед ним этический выбор и сформулировать логически последовательную этическую позицию»11.

Концепция Кирцнера неуязвима для замечаний, которые предъявляются стати-стической концепции эффективности. Использование динамического аспекта ока-зывается более надежным инструментом для оценки эффективности функциони-рования и сравнения различных общественных институтов12.

Идеи динамической эффективности, развитые АЭШ, неоднократно пересека-лись и с другими концепциями, такими как «теория созидательного разрушения» Й. Шумпетера или адаптивной эффективности Д. Норта.

Анализ вышеуказанных концепций открывает интересный факт — теории Й. Шумпетера и Д. Норта прямо противоположны друг другу. Один учитывает лишь созидательный аспект предпринимательства, другой — лишь адаптивный (координирующий). Однако, если свести концепции двух авторов вместе, полу-читься теория динамической эффективности близкая по смысле концепции АЭШ.

Несмотря на появление идей динамической эффективности в работах авторов, оказавших значительное влияние на мейнстрим-экономику, большинству экономи-

39

стов она все еще чужда. Наиболее активно и развернуто она была исследована представителями АЭШ.

Соотношение концепции динамической эффективности и этики в теории конкуренции Австрийской экономической школы

В рамках теории общественного благосостояния (ТОБ) сложились две фундаменталь-ные теоремы общественного благосостояния. Значение второй состоит в том, что лю-бое существующее Парето-оптимальное состояние можно реализовать рыночными ме-тодами. То есть, если из множества Парето-оптимальных состояний рынка нам по какой-то причине (например, мы считаем его наиболее справедливым) нравится какое-то конкретное, то, манипулируя доходами (количеством имущества во времени) инди-видов и фирм, мы можем достичь принятия ими таких решений, которые в равновесии будут давать результат, совпадающий с выбранным нами состоянием. Данная теорема позволила рассматривать критерии эффективности и справедливости изолированно и сочетать их в произвольной пропорции. С точки зрения ТОБ в экономической системе существует множество оптимумов, каждому из которых соответствует своя этическая модель перераспределения доходов. Данный подход не удовлетворил многих ученых, в том числе известного экономиста А. Сена. Они считали, что ТОБ не может служить объективным инструментом анализа, поскольку определяющую роль будут играть ценностные суждения, лежащие вне предмета экономической теории.

Теория конкуренции и динамической эффективности АЭШ неразрывно связана с этическими вопросами. Не все этические системы совместимы с динамической эффек-тивностью, если она понимается как творчество и предпринимательская координация.

Данное обстоятельство вынудило представителей АЭШ определить принципы со-циальной этики (распределительной справедливости), которые были бы совместимы с рыночными процессами, характеризующими динамическую эффективность.

Динамическое понимание рыночных процессов у «австрийцев» основано на тео-рии предпринимательства и принципе динамической эффективности. Это означает, что у каждого индивида с рождения есть творческая способность, позволяющая ему чувствовать их, находить возможности для извлечения прибыли и использовать их в собственных интересах. То есть предпринимательство можно определить как спе-цифическую способность индивида создавать и обнаруживать новые цели и средст-ва. Теперь мы можем утверждать, что ресурсы никогда не бывают заданными, а все-гда создаются ex novo предпринимателями. Таким образом, ключевой этический вопрос смещается от справедливого распределения существующих благ в сторону поощрения предпринимательского творчества и координации.

Из данных рассуждений вытекает фундаментальная аксиома, используемая «ав-стрийцами» и присущая любой рыночной экономике: «Каждый человек имеет право на присвоение результатов собственного предпринимательского творчества»13.

Если данная аксиома рассматривается с позиций динамической эффективности, то создается возможность преодоления парадокса, заключенного в условии перво-начального распределения ресурсов Дж. Локка. Локк считал, что при первона-чальном присвоении ресурсов другим людям оставалось их достаточное количест-во. Это условие имеет смысл только при статистическом подходе, когда стоит необходимость распределения заданных ресурсов. При динамическом подходе мы понимаем, что ни один ресурс не существовал до того, как предприниматель не открыл его или не открыл возможность его использования. Следовательно, его присвоение не может нанести ущерба другим индивидам.

40

С позиций АЭШ, наиболее справедливо то общество, которое поощряет, а вер-нее, не препятствует творчеству и предпринимательской координации. Для дости-жения этой цели в обществе должны быть достигнуты априорные гарантии прав собственности на все плоды предпринимательского творчества индивида, а также возможности свободного и добровольного обмена этими плодами. Можно утвер-ждать, что права собственности и добровольного обмена — это необходимые ус-ловия динамической эффективности.

Описанные выше представления «австрийцев» об экономической этике отчасти объясняют резко негативное отношение АЭШ к социализму и экономическому ин-тервенционизму государства. Ограничение прав людей на владение плодами сво-его творчества приводит к динамической неэффективности, мешает творческой и координирующей способности людей. Более того, по сути эти ограничения носят аморальный характер, потому что ограничивают врожденные и отличительные черты человека — способности чувствовать и создавать новые цели и средства, а также действовать, стремясь достичь своих целей.

В философском смысле, высшей формой динамической эффективности являет-ся Справедливость. Динамическая эффективность возникает из творчества и по-ступков людей, подчиняющихся определенным законам морали. Она не может быть совместима с несколькими моделями справедливости. Следовательно. между динамической эффективностью и справедливостью нет противоречия. То, что справедливо, не может быть неэффективным, и наоборот. Динамический анализ показывает, что «справедливость и эффективность — это две стороны одной меда-ли, порождающие последовательный и непротиворечивый социальный порядок»14. ————–

1 Universal (La-Ru) (к версии ABBYY Lingvo x3) Латинско-русский словарь. 2005. 2 Xenophon / Trans. by O. J. Todd. L.: Cambridge, 1979. Vol. 4. 3 Xenophon / Trans. by O. J. Todd. L.: Cambridge, 1979. Vol. 4. 4 Mirowski P. More Heat than Light: Economics as Social Physics, Physics as Nature’s Econom-

ics. Cambridge, 1989. 5 Walras L. Economique et mécanique // Bulletin de la Société Vaudoise des Sciences

Naturelles. 1909. № 45; цит. по: Mirowski. 6 Buchanan J.M. What Should Economists Do? Indianapolis, 1979. 7 Уэрта де Сото Х. Социально-экономическая теория динамической эффективности. Че-

лябинск, 2011. 8 Уэрта де Сото Х. Социально-экономическая теория динамической эффективности. Че-

лябинск, 2011. 9 Kirzner I. How Markets Work: Disequilibrium, Entrepreneurship and Discovery, Hobart Paper,

№ 133. L., 1997. 10 Kirzner I. How Markets Work: Disequilibrium, Entrepreneurship and Discovery, Hobart Pa-

per, № 133. L., 1997. 11 Уэрта де Сото Х. Социально-экономическая теория динамической эффективности.

Челябинск, 2011. 12 Kirzner I. How Markets Work: Disequilibrium, Entrepreneurship and Discovery, Hobart Pa-

per, № 133. L., 1997. 13 Уэрта де Сото Х. Социально-экономическая теория динамической эффективности.

Челябинск, 2011. 14 Уэрта де Сото Х. Социально-экономическая теория динамической эффективности.

Челябинск, 2011.

41

Кадочников А.Н., Маленкова А.В.

Естественные богатства и природоохранная политика за 1150 лет российской государственности

Большинство россиян, к сожалению, защиту окружающей среды, сохранение био-логического многообразия и бережное отношение к природным богатствам не расценивают в качестве задач первостепенной важности. Поколения, выросшие на ценностях современной технологизированной цивилизации последних десятиле-тий, так далеко оторвались от основы, что перестали сознавать неразрывную связь человека и природы: своими действиями мы отрицаем сам факт наличия этой свя-зи, ратуя за максимально возможную сегрегацию и не желая признавать зависи-мость самой своей жизни от факторов окружающей природной среды. В сего-дняшних условиях особого внимания заслуживает процесс формирования российского экологического законодательства, которое должно выступать базовым фактором роста национального экологического сознания.

Охрана, а главное — сохранение природной среды, объективно является страте-гическим условием выживания всего человечества, следовательно, концепция коэво-люции должна встраиваться в политические приоритеты не только в национальном, но и в глобальном масштабе. Перспективы развития и интенсификации природо-охранной деятельности как одного из направлений мировой политики открывают широкое исследовательское поле для международников и политологов. К числу за-слуг нашего общества и истеблишмента можно отнести тенденцию повышения вни-мания к экологическим проблемам: мы стали на высоком политическом уровне го-ворить об этом. Однако преференция сделана, по большей части, в сторону популистской направленности и до осязаемых значимых результатов пока далеко (полет Путина с журавлями — это единичная PR-акция). Проблемам окружающей среды в сознании наших граждан отводится явно второстепенная роль по сравнению с мировым экономическим кризисом или, допустим, борьбой с организованной пре-ступностью. Вопросы защиты природы и сохранения биологического разнообразия сегодня расцениваются нами на политическом международном и национальном уровнях как второстепенные. Так, перед началом курса лекций «Международно-правовые аспекты охраны природы», студентов-биологов (особо подчеркнем, что факультет не гуманитарный) попросили составить повестку дня встречи на высшем уровне президентов США и Российской Федерации, ранжируя вопросы по приори-тетности. Тематическая иерархия выглядела примерно следующим образом: борьба с терроризмом, права человека, ядерное оружие, экономика. Экологическим пробле-мам места не нашлось, что очередной раз показывает крайне низкий уровень отече-ственной экологической культуры. В качестве альтернативы приведем повестку сам-мита 1985 года президента США Рональда Рейгана и премьер-министра Канады Брайана Малруни: первый вопрос повестки — экологические проблемы американ-ских Великих озер. Упоминаемая встреча состоялась 28 лет назад.

Возникает вполне уместный вопрос, почему в нашей родной стране, всегда пристально следящей за тенденциями развития зарубежных стран и ориентиро-ванной на западные достижения, в центре внимания совсем другие проблемы? Почему в государстве с богатейшими естественными природными запасами, с исключительно разнообразным животным и растительным миром граждане не

42

стараются сохранить то, что делает их особенно богатыми? Видимо, сказывается неистребимость ощущения неисчерпаемости ресурсов, сформированная в созна-нии еще в 30–40-х годах прошлого столетия, мы по-прежнему живем по лозунгу «Нам некогда ждать милостей от природы; взять у нее их — наша задача». И ведь берем бездумно, безрассудно, эгоистично, берем, берем. Почему вместо того, что-бы сделать вклад в защиту среды обитания, каждый, насколько может, отщипыва-ет, отрезает, отрубает, отпиливает и выгребает из дарованного нам банка? Мусор по непонятной причине летит мимо урны, нефть течет по рекам, а выбросы в ат-мосферу отравляют наш организм при каждом вдохе. При этом абсолютно недос-товерно с научной точки зрения, более того — бесчестно было бы утверждать, что мы начинаем традицию формирования культуры экологического поведения с нуле-вой отметки, поскольку мы имеем множество подтверждений обратного.

Начало отечественной истории природоохранной деятельности уходит корнями еще во времена Киевской Руси. Первым из известных русских законодательных актов, содержащим природоохранные аспекты, по праву можно считать «Русскую правду» или «Правду Ярослава Мудрого», составленную в XI веке, определявшим наказание за причинение вреда охотничьим угодьям, воровство ловчих птиц и порчу бортничьих угодий. «…А за княжескую борть 3 гривны, если выжгут или разломают»1 2. В дальнейшем природоохранное направление получило развитие в «Соборном уложении царя Алексея Михайловича», где существовали отдельные записи, утверждающие весьма суровое наказание за недобросовестное отношение к природе — «бить батоги нещадно...»3. Вновь вспомнили о защите природы лишь в конце XVII века: при Петре I Великом (1672–1725) было издано более 60 лесоох-ранных и указов, направленных на сохранение животного мира. Для России это был невиданный прорыв в области охраны природных зон и локальных экосистем. При этом большая ответственность возлагалась не на самих нарушителей, но за-казчиков: «Также кто рубить прикажет, помещик или прикащчик: и тех самых, вы-резав ноздри и учиняя наказание, посылать в каторжную работу»4.

Как оказалось, не все нововведения Петра, апологета защиты природной среды, прижились. После его смерти наступил почти двухвековой перерыв, который можно охарактеризовать как природоохранную апраксию. Формирование природоохранно-го законодательства продолжилось после Октябрьской революции 1917 года в виде принятых декретов «О земле» и «О лесах», а также путем создания двух кодексов — Земельного (1922) и Лесного (1923). Тем не менее, разрушительное воздействие об-щества, ведущее к деградации природы, продолжалось. Нельзя не согласиться со словами академика А.В. Яблокова о том, что «любые, самые замечательные законо-дательные акты не могут быть реализованы без поддержки народа. Народ же был сориентирован на то, чтобы взять у природы все возможное, и побыстрее».

В 60–80-х годах XX века в СССР существовало не менее «17 комитетов и 29 отраслевых министерств, осуществляющих экологическую политику»5, господ-ствовал синкретизм, когда за одни и те же природные объекты отвечали сразу не-сколько ведомств, что создавало путаницу. Функции использования ресурсов и контроля зачастую помещались в рамки одной структуры. Такая схема порождала пренебрежение к нормам природопользования и возможности для незаконных ма-нипуляций. Проблемы окружающей среды уступали по значимости производст-венным и сельскохозяйственным нуждам. Так, например, проект переброски стока сибирских рек в Казахстан и Среднюю Азию, который известен как «Проект пово-рота северных рек», будучи реализован, мог превратиться в экологическую катаст-рофу планетарного масштаба.

43

Конструирование национальной экологической политики России начинается по-сле распада Советского Союза и возникновения на его бывшей территории само-стоятельных государств. В 1995 году принимается ряд федеральных конституцион-ных законов, в числе которых закон «Об экологической экспертизе». Активизация формирования законодательства в сфере экологии совпала с зарождением граждан-ского общества, но популистские стратегии были весьма распространены, и зачас-тую «внимание» власти к экологическим проблемам было обусловлено желанием закрепиться на политической арене путем принятия популистских решений.

В период с 2000 г. по 2003 г. было принято около 600 законов, и только один имел отношение к охране среды обитания, с начала двухтысячных годов отмечает-ся «стагнация экологического права». Так, закон «Об охране окружающей среды» (2002) прописывает запрет совмещения функций эксплуатации и контроля, но раз-решает ввоз в страну радиоактивных отходов. Кроме того он является лишь так называемым «отсылочным актом», потому что не подразумевает установление от-ношений в области права.

Экологическая политика современной России опирается на «Концепцию пере-хода Российской Федерации к устойчивому развитию» (1996) и «Экологическую доктрину РФ» (2002). Основными направлениями российской экологической по-литики являются «обеспечение устойчивого природопользования, снижение за-грязнения окружающей среды, ресурсосбережение, сохранение и восстановление природной среды»6. В области законодательства действуют несколько кодексов: «Лесной кодекс Российской Федерации» (2006), «Водный кодекс Российской Фе-дерации» (2006).

Важность проведения точной и взвешенной экологической национальной поли-тики очевидна, приоритетна и бесспорна. Однако показателем эффективной реали-зации являются конкретные успехи, которых, к сожалению, Россия на данном эта-пе не достигла. Так, в рейтинге десяти самых грязных городов планеты значатся три населенных пункта России: «поселок Рудная Пристань, а также Норильск и Дзержинск»7. Такими же данными располагает и Blacksmith Institute и Mercer Human. Россия при самой большой в мире территории, относительно невысокой плотности населения, при огромных (пока еще) лесных запасах и резервах пре-сной воды при комплексной оценке предстает как страна с неблагоприятной эколо-гической ситуацией. «В обновленном рейтинге самых экологически чистых эко-номик мира (Environmental Performance Index) по данным за 2012 год Россия занимает 106 место, располагаясь рядом с такими государствами, как Марокко и Монголия»8. Таким образом, неэффективность экологической национальной поли-тики, ее крайне низкая результативность позволяет утверждать, что в Российской Федерации существует ряд причин, представляющих угрозу для существования россиян в благополучных условиях среды в рамках своего государства.

Первоочередную роль играет незаинтересованность политической и экономиче-ской элит. Положение дел осложняется тем, что государство и производители не мо-гут выработать единую линию проведения экологической политики, которая бы со-ответствовала как общественным интересам, так и интересам хозяйствующих субъектов. В условиях жесткого дефицита государственного бюджета и недостаточ-ного, можно сказать ничтожного, финансирования природоохранной деятельности, заботы о сохранении экосистем и биологического многообразия практически цели-ком и полностью ложатся на плечи производителей. Общественность даже теорети-чески не подготовлена к тому, чтобы отстаивать свое конституционное право на бла-гоприятную среду, в силу действия одновременно трех взаимосвязанных факторов:

44

почти полного отсутствия экологического воспитания, низкой экологической культу-ры и слабого экологического образования. Нужно понимать, что принятие жестких экологических рамок за основу деятельности подразумевает большие затраты на «экологизацию» производства, максимально полную и безопасную утилизацию от-ходов, установку дорогостоящих очистных сооружений. Естественно, производители как homo economicus пока не готовы (и не желают) нести дополнительные расходы. Кроме того, как считает исследователь И.В. Левакова, причины несовершенства, но-минальности экологической политики в России кроются в том, что «распределение собственности завершилось, нынешние властные структуры уверены в завтрашнем дне, и, следовательно, нет необходимости завоевывать популярность у народа, решая экологические проблемы»9.

И в заключение: если мы живем в условиях «дикого капитализма», где действует принцип «деньги-товар-деньги», то надо помнить и о том, что природа предоставля-ет нам экологические услуги — воздух, вода, пища, топливо, рекреации и многое другое, без чего человечество существовать не может, но за это тоже надо платить… ————–

1 Тихомиров М.Н. Пособие по изучению Русской Правды. М., 1953. с.75–86. 2 Русская правда в краткой редакции // www.hrono.ru/dokum/1000dok/pravda72.php 3 Соборное уложение 1649 года царя Алексея Михайловича // www.bibliotekar.ru/sobornoe-

ulozhenie-1649. 4 Наука и жизнь. 1988. № 2. С. 89. 5 Матвеева Е.В. Экологическая политика современной России // izvestia.asu.ru/2010/4–

1/pols/TheNewsOfASU-2010–4-1-pols-05.pdf. 6 См.: www.mid.ru/ns-dmo.nsf/a1c87897b58a9d2743256a550029f995/432569f10031eb9343256c9

a002f10ca?OpenDocument 7 Список самых грязных городов мира: топ 10 // kartcent.ru/spisok-10-samyx-gryaznyx-

gorodov-mira/#axzz2RmM14F92. 8 Самые экологически чистые страны мира в 2012 году // rating.rbc.ru/article.shtml?2012/

07/24/33722120. 9 Левакова И.В. Причины деградации экологического законодательства // www.

samoupravlenie.ru/16–16.htm.

Карипов Б.Н.

Содержательное представление идеологов марксизма о социалистическом устройстве

Анализ социально-философских оснований социалистической модели наглядно демонстрирует, что российские социал-демократы закладывали такой теоретиче-ский фундамент, который, позволит создать содержательные представления о но-вом общественном строе. Для Г.В. Плеханова первоочередным было намерение объяснить механизм основного противоречия капитализма. Применение марксист-ской методологии должно было показать объективную необходимость перехода к социализму. По мнению первого русского марксиста, экономическая эволюция со-

45

здает колоссальные производительные силы, функционирующих на основе круп-ного общественного производства. На капиталистической стадии развития появля-ется противоречие между общественным характером производства и частной фор-мой присвоения продуктов. Чтобы его устранить, пролетариат должен овладеть политической властью. В основную задачу рабочего класса вменялось «не только разрушение политического господства непроизводительных классов общества, но и устранение существующей ныне анархии производства, сознательная организа-ция… всех функций социально-экономической жизни»1. По мнению идеолога марксистского социализма, социалистическая организация производства нужда-лась в таком характере экономических отношений, который бы логически вытекал из всего предыдущего развития страны и общества. В качестве важнейшего струк-турного элемента социалистического проекта предлагалось рассматривать логику возникновения и эволюции основного социально-экономического противоречия капитализма. Тем самым создавались необходимые основы для системного анали-за сущностных признаков социализма.

Линию на системное описание социалистической модели общественных изме-нений продолжил врач, экономист и философ А.А. Богданов. По его мнению, глав-ным условием достижения системного характера являлось наличие новой «орга-низационной науки» — тектологии, которая позволила бы создать проект коллективистского строя в мировом масштабе. Социализм представлялся не иначе, как «мировой организационной задачей коллективизма»2. Вторым условием объ-являлось формирование правильных научных представлений о сущности нового строя как планомерной организации мирового хозяйства. Третьим условием ока-зывался тот необходимый уровень пролетарской культуры, который позволил бы преодолеть изъяны предшествующей формы — буржуазной культуры. Хотя сама капиталистическая эпоха еще и не завершилась, однако уже вполне выяснилась неустойчивость характерных для нее общественных отношений. Объективирова-лись фундаментальные противоречия данного строя: с одной стороны, силы, его все глубже подрывающие; с другой, — силы прогресса и развития, создающие ос-новы для иного, будущего, строя. В главных чертах наметился и основной вектор движения — направление, в котором вместе идут и разрушение, и развитие. Уже теперь можно было говорить о том, каким будет новый строй и в чем заключаются его основные различия от данного общественного строя. Следуя марксистской традиции, А.А. Богданов рассуждал о двух этапах будущего общественного строя: переходном и собственно социализме. В переходный период уровень развития производительных сил еще не настолько высок, чтобы полностью отменить эле-менты принудительности в труде и организовать распределение произведенных продуктов по потребностям. В обществе наличествуют «остатки классовых проти-воречий»; сохраняется потребность в государственной организации. «…Это будет еще организация классового господства, только — господства пролетариата, клас-са, уничтожающего разделение общества на классы, а с этим разделением уничто-жающего затем и государственную форму общества». Труд не полностью свобо-ден, государству приходится с помощью законов «принудительно устанавливать» обязательную продолжительность рабочего дня3.

Распределение в таком обществе должно быть организовано по принципу, когда каждый получает для потребления такую долю продуктов, которая соответствует внесенному им в коллектив количеству труда. В распределительной системе долж-на соблюдаться пропорциональность между «трудом» и «вознаграждением». Всем должен гарантироваться определенный достаток, и в то же время необходимо бы-

46

стро расширять и укреплять техническую основу трудовой деятельности, посколь-ку именно от нее зависят прочность и устойчивость нового строя. Специфической чертой первого этапа является «вознаграждаемый» обществом труд. Уже на этапе перехода к социализму начинается формирование «всеобщей, объединяющей орга-низации труда» на основе накопленного опыта, трудовой солидарности и товарище-ской дисциплины. Составными частями этого процесса выступают и принуждение, и убеждение — с постепенным ослаблением первого и возвышением второго. Подобное происходит, во-первых, вследствие уменьшения потребности в «принудительно-физическом»; во-вторых, под влиянием технико-технологического развития, будет изменяться психология человека в направлении все большей «социальности»4.

А.А. Богданов считал, что технический прогресс ведет к переходу от так называе-мого «автоматического механизма» к «механизму», который регулируется автоматиче-ски. Подобная тенденция проявляет себя еще и в условиях капитализма, при котором пролетариат, как новый «культурный тип» создает более совершенные формы машин-ной техники. Эти формы, пусть и не самые еще распространенные, вырабатывается в передовых слоях рабочего класса, и постепенно усваиваются остальными пролетария-ми. Таким образом, путем сближения «организаторского» и «исполнительного» труда формируется «синтетический тип» работника5. В условиях перехода к социализму «саморегулирующиеся машины» не являются еще преобладающим типом в производ-стве, однако изменения в характере соответствующей им рабочей силы, должны нарас-тать все сильнее и сильнее.

Анализ высшей стадии — собственно самого социализма — у А.А. Богданова носит аналогичный, структурно-функциональный характер. Внутри этой системы выделяются следующие сущностные стороны нового общественного устройства, или подсистемы: «отношения общества к природе» или «техника при коллекти-визме»: — производительные силы; «общественные отношения производства» или «рабочая сила, сотрудничество»: — производственные отношения; «распределе-ние»: — распределительная система; «общественная идеология» — социальная структура науки, социальных нормы, в том числе государство; «силы развития в коллективизме» — трудовые стимулы6. А.А. Богданов считал, что технический прогресс является источником социального, а последний ведет к утверждению со-циализма. Поэтому он большое внимание уделял технико-технологическому функ-ционированию социалистического общества, рассматривая составными частями техники такие элементы, как источники энергии, «передаточные механизмы» и «рабочие инструменты». Развитие источников энергии заключалось в переходе от паровой энергии к электрической; а в перспективе — к «внутриатомной энергии». Даже частичное использование последней должно было привести к преобразова-нию всей социальной организации. Использование неограниченно широких, по сравнению с доступными теперь человечеству, запасов энергии, в свою очередь, вело к новым формам «социальности», то есть к социализму.

Процесс создания и перехода от механизма, автоматически действующего, к механизму, который автоматически регулируется, представлял собой, согласно А.А. Богданову, «передаточный механизм». Его эффективность во многом опреде-лялась заданными социальными условиями. Требовались работники более высо-кой квалификации, соответственно значительно повышалась оплата их труда и ку-да более настойчиво они отстаивали свои права. С переходом к социализму коммерческие выгоды должны были уступить место интересам рабочей силы в ка-честве главного принципа развития производства. Тогда основной задачей стано-вилось поднятие человеческого труда на самую высшую ступень, с устранением из

47

него функций низшего порядка. На этой стадии развития, автоматически регули-руемые механизмы наделялись статусом основного типа техники. И наконец, тре-тий элемент — «рабочий инструмент» — означал для А.А. Богданова достижения производителями нового качества знаний, умений и качеств.

Появляясь еще при капитализме, указанная техническая формула, постепенно перестраивала характер трудовых взаимоотношений. Технико-технологическое разделение труда утрачивало характер специализации и становилось схожим с «простой кооперацией», в которой работники выполняют однородную работу. При этом техническая специализация переносилась с человека на машину. Значительно расширялись границы трудового сотрудничества, за счет увеличения размеров предприятий. Эти тенденции должны были способствовать появлению и утвер-ждению черт нового типа работника, постепенно адаптирующегося к условиям жизни и целям социалистического общества. От успеха личностного фактора за-висела осуществимость или неосуществимость социализма.

Внедрение в производственный процесс фрагментов или полностью автомати-зированных линий требовало от рабочего знаний и умений, по характеру прибли-жающихся к инженерным. В перспективе различия между «исполнителями» и «руководителями» должны была свестись к чисто количественной разнице в науч-но-технической подготовке: первые следовали бы указаниям более компетентных и опытных товарищей, а не подчинялись бы слепо власти, опирающейся на недос-тупные знания. Дополнительным фактором, стирающим различия между исполне-нием и управлением, является и текучесть рабочей силы, или переход работников с одного рабочего места на другое. Если в капиталистическом обществе переходы обусловливаются либо колебаниями рынка труда, либо поисками более выгодных условий труда, то в социалистическом обществе они необходимы для поддержания «умственной гибкости» и «разносторонности опыта», требуемых в тех условиях. В итоге любой организатор может быть легко заменен на одного из исполнителей и обратно. В таком случае, считал А.А. Богданов, исчезнет трудовое неравенство ис-полнительского и управленческого видов труда, произойдет их слияние и образу-ется новый, «синтетический», тип трудовой деятельности. Соответственно, при социализме сформируются новые, «синтетические», производственные отноше-ния. Особенность этого типа отношений, по А.А. Богданову, заключается в том, что «организованность трудовых отношений достигается в них не путем обособ-ления личностей организатора и исполнителя а, напротив, путем совместного вы-полнения и организаторской и исполнительной деятельности всею коллективно-стью. Каждый член группы является при этом поочередно то организатором, то исполнителем; участвует то в обсуждении дел и их решении, то в осуществлении прямых решений». Применение однотипных производственных процедур, при со-хранении трудовой специализации, ведет к стиранию резких различий в содержа-нии труда, и соответственно — к преодолению «уродливо — одностороннего» развития трудящихся, что даст возможность «гармонически — целостного суще-ствования людей в обществе»7.

Таким образом, социалистический тип трудовой организации становится результа-том прогрессивного социального развития. Основой прогрессивности данного типа общественных отношений является интенсивное взаимодействие и общение работни-ков, схожих по уровню культурного развития, однако различающихся по содержанию своего производственного опыта». Уменьшение различий в формах и специализаций труда призвано способствовать улучшению морально-нравственного климата и психо-логической совместимости в трудовом коллективе. Вот почему значительное внимание

48

уделялось социально-психологической атмосфере как укрепляющему устои социализ-ма фактору. Новая социальная атмосфера создает дополнительные благоприятные воз-можности для изучения общественной деятельности, поведения и общения. Толь-ко органично совмещая новые формы труда с оздоровляющим психологическим микроклиматом можно было выстроить новую структуру общества. Только таким об-разом организовывался и новый общественный опыт.

Отметим, что под «однородностью психического склада» людей социалистиче-ский теоретик А.А. Богданов понимал не стандартизацию личностей, а овладение каждым отдельным индивидуумом того социокультурного богатства, которое по-зволило бы людям лучше понимать друг друга, оставаясь неповторимыми индиви-дуальностями. Другими словами, в социалистическом обществе люди получили бы равный доступ к знаниям, культуре, и вместе с тем, в силу разных обществен-ных темпераментов, склонностей, вкусов и способностей, могли бы свободно раз-вивать собственную оригинальность. Это, в свою очередь, должно было усилить потребность во взаимном общении: при исходном разнообразии индивидуально-стей укреплялась бы и такая фундаментальная черта личностей, как социальность.

Еще один важный элемент будущей социалистической системы — человече-ский фактор. Личность и социализм — весьма значимая тема в системе идеологи-ческих представлений А.А. Богданова. Развитие личностных начал выступает це-левой установкой в становлении грядущего общественного строя. В основу социалистического общества кладется производство, организованное на «созна-тельно-товарищеских» началах. Отсюда вытекают и все прочие черты социализма: общественная собственность на средства труда, уничтожение классов, а также та-кое распределение продуктов трудовой деятельности, при котором каждый человек в полной мере будет развивать свою производительную энергию, следуя своим способностям и трудовому признанию. Сущность товарищества как организации общественного устройства заключается в том, что люди свободно и без всякого принуждения ставят перед собой единую цель, которая выходит далеко за пределы личных интересов каждого отдельного человека. Согласно А.А. Богданову, целе-сообразность товарищеских отношений между людьми обусловлена самой приро-дой человека, а также самой природой общественных отношений.

Артикулируя целевую установку социалистического общества, А.А. Богданов отмечал, что ее достижение становится возможным только при результативно дей-ствующей системе управления. Сам переход к социализму создает лишь предпо-сылки для организации нового типа производства и труда, чтобы все общество превратилось в единое предприятие. Для его реального функционирования и для того, чтобы его не разъела бюрократическая машина, новая власть должна умело использовать принципы научной организации труда. Его центрами должны стать статистические бюро, где сходились бы и обрабатывались все сведения о количе-стве рабочих сил и производимых продуктов, как на отдельных предприятиях, так и в целых отраслях производства. Идеолог социализма считал, что властное при-нуждение здесь уже не требовалось, поскольку вопрос распределения средств производства и рабочей силы являлся всего лишь вопросом о наибольшей целесо-образности такого распределении, то есть превращался исключительно в научно-статистическую задачу. Вследствие этого особое внимание обращалось на специ-фику деятельности этих центров: они должны были работать в социальном режи-ме «товарищеской формы организации труда», а не в контексте собственно поли-тических отношений «власть-принуждение». Как мы видим, здесь присутствует идея постепенного вытеснения политического начала социальным.

49

Централистский характер научного управления трудовыми и общественными процессами предполагал наличие: а) высокого уровня технического обеспечения процесса принятия решений и гибкой организации производства, которые должны были быстро реагировать на изменяющийся спрос; б) высокого образовательного уровня индивидов, поскольку только такие индивиды оказывались способными отличать властные директивы от научных требований и прогнозов и соответст-вующим образом реагировать как в экономическом плане, так и в плане защиты свободы личности; в) наличия коллективистского типа личности, представленного в подавляющем большинстве населения, позволяющего свободно принять к руко-водству в своих действиях эти требования.

Механизм управления А.А. Богданов представлял следующим образом. При об-щем избытке рабочей силы, при существенной динамике видов трудовой деятельно-сти, а также при отсутствии какой бы то ни было социальной иерархии видов труда вполне оказывалось достаточно просто опубликовать сведения об излишке или не-достатке трудовой силы в том или ином элементе экономического механизма, чтобы направить и регулировать распределение производителей, согласно общим потреб-ностям коллектива. Тот процесс, который при капитализме разворачивался стихийно и регулировался спросом со стороны рынка, при социализме должен был достигать-ся благодаря сознательному спросу со стороны общества. Иными словами, движу-щей силой товарищеской организации труда становилась товарищеская дисциплина, основу которой составляло бы совпадение интересов производства, с одной стороны, и производителей, с другой.

Распределительная система у А.А. Богданова обуславливалась, как характером социалистического производства, так и главной целевой установкой — требовани-ем обеспечения каждому члену общества полного и всестороннего развития его сил и целесообразности их применения. Соответственно этому принципу вы-страивалась и система распределения. Ее организация основывалась на необходи-мости снабдить каждого всем необходимым, как для развития его сил, так и для их применения. Основным принципом распределения при социализме становилось распределение по труду. Для его реализации требовалось создать четко действую-щий, «статистический и осведомляющий», аппарат исполнения, куда бы входили «…в сфере банкового и кредитного дела — агентуры и комитеты экспертов для выяс-нения положения рынков, организация биржевая и т.п.; и сфере рабочего движения — организация союзных касс взаимопомощи, потребительских обществ; далее… ор-ганизация государственного страхования и т.п.»8.

А.А. Богданов понимал, что достаточность в системе распределения и потреб-ления зависит от организации трудовой мотивации. Первичные стимулы к труду возникали первоначально там, где человек встречался лицом к лицу с природой, где в непосредственной борьбе с природной необходимостью он сам начинал вы-ступать как творческая, производительная, сила. Впоследствии стимулами для развития производства становилась борьба между людьми: их соперничество, кон-куренция и соревнование. Для увеличения «сил развития», необходимо было осво-бодить первичные стимулы от производных, что и должно было произойти в об-ществе, «социальная форма» которого являлось товарищеское сотрудничество, а границей — все человечество.

Постепенное устранение внешних и внутренних преград в жизнедеятельности человека высвобождало его творческие способности, выводило на первый план сре-ди других человеческих потребностей интеллектуальные и духовные потребности. Стремление к их удовлетворению должно было служить важнейшим трудовым сти-

50

мулом. Интеллектуальные и духовные, творческие потребности, являясь следствием достигаемого высокого уровня общественного развития, все более становились бы в то же самое время и его причиной. В этом и заключался, по А.А. Богданову, процесс перехода общества на принципиально иную логику развития, когда сознание и соз-нательная деятельность человека; накапливаемая культура становились важнейшими источниками общественного развития. Социализм, таким образом, виделся как ми-ровое объединение человечества на принципах товарищеского сотрудничества, когда люди, не разъединенные частной собственностью, конкуренцией, эксплуатацией и классовой борьбой, могли властвовать над природой, сознательно и планомерно тво-рить свои взаимные отношения, свою идеологию — «царство идей» и свой образ жизни — организацию жизни и опыта. Отметим, что акцент делался на новом типе общественных отношений, который по своему общему звучанию сближался с либе-ральным принципом социальной солидарности.

Представления о социализме самого известного русского марксиста — В.И. Ле-нина, так же, как у Г.В. Плеханова и А.А. Богданова, формировались на основе мар-ксистской периодизации общества будущего: переходный период от капитализма к социализму, социализм и собственно коммунизм. Социализмом В.И. Ленин имено-вал новый общественный строй, который возникал из недр капиталистического об-щества, и потому носил во всех отношениях отпечатки старого уклада. Ведущий теоретик большевистской партии указывал на взаимосвязь двух формаций: уходя-щей — капиталистической и формирующейся — коммунистической, то есть перево-дил разговор о сущности социализма с результата на процесс. Об этом, в частности, свидетельствует разъяснение тезиса К. Маркса о том, что так называемое «равное право», примененное к разным людям на социалистической фазе общественного развития, на самом деле означает фактическое неравенство. «Первая фаза комму-низма» не может дать полной справедливости и равенства: хотя уже прекращается эксплуатация человека человеком, вследствие перехода средств производства в об-щественную собственность, однако все еще остаются различия в «богатстве».

Тем самым, при социализме устраняется, уничтожается только та «несправедли-вость», в соответствии с которой средства производства «захватываются» отдельными лицами. Вместе с тем остается наличной другая форма несправедливости, состоящая в распределении предметов потребления «по работе», а не по потребностям. Иными словами, в распределении продолжают господствовать нормы буржуазного права. Причина этого коренится в уровне экономического развития общества, а также в куль-турном уровне членов общества. «…Не впадая в утопизм, — отмечал В.И. Ленин, — нельзя думать, что, свергнув капитализм, люди сразу научатся работать на общество без всяких норм права, да и экономических предпосылок такой перемены отмена капи-тализма не дает сразу. А других норм, кроме «буржуазного права», нет. И постольку остается еще необходимость в государстве, которое бы, охраняя общую собственность на средства производства, охраняло равенство труда и равенство дележа продукта»9. Очевидно, что подход В.И. Ленина к государству носил инструменталистский харак-тер: он видел в нем основной инструмент трансформации политической системы Рос-сии. Приход пролетариата к власти требовал уничтожения прежней буржуазной госу-дарственной машины, а вместе с ней и армии, полиции, чиновничества, с тем, чтобы заменить ее на более демократическую государственную машиной, основу которой призван был составить вооруженный народ.

Начала демократизма увязывались В.И. Лениным с изменениями в экономике и сфере управления. Если «все» будут участвовать в управлении государством, то капи-тализм не сможет удержаться на своих господствующих позициях. Тем более что он

51

сам создает достаточные политико-культурные предпосылки для действительного уча-стия масс в управлении государством. К числу таковых предпосылок относились пого-ловная грамотность, характерная для ряда наиболее развитых стран, а также обучение и дисциплина миллионов рабочих внутри крупных, сложных, общественных предпри-ятий — почты, железных дорог, крупных фабрик, крупной торговли, банковского дела и т. п.. Благодаря этому можно было провести замену старых специалистов в области управления на вооруженных рабочих, или вооруженный народ. Для адекватного функ-ционирования социализма как первой фазы коммунистического общества требовалось главное — учет и контроль. Переходному процессу предписывался следующий сцена-рий. Все граждане, подобно вооруженным рабочим, превращаются в служащих, нахо-дящихся в найме у государства. Государство превращается в один всенародный «син-дикат», на службе и на работе в котором должны быть задействованы все граждане. Главное, чтобы их работа была равной, чтобы они, соблюдая меру работы, получали каждый в соответствии со своим вкладом — то есть поровну. Объявляя общество еди-ной конторой и единой фабрикой, в которых равенство труда соответствует равенству оплаты, В.И. Ленин отдавал себя отчет в вынужденном характере такой меры. Он не-однократно упоминал о том, что эта такая «фабричная дисциплина…никоим образом не является ни идеалом нашим, ни нашей конечной целью, а только ступенькой, необ-ходимой для радикальной чистки общества от гнусности и мерзостей капиталистиче-ской эксплуатации и для дальнейшего движения вперед»10. Под «идеалом» В.И. Ленин в то время понимал отмирание государственного управления и переход к утверждению управления общественного. Экономические предпосылки и условия развития социа-листической демократии В.И. Ленин связывал с крупным промышленным производст-вом, функционирующим на основе господства общественной собственности на орудия и средства труда, товара и капитала. Распределение произведенной продукции должно было осуществляться пропорционально трудовому вкладу каждого в бестоварной форме, то есть, за денежное вознаграждение. Впрочем, накануне революции, у В.И. Ленина не наблюдалось однозначной позиции в отношении денег. Чаще всего он скло-нялся к тому, что сама действительность должна была показать, какой вариант — де-нежный или товарный более приемлем. Определяющей чертой экономики в период социализма В.И. Ленин считал возможность ее планомерного функционирования под контролем со стороны рабочих. Это могло осуществиться лишь в условиях высококон-центрированного производства, постольку сам процесс монополизации капиталисти-ческой экономии рассматривался в качестве условия для формирования предпосылок социализма. Особенно наглядным, как это представлялось теоретику пролетарской ре-волюции, этот процесс выглядел при переходе монополистического капитализма в капитализм государственно-монополистический. Отсюда следовал вывод, что и сам социализм представляет собой государственно-капиталистическую монопо-лию, обращенную на пользу всему народу, а значит, прекратившую быть собственно капиталистической монополией. В объективном ходе развития ближайшей истории виделось движение от монополий вперед не иначе, как к социализму.

При социализме сохранялся политический процесс. Тем самым, по мнению В.И. Ленина, оставались действенными политические отношения и институты. На-добность государства должна была определяться, в первую очередь, степенью сопро-тивления отстраненных от власти классов, так и необходимостью окончательно урегулировать производственные отношения в соответствии с политическими ус-тановками. В то же самое время в ходе строительства нового общества изменялась роль и значимость государства. В.И. Ленин имел в виду политическую функцию госу-дарства, полагая, что по мере втягивания населения в управление, постепенно отпадает

52

необходимость в особом сословии управленцев. Правда, он уточнял, что окончательно это произойдет только на высшей стадии формации — то есть уже при коммунизме.

Основным принципом построения социалистического управления, по В.И. Ле-нину, должен был стать «демократический централизм». Предполагалось, что про-летариат вместе с беднейшим крестьянством возьмут в руки государственную власть, вполне свободно организуют коммуны и объединят действия всех коммун в разрушении капиталистического уклада — в преодолении сопротивления капита-листов, в передаче частной собственности на железные дороги, фабрики и землю, и пользу всей нации и всего общества. Предупреждая критику оппонентов о бюрокра-тической угрозе, В.И. Ленин видел структуру новой, единой пролетарской республики, основанной на демократическом, то есть добровольном централизме, в одной стороны, как «полнейшее самоуправление внизу, на местах», и с другой, — как «прямая власть вооруженного пролетариата, наверху». В качестве среднего звена предлагалась ор-ганизация вооруженных рабочих, или Советы рабочих депутатов. В этом смысле позиция марксистов трактовалась как «революционное использование государст-ва»: уничтожение старой государственный машины, подавление сопротивления буржуазии, объединения демократических общин централизованным вооружен-ным пролетариатом11. Советы представлялись новыми органами власти и управле-ния при социализме, в лице которых законодательная и исполнительная власти должны были обрести новое качество. Развитие политической системы после ре-волюции В.И. Ленин усматривал в продвижении по пути государственного са-моуправления трудящихся, опирающегося на Советы, как ядро народовластия и форму пролетарской государственности. Другими словами, основная проблема политической системы первоначально воспринималась как становление системы «народного самоуправления» — в этом виделась главная задача политической вла-сти после революции. При решении вопроса о смене типа политической системы приоритет отдавался введению народа в политические структуры — как источник создания действенного, а не формального народовластия, как решающий фактор властно-управленческих отношений. Народовластие трактовалось В.И. Лениным как верховенство народа, его суверенность как субъекта власти. После революции государство превращается из органа, стоящего над обществом, в орган, всецело ему подчиненный. Народ конституируется по коммунам, его выборные органы на-чинают играть решающую роль в управлении, должностные лица, в свою очередь занимают подчиненное положение. При этом все чиновники, которые выполняют по поручению общества необходимые государственные функции, снизу доверху, вплоть до центрального правительства, являются не иначе, как слугами народа. Рабочие, таким образом, сводят функцию государственных чиновников к простому исполнению коллективной воли пролетариев. В этом контексте В.И. Ленин следо-вал за К. Марксом, который утверждал, что функции, необходимость которых обу-словливаются главными и общими потребностями страны, то есть функции, «пра-вомерно принадлежащие правительственной власти, должны <…> осуществляться не органами, стоящими над обществом, а ответственными слугами самого обще-ства», что данные лица не должны вставать «над действительным обществом, по-тому что эти функции» всегда выполняются «под действительным контролем»12.

Народовластие должно было осуществиться, прежде всего, через представитель-ные органы власти, не уничтожаемые после революции, а превращаемые в действи-тельно собрания «народных уполномоченных» — Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Советы воспринимались не просто как высшая форма демо-кратизма, как учреждение для выполнения воли народа, а как такое народное собра-

53

ние депутатов, которое способно «освободить народ от закрепощения чиновника-ми»13. Вместе с тем предполагалось, что народовластие будет означать все более широкое, а затем и всеобщее привлечение граждан к прямому осуществлению функ-ции власти и управления, которые станут их непосредственным делом. При этом подчеркивалось, что социализм впервые в истории цивилизованных обществ при-зван обеспечить самостоятельное участие массы населения не только в голосованиях и выборах, но и в повседневном управлении. Это должно было стать действенным лекарством для лечения бюрократических изъянов и болезней аппарата управления.

Таким образом, анализ трех версий сущностного видения социализма позволяет ут-верждать, что для Г.В. Плеханова, А.А. Богданова и В.И. Ленина исходным началом являлось марксистская интерпретация сущностных характеристик общества будущего. Однако это не дает оснований говорить, что для них в этом вопросе главным был ме-тод механической рецепции. Каждый из российских теоретиков марксизма, исповедуя определенные теоретические воззрения и идеологические убеждения, творчески пре-ломлял известные марксистские постулаты к реалиям России времен общественно-политического кризиса и революции. В результате все они внесли свою лепту в содер-жательное представление о социалистическом устройстве. Г.В. Плеханов трактовал переустройства общества на началах социализма как результат трансформации «зрело-го капитализма», А.А. Богданов предоставлял социализм как хозяйственную систему, создаваемую обобществлением и «научно-организованным трудом», В.И. Ленин видел новое общество как результат политического творчества масс. При всей специфике указанных подходов им была присуща одна общая черта — важнейшую роль в поли-тических изменениях должен играть государственно-властный механизм. ————–

1 Плеханов Г.В. Социализм и политическая борьба // Плеханов Г.В. Избранные философ-ские произведения: В 5 т. М.: Госполитиздат, 1956. Т. 1. С. 101.

2 Богданов А.А. Вопросы социализма: Завтра ли? // Богданов А.А. Работы разных лет. — М.: Политиздат, 1990. С. 305.

3 Богданов А.А. Вопросы социализма: Новый мир (1904–1924 гг.) // Богданов А.А. Работы разных лет. М.: Политиздат, 1990. С. 73.

4 Богданов А.А. Краткий курс экономической науки. М.: Госиздат, 1920. С. 310–311; Бо-гданов А.А. Вопросы социализма: Новый мир (1904–1924 гг.) // Богданов А.А. Работы разных лет. М.: Политиздат, 1990. С. 73–74.

5 Богданов А.А., Степанов И. Курс политической экономии: В 2 т. М.: Госиздат, 1923. Т. 2. С. 286–287.

6 Богданов А.А. Краткий курс экономической науки. М.: Госиздат, 1920. С. 306–317. 7 Богданов А.А. Из психологии общества. СПб.: Электропечатня товарищества: «Дело»,

1906. С. 177–178. 8 Богданов А.А., Степанов И. Курс политической экономии: В 2 т. М.: Госиздат, 1923. Т. 2.

С. 312–313. 9 Ленин В.И. Государство и революция: Учение марксизма о государстве и задачи пролетариата

в революции // Ленин В.И. ПСС: В 55 т. М.: Политическая литература, 1974. Т. 33. С. 95. 10 Ленин В.И. Государство и революция: Учение марксизма о государстве и задачи пролетариа-

та в революции // Ленин В.И. ПСС: В 55 т. М.: Политическая литература, 1974. Т. 33. С. 101–102. 11 Ленин В.И. Государство и революция: Учение марксизма о государстве и задачи пролетариа-

та в революции // Ленин В.И. ПСС: В 55 т. М.: Политическая литература, 1974. Т. 33. С. 155. 12 Маркс К. Второй набросок «Гражданской войны во Франции» // Маркс К., Энгельс Ф.

Сочинения. М.: Политическая литература, 1960. Т. 17. С. 602. 13 Ленин В.И. К деревенской бедноте. Объяснение для крестьян чего хотят социал-

демократы // Ленин В.И. ПСС: В 55 т. М.: Политическая литература, 1972. Т. 7. С. 167.

54

Кислин Г.И.

Концепция Джона К. Кэлхуна в фокусе конфликта идеологических и теоретических интерпретаций

Теоретическое наследие Джона Колдуэлла Кэлхуна (1782–1850) продолжает оста-ваться в фокусе внимания исследователей. В 2012 г., например, вышла работа Со-тириоса Барбера «Заблуждения прав штатов», в которой присутствует целая глава, посвященная «фальшивой теории Союза» Джона К. Кэлхуна1. Более позитивно на-строен по отношению к Кэлхуну Джеймс Г. Рид, автор исследования 2009 г.2 Раз-личие оценок не мешает обоим авторам испытывать живой интерес к взглядам и концепциям Кэлхуна, которые представляются С. Барберу и Д. Риду вполне совре-менными и даже до некоторой степени злободневными.

Высокая оценка значимости вклада Кэлхуна в политическую мысль стала появ-ляться сразу же после его смерти, одновременно с посмертным изданием ключе-вых теоретических работ — «Исследования о Правительстве» и «Рассуждения о Конституции и Правительстве Соединенных Штатов»3. Вполне естественно, что за более чем 150 лет накопилось достаточное число разноречивых трактовок ком-плекса идей Кэлхуна. Один из спорных, вызывавших заочную полемику исследо-вателей и не получивших окончательного разрешения вопросов касается его места в «идеологической системе координат». За, казалось бы, второстепенной пробле-мой политического кредо (консерватор, либерал и т.п.) скрывается присущее науке стремление к классификации и вытекающее из него «контекстуальное вменение». Данное явление представляет собой включение анализируемого автора в контекст тех или иных идеологических традиций, каждая из которых подразумевает собст-венный набор проблемных полей и мыслителей для сопоставления. Как будет по-казано ниже, разночтения в идеологической типизации теории Кэлхуна породили целый набор слабо связанных контекстуальных вменений. При этом представляет-ся, что их описательная и концептуальная точность возрастает вместе с отходом от наиболее жестких исторических, географических, идейных рамок.

Первую традицию, в рамках которой принято описывать политическую концепцию Кэлхуна, можно назвать «южной защитой рабства» (proslavery). Данная трактовка яв-ляется максимально ограниченной из возможных. Яркий пример этой интерпретации можно обнаружить в статье В.В. Согрина «Мир американских рабовладельцев: Кэл-хун, Фицхью и другие»4. Представляя Кэлхуна тогда еще советскому читателю, В. Со-грин не обошелся без характерных для гуманитарного языка эпохи клише, в соответст-вии с которыми Кэлхун был выразителем интересов «плантаторского класса», возникшего вследствие специфики формирования буржуазного способа производства в сельском хозяйстве Северной Америки. «Южная буржуазия», по В. Согрину, превра-тилась в особый класс, которому понадобилась собственная идеология.

Считая Кэлхуна политиком, стремившимся обрести широкую поддержку план-таторских элит, В. Согрин трактует его идеи как подчиненные этой задаче. В кон-цепциях развития теории сдержек и противовесов, а также прав штатов В. Согрин видит, прежде всего, попытки Кэлхуна объединить вокруг себя «южных полити-ков» и отражение текущей конъюнктуры. Отмечая «формальное» сходство кон-цепций Кэлхуна и таких предшествующих идеологов прав штатов, как Томас Джефферсон, В. Согрин обнаруживает между ними «дистанцию огромного разме-

55

ра», связанную с тем, что защита суверенитета штатов в случае Джефферсона и Кэлхуна имела принципиально разную природу. Во втором случае, по его мнению, речь идет о защите «консервативной рабовладельческой системы».

Но основной вклад Кэлхуна В. Согрин усматривает в его защите института раб-ства и атаках на капиталистический уклад Севера. Развивающийся антагонизм между Югом и Севером подразумевает идеологическую дискуссию, в которой ка-ждая сторона обличает пороки другой. В этом отношении Кэлхун, по идее В. Со-грина, стоит в одном ряду с другим героем его статьи — Джорджем Фицхью. К концу жизни Кэлхун «усиливал жесткую, переросшую в конечном итоге в озлоб-ление, критику капитализма»5, а Фицхью, как представляется В. Согрину, стал его продолжателем, развивающим идеи Кэлхуна. Основной вклад Фицхью в «южную идеологию» заключался в развитии критики капиталистических отношений Севе-ра и апологетики «патриархальных» рабовладельческих отношений Юга.

Искусственность данной схемы становится вполне очевидной при обращении к позднейшим и, прежде всего, посмертным теоретическим работам Кэлхуна. Из них со всей очевидностью явствует, что основные проблемы, которые его волнова-ли, лежали в совершенно иной плоскости: путях соблюдения прав меньшинства, гармонизации отношений между Союзом и штатами, устранении факторов, раз-вращающих политиков и ведущих к установлению тирании. Именно эти вопросы и данные на них ответы составляют ядро политической концепции Кэлхуна, в ко-торой, как можно видеть, нет ничего специфически «южного». Проблема рабства и разных типов хозяйствования в разных секциях Союза находилась на периферии теоретических поисков Кэлхуна. По этой причине разрыв между ним и Джеффер-соном если и имел место, то никак не из-за якобы произошедшего «отречения» Кэлхуна от теории естественных и неотчуждаемых прав людей. Напротив, дистан-цирование Кэлхуна от наследия Джефферсона объясняется тем, что он дал иное развитие тому же разделяемому им набору политических аксиом. В этом смысле южный каролинец Кэлхун является «южным» мыслителем не больше, чем вирд-жинец Томас Джефферсон.

В. Согрин не одинок в попытках объединить Кэлхуна и Фицхью в некую «юж-ную» политическую школу. В объемном издании кембриджской истории политиче-ской мысли в томе, посвященном XIX в., Кэлхун и Фицхью аналогично рассматри-ваются в контексте прорабовладельческой аргументации6. Автор соответствующей статьи (Джеймс П. Янг) даже выставляет Фицхью в выгодном свете, так как счита-ет его более последовательным отрицателем любых естественных прав. Однако данный тезис лишь раскрывает искусственность попыток втиснуть Кэлхуна в про-крустово ложе «южной идеологии». Показательной в этом отношении является ан-тология рабовладельческих идеологов Юга, охватывающая 1830–1850 гг. Ее редак-тор — Дрю Гилпин Фауст — включил в круг рассматриваемых авторов Томаса Родерика Дью, Уильяма Харпера, Торнтона Стрингфеллоу, Джеймса Генри Хам-монда, Джосиа К. Нотта, Генри Хьюза и Дж. Фицхью7. Отсутствие в этом списке Кэлхуна является косвенным признаком того, что он, будучи южанином и рабовла-дельцем, как теоретик не может быть сведен к этим двум характеристикам и свя-занным с ними комплексам идей.

Другой подход к интерпретации концепций Кэлхуна включает его в более ши-рокий географический контекст. Выводя на периферию принадлежность мыслите-ля к южной секции Союза, исследователи делают акцент на общеамериканской политико-теоретической традиции. Данный исследовательский фокус обладает тем достоинством, что позволяет увидеть проблемы, волновавшие Кэлхуна, в динами-

56

ке: его мысль может быть лучше понята при сопоставлении с предшественниками, с которыми он порой соглашался, а иногда спорил. Поскольку ключевую роль в формировании политической традиции США сыграли «Отцы-основатели» (Found-ing Fathers), именно их идеи естественным образом служат для понимания ориги-нального вклада Кэлхуна. Из всей плеяды американских деятелей революционного поколения наибольшее внимание обычно уделяется Т. Джефферсону, Джеймсу Мэдисону и Александру Гамильтону. Это связано не только с тем, что они были людьми мысли не меньше, чем людьми действия, но также с предложенными ими (особенно Джефферсоном и Гамильтоном) путями дальнейшего развития США и обосновывающими этот выбор политико-философскими воззрениями.

Поскольку «зрелый»8 Кэлхун был явно враждебен Гамильтону, обычно его сравнивают с Джефферсоном и Мэдисоном. Продуктивность данного подхода де-монстрируется в статье Лэси К. Форда-мл. «Изобретая согласующее большинство: Мэдисон, Кэлхун и проблема мажоритарианизма в американской политической мысли»9. Как показано в данной работе, исходным пунктом рассуждений Мэдисо-на в 1787 г. (т.е. во время Конституционного конвента и дебатов о ратификации Конституции) выступали проблемы, поразительно схожие с теми, которые рас-сматривал Кэлхун. В ситуации формирования институциональной рамки будущей американской республики возникали разнообразные риски, которые серьезно бес-покоили Отцов-основателей, включая Мэдисона. Следуя стереотипам об изначаль-ной несостоятельности крупных республик (ассоциировавшимся с идеями Монтескье), Мэдисон первоначально опасался возникновения в недрах власти доминирующей политической группировки, которая связала бы свои интересы с большинством и решала бы его проблемы за счет меньшинства. Из этой угрозы проистекали две равно неприемлемые возможности: формирование постоянной мажоритарной тирании или установление диктатуры угнетаемым меньшинством. Однако Мэдисон ассоциировал данную картину, прежде всего, с уровнем штатов, где он, по мнению Л. Форда, наблюдал олигархические большинства еще до 1787 г. Его решение заключалось в переносе части суверенитета на федеральный уровень. В большой республике самой лучшей защитой от тирании большинства, по Мэди-сону, является множественность интересов, которые невозможно согласовать так, чтобы сформировалось постоянное тираническое большинство. В то же время на уровне штата это ограничение не действовало, поскольку штаты представляли со-бой небольшие и значительно более гомогенные образования, чем их союз, поэто-му в конституционном проекте Мэдисона даже предлагалось национальное вето на законодательство штата.

Кэлхун, по мнению Л. Форда, столкнулся с той же самой дилеммой, что и Мэди-сон, однако при изменившихся условиях. Транспортно-коммуникационная револю-ция начала XIX в., а также возникновение партийной политики привели к тому, что появилась возможность сформировать постоянное большинство в федеральном масштабе. Именно поэтому Кэлхун считал, что сделанный в эпоху ратификации Конституции вывод не выдержал проверки временем. Отсюда же и его идея согла-сующего большинства, выступающего для замены обычного, т.е. количественного большинства. Поскольку исходный механизм согласования разрозненных интересов не срабатывает, нужен другой, который и предложил в итоге Кэлхун. В данном ракурсе согласующее большинство Кэлхуна выступает как субститут национального вето Мэ-дисона, другое средство для предотвращения того же нежелательного исхода — тира-нии большинства. Таким образом, анализ Л. Форда помещает Кэлхуна в круг анти-мажоритарианистов — той американской по преимуществу школы политической

57

мысли, которая находилась в поисках идейных и институциональных барьеров на пути чрезмерного усиления большинства за счет меньшинства.

Логично, однако, не останавливаться и на исключительно американском контек-сте мысли Кэлхуна, поскольку она развивалась не изолированно, а следуя англосак-сонской теоретико-политической традиции. Это дает основания некоторым исследо-вателям видеть в Кэлхуне продолжателя Джона Локка и в меньшей степени Томаса Гоббса. Влияние Гоббса усматривается в признании фактора эгоизма (self-interest) как одной из важных движущих сил человеческой природы10. Отсюда же вытекает концепция правительства как института, сдерживающего конфликтующие эгоисти-ческие потребности людей. Однако для Кэлхуна правительство является не только решением, но и проблемой, что сближает его не столько с Гоббсом, столько с Лок-ком. Для последнего, как и для Кэлхуна, одной из центральных проблем является на-личие социально дисгармонизирующих эффектов правительства11.

Для Локка гармоничный естественный порядок «предшествовал» правительству, что вызывало возражения у Кэлхуна, не принимавшего ни идею «естественного со-стояния», ни концепцию «общественного договора», считавшего правительство необ-ходимостью, вытекающей из самой природы человека. В то же время Кэлхун разделял идею Локка о том, что правительство должно быть ограничено в своих возможностях и сбалансировано с точки зрения внутреннего устройства. Некоторые авторы считают, что мысль Кэлхуна была проявлением «упадка» локковской традиции12. По их мне-нию, локковский мажоритарный импульс мешает рассмотрению проблемы потенци-ально разрушительных действий государства в перспективе взглядов Кэлхуна. Однако здесь не обязательно видеть конфликт: теорию Кэлхуна можно считать развитием идей количественного мажоритарианизма, который отвергался Кэлхуном не сам по себе, а применительно к сложному, гетерогенному обществу.

Рассуждая о количественном большинстве и противопоставляя его согласую-щему большинству, Кэлхун пишет о первом, что оно «принимает во внимание только числа и рассматривает все общество как целостное (unit), но имеющее один общий интерес во всех отношениях, а также собирает мнение большей части цело-го (whole) как мнение всего общества»13. В этой формулировке не обязательно ви-деть исключительно критику: как представляется, Кэлхун здесь следует за тради-цией Монтескье, признававшей пригодность республиканских институтов для небольших и, следовательно, более гомогенных государственных образований. Ясно, что Соединенные Штаты для Кэлхуна таковыми не являются, но это не оз-начает его принципиального несогласия с количественным мажоритарианизмом в отношении небольших образований (например, избирательных округов или малых компактных государств). С этими оговорками Кэлхун выступает как мыслитель, конструктивно развивающий идеи Локка и тяготеющий к либерализму. Данный аспект теории Кэлхуна признается, например, Лэси К. Фордом, видевшим в этом своего рода синтез классических интерпретаций его политической концепции14. По его оценкам, либеральный и локковский характер политического наследия Кэл-хуна, в равной степени воспринимался такими во многом полярными исследовате-лями, как Луис Хартц и Ричард Хофстэдтер15.

Однако это любопытное наблюдение не трансформируется в попытку припи-сать Кэлхуна к либеральной традиции как таковой. Локк рассматривается как важ-ный идейный предшественник Кэлхуна, но сам он не считается либералом. Хотя и Хартц, и Хофстэдтер, по словам Лэси К. Форда, полагали, что Кэлхун не сумел «разбавить» либеральное идейное наследие значимой консервативной альтернати-вой16, дальнейшее раздвигание рамок подразумевает отнесение Кэлхуна именно к

58

консервативной, а не либеральной традиции. Образцом в этом отношении может служить работа Рассела Кирка «Консервативный разум», в которой Кэлхун упомина-ется в череде мыслителей, формирующих консервативную традицию17. И хотя Кэл-хун здесь также упоминается в «южном» и преимущественно англосаксонском кон-тексте, для Р. Кирка важнее длительная преемственность теоретико-политических подходов — от Эдмунда Берка до Т.С. Элиота. К тому же в поле зрения Р. Кирка по-падают и такие мыслители, как Алексис Токвиль, что указывает на широту охвата, которая не сводится к исключительно британской и американской школам консерва-тизма. Видя в Кэлхуне автора, сформулировавшего важные философские принципы, Р. Кирк в то же время констатирует редкий случай, когда консерватор в лице Кэлхуна умел не только «сетовать», но и составлять проект будущего18.

Таким образом, масштаб мыслителя оказывается широк даже для такой влия-тельной и многогранной идейной школы, как консерватизм. Возможно, это связано с тем, что Кэлхун был не обычным консерватором и не столько ностальгировал по некоему более благополучному прошлому, сколько пытался сформировать опреде-ленное, более соответствующее духу американской конституции будущее. К этому можно добавить и чрезвычайное значение, которое Кэлхун придавал проблематике свобод и прав и интересов меньшинств, что не относится к эксклюзивно консерва-тивному ценностному набору. Есть, видимо, доля истины в утверждении из уже приводившейся кембриджской «Истории политической мысли», в соответствии с которым защита меньшинств являлась классической либеральной темой во време-на Кэлхуна, однако парадокс Америки середины XIX в. заключался в том, что дан-ный принцип применялся для защиты консервативных интересов19.

Расходясь с некоторыми своими оппонентами с американского Севера в оцен-ках прерогатив федерального правительства или института рабства, Кэлхун в то же время разделял с ними установки, связанные с необходимостью оберегать общест-венную и личную свободу. Поэтому его критика и положительная программа представляли собой странный синтез консервативных и либеральных идей. Можно в чем-то согласиться с Юджином Дженовезе, считавшим американский Юг обще-ством преимущественно консервативным и оппонирующим северному либерализ-му20, однако при изучении политической теории Кэлхуна складывается ощущение, что поражение в Гражданской войне 1861–1865 гг. потерпел не только южный кон-серватизм, но и консервативно-либеральный антимажоритарианизм, включающий защиту прав и свобод меньшинств.

Собственное решение пытались предложить исследователи, анализировавшие республиканскую традицию, которая представляется им не тождественной ни ли-берализму, ни консерватизму. Ряд авторов допускает наличие в США «особого идейного универсума» еще со времен Войны за независимость21. М. Филимонова утверждает, что идеология республиканизма «обычно считается полярной либера-лизму». Однако Дэвид Ф. Эриксон в своей работе «Формирование американского либерализма: дебаты о ратификации, нуллификации и рабстве» придерживается более умеренной точки зрения, квалифицируя республиканизм как разновидность либерализма22. По его мнению, республиканизм уделяет сравнительно больше ме-ста общественной сфере в отличие от плюрализма — еще одного ответвления ли-берализма. М. Филимонова, однако, идет значительно дальше, подчеркивая при-верженность республиканизма идее достижения общего блага, в рамках которого считается допустимым пожертвовать правами и интересами отдельной личности. На первый план выдвигается «гражданская добродетель», подразумевающая ак-тивную гражданскую позицию и готовность к жертвам ради республики23.

59

Если признать данные тезисы корректными, совершенно очевидным оказывает-ся то, что политическая теория Кэлхуна ни малейшего отношения к «классическо-му республиканизму» не имеет. Для того чтобы прийти к этому выводу, достаточ-но прочесть основную теоретическую работу Кэлхуна — «Исследование о правительстве», где одной из ключевых идей выступает констатация отсутствия у общества единства интересов за исключением тривиального случая внешней аг-рессии и выводимая отсюда необходимость обеспечить за каждым интересом пра-во санкционировать решения, относящиеся ко всем, либо налагать на них вето. Кэлхун писал: «При предположении, что интересы всех одни и те же, в отношении действий правительства все будут иметь схожие интересы в том, какие должны приниматься законы и как они должны исполняться. Исчезли бы всякие раздоры и борьба в отношении того, кого следует избирать, чтобы принимать и исполнять эти законы. Единственным вопросом было бы, кто лучше всего для этого подхо-дит, кто окажется самым мудрым и наиболее способным в понимании общего ин-тереса целого»24.

Еще дальше от классического республиканского идеала отстоит политический реализм Кэлхуна, признающего неизбежный, вытекающий из самой человеческой природы, конфликт между правителями и управляемыми. Его подход лежит в принципиально иной плоскости, чем дискурс о гражданской добродетели, по-скольку Кэлхун считает неизбежной тенденцию правительства к злоупотреблению полномочиями и угнетению, а потому ищет ответ на вопрос о том, какой должна быть внутренняя структура правительства, препятствующая данной тенденции25. Трудно не усмотреть чуждость Кэлхуна классическому республиканскому подходу и в его внимании к природным факторам, выступающим важнейшими несущими конструкциями его мысли. Человек, отмечает Кэлхун, «создан так, что его непо-средственные или индивидуальные влечения сильнее, чем отношения отзывчиво-сти или социальные чувства»26. Очевидно, что республиканская идея индивиду-альной жертвенности ради общественных идеалов в фокусе политического анализа Кэлхуна предстает как иллюзия и самообман, игнорирующий реальность. Вероятно, не случайно Золтан Вайда в своей публикации с попыткой пересмотра республиканизма Кэлхуна делает акцент на таких понятиях, как «военная доброде-тель», «добродетель Юга», «народный характер» и их воздействии на риторику Кэлхуна27. Очевидно, все это не имеет отношения к его политической теории, опи-сание которой в ключевых трудах дается без всяких риторических прикрас28.

Идеологическая полифоничность и многоплановость политической концепции Кэ-лхуна находят отражение и в дискуссиях относительно его влияния на политологиче-ские школы и подходы ХХ в. Так, соавторы статьи «Теория общественного выбора Джона К. Кэлхуна» Александр Табаррок и Тайлер Коуэн склонны особо подчеркивать влияние, которое Кэлхун оказал на теоретиков общественного выбора и, прежде всего, на Бьюкенена и Таллока. Особенно эффектной данная параллель представляется авто-рам, когда они упоминают о тенденции правительства по злоупотреблению властью. Описание Кэлхуном обогащения одной части общества за счет другой при помощи правительства находит развитие в концепции «рентоориентированного поведения» (авторства Таллока)¸ присущего определенным элитным группам.

Аналогичные параллели выводятся по результатам анализа Кэлхуном эффектов мажоритарной демократии. Чем больше доходы в государстве, отмечает Кэлхун, тем больше становятся и выгоды от злоупотребления властью. Это ведет к появлению партий, которые борются друг с другом за государственные почести и вознаграждения, что требует все большей организации и дисциплины внутри партии и приводит к кон-

60

центрации внутрипартийной власти у все меньшего числа людей. В конечном счете, мажоритарная демократия приводит к контролю меньшинства. Данный элемент тео-рии Кэлхуна выступает, по Табарроку и Коуэну, предшественником модели минималь-ных выигрывающих коалиций Вильяма Х. Рикера (William H. Riker), в которой меж-партийная борьба за власть представляет собой игру с нулевой суммой29.

Еще одним мыслителем ХХ в., испытавшим влияние Кэлхуна, по мнению Та-баррока и Коуэна, стал Фридрих фон Хайек. Его известная постановка вопроса о том, почему «к власти приходят худшие»30, опирается на изучавшийся Кэлхуном механизм злоупотребления правительственной властью и описанный им процесс ниспровержения порядка и процветания. Еще один параллелизм можно усмотреть в скептическом отношении Кэлхуна к избыточному альтруизму, который приводит к хаосу из-за неспособности человека лучше другого понимать его интересы. Сложно не усмотреть здесь очевидного единства с либертарианством ХХ в. и его критикой плановой экономики, замещающей деятельность автономных экономи-ческих агентов, осознающих свои интересы.

Если Хайек не верит в возможность успешного конструирования социальных ин-ститутов, отдавая предпочтение их эволюционному развитию, то Бьюкенен с Таллоком в этом вопросе солидаризируются с просветителями XVIII в. По Кэлхуну, конституци-онные режимы являются не эволюционными и не конструируемыми, а возникающими при определенном стечении обстоятельств, когда интересы настолько сбалансированы, что нарушение этого баланса представляется более опасным, чем триумф чужого ин-тереса. В такие моменты возможен компромисс31. Таким образом, его концепция вы-глядит стройной и современной альтернативой одновременно для теории обществен-ного выбора и либертарианской трактовки социальных изменений.

Как представляется, оригинальность идей Кэлхуна не позволяет отнести его к одному-единственному идейному лагерю или политологической школе. Скорее можно говорить о том, что его мысль помещает Кэлхуна в область пересечения различных идеологических традиций, по отношению к которым он выступает не как наследник и ревнитель, а как творческий восприемник, развивший каждую из них. Можно сказать, что в своей сфере — феноменологии правительства и консти-туционном нормативизме — Кэлхун выступает и как политолог, идеи которого продолжают творчески развиваться разными школами, в значительной мере мето-дологически и идейно расходящимися друг с другом. ————–

1 Sotirios A. Barber S.A. The Fallacies of States' Rights. Harvard, 2012. P. 122–145. 2 Read J.H. Majority rule versus consensus: the political thought of John C. Calhoun. Lawrence, 2009. 3 The Papers of John C. Calhoun (Columbia, 2003), XVIII. “A Disquisition on Government and

A Discourse on the Constitution and Government of the United States”. Как указано в этом наи-более полном собрании сочинений Кэлхуна, указанные теоретические работы печатаются по первому изданию 1851 г.

4 Согрин В.В. Мир американских рабовладельцев: Кэлхун, Фицхью и другие // Новая и Новейшая история. 1990. № 5 :: vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/HISTORY/SLAVERY.HTM.

5 Согрин В.В. Мир американских рабовладельцев: Кэлхун, Фицхью и другие // Новая и Новейшая история. 1990. № 5 :: vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/HISTORY/SLAVERY.HTM.

6 The Cambridge history of nineteenth-century political thought. New York, 2011. P. 396–398. 7 The ideology of slavery. Proslavery Thought in the Antebellum South 1830–1860. Baton

Rouge, 1981. 8 «Зрелый» период Кэлхуна обычно начинают с 1828 г. — старта Нуллификационного кризиса.

Например, Чарльз Вильтце излагает биографию Кэлхуна в трех томах, отражающих ранний, зре-лый и поздний периоды его деятельности, при этом период рассмотрения первого тома («Нацио-налист») заканчивается 1828 г. См.: Wiltse Ch.M. John C. Calhoun. Nationalist. New York, 1968.

61

9 Lacy K. Ford Jr. Inventing the Concurrent Majority: Madison, Calhoun, and the Problem of Majoritarianism in American Political Thought // The Journal of Southern History. Vol. 60. 1994. № 1. P. 19–58.

10 Tabarrok A., Cowen T. The Public Choice Theory of John C. Calhoun // Journal of Institu-tional and Theoretical Economics (JITE). Vol. 148. 1992. P. 655–674.

11 Harp G.J. Taylor, Calhoun, and the Decline of a Theory of Political Disharmony // Journal of the History of Ideas. Vol. 46. 1985. № 1. P. 107–120.

12 Harp G.J. Taylor, Calhoun, and the Decline of a Theory of Political Disharmony // Journal of the History of Ideas. Vol. 46. 1985. № 1. P. 108.

13 Calhoun J.C. The Papers of John C. Calhoun. Columbia, 2003. XVIII. P. 22. 14 Ford L.K. Republican Ideology in a Slave Society: The Political Economy of John C. Cal-

houn // The Journal of Southern History. Vol. 54. 1988. № 3. P. 409. 15 См.: Hartz L. The Liberal Tradition in America. New York, 1955; Hofstadter R. The Ameri-

can Political Tradition: And the Men Who Made it. New York, 1948. 16 Ford L.K. Republican Ideology in a Slave Society: The Political Economy of John C. Cal-

houn // The Journal of Southern History. Vol. 54. 1988.№ 3. P. 409. 17 Russell Kirk, “The Conservative Mind” (Washington, DC, 2001)/ 18 Там же. С. 181/ 19 The Cambridge history of nineteenth-century political thought. New York, 2011. P. 711. 20 Genovese E.D. Slaveholders' Dilemma: Freedom and Progress in Southern Conservative

Thought, 1820–1860. Columbia, 1995. P. 34. 21 Филимонова М.А. Классический республиканизм в Американской и Французской рево-

люциях конца XVIII века // Новая и Новейшая история. 2004. № 1 :: pylip-pel.newmail.ru/articles/respublicanisme.html.

22 Ericson D.F. The shaping of American liberalism: the debates over ratification, nullification and slavery. Chicago, 1993. На стр. 2: “As I see it, republicanism is related to liberalism as species to genus”.

23 Филимонова М.А. Классический республиканизм в Американской и Французской рево-люциях конца XVIII века // Новая и Новейшая история. 2004. № 1 :: pylip-pel.newmail.ru/articles/respublicanisme.html.

24 Calhoun J.C. The Papers of John C. Calhoun. Columbia, 2003. XVIII. P. 15. 25 Calhoun J.C. The Papers of John C. Calhoun. Columbia, 2003. XVIII. P. 13. 26 Calhoun J.C. The Papers of John C. Calhoun. Columbia, 2003. XVIII. P. 8. 27 Vajda Z. John C. Calhoun's Republicanism Revisited // Rhetoric & Public Affairs. Vol. 4.

2001. № 3. P. 433–457. 28 Искусственность построений З. Вайды наглядно демонстрирует его тезис, будто при

написании «Исследования о правительстве» Кэлхун утратил веру в «дух народа», а концеп-ция согласующего большинства призвана восстановить «потерянную добродетель» «развра-тившегося народа» (Vajda Z. John C. Calhoun's Republicanism Revisited // Rhetoric & Public Af-fairs. Vol. 4. 2001. № 3. P. 445). Это предположение полностью игнорирует отправную точку размышлений Кэлхуна — природно заданное несовершенство человека, нуждающегося в правительстве и в то же время всегда способного извратить его цель. По этой причине в сис-теме взглядов Кэлхуна общественные добродетели без должного конституционного организ-ма не имеют большой цены.

29 Tabarrok A., Cowen T. The Public Choice Theory of John C. Calhoun // Journal of Institu-tional and Theoretical Economics (JITE). Vol. 148. 1992. P. 662.

30 Хайек Ф. Дорога к рабству. М., 2005. С. 141. 31 Tabarrok A., Cowen T. The Public Choice Theory of John C. Calhoun // Journal of Institu-

tional and Theoretical Economics (JITE). Vol. 148. 1992. P. 670.

62

Ковалев Н.А.

Особенности развития современного миропорядка в XXI веке

Последствия масштабной и всемерной трансформации международной системы, вызванной событиями 80–90-х годов XX века на политической карте мира, изме-няют и продолжают изменять её базовые параметры. Уход в прошлое биполярной системы международных отношений, помимо естественных и закономерных пе-ремен в балансе сил и сфер влияния, обусловил также рост дискуссий и дебатов относительно дальнейшего функционирования и развития мирового порядка, его основных элементов и характеристик в будущем. Соответственно, целью данной статьи является анализ некоторых тенденций, контуров и перспектив развития со-временного миропорядка в XXI веке.

Разнообразие подходов к исследованию современного мироустройства позволяет по-разному оценить характер процесса его формирования. Так, всё ещё актуально мнение, что «современная система международных отношений по-прежнему находит-ся в процессе становления, перехода… к иной и пока ещё не получившей своей окон-чательной кристаллизации мировой архитектуре»1. С другой стороны, многие иссле-дователи предполагают, что сам этап перехода уже осуществился, и переконфигурация международного порядка (в сторону полицентричности) является свершившимся фак-том, хотя его внутренняя структура ещё находится в процессе изменений2.

Одно из основных свойств современной международной системы — её систем-ность. Согласно К.С. Гаджиеву, современную систему международных отношений (СМО) можно рассматривать как «самоорганизующуюся сверхсистему, состоящую из множества взаимосвязанных, взаимозависимых, сотрудничающих и в то же время конкурирующих и конфликтующих между собой подсистем (национальных государств, разного рода международных или региональных межгосударственных и негосударственных организаций, транснациональных корпораций, террористи-ческих организаций и т.д.)»3.

Другая значимая характеристика — расширение поля взаимодействия субъектов в рамках СМО. Усложнение и разнообразие политической картины мира после холод-ной войны расширили границы взаимодействия во многих областях общественной жизни (в политике, экономике, в сфере социальных отношений, культуры и т.д.). Ха-рактерно и то, что взаимодействие и взаимозависимость укрепляются как по гори-зонтали, так и по вертикали, на разных уровнях СМО (глобальном, региональном, национальном). Утверждается, что процессы глобализации (дифференциации, гло-кализации и регионализации4) превращают мир в «глобальную деревню».

Как следствие, важным фактором в международных отношениях стала пробле-ма управляемости и регулирования. Необходимость структурной перестройки, обусловленной образовавшимся вакуумом после распада биполярной СМО, изме-нениями в механизме безопасности и увеличением численности акторов на меж-дународной арене, предопределила эскалацию насилия и рост напряжённости в различных регионах мира, став причиной «снижения предсказуемости и регули-руемости современных международных отношений»5.

Системообразующая константа — роль традиционных акторов СМО (госу-дарств). Политический дискурс касательно места и статуса государств в современ-

63

ном мире довольно разнообразен. Безусловно, в современных условиях глобализа-ция и транснационализация общественной жизни, способствующие появлению и развитию новых субъектов мировой политики, существенным образом повлияли на возможности государств оказывать определяющее воздействие на международ-ные процессы. Однако, более состоятельной представляется точка зрения, что госу-дарство остаётся системообразующим элементом СМО, соответственно, и природа СМО остаётся неизменной6. Но в современном мире уровень межгосударственных отношений тесно связан с другими уровнями взаимодействия, поэтому государст-ва должны более гибко реагировать на происходящие изменения, развивая сотруд-ничество с различными акторами.

Исходя из вышесказанного, ещё одна особенность современных международ-ных отношений — присущая СМО противоречивость развития в целом. По мне-нию многих исследователей, современный миропорядок определяют два взаимо-направленных процесса — процессы упорядочивания и хаотизации. «Тренд упорядочивания (структуризации, регуляции, управления) процессов мирового политического развития проявляется в создании различных формальных и нефор-мальных структур — различных межгосударственных и негосударственных орга-низаций, «клубов», коалиций, союзов, форумов. Хаотизация прослеживается в распаде союзов и коалиций, нарушение международных норм, договоров и т.п. Тренды хаотизации и упорядочивания проявляются во всех сферах международ-ных отношений»7.

Безусловно, указанными выше трендами развития СМО проблема функциони-рования современного миропорядка не исчерпывается. Следует помнить, что фор-мирующаяся ныне политическая архитектура мира не является статичной, система динамично развивается и открыта изменениям, порождая новые форматы взаимо-отношений и качественно преобразуя уже существующие.

Многолинейность развития мирового политического процесса, обусловленного влиянием процессов глобализации, порождает определённые изменения в не-скольких ключевых сферах международной политики — в сферах политики и эко-номики; в сфере безопасности и регулирования СМО.

Укрепление глобальной взаимозависимости объективно способствует формиро-ванию тесной взаимосвязи политики и экономики в современном мире. Роль соци-ально-экономических факторов и их влияние на стабильное функционирование мирового порядка возрастают, в частности, ключевым фактором снижения кон-фликтности общества в XXI веке, по мнению многих исследователей, следует счи-тать активные действия по преодолению бедности8, прежде всего, в странах Азии, Африки, Латинской Америки. Средством решения данной проблемы и многих других глобальных проблем современности видится широкая кооперация и со-трудничество самых разнообразных акторов СМО, более активное участие стран развивающегося мира в международной политике.

Кроме того, процессы фрагментации и интеграции на политико-экономической карте мира актуализируют мнение о «глобальной регионализации»9 мирового про-странства, качественно меняющей содержание современных международных от-ношений. Речь идёт уже не столько о взаимоотношениях отдельных государств, сколько о появлении и взаимодействии региональных объединений государств, ха-рактеризующихся совокупностью определённых параметров и ресурсов для про-ведения более успешной политики10. В условиях глобальных экономических по-трясений ключевой тенденцией будущего миропорядка, по мнению экспертов, может стать экономическая конкуренция государств и союзов стран, способная

64

вызвать нестабильность и рост конфликтогенности в мире вследствие борьбы за ресурсы и лидерство, за способность влиять на международные процессы11.

Особое внимание следует уделить уже наметившемуся, как считается, переносу политической и экономической активности в Азиатско-Тихоокеанский регион (АТР) и Азию в целом. Бурное экономическое развитие государств этого региона в начале XXI века позволяет предполагать о долгосрочном характере данной тен-денции в будущем. Экономический вес таких стран, как Китай, Индия, обусловли-вает их нынешний уровень участия в международных отношениях. Кроме того, вероятное появление в Азии новых государств, характеризующихся высоким уровнем развития экономики, будет способствовать изменению баланса сил в пользу развивающегося мира12.

С начала 90-х годов XX века происходят заметные подвижки и в сфере безопасно-сти. Новый система безопасности формируется в условиях становления полицентрич-ного миропорядка, который, по мнению многих исследователей и экспертов, является наиболее «благоприятной формой развития общества будущего»13. Рост негативных тенденций после распада биполярной СМО, увеличение числа субъектов на междуна-родной арене и укрепление глобальной взаимозависимости вызывают ощущение уяз-вимости перед глобальными проблемами и непредсказуемости развития СМО в буду-щем. Актуальны представления, что современный миропорядок ждёт новая «эпоха противоречий», и ближайшие 30–40 лет станут «периодом глобальной борьбы интере-сов, столкновения трендов и обострения всех проблем»14.

Необходимо помнить о том, что формирующаяся СМО продолжает качественно изменяться. В связи с этим, современный мир, находясь в процессе эволюции, одно-временно сочетает в себе как элементы новой формирующейся архитектуры междуна-родных отношений (ТНА, НПО, глобальные и региональные структуры — G–20, БРИКС, ШОС и др.), так и многие структуры предыдущего миропорядка, которым ещё предстоит адаптироваться к нынешней реальности (ООН, НАТО, G-8 и др.).

Противоречивое развитие СМО оказывает негативное влияние на способность государств к адекватной и оперативной реакции на возникающие проблемы. В ус-ловиях усложнения политической картины, экономических потрясений и роста напряжённости в разных регионах мира предпринимаются попытки стабилизиро-вать и сбалансировать международную систему с помощью создания и укрепления разнообразных форматов сотрудничества между государствами.

Актуальность создания подобных механизмов взаимодействия между государст-вами в современном мире предопределена необходимостью определения основных принципов поведения на политической арене, институционализации интересов стран, координации усилий для максимизации результатов сотрудничества и пр.

Например, форум «Большая двадцатка» (G-20) был создан для консультаций и ко-ординации действий по преодолению последствий глобального экономического кризи-са, хотя в долгосрочной перспективе его перспективы пока выглядят весьма туманно. Шанхайская организация сотрудничества (ШОС) изначально создавалась как меха-низм обеспечения безопасности в Азии и гарант стабильного развития государств-участников. Группа БРИКС (изначально — БРИК) позиционировался, на момент соз-дания, как консультативный форум самых быстроразвивающихся (в перспективе) эко-номик мира с перспективами более активного участия в международных делах и т.д.

Общая цель многих форматов межгосударственного сотрудничества — максималь-но широкая кооперация на основе наличия схожих интересов, экономик, ценностей, в рамках которой формируется общее пространство безопасности с действенным меха-низмом предотвращения конфликтов. Один из наиболее ярких примеров такой коопе-

65

рации как основы функционирования будущего миропорядка — идея «сообществ без-опасности», предполагающая, согласно Д. Тренину, создание Евро-Атлантического со-общества безопасности (модель «от Ванкувера до Владивостока»)15.

Много говорится и о роли международного права и международных институ-тов, в частности, ООН, в XXI веке. Декларируется их первостепенное значение в рамках урегулирования различных конфликтов, взаимоотношений акторов гло-бального мира (преимущественно государств), обеспечения прав человека и пр. Однако, некоторая архаичность многих международных институтов сужает воз-можности адекватной реакции на проявляющиеся проблемы современного миро-порядка, поэтому и т.д.

С одной стороны, ООН является главным гарантом реализации международно-го права. В то же время, организация была создана ещё после Второй мировой войны для предотвращения, в первую очередь, межгосударственных конфликтов. Динамичное развитие мирового порядка после холодной войны, как упоминалось выше, весьма остро поставило вопрос о своевременной адаптации организации к новым тенденциям развития СМО.

В условиях резкого роста численности акторов на международной арене, эскала-ции насилия и повышения роли силового фактора в мировой политике, способность ООН проводить эффективную политику по поддержанию мира и стабильности вы-зывает сомнение. Организация не обладает необходимой степенью самостоятельно-сти, поскольку до сих пор действует на основе делегированных ей государствами полномочий, завися от них в сфере финансов и военной сфере. Кроме того, появле-ние новых центров силы (преимущественно в развивающемся мире) актуализирова-ло требование к реформированию некоторых основных органов ООН, в частности, Совета Безопасности за счёт расширения состава его членов.

Однако, в данный момент представляется, что какие-либо кардинальные изменения в механизме функционирования ООН преждевременны, поскольку отсутствует кол-лективная воля государств-членов организации и оценки последствий этой реформы.

Исходя из вышесказанного, можно утверждать, что современный миропорядок представляет собой открытую, склонную к перманентным изменениям систему. Динамичный и, в то же время, противоречивый характер её развития предопреде-ляет разнообразие форм и структур взаимодействия на международной арене.

Безусловно, стоит согласиться с утверждением, что современная архитектура меж-дународных отношений ещё находится в процессе становления и формирования, что объясняет определённую хаотичность и непредсказуемость процессов, происходящих в ней. Более того, по мнению многих исследователей и экспертов, экономические по-трясения 2000-х–2010-х годов могут стать причиной уже цивилизационного и геопо-литического кризиса, возникающего из нерешённых экономических и финансовых проблем16, но затрагивающего и другие области общественной жизни.

Будет сохраняться и усиливаться тренд многополярности (полицентричности) будущего мироустройства. В то же время, полицентричный миропорядок противо-речив по своей сути: с одной стороны, он позволяет выразить и учесть интересы самых различных акторов на международной арене, но, с другой стороны, тем са-мым осложняет координацию совместных усилий для решения тех или иных про-блем, часто провоцируя конфликт интересов между ведущими игроками.

Негативные тенденции развития СМО в начале XXI века позволяют по-новому взглянуть на роль экономического фактора в принятии важнейших политических решений на международной арене. Мир уже не является только лишь полем для со-перничества отдельных государств и блоков. Это мир взаимодействия крупных ре-

66

гиональных объединений, обладающих целым комплексом специфических характе-ристик. Экономическую конкуренцию подстёгивает и бурное развитие стран Азии, заявляющих о своей решимости более активно участвовать в международной поли-тике. С другой стороны, есть основания предполагать о высоком конфликтном по-тенциале в данном регионе мира в будущем из-за территориальных споров, этниче-ских, культурных, религиозных и прочих факторов, естественных проблем роста.

Сфера безопасности будет являться одним из ключевых вопросов международ-ной повестки и в будущем. В условиях противоречивости и непредсказуемости развития современного миропорядка, ослабления механизмов регулирования по-литических процессов, именно государства и уровень межгосударственных взаи-модействий, несмотря на появление негосударственных акторов, остаются систе-мообразующими элементами СМО. Разнообразные форматы сотрудничества (форумы, связки, союзы, блоки и т.д.) позволяют стабилизировать и сбалансиро-вать международную систему. Подобные формы сотрудничества лежат в основе механизма сдержек и противовесов на международной арене. Это представляется особенно актуальным в условиях необходимости адаптации международных норм, принципов и институтов к новым тенденциям в развитии современного миропо-рядка и поиска путей развития их внутренней структуры.

Меняющиеся контуры функционирования СМО, появление новых тенденций в мировой политике, актуализация вопросов, связанных с глобальными проблемами современности и многие другие аспекты взаимодействия в современном мире ста-новятся причиной появления различных прогнозов относительно будущего и пер-спектив развития международной системы в XXI веке17. ————–

1 Торкунов А.В. Международные отношения после Косовского кризиса // Внешняя поли-тика и безопасность современной России. 1991–2002.: Хрестоматия в 4 т. / Сост. Т.А. Шак-леина. М.: МГИМО (У) МИД России: РАМИ: АНО «ИНО-Центр», 2002. Т. 1. С. 57.

2 Мегатренды: основные траектории эволюции мирового порядка в XXI веке: учебник / Под ред. Т.А. Шаклеиной, А.А. Байкова. М.: Аспект Пресс, 2013. С. 283.

3 Гаджиев К.С. К полицентрическому миропорядку // Политические исследования. 2007. № 4. С. 8.

4 Albert M. Hegemonie und Multipolarität unter den Bedingungen von Entgrenzung // Politik im 21. Jahrhundert: die Sammlung der Artikel / hrsg. von Cl. Leggewie. Frankfurt am Main: Suhr-kamp-Verlag, 2001. S. 385–387.

5 Торкунов А.В. Международные отношения после Косовского кризиса // Внешняя поли-тика и безопасность современной России. 1991–2002.: Хрестоматия в 4 т. / Сост. Т.А. Шак-леина. М.: МГИМО (У) МИД России: РАМИ: АНО «ИНО-Центр», 2002. Т. 1. С. 58.

6 Хрусталев М.А. Анализ международных ситуаций и политическая экспертиза: очерки теории и методологии. М.: НОФМО, 2008. С. 10.

7 Метаморфозы мировой политики: коллективн. монография / Под общ. ред. М.М. Лебедевой; Моск. гос. ин-т междунар. отношений (ун-т) МИД России. М.: МГИМО-Университет, 2012. С. 10.

8 Перспектива – 2050. Новая политико-экономическая карта мира: доклад (февраль-май 2013 г.) / Под общ. ред. Е.А. Шиповой. М.: Фонд «Посткризисный мир», 2013. С. 96.

9 Леонова О.Г. Глобальная регионализация как феномен развития глобального мира // Век глобализации. 2013. № 1. С. 59–66.

10 Леонова О.Г. Глобальная регионализация как феномен развития глобального мира // Век глобализации. 2013. № 1. С. 59–61.

11 Модели посткризисного развития: глобальная война или новый консенсус: доклад (но-ябрь 2009 г. – январь 2010 г.) / Под общ. ред. Е.А. Шиповой. М.: Фонд «Институт посткри-зисного мира», 2010. С. 78–79.

12 Перспектива – 2050. Новая политико-экономическая карта мира: доклад (февраль-май 2013 г.) / Под общ. ред. Е.А. Шиповой. М.: Фонд «Посткризисный мир», 2013. С. 87–88.

67

13 Модели посткризисного развития: глобальная война или новый консенсус: доклад (но-ябрь 2009 г. – январь 2010 г.) / Под общ. ред. Е.А. Шиповой. М.: Фонд «Институт посткри-зисного мира», 2010. С. 89.

14 Перспектива — 2050. Новая политико-экономическая карта мира: доклад (февраль-май 2013 г.) / Под общ. ред. Е.А. Шиповой. М.: Фонд «Посткризисный мир», 2013. С. 110.

15 Тренин Д. Мир безусловный: Евро-Атлантика XXI века как сообщество безопасности. М.: РОССПЭН, 2013. 247 с.

16 Перспектива – 2050. Новая политико-экономическая карта мира: доклад (февраль-май 2013 г.) / Под общ. ред. Е.А. Шиповой. М.: Фонд «Посткризисный мир», 2013. С. 31.

17 В этой связи, весьма популярна серия докладов Национального разведывательного со-вета США под названием «Глобальные тенденции», последний из которых — «Глобальные тенденции – 2030: Альтернативные миры – был издан в декабре 2012 года».

Лях К.И.

Роль масс в теории тоталитаризма Ханны Аренд

Начиная с XIX века, понятие «массы» имеет долгую и сложную историю в поли-тической мысли. Если социалисты нередко использовали этот термин в позитив-ном ключе, то консерваторы и либералы, наоборот, видели в массах угрозу госу-дарственному порядку и индивидуальной свободе. По мнению ряда мыслителей, непостоянная, импульсивная, легковерная и иррациональная, масса опасна тем, что благодаря ей к власти приходят те, кто лучше этой массой манипулирует1.

Ханна Арендт, немецкий, а позднее и американский теоретик политики, также рассматривала «массы» как деструктивную силу в политическом процессе, несу-щую в себе множество опасностей. Для Арендт, как и для Густава Лебона, Макса Вебера, Хосе Ортега-и-Гассета, «массы» являются гомогенными и аморфными, неспособными к подлинно критическому мышлению. По мнению мыслителя, у масс все же есть логика, однако она искажена и введена в заблуждение.

Не вызывает сомнений, что массы играют важную роль в становлении и процве-тании такого явления, как тоталитаризм. Тоталитаризм, в свою очередь, единственно возможен в обществах, где классы растворились в массах, политические партии бы-ли нивелированы до идеологии, а ответственность граждан пришла в упадок из-за всеохватывающей апатии. Как отмечает мыслитель, тоталитарное движение нацеле-но на успех в организации масс, а не классов. Классы — это связи в обществе, осно-ванные на общности интересов, определенные их ролью в производственном про-цессе. Они обеспечивают индивидуума чувством социальной принадлежности или членства. В этом смысле, конвенциональные политические партии представляют классовые силы в той или иной степени. Массы же представляют собой несколько другое явление. Массы включают в себя индивидуумов, находящихся на периферии всех социальных, экономических и политических принадлежностей, вбирая в себя как раз тех, кто не может примкнуть к существующим классам. Массы возникают

68

там, где есть люди, неспособные интегрироваться в какую-то организацию, осно-ванную на общностных интересах, будь то политические партии, муниципальные правительства или профсоюзы. Потенциально, такие люди существуют в каждой стране, формируя индифферентное большинство, не способное или не желающее примкнуть к существующим партиям или движениям.

Лишенные сопричастности с какой-либо широкой организацией, неопытные в конвенциональной политике, не имеющие весомых убеждений, массы наводят чу-му на все дома. Не будучи организованными существующей политической систе-мой и убежденными ее риторикой, эти люди являют собой невозделанное поле для тоталитарных режимов. Массы в этом смысле являются доказательством того фак-та, что так называемые демократические правительства функционируют в услови-ях, когда инертная масса просто терпит это самое правительство без особого энту-зиазма. Подтверждением тому служит то, что массы не выражают никакого сожаления в момент, когда тоталитарные движения захватывают демократические правительства и парламенты. Это объясняется тем, что массы никогда особенно и не верили в эти демократические институты.

Наряду с первой основой масс — перманентным смешением современных об-ществ, в котором нет возможности инкорпорироваться разнообразным сегментам населения, Арендт выделяет еще одну причину появления этого явления. Массы об-разуются из осколков социальных страт, которые потеряли свою прежнюю социаль-ную идентичность и эмоциональные связи в результате политического, социального или экономического кризиса. Такое объяснение формирования масс коррелирует с появлением того явления, который Эмиль Дюркгейм называет «аномией»2. В конти-нентальной Европе «массы» появились в результате Первой мировой войны, за кото-рой последовали революции, экономическая депрессия, распад империй и основание национальных государств. На место довоенных обществ пришла новая «ужасающая негативная солидарность», а именно «бесструктурная масса разъяренных индиви-дуумов», состоящая из безработных рабочих, лишенных собственности мелких биз-несменов и бывших членнов среднего класса3. Общим для всех этих людей стало непреходящее чувство горечи, предательства и ненависти к существующим партиям, которые, казалось бы, представляли их интересы.

В Германии и Австрии национал-социализм воспользовался преимуществами сложившегося кризиса, организовав массы, которые были политически и экономи-чески слабы в военные и послевоенные годы. Массы сформировали социальный базис нацистской диктатуры, а после 1940-х годов — тоталитарного режима.

Массы, по мнению Арендт, предопределяют тоталитарное правление. В то же время мыслитель проводит существенные различия в том, какую роль массы сыг-рали в формировании тоталитарных режимов в фашистской Германии и СССР. В охваченной большевиками России массы стали орудием пришедшего к власти меньшинства, сумевшего агрегировать разные слои населения, которые ранее были безучастны к политике и государственной деятельности. Так, Ленин, испытывающий страх перед незрелой природой советского общества, сам искал пути усиления стра-тификации, разности интересов и идентичностей среди новоиспеченного советского населения. Для реализации этой «модели массы» создавались независимые проф-союзы, советы и даже конструировались национальности. Сталин же решил пойти по иному пути, обратив этот процесс в обратном направлении. Он поставил себе цель создать атомизированную и бесструктурную массу, которой легко было бы управлять как одним целым. Для этой цели было решено ликвидировать собствен-ников, крупных независимых крестьян, профсоюзы и различные комитеты, прове-

69

дя зачистку военного и бюрократического аппарата, включая управляющих фабри-ками и простых инженеров. Были применены серьезные меры для того, чтобы вы-рвать с корнем все неполитические общинные связи, а господство террора привело к нивелированию дружеских отношений и даже семейных уз. Стремительность восхождения большевиков к власти после революции 1917 года показывает, что тоталитарное движение в образовавшемся Советском Союзе по своей силе и мас-штабам в разы превосходит тоталитарное движение по организации масс в фаши-стской Германии. Таким образом, по мнению Арендт, в Германии сама власть ор-ганизовала массы, а в Советской России мощное тоталитарное движение создало власть большевиков и новое государство.

Однако массы, независимо от того, в каком государстве они формируются, харак-теризуются социальной и политической маргинальностью. Массы состоят из людей, переполненных горьким чувством своей ненужности существующему миру — абсо-лютно новый феномен в Европе, появлению которого сопутствовал рост безрабо-тицы на фоне индустриализации и резкий рост населения за последние 150 лет. Массу образуют индивидуумы самых разных социальных слоев и интеллектуаль-ных убеждений, среди человека масс» можно встретить очень образованных лю-дей, однако каждый из них является атомизированным и изолированным, лишен-ным стабильности и ощущения своей нужности миру, это самоотверженные индивидуумы без индивидуальности, легко адаптирующиеся и склонные к фана-тизму. Арендт описывает их как людей, чья горечь сопровождается «радикальной потерей интереса к себе»4. Они испытывают «безразличие перед лицом смерти», «пристрастие к самым абстрактным идеям с целью найти путеводитель в жизни», «общее презрение даже к самым очевидным правилам здравого смысла», «отчаян-ную избыточность» и словно бы стремление «умереть смертью робота»5. Человека «массы» характеризует не жестокость и отсталость, а скорее изоляция и отсутст-вие нормальных социальных отношений, такой человек является единицей конку-рентного индустриального общества. Тоталитарная пропаганда в своем бесконеч-ном повторении нескольких ключевых идей захватывает массы, поскольку люди, их образующие, лишены проницательности.

Ханна Арендт так пишет о массах: «они не верят ни во что видимое, в реаль-ность своего собственного опыта, они не доверяют своим собственным глазам и ушам, но охотно верят своему воображению, которое цепляется за все всеобъем-лющее и последовательное. Массы убеждаются в чем-то не посредством фактов, а через последовательность системы, частью которой они могли бы стать. При этом массы отказываются верить в случайности, которые проникают в реальность. Они предрасположены ко всем идеологиям, потому как эти идеологии используют фак-ты для объяснения законов и устраняют случайности через конструирование вез-десущего всемогущества. Тоталитарная пропаганда процветает на этом бегстве от реальности в вымысел, от случайности к последовательности»6.

Когда тоталитаризм терпит крах, его приверженцы не испытывают каких-либо непомерных страданий, поскольку эти самые приверженцы не отличались незави-симым и внутренним источником идеализма. Эти люди либо находят новый вы-мысел, либо просто возвращаются к тому инертному состоянию, в котором они пребывали ранее, прекращая верить в догмы, за которые еще вчера они были гото-вы отдать свои жизни.

Лишенные того, что Гитлер называл живой организацией — движения в движе-нии, мир фантазий, в которых пребывают массы, рушится словно карточный домик. Однако сколько бы тоталитаризм ни существовал, именно массы являются его глав-

70

ным источником поддержки. В предисловии к третьему изданию «Истоков тотали-таризма» Арендт настаивает, что поддержка тоталитарного режима массами проис-ходит не из невежественности масс или промывки мозгов. Массы лояльны не кон-кретному интересу, а тому вымыслу, что изобретает тоталитарное движение, которое при этом плавно синхронизируется с их собственным опытом. Такой вымысел опи-сывает мир в конспиралогических терминах — таких как мировой еврейский заговор или заговор троцкистов, нацеленный на подрыв революции. Подобное описание действительности сводит всю сложность мира к одному принципу или догме, будь то класс или раса, историческая диалектика или генетическое превосходство, на ос-новании которого произрастает уже все остальное. Никакие факты не могут оспо-рить такую картину мира, потому как доказательство созданному вымыслу может быть найдено только в неопределенном будущем, спустя столетия или тысячелетия — после наступления мировой революции или Тысячелетнего Рейха.

Независимо от того, являются ли массы социальным материалом исторических обстоятельств или продуктом нацеленной социальной инженерии, они создают ряд важных условий существования тоталитаризма. Во-первых, они обеспечивают че-ловеческий ресурс для постоянно изменяющегося политического курса режима. Они обеспечивают государство сторонниками и военнослужащими, готовыми от-дать себя целиком на благо режима. Лишенные настоящего интереса в обществе, будучи чем-то средним между классом и партией, массы тяготеют к психологии самоотверженности. Таким образом, они являются просто идеальными орудиями тоталитарных проектов. При этом массы являют собой другой важный ресурс то-талитаризма: «тоталитарные движения и режимы существуют за счет мании не-прекращающегося движения. Они могут оставаться у власти до тех пор, пока они движутся сами и заставляют двигаться всех вокруг»7. Эта мания выливается в за-чистки, войны, депортации, в поиски новых врагов и их ликвидации. Большевист-ская идея перманентной революции параллельна нацистской идее непрекращаю-щейся расовой селекции, что, в свою очередь, требует постоянной радикализации стандартов, по которым оценивается селекция или успехи революции.

Но для того чтобы продолжать двигаться, жадно пожирая человеческую плоть, то-талитарному режиму нужно большое количество людей, будь то собственные гражда-не или оккупированные народы. Арендт отмечает, что в государстве с небольшим и гомогенным населением могут появиться тоталитарные движения, однако не может установиться тоталитарный режим, поскольку он просто не будет иметь пищи для су-ществования — в таких странах скорее установится диктатура, нежели тоталитаризм. Именно такая участь постигла довоенную Румынию, Португалию, Венгрию и Испа-нию, поскольку тоталитарные режимы просто бы уничтожили эти страны, лишив их населения. Россия, в отличие от этих европейских стран, располагала большим коли-чеством людей, равно как и Германия после захвата ею новых территорий. Примеча-тельно, что только после военного расширения фашистская Германия смогла перейти к истинно тоталитарному режиму. В этом отношении, есть большие перспективы ста-новления тоталитаризма в Индии и Китае, особенно с учетом того, как мало в этих об-ществах значит отдельно взятая человеческая жизнь.

Тоталитарные правители действительно популярны среди масс. и это придает их лидерству особый, отличительный характер. Они, как отмечает Арендт, стано-вятся лидерами масс, поскольку сами являются концентрацией всех черт, прису-щих массе. И в самом деле, такие индивидуальности, как Сталин или Гитлер, про-исходят из отбросов общества, толпы неудачников и аутсайдеров. И через такое сходство тоталитарные лидеры понимают, чего хотят массы и на что они способ-

71

ны. Они понимают, как для масс значим фанатизм, который придает их жизни ощущение цели.

Арендт уделяет особое внимание тоталитарной риторике и стилю. Пророческая уверенность нравится массе, которая жила до этого в хаосе мнений. Массы начи-нают верить в самые невероятные вещи, считая, что возможно абсолютно все. Кроме того, массы не волнуются из-за резких изменений политического курса сво-его режима, потому как все шаги лидера они воспринимают как доказательство его тактической и стратегической гениальности, которая отражается в его хитрых и нестандартных ходах.

Как и тирания, тоталитаризм разрушает сферу публичного и, таким образом, политически изолирует людей. Одиночество — общая основа террора, является эссенцией тоталитарного правления, которая производит, опираясь на железную логику, и палачей и жертв. В условиях одиночества люди теряют чувство реально-сти, которое зависит от нашего взаимодействия с другими людьми, поскольку че-рез общение проверяется истинность и правдивость наших убеждений, а также наша идентичность и наше соотношение с внешним миром. Такие люди становят-ся способны ухватиться за одну-единственную идею, которая кажется разумной, а дедуктивный процесс, в котором участвует лишь один одинокий ум, приводит к самым ужасным заключениям.

Противоречие в концепции масс Ханны Арендт заключается в том, что она описывает массы как атомизированный слой абсолютно изолированных людей, без каких-либо социальных или семейных уз. При этом в другом контексте она отно-сит к массам и уважаемых филистеров, крупных работодателей и порядочных се-мьянинов. В этой связи возникает вопрос, как может быть так, что «массовый» че-ловек, которого Ханна Арендт описывает как одинокого и лишенного связей, является также и буржуазным филистером, для которого семья и собственность являются ключевыми ценностями. В первом случае — человек потерял все соци-альные якори, во втором случае — только классовую принадлежность. По мнению автора, такой парадокс в описании массового человека объясняется тем, что Ханна Арендт стремилась выйти за пределы классовых делений в вопросах определения массы. В этом смысле, Ханна Арендт противостоит Гарольду Лассуэлу8 и ряду других мыслителей, которые рассматривают фашизм именно как буржуазное дви-жение. По мнению Арендт, массы выходят за пределы буржуазии.

Концепция масс Ханны Арендт во многом пересекается с другими политическими мыслителями, однако ее идеи особенно интересны, поскольку она рассматривает мас-сы в их неразрывной связке с тоталитарным обществом, анализу которого философ уделила несколько крупных работ. Примечательно внеклассовое осмысление массы и рассмотрение глубоких причин формирования этого явления на определенном отрезке истории и в конкретных государствах, что очень значимо для глубинного анализа по-литического процесса, как в прошлом, так в настоящей и будущем. ————–

1 Лебон Г. Психология народов и масс. М., 2011; Вебер М. Избранное. Образ общества. М., 1994; Ортега-и-Гассет Х. Восстание Масс. М., 2008.

2 Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд. М., 1994. 3 Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996. 4 Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996. 5 Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996. 6 Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996. 7 Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996. 8 Propaganda, Communication and Public Order. Princeton, 1946.

72

Магомедов Г.Н.

Лезгинский вопрос

В ряду проблем, стоящих перед современной Россией — как в области внутрипо-литических отношений, так отчасти и во внешнеполитическом плане, — нет про-блемы более острой и напряженной, чем так называемая «проблема Северного Кавказа». Тема «Северный Кавказ в России» сегодня захватывает самые разные области общественной практики и теории — политику и геополитику страны, ее экономику, социальную жизнь, миграционные процессы, вопросы межрелигиоз-ных и межкультурных отношений, идеологические и духовные конфликты, угрозы «северокавказского фундаментализма» и «терроризма». Словом, как бы ни расце-нивать положение дел в этих областях, Юг России остается ее наиболее политиче-ски нестабильной зоной — тем «мягким подбрюшьем», или, если пользоваться выражением З. Бжезинского, частью «Евразийских Балкан», где страна более всего уязвима перед угрозами внутреннего и внешнего характера (и где после распада СССР имели место три войны — две чеченские и российско-грузинская).

При этом фактом остается то, что все последнее время противоречия в указанных областях постоянно обострялись и продолжают обостряться. Если вынести за скобки очень специфичную «чеченскую проблему», у которой была своя особая логика воз-никновения и разрешения, легко видеть одну сквозную тенденцию последних двух де-сятилетий — Северный Кавказ в целом, а не только в отдельных своих частях, стано-вится все более и более нестабильным, «проблемным», «неспокойным», «протестным». География «горячих точек» здесь постоянно расширяется: так, наряду с Ингушетией, Чечней и Дагестаном, эта зона с 2010 г. охватывает уже всю Кабардино-Балкарию; пе-риодически сообщения о тех или иных «чрезвычайных происшествиях» то и дело по-ступают из других республик региона. Более того, «проблема Северного Кавказа» пере-местилась уже в центр страны и в отдельные центральные регионы. Столкновения футбольных фанатов, стрельба из свадебных кортежей, всевозможные «разборки» в са-мых разных областях страны (в Астраханской и Кировской областях, в Карелии, на Ура-ле и в десятках иных мест) — все это, можно полагать, лишь внешние и эпизодические проявления того, сколь далеко зашла проблема. Политологи в этой связи говорят даже о «кризисе федерализма и национальной политики России на Северном Кавказе»1, о «тя-желейшем общенациональном кризисе»(2 (хотя, наверное, слово «кризис» мало подхо-дит к ситуации, никогда не имевшей «бескризисного» прошлого). В высшей степени показательна и та смена полюсов в общественном «дискурсе» по отношению к Север-ному Кавказу, когда на смену лозунгу «отделиться от России», с которым выступали оп-ределенные политические силы на Кавказе, пришел лозунг «отделить Кавказ от России» (вариант: «Хватит кормить Кавказ»), набирающий силу у других политических сил уже в центре страны, — еще один фактор, усугубляющий ситуацию.

Чрезвычайно остры политические (этнополитические, кланово-конфессиональные) противоречия и внутри Северного Кавказа — самого многонационального региона России. Здесь нет ни одной республики, свободной от застарелых этнических или межконфессиональных конфликтов. Потенциал этнополитической напряженности со-хранился здесь с начала 1990-х гг. (если вынести за скобки более ранний — советский — период), когда повсеместно оформлялись этнонациональные политические движения и возникали т.н. самопровозглашенные государственные образования: в 1991 г. в одной

73

лишь Карачаево-Черкесии было провозглашено пять республик. Этнонациональные противоречия не везде «актуализировались», принимая открытые формы, как это было, например, в осетино-ингушском конфликте, но и оставаясь в латентной форме, они и по сей день постоянно порождают, по словам наблюдателей, тот «тревожный фон, ко-торый характеризуется почти ежедневным насилием»2. В особенности такая форма межэтнического конфликта характерна для Дагестана: здесь не было «войн» на основе этнических противоречий, но отношения между целым рядом этносов политологи от-носят именно к категории постоянных латентных конфликтов, выделяя, в частности, конфликты аварско-чеченский, кумыкско-аварский, лакско-кумыкский и другие.

С латентными конфликтами, однако, та проблема, что они всегда чреваты «актуали-зацией»: ведь все уже имевшие место в стране конфликты «открытого» типа, а их толь-ко крупных с момента распада СССР было восемь (из них на Кавказе шесть), тоже ко-гда-то были латентными. Уже сегодня конфликты этого типа обнаруживают себя в общественной жизни в виде массовых политических акций, физических «разборок», систематического перераспределения благ и ресурсов в пользу «своих» с ущемлением «чужих» — ситуация пороховой бочки, когда не хватает только искры, чтобы она взо-рвалась(4. А «горючего материала» достаточно и в Дагестане, «никогда не знавшим войн на основе этнических конфликтов». Так или иначе процессы политического са-моопределения и размежевания, противопоставления «себя» всем остальным с 1990-х гг. шли и здесь, что, например, выразилось в становлении движения «Народный фронт им. Имама Шамиля» у аварцев, «Тенглик» у кумыков, «Цадеш» у даргинцев, «Кази-Кумых» у лакцев, «Садвал» у лезгин, «Бирлик» у ногайцев, «Аух» у чеченцев-акинцев; сверх того, в период «парада суверенитетов» были провозглашены Казачье-Ногайская и Кумыкская республики, а также Республика Лезгистан. Явно выраженной конфрон-тационной ориентации у всех этих движений не было и в дальнейшем некоторые из них пошли на спад, но необходимо согласиться и с мнением председателя Союза об-щественных объединений Дагестана С. Уладиева: «Пока существуют национальные проблемы, нельзя исключать попыток их использования для обострения ситуации». «Любое, даже самое интеллектуальное и демократическое движение, пытаясь защи-щать интересы своего этноса, сталкивается с другими этносами и национальностя-ми… И это, как минимум, приводит к жесткому противостоянию»(5.

При общем «тревожном фоне» политической ситуации в Дагестане проблемам от-дельных народностей здесь присуща особая острота и специфика. Это прежде всего лезгины, живущие в трансграничной ситуации — разделенные государственной гра-ницей РФ с Азербайджаном (в аналогичном положении находятся также аварцы). «Лезгинский вопрос», следовательно, имеет для России не только внутри-, но и внеш-неполитическое значение; это в полном смысле слова серьезнейшая проблема россий-ской геополитики, вопрос ее отношений с Азербайджаном, а следовательно, и со всем Большим Кавказом. Между тем, как недавно отмечалось на специальной научной кон-ференции по проблемам лезгинского и аварского народов, «лезгинский вопрос грозит стать еще одним фактором нестабильности в Кавказском регионе. Игнорирование про-блем лезгинского народа, разделенного границами Азербайджана и России, ведет к ра-дикализации лезгинской молодежи, толкает их в ряды действующих в регионе ислам-ских фундаменталистов»(6.

Нынешним состоянием «проблемы Северного Кавказа», включая и такую его важ-ную составную часть, как «лезгинский вопрос», и определяется актуальность на-стоящего диссертационного исследования. При этом диссертация нацелена и на акту-альные проблемы научно-теоретического плана. В научной литературе уже не раз отмечался известный кризис сегодняшних теоретических и методологических подхо-

74

дов к исследованиям северокавказской проблематики. Так, например, В.А. Тишков подчеркивает, что усилия конфликтологов (и, скажем шире, политологов) пока не при-носят желаемых результатов: сказывается «отсутствие убедительных теоретических концептов или вообще игнорирование социальной теории»(7. «В государственной на-циональной политике нужны новые концептуальные подходы», — высказывает ту же мысль Н.П. Медведев(8. «Без всестороннего анализа целого ряда вопросов невозможно понять глубинные явления, определяющие как характер, так и основные тенденции развития стран и народов региона, нельзя разработать и реализовать комплекс мер по их решению, — пишет К.С. Гаджиев. — Однако эти проблемы еще не получили долж-ного освещения в отечественной политической науке»3.

В настоящей работе сделана попытка исследовать отдельные аспекты «кавказ-ской политологии» через призму концепта политической культуры. Тема полити-ческой культуры народов Северного Кавказа в отечественной литературе, по суще-ству, не только не исследована, но даже и не обозначена в постановочном плане. Вообще теория политической культуры достаточно основательно разработана в международной и отечественной литературе, но применительно к исторической и современной России она в основном ориентирована на проблематику того, что можно определить как «великороссийская политическая культура» или политиче-ская культура «России вообще», но не тех или иных составляющих ее народов конкретно. Так или иначе в современной политологии нет ни одного монографи-ческого исследования, специально посвященного политической культуре Северно-го Кавказа или Дагестана как его части, не говоря уже о лезгинском обществе. ————–

1 См., например: Давыдов В.М. Этнополитические конфликты на Северном Кавказе и проблемы государственной безопасности Российской Федерации. Диссертация … кандидата политических наук. М.: Российский университет дружбы народов, 2004. С. 1 и далее.

2 Некоторые политологи ситуацию в Дагестане описывают именно в категориях «порохо-вой бочки». См., напр.: Цыганок А. Д. Пороховая бочка Евразии. Милитаризация Кавказа уг-рожает опасными последствиями // Независимое военное обозрение. 02.09.2009.

3 В частности: Баталов Э.Я. Политическая культура России сквозь призму civicculture // Proetcontra. 2002. Т. 7. № 3. С. 7–22. Баталов Э.Я. Политическая культура современного американского общества. М., 1990.; Баталов Э.Я. Политическая культура как социальный феномен // Вестник Московского университета. 1991. Серия 12. № 5.

3 Гаджиев К.С. Политическая наука: Учебное пособие. 2-е изд. М.: Междунар. отноше-ния, 1995; Гаджиев К.С. Политическая культура: теории и национальные модели. М.: Ин-терпракс, 1994.

3 В частности: Гудименко Д.В. Политическая культура России: преемственность эпох // Полис. 1994. № 2

3 Орлов И.Б. Политическая культура России ХХ в.: Учебное пособие для студентов вузов. М.: Аспект Пресс, 2008.

3 В частности: Пивоваров Ю.С. Политическая культура: Методологический очерк. М., 1996. 3 В частности: Соловьев А.И. Политическая культура: к проблеме идентификации нацио-

нальных моделей // Соловьев А.И. Принципы и практика политических исследований. М., 2002; Соловьев А.И. Раздел «Политическая культура в кн.: Политология. Политическая тео-рия. Политические технологии. М. 2006; Соловьев А.И. Институциональные эксперименты в пространстве политической культуры: реалии российского транзита // Политическая наука в современной России: время поиска и контуры эволюции. М., 2004.

3 Трушков В.В. Общество и отечественная политическая культура. XX век. М., 2001. Трушков В.В. Политическая культура: Учебное пособие. М., 2002.

3 Фадеева Л.А. Политическая культура. Пермь, 2000. Фадеева Л.А. Категория политиче-ской культуры в инструментарии отечественной политологии. // Принципы и практика поли-тических исследований. М., 2002.

75

3 В частности: Глебова И.И. Политическая культура современной России: облики прошло-го и современность. М., 2006; Малинова О.Ю. Исследования политической культуры. М., 2002; Назаров, М.М. Исследования политической культуры современного российского обще-ства. М., 1997; Носков В.А. Политико-культурная эволюция российского общества (Социаль-но-философский анализ). Белгород, 2001.

Магомедов Г.Н.

Политическая культура

Политическая культура — ценностно-нормативная система, которой придержива-ется общество, один из важных элементов политики. Эта система существует в виде распространенных и общепринятых большинством населения основных по-литических ценностей и идеалов.

Зачастую именно в политике отдельные личности и целые социальные группы стре-мятся реализовать свои социально значимые интересы. Но это не непосредственный процесс — он выражается в отношении к власти, политическим институтам, элитам, лидерам и т.д., множеством значений и смыслов, которые вкладывают в эти понятия.

Как правило, эти смыслы и значения не являются чем-то экстраординарным или новаторским, а предписываются господствующей в обществе политической культурой, той системой ценностей и норм поведения, которой придерживается большинство населения.

Вдобавок к определению политической культуры мне хотелось бы рассмотреть ее проявления в России — это будут некоторые особенности политической культуры пе-реходного типа. Ведь политическая культура постсоветской России представляет со-бой синтез разнородных политических ценностей, установок и стандартов политиче-ской деятельности, скопированных с самых разных политических движений самых разных стран — Восточной и Западной Европы, Северной Америки.

Было бы ошибкой сегодня, когда прошло двадцать лет после распада Союза ССР, что простое объявление несостоятельности коммунистических ценностей и идеалов подданнической политической культуры советского типа может быстро привести к формированию политической культуры активной гражданственности. Политическая культура имеет свой темп и динамику формирования, которые не совпадают с измене-ниями экономического и социального характера, хотя и испытывают их влияние.

А мы постоянно наблюдаем в России процесс подтягивания естественного хода культурных изменений к желаемым. Вопрос исследования политической культу-ры сегодня очень важен. Политическая культура оказала мощное влияние на по-литическую науку и практику. Являясь совокупностью характеристик общества, политическая культура помогает определить многое из того, что происходит в по-литике и в сферах, близких к ней.

В целом же политическая культура определяет наиболее типичные образцы и пра-вила политического поведения, взаимодействия «власть — индивид — общество».

76

Понятие политической культуры основывается на главных, привитых воспитанием представлениях человека о политической власти. Именно исходя из этих представле-ний, член общества взаимодействует с государством. Это стиль его поведения в облас-ти политики, самые устойчивые и неизменчивые черты его характера.

И все же человек зачастую решает «сердцем, а не головой», и не всегда его намере-ния совпадают с его действиями. Эти противоречия, которые вносятся в ход политиче-ской жизни общества, придают политической культуре внутреннюю противоречи-вость. Но такая противоречивость помогает одновременному поддержанию как активных, так и пассивных форм политического участия каждого члена общества.

В России индивид в шкале политических влияний либо отсутствует, либо рас-сматривается как нечто вспомогательное. Индивид — средство, но не цель.

В основных ветвях российской народности господство подобной этики и политиче-ской культуры на протяжении абсолютного большинства столетий ее исторического существования безраздельно. Оппозиция «общество — личность» даже не возникала, и не потому, что была гармония и не было противоречий, а потому, что все противоре-чия разрешались в пользу целого. Система всегда имела превосходный инстинкт само-сохранения. Любые возникавшие в России возможности вывести страну из деспотизма вступали в противоречие с национальными стереотипами политического поведения и моральными основами социальных взаимоотношений.

Но помимо политического поведения одного человека, можно выделить и полити-ческое поведение граждан в целом. Власть всегда стремится выработать в обществе лояльное отношение к собственной политике, хотя бы внешне, закрепляя нормы и сте-реотипы общения, придает особую значимость атрибутам государственности (флагу, гербу, гимну). Тем самым политическая культура стремится объединить общество, обеспечить стабильность отношений властной верхушки и остального общества. По-литическая культура в государстве сохраняется далеко не всегда. Ее нормы и правила поддерживаются и принимаются не всеми группами общества. Там же, где основной формой взаимодействия становится насилие, несоблюдение основных прав человека, политическая культура гибнет вообще, уступая место иным взаимоотношениям граж-дан с властями. Один только XX век дал богатую почву фашистским, расистским, шо-винистическим движениям и терроризму. Нынешнее состояние политической культу-ры России также нельзя назвать удовлетворительным. Это, скорее, клиническая смерть, и это создает в политике культурный вакуум, порождает процессы разрушения человеческого сообщества.

Можно сделать вывод о том, что невозможно, чтобы все граждане, участвую-щие в политике, строили свои отношения на правилах и образцах политической культуры, а потому реальные возможности политической культуры тоже разнятся, что мы и наблюдаем. Так что в целом она не является универсальным политиче-ским явлением, пронизывающим все фазы и этапы политического процесса. Но можно надеяться, что при этом, развиваясь по собственным законам, в России она будет способна оказывать влияние на формы организации политической власти, строение ее институтов, характер межгосударственных отношений.

НАЗНАЧЕНИЕ И ФУНКЦИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ. Политическая культура мо-жет проявляться в форме духовных побуждений человека, в определенных формах его деятельности, а также в институциализированном виде, то есть будучи закреп-ленной в органах политического и государственного управления, их функциях. Поскольку не все ценности одновременно воплощаются практически (и уж тем более институционально), между вышеназванными формами проявления полити-ческой культуры всегда имеются определенные противоречия.

77

В целом политическая культура способна оказывать множественное влияние на политические процессы и институты. Причем такая возможность сохраняется да-же в случае изменения внешних обстоятельств и характера правящего режима.

Так, например, в традиционных обществах политическая культура, даже ре-формируясь, как правило, противодействует демократизации политической сис-темы. Поэтому большинство революций чаще всего заканчивается либо возвратом к прежним порядкам, либо террором — только он способен принудить людей к жизни по новым принципам политики.

Вспомним один из лозунгов Великой Октябрьской революции: «Террор проле-тариата!». Только таким образом можно было внедрить новые принципы и новую политическую культуру. И все же был период нэпа — и как же нещадно боролись потом с зажиточными людьми! Государство выживало, используя достаточно же-стокие приемы борьбы с инакомыслящими.

Тот же самый процесс мы наблюдаем и сегодня. Номенклатура партии осталась на руководящих должностях и весьма неохотно сдает позиции. Нарождению но-вой политической культуры упорно сопротивляется общественная психология.

Во-вторых, политическая культура способна порождать новые, нетрадицион-ные для общества формы социальной и политической жизни, а в-третьих, сочетать элементы старого и нового политического устройства.

Политической культуре свойственны определенные функции. Вот некоторые из них:

– ИДЕНТИФИКАЦИЯ — человек стремится принадлежать к какой-либо соци-альной группе;

– АДАПТАЦИЯ — потребность в приспособлении к изменяющейся политиче-ской среде;

– СОЦИАЛИЗАЦИЯ — обретение определенных навыков и свойств в реализа-ции своих гражданских прав, политических функций и интересов;

– ИНТЕГРАЦИЯ (дезинтеграция) обеспечивает различным группам возмож-ность сосуществования в рамках определенной политической системы, сохране-ния целостности государства;

В различных исторических условиях некоторые функции политической культуры могут затухать и даже исчезать, например, интеграция. В СССР могло существовать только одно политическое течение, вернее, два — беспартийные и члены партии. Остальные же проявления политической самостоятельности объявлялись вне закона.

Развитие рыночных отношений и политической демократии в России меняет ис-точники и способы формирования политической культуры, делает этот процесс сти-хийным, менее управляемым. В таких условиях политическая культура более разнооб-разна по формам выражения и субъекту-носителю. Существенно различаются формы выражения политических ориентаций (насильственные или мирные), их содержание у социальных групп с различным уровнем общей культуры, материальной обеспеченно-сти, социальным опытом. В условиях расширяющейся свободы противоречиво взаи-модействуют две тенденции: с одной стороны, доминирующим фактором социальной и политической активности становятся творческие начала личности, широта ее круго-зора, склонность к преобразованиям, с другой — преобладание в реально существую-щем общественном сознании населения страны ценностей равенства, коллективизма, справедливости обнаруживает высокую зависимость политических представлений от конкретного материального положения индивида.

Ориентация большинства населения на удовлетворение сиюминутных интере-сов делает его заложником популистских лидеров, демагогов, шарлатанов от по-

78

литики. Отсутствие в российском обществе фундаментальных и общепринятых политических ценностей, а также целостной системы политической социализации, которая их воспроизводит и транслирует широким слоям населения, порождает известные трудности на пути демократических преобразований.

Во-первых, зависимость процесса формирования политической культуры от материального благополучия конкретного индивида делает политический процесс непредсказуемым и не создает предпосылок для диалога власти и общества.

Во-вторых, стихийность и неуправляемость формирования политических ори-ентаций различными политиками, которые часто предлагают взаимоисключающие образцы политического поведения, затрудняют достижение согласия в обществе по базовым ценностям.

Без наличия общепринятых ценностей власть оказывается не в состоянии соз-давать и поддерживать у населения веру в собственную легитимность. Тем самым политический режим оказывается неспособным осуществлять интеграцию уст-ремлений различных социальных групп вокруг общезначимых целей и мобилизо-вать население на их осуществление. Политическая стабильность в обществе соз-дается не только благодаря эффективной социально-экономической политике, удовлетворяющей растущие потребности индивидов, но и путем целенаправлен-ного формирования их политической культуры. Поскольку политическая культура создает направленность и характер политической деятельности, ее уровень во многом определяет способность общества к прогрессу и созиданию.

ЛИТЕРАТУРА: Краткий политический словарь. 6-е изд. М., 1989; Голосов Г.В. ,

Лифанов А.В. Введение в политологию: Учебное пособ. Новосибирск, 1991; Осно-вы политологии: Учебное пособие. Ростов-на-Дону, 1993.

Масликова А.С.

Мысли о политических идеалах русского народа в работе Н.Н. Алексеева «Русский народ и государство»

Н.Н. Алексеев — выдающийся историк, философ права и государствовед, один из ведущих идеологов евразийского движения, автор наиболее полной и законченной концепции евразийского государственного идеала. Исходя из центрального для ев-разийцев принципа «познай себя и будь самим собой», он провел уникальное ис-следование русских народных представлений о «Государстве Правды». Его анализ мировоззрения таких групп, как «заволжские старцы», старообрядцы, сектанты и казаки, не имеет аналогов в отечественной историографии. Опровергая мифотвор-чество как западников, так и славянофилов, его труды дают ключ к пониманию пу-тей и судеб народов России — Евразии. Н.Н. Алексеев в своей работе хотел пока-зать, что именно в России существует огромная пропасть между духовной жизнью высших классов и духовной жизнью широких народных масс. Он также хотел от-

79

метить, что русский народ имеет какую-то свою особую линию развития полити-ческого мира, которая отлична от других пониманий.

Н.Н. Алексеев замечает, что в России, как ни в одной из других стран, очень четко прослеживается разрыв между духовной жизнью высших классов и духов-ной жизнью широких народных масс. Высшие классы очень сильно подражали Западу и пытались навязывать европейские традиции русской культуре, а русские народные массы жили по-своему. Важно отметить то, каким методом пользуется автор при раскрытии данной темы. Н.Н. Алексеев на протяжении всей работы очень часто обращается к истории, а также пытается многие вопросы аргумента-ции решить с помощью былин и поговорок, пословиц, что является очень специ-фичным и заставляет читателя обратить на это особое внимание.

На протяжении всего текста автор противопоставляет западные традиции и тради-ции русского народа. Важной проблемой в его тексте является проблема воззрений русского народа на государство, на его политические идеалы. Автор отмечает, что высшие классы имели какое-то свое понимание философии государства и права, а рус-ский народ имел свою позицию по этому поводу, правда она отличалась не только от западных воззрений, но и не совсем схожа с воззрениями восточных народов.

Однако автор замечает, что для того, чтобы понять отношение русского народа к политическому миру, необходимо обратиться к русской истории.

Н.Н. Алексеев говорит о том, что начало изучению особенностей русской исто-рии было положено славянофилами, которые считали, что характерным свойством русской истории является особое положение в ней государства. Однако Н.Н. Алек-сеев не согласен с этой позицией и говорит о том, что славяне «не образуют из се-бя государство», государство призывается ими только для сохранения жизни. Рос-сийское государство было добровольным, оно основывалось на «взаимной доверенности» народа и власти. И все-таки самобытными началами русского госу-дарства были, по его мнению, мир и нравственное единство. Важно отметить, что основой государства являлась не внешняя правда, а «внутренняя», т. е. внутренние убеждения. Второй важной причиной различия Запада и русского государства бы-ло то, что последнее было проникнуто началами православной религии, а Запад опирался на римское право.

Важным вопросом является то, а что же все-таки приблизило русский народ к идеалам. И автор отвечает, что именно цельность бытового бытия составляла фун-дамент России и представляла собой истинно нравственное целое.

Чтобы ясно и отчетливо понимать, почему же русский народ вскоре перестал жить в согласии с государством, необходимо выявить все причины. Наше государство роди-лось в процессе долголетней борьбы с азиатскими кочевниками, оно имело характер военного общества, т. е. какие-то свободные формы обществ нашему государству были чужды. И поэтому жизнь в нашем государстве была не легкая, и люди пытались ук-рыться от этого «тягла», причем важно отметить, что на юге и востоке простирались бесконечные земли, и люди могли просто уходить туда, а на Западе такого не было. Н.Н. Алексеев показывает, что на Западе проблема была решаемой, так как если госу-дарство давило на своих граждан, то можно было совершенствовать его, ослабить это давление, и все проблемы они решали на (конечной) территории. И если там стреми-лись к улучшению внутренней стороны общественной жизни, то в нашей стране все было по-другому: мы решали проблемы на неопределенной территории, мы стреми-лись к внешнему расширению пространства, и если государство давило на народ, то он просто уходил в степь, в леса. Важно отметить, что на данном этапе появляется рус-ская вольница «казачество», оно же именно и демонстрировало всем уход от государ-

80

ства, однако свое нравственное оправдание он нашел в каких-то политических воззре-ниях, которые оправдывали бегство от организованных форм общественной жизни.

И все-таки, если говорить об организующей идее, то в русской истории это бы-ла идея московской самодержавной монархии. Русский народ с помощью посло-виц, былин обоготворил монархию. Монархия иосифлянского стиля считалась «народным делом». Однако Иосиф Волоцкий писал в своих работах, как нужно относиться к государству, он утверждал, что если государство перестало стоять на страже истинной веры, то ему можно даже не повиноваться. Но русский народ все-таки держится за государство, а после прихода на престол Петра Первого все резко меняется. Русский народ не хочет признавать европейские порядки, он хочет все исправить. Русский народ на протяжении всей своей истории пытался построить государство правды. И вот каким русские видели государство правды:

1. идеал православной правовой монархии 2. идея диктатуры 3. идея казацкой вольницы 4. идея сектантского понимания государства Русский народ всегда почтительно относился к религии, и она играла важную

роль в их жизни. А особенно важно, как церковь относится к государству, — и тут сразу же нужно провести различие между двумя направлениями в русском право-славии. Поэтому необходимо рассмотреть, в чем же различие между этими двумя направлениями и к какому направлению примыкал русский народ.

1. Для иосифлян спасение состояло в учреждении правоверного государства, такого государства, которое соединит свои установления с церковью. Церковные догматы и об-ряды станут законами государства, и главой государства станет глава церкви. «Иосиф-лянская церковь» сама «давалась» в руки государству. Иосифляне соединили языческую идею царебожества с христианским вероучением, т.е. царскую власть истолковывали при помощи образов Ветхого Завета. Бог иосифлян — это Бог гнева и ярости.

2. Другое направление, которое было выражено заволжскими старцами, счита-ло, что спасение не покрывалось служением религиозному закону, но требовало духовного им «умного» делания.

Нестяжатели требовали разделения духовной и светской власти, истинная цер-ковность свое проявление имела только в скитской жизни. Бог нестяжателей, по Алексееву, — это Бог любви и милосердия.

Однако борьба между иосифлянами и заволжским направлением далеко не ис-черпывала всю политическую идеологию русского народа, в душе русского народа жила еще одна идея. Это идея диктатуры. Первый, кто обосновал эту идею, был Иван Пересветов. Его не удовлетворял социально-политический быт Московии, в Старой Москве он не видел настоящей правды. Как известно, у каждого человека своя правда. Так и он, например, считал, что начало «правды» должно доминиро-вать перед началом «веры». Пересветов считает, что государственная правда сов-падает с царской грозой. Поэтому его идеалом является восточный деспот. Он ока-зал огромное влияние на Ивана Грозного. Эпоха Ивана Грозного положила начало развитию движения русской вольницы. Политическую идеологию русской казац-кой вольницы формулировали исследователи западного казачества, имевшие перед глазами классический образец казацкой организации в виде «понизового товари-щества» Запорожской Сечи. У казаков верховная власть предоставлялась общей сходке, все члены общества были равны, это была прямая первобытная демокра-тия. Ее отличает то, что в ней полностью отсутствуют «начала права», поэтому там нет признания личных качеств, а также нет границ, которые бы определяли компе-

81

тенцию «сходки». Именно такую демократию характеризует «произвол массы» и «бесправие личности», именно это отличает ее от западных демократий. Важно отметить, что казацкие общины были республиками, имевшими своих царей и князей, их можно называть монархиями, власть в которых принадлежала народу.

Кто хочет познакомиться с идеалами русской вольницы, должен, по Алексееву, обратиться к русскому народному эпосу. В русском былинном эпосе не было поня-тия единого российского государства с его населением, территорией и властью. Единственное, что соединяет Русь, это православная вера.

Важно отметить, что казацкий идеал можно называть идеалом народным, демо-кратическим. Согласно нему главной политической силой является народ, олице-творенный в образе мифической богатырской силы. Но в тот момент это была пер-вобытная демократия, в которой не было места праву. На основе такого демократического быта строится степная казацкая вольница, но, к сожалению, на ней не построить государственного порядка.

Также к идеалам казачества примыкают идеалы русского сектантства. Н.Н. Алек-сеев пытается сравнить сектантство и раскол и хочет показать, что это совершенно разные вещи, хотя и имеющие сходство. Русское сектантство древнее, чем раскол, его корни примыкают к жидовству (ереси жидовствующих). А раскол создал благо-получную почву для развития сектантских движений. Так, раскол — это движение консервативное, а сектантство — радикальное. И конечно же в расколе не было ни-чего от реформации, а сектантство питало реформаторский дух. Однако есть между ними и общее: и раскол, и сектантство исходили из неприятия русского правительст-ва и расходились только в степени, в которой это неприятие утверждалось.

И все же необходимо понять, какими путями русский народ хотел восстановить правду на родной земле.

1) Идея православной правовой монархии, которая стала «народным» ответом официальному иосифлянству.

2) Идея диктатуры, которую Н.Н. Алексеев усматривал в произведениях обще-ственно-политических деятелей и мыслителей средневековья, в частности, в рабо-тах Ивана Пересветова.

3) Идея казацкой вольницы, ставшая социально-политической идеей русского народа.

4) Идея сектантского понимания государства. Таково, согласно Н.Н. Алексееву, разнообразие представлений народа о госу-

дарстве правды: от абсолютной монархии к полной демократии. Анализируя со-бытия начала XX века, он говорит, что в 1917 г. победила идея вольницы, идея диктатуры, а также идея социального устроения на земле на началах коммунизма. Будущее же, по его словам, «принадлежит православному правовому государству, которое сумеет сочетать твердую власть (начало диктатуры) с народоправством (начало вольницы) и со служением социальной правде».

Что является важным в работе Н.Н. Алексеева, так это то, что у русского народа всегда были свои воззрения на государство, на политические идеалы, и они мало зависели даже от воззрений восточных народов. Россия, как говорил Н.Н. Алексе-ев, имеет свое самобытное развитие, которое во многом отлично от других.

Наверное, Н.Н. Алексеев хотел видеть Россию как государство, построенное на «глубоких народных основах» и отличное не только от коммунистического госу-дарства, но и от так называемого “демократического” государства на Западе.

Если же коснуться современной России и посмотреть, возможно ли воплотить в жизнь идеал Н.Н. Алексеева о православном правовом государстве, то можно сказать,

82

что он остается далеким от воплощения, как и в то время, когда автор выдвинул эту идею. Возможно, в начале XX века, благодаря стремительным и кардинальным изме-нениям, надежд на переустройство мира в соответствии с принципом справедливости было даже больше, чем сейчас, во время неопределенности, нехватки правдивой ин-формации и откровенного лукавства власть имущих. Н.Н. Алексеев полагал, что все лживое, что было свойственно советскому строю, со временем исчезнет, а здравые идеи останутся и будут развиты и рано или поздно найдут свое воплощение в право-славном правовом государстве. Однако Советский Союз канул в Лету со своими плю-сами и минусами. Россиянам сейчас, как никогда, требуется объединиться, оставляя в стороне незначительные для данного момента разногласия — слишком далеко зашел процесс ослабления страны. Несмотря на многочисленные предостережения и очевид-ные факты, в стране продолжает создаваться ощущение благополучия. Конечно, в это благополучие хочется верить, никому не нужна очередная кровавая революция. И все же радикальной перемене есть лишь одна альтернатива — «благополучное», но неиз-бежное и стремительное исчезновение.

Мищенко Т.С.

Концепция месторазвития в теории государственного строительства евразийцев

Евразийство — идейное и общественно-политическое течение первой волны рус-ской эмиграции, объединенное концепцией русской культуры как неевропейского феномена, который обладает в ряду культур мира уникальным соединением запад-ных и восточных черт, а потому одновременно принадлежит Западу и Востоку, в то же время не относясь ни к тому, ни к другому1. «Евразийцы — это представите-ли нового начала мышления и жизни, это группа деятелей, работающих на основе нового отношения к коренным, определяющим жизнь вопросам, отношения, выте-кающие из всего, что пережито за последнее десятилетие, над радикальным пре-образованием господствовавших доселе мировоззрения и жизненного строя. В то же время евразийцы дают новое географическое и историческое понимание Рос-сии и всего того мира, который они именуют российским, или «евразийским»2.

Движение евразийцев возникло в начала 20-х гг. ХХ века в Софии, откуда впослед-ствии получило широкое распространение. Евразийство заявило о себе выходом про-граммного сборника статей «Исход к Востоку» (под ред. Н.С. Трубецкого и П.Н. Са-вицкого) и книги кн. Н.С. Трубецкого «Европа и человечество». Главой движения стал князь Николай Сергеевич Трубецкой — всемирно известный лингвист, этнолог и фи-лософ культуры, сын крупного философа Сергея Николаевича Трубецкого.

К евразийству принадлежали видные философы и мыслители русской культу-ры: В.Н. Ильин (богослов, философ, историк), П.П. Сувчинский (философ, культу-ролог, музыковед), П.Н. Савицкий (географ, экономист, политолог), Л.П. Карсавин (религиозный мыслитель), Г.В. Вернадский (историк и политолог), Н.Н. Алексеев

83

(правовед и политолог, историк общественной мысли), Г.В. Флоровский (историк культуры, богослов, патролог) и многие другие.

Известно, что евразийское движение публично заявило о себе на заседании ре-лигиозно-философского кружка в Софии 3 июля 1921 г., где выступили с доклада-ми кн. Н.С. Трубецкой и Г.В. Флоровский. В июле выходит сборник «Исход к Вос-току. Предчувствия и свершения. Утверждения евразийцев». Авторами его являлись: П.П. Сувчинский, Г.В. Флоровский, П.Н. Савицкий и Н.С. Трубецкой. «Мы объединились, — пишет Н.С. Трубецкой, — на некотором общем мироощу-щении, несмотря на то, что у каждого из нас свой подход и свои убеждения… Сущность его состоит в нащупывании и прокладывании путей для некоторого но-вого направления, которое мы обозначим термином “евразийство”»3. Идейную на-правленность всей евразийской литературы можно охарактеризовать как антиза-падничество и почвенничество (такую оценку дает известный историк русской философии Б.В. Емельянов).

Русскую революцию и мировую войну евразийцы восприняли как провиденче-ские знаки, предвещающие наступление новой исторической эпохи, центральное место в которой будет отведено не Европе, а России. Культуру западную сменит новый тип культуры, поэтому русской эмиграции следует искать духовную опору в первую очередь в русских корнях, русской традиции, русской почве. Однако устои евразийство стремилось объединить с новыми научными и философскими идеями. «Утверждая, вслед за славянофилами, самостоятельную ценность русской нацио-нальной стихии, воспринимая тонус славянофильского отношения к России, мы отвергаем народническое отождествление этой стихии с определенными конкрет-ными достижениями, формами сложившегося бытия»4, — пишут авторы во вступ-лении, открывающем «Исход к Востоку». Одновременно с этим провозглашались: принцип последовательного индивидуализма и необходимость Церкви; национализм и его расширенный межэтнический характер. «Свой национализм мы обращаем, как к субъекту, не только «славянам», но к целому кругу народов «евразийского» мира, между которыми народ российский занимает срединное положение…»5

Отметим и еще одну, очень важную и, к сожалению, не часто замечаемую и об-суждаемую характеристику евразийства. Евразийство возобновило политическую теорию «органической гармонии государства, гражданского общества и человека как единого антропоморфного целого, как «Симфонической личности». Именно как «нераздельного и неслиянного» в своих составляющих. А вовсе не противопостав-ленного вплоть до взаимоисключения и истребления. Как это зачастую представлено в западно-несторианской доктрине»6. Именно в этом заключается особая роль и за-слуга евразийства.

Ключевое понятие евразийства — идея Евразии — «глубоко интегрированной этнопсихологической, геополитической и духовно-культурной системы, самобыт-ной относительно сообществ Востока и Запада, целостно-органичной, самодоста-точной и самовоспроизводящейся»7. Географически евразийский мир включает в себя восточно-европейскую («беломорско-кавказскую»), западносибирскую и тур-кестанскую равнины вместе с возвышенностями, отделяющими их друг от друга (Уральские горы и т.н. «Арало-Иртышский» водораздел) и окаймляющими их с востока, юго-востока и юга (горы русского Дальнего Востока, Восточной Сибири, Средней Азии, Персии, Кавказа, Малой Азии). Россия-Евразия есть центр Старого Света. «Устраните этот центр — и все остальные его части, вся эта система мате-риковых окраин (Европа, Передняя Азия, Иран, Индия, Индокитай, Китай, Япо-ния) превращается как бы в «рассыпанную храмину» — пишет П.Н. Савицкий.

84

Призвание России, как «срединного мира», состоит в исполнении ею роли связы-вающей и объединяющей силы. Превращение в органическое целое всей совокуп-ности разнообразных культур Старого материка, снятие противоположности меж-ду Востоком и Западом есть следствие и цель исполнения Россией своей примирительной и объединительной миссии, исполнить которую она может лишь во взаимодействии с культурами всех окружающих народов. Отсюда вытекают все особенности русской культуры и геополитики.

Останавливаясь на этом важном моменте, вспомним итальянского историка Гуи-лельмо Ферреро, написавшего в 1933-м статью «Прежняя Россия и мировое равно-весие», в которой он дал очень точную оценку мировой политики русских государей в XIX веке, проницательно оценил политическую роль Российской империи в мире. Он пишет, что «эта политика», которая упорно добивалась в Европе и Азии «устой-чивого равновесия», является для него одной из «величайших тайн истории XIX ве-ка», которую «важно было бы изучить и понять». «После 1918 года мы слишком ско-ро забыли, что с 1815 года до 1914-го, в течение века, Россия была великой силой равновесия Европы». «…Бесспорно, что если Европа пользовалась целый век ми-ром, лишь с перерывом от 1848 до 1878 года, то она обязана этим в значительной степени такой русской политике. В течение века Европа и Америка были на банкете всеобщего благоденствия — гостями и почти прихлебателями русских царей. Но этим «парадокс не исчерпывается: эта огромная военная империя» «была также стражем порядка и мира в Азии…». И далее, «забыли об империи Царей, как если бы она исчезла совсем»; а между тем, «последствия ее крушения только еще начи-нают ощущаться». «Цари России уже не даруют ежедневно Европе и Азии даров мира и порядка», а «Европа и Америка не находят ничего такого, что могло бы заме-нить эту политику равновесия, в течения века регулирующую жизнь вселенной»8.

С точки зрения евразийцев Россия сложилась как самостоятельная цивилизация при сочетании собственно славянского начала с туранским. «Без «татарщины» не было бы России», пишет П.Н. Савицкий. Не изменив духовного существа России, татары «дали России свойство организовываться военно, создавать государствен-но-принудительный центр, достигать устойчивости; они дали ей качество — ста-новиться могущественной «ордой»9.

Евразийцы одними из первых переосмыслили роль татаро-монгольского периода Руси в положительном ключе, однако это не дает оснований трактовать туранство как центральное, или, тем более, единственное их достижение. К сожалению, именно та-кая точка зрения была распространена в 20-х гг. XX в. Так, Н.А. Бердяев пишет: «Ори-гинальна только турано-татарская концепция русской истории у кн. Н.С. Трубецкого». Или: «Евразийцы любят туранский элемент в русской культуре. Иногда кажется, что близко им не русское, а азиатское, восточное, татарское, монгольское в русском». Од-нако сами евразийцы опровергли ошибочность таких воззрений. В статье «Ответ на статью Н.А. Бердяева об евразийцах» Л. Карсавин пишет: «Евразийцы не думают, что Россия — продолжение Азии…»10 и « Евразийство раскрывает свою идеологию вовсе не схематически — простую и не туранскую (ведь и соответствующая статья кн. Н.С. Трубецкого озаглавлена «О туранском элементе в русской культуре», а не о «ту-ранстве русской культуры»). Оно вынуждено подходить к своим проблемам с разных сторон и не может подойти со всех сразу»11.

В той же статье Л.П. Карсавина мы находим еще один принципиальный момент евразийской философии. Религиозно-духовной основой Евразийского мира евразий-цы провозглашают Православие, понятое как высшее и единственное по своей пол-ноте и непорочности исповедание христианства. Православие содержит в себе душу

85

национально-русской и евразийской, частью еще не христианской, но идущей к пра-вославию, культуры. На возможное обвинение в тяготении евразийцев к язычеству евразийских народов для объединения с ними против христианской культуры Запада Л.П. Карсавин дает ответ: во-первых, евразийство «ценит в евразийских народах не язычество, а потенциальное православие их… стремясь к тому, чтобы они стали православными из себя и на основе своей специфической культуры»12, «во-вторых, евразийство не мыслит евразийского мира иначе, как под водительством православ-ной России. В-третьих, евразийство не считает правильным отождествления запад-но-европейской культуры с христианской». Таким образом духовной основой Евра-зии обявлялась «симфония национально-самобытных православных церквей и культур евразийских народов под руководством наиболее зрелого и развитого рус-ского православия»13. Далее, евразийцы провозглашают Православие единственной вселенской церковью. «Если это партикуляризм, — мы его предпочитаем «соглаша-тельству». Но это не партикуляризм, а единственно истинный универсализм. Ибо тем самым утверждается не только множественность самобытных культур, но и их иерархия, ныне венчаемая православною евразийско-русскою»14. Отсюда — универ-сальный, всеобщий, а не частный характер воззрений евразийцев.

Одним из важнейших моментов евразийской философии является разработан-ный П.Н. Савицким принцип «идеократии», который подразумевает главенство в государстве изначального духовного ядра, импульса, которым оно должно быть проникнуто и отправляясь от которого оно должно строится сверху вниз. В госу-дарственном начале главенствует непрагматический, нематериальный и некоммер-ческий подход, доминирует религиозный идеал15.

Одно из центральных мест в концепции евразийства занимает теория местораз-вития. Определение этому понятию П.Н. Савицкий дал и в поэтической форме:

Месторазвитие. Земли и неба чары, И сила властная волны, воды, травы, Тобой горят вечерних зорь опалы И дышат тайные преданья старины… Всего живущего великое единство, Живая общность жизни и борьбы, Нерасторжимый обруч триединства Природы, духа и судьбы, —

САВИЦКИЙ П.Н. МЕСТОРАЗВИТИЕ В работе «Географические и геополитические основы евразийства» П.Н. Са-

вицкий формулирует основной геополитический тезис евразийцев: «Россия есть ни Азия, ни Европа» — Россия «представляет собой особый географический мир». В основе этого тезиса лежит понятие «месторазвития». Первоначально это поня-тие было введено в рамках естествознания для обозначения взаимосвязи живых организмов и среды обитания. П.Н. Савицкий определял «месторазвитие» как «широкое общежитие живых существ, взаимно приспособленных друг к другу и к окружающей среде», как неразрывное единство социально-исторической среды и ее территории, сливающихся в географический индивидуум- ландшафт».

Конкретную территорию как определенные свойства «земли», как «конкретный живой край», «географический индивид», landschaft, а не как некую абстрактную зем-ную поверхность, понимал Л.П. Карсавин. Landschaft через человеческую историю

86

сам становится исторической единицей, историческим индивидом. Народ как сверх-индивидуальный организм, живущий в конкретном крае, основывающийся на общно-сти происхождения, общности населяемого им края, общности языка, на «творимой культуре и истории» выступает в трудах Л.П. Карсавина венцом творения. Государство же выступает многоединством, актуализирующейся единицей, осуществляемой во множестве индивидов; «биологической стороной» его становится «сращивание с кра-ем»16. К историко-географическому аспекту Л.П. Карсавин добавил религиозный: «…Можно защищать тезис, что как религия создает культуру, так и культура — этно-логический тип, а этнологический тип выбирает или находит «свою» территорию и существенно, по-своему, ее преобразует»17. Таким образом евразийцы провозгласили верховенство религии над культурой: «Русская Церковь, уже существующая как средо-точие русской культуры, есть цель всей этой культуры»18.

Г.В. Вернадский, рассматривая месторазвитие человеческих обществ, говорил об определенной географической среде, «налагающей печать своих особенностей на человеческие общежития, развивающиеся в этой среде». Г.В. Вернадский, при-знавая систему сменяющихся типов «месторазвитий», выделял также «большое», континентальное «месторазвитие», под которым он понимал Евразию как цельный географический мир, который во многом создал сам русский народ19. «Местораз-витие», наряду с творческой жизненной энергией народа и его времяиспользова-нием, выделялось В.Г. Вернадским также в качестве одного из трех главнейших факторов в истории культуры каждого народа. Факторы эти действуют в тесней-шем взаимопроникновении, а не изолированно друг от друга20.

В воззрениях евразийцев, в их концепции месторазвития важную роль играла граница между степной и лесной зонами, называемая «важнейшей осью, около ко-торой вращалась историческая жизнь «русского мира» или, иначе, географической среды, занятой в настоящее время русским народом и государством». П.Н. Савиц-кий в статье «Основы геополитики Евразии» пишет о том, что именно взаимодей-ствием исторических формаций степной зоны с одной стороны, и лесной — с дру-гой, определяется очень многое в политических, культурных, экономических судьбах России. Г.В. Вернадский в своем труде «Начертание русской истории» по-строил всю периодизацию именно на этом взаимодействии. В таком порядке в его изложении вырисовывается первый период «попыток объединения леса и степи» (до 972 г.), периоды «борьбы леса и степи» (972–1233), «победы степи над лесом» (1233–1452), «победы леса над степью» (1452–1696) и нового «объединения» леса и степи (1696–1917)21. Однако мы не должны поддаваться соблазну трактовать русскую историю как систему, основанную на смене форм взаимоотношений меж-ду теми образованиями (идеологическими, государственными, хозяйственными), которые возникли в каждой из этих двух евразийских зон. «Такая тенденция от-нюдь не преуменьшает значения творчества, которое проявлялось исселением ка-ждой из них по части использования средств возможностей лесного и степного месторазвития. В то же самое время концепция эта открывает путь к установле-нию небывало тесных связей между историческими и географическими началами, определявшими и определяющими собой прошлое, настоящее и будущее русского народа. Это сказывается, в частности, в вопросе о значении рубежа между лесной и степной зоной как одновременно географического и исторического станового хребта Евразии»22. Это значение было выражено евразийцами в работе «Географи-ческие особенности России» следующим образом: «Как бы ни было велико значе-ние подзоны мощного чернозема как оси симметрии в распределении целого ряда явлений, осью более общего значения является граница между черноземной (степ-

87

ною) и нечерноземной (лесною) зоной. Именно отсюда расходятся волны распро-странения степных явлений на север и лесных — на юг (причем в ряде случаев один и тот же фактор, напр., песчаный или каменистый субстрат, к северу от на-званной границы приносит степные явления в лесную зону, к югу от нее — про-двигает лесные явления вглубь степи. В этих случаях названная граница с полной определенностью выступает как линия перелома, или срединная «ось». Именно здесь идущие с севера процессы заболачивания «смыкаются» с идущими с юга процессами заселения. В явлениях совсем иного рода именно эта ось служила ос-новной осью в жизни России — Евразии как исторического целого. Именно на этой оси находились две важнейшие столицы одного из более ранних и обозримых для нас периодов истории нынешней Доуральской России — Киев и Великие Бол-гары (оба города сходно располагались при впадении, соответственно, в Днепр и в Волгу при счете с севера на юг, крупного притока — Десны и Камы; оба города находились на границе леса и степи). А позже около этой оси и через эту ось шли последовательные наступления «степи» на «лес» и «леса» на «степь», их наступ-ления как исторических формаций... — пока оба типа «формаций, вместе с рядом к ним примыкающих, не оказались объединенными (к ХVIII–ХХ веку) в составе государства российского и нынешнего СССР»23.

Итак, евразийцы24 очень тесно соотносили «месторазвитие» с социально-исторической средой, рассматриваемой одновременно и неотрывно от среды гео-графической. В этом они видели «дух и плоть» культуры, психологию народа и его идентичность.————–

1 «Причины деградации экологического законодательства» И.В. Левакова // www.samoupravlenie.ru/16–16.htm

2 Савицкий П.Н. Евразийство //Евразийский временник. Берлин, 1925. Кн. 4. С. 1. 3 Савицкий П.Н. Евразийство //Евразийский временник. Берлин, 1925. Кн. 4. С. 116. 4 Трубецкой Н.С. Исход к Востоку // Пути Евразии: Русская интеллигенция и судьбы Рос-

сии. М., 1899. С. 313–316. 5 Савицкий П.Н. Евразийство //Евразийский временник. Берлин, 1925. Кн. 4. С. 71–85. 6 Шамшурин В.И. Философия и теория политики и права. Тула, 2012. С. 136. 7 Булычев Ю.Ю. Россия, русский народ и евразийство // Русская культура и культура Рос-

сии: Сборник статей. СПб., 2001. С. 84. 8 Цит. по: Ильин И.А. Национальная Россия: Наши задачи. М., 2011. С. 92–94. 9 Савицкий П.Н. Степь и оседлость // На путях: Утверждения евразийцев. М.; Берлин,

1922. С. 317. 10 Карсавин Л.П. Ответ на статью Н.А. Бердяева об Евразийцах // Путь. 1926. С. 97. 11 Карсавин Л.П. Ответ на статью Н.А. Бердяева об Евразийцах // Путь. 1926. С. 97. 12 Карсавин Л.П. Ответ на статью Н.А. Бердяева об Евразийцах // Путь. 1926. С. 99. 13 Булычев Ю.Ю. Россия, русский народ и евразийство // Русская культура и культура Рос-

сии: Сборник статей. СПб., 2001. С. 85. 14 Карсавин Л.П. Ответ на статью Н.А. Бердяева об Евразийцах // Путь. 1926. С. 99. 15 Дугин А.Г. Основы геополитики. М., 1997. 16 Карсавин Л.П. Государство и кризис демократии // Новый мир. 1991. № 1. С. 183–184. 17 Евразийство (Опыт систематического изложения). Коллективная монография первых

евразийцев // Основы Евразийства. 1926. С. 128. 18 Евразийство (Опыт систематического изложения). Коллективная монография первых

евразийцев // Основы Евразийства. 1926. С. 127. 19 Вернадский Г.В. Начертание русской истории М., 2004. С. 26–28. 20 Вернадский Г.В. Звенья русской культуры // Товарищество научных изданий. КМК,

2005. С. 110. 21 Вернадский Г.В. Начертание русской истории М., 2004. С. 261–263.

88

22 Савицкий П.Н. Географические особенности Евразии. Прага, 1927. С. 175. 23 Савицкий П.Н. Географические особенности Евразии. Прага, 1927. С. 175. 24 Алексеев Н.Н. Теория государства. Теоретическое государствоведение. Государственное

устройство. Государственный идеал. Париж, 1931. С. 60–61; Гумилев Л.Н. Ритмы Евразии // Гумилев Л.Н. Три китайских царства. М., 2008. С. 6–7.

Наскина И.А.

Метафизика власти как методологическая основа анализа феномена властных отношений в политике на примере работ А. Кожева

Категория политической власти начала разрабатываться с античных времен. Различные исторические эпохи придавали ее изучению характерную окраску, связанную то со всеобщим благом, то с сакральными функциями, то со свободой и волей. В социально-политических теориях мыслителей она принимала положительные, как синоним по-рядка и стабильности, и негативные, как аналог анархии или диктата, оттенки, предпо-лагала распределение между гражданским большинством или сосредоточение в руках конкретной персоны. В классических политологических теориях политическая власть рассматривается как «реализация волевой деятельности политического субъекта (ин-дивидуума, группы, класса, партии, массового движения, лидера, государства). Основ-ным способом существования власти представляется ее проявление в различных ди-намических формах зависимости, независимости и взаимосвязанности между человеком и человеком, личностью и обществом, социальными группами, классами, государствами, блоками государств»1. К началу XX века сформировался ряд предпо-сылок, спровоцировавших всплеск интереса к проблеме власти во всем многообразии ее аспектов. Среди них: развенчание мифа о «прометеевом» человеке, возвышающемся над природой и стремящемся подчинить ее своей воле; разрушение мифа о перспек-тивности революционного преобразования мира во всех сферах общественного бытия; разочарование в марксистской идеологии; формирование альтернативных массовых мифов, как новых форм общественных верований (например, экологический миф); кризис «антропологического проекта», подразумевавшего смещение акцентов в сторо-ну ценности и значения человека как личности. На этом фоне возникли альтернатив-ные политологические теории, исследующие феномен властных отношений с учетом вызовов современности.

Истоки, сущность и значение концепции власти А. Кожева до настоящего време-ни не являлись объектом особого внимания со стороны российской академической общественности. Тем не менее, именно это на данный момент является необходи-мым ввиду того, что скрупулезное изучение теоретико-методологических подходов проблемы власти, их особенностей и механизмов взаимовлияния продолжает яв-ляться насущной проблемой политической науки, решение которой поможет вы-строить систему концептуальных связей, а также воспроизвести интеллектуальный контекст исследуемой эпохи и ее место во всемирном историческом процессе.

89

Мыслитель в социально-философском ключе интерпретировал несколько классиче-ских концепций власти, уделяя внимание процессам возникновения, становления и развития властных отношений как таковых и вариативности их реального воплощения в конкретном государстве. В своем фундаментальном, по данной тематике, труде «По-нятие Власти» Кожев поступательно производит феноменологический, метафизиче-ский и онтологический аналитические исследования власти. В начале своего исследо-вания он определяет категорию власти как «…возможность действия одного деятеля на других (или на другого) без того, чтобы они на него реагировали, хотя и способны это делать»2. Кожевников выделяет четыре «чистых» типа власти, имеющих свою сущность и метафизические основания: Отца, Господина, Вождя и Судьи. Каждому из них соответствует концепция одного из мыслителей прошлого: схоластов, Гегеля, Ари-стотеля и Платона соответственно. Власть, в понимании А.В. Кожева, ограничена чет-ко обоснованной спецификацией, схематизмом. Единство и согласованность властей является главным основанием социального порядка, которое представляет собой про-странство общения субъектов политического творчества. Настоящая власть тотальна, а воплощается в реальной исторической ситуации в форме комбинации перечисленных видов власти. Абсолютная власть — идеальная теоретическая конструкция, которая в человеческом обществе не осуществима.

Политическое время в концепции мыслителя играет чрезвычайно важную роль и представляет собой систему отношений между политическими событиями и явле-ниями, характеризующуюся рядом свойств: объективность, необратимость, а также событийная насыщенность. Оно обладает более высокими темпами развития, по сравнению, например, с социальным временем. Время является важнейшим метафи-зическим основанием власти, взаимодействуя с каузальной структурой мира. На раз-личных этапах исторического развития тот или иной тип власти становится превали-рующим, что определяет формирование конкретной исторической ситуации. Кроме того, повторяемость обеспечивает возможность воспроизведения тех или иных по-литических процессов в наиболее общих существенных чертах.

Фундаментом единства перечисленных начал и залогом действенности власти вы-ступает свобода. Только при ее наличии становится возможным решать задачи управ-ления обществом, в котором априори сосуществуют люди с разнонаправленными ин-тересами. Даже история мыслится Кожевым как процесс движения необходимости по пути прогресса, параллельно с развитием индивидуального человеческого разума, к царству подлинной свободы. Свобода присуща лишь миру людей, окружающее при-родное бытие лишено творчества и возможности меняться соответственно своим же-ланиям. Поэтому формирование подлинного гражданского общества возможно лишь путем реализации свободной индивидуальности каждого его члена.

Опираясь на теоретический опыт философов прошлого, мыслитель предпринял собственную попытку системной концептуализации власти и определения места инди-вида в условиях глобализирующегося мирового сообщества. Александр Кожев, решая актуальную проблему описания событий человеческой жизни как ситуации власти, продолжил разрабатывать предложенную Гегелем модель власти как системы господ-ства-подчинения. Тем самым он придает особое значение антропологическому изме-рению власти. Человеческая жизнь от рождения и до смертного одра представляет со-бой борьбу: с целью преодоления животного начала, за самоутверждение в обществе себе подобных, во имя реализации высшего государственного идеала. Взаимоотноше-ния человека и мира, конфликтные и противоречивые, зачастую становятся смыслооб-разующей проблемой рассуждений мыслителя: «…мне всегда даны другие нечто, хотя и отличные от меня по характеру их данности мне, но идентичные (или по крайней ме-

90

ре аналогичные) со мной по качественному содержанию (если и не во всех модифика-циях этого содержания, то в его основном тонусе)»3.

Власть является свойством конкретного субъекта или группы субъектов. Вместе с тем необходимым условием существования власти является признание носителя вла-сти таковым со стороны объектов, на которые она направлена. Стремление быть при-знанным — ключевой мотив политической деятельности любого актора. Становление и развитие общества происходит в ходе бесконечной борьбы людей за признание, за превращение в объект желания Другого: «…тот, кто желает желания другого, хочет иг-рать для него роль абсолютной ценности, которой подчинены все прочие ценности (в частности, та ценность, которую представляет собой этот другой, в том числе и для не-го самого)»4. Победители превращаются в господ, а побежденные становятся заложни-ками рабской доли. Субъект событийного свершения как субъект власти — это чело-век признанный. Человек в полном смысле слова становится таковым, лишь трансформируя свою врожденную природную сущность, решившись на преодоление, на битву не на жизнь, а на смерть во имя изменения окружающей действительности, познания и утверждения собственной личности. Подобная борьба внутри человека, а также между индивидами в обществе составляет суть жизни. Человеческая история представляет собой хронику труда и борьбы, которая неизбежно движется к концу, ха-рактеризуемому полным контролем над природой, прекращением войн за ресурсы и возможности, а также тотальным господством одних над другими.

Исходя из логики рассуждений мыслителя, Власть сводится скорее к Авторитету, чем к силе или чьей-то властной воле: «Политическая власть, действительно, может основываться на силе. Однако, в принципе, она должна уметь без нее обходиться: толь-ко в этом случае существование Государства не будет чем-то «акциденциальным», а потому оно может существовать неопределенно долго»5. Однако Кожев признает за правителем право применения силы, иногда даже жестокости, во имя сохранения це-лостности государства и эффективности отправления власти.

Многие года своей жизни Кожевников посвятил практической политической деятельности при правительстве Франции. В то же время он не оставил свои академические изыскания по вопросам поиска норм идеального общества. Вто-рая половина ХХ века, по мнению мыслителя, — самое время, используя совре-менные принципы эффективного сотрудничества между нациями, создать новый мировой порядок. Разрабатывая данную идею, в 1945 году Кожевников предста-вил ее в качестве теории так называемой Латинской империи, которая олицетво-ряла собой политический и экономический союз латинских католических стран Европы, прежде всего французской, итальянской и испанской наций, опираю-щихся на единую армию. Начало реализации его задумки должно было быть по-ложено внутри единой европейской империи, а потом и в рамках всего человече-ства: «...Эпоха становления политической сущности всего человечества по-прежнему принадлежит далекому будущему. Этап национальной политики за-вершен. Теперь наступила эпоха империй, то есть транснациональных полити-ческих объединений, состоящих в то же самое время из родственных наций... Родство наций — это, прежде всего, родство языка, цивилизации, общей “мен-тальности” или, как тоже иногда говорят, “климата”»6. Новообразованное сооб-щество призвано было решить проблемы, которые затруднялись разрешить госу-дарства-нации: вопросы региональных культур, национальных меньшинств и местных автономий. Она в равной степени позволила бы переосмыслить вызо-вы, порожденные неконтролируемой иммиграцией, проблематику соотношения гражданства и национальности.

91

Данная модель в его работах получила название «универсального и гомогенного государства». Столпом альтернативной организации европейских государств должно было стать формирование состояния, в котором права признаются за всеми гражда-нами, различия между угнетателем и угнетенным, между ведущим и ведомым, сти-раются. В идеальном государстве богатства должны быть справедливо распределены между его гражданами, люди будут наслаждаться долгой и счастливой жизнью, и каждый сможет иметь возможность реализовать себя в той сфере деятельности, ко-торая будет ему по душе. Власть внутри идеального государства, по мнению Кожева, должна реализовываться за счет динамического единства отдельных своих ветвей и частей, способных оперативно реагировать на вызовы внешнего мира. «Политиче-ская эволюция начинается тем самым с недифференцированного единства (единства зародыша), пройти через период разделения и развития разделенных элементов, что-бы завершиться в тотальности, т.е. в дифференцированном единстве (единстве взрослого организма)»7, — так описывает Кожевников стадии становления полити-ческой истории человечества. Новая модель будущего устройства государства объе-динит в себе взаимно признанных граждан, спокойно принимающих собственную конечность. Концепция космополитического порядка, предложенная А. Кожевым, предполагала сложную и длительную интеграцию национальных государств в еди-ный европейский союз. Конечное состояние человечества представляло бы собой отказ от насильственной борьбы за признание, обеспечение возможности удовлетво-рения всех основных потребностей каждого гражданина, а также гарантию беспри-страстного решения возникающих конфликтных ситуаций.

С точки зрения Александра Кожева, политика рождается из философии и, наоборот, философии нужна политика, дабы реализовать сформированные идеи, а также выпол-нить свою конечную цель — построение универсального и социально однородного пространства. На данный момент история и философия достигли своего конца и сли-ваются в одно целое. История растворяется в абсолютной идее, которая раскрывает се-бя в полной самореализации в универсальное государство, в то время как философия отвечает за проявление мудрости, «Софии», в социальных учреждениях.

Текстологический анализ ключевых работ мыслителя позволяет реконструировать систему его политико-философских идей по таким базовым вопросам, как движущие силы мировой политической истории, природа государства, закономерности и тенден-ции политического развития общества, факторы, определяющие принципы политиче-ских преобразований и достижения общественной гармонии, анализ роли индивида в микро-макросоциальных процессах, осмысление проблем и перспектив межцивилиза-ционного взаимодействия в современном глобализующемся мире, задач отдельных народов и государств в контексте общемирового общественно-политического строительства. Социально-политический идеал А. Кожева реализует и раскрывает все экзистенциальные возможности человека (как свободной исторической индивиду-альности). Власть представляет собой всеобъемлющее явление, проявления которого весьма многообразны. Политическая власть, в концепции Кожева, являет собой способ организации силы, с помощью которой конкретное сущее стремится утвердить себя в бытии. Человек, в свою очередь, всегда оказывается встроенным в те или иные власт-ные отношения, которые помогают его самоутверждению и самореализации. Отождест-вляя себя с государством, человек реализует не только естественную для него установку на «расширение» самости, но, главное, благодаря такому отождествлению человек осознает себя на некой высоте, присваивая прерогативы власти, пусть даже иллюзорно.

Метафизическая модель Кожева в аспекте властных отношений накладывается и на практическую сферу — на сферу властных отношений в обитающем в нашем мире че-

92

ловеческом сообществе. Мировые войны первой половины ХХ века явились катализа-тором, который вывел идею объединения Европы на общественно-политический уро-вень и подтолкнул Францию стать вдохновителем и инициатором развернувшегося в послевоенные годы европейского строительства. Александр Кожев не смог остаться в стороне от насущных вопросов мирового переустройства цивилизационного пространст-ва, что отразилось в его концепции «универсального и гомогенного государства», а также в теории о природе и механизмах реализации власти. Его проект открывал возможности глобальных преобразований устоявшегося уклада общественно-политической жизни ев-ропейского общества. Практическая деятельность мыслителя во французском прави-тельстве и ЕЭС подготовила возможность создания программных документов Евро-союза, которые провозглашают фундаментальный для его деятельности принцип подчинения экономической интеграции интересам повышения жизненного уровня граждан Евросоюза. Он видел перспективы развития зарождающегося Европейского экономического союза, на основе которого позднее сформировался Евросоюз, в меха-низмы «универсального и гомогенного государства».

Пожалуй, разговор о сущности власти, о ее взаимоотношении с обществом и ответ-ственности перед ним никогда не потеряет своей актуальности. Мыслители тысячеле-тиями бьются над разгадкой тайны природы и сущности власти и отношений, которые она может порождать. За это время накоплен огромный опыт научных, метафизиче-ских и даже религиозных исследований по данному вопросу. Однако это нисколько не приблизило человечество в целом или какую-либо конкретную нацию к решению на-сущных политико-социальных задач. Отличительной чертой философского осмысле-ния феномена власти является рассмотрение ее включенности в контекст социальной реальности, изучение различных аспектов ее сущностного проявления, выявление фундаментальных признаков и субстанциональных основ ее функционирования. С этой точки зрения, обращение к философской мысли сложного и противоречивого ХХ века в попытке выявить ценностные ориентиры движения современных политических про-цессов может дать небезынтересные результаты. Талантливый педагог, умелый поли-тик и вдумчивый исследователь Александр Кожев явил чрезвычайно интересную и многогранную картину политического мира. Исследования А. Кожева интересны и ак-туальны как образцы аналитического мастерства, демонстрирующие уникальное уме-ние вникать и разбираться даже в очень сложных и невнятных текстах, извлекать отту-да здравое зерно и представлять на суд заинтересованных. Оригинальное учение мыслителя складывается, как из кусочков мозаики, из отдельных фрагментов творче-ства философов разных эпох, дополненных собственной авторской интуицией. Влия-ние философии Кожевникова отчетливо прослеживается во французском экзистенциа-лизме, феноменологии, сюрреализме и постмодернизме. «Кожев смог предложить уникальное — экзистенциальную философию истории, проект целостного видения человеческого бытия, сочетающий строгий философский анализ с профетизмом и про-роческим духом, тем более сильным, что выражался последний без пафоса, как спо-койное утверждение, требующее единственного — понимания»8. ————–

1 Власть: очерки современной политической философии Запада. М., 1989. С. 7–8. 2 Кожев А.В. Понятие власти. М., 2006. С. 17. 3 Кожев А.В. Атеизм и другие работы. М., 2007. С. 73. 4 Кожев А.В. Очерк феноменологии права // Кожев А.В. Атеизм и другие работы. М.,

2007. С. 299. 5 Кожев А.В. Понятие власти. М., 2006. С. 96–97. 6 Кожев А.В. Набросок доктрины французской политики (27 августа 1945 г.) // Прогнозис.

2005. № 1. С. 28.

93

7 Кожев А.В. Понятие власти. М., 2007. С. 129. 8 Тесля Е.А. Философия А. Кожева и ее влияние на современную французскую филосо-

фию // www.hrono.ru/statii/2007/akojev.html.

Никандров А.В.

Проблема роли интеллектуалов в западноевропейской полемике и политических идеях интеллигенции первой половины ХХ века

Тенденция превращения интеллигенции в массовую социально-политическую группу, обладающую влиянием на общественное мнение и обретающую опреде-ленные ресурсы воздействия на текущую политику, связывается исследователями с переходом к индустриализму, когда «прогресс практически во всех областях стал обеспечиваться научными, научно-технологическими и рационализированными духовно-идеальными факторами, созидание и расширенное воспроизводство кото-рых становится уделом специализированных профессионалов — интеллигенции»1. Со становлением индустриального общества тесно связан процесс его политиче-ского и правового оформления, выражением которого в политико-правовой сфере является «устремленность буржуазно-либеральных обществ к правовой и власт-ной рационализации процессов управления и совершенствования общественно-политических порядков, целой сети специализированных институтов правового и политического профиля»2, с чем в свою очередь связано обретение интеллигенци-ей своего фундаментального функционального предназначения, которым является «рационализация социального саморазвития»3, с реализацией которого связаны критическая функция интеллигенции и ее роль в создании и распространении идеологий. Из этого определения «базисной» функции интеллигенции (авторы ра-боты «Политическая социология интеллигенции» называют ее «мегафункцией») удовлетворять «универсальную потребность общества в рационализирующей, ин-теллектуальной саморефлексии»4 не вытекает идея непосредственного участия ин-теллигенции в политике, но эта функция является важнейшей предпосылкой приня-тия активной частью внутренне дифференцированного, раздробленного социального слоя, каковым является интеллигенция, политической роли.

Несмотря на сложности, связанные с проблемой выделения интеллигенции среди других общественных классов и слоев, очевидна связь этой социальной группы с культурой. Приведем определение интеллигенции польского социолога Яна Щепаньского (1913–2004): «Интеллигенция является совокупностью разных профессиональных категорий, занимающихся культурным творчеством, организа-цией труда и совместной коллективной жизни, а также выполнением работы, тре-бующей теоретических знаний»5. Культурное творчество на основе теоретических знаний как общественно-историческая деятельность в качестве фундаментального определения интеллигенции предлагается П.П. Амелиным, который описывает встроенность интеллигенции в систему общественных классов и отношений: «Ин-

94

теллигенция — особый, внутренне дифференцированный социальный слой, со-стоящий из людей, для которых высококвалифицированный и квалифицированный умственный труд является профессией и единственным или, по крайней мере, главным источником существования. Люди этого социального слоя, обслуживая разнообразные потребности и интересы определенного класса (или классов) дан-ного общественного строя, добывают себе средства к жизни путем применения своих интеллектуальных способностей, общих и специальных знаний и умений, навыков и опыта. Профессиональный умственный труд для интеллигентов — не побочная, а основная сфера их жизнедеятельности»6.

Межклассовое положение интеллигенции в связи с ее политической ролью и отношением к партиям было исследовано К. Манхеймом (1893–1947), который, заимствуя у Альфреда Вебера (1868–1958) термин «относительно свободная паря-щая интеллигенция» (relative freischwebende Intelligenz), обрисовал положение и возможности этой страты и сформулировал ее задачи в политике. Концепция

К. Манхейма имеет важное методологическое значение для исследования пробле-мы политической роли интеллектуалов. Немецкий ученый не только вскрыл обуслов-ленность политической роли интеллигенции и интеллектуалов (у К. Манхейма эти два понятия не различаются) их специфическим положением в социуме, но и раскрыл про-тиворечия, связанные с осуществлением интеллектуалами своей политической дея-тельности. Будучи стратой, образованием, «находящимся между классами, а не над ними»7, интеллигенция «не стоит над партиями и особыми интересами, она не в со-стоянии воплотить какую-либо политическую программу или экономические обеща-ния, действуя как определенная группа»8, то есть проводить независимую политику. В своей программной работе «Идеология и утопия» (1929) К. Манхейм пишет: «Мы не ставим перед собой задачу подробно исследовать возможности, посредством которых интеллигенция могла бы проводить свою собственную политику. Подобное исследова-ние показало бы, вероятно, что на данной стадии независимая политика интеллиген-ции невозможна»9. При этом К. Манхеймом отвергается аполитичность интеллиген-ции, и поэтому его понятие «относительно свободно парящей интеллигенции», по мнению В.А. Куренного, полемически направлено против М. Вебера, который «на-стаивает на несовместимости политики и науки: первая является ареной ценностной борьбы, вторая — ценностно-нейтрального познания»10.

Поскольку интеллигенция не является классом, она, считает К. Манхейм, «не может создавать партию и не способна к согласованным действиям… ибо полити-ческое действие зависит прежде всего от общих интересов, которых интеллиген-ции недостает в большей степени, чем любой другой группе. Ничто не чуждо этой страте более, чем единомыслие и согласие»11. Однако именно это отсутствие соци-альной идентичности является, по К. Манхейму, уникальным достоянием интелли-генции, и именно оно определяет роль интеллигенции в политике, которую ученый описывает так: «Единственным общим делом этой страты является интеллектуаль-ный процесс — постоянное стремление к критической оценке… к пониманию и оп-ределению различных точек зрения, а не просто к их отклонению или приня-тию»12. Основанием критической роли интеллигенции в политике является у К. Манхейма независимая позиция интеллигента, которая не позволяет ему подпасть под влияние идеологий и партий: «Пусть он вступает в партию, но при этом он со-храняет свою собственную точку зрения и неограниченную мобильность и незави-симость, составляющие его достояние. Его вступление в партию должно стать не источником самоотрицания, а дополнительной возможностью для критического анализа»13.

95

К. Манхейм видит опасности и противоречия политической деятельности интел-лигента в составе партии. Основное противоречие заключается в несовместимости партийного догматизма и «эластичных методов мышления» интеллигента относи-тельно идеологии, в политическом плане выражающееся как несовместимость соци-альной лабильности («свободного парения») с классовыми установками партий. К. Манхейм вскрывает противоречие между интеллигенцией и партиями в работе «Идеология и утопия»: «По той простой причине, что политические партии облада-ют определенной организацией, они не могут пользоваться эластичными методами мышления или принимать любой вывод, полученный ими в результате исследова-ния. По своей структуре эти политические партии являются публично-правовыми корпорациями и боевыми организациями. Уже одно это обстоятельство заставляет их склоняться к догматизму. И чем в большей степени интеллектуалы становились партийными функционерами, тем больше они теряли восприимчивость и гибкость, которыми они обладали в их прежней лабильной ситуации»14.

Концепция К. Манхейма важна в методологическом аспекте при исследовании «истории интеллектуалов», которая, по мнению большинства ученых, работающих над этой темой, начинается с ожесточенных дебатов вокруг «дела Дрейфуса», на-чало которым в свою очередь было положено открытым письмом президенту Франции от Эмиля Золя — знаменитого J’accuse («Я обвиняю!»)15. Альфред Дрейфус (1859–1935), еврей, офицер французского Генштаба, в 1894 году был об-винен в шпионаже в пользу Германии. Несмотря на недостаточную доказательную базу обвинения, в следующем году он был приговорен к пожизненному заключе-нию. 13 января 1898 года Э. Золя в газете «L’Aurore» опубликовал письмо-протест на имя президента Республики под названием «Я обвиняю!». Затем в защиту Дрейфуса был опубликован коллективный манифест, подписанный писателями, университетскими преподавателями, литераторами и журналистами16. Морис Бар-рес (1862–1923), виднейший антидрейфусар, в оскорбительном смысле назвал в своей статье манифест дрейфусаров «Протестом интеллектуалов». «Именно с этого момента, — пишет французский исследователь Кристоф Шарль, — термин стал обще-употребительным и вошел в широкий обиход. Таким образом… интеллектуалы полу-чили свое имя из рук противника. Уже отсюда становится понятна вся проблема-тичность наименования “интеллектуал”: дело в том, что изначально это наименование было оскорблением»17. Так, один из антидрейфусаров, Фердинанд Брюнетьер (1849–1906) возмущенно говорил: «Уже сам по себе факт недавнего изобретения слова “интеллектуалы” для обозначения чуть ли не благородной кас-ты — тех, кто обитает в лабораториях и библиотеках, — свидетельствует о едва ли не самой глупой выходке нашей эпохи; я имею в виду возвести писателей, ученых, профессоров, филологов в ранг сверхчеловеков»18.

В ходе дебатов по делу Дрейфуса таким образом происходит становление ин-теллектуалов как тех людей из образованного слоя общества, кто обладает полити-ческой ролью и участвует в политической практике в составе определенной груп-пы: хотя и вся история борьбы вокруг дела Дрейфуса началась с личного заявления Э. Золя, дальнейшие действия интеллектуалов будут коллективными. Коллектив-ные действия — манифесты, петиции, выступления на страницах журналов и га-зет, кампании в прессе, мобилизующие общественное мнение, участие в различ-ных лигах, союзах — приводят интеллектуалов к вовлеченности в политику, причем «антиинтеллектуальные интеллектуалы тоже начинают публиковать пети-ции, проводить кампании в прессе, предъявлять обвинения некоторым дрейфуса-рам, организовывать свою лигу»19. Как видно, левые и правые интеллектуалы дей-

96

ствуют по одному сценарию, с помощью политических заявлений стараясь при-влечь на свою сторону общественное мнение, и благодаря этим действиям «созда-ется новое политическое сообщество, рекрутирующее своих членов главным обра-зом среди людей умственного труда»20.

Историко-политическая новизна и важность образования новой политической силы, которой являлись интеллектуалы, была очевидна для современников. Так, один из участников антивеховской полемики М.И. Туган-Барановский (1865–1919) в своей статье 1910 года писал: «…Обычный тип представителей умственного труда в западноевропейском обществе не выделяется особыми чертами от других общест-венных групп. Но в высшей степени характерно, что за последние годы положение изменилось. Во Франции все чаще и чаще говорят об “intellectuels” как своеобразной общественной группе, в Германии рассуждения об “Intelligenz” стали занимать вид-ное место в социал-демократической литературе»21. Эта новая общность, характери-зующаяся политической активностью, обретает роль в политике, и этот факт конста-тируется также в определениях интеллектуалов, которые дают современные исследователи политической истории Западной Европы начала ХХ века. Так, А.В. Яс-требцева, отмечая, что по итогам дебатов, связанных с делом Дрейфуса, принадлеж-ность к интеллектуальному сообществу стала определяться «не социальным стату-сом индивида и не его социальной ролью, а его участием в политической жизни и в политических дискуссиях», формулирует определение интеллектуала: «Профессио-нал в области искусств, гуманитарных или естественных наук основывает свою ле-гитимность в качестве интеллектуала и приобретает определенную известность в политической сфере как носитель определенных ценностей и представитель интере-сов определенных социальных групп (например, как защитник угнетенных)»22.

Развитие интеллектуалов как новой общественно-политической группы приво-дило к трансформациям роли этой группы в политике. Как видно из истории, массо-вое вступление интеллигенции в социалистические, а затем и коммунистические партии приводило к расширению политического влияния левых интеллектуалов, вы-ражавшееся в том, что от политической критики они переходили к политическим инициативам, от манифестов и протестов — к разработке политических программ и созданию интеллектуальных союзов и объединений, провозглашающих и пресле-дующих политические цели. Важную роль в осуществлении интеллектуалами своей политической деятельности играли различные журналы, вокруг которых группиро-вались представители политизированной интеллигенции. Большая роль интеллекту-альной прессы проявляется прежде всего в связи с особенностями профессиональ-ного состава новой политической общности, главенствующую роль в которой играли писатели, журналисты, а также университетские ученые, преподаватели и студенты.

Участие интеллектуалов в деятельности политических партий и иных политиче-ских союзов и объединений поставило ряд проблем, обозначило противоречия, свя-занные с исполнением интеллектуалами своей роли в политике. Прежде всего, это поднятая самими интеллектуалами проблема аполитичности: события Первой миро-вой войны со всей очевидностью показали, что политизация интеллигенции и фор-мирование политического сообщества интеллектуалов — закономерное следствие исторических изменений, вытекающее из логики общественно-политического раз-вития. Критика аполитичности, с одной стороны, и партийная деятельность, «на-растающая включенность интеллектуалов в регулярные политические организа-ции»23, с другой – являются характерными чертами интеллектуалов в межвоенный период. При этом появляется проблема партийного интеллектуала, рискующего потерей собственной интеллектуальной автономии при осуществлении своей роли

97

в политике. Эта проблема выходит на первый план с появлением памфлетов Жюльена Бенда (1867–1956), в которых французский интеллектуал выносит на об-суждение свою концепцию, обвиняющую интеллектуалов в предательстве идеалов науки и истины24, которое заключается в их непосредственном участии в полити-ке, в принятии политической роли. Особенной критике Ж. Бенда подвергает пар-тийных интеллектуалов, которые, по его мнению, теряя свою интеллектуальную автономию, утрачивают принадлежность к избранной касте «клириков» (clercs).

Работы Ж. Бенда25 «Предательство клириков» (1927) и «Конец вечности» (1929) имеют важное значение в плане политической теории, так как ставят про-блему связи интеллектуалов и политики в центр критики. Истинный интеллектуал, полагает Ж. Бенда, чужд политических страстей и соблазнов. Клирик — космопо-лит, его отечество — истина, справедливость, вечные ценности разума, поэтому страсти и соблазны политики не должны иметь власть над ним. «…Основным ис-точником интеллектуального предательства, — пишет Ж. Бенда, — является “на-циональная страсть”, а также все подобные ей страсти к отождествлению с героем или принадлежности к определенному коллективу»26. «Клирики» не должны слу-жить партии, классу, государству, ценностям, не имеющим отношения к объектам служения интеллектуала, — истине и справедливости. Когда клирик, считает

Ж. Бенда, принимает политическую роль, аристотелевская созерцательная сосре-доточенность, подобающая ему, заменяется политическим митингом, где людьми управляют идеологии, то есть «мысли, искаженные коллективными страстями»27.

Интеллектуалы, предавшие свое призвание и «предавшиеся» политике, рискуют полным растворением в ней вместе с утратой своей сущности. Оправданий такому предательству Ж. Бенда не принимает: «Признаюсь, я не верю в интеллектуала, ко-торый, как меня уверяют, предается политической деятельности из чувства долга, в силу смирения, тогда как основой его существования была страсть к чистоте духа. Страсть к духовным вещам — это императив; тот, кто поражен ею, возможно уделит момент своей жизни публичности, но не отдаст ей ее всю целиком»28.

Работы Ж. Бенда оказались важным этапом в процессе самосознания и самооп-ределения интеллектуалов, так как в ходе вызванной ими полемики окончательно фиксируется политическая составляющая понятия «интеллектуал» и наличие у но-вой общественной группы собственной политической роли. Концепция Ж. Бенда вызвала резкую критику самих интеллектуалов, выступающих против аполитично-сти и отстраненности клириков, к которой призывал Ж. Бенда. В своей работе «Сто-рожевые псы» (1932) интеллектуал-коммунист Поль Низан (1905–1940) отвергает обвинения в предательстве, предъявляемые интеллектуалам Ж. Бенда, и называет тех из них, кто отказывается от исполнения своей роли в политике, дезертирами. Та-ким образом, Жюльену Бенда, выступающему против политизации интеллектуаль-ного творчества, П. Низан возражает, приводя аргументы, свидетельствующие о том, что оторванной от политики философии не существует и она может существовать только в политическом контексте; преданность же «вечным идеалам» — просто миф. Таким образом, для П. Низана не существует интеллектуала в отрыве от политики. Идеи П. Низана получат продолжение в разработках Ж.-П. Сартра, для которого на-стоящий писатель не может не быть политически ангажирован.

Полемика, связанная со спорами о предательстве и дезертирстве, касается про-блемы автономии интеллектуалов — одной из важнейших проблем отношения ин-теллектуала и политики: в какой мере интеллектуал, исполняющий политическую роль, действует в силу своего призвания и идеалов, а в какой — в силу его принад-лежности к партии или иной форме политической организации? Если политиче-

98

ская роль его является необходимой, то в силу чего — собственной интеллекту-альной инициативы или внешних по отношению к интеллектуалу императивов (например, партийной доктрины или решений партии относительно практических действий)? Критика аполитичности сама по себе не дает ответов на эти вопросы, так как влечет основной вопрос, на который должен ответить интеллектуал: какая инстанция придает ему политическую роль? Идея о том, что смыслом деятельно-сти интеллектуала в политике, его важнейшей политической ролью является защи-та культуры, разрабатывалась европейскими интеллектуалами после Первой миро-вой войны. Эта линия связана с именем французского интеллектуала Ромена Роллана, в долгой дискуссии которого с интеллектуалом-коммунистом Анри Бар-бюсом были поставлены и решены многие вопросы, не нашедшие своего разреше-ния в полемике вокруг памфлетов Ж. Бенда.

С деятельностью Ромена Роллана (1866–1944) и Анри Барбюса (1873–1935) связано образование непартийных организаций интеллектуалов, выдвигающих по-литические цели защиты мира и культуры. Р. Роллан после Первой мировой войны выступал с пацифистскими и антивоенными статьями, призывая нацию к умиро-творению и защите ценностей культуры, подвергаемых войнами опасностям. Свою позицию по вопросам отношения к войне он сначала обозначал выражением «над схваткой», подвергая резкой критике шовинистов, призывающих к схватке честолюбивых наций. Интеллектуал, полагал Р. Роллан, не должен поддаваться на-циональным амбициям и шовинистическим устремлениям; по отношению к по-добным идеям и доктринам интеллектуал обязан сохранять независимость. Р. Рол-лан обвиняет тех интеллектуалов, которые, отказавшись от своей независимости, во время Первой мировой войны оказались неверны своему долгу. В качестве ос-новной задачи интеллектуала программу его действий Р. Роллан определяет как «неуклонную и беспощадную борьбу против убийственных идей, распространяе-мых политической и социальной реакцией, против националистического бреда, против всех отравляющих сознание предрассудков»29. «Независимость духа» пи-сатель-интеллектуал рассматривает в качестве главного условия выполнения этой политической роли интеллектуалов. Р. Роллан был одним из первых писателей-интеллектуалов, поставивших проблему ответственности интеллигенции за пре-ступления милитаризма. Его выступления против шовинистически настроенных писателей и политических деятелей привлекли внимание Томаса Манна, тогда разделяющего подобные настроения.

Р. Роллан участвует в создании с Анри Барбюсом в 1919 году международной организации интеллектуалов «Кларте» (Сlarté, «свет», «ясность»), направленной против войны. Эта организация послужила прообразом будущих союзов интеллек-туалов, преследующих цели борьбы с фашизмом и защиты культуры. А. Барбюс призывал интеллектуалов покончить с равнодушием и аполитичностью, рассмат-ривая деятельность интеллектуалов как осуществление прогрессивных антибур-жуазных планов и программ, то есть призывая к активной политической деятель-ности. Несмотря на разногласия с Р. Ролланом, не разделяющим его призывы к активной защите Советской республики и коммунистическую направленность ма-нифестов, именно эти два интеллектуала стояли у истоков различных антивоенных и антифашистских международных организаций, конгрессов и съездов интеллек-туалов. Важнейшими из них стали Международный антивоенный конгресс интел-лектуалов (Амстердам, 1932) и Международный конгресс писателей в защиту культуры (Париж, 1935), в котором приняли участие советские писатели и на ос-нове которого была создана Международная ассоциация писателей в защиту куль-

99

туры. Все эти союзы интеллектуалов ставили и преследовали политические цели — борьбу против фашизма и защиту культуры. На конгрессе 1935 года А. Барбюс выдвинул лозунг интеллектуалов защищать культуру: «…Интеллектуальные ра-ботники, хранители культуры, принадлежащей всем, должны сами защищать эту культуру. Она не может защитить себя сама, а если предоставить это другим, то они будут защищать ее для себя, против нас, против всех»30.

Итак, в межвоенный период и в годы антифашистской борьбы интеллектуалы приходят к самосознанию своей социальной группы как политически активной час-ти общества, наделенной политической ролью и призванной в политической дея-тельности к борьбе за культуру и социальную справедливость, против милитаризма и фашизма. В ходе дискуссий о политической роли интеллектуалов обозначились проблемы независимости и партийности, аполитичности и включенности в поли-тику, долга и ответственности интеллектуалов. С начала 30-х годов немецкий пи-сатель Т. Манн (1875–1955) под влиянием полемики с Р. Ролланом преодолевает аполитичность и включается в борьбу против фашизма, в дело защиты культуры. Преодоление немецким писателем аполитичности, переоценка позиции в отноше-нии роли интеллектуалов приводят его к антифашизму. Он осознает себя сторон-ником демократии и борцом за преодоление аполитичности и антидемократизма, подчеркивая «страшные последствия антигуманистической доктрины, согласно которой назначение человека — раствориться в государстве»31. В ставшей своего рода интеллектуальном манифесте немецких писателей-антифашистов статье «Культура и политика» (1939) Т. Манн обосновывает необходимость участия ин-теллектуалов в политике и выдвигает проблему ответственности немецкой «бюр-герской интеллигенции» за национал-социалистическую катастрофу. «Политиче-ское безволие немецкого понятия культуры, игнорирование им демократии страшно отомстило за себя: немецкий дух пал жертвой тотальной государственно-сти, которая лишила его не только гражданской, но и нравственной свободы»32. Интеллектуалы, — утверждает Т. Манн, — обязаны принимать участие в полити-ке, в борьбе против фашизма: «Становилось ясно, что духовную жизнь нельзя на-чисто отделить от политики; что мысль, будто можно создавать культурные ценно-сти, сохраняя аполитичность, представляет собой заблуждение немецкой бюргерской идеологии; что культура стоит перед лицом грозной опасности, если ей недостает политического инстинкта и воли»33. Таким образом, подытоживает

Т. Манн свои размышления о проблеме ответственности интеллектуалов, «от-каз культуры от политики — заблуждение, самообман; уйти… от политики нельзя, можно лишь оказаться не в том стане, питая, сверх того, страстную ненависть к политике»34.

Послевоенные дискуссии интеллектуалов уже не связаны со спорами о консти-туирующих моментах этого понятия: новая социальная группа, пройдя через по-лемику о «предательстве» и ответив на обвинения Ж. Бенда своим участием в Со-противлении (сам Ж. Бенда также участвовал в антифашистской борьбе), вполне осознает себя в качестве новой социальной силы. Эту новую силу принято имено-вать (и это самонаименование актуально в Европе — особенно во Франции и Ита-лии — вплоть до конца 80-х годов) «левыми интеллектуалами». Левые интеллек-туалы осознают после войны свою роль в политике. К. Шарль пишет о французских левых интеллектуалах, что они, оставив свой первоначальный эли-тизм правым интеллектуалам, «приходят к убеждению, что их задача состоит в том, чтобы делать демократию реальной, распространять демократию в глуби-ну»35. Но спорным остается вопрос о включенности в политические организации:

100

«Возникает раскол между теми, кто сохраняет верность прежней концепции и счи-тает, что интеллектуалы должны воздерживаться от постоянного членства в поли-тических партиях, — и теми, кто, напротив, считает, что интеллектуал является та-ким же гражданином, как и все прочие, и что единственная эффективная деятельность возможна для интеллектуала именно при вступлении в партию. Этот спор будет иметь центральное значение …до тех пор, пока будет сохраняться эта альтернатива между партийной ангажированностью и беспартийностью»36.

После войны в среде интеллектуалов стал популярен лозунг ангажированно-сти, связанный с работами Жана-Поля Сартра (1905–1980), именем которого во Франции называют послевоенный «золотой век интеллектуалов» (формула М. Ви-нока). Влияние компартий на интеллектуалов подчас приобретало достаточно не-обычные формы, приводя их к радикализму и революционному романтизму. Именно в этом ключе можно рассматривать влияние, оказанное французской ком-партией и марксизмом в целом на Ж.-П. Сартра.

Ж.-П. Сартр, как и П. Низан, подвергает резкой критике капитализм, буржуа-зию и их «чистое искусство», безответственное творчество, равнодушное к про-блемам общества. Он основывает «свои эстетические взгляды на отождествлении политической практики и искусства, сводя политическую деятельность к эстети-ческому проекту, а эстетическую деятельность — к политическому»37 и поэтому «в противовес сторонникам теории “чистого искусства” на первый план выдвигает социальную функцию литературы как ангажированного искусства, как посредника моральных принципов, восходящих к дидактической и педагогической традиции классики»38. Логика сартровского engagement приводит мыслителя к сближению с марксизмом и компартией, и в дальнейшем он попытается сблизить марксизм со своей философией; что же до его политических взглядов, то они не будут совпа-дать с марксистскими, а сближение с ФКП начала 50-х годов вскоре сменится рас-хождением и критикой партии. Его концепция ангажированного писателя и — ши-ре — ангажированного человека (l’homme engagé)39 оказала большое влияние на формирование интеллектуалов. Ж.-П. Сартр писал: «Искусство прозы солидарно с единственным режимом, при котором проза сохраняет смысл,– с демократией. Когда демократия под угрозой, то и проза в опасности, и отнюдь не всегда ее можно защи-тить одним только пером. Иногда наступает такое время, когда приходится отложить перо в сторону и когда писателю необходимо взяться за оружие. Так что какие бы взгляды вы ни исповедовали и какими бы путями вы ни пришли в литературу, она ввергает вас в битву; писать — это значит определенным образом желать свободы; если вы начали писать, то вы, вольно или невольно, ангажированы»40.

Оценка сартровской концепции и личности Ж.-П. Сартра со стороны Н. Боббио не лишена резкости: «Гениальный и разносторонний писатель, философ, литератор и драматург, он принес свой гений в жертву идолу ангажированности любой ценой, жертвуя даже обдуманностью и последовательностью, истощил свою исключительную жизненность в угаре постоянного присутствия: между марксизмом и экзистенциализ-мом, между коммунизмом и свободой; и эту двойственность исчерпал до конца, приве-дя себя к одиночеству»41. Субъективистское понимание автономии интеллектуала при-вело Сартра к левоэкстремистским взглядам в политике и к отрицанию роли культуры: «Его многочисленные устные и письменные выступления полны саркастического от-рицания не только буржуазной культуры и искусства, но и культуры вообще как беспо-лезного средства в борьбе с капиталистическим обществом»42.

Взгляды и позиция Ж.-П. Сартра вызывали различные оценки. Его «эстетико-политическая» концепция ангажированности подвергалась критике с разных сторон.

101

Андре Мальро (1901–1976) выступил в 1948 году с «Призывом к интеллигенции», в котором высказался против политической ангажированности культуры. Альбер Камю (1913–1960) высказывается об ангажированности не столь резко, как А. Мальро, гово-ря, что в «оглушительном гомоне» ангажированности писатель «не может больше рас-считывать на уединение», утверждает: «И действительно, речь идет не о добровольном участии художника в чем бы то ни было, а скорее об обязательной воинской повинно-сти. Любой художник обязан сегодня плыть на галере современности»43.

Продолжилась после войны и деятельность союзов и организаций интеллектуалов по защите культуры. Европейскими интеллектуалами было создано занимающее ней-тральную по отношению к противоборствующим сторонам холодной войны позицию Европейское общество культуры, преследующее в своей деятельности цель защиты культуры и определяющее защиту культуры как политическую роль интеллектуалов. Основатель Европейского общества культуры философ Умберто Кампаньоло44 и ак-тивный участник деятельности Общества Н. Боббио, следуя идеям Б. Кроче45 о поли-тической роли людей культуры, провозгласили и обосновали понятие «политика куль-туры», отражающее политический характер культуры и необходимость ее защиты политическими методами в качестве стратегии и цели интеллектуалов, объединенных в Европейском обществе культуры принципами защиты культуры. ————–

1 Долгова Т.В., Иванов В.Г., Мартюшов В.Ф. Политическая социология интеллигенции.– Тверь, 2000. С. 26.

2 Долгова Т.В., Иванов В.Г., Мартюшов В.Ф. Политическая социология интеллигенции.– Тверь, 2000. С. 27.

3 Долгова Т.В., Иванов В.Г., Мартюшов В.Ф. Политическая социология интеллигенции.– Тверь, 2000. С. 29.

4 Долгова Т.В., Иванов В.Г., Мартюшов В.Ф. Политическая социология интеллигенции.– Тверь, 2000. С. 30.

5 Цит. по: Кувалдин В.Б. Интеллигенция в современной Италии. Положение, психология, поведение. М., 1973. С. 8.

В.Б. Кувалдин комментирует это определение: «При этом культурное творчество понима-ется очень широко как научное, художественное, идейно-философское» (Кувалдин В.Б. Ин-теллигенция в современной Италии. Положение, психология, поведение. М., 1973. С. 8).

6 Амелин П.П. Интеллигенция и социализм. Л., 1970. С. 47. На определение П.П. Амелина часто ссылаются при исследованиях, посвященных интел-

лигенции, см. напр.: Кувалдин В.Б. Интеллигенция в современной Италии. Положение, пси-хология, поведение. М., 1973. С. 7.

7 Манхейм К. Проблемы интеллигенции. Исследования ее роли в прошлом и настоящем.– М., 1993. С. 20.

Данная работа, входящая в «Эссе о социологии культуры», датируется началом 30-х годов ХХ века. По словам В.А. Куренного, «тема интеллигенции развернута здесь с максимальной систематической и исторической подробностью, но в целом ее разработка детализирует и уточняет более ранние тезисы Манхейма» (Куренной В. Карл Манхейм // Мыслящая Россия. История и тео-рия интеллигенции и интеллектуалов / Под ред. В. Куренного. М., 2009. С. 245).

8 Манхейм К. Проблемы интеллигенции. Исследования ее роли в прошлом и настоящем. М., 1993. С. 89–90.

9 Манхейм К. Идеология и утопия // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 137. 10 Куренной В. Карл Манхейм // Мыслящая Россия. История и теория интеллигенции и

интеллектуалов / Под ред. В. Куренного. М., 2009. С. 237. 11 Манхейм К. Проблемы интеллигенции. Исследования ее роли в прошлом и настоящем.–

М., 1993. С. 20. 12 Манхейм К. Проблемы интеллигенции. Исследования ее роли в прошлом и настоящем.–

М., 1993. С. 90. 13 Манхейм К. Проблемы интеллигенции. Исследования ее роли в прошлом и настоящем.–

М., 1993. С. 90.

102

14 Манхейм К. Идеология и утопия // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 38. 15 Слова «Я обвиняю!» стали лозунгом для европейских интеллектуалов, выдвигающих

антимилитаристские и антифашистские политические обвинения. К примеру, одним из пер-вых такого рода манифестов стал призыв к интеллектуалам А. Барбюса «Мы обвиняем» (1919), в котором писатель, убеждая интеллигенцию покончить с аполитичностью, призывал интеллектуалов встать на защиту молодой Советской республики.

16 Н. Боббио так говорит об авторах этого манифеста (среди них, помимо Э. Золя, были Анатоль Франс и Марсель Пруст): «Речь идет именно об одной группе людей, не являющих-ся политиками, известных благодаря своей активности, преимущественно литературной, которые, поскольку литераторы принимают позицию в отношении злоупотребления полити-ческой властью и борются против «разума государства» во имя разума без спецификаций, защищая истину, хранителями которой они себя считают, от “лжи во благо [государства]”» (Bobbio N. Intellettuali // Enciclopedia del Novecento. Vol. III. Roma, 1979. Р. 803).

17 Шарль К. Интеллектуалы во Франции. Вторая половина XIX века. М., 2005. С. 293. 18 Цит. по: Марина Х.А. Интеллектуал и власть // Интеллектуалы и политика / Под ред. Р. Дель

Агилы. М., 2007. С. 39. 19 Шарль К. Интеллектуалы во Франции: Вторая половина XIX века. М., 2005. С. 297. 20 Шарль К. Интеллектуалы во Франции: Вторая половина XIX века. М., 2005. С. 297. 21 Туган-Барановский М.И. Интеллигенция и социализм // Анти-Вехи / Сост. В.В. Сапов.

М., 2007. С. 226. 22 Ястребцева А. Франция // Мыслящая Россия. История и теория интеллигенции и ин-

теллектуалов / Под ред. В. Куренного. М., 2009. С. 100. 23 Шарль К. Интеллектуалы во Франции. Вторая половина XIX века. М., 2005. С. 304. 24 Точнее, предательство совершают «клирики», то есть те, кого принято называть интел-

лигентами; «интеллектуал» — это клирик, занимающийся политикой, то есть, по Ж. Бенда, совершающий предательство.

25 Эти работы переведены на русский язык: Бенда Ж. Предательство интеллектуалов. – М., 2009; Бенда Ж. Конец вечности. СПб., 2012.

26 Уолцер М. Компания критиков: Социальная критика и политические пристрастия ХХ века. М., 1999. С. 75.

27 Бенда Ж. Конец вечности. СПб., 2012. С. 9. 28 Бенда Ж. Конец вечности. СПб., 2012. С. 33. 29 Роллан Р. Собрание сочинений: В 14 т. М., 1958. Т. 13: Публицистика (1917–1939). С. 27. 30 Международный конгресс писателей в защиту культуры. Париж, 1935. Доклады и вы-

ступления / Под ред. И. Луппола. М., 1936. С. 260. 31 Манн Т. Культура и политика // Манн Т. Собрание сочинений: В 10 т. М., 1959–1961. Т. 10:

Статьи. 1929–1955. С. 289. 32 Манн Т. Культура и политика // Манн Т. Собрание сочинений: В 10 т. М., 1959–1961. Т. 10:

Статьи. 1929–1955. С. 292. 33 Манн Т. Культура и политика // Манн Т. Собрание сочинений: В 10 т. М., 1959–1961. Т. 10:

Статьи. 1929–1955. С. 289. 34 Манн Т. Культура и политика // Манн Т. Собрание сочинений: В 10 т. М., 1959–1961. Т. 10:

Статьи. 1929–1955. С. 291. 35 Шарль К. Интеллектуалы во Франции: Вторая половина XIX века. М., 2005. С. 303. 36 Шарль К. Интеллектуалы во Франции: Вторая половина XIX века. М., 2005. С. 304. 37 Долгов К.М. От Киркегора до Камю. Философия. Эстетика. Культура. М., 1990. С. 215. 38 Долгов К.М. От Киркегора до Камю. Философия. Эстетика. Культура. М., 1990. С. 209. 39 Ж.-П. Сартр говорил прежде всего о политической ангажированности литературы и пи-

сателя, но логика развития его мысли вела к понятию ангажированности культуры. Так и В.И. Ленин, приняв положение о партийности литературы и затем философии, пришел к выводу о партийности культуры в целом (о ленинском понимании партийности см.: Куницын Г.И. Ленин о партийности художественного творчества // Ленин и искусство / Отв. ред. В.С. Кружков. М., 1969).

40 Сартр Ж.-П. Что такое литература? СПб., 2000. С. 64. 41 Bobbio N. Intellettuali // Enciclopedia del Novecento. Vol. III. Roma, 1979. Р. 803.

103

О необъяснимой и извилистой политической линии Сартра во второй половине ХХ века очень метко написал И.Г. Эренбург: «Что касается неожиданности его политических поворо-тов, то они диктуются его характером: то, что у других может быть названо внутренним мо-нологом, сомнениями, днями или годами молчания, у Сартра сопровождается декларациями, заявлениями в различных интервью — словом, действиями» (Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. Кн. 4, 5. М., 2005. С. 207).

42 Афасижев М.Н. Экзистенциалистская эстетика Жана-Поля Сартра // Современная бур-жуазная эстетика / Под общ. ред. М.Ф. Овсянникова и В.Н. Самохина. М., 1978. С. 260.

43 Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство. М., 1990. С. 362 44 У. Кампаньоло (1904–1976) был крупным авторитетом в области философии и филосо-

фии политики, учеником Ганса Кельзена; преподавал историю политических доктрин в Па-дуанском университете. С Норберто Боббио познакомился во время его преподавания в Па-дуанском университете, причем двое ученых сошлись на почве культурно-политической — их взгляды на культуру и политику оказались в достаточной степени близкими. Памяти Ум-берто Кампаньоло был посвящен семинар в римском университете «La Sapienza». Среди вы-ступавших были, в частности, преемница У. Кампаньоло на посту генерального секретаря ЕОК Мишель Кампаньоло Бувье (его супруга); и сам Норберто Боббио (см.: Bobbio N. Testi-monianza su Umberto Campagnolo // Saggi su Umberto Campagnolo. Atti del seminario di studi su Umberto Campagnolo. A cura di L. Сedroni e P. Polito. Roma, 2000. Р. 19–22).

45 Б. Кроче, а также Ж. Бенда и Т. Манн вошли в состав Европейского общества культуры.

Обухова Н.А.

Политический, правовой и религиозный идеалы в исследовании философии права

В наши дни в политике поднимаются самые острые и сложные проблемы, пред че-ловечеством открывается неведомое и неопределенное будущее. Возможно, задача которая была поставлена политике, в сущности, имеет в виду не одну политику, а все средства общественного воздействия на человека, и что, в общем ее формулирова-нии следует различать абсолютный идеал от его относительного воплощения в жиз-ни. Именно к такому пониманию политической проблемы и приводит последова-тельное развитие философии права1.

Древнегреческая философия поставила осуществление общественного идеала на абсолютную основу: в величайшем своем выражении у Платона и Аристотеля она стремилась к установлению идеала неизменной совершенной справедливости, и для того чтобы практически этого достигнуть, она считала необходимым в осно-ву общения положить элементы особенно совершенные и отделить их непроходи-мой гранью от остального несовершенного мира. В строгом обособлении и пол-ном самоудовлетворении немногих счастливых избранников судьбы видели Платон и Аристотель разрешение политической задачи. Но ясно, что именно эта исключительность осуждала их идеал на бесплодность. Это не было разрешение задачи в ее общем виде. Напротив, в самой основе предложенного идеала заклю-чался отказ от справедливого устроения всех: это был идеал для немногих.

104

В противоположность древнегреческому партикуляризму, средневековый теократи-ческий идеал, прежде всего, подчеркивает начало вселенной правды и вселенского единства. Согласно евангельскому завету «и будет едино стадо и один пастырь», сред-невековая теократия только в общем объединении всех под сенью церкви видела дос-тижение своей цели. Перспективы тут бесконечно расширялись и относились, по-видимому, в самое далекое будущее, но и этот возвышенный идеал сочетался с мыслью о его скорейшем осуществлении. Когда, кажется, что желанный идеал всеобщего един-ства уже близок, уже готов осуществиться, и когда сопротивление иначе мыслящих представляется досадной помехой к осуществлению всеобщего грандиозного плана, созидателями такого единства овладевает страстное желание поскорее устранить ошибки и заблуждения немногих во имя спасительного единства всех. Так средневеко-вая теократическая идея переходит в проповедь принудительного универсализма, и ве-ликий принцип всеобщего устроения увенчивается страшной практикой инквизиции.

В отличие от этого принудительного универсализма, новое время в результате сложного и длинного процесса, которым шло развитие теории правового государст-ва, приходит к идее свободного универсализма. Оно сохраняет в определении идеала справедливости мысль о всеобщем объединении человечества, но относит осущест-вление этой цели в бесконечность. Таким образом, освобождая общественный идеал от исключительности и партикуляризма, новое время отбрасывает и мысль о его скорейшем достижении путем принуждения. Принцип принуждения ставится здесь в связь не с высшими задачами нравственной солидарности и совершенного обще-ния, а исключительно с целями правовой охраны.

Вследствие этого он получает существенно иной характер, чем идеал совершен-ной автаркии или абсолютной теократии: он не притязает на окончательное решение политической проблемы, а стремится указать лишь путь к ее постепенному разре-шению в идее правовой организации. Вместе с тем и формы политического устрой-ства, предлагаемые этим идеалом, утрачивают абсолютный смысл и приобретают характер временного и подчиненного средства нравственной культуры. Их настоя-щая сила усматривается в их связи со всеми другими средствами культурного разви-тия. В этом отношении теория правового государства еще более решительно, чем древнегреческая или средневековая доктрина, говорит: разрешение социального во-проса дается не одной политикой, а всеми средствами нравственного прогресса, ибо для нее не существует абсолютных политических формул и форм.

Не безусловное совершенство, а лишь возможное устроение жизни на осно-ве права обещает новая теория, конечный же идеал блистает перед нею вдали, как недосягаемое созвездие. В связи с этой переменой основного взгляда на осуществление идеала в жизни, демократическая теория нового времени исхо-дит из убеждения, что справедливость может быть осуществлена только снизу, общей волей всех граждан. Не принесенный извне, хотя бы и самый мудрый идеал, а идеал, органически выросший из мысли и воли народной, является нормальным основанием для устройства общественной жизни. И лишь тогда идеальное устроение, какого бы то ни было общества или народа станет проч-ным, когда и вокруг него все общества и народы проникнутся началами прав-ды и мира, когда невидимая цепь свободного универсализма могущественно свяжет всех в один союз.

Идеал — выросший из мысли и воли народной может быть осуществлен через русское понимание православия. Ведь православие, как и каждое другое религи-озное исповедание, являясь определенной системой догматов и положений веры, в то же время есть и культурное творчество известного народа. Поэтому и рассмат-

105

ривать его можно не только с точки зрения догматической и богословской, но и с точки зрения культурно-исторической и религиозно-философской.

Подобно каждому другому народу и мы, русские, вносим в понимание нашей ве-ры особые национальные черты. Об этом русском понимании православия говорит Павел Иванович Новгородцев в очерке «Существо русского православного созна-ния», но здесь с самого начала необходимо иметь в виду следующее, если каждая форма религиозного сознания стремится быть близкой к своему первоисточнику, то в православии это стремление проявляется с особенной ясностью и настойчивостью. Русское православие, сколько ни носит оно национальный отпечаток, главную силу свою полагает в своей верности Божественной своей первооснове и первоначальным апостольским и святоотеческим учениям. Оно полагает, что существо его определя-ется прежде всего его соответствием с его вечной и всеобщей основой и что самая ценная особенность русского религиозного сознания заключается именно в том, что ему суждено было всего чище сохранить дух Христова учения.

Особенности русского православного сознания, не в том, что это наше русское сознание, а в том, что это — сознание, оставшееся в некотором удивительном со-гласии с духом первоначального христианства, отмечает Павел Иванович.

В этом русском православном созерцании прежде всего характерно то, как вос-принимается и оценивается здесь начало любви. Во всех христианских исповедани-ях заповедь любви является основной и определяющей, — без этого они и не были бы христианскими. Но в то время, как в других исповеданиях, особенно в протес-тантском, проявляется склонность придавать этой заповеди скорее моральный ха-рактер, в православии она получает подлинный религиозно-мистический смысл. По православному сознанию любовь есть больше, чем обычное свойство нравственно-доброй человеческой воли: любовь есть чудо. И в качестве чуда, любовь в этом смысле и творит чудеса, и невозможное делает возможным. И именно потому, что это не человеческое лишь свойство, а дар свыше, дар Божией милости. Это не про-сто любовь, а любовь во Христе, просвещенная и перерожденная соприсутствием Божьей благодати. Любовь во Христе имеет это благодатное свойство возвышать от-дельное человеческое сознание от единичности, оторванности и обособленности к соборности, целостности и вселенскости. Все эти понятия — любовь, соборность, целостность, вселенскость — для православного понимания однозначащи, каждое вытекает из другого, и все вместе они содержатся в понятии любви во Христе.

Но все эти понятия в русском православии получают еще и дальнейшее углуб-ление в направлении связи и единства человечества. Благодатное творческое дей-ствие любви проявляется также и в том, что оно просветляет человеческое созна-ние чувством всеобщей и всецелой взаимной ответственности. Настоящая христианская любовь приводит человека к убеждению, что «всякий пред всеми, за всех и за все виноват». Это замечательное и глубокомысленное утверждение Дос-тоевского как нельзя лучше раскрывает ту идею всеобщей солидарности и всеоб-щей ответственности людей друг за друга, которая так свойственна православному сознанию. Подобно тому, как Христос совершил дело искупления всего человече-ства, а не отдельных каких-либо людей и не одного какого-либо народа, подобно тому, как явление на земле, страдания, крестная смерть и воскресение Сына Божия имеют не только субъективное, моральное, но также и объективное, мировое зна-чение, так высший жребий связал и дальнейшую судьбу человечества на земле единством реальной круговой солидарности и ответственности. Не может быть так, чтобы отдельные люди или народы только для себя приобретали заслуги и только за себя отвечали: все живут для всех и все отвечают за всех.

106

В понимании права и государства человечеству предстоит пережить глубокое обновление. Должен быть окончательно отвергнут гибельный предрассудок о «внешней» природе права и государства; должна быть усмотрена и усвоена их «внутренняя», душевно-духовная сущность. Право только «проявляется» во внеш-нем, пространственно-телесном мире; сферою же его настоящей жизни и действия остается человеческая душа, в которой оно выступает с силою объективной цен-ности. Государство в своем осуществлении «предполагает» наличность множества телесно разъединенных людей, территорий и внешних вещей, но именно челове-ческая душа остается тою средою, в которой зарождается, зреет, протекает — и го-сударственная жизнь индивидуума, и жизнь государства как единого целого.

Вне духовного состояния множества индивидуальных душ — государства нет и быть не может: государственное состояние людей есть прежде всего и главнее всего их духовное состояние. Если право имеет полноту бытия, то только через правосознание, т. е. через право-чувствование, право-воление, право-мышление и, наконец, право-деяние. Если государство имеет полноту бытия, то только через душевно-духовное пе-реживание и осуществление людьми его цели и его средств, его содержания и его фор-мы. В истинном и полном смысле слова, — права и государства нет вне множества ин-дивидуальных, но связанных постоянным общением правосознаний.

Именно этим определяется связь государственности со всею духовною культурою народа и особенно с его религиозною культурою. Настоящая религиозность утвер-ждает в душе человека аксиоматические корни правосознания: чувство собственного духовного достоинства, способность к автономной жизни и искусство признавать духовное начало в других людях. Пробуждая в душе духовную зрячесть и оживляя в ней силу любви, религиозность ведет человека к патриотизму, к культу солидарно-сти, к взаимному духовному уважению и доверию: ибо все эти состояния родятся именно через союз духовного разумения с чувством любви. Религиозность несет правосознанию все свои дары: и высшее призвание, и абсолютное мерило ценности, цельность характера, и силу вдохновения, жизненный героизм.

Это значит, что в душе религиозного человека пробуждаются именно те самые благородные силы, которые необходимы для процветания благородной государст-венности. Идея религиозного гражданина не только не таит в себе внутреннего противоречия, но есть одна из величайших идей, с которыми человечество имеет дело. Религиозный гражданин соединяет в душе своей силу подлинной религиоз-ности с силою здорового и верного правосознания, и притом так, что правосозна-ние его является зрелым проявлением его религиозности.

Соединяясь с правосознанием, религия находит новый могучий путь для пре-образования жизни; соединяясь с религиозностью, правосознание придает себе безусловную основу, утверждая «волю к духу» как волю к Богу. Из этой атмосфе-ры восстают и религиозные вожди народов, и безвестные герои-патриоты, без-молвно отдающие свою жизнь за родину. С углублением и упрочением этой атмо-сферы связано будущее всех государств и всего человечества.

Итак, истинная религия не враждебна истинной государственности; она не уво-дит от нее, но ведет к ее расцвету. Встреча двух «царств» в душе человека органи-чески необходима и духовно плодотворна. Человечество должно возобновить свою тысячелетнюю работу над органическим примирением «царства Божия» с полити-ческим строительством. Но обрести это примирение нельзя ни посредством новой «синкретической» идеологии, ни посредством внешнего соединения «государства» с «церковью» или нескольких «вероисповеданий» между собою. Здесь необходим не новый способ «устроения», а новый способ жизни.

107

Этот новый способ духовной жизни может быть обретен и осуществлен только в результате великого общечеловеческого подъема и длительного напряжения, ко-торое примет черты религиозного обновления и политического обновления сразу. Сущность его будет состоять в восстановлении подлинного и непосредственного общения с безусловным предметом и потому в освобождении и обновлении ду-ховного способа жизни. Живым и подлинным, страдающим и вдохновенным опы-том должны быть обновлены лично-душевные корни нашей религии — христиан-ства и корни исторической государственности — правосознания, об этом говорит в своих трудах Иван Александрович Ильин, к мнению которого стоит прислушаться, для совершенствования современной России.

Попытка сместить российскую правовую систему в плоскость иных ценностей и чисто механически перенести на российскую почву западноевропейскую концепцию прав и свобод человека, основанную на естественно-правовой доктрине, может при-вести к глубокому кризису в российском правосознании, в конечном счете — к деваль-вации самой идеи прав и свобод человека и гражданина, следовательно, признавая зна-чение разработанной западноевропейской мыслью системы прав и свобод человека и гражданина, мы должны искать ее собственное обоснование, дополнять ее теми идея-ми, насыщать идеалами, которые определяются особенностями российского духа, не освященные российской духовностью, конституционные права и свободы человека обречены в России на чисто формальное существование. ————–

1 В статье используются: Ильин И.А. Теория государства и права. М., 2008; Новгородцев П.И. Существо русского православного сознания. М., 1995; Новгородцев П.И. Политические иде-алы древнего и нового мира: Очерки по истории философии права. М., 1914.

Обухова Н.А.

Философия для реформирования юриспруденции

В процессе реформирования юриспруденции, которое несет нам как положитель-ные, так и отрицательные моменты, присутствует несомненная необходимость, так как развитие науки и течение жизни понуждает нас к этому. Но в этом заключается опасность зациклиться на отдельных направлениях правовой науки и потерять ее основы и цели и, следовательно, воспринимать юриспруденцию через одно из ее направлений. Здесь необходимо вернуться к философии, именно она помогает привести юриспруденцию в нужное русло и вести ее развитие в соответствии с проблемами и целями. Для этого необходимо установить обычный круг философ-ских проблем. Можно выделить три основные1:

1. Проблема практической или нравственной философии, для которой необхо-димо выработать нравственное жизнепонимание, решить вопросы нравственного.

2. Проблема теоретической или метафизической философии, которая руково-дствуется гипотезами и фикциями, которые необходимы в выработке законченного миропонимания.

108

3. Проблема гносеологическая, иначе проблема теории познания, ставящая веч-ный вопрос о том, что есть истина как таковая.

Таким образом, специальную область философии образуют этическая, метафизи-ческая и гносеологическая проблемы. Следовательно, так как юриспруденция при-косновенна к философии, ей приходится решать вопросы этики, метафизики и тео-рии познания.

Этика, как далеко идет связь права и правоведения с ее проблемами? Вопрос этот далеко не исчерпывается общепринятым учением об отношении между правом и нрав-ственностью. Одни воспринимают это отношение количественно, другие качественно, как противоположенность внешнего и внутреннего. Несмотря на различия, дело далеко не в одном этом. И право, и нравственность соподчинены моральному жизнепонима-нию, существенно отличного от психологического жизнепонимания и тем более физи-ческого. Моральное жизнепонимание основывается на двух принципах. Во-первых, на убеждении в свободе человеческой воли, в полной возможности каждого лица посту-пать так или иначе, исполнять или не исполнять свою нравственную или юридическую обязанность. Во-вторых, на убеждении в объективном существовании нормы должно-го, критерия добра и зла, справедливости или несправедливости, предписывающего поступать так, а не иначе, и сообразно с этим оценивающего человеческие поступки как добрые и злые, иначе греховные, следовательно, невозможно познание греха без закона. К этим двум предпосылкам морального жизнепонимания нередко присоединя-ются еще две. Вера в тот или иной сверхъестественный источник деонтологических норм — предпосылка возмездия и высшего авторитета. Предпосылки человеческой свободы и нормы должного. Если человек не свободен, то он не отвечает за свои по-ступки. А если он не отвечает за свои поступки, то ни о каких деонтологических нор-мах не может быть и речи.

Таков логический минимум всякого жизнепонимания, такова теория этического познания. Она не оставляет человека, как существо разумное и свободное, вне за-кона. Она признает его существом подзаконным. Но она имеет в виду его подза-конность моральную, деонтологическую, существенно отличную от подзаконно-сти психологической или физической. Этический суд над преступлениями совершается в особой искусственной обстановке, которая в двояком отношении сознательно отвлекается от эмпирической действительности. Фемида надевает на глаза повязку, чтобы не видеть лица преступника, чтобы вся его индивидуальность не смущали ее. Так и на самого преступника надевается маска нравственной лич-ности, обладающей свободной волей, и под этой маской он уравнивается со всеми другими людьми в качестве равно свободного, равно морального существа или ли-ца. Физический же суд не признает никаких повязок и масок. Он лицеприятен в буквальном смысле слова потому, что он весьма внимательно изучает лицо пре-ступника. В аномалиях его телесного строения он старается найти полное объяс-нение аномалии его моральных деяний, толкающих его на путь, именуемый в эти-ке злом и преступлением. Для него нет злой воли преступника, потому что для него вообще нет воли. Для него нет злодеяний, потому что для него вообще нет деяний и он к добру и злу постыдно равнодушен. Таким образом, в зависимости от моральной, психологической или физической точек зрения одно и то же явление приобретает совершенно иную оценку. Если взять законодательную базу и приме-нять ее к каждому не как к свободной личности с равными правами, а восприни-мать его как морального субъекта, понятия притязания и обязанности теряют вся-кий юридический смысл. В самом понятии права содержатся мысли об известной правоте, правильности, то есть соответствии не описывающей, а предписываю-

109

щей, не онтологической, а деонтологической норме. Следовательно, юридический закон — это совсем не психологический и не физический, а чисто этический за-кон. Без общества нет права. И без права, вероятно, нет общества. Но общество при этом разумеется не как арифметическая сумма, или физический агрегат, или биологическое общежитие, а как известный моральный союз. И юридическая со-циология — это социология именно такого союза. При упоминании о социологи-ческой стороне права, необходимо, во избежание путаницы, иметь в виду, что здесь мы имеем дело с моральной социологией.

Правовая этика подразумевает определенные морально-правовые ценности и нормы, исповедуемые любым правоспособным гражданином. Поскольку все мы находимся, независимо даже от своего желания, в определенном правовом поле, попадаем в это поле фактом своего рождения, становимся субъектом прав, то каж-дому присущ определенный характер восприятия реального права, оценка его. Субъект права — это человек в его юридическом качестве носителя субъективных юридических прав и обязанностей участника правовых отношений, то есть субъ-ект, обладающий способностью иметь права и обязанности, реально имеющий и своими собственными действиями осуществляющий эти права и обязанности2.

Этика права у субъекта права — вещь произвольная. Она предполагает своеобраз-ную нравственную реакцию на внешнее, государством закрепленное право, законы. Проявляется эта реакция в индивидуальной позиции человека, в его общении, в пове-дении по отношению к гражданским и политическим институтам. Итак, субъектом правовой этики является каждый правоспособный гражданин. Он и творит право, и демонстрирует свое нравственное отношение к сложившимся правовым нормам.

Субъектом юридической этики является специалист, непосредственно реали-зующий в профессиональной практике свое отношение к законотворческой и пра-воприменительной институциональной деятельности. Закон по-разному может быть использован: это относится не к закону, а к юристу, который по-своему его толкует и применяет.

У субъекта правовой этики на первое место выходит ценностное отношение к пра-ву; его роль в нормативном правовом творчестве минимальна и очень опосредованна.

У субъекта юридической этики ценностное отношение уходит в тень, а на первом месте оказывается знание нормативных документов и умение их практически при-менить, то есть знание «буквы закона». При этом у специалиста-юриста знание мо-жет не состыковываться с внутренней нравственной оценкой нормы закона. В этом случае возникает внутриличностный конфликт между человеческой позицией (гра-жданской) и позицией специалиста.

Поскольку сфера профессиональной деятельности юриста очень широка (гене-ральный прокурор, следователь, юрисконсульт, депутат думы, мэр города, руково-дитель трудового коллектива, таможенник, нотариус и т.д.), то нравственно-правовая позиция и должностная юридическая находятся в постоянном взаимо-влиянии, принуждая постоянно совершать трудный нравственный выбор.

Сделаем попытку определения предмета юридической этики: отношение спе-циалиста-профессионала к смыслу и ценностям права, законодательных норм, правил и реализация этого отношения в профессиональной деятельности. Данное определение юридической этики выполняет так называемую операциональную функцию, то есть с его помощью можно попытаться проанализировать и понять как позицию отдельного человека, исполняющего свои профессиональные обязан-ности, так и содержание отдельных документов, юридических решений, которые отражают нравственную позицию разработчиков, законодателей.

110

Юридическая этика — меняющееся знание. Его изменение определяется, прежде всего, изменением самого человека, его взглядов, а также особенностями и предметом юридической профессии, которая, в свою очередь, тоже имеет тенденцию к расшире-нию, эскалации в иные виды профессиональной деятельности в качестве встроенной в них структуры (например, юрисконсульт в коммерческой фирме). Изменение юриди-ческой этики стимулируется и внешними по отношению к данной профессии об-стоятельствами: уровнем цивилизованности социума, содержанием общественного сознания, степенью развитости социальной инфраструктуры. Есть и еще одно об-стоятельство, играющее роль в развитии юридической этики, — это внутренняя логика самого этического знания, нравственной рефлексии индивида, его окружения.

Теперь обратимся к проблеме метафизической философии. Определение Ари-стотеля о метафизике как об учении о бытии, о сущем как таковом далеко не ли-шено меткости. Если бытие как таковое представляет для теории познания про-блему почти никогда не разрешимую, если и для науки бытие, по крайней мере, постоянно подлежит пересмотру и проверке. Для метафизики бытие вообще и бы-тие ее специальных объектов сомнений не представляют. Понятие бытия, как вы-разился Дунс Скот, есть первое ясно познаваемое понятие. Так как бытие как тако-вое неизбежно предлагает веру в него, то методология метафизики — это методология веры, в отличие от методологии науки, то есть методологии опыта и доказательства. Объекты метафизики, то есть буквально учения о сверхъестест-венном, выходят за пределы естественного как в смысле фактичности, так и в смысле доказательности, они не могут быть ни доказаны, ни показаны. Таким об-разом, взятый с субъективной стороны, мир метафизики — это мир веры, взятый с объективной стороны — это мир бытия предметов, выходящих за пределы научно-го опыта. Юриспруденцию отмечают необходимым присутствием реализма, но есть два реализма. Эмпирический реализм — реализм опытной науки, ничего не признающей кроме факта, и реализм метафизики, принимающей за конкретные факты предметы своей веры. Мир права — это совсем особый мир, как бы над-страиваемый юриспруденцией над эмпирической действительностью, причем она очень широко пользуется не только предпосылками нравственного жизнепонима-ния, но и целым рядом презумпций, конструкций и фикций, весьма далеких от эм-пирической действительности. Даже понятие так называемого физического, то есть индивидуального лица вообще является чем-то надэмпирическим, является особым метафизическим придатком к эмпирическому человеку — личности. Юридическое рождение человека — это не то же самое, что его физическое рож-дение, и «натуральные» дети — это еще не непременно законные дети. Юридиче-ская жизнь лица, юридическая его смерть — это опять-таки совсем особое собы-тие. События эти создаются особыми актами, сообщающими эмпирическим людям совершение над ними особых мистических актов, именно таинств. Юриди-ческая воля субъекта права совсем не совпадает с эмпирической волей конкретных людей, подобно тому как и воля законодателя далеко не всегда отождествляется с подлинной волей автора, редактора, издателя того или иного кодекса, с волей но-сителя суверенной власти, санкционировавшего этот кодекс. Словом, вся работа юридической мысли совершается в каком-то особом надэмпирическом мире. Юридические отношения — это отношения между особыми надэмпирическими «моральными» существами, имеющими место даже в каком-то особом «мораль-ном пространстве». Б.Н. Чичерин не без убедительности доказывал, что без мета-физики никак нельзя войти в сущность права или государства и связанных с ними юридических проблем. Юриспруденции неизбежно приходится участвовать вместе

111

с нравственной философией в выработке нравственного жизнепонимания, ей не-избежно приходится заниматься метафизическими вопросами. И, следовательно, вторая из выше отмеченных проблем философии, именно метафизическая, посто-янно, хотя по большей части незаметно, решается также и юристами.

Проблема теории познания, третья и последняя проблема. Юриспруденция, в сущности, непрерывно решает вопросы теории познания, но решает бессознательно и далеко не всегда удачно, следовательно, ясная и определенная теория познания и теория юридического познания, в частности, является для нее насущной необходи-мостью. Главный вопрос теории юридического познания — это вопрос о реальности того специального мира, с которым имеет дело юриспруденция. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо уяснить, в каком смысле реальны нормы положительного права, учреждения, их применяющие, и, наконец, те или иные юридические акты. Очевидно, что реальность всего этого — это совсем не реальность предметов види-мого мира или душевных состояний. Реальность правовой нормы состоит в том, что она действует, то есть применяется судом или иными органами применения права. Главный момент в реальности всего юридического — это то, что оно действует. И сообразно с этим действительность юридического мира — не физическая и не пси-хическая, а моральная. Для теории познания такая действительность является одним из самых надежных типов реальности: такова именно реальность логических и ма-териалистических истин. Такова же и реальность нравственных истин. Но в отличие от нравственности в тесном смысле, мир права познается путем совершенно осязае-мых внешних признаков, сообщающих юридическому опыту весьма конкретный ха-рактер. Так, у норм положительного права есть вполне осязаемые документальные источники. Наличие большинства юридических актов и фактов опять-таки устанав-ливается путем документов, показаний свидетелей, словом, все, что в нем соверша-ется, хотя и имеет чисто моральный характер, но подтверждается данными, весьма конкретными, все же показывающими, что юридический опыт — это совсем не пси-хологический опыт. Таким образом, пока юрист не выходит за пределы действующе-го права и соответствующих ему или нарушающих его юридических отношений, ак-тов или фактов, он имеет дело с реальностью совсем не психологического типа. То же самое происходит и тогда, когда юрист и философ права так или иначе ставит проблему «естественного» права: одна из главных тенденций такого права состоит в том, чтобы преодолеть субъективизм не только отдельных лиц, но целых народов и исторических эпох и поднять нормативную действенность права на высоту вечной объективности, неизменной действенности, подобно действенности логических и математических истин. Юрист будет искать такой путь, который бы ему позволил в целях создания совершенно объективной юриспруденции совместить упомянутый выше прочный юридический опыт с неизбежными в юридической области конст-рукциями. А эту задачу вряд ли можно решить, не поднимаясь на философскую вы-соту теории познания.

Таким образом, все три области философии — этика, метафизика и гносеология — теснейшим образом связаны с юриспруденцией. Юриспруденция обязана отно-ситься с большим вниманием к философии и ее проблемам, пренебрежение же может повлечь гибель юриспруденции от натиска чужеродных учений. ————–

1 В статье используются: Новгородцев П.И. Кризис современного правосознания. М., 1909; Спекторский Е.В. Юриспруденция и философия. Юридический вестник. М., 1913; Спекторский Е.В. Проблема социальной физики в XVII столетии: В 2 т. М., 2006.

2 См.: Семитко А.П. Философский словарь по правам человека. Екатеринбург, 2006.

112

Ромашкина А.Б.

Проблема свободы в трактате «О духе законов» Ш.Л. Монтескье

Проблема определения свободы остро обсуждалась мыслителями разных эпох. Этот вопрос был также затронут в трактате одного из основоположников совре-менных форм представительной демократии, разработавшего теорию либерализма как государственной идеологии, Шарля Луи де Монтескье «О духе законов».

Ш.Л. Монтескье говорит о разных значениях слова «свобода» в зависимости от культуры, видов власти, религии и других социальных институтов. С точки зрения законодательства, философ выделяет два вида свободы: по отношению к государ-ственному устройству, т.е. политическая свобода, и по отношению к гражданину, т.е. гражданская свобода.

По мнению Монтескье, политическая свобода заключается в том, что человек не принуждается к действиям против его воли, а также имеет «возможность делать то, чего должно хотеть»1, но, с другой стороны, политическая свобода не позволяет де-лать то, что хочется. Свобода является правом делать все, что разрешено законами. Возможность гражданина совершать действия, запрещенные законом, не является свободой, т.к. то же самое мог бы сделать любой другой гражданин. Политическая свобода может устанавливаться только законами и даже основными законами.

«Политическая свобода имеет место лишь при умеренных правлениях»2, но может и не встретиться в таких государствах, если там злоупотребляют властью, поэтому Монтескье предлагает установить там такой способ управления, при котором различ-ные власти взаимно сдерживают друг друга. По мнению философа, это необходимо, т.к. при соединении законодательной и исполнительной властей в одном лице или уч-реждении будет возможна ситуация, когда будут создаваться тиранические законы, ко-торые будут применяться тиранически, — это не является политической свободой. Свободы также не будет, если судебная власть не отделена от законодательной или ис-полнительной. В случае соединения судебной и законодательной власти судья станет законодателем, что приведет к произволу, во власти которого окажутся жизнь и свобо-да граждан. Если судебная власть объединена с исполнительной, то судья может стать угнетателем. Монтескье допускает, что возможен такой государственный строй, при котором никого не смогут принудить делать то, что не является его обязанностью по закону, и не делать того, что ему дозволено законом.

Монтескье предполагает, что судебная власть станет «невидимой» и «несущест-вующей», если судьями будут люди, привлекаемые из народа для образования суда, ко-торый действует определенный срок, исходя из необходимости, т.к. состав суда не бу-дет неизменным. Однако в приговорах суда должна быть такая неизменность, что они являются точным применением законодательства. Чтобы подсудимого не притесняли, необходимо, чтобы судьи были в равном общественном положении с ним.

Философ считает, что законодательная власть должна быть поручена постоян-ным учреждениям или лицам, т.к. она выражает общую волю государства, поэтому данная ветвь власти не касается частных лиц. Законодательная власть должна при-надлежать всему народу, т.к. каждый свободный человек управляет собой само-стоятельно. Однако в крупных государствах такое невозможно, а в малых неудобно для осуществления, поэтому необходимо, чтобы народ мог делать то, чего не мо-

113

жет делать самостоятельно, с помощью своих представителей. Если в государстве существует неравенство по рождению, богатству или почести, то законодательная власть должна осуществляться в собрании знатных и в собрании представителей народа, каждое из которых имеет свои отдельные совещания, интересы и цели, но они вправе отменять решения друг друга, если они задевают свободу представите-лей другого собрания. Законодательная власть не должна прекращать свою работу на долгий срок, чтобы не прекратилась законодательная деятельность и государст-во не перешло в состояние анархии, а также чтобы эту роль не взяла на себя ис-полнительная власть. Однако нет необходимости, чтобы законодательная деятель-ность велась постоянно, т.к. это будет мешать работе исполнительной власти, а также законодательная власть может потерять свое назначение из-за того, что представители меняются при таком положении только в случае смерти одного из них. Законодательная власть должна собираться по собственному усмотрению, но время и продолжительность созыва определяет исполнительная власть. Монарх не должен иметь право издавать постановления, но чтобы защитить свою свободу, у него должно быть право отмены закона.

Монтескье говорит о том, что исполнительная власть не задевает частных инте-ресов, а исполняет роль осуществления общей воли государства, поэтому должна осуществляться постоянным учреждением или лицом. В монархии исполнитель-ная власть должна принадлежать монарху, чтобы действовать быстро.

Философ уверен, что исполнительной власти необходимо право останавливать деятельность законодательной, чтобы последняя не стала деспотической. Однако законодательная власть не может останавливать действия исполнительной, которая по своей природе является ограниченной, но законодательная власть должна рас-сматривать то, каким образом исполняются созданные ею законы, но не вправе су-дить того, кто осуществляет исполнительную власть. У исполнительной власти должно быть только право отмены действия закона, но она не должна вмешиваться в обсуждение законодательной власти, а также вносить свои предложения.

Для гражданина политическая свобода является уверенностью в своей безопас-ности. Если гражданин не боится другого гражданина, то можно говорить о том, что этот гражданин обладает политической свободой.

Монтескье допускает возможность того, что при свободном государственном строе у гражданина будет правовая свобода, но не будет фактической, или наобо-рот, в государстве с несвободным строем у гражданина будет фактическая свобода, но не правовая. Если свобода к государственному строю может устанавливаться только законами, то по отношению к гражданину на установление свободы влияют социокультурные факторы, а также характер некоторых гражданских законов.

Свобода по смыслу философских систем состоит в том, что человек беспрепятст-венно проявляет свою волю, или хотя бы убежден в этом. Политическая свобода зави-сит от уверенности гражданина в своей безопасности, которая подвергается нападени-ям в уголовных процессах по обвинениям как публичного, так и частного характера. Таким образом, Монтескье приходит к заключению, что свобода гражданина во мно-гом зависит от доброкачественности уголовных законов. Следует руководствоваться наилучшими правилами при уголовном судопроизводстве, которые уже известны на опыте различных стран и являются наиболее важными для человечества. Свобода мо-жет быть утрачена, если в государстве установлены законы, допускающие гибель че-ловека на основании только одного свидетеля. Необходимо, чтобы были два свидетеля, т.к. обвиняющий свидетель и обвиняемый уравновешивают друг друга, поэтому нужно еще одно лицо для решения дела. Если уголовные законы предполагают наказание в

114

соответствии со спецификой преступления, то свобода торжествует, т.к. в таком случае нет произвола, а наказание зависит не от законодательной власти, а от существа дела, поэтому наказание перестает быть насилием человека над человеком. «Законы обязаны карать одни только внешние действия»3. Только применяя к делу сведения об этих пра-вилах, можно установить свободу.

Если в республике, где дорожат свободой, существуют законы, дозволяющие нару-шить свободу одного, чтобы сохранить ее для всех, то это нарушает свободу в государ-стве, т.к. вся сила закона заключается в том, чтобы у него было всеобщее применение. Невинность граждан может быть задета, если существует закон, что каждый может об-винить, кого он захочет, поэтому необходимо наказывать за ложные свидетельства.

В монархии свобода может быть нарушена, если существует мера, предпола-гающая назначение особых комиссаров для суда над отдельной личностью. Шпио-ны в монархии также нарушают свободу граждан, т.к. законопослушный гражда-нин выполняет то, что требует от него государь, поэтому он может заниматься своими делами у себя дома, поскольку это не связано с нарушением законов. Мон-тескье считает, что государю следует доверять своим подданным, т.к. может счи-тать себя в безопасности, если законы в общем остаются в силе и уважаются. Власть в монархии должна твердо знать, в каких случаях необходимо применять всю свою силу, а когда она должна ограничивать себя. «Нравы государя содейст-вуют свободе в такой же степени, как и законы». Также монарх должен быть осто-рожен с шутками и избегать прямого оскорбления подданного.

Философ отмечает положительное влияние различных социо-культурных явле-ний, таких как религия, обычаи, нравы и т.п., т.к. они могут внести значительные различия в характер деспотического правления, несмотря на то, что по своей при-роде оно везде одинаково. Ограничить произвол и восполнить недостатки граж-данского кодекса может помочь кодекс религиозный, выраженный в различных священных книгах. Положительно сказывается на свободе факт, когда судья в со-мнительном случае совещается с духовными властями. Смягчить гнев государя могут лица, которые стоят между ним и обвиняемым и могут молить государя смягчить или вынести более справедливое решение.

Существует общее правило: «в умеренных государствах есть вознаграждение за тяжесть налогов: оно заключается в свободе. В деспотических государствах есть вознаграждение за лишение свободы: оно заключается в умеренности налогов»4. Увеличение налогов допустимо в республиках, т.к. гражданин убежден, что он платит их самому себе. В монархии можно увеличить налоги, т.к. умеренный ха-рактер правления способствует накоплению богатств. Недопустимо увеличивать налоги в деспотическом государстве, т.к. это увеличит степень рабства.

Таким образом, Ш.Л. Монтескье разработал в своем произведении «О духе за-конов» определение свободы и описал, каким образом необходимо ее защищать. Также философ предложил принцип разделения властей, который остается акту-альным и сегодня. Ш.Л. Монтескье сделал глубокий анализ вопросов, связанных с понятием «свобода», который лег в основу многих современных концепций по данной проблематике. ————–

1 Монтескье Ш.Л. О духе законов. М.: Мысль, 1999. С. 137. 2 Монтескье Ш.Л. О духе законов. М.: Мысль, 1999. С. 138. 3 Монтескье Ш.Л. О духе законов. М.: Мысль, 1999. С. 173. 4 Монтескье Ш.Л. О духе законов. М.: Мысль, 1999. С. 192.

115

Соловьев А.В.

Профессиональные элиты: критерии принадлежности к военной элите

Говоря об элите, обычно ссылаются на французское происхождение термина. Обра-тимся к толковому словарю французского языка «Пти Робер» (Petit Robert, р. 552), ко-торый нам указывает на латинские корни этого слова (от лат. eligere — 1. Выби-рать 2. Возвести в сан, пожаловать титул, назначить на должность путем выборов (муниципальный советник, президент и т.п.).

Появление самого термина во французском языке словарь относит к XII–XIV вв., трактуя его как: 1. Совокупность лучших людей, наиболее замечательных в груп-пе, общности; 2. (с 1928 г.) во мн. числе — люди, которые благодаря своим собст-венным качествам занимают главенствующую позицию.

К сожалению, наши толковые словари, особенно советского периода, не дают нам подробного пояснения. Это вполне понятно, если учитывать ту степень идео-логизации языка науки, которая была характерна для того периода нашей истории. Тем более, соответствующий понятийный аппарат не мог разрабатываться в рам-ках общественных наук в Советском Союзе, так как теория элит, впрочем, как и многие другие, развиваемые на Западе, имела «антинаучный» характер и не при-знавалась советской официальной наукой. Однако отсутствие слова не тождест-венно отсутствию самого явления. После Октябрьской революции в советском обществе стала формироваться элита (в том числе и военная), развитие которой вполне укладывалось в рамки теорий элитизма. Однако признать это — было рав-носильно подрыву устоев официальной идеологии.

Безусловно, при отсутствии развитого понятийного аппарата невозможно раз-вивать теорию. Поэтому исследовательская работа в области создания стройной концепции, а в дальнейшем, может быть, теории военной элиты представляется насущной государственной задачей.

Формирование элиты в армии имеет свои особенности. Вообще, выдвижение в элиту невозможно понимать по образцу процесса выборов в политике. Такое толко-вание приводило, как это показывает опыт выборов командного состава в Красной Армии на заре ее создания, к отрицательным результатам. Этот механизм гораздо сложнее и не может быть сведен к какому-то единственному алгоритму попадания в эту группу. Здесь встает другой не менее важный вопрос: о границах этой группы. Каковы критерии попадания в эту категорию, и каким образом фиксируется принад-лежность к ней? Что это — возможность принятия и проведения решения вопреки сопротивлению (по образцу понимания категории «власть» М. Вебером) или прича-стность к распределению благ, предполагаемому принадлежностью к этой категории лиц? Кто избирает (назначает) людей на должности, которые могут считаться элит-ными, и с какого уровня начинается это состояние? Не исключается и другой мето-дологический подход к решению этого вопроса: а может быть, принадлежность к этой группе есть субъективное чувство, которое может возникнуть у людей, чувст-вующих свое призвание (как у Ильи Муромца или Жанны д’Арк)?

Человеческое общество является частью системы мироздания и, несмотря на специфические законы, которым оно подчиняется, оно включено в систему более фундаментальных законов бытия. Строение атома, солнечной системы, галактик,

116

живой клетки показывают образцы организации сложных объектов, в которых су-ществуют процессы взаимодействия элементов единого общего, где они обладают различными функциями, имеющими разный удельный вес в их организации и су-ществовании. Наличие ядра системы структурирует эти системы и детерминирует их развитие. Конечно, мы не можем настаивать на исключительности такой моде-ли организации систем. Вместе с тем, Вселенная, по современным представлени-ям о ней, не имеет центра. По этому образцу, а скорее по образцу «корневища», давшего название модели, Ж. Делёз и Ф. Гваттари предлагают иное понимание функционирования системы, которую они именуют «ризомой». На наш взгляд, та-кой подход имеет право на существование в рамках общей теории, но не является преобладающим в сложившейся традиции по данной проблеме. В этом плане мы можем припомнить примеры идеологии анархизма или примеры ацефальных ти-пов общества. Эволюция развития общественных систем показывает иные пред-почтительные образцы развития этих систем.

Слово «элита» приобретает социологический и политологический смысл в трудах основоположников элитизма В.Парето, Г.Моска, Р.Михельса. Они заложили его мето-дологические и теоретические основы, которые были развиты учениками и последова-телями. Кстати, сами элитистские концепции возникли в конце XIX в. в борьбе с анти-элитистскими теориями и идеями (Ж.Ж. Руссо Л. Толстой, И. Ильин, Ортега и Гасет).

В. Парето считал, что элиты — это лучшее, что создается в недрах общества, они возникают из его низших слоев, в ходе борьбы поднимаются в высшие круги, расцветают там, а впоследствии вырождаются и исчезают. Им на смену приходят контрэлиты, которые проходят те же фазы развития. В зависимости от смены элит меняются и типы управления, соответствующие их характеру. Круговорот (цирку-ляцию) элит Парето назвал «универсальным законом» истории. Прекращение цир-куляции, по его мнению, ведет к вырождению элиты, что создает препятствия раз-витию общества. Это утверждение имеет очень важное в теоретическом и практическом отношении значение. Аналогичное утверждение вполне соответст-вует закономерностям развития военных элит, стагнация которых приводит к де-градации военного дела и подвергает опасности существование общества, так как делает его уязвимым в военном и политическом отношении.

Парето — считается основателем аристократического направления в элитоло-гии. Наиважнейшим основанием выделения этой группы — определенные психо-логические тенденции, личностные чувства и компоненты, отличающие их от ос-новной массы (здесь мы улавливаем влияние идей Платона, Ницше, Карлейля и др.). Таким образом, в данном случае можно говорить о некой меритократии, ос-новывающейся на унаследованных или приобретенных качествах.

Г.Моска представляет другое — функциональное направление в элитологии, где элита понимается как группа управляющих, выполняющих определенные соци-альные обязанности. Вместо понятия элита он употребляет понятие «правящий класс». Главная причина его могущества заключается в высокой степени внутрен-ней организованности и сплоченности.

И тот и другой подход без знания теоретических основ интуитивно использовали многие «государи». Это и Иван IV (Грозный) и Петр I, выдвигавшие на руководящие должности в государстве людей из разных сословий, в том числе из незнатных людей и др. Французская буржуазная революция и, как следствие, появление массовых армий взамен наемных привели к формированию новых элит, в том числе, военной элиты.

Здесь встает вопрос о той роли, которую элиты играют в качестве «социального лифта» в эволюции общества. Если процессы кооптации в элиту стопорятся, то

117

нарушается динамика развития общества, происходит его стагнация и загнивание. Служба в армии, как правило, предоставляла, людям, посвящавшим себя этой не-простой и связанной с опасностями и лишениями жизни, возможность подняться по служебной, а значит, и по социальной лестнице на более высокие ступени. Принадлежность к воинскому сословию, а тем более к военной элите всегда была почетной и уважаемой. Это придавало данной деятельности ореол избранности. Еще в не столь далекие, по историческим меркам, времена даже срочная служба в рядах вооруженных сил считалась почетной обязанностью каждого гражданина СССР. В настоящее время, по факту, трудно утверждать нечто подобное. Однако нужно отметить, что в этом плане наметились некоторые положительные сдвиги. Это свидетельствует о том, что есть определенные закономерности синергетиче-ского характера, которые возвращают «на круги своя» то, что оправдано тысяче-летним опытом общественного развития.

Р. Михельс развивает теорию элит несколько в другом направлении. Он говорит об эволюции партийных элит. Тем не менее, он экстраполирует свои выводы на все общество.

Вслед за основоположниками теории элит эту тему развивали многие ученые. Возникли различные концепции элит, характеризующиеся своей неоднозначно-стью. Одними из наиболее распространенных современных концепций элиты яв-ляются концепции плюрализма элит (Э. Гольтманн и др.). В ней утверждается на-личие множественных элит, каждая из которых, ограничена в своем влиянии на принятие решений специфической для нее областью деятельности. К подобному рода элитам можно отнести военную элиту.

Немаловажную роль играют критерии, по которым можно отнести определенных субъектов деятельности к военной элите. Это далеко не простой вопрос, который на-лагает определенные ограничения. Например, если ограничить военную элиту толь-ко признаком принадлежности к военной службе, из этой категории сразу же выпа-дут лица, принимающие судьбоносные для военного дела решения (случай, когда министр обороны — гражданское лицо и т.п.). Таким образом, подобные категории лиц, если они не принадлежат к военной элите, так как не обладают воинским звани-ем, могут не следовать кодексу военной элиты, предполагающему определенные обязанности и обязательства, носящие морально-нравственный характер.

В этом отношении аксиологический и альтиметрический подходы, казалось бы, исключают друг друга. На наш взгляд, они могли бы дополнять друг друга при умелом их сочетании. Как, к примеру, быть с устоявшимся термином «элитные войска», «элитные части», «элитные подразделения». Ведь в них служат люди, но-сящие воинские звания от генерала до рядового. И каждый из них считает себя ча-стью военной элиты. Это показывает сложность проблемы создания теории воен-ной элиты, необходимость которой является очевидной.

На современном этапе в этом направлении делаются первые шаги, но они далеко не достаточны для решения важной, можно сказать, государственной задачи создания стройной системы в понимании направления строительства российского общества, опирающегося на лучшее, что было создано за многие века существования российской государственности в военной области. Это, безусловно, поможет вооруженным силам России играть соответствующую ее предназначению политическую и социальную роль. Нужно упомянуть одно из немногих диссертационных исследований, посвящен-ных современной российской военной элите — работу Бродкина И.А. «Политическая и военная элиты современного российского общества» (2005 г., Военный университет). В ней с самого начала, уже в названии поставлена важная проблема соотношения по-

118

литической и военной элиты. В работе дано определение военной элиты: «Военная элита — это определенный слой военных управленцев, обладающих высокими про-фессиональными и интеллектуальными качествами, а также возможностью и способ-ностью оказывать влияние на действия политической власти в области обеспечения национальной безопасности». Наличие конкретной формулировки позволяет открытие конструктивной дискуссии по поводу этого вопроса.

Специалистами по военным аспектам элитологии принята классификация во-енной элиты по различным основаниям: по стилю военной деятельности; по мас-штабам деятельности; по объему властных полномочий; по времени формирова-ния; по содержанию деятельности; по отношению к власти в целом и местным органам власти; по результатам деятельности; по механизмам формирования ко-мандных и руководящих качеств и т.д. Это показывает существование еще одной дискуссионной проблемы — наличия военной элиты или множественных военных элит и их взаимоотношений.

В вопросе решения проблем практического осуществления разработки темы «военной элиты» заслуживает поддержки инициатива Клуба военачальников Рос-сии, инициировавшего выпуск серии энциклопедий под общим названием «Воен-ная элита России» (авторы — В.Н.Португальский, В.А.Рунов, В.Н. Лобов). Хотя, как всякое новое, практическое начинание оно вызывает порой по отдельным мо-ментам критические замечания требовательных читателей, но в целом, надо отдать должное тем, кто проделал эту непростую, но нужную работу. В ней авторский коллектив столкнулся с трудностями, вызванными отсутствием четких научных критериев принадлежности к военной элите, необходимость которых явно ощуща-ется заинтересованными лицами и институтами.

Любое общество нуждается в наличии элит высокого качества. Для этого необ-ходимо понимать те закономерности, которым подвержена любая элита, в том чис-ле и военная. Поэтому создание теории военной элиты представляется актуальным и необходимым элементом системы распространения элитистских подходов на во-енную сферу жизни общества. Она поможет концептуализировать процессы, про-исходящие в военной сфере жизни государства, и прийти к осознанию роли воен-ной элиты в жизни социума и тех задач, которые должны быть решены для обеспечения безопасного и стабильного развития нашего государства.

Тихонова С.В.

Политическая культура как инструмент социальных преобразований

Построение правового демократического государства и формирование граждан-ского общества связано с необходимостью формирования политической культуры граждан страны, и в первую очередь молодежи. В этом процессе определяющую роль играет Конституция страны. В ней отражены права личности, политические,

119

экономические, социальные и культурные права человека. При этом каждая страна в своем развитии выбирает такую форму конституции и политической системы, которая наиболее полно соответствует истории, традициям, менталитету народа, уровню политической культуры.

Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что проблема политической куль-туры стала остроактуальной для нашего общества в связи с вполне конкретным событием — I съездом народных депутатов СССР, проходившим в 1989 году. Съезд проходил в прямой трансляции по Всесоюзному радио и телевидению, и миллионы людей дома и на работе впервые следили за грандиозным политическим действом. Оно являло собой открытое столкновение различных политических по-зиций, полярных мнений, что, безусловно, нарушало тщательно спланированный сценарий организаторов съезда и вызывало бурю эмоций. Этот съезд можно пред-ставить своеобразной точкой отсчета, открывающей новый период в политическом развитии страны. Именно съезд перевел проблему политической культуры из сфе-ры теоретических рассуждений в практику повседневной жизни, затрагивая инте-ресы конкретных людей. Оказавшись сопричастными к разворачивающимся на съезде событиям, многие признали печальный факт — нам не хватает политиче-ской культуры, и ее низкий уровень является серьезным препятствием на пути создания демократических механизмов правового государства. Низкий уровень политической культуры давал себя знать в поведении депутатов: их агрессивность по отношению к оппонентам, неугодным ораторам, нежелание выслушивать иное мнение. А также на съезде проявилось резкое неприятие самой мысли о возмож-ности формирования легальной оппозиции существующей власти, какой-либо фракционности в парламенте, непонимание важности процедурных вопросов. Можно сказать, что на I Съезде народных депутатов СССР была приоткрыта для широких масс «кухня политической жизни». В последующие годы, благодаря СМИ, появилась возможность ближе узнать депутатов, политических деятелей, лидеров разных масштабов. Все убеждались в том же выводе: недостатке полити-ческой культуры на разных уровнях — от президента и парламента до рядовых граждан, участников политических манифестаций.

Что же в таком случае следует понимать под политической культурой? Полити-ческая культура не имеет строгого и однозначного определения. Ее трактовка дос-таточно разнообразна в междисциплинарных подходах, каждый из которых отра-жает лишь некоторые стороны этого явления. Возможно, политическую культуру можно определить как качественную характеристику политической деятельности, политического сознания с точки зрения их соответствия нравственным нормам, среди которых важнейшей является требование терпимости, толерантность. Тер-пимость как нравственный императив, будучи переведен в плоскость политиче-ских отношений, предполагает умение принять инакомыслие как должное, требует уважительного отношения к позиции оппонента, признания его права отстаивать свою точку зрения. Следовательно, названный императив предполагает поиск ком-промисса как единственно возможного с точки зрения нравственности и с позиций рациональности, практической полезности способа решения сложных проблем.

Однако следует отметить, что в научной литературе понятие «политическая культу-ра» часто фактически отождествляется с понятием «политическое сознание». К этому выводу нас подводят подходы западных и российских исследователей. Так, например, П. Шаран в книге «Сравнительная политология», используя определения политиче-ской культуры, данные Алмондом и Пауэллом, Пайем и Вербой, Роузом и Доганом, за-ключает, что компонентами политической культуры являются: а) эмпирические убеж-

120

дения, знания относительно положения дел в политике; б) ценностные предпочтения людей; в) эмоциональное отношение к объектам политики1. В отечественной науке также распространена точка зрения, согласно которой составными элементами поли-тической культуры являются политические традиции, нормы политической практики, идеи, концепции, убеждения, отношение людей к политической системе, принципы взаимоотношения индивида, общества и государства.

Не подлежит сомнению, что вышеперечисленные составляющие политического сознания действительно оказывают существенное влияние на политическую дея-тельность и потому выступают как некая система ориентации. Вот почему доволь-но распространенной является следующая трактовка политической культуры: «Политическая культура измеряется с точки зрения «ориентации на политическое действие», которая связана с познаниями индивидуума в сфере политических за-дач, событий, действий и проблем, а также с тем, придает ли он этим вопросам эмоциональную окраску, каким образом он оценивает их, и достаточно ли он обеспокоен ими, чтобы действовать. Политическая культура, таким образом, это система ориентации на политическое действие внутри данного общества»2. При-знавая правомерность данного подхода, тем не менее, следует отметить, что поли-тическая культура определяет гораздо в большей степени конкретную форму по-литического действия, нежели его содержание. Последнее определяется скорее социально-политическими интересами политических сил, осуществляющих дан-ное политическое действие. Именно социально-политические интересы, обуслов-ленные социальным статусом конкретных политических сил, выступают в ка-честве главной пружины политического действия. В то же время и уровень политической культуры данных сил сказывается на самом содержании политиче-ского действия. Многочисленные политические акции, митинги и манифестации последних лет часто свидетельствовали о низкой политической и, конечно, общей культуре участников акций. В их сознании нравственный императив терпимости и культура политического компромисса отсутствовали. Напротив, превалировали та-кие особенности, как максимализм, категоричность, поиск врага.

Можно отметить, что именно эти особенности были характерны для политиче-ской культуры тоталитарного общества. Но в России они имеют более глубокие кор-ни. Еще Н. Бердяев истоки русского коммунизма связывал с особенностями сознания русской интеллигенции XIX в., для которой была характерна «беспочвенность, раз-рыв со всякими сословными бытом и традициями»3. Отрыв от реального дела спо-собствовал развитию чрезмерной социальной мечтательности, а также тому, что «интеллигенция всегда была увлечена какими-либо идеями, преимущественно соци-альными, и отдавалась им беззаветно»4.

Это способствовало тому, что для русской политической культуры стала нормой идейная нетерпимость, крайний догматизм, максимализм, идолопоклонство. Поэтому в общественной мысли и в политической жизни преобладал крайний радикализм, а центристское либеральное направление не получило должного развития.

Потребность же в политической культуре либеральной демократии, получившей широкое распространение на Западе, в нашем Отечестве возникла лишь в конце 1980-х годов, когда актуальной стала задача демократизации общества, создания правового государства.

В современном понимании демократия представляет собой форму политического устройства, при которой власть отправляется свободно выражающим себя большинством народа, уважающим права меньшинства проявлять свое несогласие (право свободно кон-ституировать оппозицию). Таким образом, становится ясно, какие нравственно-психоло-

121

гические барьеры следовало преодолеть нашему обществу на этом пути. Ведь именно инакомыслие, фракционность, любая попытка формирования оппозиции властям деся-тилетиями считались тяжким преступлением и жестоко подавлялись.

Вот почему на I Съезде народных депутатов СССР в 1989 году создание межре-гиональной депутатской группы (МДГ), ставшей впоследствии легальной оппози-цией, вызвало бурю негодования, категорическое неприятие самой идеи организа-ционного оформления инакомыслия. И все же именно на этом съезде нашим обществом был сделан трудный шаг от санкционированного сверху «плюрализма мнений» к политическому плюрализму.

Демократия, как известно, предполагает равенство всех перед законом, соуча-стие граждан в управлении государством, власть большинства при ее ограничении и контроле над ней снизу, разделение властей, политический плюрализм, глас-ность, всеобщие свободные выборы.

Все вышеперечисленные элементы, будучи идеалом, на практике наполнялись действительным содержанием лишь в течение длительного времени благодаря по-степенному совершенствованию механизмов их реализации. Таким сложным, про-тиворечивым и длительным было становление западной демократии. Учитывая наши исторические традиции, можно предположить, что утверждение демократии у нас вряд ли будет легким.

Однако принцип свободных выборов имеет четкие и конкретные условия реа-лизации, которые могут быть введены в жизнь сразу, не требуя столь длительного времени. Среди них, вo-первых, свобода выдвижения кандидатур, как следствие свободы образования и функционирования партий. Вторым условием свободных выборов является свобода избирательного права, то есть право должно быть все-общим и равным по принципу: один человек — один голос. Наконец, третий принцип свободных выборов — свобода голосования, то есть равенство всех кан-дидатов в информации и обеспечение тайны голосования. Практика показала, что и реализация такого столь очевидного принципа нам дается с трудом.

Одним из центральных принципов демократии и правового государства являет-ся разделение властей, что требует четкого разграничения их компетенции и не допускает концентрации власти в одних руках. Однако уровень нашей политиче-ской культуры таков, что феномен разделения властей, отработанных на Западе, у нас все еще не дает должного эффекта. Стереотипы противостояния и нетерпимо-сти, амбициозности, укоренившиеся в сознании людей на всех уровнях властных структур, приводят к тому, что борьба между законодательной и исполнительной властью принимает неконструктивный характер. Причем это свойственно не толь-ко консервативным, но и демократически ориентированным силам.

Ведущим принципом правового государства является власть закона, а не отдель-ных лиц, конституционализм. В традициях же нашего общества имело место допу-щение всевозможных модификаций, произвольных трактовок Основного закона вплоть до того, что многие его статьи сводились на нет (скажем, законы о свободе слова, совести, собраний и пр.). Создание реальных правовых механизмов для реа-лизации этих законов есть насущная задача современного этапа. А это в свою оче-редь требует формирования демократической культуры. Но следует отметить, что в переживаемsй нами период в силу ряда объективных и субъективных причин ока-зался неизбежным правовой нигилизм. Формирование нового правового простран-ства и принятие новой Конституции, а также развитие в обществе демократической культуры, предполагающей уважение к закону и легитимность власти, способство-вали бы преодолению этого правового нигилизма.

122

С принципом верховенства закона в обществе тесно связан и принцип авторитета и социального престижа суда. В политических традициях нашего общества было принятие волевых решений сверху. Этот стереотип отчасти сохраняется и в полити-ческой культуре сегодняшнего дня.

Таким образом, перечисленные выше основные элементы демократии и правового государства требуют определенного уровня политической культуры, иначе их действи-тельная реализация затруднена. Вполне очевидно, какое значение при переходе к демо-кратии имеют такие проявления политической культуры, как политический стиль об-щества, политический настрой общества, тональность политического взаимообмена в обществе. В первом случае — это означает открытость, доступность, с одной стороны, или секретность, завуалированность — с другой. Во втором — каков настрой: компро-миссный или агрессивный, воинствующий; и наконец, в последнем — или взаимовы-годные, горизонтальные связи, или же принудительные (сверху вниз).

Как известно, центральное место в политической культуре каждого общества за-нимает отношение к власти и к политическим лидерам. И здесь также недопустимо впадать в крайности: когда, с одной стороны, фанатичное преклонение перед вла-стью, ее безудержное восхваление, а с другой — ее нигилистическое неприятие.

Формирование демократической культуры предполагает соблюдение принципа легитимности власти. Если власть избрана законным демократическим путем, то граждане обязаны ее уважать, что не исключает одновременно конструктивной кри-тики ее конкретных шагов.

Таким образом, формирование демократической политической культуры в нашем обществе как культуры компромисса, диалога, открытости требует утверждения в сознании большинства граждан императива терпимости. Без этого разрушение усто-ев недемократического общества принимает деструктивный характер, толкая людей к национальной розни, войнам и социальным взрывам. ————–

1 См.: Шаран П. Сравнительная политология: В 2 ч. М., 1992. 2 Шаран П. Сравнительная политология: В 2 ч. М., 1992. С. 153-154. 3 Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 18. 4 Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 18.

Томей А.И.

Теоретические истоки прагматистской концепции политической коммуникации:

игровой и релевантностный подходы

Сегодня политическая наука представлена большим множеством авторов и теорий политической коммуникации. Одной из самых оригинальных современных кон-цепций коммуникации в политике является неопрагматистская трактовка, осно-ванная на ряде ключевых идей, возникших в политической науке в ХХ века. Эти идеи стали интеллектуальной средой, на фоне которой развивались неопрагматизм

123

и его оригинальная теория политической коммуникации. Пониманию глубинных основ неопрагматистской трактовки коммуникации в политике посвящено данное исследование, в котором будут рассмотрены игровой и релевантностный подходы.

Игровой подход связан с именами немецкого философа Людвига Витгенштейна и нидерландского социолога и культуролога Йохана Хейзинги.

«Программной» работой Хейзинги для осмысления феномена политической коммуникации является «Homo ludens»1 («Человек играющий») 1938 года.

В предисловии Хейзинга говорит об игровом характере культуры в целом и всех ее элементов. Наряду с существующим определением человека как homo sapiens он вводит в культурологию понятие homo ludens — человек играющий. При этом игра становится созидающим началом всякой культуры.

Игра как культурообразующий паттерн предполагает несколько элементов, та-ких как: жесткие правила, разворачивание «здесь и сейчас», то есть ограничен-ность во времени и пространстве, распределение ролей среди игроков и наличие приза-выигрыша. Причем правила должны приниматься всеми участниками, по сути, они имманентны сознанию «играющих».

Хейзинга отдельно говорит о состязательном (игровом) характере политики и пра-ва, сферах, где, казалось бы, нет места игре. На деле «возможность родства между иг-рою и правом делается для нас очевидной, как только мы замечаем, что правовая прак-тика… независимо от того, какие идеалы положены в основание права, носит в высшей степени состязательный характер»2. Судебная практика всегда представлена как битва с жесткими правилами, где явным образом присутствует и награда.

Стоит обратить внимание на его рассуждения о парламентских играх, эталон-ными примерами которых являются парламенты Англии и Соединенных Штатов. Анализируя парламентские дискуссии, отметим игровые элементы, представлен-ные жесткими правилами, распределением статусов-ролей, четко очерченными местом и временем проведения дебатов, наличием приза. В качестве подтвержде-ния игрового характера политической коммуникации вспомним также саму систе-му выборов, которую можно разложить на составляющие игры.

По сути, политика в данной концепции является как самой игрой, так и игровым пространством, где коммуникативное состязание осуществляется на основании со-гласия всех игроков и по определенным, всем известным и всеми принимаемым пра-вилам. Таким образом, политика выступает здесь сферой сугубо практической.

Игровой подход и практическую реализацию политической коммуникации мы также можем реконструировать в работах Людвига Витгенштейна.

Витгенштейн специально не занимался исследованием непосредственно поли-тического, однако его идеи применимы в данной сфере и, на наш взгляд, представ-ляют особую ценность при рассмотрении политико-коммуникативных подходов в ХХ в., сыгравших важную роль в становлении неопрагматистской теории.

Прежде всего, необходимо отметить черты раннего творчества данного автора, ко-торый стоял у истоков логического позитивизма. Однако постепенно Витгенштейн от-казывается от идеи построения абсолютного логического языка и концепции универ-сального мыслящего субъекта. Здесь имеется в виду идея переключения аспектов видения, о котором говорит Витгенштейн в работе «Философские исследования»3.

Факты действительности всегда находятся в определенной смысловой целост-ности. Отсюда напрашивается проблема значения употребляемых слов. Витген-штейн утверждает, что значение слова тесным образом связано с особенностью его употребления в данный конкретный момент. Каждое слово имеет значение в опре-деленной смысловой целостности, которая является языковой игрой.

124

Для политической коммуникации эта идея имеет принципиальное значение. Вит-генштейн постулирует принцип, в соответствии с которым мы можем настаивать на практической значимости тех словарей, которые мы используем: «Языковой игрой» я буду называть также единое целое: язык и действия, с которыми он переплетен»4. Таким образом, политическая коммуникация представляет собой языковую игру с собственным словарем, релевантным лишь данному способу употребления.

Довольно близкой в целеполагании коммуникации игрового подхода является релевантностная теория П. Грайса. Характер коммуникации он описывает как осо-бого рода совместную деятельность участников, каждый из которых в какой-то мере признает общую для них обоих цель или хотя бы «направление» диалога5. Подходя к политической коммуникации, отметим, что принципы, положенные Грайсом, имеют к ней непосредственное отношение, исходя из описанных выше задач либерализма: «Твой коммуникативный вклад… должен быть таким, какого требует совместно принятая цель (направление) этого диалога. Этот принцип можно назвать Принципом Кооперации»6.

Помимо принципа кооперации Грайс формулирует ряд положений, соблюдение которых имманентно сознанию участвующих в диалоге: «Старайся, чтобы твое высказывание было истинным»; релевантностный принцип «Не отклоняйся от те-мы»; «Выражайся ясно». Эти принципы призваны соотносить коммуникацию с теми целями, ради которых она затевается.

Еще одним представителем политической науки ХХ века, отнесенным нами к реле-вантностному подходу к политической коммуникации, является Ю. Хабермас, предложивший теорию коммуникативного действия. Как и Грайс, Хабермас пред-лагает рассматривать социальную коммуникацию с точки зрения эффективности и рациональности принимаемых в ее ходе решений. Также мы можем утверждать общ-ность формулировки задач политики, заключающейся в гуманизации всех сфер обще-ства и социальном равенстве, с уже рассмотренными в данной работе подходами. Для анализа концепции Хабермаса использованы его работы: «Предварительные замечания к теории коммуникативной компетенции» и «Теория коммуникативного действия».

Важной для понимания теории Хабермаса является установки на то, что соци-альное действие носит коммуникативный характер, при котором акторы коллек-тивно формулируют интерсубъективные смыслы (цели, задачи, ценности), соотно-сят свои действия с достигнутыми соглашениями. Этот феномен укладывается в понятие «коммуникативной рациональности» и «коммуникативного действия». Согласно Хабермасу, эффективность рациональности должна быть напрямую свя-зана с возможностями для развития человека, так формируется общество нового рода, — общество свободных индивидов. Так мы подходим к понятию дискурса.

Дискурс представляет собой актуализацию значимого для индивидов, в нем нет внешних принуждений к действию, акторы в нем объединены общими мотивами, целями, ожиданиями. Особо подчеркнем тот факт, что дискурс исключает модель господства-подчинения, единственным элементом принуждения здесь является имманентно в нем содержащееся требование убеждающей аргументации.

Политика также является одним из дискурсов современной культуры. Процесс обсуждения и принятия политический решений требует равенства участников. Ак-торы формулируют варианты путей развития общества в зависимости от постав-ленных целей на основе рациональной аргументации. Это непосредственно влияет на политический курс.

Таким образом, мы можем констатировать, что теория коммуникативного дей-ствия Хабермаса трактует политическую коммуникацию как дискурсивный про-

125

цесс, в котором заинтересованные в общем успехе акторы обсуждают и реализуют пути достижения целей, укладывающиеся в названные нами цели либерализма.

Этот подход согласуется с неопрагматистской трактовкой политики. В «Atlantic Monthly»7 Рорти дал интервью по поводу выхода его книги «Обретая нашу страну: по-литика левых в Америке двадцатого века»8, в котором формулирует цель либерализма: справедливое бесклассовое общество, в поисках высшего источника власти стремя-щееся к постоянно меняющемуся демократическому консенсусу9. Там же он утвер-ждает, что не может быть никакой сущности, кроме консенсуса свободных людей.

Политика, по Рорти, дискурсивна, а политический дискурс «растворен», «рас-сеян» в культуре, так как является жанром, сосуществующим с другими жанрами. Современная политическая коммуникация становится возможной благодаря отказу от незыблемых эталонов и универсальности существующего сегодня понимания либерализма.

Ироники, политические и коммуникативные акторы, по Рорти, отказываются от мысли, что их убеждениям есть некое подкрепление за пределами этого мира, так они постигают случайность всего, что дает им руководствоваться принципами со-лидаризма и плюрализма. Таким образом, «либеральные ироники — это люди, ко-торые имеют свою собственную надежду на то, что страдание будет сведено к ми-нимуму, что унижение одних людей другими можно прекратить»10.

Рорти отказывается от политики как универсальной истины и строит политиче-скую коммуникацию в терминах убеждения, а не принуждения.

Данный историографический анализ теорий политической коммуникации в западной политической науке ХХ века позволяет сделать вывод о том, что тео-рия политической коммуникации неопрагматизма сформировалась под влияни-ем идей таких мыслителей, как Й. Хейзинга и Л. Витгенштейн, П. Грайс и Ю. Хабермас. Представленные в работе концепции позволяют сделать вывод о по-нимании политической коммуникации, во-первых, как поля для обсуждения социальных проблем, выработки политического курса, во-вторых, как об инст-рументе осуществления политической власти. Анализируемые подходы трак-туют политическую коммуникацию, с одной стороны, как инструмент дости-жения поставленных политикой целей (управленческая функция политической коммуникации), с другой стороны, как имманентно присущее либеральному обществу свойство. ————–

1 Хейзинга Й. Homo Ludens; Статьи по истории культуры. М., 1997. С. 85. 2 Хейзинга Й. Homo Ludens; Статьи по истории культуры. М., 1997. С. 85. 3 См.: philosophy.ru/library/witt/phil.html. 4 См.: philosophy.ru/library/witt/phil.html. 5 См.: kant.narod.ru/grice.htm. 6 См.: kant.narod.ru/grice.htm. 7 Рорти Р. Интервью // The Atlantic Monthly. 23.04.1998. 8 Рорти Р. Обретая нашу страну: политика левых в Америке XX века. М., 1998. 9 См.: www.theatlantic.com/past/docs/unbound/bookauth/ba980423.htm. 10 Рорти Р. Случайность, ирония, солидарность. М., 1996. С. 19.

126

Томей А.И.

Теоретические истоки неопрагматистской концепции политической коммуникации:

герменевтика, постструктурализм, прагматизм

Современная политическая наука представлена большим множеством авторов и теорий политической коммуникации. Однако теория коммуникации — довольно молодая область знания, и пока еще нет единого мнения относительно ее научного статуса, объекта и предмета. Жак Сегаля констатирует, что как объект исследова-ния политическая коммуникация представляет собой нечто размытое, зыбкое [un objet flou]1.

Одной из самых оригинальных современных концепций коммуникации в политике является неопрагматистская ее трактовка, основанная на ряде ключевых идей, возник-ших в политической науке в ХХ веке, времени ее институционализации. Эти идеи, бес-спорно, создали особого рода интеллектуальный контекст, способствовавший станов-лению как самого неопрагматизма, так и его оригинальной теории политической коммуникации. Именно пониманию глубинных основ неопрагматистской трактовки коммуникации в политике посвящено данное исследование, в котором будут рассмот-рены герменевтический, постструктуралистский и прагматистский подходы.

Взамен эпистемологии как основы знания ХХ век предлагает герменевтику как ме-тод исследования. Если эпистемология постулирует соизмеримость входов в дискурс, подводя их под одно основание, то герменевтика борется с этим положением ввиду равноправия всех словарей описания реальности. Герменевтика дает право каждому конструировать его парадигму как языковую игру. Это рассуждение мы находим в ра-боте «Истина и метод: основы философской герменевтики»2 Г.Г. Гадамера.

Перед Гадамером встает проблема, характерная для всего пласта наук о духе, куда мы бесспорно отнесем и сферу политического: поиск общеметодологического основания. Именно герменевтика становится таким основанием для Гадамера. До работ Шлейермахера герменевтика как таковая существовала исключительно в об-ласти практического применения. Гадамер предпринял попытку возвысить ее до общей теории понимания. Именно такой подход к гуманитарному исследованию становится ключевым и для политического.

Представитель неопрагматизма Р. Рорти, называя Гадамера своим учителем, отмечает, что герменевтика не предполагает методологического догматизма, как того требует эпистемология. Таким образом, участники разговора остаются с на-деждой на успешное сотрудничество, пока идет коммуникация. Герменевтика предлагает освоить язык собеседника, а не переводить его на свой собственный, что в ракурсе политического приводит нас к терпимости и солидарности. Герме-невтика рассматривает исследователей «как группу людей, чьи жизненные дороги пересеклись, объединенных, скорее, вежливостью, нежели общей целью, и еще меньше, — общим основанием»3. Таким образом, не единство целей становится основой для установления истины, а то, что все мы являемся людьми.

Рассуждая о политической коммуникации, мы можем вспомнить размышление самого Гадамера о механизме осуществления герменевтического подхода: «Скорее тот, кто стремится понять текст4, готов его выслушать и позволяет ему говорить. Поэтому герменевтически воспитанное сознание должно быть с самого начала

127

восприимчиво к инаковости текста»5. Это дает возможность солидаризации граж-дан и нахождения ими консенсуса в процессе политической коммуникации.

Таким образом, в герменевтике как методологии гуманитарного исследования про-слеживается большой потенциал для достижения целей и задач либерализма, пони-маемого как справедливое бесклассовое общество, в поисках высшего источника вла-сти стремящегося к постоянно меняющемуся демократическому консенсусу6.

Постструктуралистский проект Мишеля Фуко вписан в контекст задач полити-ки, заключенных в тотальной либерализации всех сторон общественной жизни.

Важными для анализа концепции Фуко являются такие понятия, как: эпистемы, дискурс, словари, которые составляют новый метод исследования социальной ре-альности — археологию7. Фуко озабочен эпистемологическими проблемами гума-нитарного знания. Он ставит вопросы о возможности обобщений и периодизаций в истории, которые открываются для исследований через эпистемологические разры-вы, которые являются центральным понятием в его работе «Археология знания».

Феномены социальной жизни имеют свое отражение в общественном сознании, ко-торое Фуко называет дискурсом. Дискурс, понимаемый как определенная организация текста, составляет смысловое пространство того или иного феномена. Нам важно под-черкнуть данные идеи, которые нашли свое отражение в работах постмодернистов и неопрагматистов. Каждый дискурс имеет свой словарь описания реальности.

Политика, таким образом, оказывается также одним из дискурсов, а политиче-ская коммуникация разворачивается в понятиях словаря, свойственного опреде-ленной эпистеме.

Представители классического прагматизма и неопрагматизма своей целью ви-дят создание общества свободных индивидов.

Дьюи в своей концепции исходит из признания приоритета американской вер-сии демократии и, соответственно, либерализма. В работе «Либерализм и соци-альное действие» он переосмысливает понимание либерализма, нашедшее отра-жение в трудах Дж. Локка и Дж. С. Милля. Если классический либерализм говорит о невмешательстве государства в общественную и, особенно, экономическую жизнь, то Дьюи настаивает на расширении социальных функций государства, на расширении личных свобод благодаря поддержке государства. Именно подобного рода законотворчество является, по Дьюи, краеугольным камнем построения де-мократически организованного общества.

Дьюи считает, что сообщение о результатах научного исследования есть фор-мирование общественного мнения8. Свобода социального исследования и свобода распространения его результатов, публичность всех значимых для общества дос-тижений (как в сфере социальной инженерии, так и в технической) — фундамент свободы общественной и формирования адекватного общественного мнения. Во-просы, касающиеся общества, должны пройти через последовательное исследова-ние, прежде чем быть транслируемыми. Тогда возможно адекватное и системное общественное мнение. Это немаловажно, так как оно является вернейшим спосо-бом обретения контроля над поведением политиков9.

Что касается Рорти, то он заявляет о неадекватности классического либерально-го подхода к проблеме свободы. В данной концепции мы увидим также прагмати-ческое прочтение либерализма, однако позиция Рорти гораздо более радикальна, и, строя свою теорию, он не оставляет классическому либерализму даже возможно-сти права на существования. Ключевыми понятиями в его концепции являются «свобода» и «демократия», которым он придает прагматически-герменевтическое звучание.

128

Также вслед за Дьюи Рорти принимает исторический характер знания и картин мира. Для него культура — это детерминирующее целое для сравнительно не-большого числа творческих людей — поэтов, которые улавливают и предвосхи-щают дух той или иной культуры, приписывая словам неожиданные значения — метафоры. Метафоры поэтов-ироников — зеркало культуры.

В «Atlantic Monthly»10 Рорти дал интервью по поводу выхода его книги «Обретая нашу страну: политика левых в Америке двадцатого века»11, в котором говорит о ли-берализме, его целях и задачах. Он явным образом формулирует цель либерализма: справедливое бесклассовое общество, в поисках высшего источника власти стремя-щееся к постоянно меняющемуся демократическому консенсусу12. Там же он утвер-ждает, что не может быть никакой сущности, кроме консенсуса свободных людей.

Как мы видим, политика, по Рорти, дискурсивна. Он либерализирует сам дискурс с помощью герменевтического метода для реализации целей либерализма Рорти, ис-пользуя базисные принципы прагматизма, подвергает анализу саму возможность гово-рить о либеральной демократии, критикует классический словарь либерализма.

Политический дискурс «растворен», «рассеян» в культуре, так как является жанром, сосуществующим с другими жанрами. Современная же политическая коммуникация становится возможной именно благодаря отказу от незыблемых эталонов и универсальности.

Ироники, по Рорти, отказываются от мысли, что их убеждениям есть некое под-крепление за пределами этого мира, так они постигают случайность всего, что да-ет им руководствоваться принципами солидаризма и плюрализма. Таким образом, «либеральные ироники — это люди, которые имеют свою собственную надежду на то, что страдание будет сведено к минимуму, что унижение одних людей другими можно прекратить»13.

Исследователь идей Рорти Э. Лаклау дает апофатическое определение либера-лизма: «Неоднозначной природы обоснованности способно избежать только то общество, в котором навязывается и получает общее признание система табу и же-сткого определения ранга субъектов; но именно такой вид общества совершенно несовместим с либерализмом»14.

Тогда либеральным оказывается то общество, в котором возможно обсуждение самих оснований его существования, в котором возможен тот самый «рутинный разговор».

Рорти отказывается от политики как искупительной истины с ее устаревшим слова-рем Просвещения. Герменевтичность в подходе к философии позволяет Рорти строить политическую коммуникацию в терминах убеждения, а не принуждения.

Данный историографический анализ теорий политической коммуникации в запад-ной политической науке ХХ века позволяет сделать вывод о том, что теория политиче-ской коммуникации неопрагматизма сформировалась под влиянием идей таких мысли-телей, как М. Фуко, Г. Гадамер и Дж. Дьюи. Представленные в работе концепции позволяют сделать вывод о понимании политической коммуникации, во-первых, как поля для обсуждения социальных проблем, выработки политического курса, во-вторых, как об инструменте осуществления политической власти. Анализируемые подходы трактуют политическую коммуникацию, с одной стороны, как инструмент достижения поставленных политикой целей (управленческая функция политической коммуника-ции), с другой стороны, как имманентно присущее либеральному обществу свойство. ————–

1 См.: La communication politique. Le politiste. 19.11.2011 // www.le-politiste.com/2011/11/la-communication-politique.html.

129

2 Гадамер Г.Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М., 1988. С. 321. 3 Рорти Р. Философия и зеркало природы. С. 235. 4 Понятие «текст» будем понимать предельно широко. 5 Гадамер Г.Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М., 1988. С. 321. 6 См.: www.theatlantic.com/past/docs/unbound/bookauth/ba980423.htm. 7 Фуко М. Археология знания. Киев, 1996. 8 Дьюи Дж. Общество и его проблемы. М., 2002. С. 128. 9 Дьюи Дж. Общество и его проблемы. М., 2002. С. 132. 10 Рорти Р. Интервью // The Atlantic Monthly. 23.04.1998. 11 Рорти Р. Обретая нашу страну: политика левых в Америке XX века. М., 1998. С. 32 12 См.: www.theatlantic.com/past/docs/unbound/bookauth/ba980423.htm 13 Рорти Р. Случайность, ирония, солидарность. М., 1996. С. 19. 14 Лаклау Э. Сообщество и его парадоксы: «либеральная утопия» Ричарда Рорти // Логос.

2004. № 6. С. 100–115.

Тухватулина Л.А.

Трансформация понятия государственного суверенитета в эпоху глобальных рисков: к постановке проблемы

В анализе политических процессов, происходящих на современном этапе истории, одно из приоритетных мест занимают проблемы, касающиеся трансформации госу-дарства в контексте становления новой — пост-Вестфальской — парадигмы между-народных отношений. На наш взгляд, понимание специфики происходящих измене-ний должно осуществляться исходя, как минимум, из двух отправных точек. С одной стороны, рассмотрение производится в рамках сравнения новых тенденций с осно-ваниями исторически предшествующей — Вестфальской — системы международ-ных отношений, к переосмыслению основ которой приводят требования современ-ной эпохи. С другой стороны, важным оказывается рассмотрение политических процессов и трансформаций в контексте возникновения новых видов рисков, возни-кающих в современную эпоху.

Присоединяясь к мнению авторитетных исследователей, следует подчеркнуть, что важнейшим основанием формирования вектора взаимоотношений государств на мировой арене оказывается определение государственного (национального) интере-са, который может быть реализован лишь посредством взаимодействия в межгосу-дарственном политическом процессе. Безусловно, в качестве интегрального и исто-рически устойчивого интереса государства как системы следует выделить сохранение структурно-функциональной целостности в самовопроизводстве. Именно этот интерес лежит в основе прочих тактических и стратегических, истори-чески обусловленных национальных интересов — «программ поведения», с кото-рыми государства выходят на международную арену. В классической теории госу-дарства и философии политики защита структурной целостности государства в качестве фундаментального интереса и артикуляция исторически обусловленного национального интереса выражается категорией суверенитета. Закрепленное в ус-

130

ловиях Вестфальского мира по окончании Тридцатилетней войны, понятие государ-ственного суверенитета с середины XVII века являлось базовым для понимания сущностных характеристик государства, определив его форму через условие единст-ва территории и социальных институтов, среди которых важнейшими являются институты власти, собственности и права. Отсутствие устойчивых, институциональ-но закрепленных надгосударственных структур в международном пространстве, ко-торые формировались бы не из необходимости объединения с целью реализации во-енно-стратегических интересов конкретных государств (блоковые объединения), а с целью сохранения устойчивости порядка и сдерживания агрессии на базе норм меж-дународного права позволяло характеризовать мировой порядок как анархический1. В основе такого понимания лежали принципы естественной конкуренции силовых потенциалов государств, а единственным правовым регулятором оказывались от-дельные соглашения, заключенные между ними. Международное политическое про-странство представляло собой «плюривесум» государств, который принципиально исключает образование устойчивых надгосударственных макроструктур. Политиче-ское в данной парадигме неразрывно связано с государственным.

Вестфальская парадигма международных отношений отражена в значительной политико-философской традиции, укорененной в идеях Т. Гоббса и Г. Гроция и развитой во взглядах представителей американского неореализма в середине ХХ века. Однако, на наш взгляд, наиболее целостным, хотя и, по некоторым оценкам, гротескным, является использование тезиса о суверенном (национальном) интере-се и связанном с ним принципом Realpolitik в концепции Карла Шмитта. Интерес, трактуемый как нечто имманентно присущее народу политически дееспособного государства, заключается в определении внешнего «врага» и готовности к актив-ной борьбе на уничтожение2. В двуединстве агрегации («тождестве» на уровне на-рода) и артикуляции («репрезентации» на уровне суверенной власти) интереса за-ключается не только высшая форма государственного суверенитета, но и политического вообще, определяющим критерием которого Шмитту представля-ется право войны (jus belli). Специфически шмиттовское понимание легитимности войны («война, готовность борющихся людей к смерти, физическое убиение дру-гих людей, стоящих на стороне врага, — у всего этого нет никакого нормативного смысла, но только смысл экзистенциальный, и именно в реальности ситуации дей-ствительной борьбы против действительного врага, а не в каких-то идеалах, про-граммах или совокупностях норм»3), на наш взгляд, несмотря на свою одиозность, иллюстрирует общий вектор понимания международных отношений в Вестфаль-ской парадигме через борьбу суверенитетов за национальный интерес. В связи с этим стоит подчеркнуть, что в реалиях Вестфальской системы первенство полити-ческих рисков, а также стремление к их минимизации обусловливает стратегию по-ведения государств на мировой арене. Акцент на партикулярный интерес в полити-ческой борьбе во многом объясняется относительным военно-технологическим паритетом (в сравнении с сегодняшним разрывом) государств, отстаивающих этот интерес. Кроме того, существовавшие во все времена различные социетальные угро-зы (от эпидемий до классовых конфликтов) по ряду причин не вели к осознанию не-обходимости межгосударственного объединения ради их преодолении. В этой связи правомерен вывод о том, что именно ощутимое нарастание социетальных угроз во мно-гом способствует формированию нового центрального игрока в пост-Вестфальской сис-теме — а именно, консолидированного мирового сообщества.

Таким образом, подытоживая сказанное о характерных чертах Вестфальской системы международных отношений, следует еще раз сделать акцент на взгляде на

131

международную арену как на пространство мало устойчивых и меняющих свой состав союзов, а также на приоритете узко понятого «национального интереса» во внешнеполитической стратегии. Объединения государств оказываются следствием стремления минимизировать политические риски и максимизировать успехи в реализации суверенных интересов.

Бывший Госсекретарь США, убежденный апологет принципов Realpolitik Генри Киссинджер в предисловии к своему труду «Дипломатия» (1994), размышляя о преобладающем векторе международной политики в ХХI веке, пишет: «Междуна-родная система XXI века будет характеризоваться кажущимся противоречием: фрагментацией, с одной стороны, и растущей глобализацией — с другой. На уровне отношений между государствами новый порядок, пришедший на смену «холодной войне», будет напоминать европейскую систему государств XVII–XIX веков… В то же время международные отношения впервые обретут истинно глобальный характер… На поверхность всплывет целый ряд проблем, таких как вопрос распространения ядерных технологий, проблемы окружающей среды, де-мографического взрыва и экономической взаимозависимости, решением которых можно будет заниматься только в мировом масштабе»4. Характеризуя внут-реннюю неоднородность мирового политического процесса («фрагментация» на-ряду с «растущей глобализацией»), Киссинджер, тем не менее, акцентирует внима-ние на наличии сильной взаимозависимости государств, являющейся следствием глобального технологического сдвига, произошедшего во второй половине ХХ века и обусловившего возникновение новых рисков для человеческой цивилизации. Практически мгновенное распространение угроз во всем международном простран-стве будет способствовать необходимости взаимодействия в реализации интересов помимо их привязки к национальному и территориальному принципу.

Итак, для политической теории вновь актуализируется вопрос о переосмысле-нии классического понимания сущности формы государства в его связи с принци-пом государственного суверенитета. По словам американского исследователя Джерарда Тола, «пространственные трансформации подвергли изменению преж-ний государственный суверенитет и границы между «внутренним» и «внешним», cформировали «глобальное общество», сталкивающееся с опасностями, исходя-щими не от отдельных государств, а от успехов и неудач «продвинутой модерно-сти»5. «Методологический национализм»6 Вестфальской парадигмы, рассматри-вающей международные отношения сквозь призму верховного приоритета борьбы за суверенные интересы между национальными государствами, как представляет-ся, утрачивает релевантность в анализе современной мировой политики. «Полити-ка в мире «общества рисков» имеет необычайно сложную топологию, включаю-щую в себя скоординированные национальные механизмы, двусторонние и многосторонние соглашения, меж-, транс- и над- национальные институты, транс-национальные корпорации, частные благотворительные организации и граждан-ские объединения»7. Интеграция новых игроков в пространство политического обусловливается самим характером рисков, с которыми сталкивается современное общество: их делокализация, невозможность просчитать последствия глобальных угроз, невозместимость потерь8, исчезновение «глобального “другого”» (ввиду тесной взаимосвязи интересов акторов в международном пространстве) — эти ха-рактеристики природы новых рисков обусловливают необходимость координации разнородных сил. Однако реконфигурация игроков в пространстве политического в обществе «второй модерности», или «продвинутой модерности», отнюдь не по-зволяет ставить вопрос о «забвении государства». Для понимания роли государст-

132

ва перед лицом глобальных рисков и в условиях ухода на периферию «националь-ных» и локальных приоритетов, а также его внедрения в пространство сетевых взаимозависимостей необходимо определить преобладающие векторы трансфор-мации государственных интересов. Можно ли говорить об отмирании понятия «национального интереса» как основы политики современного суверенного государ-ства, а вслед за этим — об отмирании самого понятия государственного суверените-та? Если мы отвечаем на этот вопрос положительно, то перед нами возникнет необ-ходимость задаться также вопросом о необходимости сохранения государства вообще. Однако суждение о его ненужности, вопреки позиции представителей структурно-функционального анализа, на наш взгляд, было бы преждевременным. Следует говорить лишь об изменениях в концептуализации понятия национально-го интереса и поиске новых способов его реализации в трансформированном про-странстве глобальных взаимосвязей.

Необходимость более гибкого понимания национальных интересов подразуме-вает признание того, что «стержневые ценности [государств]… в условиях необхо-димости самозащиты (self-preservation) более не определяются в жесткой привязке к абсолюту территориальной целостности и политической независимости, под-вергшейся эрозии, но соотносятся с более гибкими параметрами не только поли-тической, но и социально-экономической структуры»9. Однако, «если подойти к делу иначе и измерять уровень суверенности исходя из того, насколько эффектив-но способно государство разрешать собственные проблемы, то наблюдающееся сегодня усиление взаимозависимости и кооперации — то есть утрата автономно-сти — на самом деле приводит к укреплению суверенности»10.

Вестфальское понимание Realpolitik интерпретируется в свете новых условий международной политики через концепт «космополитической Realpolitik»11, при-нимающей форму глобальной внутренней политики, где имеет место «отстаивание интересов таким образом, чтобы они служили реализации общих космополитиче-ских целей»12. Космополитическое понимание Realpolitik строится на сознании то-го факта, что «новая реальность глобального «общества рисков» такова, что ни од-на нация не может разобраться со своими проблемами в одиночку. Тот, кто играет «национальными картами», обречен на поражение»13.

В современную эпоху национальный интерес в не меньшей, а скорее, даже в гораздо большей степени соотносится с интересом социетальным, общечеловече-ским. Обозначение суверенитета и мощи государства в век сверхтехнологий и се-тевой структуры коммуникационного пространства, когда локальное событие не-минуемо и очень быстро приобретает глобальный эффект, в рамках вестфальской интерпретации противостояния cуверенных интересов кажется не вполне адекват-ным. «Космополитический реализм подразумевает признание правомочности ин-тереса других и их включенность в чей-либо собственный интерес»14.

Развивая тезис о глобальной взаимозависимости государств, интересно было бы рассмотреть тенденцию к изменению представлений о суверенных полномочиях госу-дарства в связи с появлением нового вида угроз, связанных с обеспечением безопасно-сти в Интернете. Один из ведущих теоретиков «сетевого общества», Мануэль Кас-тельс, в работе, посвященной анализу влияния интернет-технологий на различные сферы общественной жизни, приходит к выводу о том, что «чем больше государство противится ограничению своего суверенитета... тем уязвимее оно становится по отно-шению к кибератаке»15. Обеспечение интернет-безопасности остается в рамках инте-ресов национальных государств, однако открытость и сетевое единство коммуникации принуждают их к объединению усилий. «Ввиду глобального характера Интернета воз-

133

никла настоятельная необходимость во взаимодействии ведущих мировых держав для создания нового глобального пространства надзора и контроля. В процессе такого взаимодействия они фактически лишались части своего суверенитета, поскольку должны были делиться властью и соглашаться на общие стандарты регулирования: они сами превратились в сеть, сеть регулятивных и полицейских органов. Однако раз-деление суверенитетов — это та цена, которую пришлось заплатить за попытку кол-лективного удержания хоть какого-то политического контроля»16.

Таким образом, контроль в условиях сетевой структуры подразумевает проницае-мость и открытость узлов в сети. Например, возможность осуществления контроля над сайтами с детской порнографией, сайтами экстремистского толка или сайтами с иной нежелательной (а порой и опасной) информацией со стороны какого-либо государства подразумевает возможность перехвата трафика между государствами с целью получе-ния данных и их фильтрации. Открытость исходников и трафика, в свою очередь, предполагает запрет на шифровку огромного кластера информации.

Описывая возможные пути реагирования государств на появление новых ин-формационных рисков, Кастельс говорит, скорее, о должном (по его мнению, наи-более рациональном) поведении государств, чем о реально практикуемых ответах на все новые и новые вызовы. Осознание необходимости добровольного ограни-чения собственного суверенитета в информационной сфере и политике безопасно-сти на практике оказывается нелегкой, а подчас и нереализуемой задачей для госу-дарств. Однако предлагаемые исследователем идеи проникнуты отнюдь не слепой верой в добровольное самоограничение «жесткого» государственного суверените-та, а, скорее, стремлением к поиску максимально адекватных путей реагирования политических структур на вызовы информационного характера.

В данных условиях, по Кастельсу, один из ключевых интересов — интерес го-сударства в безопасности — может быть реализован только посредством отказа от информационного «изоляционизма» и в условиях открытого межгосударственного сотрудничества. Таковым оказывается новый интерес политики в «сетевом обще-стве» — «ноополитики», эффективность которой напрямую зависит от кооперации и частичного самоограничения. «Ноополитика может быть противопоставлена реаль-ной политике, представляющей собой традиционный подход к повышению автори-тета государства на международной арене путем переговоров, применения силы ли-бо угрозы применения силы. Реальная политика в информационную эпоху не исчезает. Однако она остается государствоцентричной в век развития сетей, в том числе и сетей, объединяющих государства. В мире, характеризующемся глобальным уровнем взаимозависимости и формирующемся информацией и коммуникациями, способность воздействовать на информационные потоки и сообщения СМИ пре-вращается в важный инструмент установления политической повестки дня»17.

Подводя итог сказанному, еще раз подчеркнем, что проблема трансформации государственного суверенитета ввиду переосмысления категории национального интереса не может быть исчерпана тезисами, обозначенными в данной статье. В политической философии существует множество конкурирующих точек зрения на процессы видоизменения государственных интересов в эпоху глобализации и пе-рехода от Вестфальской парадигмы к ожидаемой системе пост-Вестфаля. Обозна-ченный в данной работе вектор рассмотрения процесса изменения интересов в контексте появления новых глобальных рисков и угроз не является бесспорной и единственной точкой зрения. Заявленные тезисы в большей степени иллюстриру-ют неолиберальную точку зрения на векторы международных политических про-цессов, которая является наиболее характерной для европейских исследователей.

134

В этой связи примечательно, что ведущий представитель американского «неореа-лизма» — альтернативного течения в теории международных отношений — Кеннет Уолтц в статье „Globalization and Governance“, словно отрицая предметность по-лемики о существенных структурно-функциональных трансформациях междуна-родных отношений на заре ХХI века, говорит лишь о «количественной разнице между процессами взаимозависимости и интеграции»18. «Жесткий суверенитет» (hard sovereignty), автономия политического, по Уолтцу, остается принципом по-строения международных отношений.

Тем не менее, не исчерпывая проблемное поле, хочется вновь сделать акцент на интегральной характеристике политических процессов современности — взаимо-зависимости государств в условиях существования объективных глобальных рис-ков и проистекающей из этого необходимости корректировки национальных инте-ресов и путей их реализации. Именно этот вектор, на наш взгляд, является определяющим для успешного достижения цели международной политики — це-ли, не являвшейся злободневной вплоть до середины ХХ века — выживания чело-вечества в условиях растущей неопределенности социетальных рисков и угроз. ————–

1 См.: Waltz K. Theory of International Politics. Berkley, 1979. 2 См.: Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 35–67. 3 Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 37. 4 Киссинджер Г. Дипломатия. М. 1997. С. 15–16. 5 Toal G. The postmodern geopolitical condition: states, statecraft, and security into the twenty

first century // Annals of the Association of American Geographers. 2000. № 90(1). P. 166–178. 6 Термин, употребляемый немецким социологом Ульрихом Беком. 7 Beck U., Grande E. Variations of second modernity: the cosmopolitan turn in social and politi-

cal theory and research // British Journal of Sociology 2010. № 61(3). P. 410. 8 См.: Бек У. Поворот к космополитизму. Жизнь и выживание в обществе всемирного

риска // Россия в глобальной политике. 2012. № 4. 9 Frankl V.E. The will to meaning // Cleveland, OH: World Publishing. 1969. 10 Frankl V.E. The will to meaning // Cleveland, OH: World Publishing. 1969. 11 Beck U., Grande E. Variations of second modernity: the cosmopolitan turn in social and po-

litical theory and research. // British Journal of Sociology 61(3). London. 2010 12 Бек У. Поворот к космополитизму. Жизнь и выживание в обществе всемирного риска. 13 Beck U., Grande E. Variations of second modernity: the cosmopolitan turn in social and po-

litical theory and research // British journal of sociology, 2010. № 61 (3). P. 436. 14 Beck U., Grande E. Variations of second modernity: the cosmopolitan turn in social and po-

litical theory and research // British journal of sociology, 2010. № 61 (3). P. 436. 15 Кастельс М. Галактика Интернет. Размышления об Интернете, бизнесе и обществе.

Екатеринбург, 2004. С. 189. 16 Кастельс М. Галактика Интернет. Размышления об Интернете, бизнесе и обществе.

Екатеринбург, 2004. С. 209. 17 Кастельс М. Галактика Интернет. Размышления об Интернете, бизнесе и обществе.

Екатеринбург, 2004. С. 209. 18 Waltz K. Globalization and Governance. Columbia, 1999.

135

Фастос В.В.

Страх как фактор политического управления массами

В контексте возрастания числа и важности исследований феномена взаимоотношений власти и общества, все более значимыми становятся исследования методов политическо-го воздействия на массы. Неотъемлемой частью обозначенных областей является ис-пользование страха. Актуальность такого рода исследований можно обосновать, рас-смотрев три группы факторов. Во-первых, страх есть сложный и неоднозначный феномен, чувство, продиктованное опасностью и в то же время подсказывающее челове-ку, как ее избежать. Во-вторых, страх — это примордиальная эмоция личности, одна из самых значительных, отводящая все остальные на второй план. Страх ставит под угрозу дальнейшее существование субъекта, поэтому все побочные анализируемые аспекты этого состояния, такие как причины и следствия, блокируются. Отсюда вытекает и тре-тья группа факторов актуальности исследования данных проблем: огромный всемирно-исторический опыт использования механизмов, в той или иной степени основан-ных на страхе, в политической практике для осуществления контроля над челове-ческими массами. Столь значительное количество накопленного фактического, конкретно-исторического материала позволяет современным исследователям сформировать весьма полное представление о сути изучаемых процессов.

Все это дает нам возможность актуальным образом произвести анализ способов и форм использования страха для управления и подчинения человеческого ресурса, его теоретический и практический аспекты.

Говоря об историографии вопроса, следует отметить ее неисчерпаемость, она сама по себе может стать темой отдельных монографических исследований. По-этому мы отсылаем читателя лишь к наиболее значимым, рубежным исследовате-лям Аристотеля, Николо Макиавелли, Серена Кьеркегора, Отто Ранка, Зигмунда Фрейда, Сержа Московичи, Гюстава Лебона, Питирима Сорокина.

Начиная работу над указанной темой, следует охарактеризовать роль факторов, связанных со страхом в повседневной социальной жизни людей различного воз-раста. Следует безусловно опровергнуть тезис о том, что вмешательство государ-ства (именно через страх) в жизнь человека начинается с момента осознания по-следним этого вмешательства, да и сущности государства в целом. Совершенно доказанным представляется и то, что государство опосредованно начинает управ-лять страхом даже в своих отношениях уже с самыми юными членами социума, чья социализация еще не пошла дальше круга самых близких родственников. Ес-тественно, в этих условиях воздействие обладает рядом уникальных особенностей. Во-первых, это влияние опосредованно: страх, воспитанный и вскормленный го-сударством, может прийти к такого рода индивиду только через его семью и узкое окружение, но никак не напрямую. Естественно, такое влияние предстает несколь-ко искаженным собственными комплексами, предрассудками, мнением и социаль-ным положением семьи — однако ни в коем случае не теряется и находится впол-не в русле проблем, поставленных перед исследованием. Во-вторых, здесь большую роль играют механизмы инерции — воздействие на самых юных членов социума вряд ли может быть самоцелью, однако государство задает некий вектор, связывает с ним систему координат, в рамках которой будет формироваться народ-

136

ный страх (перед евреями, перед коммунистами, перед шпионами) — и в несколь-ко «размытом», измененном виде эти страхи доходят и до детей.

Но истинный «набор страхов» человек получает в процессе вторичной социа-лизации — в т.ч. в школе, колледже и т.д. Здесь он становится членом уже не ма-лой, а средней общественной группы. Именно на этом этапе рассмотрения взаи-моотношений человека, государства и страха, для задания некой системы координат, необходимо познакомить читателя с теорией изотимии и мегалотимии, автором которой является Фрэнсис Фукуяма (р. 1952, американский философ, по-литолог, политический экономист и писатель японского происхождения), изло-живший ее в работе «Конец истории, или Последний человек». Фукуяма выдвига-ет совершенно новую теорию мотивации. Он считает, что все осмысленные действия современного человека и современных государств подчинены двум груп-пам мотивов — изотимии (страсти быть равным большинству) и мегалотимии (страсти выгодно отличаться от большинства). И то и другое он выводит из «стра-сти быть признанным» (desire for recognition). Все эти мотивы запускают и обрат-ные им механизмы: боязнь быть непризнанным, боязнь быть хуже других и боязнь упустить шанс стать намного лучше других. Именно эти три типа мотивации автор и считает нужным найти и рассмотреть применительно к вторичной социализации человека. К страхам изотимической природы автор относит страх ученика стать «худшим» в классе, параллели, академическом потоке — по образованию, физиче-скому развитию, поведению и т.д. Эта группа страхов особенно важная для буду-щих отношений государства и человека — государству крайне выгодно иметь та-ких же «ранжированных» граждан, больше всего боящихся утратить более высокое место в этом «списке». Именно для молодых людей, самооценка которых еще подвержена влияниям и коррекции со стороны других людей, этот метод кон-троля оказывается наиболее применимым. «Важно привить» молодому человеку и страхи мегалотимической природы, неуемное желание быть «впереди», «ближе к кормушке», что опять же удобно делать в условиях «ранжированности», поблажек для лучших и порицания для худших. Престижное образование, место в студенче-ском или ученическом представительном органе — вот нехитрый инструмент на-вязывания человеку страхов мегалотимической природы. Здесь будет вполне уме-стно ввести термин «навязанная боязнь утраты» — как характеристику страха, который рождается из боязни утраты места в социальном ранжире.

Следующим логическим этапом исследования является рассмотрение страха как инструмента политического влияния в жизни человека политически активного воз-раста. Важную роль в использовании страха как инструмента политического воздей-ствия имеет не только государство, выраженное во властных органах, имеющих пра-во на легитимное применение насилия, но и такой его институт, как политические партии. Причем уже при рассмотрении проблемы в самом первом приближении не-обходимо отказаться от убеждения о том, что подобное использование факторов, связанных со страхом, есть прерогатива исключительно правых партий. Ведь именно они в большинстве случаев напрямую используют в своем контакте с массами поли-тическую риторику, в которой так или иначе находится место страху. Отнюдь нет: декларируемый, подчеркнутый эгалитаризм, выносимый на щит левыми партиями есть наилучшее поле для того, чтобы сыграть на страхах изотимической природы — болезненной страсти быть таким же как все — не беднее, не глупее и т.д., одним словом — не хуже. В правых партиях проследить воздействие страха даже проще: изотимические страхи большинства — перед гомосексуалистами, иммигрантами, инвалидами, «занимающими чье-то место», являются козырем правых в любых по-

137

литических спорах настоящего и будущего. Другое дело, что здесь гораздо легче реализовать мегалотимические комплексы лидера, за счет более выраженной (в большинстве случаев) «вождистской» авторитарной модели управления внутри са-мой партии. Что касается центристских партий, стоящих за абстрактные идеалы «гуманизма, устойчивого развития, свободного рынка, прав человека», то здесь стра-хи изотимической природы реализуются через само осознание принадлежности к партии, к группе политически активных сильных единомышленников. Обобщая ска-занное выше, надо отметить, что любые политические партии в своей собственной «внутренней» деятельности и в общении с потенциальными избирателями так или иначе используют механизмы страха.

Особо следует рассмотреть особенности использования политических меха-низмов, основанных на страхе, применительно к лицам зрелого возраста. Такой тип воздействия представляется амбивалентным. Во многом воздействовать на зрелого, состоявшегося человека гораздо труднее: он менее подвержен страху пе-ред воображаемыми раздражителями, т.к. в состоянии отличить их от реальных, в большей степени опирается на свой собственный разум. Его тяжелее запугать ли-шением каких-то благ нематериальной природы: образования, репутации и т.д. Многие люди этого возраста становятся аполитичными, перестают следить за раз-ного рода партиями и внимать их лидерам; те же, кто находится в какой-то из сло-жившихся политических орбит — знают себе цену там, от них не стоит ждать столь слепого подчинения вождю, т.е., говоря языком Фукуямы, изотимические страхи и комплексы у них проявлены в меньшей степени. С другой стороны, необ-ходимо назвать и факторы, повышающие уязвимость зрелого населения как объек-та воздействия посредством страха. Во-первых, это риск утраты собственного ма-териального благополучия, которое, как правило, приходит только в зрелом возрасте. Во-вторых, это фактор правового нигилизма — зрелый человек переста-ет верить в возможность быть защищенным формальными общественными инсти-тутами, осознает свою беззащитность перед обезличенным государством. В-третьих, в подавляющем большинстве случаев, именно сложившийся зрелый че-ловек является ключевым членом наименьшей ячейки общества, семьи, ее кор-мильцем и защитником. Это еще один из рычагов, которым государство может за-ставить его бояться. Все эти теоретические положения служат доказательству гипотезы о том, что, хотя исследуемое нами воздействие на каждую социальную группу имеет свои особенности, при правильной политической стратегии страх становится универсальным элементом управления в государстве.

Подведя некие теоретические итоги, следует перейти к анализу практического опыта применения факторов, связанных со страхом в истории. Естественно, в столь небольшой по объему работе вряд ли удастся претендовать на полноту из-ложения указанных вопросов, однако такой анализ представляется совершенно не-обходимым для полноценного доказательства гипотезы исследования, названной выше. Причем необходимо выявить исследуемые механизмы отдельно для тотали-тарных и демократических государств. В качестве одного из примеров тоталитар-ных государств уместно изучить Третий рейх, вся система управления которого так или иначе была основана на страхе человека перед государством. Система дет-ского воспитания в национал-социалистической Германии, череда организованных детско-юношеских организаций — Юнгфольк, Гитлерюгенд уже погружала моло-дого человека в страх, в полной мере задействуя и изотимические, и мегалотими-ческие комплексы. Суть в том, что именно на этом уровне юный человек предста-вал перед самим собой в неком «ранжире», становясь «лучше» или «хуже» других.

138

Вторым корнем страха, который государство закладывало в неокрепшие души, было безусловное подчинение фюреру и стигматизация тех, кто шел не так далеко в этом подчинении. Страх утратить доверие фюрера (которого, естественно, мно-гие не видели никогда в жизни) был одним из ключевых идеологических посылов, сопровождавших пребывание молодого человека в такого рода организациях. В механизмах этого типа фюрер занимает особое место. Фюрер в таком обществе, обществе, залитом кровью жертв своих же сограждан, получает ореол вершителя судеб. Расстрелянные именно ему обязаны своей смертью и трагедией, а выжив-шие — именно его должны благодарить за то, что спаслись. В этом глобальном «стокгольмском синдроме» можно увидеть уникальную вещь: чем более кровавым предстает перед нами диктатор, тем сильнее к нему народная любовь и уважение — его благодарят все, кого он оставил в живых — за право жить на земле, за право, которого на их глазах лишались соседи, вчерашние друзья.

Однако означает ли все написанное выше, что использование страха как инст-румента политического влияния есть исключительная прерогатива тоталитарных обществ? На завершающем этапе исследования необходимо рассмотреть, как по-добные механизмы работают в демократических обществах. Следует отметить три наиболее явных механизма этих процессов. Во-первых, страх как механизм под-держания правопрядка в обществе использует все инструменты власти для созда-ния устойчивого понятия о неотвратимости наказания перед законом. Во-вторых — страх как механизм властного контроля над обществом, т.к. ни одна политическая элита, даже ставшая таковой легитимно, будет стремиться любым путем сохранить свое новое положение. В-третьих, именно демократические государства, как это видно на конкретно-историческом материале, активнее всего занимаются конст-руированием образа «внешнего врага» для консолидации своего народа перед ли-цом мнимой угрозы. В качестве иллюстрации этих утверждений можно привести политику США после терактов 11 сентября 2001 года.

Завершая рассказ об использовании страха как фактора политического управле-ния массами, можно подвести некоторые итоги. Страх, направляемый и регулируе-мый государством, оказывает влияние на человека на протяжении всей его жизни, с самых ранних лет развития и социализации. На этапе первичной социализации ре-бенок воспроизводит страхи взрослых, связанные с государством. На этапе вторич-ной, внесемейной социализации новый член общества усваивает во многом имею-щие политический подтекст страхи, связанные с описанными Фрэнсисом Фукуямой дефинициями изотимии и мегалотимии, познаваемыми в рамках навязанных госу-дарством социальных институтов. Политические программы большинства полити-ческих партий построены, в большинстве своем, на эксплуатации разных видов че-ловеческого страха. Левые идеологии строят свою программу и агитацию на требовании социальной справедливости и равенства. В абсолютизированном, чисто декларируемом эгалитаризме левых программ человек видит свой путь к изотимиче-скому равенству, реализуя таким образом свой изотимический комплекс. Правые идеологии выдвигают образ врага — это могут быть трудовые мигранты, гомосек-суалисты, либеральные деятели культуры или науки, иностранцы и т.д. У правых все-таки несколько проще реализовать мегалотимические устремления, их идеоло-гия более приспособлена «культу сильной личности». В тоталитарном обществе толпа является важной формой общественной организации, той формой, через по-средство которой народ вступал в контакт с властью. Поэтому особую роль в соци-ально-политической схеме общества играли массовые общественные организации, охватывавшие огромное количество народа с самого юного возраста. Здесь, уже с

139

самого начала жизни человека в тоталитарном государстве, в него закладывались определенные страхи. Наряду с тоталитарными государствами, инструментарий по-литического воздействия на население, связанный со страхом, активно используется и ведущими мировыми демократиями. Во-первых, это фактор покорности элите. Во-вторых, лучший способ консолидации общества в любых условиях — это поиск внешнего врага. Чем сильнее население будет запугано образами разного рода вра-гов, тем больше оно будет уважать и любить свое собственное государство, что уме-стно проследить на примере современных США.

 

Научное издание

EXPERIMENTUM — 2013 Сборник научных статей

философского факультета МГУ

Подписано в печать 18.07.2011. Формат 60х88/16. Бумага офсетная.

Гарнитура «Таймс». Печать офсетная. Усл.-печ. л. 8,75. Уч.-изд. л. 11,61 Тираж 1 000 экз. (1-й завод — 500 экз.). Заказ № 92.

Оригинал-макет и обложка подготовлены А.В. Воробьевым Корректор Е.В. Феоктистова

Центр стратегической конъюнктуры. centerconjuncture@gmail.com 141202, МО, г. Пушкино, ул. Набережная, д. 35, корп. 6. +7(906) 075-00-22

Типография ООО «Телер». 125299, г. Москва, ул. Космонавта Волкова, д. 12.

Лицензия на типографскую деятельность ПД № 00595