Се

рге

й Ч

ер

еп

ано

в

Сергей Черепанов – писатель, поэт, публицист,

путешественник, член редколлегии журнала «Радуга», лауреат

литературных премий. Живет в Киеве.

Сергей Черепанов

ВЕРХ

ОМ

П

ОС

ОХЕ

ВЕРХ

ОМ

П

ОС

ОХЕ

11

КиевЖурнал «Радуга»

Сергей Черепанов

Писатель Сергей Черепанов много путешествует. Впрочем, кого сейчас этим удивишь? Но вот что действи-тельно поразительно – умение, талант увидеть то, что для других остается за кадром. А еще рассказать об этом ярко, занимательно, с улыбкой. Причем не только развлечения ради. Читая, вдруг ловишь себя на мысли: «А ведь автор при-глашает вместе с ним перенять чей-то опыт, поразмышлять о насущных вопросах общечеловеческого бытия. И делает это так деликатно и привлекательно!»

ISBN 978-966-281-022-6© Черепанов С. Ю., 2014© Журнал «Радуга», 2014

ББК 84.4УКР-РОСЧ-46

5

Сначала был создан остров Маврикий,а затем, по образу и подобию его, — рай.

Марк Твен «По экватору»

Еще в самолете я задумался: а что же такое — Рай?Наверное, это благословенный заповедный край, оби-

тель отдыха и покоя, куда попадают хорошие люди и меж-ду ними складываются добрые, дружеские отношения.

А еще — это область исполнения желаний, когда без усилий, играючи, вот только попросил — и дадено, да еще так нежданно, причудливо, но именно то, чего хотел.

С первым тезисом я согласился сразу. Вот если бы вы были Творцом, и вам предложили бы

отрегулировать по райским канонам температуру воды и воздуха? Что бы вы выбрали? Градуса 23—24? И то и другое? Причем утречком воздух чуть прохладнее, ска-жем, 17—18, а вода — теплее, и вечером — то же?

СКАЗОЧНЫЙ ОСТРОВ

6

Та-ак!Или, к примеру — глубину моря, у берега?Полметра?! Не-е, это слишком. А вот от одного до че-

тырех, и чтобы риф, и всевозможные кораллы и водоросли, и непуганые разноцветные рыбки, и песочек, а захотел — и камни, и волна над серфером прозрачным завитком, и огромные пенные лавины-валы, долгий блестящий отлив, и креольские женщины в разноцветных юбках, подростки, и дети, и даже некоторые мужчины, присев, выбирают с ними креветку, а после закуривают на закате, обдумывая, как пойдут с раннего утра на марлина, безумную глубоко-водную рыбу, — вдаль от прибрежной мелкоты…

А взять, к примеру, горы? Нужны ли нам горы более 300, ну, максимум — 500

метров? Может ли человек средних лет без специального снаряжения забраться выше? И не нужно!

Конечно, с другой стороны желательно, чтобы они были обрывисты, скалисты, неприступны. Чтобы можно было сказать: вона куда я забрался!

Я думал об этом, поднимаясь на Мон Брабан, непри-ступную с запада и удобную для подъема с востока, и уви-дел косуль, диких, пугливых, и стал подбираться ближе, полез над сыпучим обрывом — сфотографировать, а они отбегали, и, замирая, как санаторные статуи, косились с отвесных скал на меня, чтобы вдруг ожить и исчезнуть.

И все же, я снял их! Сверху, с покоренной мною вер-шины, а вернее, с веранды ресторана «Парадиз», постро-енного, как сказано в меню, — на границе покоя и риска.

7

Скромный пансион у моря, где я поселился, принад-лежал выходцам из Китая — молчаливому брату и не менее приветливой сестре, похожим как две китайские капли воды, полные и круглые. Негритянка-уборщица, старик-садовник (он же — охранник) словно вышколен-ные стюарды улыбались мне издалека.

Пансион пуст. Пожилая француженка из Страсбурга с тремя внучками, воспитанными и славными детьми, — не в счет.

Мы раскланивались за завтраком, и лишь в последний день, отъезжая, она с сожалением сообщила, что ее позна-ния в русском ограничиваются словами «Bolshaya korova», чему научил ее внук давнего приятеля-эмигранта.

Ах, если бы она знала, как я рад одиночеству, рад тому, что великий и могучий не звучит даже шепотом, а паче всего, что сюда не добралась еще наша жирующая элита.

После завтрака, уложив в котомку плавательные принадлежности и фрукты, отправлялся я на прогулку вдоль берега, пытаясь забраться куда-нибудь подальше, в неизведанную еще область, и увидеть что-нибудь эта-кое в конце и по пути.

Обычно для таких путешествий я выламываю посох, с которым идти веселее и размашистей, и чувствую себя уверенней на заросших тропических тропках.

Вот и сейчас, миновав пляж и очутившись в при-брежных зарослях, я не успел пройти и нескольких ша-гов, как увидел его.

Отличный бамбуковый посох!

8

Легкий, прочный, и верхний конец заточен в случае чего, но, слава Богу, не понадобилось.

Тут же примерил, как лыжную палку. В самый раз. Как надо. И я поглядел вокруг новыми глазами и понял, что это уже второе чудесное событие.

А первое произошло только что. Шагаю по пляжу, долгой песчаной отмели, устал, жарко — солнца с избыт-ком, и только подумал о прохладе и ветерке — теперь я это понял! — тут же очутился в лесу, то есть обнаружи-ваю себя в тени, и деревья уже нависают над берегом, а кое-где и над морем.

Ах, неспроста, неслучайны сии превращения. Я стал за-мечать, что походная жажда мгновенно утолялась случай-ным разносчиком кокосов и ананасов, жара — мимолетным дождем, рассветная тишина — зажигательной сегой у ко-стра, красного как юбки танцовщиц, обратная дорога — по-путною песней, а благодатное одиночество — картинками из жизни местных влюбленных: с авансами, придыханием и ловитками с визгом и беготней по песку и по морю, долги-ми-предолгими поцелуями, и смуглыми телами в песчин-ках и каплях, которые так упоительно и томно…

На промысел огромных голубых марлинов, напоми-нающих меч-рыбу, на глубоководную рыбалку я не ре-шился. Целый день на солнце, и потом — дорого.

А вот увидеть — хотелось. Даже не увидеть — в Порт-Луисе, в музее я уже побывал и даже потрогал чуче-ло, — а ощутить мощь и трепет, дрожь тела, идущего в

9

глубину, нарастание давления и боли, когда все уже кон-чено и сердце уже не стучит, и еще чуть, чуть… и надо выруливать, и возвращаться, и нестись к свету, выпрыги-вая, взлетая над водой...

Солнце клонилось к закату. Я присел на берегу, про-вожая еще один день, вслушиваясь в аэродромный гул волн, угадывая перемену цветов на море и на небесах.

Океанская волна накатывала на берег и, отражаясь, бежала навстречу новой, и бывало, они встречались вме-сте, словно ладошки мирного буддийского приветствия, но бежали дальше, насквозь или угасали при встрече.

Марлин появился на севере.Облако, дотоле бесформенное, вытянулось, острый

меч его принял первые волны заката и окрасился золо-том, а затем пурпуром и вишней.

Да вот же он — летящий марлин!Вот он — явился, и полет его был достаточно продол-

жителен, чтобы рассмотреть и парусный плавник и бле-стящую чешую, и наконец, что тает он с меча, с головы, словно возвращается в свою стихию, в бездонные, как ночное небо, глубины.

Солнце ушло. Вся сила его огненная сужалась, сжи-маясь все более, и небо покрывалось пеплом, темнеющим с каждой секундой.

Казалось, и я погружаюсь вместе с ним, и давление неба растет, и вот уже кое-где сгущаются и обретают форму тайные безмолвные силы и вспыхивают огоньки глубоководных рыб, причудливых, как созвездия.

10

Стой, марлин, стой! Я боюсь этой темноты!На мгновение закат замирает, освещая и море и небо

зеленоватым сиянием. А марлин зовет, и манит, и несет-ся, безумный, туда, — за пределы… И навстречу ему над-вигается тьма…

…Акула появилась столь явственно, надо мной, изо-гнувшись перед тем как покинуть орбиту и ринуть-ся вниз, и овальная пасть ее открылась, обнажая белые, даже во тьме отливающие зубы, и было страшно, как в детстве — ужас заполонил сознание до самых потаенных и дальних участков.

Зачем — я не понимал — зачем я позвал ее? И звал ли ее вообще?

Обеспокоенный, я поспешно пошел с пляжа, так и не искупавшись, оглядываясь и прося защиты...

Как же я дерзнул просить об этом?!Нет, не о помощи, не только о помощи — однако же

тьма сгустилась мгновенно, и акула растаяла. Звезды усыпали небеса: где — ярко-бриллиантово,

где — скромнее — фионитово, где — просто — крупною и мелкою солью, — и отразились в море.

Нет, я просил — о другом… Я просил…(Человек, конечно, наглец. Вcе ему мало, и тайны ему

недостает, хочется особого, этакого, самого-самого... Вот зачем я вызвал акулу! А они съели яблоко, и Авраам со-деял свое, и Ной, и Моисей… Вот зачем грешили и забы-вали Его!..)

Я просил ни много ни мало:

11

— Откройся, покажись, Господи!Вы можете себе представить?! Но просьба моя была столь искренней, такой благо-

дарной……Вы спросите, где, где эта область?И, поколебавшись, я отвечу так: она есть, она — на

границе знакомых вам созвездий. И вы легко ее обна-ружите, если прибудете сюда, обнаружите, бесспорно, остров-то райский! — по особой симметрии указующих звезд, но, конечно, не полной, выражающей свободу и уважение к Человеку.

Именно потому, что найти эту область легко, я не указываю ее прямо.

Ищите, милые, ищите сами, и небеса улыбнутся вам и спасут...

А я, глупый, стал просить еще знак, еще чудо, мол, правильно ли я угадал.

Но звезды молчали. Грустно, печально и благодатно.Что ж — завтра домой. Домой…Впрочем, нет! Еще утро! Утро еще мое…

Грузовой пикапчик остановился, и заглушив мотор, из кабины вылез молодой кучерявый парень, и выпорх-нула она — оба смуглые, белозубые, улыбчивые, — и я уже не мог отвести взгляд, вернее продолжал делать вид, что пишу, а сам поглядывал, отмечая национальные приметы любви, то есть ранней влюбленности, когда уж и яблочко надкусили, а все еще здесь, в Раю, еще не выгнали…

12

Нет большего удовольствия, чем следить за такими парочками. Я отметил, как ловко умеет она накрывать, доставая из сумок и раскладывая, а он — налаживать за-кидушки и спиннинг, и улыбаться ласково и любовно, игриво и сдержанно, отчего и море заблестело, зашелестел ветерок, и маленькие песчаные крабики высунулись из нор и застыли навыкате, словно вышколенные стюарды.

Улыбок расточалось довольно: в первую очередь, ко-нечно, друг дружке, но и морю, и небу, и рыбам, которые не ловились, и парочка досталась мне, чтобы как редкие марки храниться для внуков в замечательном кожаном кляссере.

Он принялся забрасывать, предварительно наматы-вая леску на стеклянную бутылку, аккуратно, виток к витку, и, влекомая грузилом, уходила она далеко, и заки-дывал следующую. Вскоре вода и суша были скреплены дрожащими, но прочными нитями, и он присел, попивая из длинногорлой бутылки. Однако отдыхать ему не при-шлось. Поклевки следовали одна за другой, приходилось выбирать. И каждый раз она подбегала к нему, но, увы, не ловилось, и она — виновато, а он — удивленно улыбались друг другу, а стало быть — и всему миру.

Наживка кончилась быстро, и он поручил ей нало-вить крабов, а чуть погодя и сам включился, потому как дело это тонкое, охотничье.

Сначала следует выманить крабика поближе к вы-ходу. Для этого в норку окуналось что-то привязанное на нитке, съедобное, вкусненькое. И лишь только краб

13

подманивался и хватал — мгновенно пихалась туда пал-ка — прижать! — чтобы он не мог окопаться, и нужно было быстро копать, обеими руками, а лучше — вдвоем, навстре-чу, касаясь друг друга плечами и головами, и, зарывшись в сыпучем и влажном песке, нащупать копошливое тельце, а чаще — любезные пальчики и схватить их, и прыскать, и валиться вдвоем на песок, когда проворный беглец исче-зал-таки боковым потайным коридором.

Это выглядело прелестно. Они рыли и приманивали, и потягивали пиво и, бро-

сив все, метались к натянувшимся лескам, и ели большие двухслойные сэндвичи, набивая рты как пупсы-негритя-та, и то смешком, то улыбкой, прикосновением и — за-смотревшись вдаль — счастливой минуткой — возвра-щали чудесному миру его суть, называемую неказистым словом — «любовь».

Как хорошо когда любовь!Приехали вдвоем.Закинув удочки, глядятВ надежде на улов.А перед ними — водоем —Влюбленный океан. Как хорошо когда любовьИ ловишь на кукан.А в океане их — не счесть —Влюбившихся весной…Улыбок — двести сорок шесть —

Словили. И в запасе — есть.А рыбки — ни одной!Но вот удача — есть улов!Размером с этот стих…Как хорошо когда любовьИ рыбка — на двоих.

Можно ли умолчать об этом?! О всех чудесах, малых и больших?! О главном чуде?!

А я дивился сказочным индусам в чалмах и улыбался индускам с бархатной наклейкой на лбу, я приветство-вал китайцев на велосипедах, и они кланялись в ответ, не слезая, я сочувствовал мусульманским женщинам, ку-пающимся в одежде, и пил вино с вездесущими францу-зами, похожими на коренных израильтян, но веселее и приветливей, я заговаривал о погоде с худющими англо-саксами, белесыми и бесцветными, с именами — Морсель и Билинда...

Я пытался рассказать всем, кто меня поймет — пой-мет, несмотря ни на что. Но разговора по душам — не по-лучалось.

И тут — я мгновенно оказываюсь в самолете.И лечу, лечу домой!

15

Виза

Обдумывая предстоящее собеседование в американ-ском посольстве (а вопрос был серьезный, в получении визы отказывали часто), мы с женой решили: отвечать по возможности честно, правдиво. В очереди на собесе-дование я слышал, что хуже всего, если попадешь к этой толстой идиотке в роговых очках. На вопрос: «Чем вы докажете, что не откажетесь возвращаться на вашу роди-ну?» — приемлемых ответов, как выяснилось, не было. Она считала, что всякий нормальный визитер, посетив американский рай, должен всеми силами, любыми изо-щренными способами пополнить ряды незаконной эми-грации.

На все попытки аргументировать: оставленными дома детьми и родителями, собственным бизнесом, не-знанием языка, да чем угодно — эта патриотка будто бы

ДОМ, КОТОРЫЙ СЭМ

16

делала пометку — «не вполне искренне», — что означало безусловный отказ.

Понятно, я попал к ней. И отвечал так: «Я люблю Киев, мою родину. Поэтому в США уезжать не намерен».

Она поглядела на меня внимательно и не поверила.Так бы, униженный и обозленный, я и отличал бы

стопроцентных американцев, как толстых очкастых иди-оток, если бы не Линда, «принимающая сторона».

Она послала в посольство телеграмму следующего содержания:

Всем, кому следуетЯ была гостьей этой семьи в 1993-м и 1995-м. Разу-

меется, я должна проявить ответное гостеприимство. Д-р Линда Рокк

Как все-таки мы отличаемся! Если бы я обращался в посольство, мое письмо-ходатайство было бы простран-ным, просительным, напирающим на значительные за-слуги д-ра Рокк как педагога и спонсора, оказавшей не-оценимую помощь в организации культурного обмена, что способствует укреплению дружбы и сотрудничества между нашими странами и пр. и пр. То есть я бы сделал акцент на ее достоинствах и высоких моральных каче-ствах. И совершенно не был бы уверен в результате.

Линда написала о долгах, которые следует возвра-щать. И в ее искренности никто не усомнился.

Нас впустили.

17

Так начиналась наша первая поездка в США в 1997-м. А в октябре 2011-го состоялась вторая. И, на-деюсь, не последняя. Теперь у нас мультивиза на пять лет. И мы уже не те, испуганные неофиты, а повидав-шие и мир, и жизнь.

Многое изменилось. Украина уже не так любопытна американцам, о Чернобыле не помнят. И Штаты не столь притягательны, есть и Германия, и Норвегия.

Оценки сдержаннее, эмоции не зашкаливают. Вот и хорошо. Можно браться за перо.

Линда

Каждый раз Линда приезжала к нам с целым чемо-даном подарков. Но вручала не все и сразу в первый же день, а порциями, находя повод, и мы уже ждали вече-ра, ждали, как дети, когда, прервав чаепитие, она вдруг, улыбнувшись, будто вспомнив о чем-то далеком: «Я имею кое-что для тебя!» — доставала из-под стола нечто, упакованное в новогоднюю бумагу и перевязанное лен-точкой.

Следует заметить, что все подарки были подобраны с учетом интересов и желаний каждого члена семьи. Но как она догадалась, как узнала — до сих пор непонятно. Мне, например, досталась чашка с портретом Ван Гога, моим любимым, из музея «Метрополитен», подарочное мини-издание анекдотов Марка Твена с печатью его дома-музея,

18

изысканный альбом фотографий — пейзажей на стихи Роберта Фроста (угадайте, из какого музея?); моей су-пруге — целая коллекция: платок, серьги, брошь, магнит на холодильник из музея «Изящных искусств». И дети, и старики, и даже собака были счастливы.

Видно было, что и она сама замирала, когда нетерпе-ливые ручки разворачивали-разрывали бумагу, находя там коробочку, и — Вау! Боже, какая прелесть! — в не-мом восхищении вынимали и показывали всем.

И все же самое-самое она приберегала к концу по-ездки. Я был в восторге от книги стихов Евг. Евтушенко, подписанной автором мне — именно мне на вечере в Бостоне. А как она угодила отцу, вручив ему, майору в отставке, альбом о холодной войне СССР и США, выпу-щенный для участников саммита на высшем уровне.

Такое не стыдно было предъявить любой компании, поскольку и содержание, и происхождение, а значит, и цены подарков — в музеях они, как известно, недеше-вые — говорили сами за себя. А кроме того, чувствова-лась, что и ей они интересны, в том числе и как повод по-говорить о живописи и поэзии, «оранжевой революции» и Горбачеве.

Первый же ее визит показал, что мы знакомы давно. Память о войнах, больших и малых, о дружбе и вражде, непоказное сочувствие чернобыльской беде, внимание к старикам, детям, птицам и деревьям — все было близко. С Линдой мы подружились. И не только мы.

19

Благодаря доктору Рокк, педагогу и финансовому сьюпервайзеру (что-то вроде зам. начальника районо), детский театр, играющий на двух языках — украинском и английском, побывал с гастролями в США, причем наи-более одаренные смогли затем поучиться в американ-ских школах, а трое из них — поступили в университеты, стали стипендиатами и после окончания получили при-глашение в солидные фирмы.

Оптимизм, ясное мышление, практичность, твер-дость в принятии решений, умение слушать, патриотизм, любовь к литературе и истории, прекрасное владение ав-томобилем и фотоаппаратом, тяга к путешествиям и не-утраченное любопытство…

Элегантная и уверенная в себе, она давно разошлась с мужем-пастором, сама воспитала троих детей и дала им превосходное образование; теперь у нее девятеро внуков, а также сестры, братья, кузины и их большие семьи по всей стране и друзья по всему миру.

Она боролась против войны во Вьетнаме, аплодиро-вала Мартину Лютеру Кингу, примером служения ро-дине считает Рузвельта и братьев Кеннеди, не уважает Бушей, поднимает американский флаг, когда приезжает на дачу, и клянет олигархов — врагов Обамы.

Проживает в Честере, под Нью-Йорком и в Новой Англии, штат Массачусетс, на Кэйп-Коде.

Короче говоря, стопроцентная американка. И глав-ная достопримечательность США.

20

Дом — У нас две проблемы, — Линда улыбнулась, — дура-

ки и дороги. И я не понял, шутит она или просто демонстрирует

свою эрудицию, но если с дураками, особенно в правитель-стве, можно было согласиться, то дороги? Гладкие, пре-красно организованные, проложенные к каждому дому.

Как выяснилось, речь шла об американской мечте — собственном доме. И о пути к нему, о дорогах, которые мы выбираем.

«Одноэтажную Америку» я прочел еще в школе и, без

особых проблем проживая в хрущевке, дивился, как мож-но свести жизнь — единственную и неповторимую — к покупке недвижимости. Разве так уж важно — где жить? А палатка в походе? А вагончик в стройотряде? А комму-налка, не потерявшая тогда своей прелести? Однажды в Крыму мы с дружком поселились в мотоциклетном сарае и каждую ночь менялись, то он спал в длинной части, а я в короткой, для коляски, то — наоборот. Погода стояла ясная, и комаров не было, а звезды светили вовсю!

Прошли годы, и теперь уже доцент, читающий осно-вы предпринимательства, был восхищен определенно-стью т. н. американской мечты. «Собственный дом». Как же это правильно! Потому что — конкретно. Большая, ясная цель, определяющая будущее, жизненный путь. Не богатство — безмерное, абстрактное, а именно — дом,

21

родовое гнездо. Образец для подражания, когда дети, вы-летая из него, знают, что нужно строить свое, собствен-ное, не только по необходимости, но и по традиции, се-мейной, фамильной, «так в нашей семье повелось».

В середине ХІХ века скромный дом стоил 500 долларов, и требовались десятки лет, чтобы накопить такие деньги.

Осознанная материальная цель, равновеликая трудо-вой жизни среднего американца, определила националь-ный характер, и прежде всего настойчивость и организо-ванность. К этому следует добавить, что и могидж — ссуда под покупку дома лет, скажем, на 30 — заставляла заем-щика следить за стабильностью получаемого дохода, иначе, если просрочить оплату, дом могут… Но лучше об этом не думать. То есть думать надо. Думать на этом пути вообще необходимо…

Дом в Честере, маленьком городке неподалеку от Нью-Йорка, оказался, как и положено, стопроцентноа-мериканским, и тогда, в первый наш приезд, показался большим, фешенебельным. На крыльце под белыми ко-лоннами нас встретили миссис Дженнифер Рокк и мисс Эмма Рокк — мама и сестра. И повели по дому, показа-ли спальни, гардеробные, ванные комнаты и туалеты на каждом этаже, кухню, оборудованную в том числе и по-судомоечной машиной, гостиную, застекленную веранду и еще одну — открытую, на заднем крыльце.

Ясно, что такие дома строятся не только для детей и внуков, но и для пра- и прапра- . Я догадывался, что за-дача эта учтена и в выборе небольшого (соток 12—15),

22

но достаточного участка, в комбинации цветника с эле-ментами огорода, в выборе материала — где должен быть кирпич — кирпич, где дерево — нужные древесные поро-ды, где шифер — отличная черепица. Дом для династии должен быть прочным, двухсполовинойэтажным, выкра-шенным в белый цвет. Почему именно в белый? По тра-диции: чем мы хуже Президента? Ясно, ничем не хуже.

Белый — цвет чистоты, света. «Светлой мечтой всей прогрессивной семьи» и должен быть Дом. Воплощенной мечтой, реальной до-райской наградой за труды всей жизни, за что и дети, и внуки будут благодарить пра- и прапра-, а значит, и наследовать, и продолжать.

По этой причине и Линдин дом мог быть цвета лю-бого, но остался в моей памяти белым, и в силу этого об-ращенным скорее к небу, чем к земле, выражающим саму «идею Дома». Думаю, по этой же причине Линдин дом выглядел тогда — в 1997-м — излишне комфортным. Сейчас же я могу назвать его хорошим, достойно скром-ным, в самый раз.

Страна пацанов Штатам — одиннадцать. Считайте: если США — 200, а

Китаю — 2000 — в пересчете на человеческий возраст — па-цан и Конфуций. По этой мерке нетрудно просчитать, что Германия, Франция, Россия — предпенсионного возрас-та. Боятся, что подсидят. Тридцатилетняя Япония в самом

23

расцвете творческих сил! Украине, если считать от первых гетманов, — 20—22, возраст выпускника. А Штатам — один-надцать, как Тому и Геку, как тому пацану из «Последнего дюйма», или другому — из «Вина из одуванчиков», и пер-сонажам Нормана Раквелла, и мне. «Я родился на острове Борнео в одиннадцать лет», — писал я когда-то, то есть вче-ра. Не потому ли Линда и повезла нас по одиннадцати шта-там Восточного побережья? Штат за год?

— Я включила в план одиннадцать штатов, и еще — дистрикт Коламбия, как довесочек! — сообщила она в аэ-ропорту, прищелкнув пальцами так, что мы просто обя-заны были завизжать — Вау!

И мы завизжали.

История Дома

— Дом начал строить мой прапрадед, а завершил — дед. Три поколения.

Линда взяла с полки альбом: — Это мой отец, вот — дед, прадед. А вот здесь в крес-

ле — мои прапра — Лу и Джо. Первые американцы в нашей семье. Мы храним их письма. А это, — Линда перевернула страницу, и в прозрачном файле я увидел пожелтевший ли-сток, — автобиография Джо. Родился в 1818-м в Манчестере, Англия. В 1826-м — да-да, в возрасте восьми лет, семья была многодетной — начал работать на шахте. Рабочий день — 12—14 часов. В 11 лет работу бросил, ушел. Устал. «Закон о

24

бродягах» заставил снова пойти в шахту. В 15 лет встретил Лу, но о семье не могло быть и речи. Ему было 16, когда он прибыл в Штаты. За лучшей долей, как говорится. И сно-ва, после многих мытарств — снова шахта. Но условия — и труд, и быт, и оплата — уже были иные. Через год вызывает Лу. Начинает учиться, вечерами, ночами — школа, горный колледж. В 23 — мастер, в 26 — начальник смены. В 32 — ди-пломированный горный инженер. Семья растет. Дети под-растают и разъезжаются по стране. Вместе со старшим — Джим идет по его стопам — начинает строиться.

Как все похоже! И с моим дедом было то же — и си-ротство, и голод в двадцатые, и с бабушкой встретился, когда ей было 15, и в свою первую квартиру — а до того бараки, общага — в долгожданную, обставленную покуп-ной мебелью, въехал 22 июня 1941 года…

Я слушал Линду и убеждался: семейная память у них минимум на два поколения больше. Я начинал по-нимать, что ни трипольцы, ни арии, ни протошумеры, ни скифы — не ими измеряется память народа, а средней се-мейной памятью, и вся эта память вращается вокруг кон-кретного участка земли и возведенного на нем строения.

Русское чудо в Филадельфии

— Праздник начинается в Филадельфии, у здания, где была объявлена независимость. Это особое место. Это — как у вас Кремль, то есть, извините, в России.

25

Туда — уже сообщили — прибудут Тэд Тернер, Джейн Фонда … — Линда называла фамилии, — и попробуем мы. Конечно, если удастся припарковаться. Это — проблема. В последние годы мне приходилось бросать машину да-леко и идти пешком. Хорошо бы успеть, — сообщила, вы-езжая на автобан.

Автобан описывать уже бессмысленно. Не многим

отличается и центр Филадельфии от Киева в часы пик. Впрочем, одно отличие есть. У нас машину поставить можно, пусть под угрозой штрафа и эвакуатора, а здесь не ставят, потому что нельзя, а кроме того — штрафы.

Подъезжая к центру, Линда озабоченно заверте-ла головой, и так же озирались водители перед нами. На лицах у всех — увы, без шансов. У бровки вплот-ную стояли счастливчики, прибывшие на шоу ранним утром, и предположить, что кто-то из них уедет, осво-бодит желанное — нет, вожделенное! — местечко, было столь же невероятно, как и представить, что Джейн Фонда-Тернер снимает свое красное суперплатье, о котором столько писали и говорили на СиэНэН, и протягивает его Линде со словами: «Возьмите, милая. И Теда в придачу, и место на сцене, и место для авто! Сегодня — ваш день!»

— Ах! — вздохнула Линда, уловив мои фантазии. — Они все чаще сворачивают налево. Надо уезжать из центра.

И тут я вдруг заявляю:

26

— За тем поворотом мы получим место, — говорю я, совсем не понимая, откуда это взялось, и почему — мы, ведь перед нами — очередь, но повторяю: — Вперед, да, сразу за поворотом.

Мы повернули, задержавшись на перекрестке, и как только джип перед нами проехал дальше, освободив место для выезда, — от бровки, мигнув левым глазком, резко вы-вернула дама в красном; поджав при этом переднего, засу-етившегося, понимающего, что как-то надо бы сдать назад, замигавшего нам аварийкой, мол, это мне, мое…

— Это — мое, — произносит Линда, твердо и жестко, как акула капитала. — Йес! Хиа ви а! — голос ее звучит победно, и, оборачиваясь, Линда вдруг пристально смо-трит на нас: «О, эта загадочная, таинственная русская душа!» — говорят ее глаза.

А мы молчим смиренно. И что сказать? Чудо.Что было дальше? Речи, гимн, хор афроамериканцев,

красное платье Д. Ф., волонтеры в одежде того времени… Интересно, конечно. Но с чудом-то не сравнить.

Хаус и Хом «Настоящим родовым гнездом, — сообщал Хаус, — я

ощутил себя на рубеже веков — ХІХ и ХХ. А знаете, почему? Неправильно. Достроили меня раньше, в восьмидесятые. Все просто. Джо и Лу дождались правнуков! А правнуки проводили стариков из дома, где родились. Круг замкнулся.

27

Обычный дом стал Домом. В английском для этой метамор-фозы предусмотрены два слова: Хаус и Хом. Емкие слова. Хаус — произнесите: «Ит из май хаус!» — звучит «Как про-сторно!», как будто хозяйка показывает его гостям (или по-купателям), обращая внимание на обилие света и воздуха. А Хом — с продолженным «оу» — норка, теплая берлога хо-мяка, место у семейного очага, первое слово-звук санскрит-ской мантры «Ом мани падме хум», мантры, приводящей в равновесие дух и плоть, пространство дома и Космоса. Вот почему Дом — есть точка соединения времени и простран-ства. Четыре поколения — закольцованный век — и четы-ре угла отдельной жилплощади — и есть Квадратура круга, разрешаемая самой жизнью. И опять — все сначала».

Перечитывая Ильфа и Петрова, я понял, почему так мало изменилась жизнь американской провинции. В апте-ках, правда, уже не перекусывают, а в Кристмас Три шопе сплошной китайский товар, но почта та же, и библиотека, и пожарная команда, и заправка… И полупустые церкви говорят о том, что в центре этого мира по-прежнему Дом, Особняк, храм личной свободы и достоинства.

Джем Линда нажала кнопку на руле — это ограничитель ско-

рости, — и мы полетели из Филадельфии в Вашингтон. День независимости не ждет! И, конечно, попали в

28

пробку — в джем, — в нечто перетертое, перемешанное, ва-реное под июльским солнцем, тоскливое, беспросветное. Впереди, сколько хватало глаз, все было заполнено авто-мобилями. Народ заметно нервничал — как же, сегодня са-лют, фейерверк в Вашингтоне — тот самый, собирающий полстраны. Справа от нас в открытом красном кадиллаке остановился моложавый седоватый блэк (именно так, а не неграми, следует называть афроамериканцев, ниггер — это оскорбление) с женой и двумя детьми.

Он заговорил и, перебросившись с Линдой парой слов, согласился, что задержка часа на два, не меньше. Линда достала путеводитель, а я решил поспать соглас-но хорошей туристской традиции. Однако сон не шел. Слева, пользуясь новомодной мобилкой, болтала какая-то блондинка: она неторопливо кляла джем, и дорогу, ко-торую выбрала, и полицейского, выписавшего ей штраф за парковку. Линда покосилась на нее, как и следует коситься на блондинок за рулем, но ничего не сказала. Над нами пролетел полицейский вертолет. Блэк пока-зал на него пальцем, и они с Линдой обменялись улыб-ками. Причем Линда принялась поправлять прическу, и блондинка, сделав паузу, тоже взялась за макияж. В са-мом обычном технологическом смысле у авто поехали крыши, кто-то принялся наминать сэндвич, дети при-сосались к коле. Пожилая пара, надев панамки и очки, откинулась, подставила лица солнцу. Зазвучала музы-ка. Линда тоже включила маг, запел Джо Денвер, и тут снова откликнулся блэк, одобряя Линдин музыкальный

29

вкус. «Сэм», — представился он, и они разговорились не на шутку, так, что и жена его, кормившая детей, всучи-ла и ему сэндвич, и блондинка в красном платье, в точ-ности повторяющем то, что мы только что видели на Джейн Фонде, но вдвое короче, вышла с мобильным из машины, и не переставая трындеть, полезла в багажник. Линда порылась в бардачке, поменяла кассету. Запели «Битлы». «О»! — еще шире и обольстительнее заулы-бался Сэм, и попросил погромче. Он сдал чуть назад, и только зазвучала «Облади-облада» — вышел из машины, «Громче! Громче!» и принялся танцевать, нет — пустил-ся в пляс! — ловко, ритмично, как они умеют, элегантно. Народ мгновенно забыл о пробке. Начали подпевать, хло-пать. Только старик и старуха не реагировали, разомлев. «Им нужен Глен Миллер!» — «Скорее, Бах!» — смеялись соседи. Но Линда не слышала. Линда глядела на него с восторгом, и казалось, и он танцует отчасти, а может и не отчасти, для нее. Блондинка бросила рыться и заигра-ла худыми бедрами. Кругом зашумело, вышли из машин, вспомнили о празднике. А он плясал, легко и самозабвен-но, попадая в ритм, но чуть медленнее, с той самой неуло-вимой задержкой, что отличает хорошего танцора.

«Битлы» выдавали, Сэм плясал. Джем свистел, бил в ладоши. Но тут пролетел вертолет. Далеко впереди за-гудели моторы. Все поспешили занять места. Завелись. И только старики, видимо уснув, лежали без движения.

— Уж не Моцарта ли им поставить? — хохотнул Сэм, но тут загудели клаксоны, старики дернулись.

30

— Меня зовут Сэм! — напомнил Сэм, передавая Линде визитку.

— А меня Линда! — напомнила Линда, пряча визитку в портмоне.

Знакомство с Америкой и должно быть таким: без

усилий и церемоний, словно с новым, но близким чело-веком, как тогда в джеме. Тогда и Америка будет тебе от-крыта, и откроется неожиданно и естественно. И ты по-веришь: вот она — настоящая.

Торнейдо

Дом скрипел. Я проснулся от завывания ветра и вспомнил: «По прогнозу нельзя исключить торнейдо!» — сообщал накануне диктор, явно беспокоясь о Хаусе.

Тревожные нотки в его голосе поначалу взволновали и меня. Но пятерка по географии вернула спокойствие — на эти широты ураганы не залетают.

— А здесь что, бывали торнейдо? — Нет, не бывали, — Линда не уловила иронии. — Но

возможность такая есть. Впрочем, я уверена, дом выдер-жит. Повода для волнений не вижу!

Проснувшись ночью, я подошел к окну, и припо-миная историю дома, слушал скрипы, и стоны, и вор-чанье. Казалось, он недоволен. «Ну и что, что пятерка?! Сказано же — «нельзя исключать». Понятно, я вам не

31

домишко Дороти из страны Оз. О чем строители мои прочли еще в детстве. И запомнили, фанеркой не ба-ловались, строили добротно. Но ведь не кто-нибудь — солидный канал сообщил; слышите, как завывает… У него — пятерка?!»

И я понял: миф о торнейдо прижился потому, что волноваться о близком — нужно, это по-человечески, до-стойно. Так только и превращается Хаус в Хом, обретая душу, в Свит Хом, как поется в песне.

И дом, прислушиваясь, гудел, гудел одобрительно, передразнивая москитос, тысячами атакующих окна: «Фигушки вам! А москитные сетки нашто?!»

«Мы все — иммигранты»

На указателе при въезде на Шедоу-роуд, Линдину улочку на Кэйп-Коде, я обнаружил фамилии Bleeznjuk и Nalbandian.

— Странно выглядят наши фамилии, даже написан-ные латиницей, среди всех этих Смитов, Джексонов и Мак-Кинли.

— Ничего странного. Мы все иммигранты! Да, мы все приезжие, — повторяла Линда, и мне показалось, что это — пэлайт, этакий реверанс в нашу многострадальную сторону. Однако гордость, звучавшая в Линдиных сло-вах, заставила задуматься и исследовать это феноменаль-ное явление...

32

Наш иммигрант проходит 12 последовательных кру-гов, или если хотите, стадий, этапов — как кому нравит-ся, — периодов, все-таки, скорее кругов, именно кругов:

1-й — он боится не получить работу и стыдится жить как приживалка;

2-й — он имеет работу и стыдится этой новой непре-стижной работы;

3-й — он, наконец, имеет престижную работу, но бо-ится, что это временно;

4-й — он имеет постоянную престижную работу и стыдится, что променял Родину на кусок хлеба;

5-й — он имеет всё, но стыдится, что внуки не пони-мают по-русски.

То есть стыд и страх сопровождают его постоянно, и

отражаются в его глазах, хотя и распределяютcя нерав-номерно. У некоторых левый глаз набрякает, а правый остается практически прежним, у других наоборот — ле-вый сверлит, а правый щурится. У большей же части оба глаза покрываются тоненькой плёночкой, отчего и бле-стят сверх обычного. Они как бы потеют от сего резо-нирующего сочетания стыда и страха и наливаются. Но упаси вас бог вообразить, что это накопившиеся слезы или затаенная печаль, или личная драма — о, ноу — это самые обычные глаза иммигранта на первой, второй, тре-тьей, четвертой и пятой стадиях ассимиляции.

С течением времени пленочка утончается, глаза усыха-ют как соляные озера и белеют как тальк, скрипуче и тускло.

33

Последние семь этапов находятся за пределами жиз-ни иммигранта, причем четыре из них касаются его де-тей, а еще три — внуков, кои действительно донт андер-стенд зис крэйзи дьедушка энд хиз стьюпид сториез.

Чего ж ты, старый дурак, ехал, если тоскуешь? Чего тебе здесь не хватает? Музеи богаче, реки чище и шире, жидом не обзывают,

питание, условия — что там говорить?! Дети окончили колледжи, и никто их не грабит, не ре-

жет, две машины, дом — три бедрумз, деньги вложены с умом, прошлым летом ездил на могилу мамы в Крыжополь?

Что еще?! Утренняя газета, дневное пиво, вечернее виски, 89 ка-

налов, газонокосильщик приходит, кролик живет в саду по имени Петрик, почему Петрик? Для чего — Петрик?

Старый дурак...

Москитос О! О них говорят и предупреждают не меньше, чем о

торнейдо. Я случайно приоткрыл окно вместе с сеткой и по-лучил от Линды целую лекцию о коварстве. Оказывается, в отличие от наших комаров, честно предупреждающих о себе писком, — эти подлетают бесшумно. Теперь мне ясно, почему эта полная дама в роговых очках из посольства мне не поверила, мне понятны ее чувства по отношению к ми-риадам москитос всех наций и народностей, атакующих

34

визовые отделы американских посольств. Количество за-явлений на получение «грин карты» — вида на жительство в США — постоянно растет, и украинцы в этом списке сре-ди лидеров. Иногда мне кажется, что домовитые украинцы, оказавшись на перекрестке войн и революций, с особой тя-гой подались в Америку. С надеждой обрести здесь и хаус и хом. Впрочем — на ярмарке в Честере, куда Линда повела нас в первый же вечер, — ни славян, ни англосаксов я не увидел. Латиносы, китайцы, индусы…

— А где же Америка? — Это и есть — Америка. Ничего. В третьем поколе-

нии они все уже будут янки, пусть не стопроцентные. Пусть — на пути...

— И вы не боитесь на этом пути потерять американ-ские ценности?

— Какие конкретно?— Вы считаете, что китаец привнесет уважение к лич-

ности, индус — предприимчивость, а пуэрториканец — законопослушание?

— А их никто не будет спрашивать. Наш образ жиз-ни перемелет и выдаст смесь, где у каждого будет взято лучшее: у китайца — трудолюбие, у индуса — любовь к природе, у «латиноса» — стремление к свободе. Почему лучшее? Потому что наша — американская — мечта спо-собна объединить именно позитивных, семейных, ста-бильных, законопослушных, короче говоря — домовитых личностей. А остальных сметет, как мусор.

И посмотрела на меня победно.

35

«День благодарения»

У Нормана Раквелла, замечательного американского художника, есть картина с таким названием.

За праздничным столом — большая американская се-мья. Четыре поколения. И вот бабушка и дедушка тор-жественно вносят блюдо с индейкой. То-оки благоухает, корочка пузырится — носа и глаз не отвести. Индейка — центр. И композиции, и мира, в котором живут старики.

«Помнишь, Мэри, как замирало сердце… Грэнни за-носит блюдо, и все не сводят глаз, все уже держат вилки наготове.

— То-о-ки! Еще бы! И все ждут разделки, чтобы и мясо, и корочка и дрессинг, начинка, были уделены всем. И кушать не торопясь, и просить, протягивать тарелку за добавкой, и наминать за обе щеки, забывая обо всем».

Старики помнят. Это было. И осталось в памяти, хра-нящей и запахи, и благоговение.

Однако на картине — иное. Дети словно бы и не за-метили главное блюдо. И внуки отвернулись. Заняты об-щей беседой. Глазом не повели.

— Я так старалась…— Они другие, Мэри. Они соскучились, у них много

новостей. А токи… Они могут иметь ее каждый день… Ну, ясно, не такую, как у тебя… Но, разве мы не этого хотели?

Вот такая картина. И на ней — весь ХХ век — путь от бедности к изобилию. От трудов и тягот — к успеху, ду-ховной свободе.

36

Мэри растеряна.Собственно, о чем сожалеть? На картине, написанной

Раквеллом в пятидесятые, они еще не наговорились. Лет сорок они будут лопать фастфуд, но уже к концу века с удвоенным благоговением снова начнут ценить и восхи-щаться тем, что сделано своими — бабушкиными ручка-ми. Они наговорятся и будут нахваливать бабулино чудо, и снова возьмутся за руки, и опустят глаза для молитвы.

У Раквелла есть, кажется, и такая картина.

Страна «летунов»

— Ну что это за семья — дети разлетаются, родители доживают сами. Ты права: если к семье применимо слово «эмиграция» — вы все эмигранты. Этот принцип — жить, где работа, а не наоборот — подрывает семью, разрушает Дом. — Вот в Китае отношение к родителям…

— Если ты имеешь в виду героя народных сказок Ли Пэна, который раздевался донага и спал рядом с родите-лями, чтобы комары кусали его, а не их, — то мы поступа-ем иначе — мы ставим москитные сетки.

И потом работа — это деньги, а деньги — это воз-можности и видеться, и помогать старикам, если надо. Впрочем, где ты видел у нас стариков?

Бегу на зарядку. Ветерок с бэя, в лицо. Бегу, как могу — трусцой, потихоньку. И меня догоняет мужичок.

37

Видно, постарше, но живой. Бодренький такой. Хэлло, хэлло. Перебросились парой слов.

— О, Украина… Азия! Далеко! Я тоже, пока молодой, хочу подальше — Новую Зеландию посмотреть, Тибет, мыс Горн, Мадагаскар… А когда стану старый — буду ез-дить в Европу.

— Во, — говорю, — и у меня такой план. А сколько вам сейчас?

— На будущий год — уже девяносто. — И, махнув на прощание, сбежал по лестнице вниз, на берег. А я остал-ся. Мне по песку тяжело.

Лихо обогнув места для инвалидов, затормозил спор-

тивный «Ти-Бёрд». Дверь приоткрылась, и внизу пока-зался один костыль, затем второй. Водитель весь пря-тался за дверью, но вот спустилась одна туфелька, затем вторая, дверь распахнулась, и я увидел старушенцию, то есть старушечку, сгорбленную, чуть выше своих палок. Хлопнув дверью, она поковыляла на почту, уверенно, споро, переставляя сначала на пол-колымашки одну пал-ку, вторую, правую ножку, левую — чух-чух, раз-два.

— Я знаю ее, — сообщила Линда, когда дверь за нею закрылась. — Мисс Голдуотер — в нашем литературном кружке, при библиотеке. Она почти не слышит, но заседа-ния не пропускает. А живет как раз там, куда ты бегаешь на зарядку, над обрывом. И видит все, и следит за всем.

— Так это она вызывает полицию, если кто-то вышел на пляж в узких плавках?

38

— Нас много таких, — улыбнулась Линда. — Впрочем, зависит от плавок.

Но мы не успели договорить. Мисс Голдуотер вернулась к машине. Открыла дверь. Швырнула туда палки. Села, за-велась и так газанула с места, что Линда присвистнула.

— Ее предки были пиратами или конгрессменами? — Да… — проронила Линда. — Впрочем, мой тезка

Джонсон был не лучше Барри Голдуотера, хотя и по-бедил с большим отрывом. Меня беспокоит другое. Отсутствие у нее наследников. Не в смысле имущества, а в смысле плавок.

— Секрет долголетия... — Линда на секунду задума-

лась. — А вот как раз то, о чем ты говорил, мы живем отдель-но от детей и справляемся с этой жизнью сами, и содержим в порядке свой дом, и участок, а если хватает сил на это — то и пляж, и нравственность тех, кто на пляже. Чистый пляж расскажет о стране больше, чем сотня политиков.

Кстати, я кажется говорила тебе: во все националь-ные парки американец покупает «вечный» билет — за 10 долларов на всю жизнь — и еще во множество музеев! Это хороший стимул пожить подольше!

Дороти

У Линды — два сына и дочь. Огромные Боб и Джек и миниатюрная Дороти. Они с дочкой, как сказала бы

39

моя бабушка, — цвай-пара, то есть похожи и внешне, и по характеру. Линда-2 живет с мужем и детьми под Нью-Йорком, в лесу, в большом трехэтажном особняке.

Мы свалились к ней на голову накануне мужниного дня рождения. Впрочем, они с мамой все так спланирова-ли. В напряженном графике Дороти это был единствен-ный свободный день, завтра — именины Рона, а через три дня — важная командировка в Европу — четыре страны за пять дней. И ей — топ-менеджеру одной из крупнейших в мире табачных компаний — необходимо готовиться. Линда говорила о дочери с гордостью. «Планирование — ее конек. Все-таки в Гарварде еще кое-чему учат!»

Нас встречали у ворот — внучки повисли на Линде, засыпая вопросами и поглядывая на нас, а Дороти — ру-мяная, откровенно беременная — ждем мальчика! — по-вела нас по дому.

Тогда, в 1997-м об «умном доме» знали немногие, и Дори искренне восхищалась тем, как Рон спланировал и оборудовал экономичную систему энерго- и водоснабже-ния, видеонаблюдения и охраны, демонстрировала, как устроены очистка и подогрев бассейна, показала гарде-робные, по размеру не уступающими комнатам для де-тей, и наконец, повела в кухню, сообщая о такой бытовой технике, что у моей жены уже не было слов и она тихо постанывала.

— Завтра у нас 17 человек, — сообщила Дори, надевая фартук и поглядывая в окно, дожидаясь мужа. — А вот и Рон! — и девочки побежали встречать отца.

40

Небольшой, коренастый, он появился на пороге и, бе-режно обнимая женушку, заговорил о том, что Джойсы как всегда перепутали, и звонили, извинялись, что не мо-гут вылететь сегодня, какие-то проблемы в Чикагском аэропорту, а когда я сказал, что ждем их завтра — ты себе не представляешь, как они были счастливы.

— О, Джойсы! — покачала головой Дори. — В своем репертуаре. Они вам понравятся, — сказала она так, что нам стало ясно — и мы в числе приглашенных.

Рон переоделся и спустился помогать. «У Рона — итальянские корни. Его паста и барбекю — о! пальчики оближете». И в этот момент прозвучал звонок.

— Дори, тебя. Это твой шеф, — передавая трубку, шепнул Рон. И она, мгновенно переключившись, ушла в разговор, и как только положила трубку — прищелкнула пальцами, ну точно, как Линда: — Йес! Мне дают еще ре-гион — Норвегию — пятый, вот только вылететь придет-ся завтра. Что ты думаешь об этом, хани? Брать?

— Конечно, тем более ты уже согласилась. Ничего, перенесем на неделю. Я обзвоню гостей, а ты иди — го-товься.

— Новый регион, — пояснила Линда, — это еще 20 ты-сяч. Неплохая прибавка к тем 120-ти, что Дори уже платят.

— В год? — переспросил я.— В месяц. У Дори зарплата лишь немногим меньше

дохода, что получает Рон от своего африканского бизне-са. Семья растет, у них большие расходы, и по дому, и

41

образование детей потребует затрат. Но я думаю, после рождения сына она уйдет и займется детьми.

— Уйти?! От таких денег? — не могли мы поверить, и почти угадали.

Дори удержали еще на два года, но после рождения пятого ребенка — снова мальчика! — она ушла, занялась воспитанием и благотворительностью.

Пол чайной ложки

Если разделить чайную ложку перегородкой вдоль на две половины и одну из них отрезать — получится пол чайной ложки. Я не мог предположить, что такое быва-ет, и купил ее тут же, не торгуясь. Оказалось, изделие это начала прошлого века. На покупку Линда отреагировала сдержанно — йес, фанни, прикольно, — а я все не мог вы-пустить из рук, все рассматривал, игрался.

Очень она мне понравилась. И экономностью, и пол-ным соответствием тем кулинарным рецептам, где ска-зано — пол, или полторы чайных ложки, или четверть — недосыпьте немного в мою — то есть в полчайную — и получите четверть.

У нас я ничего подобного не видел, разве — ложечки для микстуры, но там другое, там мерные метки, а так, чтобы физически…

Помню, меня умиляли монеты достоинством пол- и четверть копейки — «деньга» и «полушка», —

42

завораживали — вот ведь какая рачительнось, какая бе-режливость есть в русском народе.

А сейчас — пол-ложечки. Стало быть, они минимум вдвое экономнее нас, вдвое практичнее?

Дом-музей Франклина Рузвельта Патриотизм — важнейшая черта американского мен-

талитета. История страны значительно короче (если не считать индейский период, который, как правило, и не принимают во внимание), чем у азиатов или европейцев. Поэтому каждый факт национальной гордости следует умножить на коэффициент, в числителе которого, ска-жем, 5000 лет египетской цивилизации, а в знаменате-ле — 200, или в крайнем случае — 500 лет послеколумбо-вой американской. Не хотите множить на 10 — множьте на 3, и вы точно не ошибетесь — средний американец ис-кренне, с утроенной силой гордится своей страной — са-мой демократичной, развитой, богатой.

Ритуал поднятия национального флага на даче — для Линды не шутка и не баловство. Этим флагом был накрыт гроб ее дяди, погибшего во Вторую мировую. Дядю — ма-миного брата — в большой семье Рокков любили особен-но. Вот он в центре довоенного фото — вылитый Столяров в «Цирке» — блондин, крепкий, улыбчивый, племянни-цы и сестренки льнут, родители и младшие братья гор-дятся… Такого парня я видел не раз: на плакатах (в форме

43

национальной гвардии), в комиксах, рекламе орешков. Такой, знаете ли, типичный Джон, или ласково — Джонни.

Франклин Делано Рузвельт на такого «Джона» не

похож. Но Линда решила: его дом-музей мы должны по-сетить в первую очередь, обязательно.

— Ф. Д. Р. спас страну дважды, — выруливая на шоссе, сообщила она, — от великой депрессии и великой войны.

И принялась рассказывать о нем, лучшем из прези-дентов. Я слушал, кивал, засыпал и просыпался, а Линда все говорила о том, что каждая комната в его доме — и гостиная, и кабинет, и библиотека, — может быть боль-ше расскажут о его корнях и душевных качествах, чем де-сятки монографий, — о чудесном вью из окна спальни на родные поля, речушку, далекую рощицу, о милом увле-чении безделушками, за каждой из которых — история, если не притча. Говорила, подчеркивая ум, честь и со-весть наилучшего представителя американского народа.

По дороге остановились в Вест-Пойнте. Кузница кадров для Пентагона встретила шагисти-

кой — строевой, с речовками и окриками сержантов. Я приглядывался к курсантам и поражался: где они — пра-вофланговые джоны, шварцы, рембо? Ни одного. А по-вторилось то же, что и на ярмарке в Честере. Сутулые юноши в очках, косолапые толстушки, хлипкие пуэрто-риканцы, китайки, индусы… Джон Сильвер назвал бы эту команду сбродом, а я принялся искать аргументы в пользу детей компьютера.

44

Ли перехватила мой взгляд и улыбнулась. — Главное — патриотизм. Их воспитывают патриота-

ми. Воспитание патриотизма — важнейшее достижение американской культуры, нашего образа жизни. Не торо-пись делать выводы.

И я закивал, мол, конечно, сомнений нет. Тем более место какое красивое — Гудзон.

— О да! Вид на Гудзон — мы говорим Хадсон-Рива — поистине, поистине… Разве можно не испытывать чувство родины здесь, где все дышит историей: борьбой за неза-висимость, сражениями Севера и Юга. Хадсон-Рива — именно это место есть во всех учебниках. О нем знает каждый американец, как ваши дети — о Сталинграде и встрече на Эльбе.

Я кивал, не будучи, по правде говоря, уверенным в наших детях, то есть в наших педагогах. И дивился тому, как чисто кругом, какой вкусный сэндвич купили в ка-зарменном ларьке, и до чего ухожены деревья в воин-ском парке: каждое с бирочкой, с инвентарным номером, причем жетон крепился на гвозде с пружинкой, чтобы не болтаться от ветра и не звенеть…

И снова в дороге. Четыре часа в один конец оказа-лись утомительными. Мы еще не отошли от перелета, разницы в часовых поясах. А как подумаешь, что обратно столько же…

Впрочем, подумать об этом мы не успели, Ли уверен-но припарковалась и ничуть не уставшим голосом сооб-щила:

45

— Йес! Хиа ви а! Прибыли. И мы поспешили, захватив паспорта, деньги, блокнот

и ручку, «Историю Соединенных Штатов», словарь, за-пасные пленки для фотоаппарата и кассеты для видеока-меры, первой, купленной специально для этой поездки. Пошли по дорожке. Дом — большой трехэтажный — жел-тел за живой изгородью. Я замешкался, готовя фото и ви-део, а Линда пошла к кассе и остановилась, разглядывая прейскурант. В рамке над окошком кассира было всего две строчки:

Эдалт — 28 долл. Стьюдентс — 14 долл. То есть — взрослые — 28, учащиеся 14 баксов. Ли на-

клонилась к окошку, спросила, есть ли скидки для граж-дан бывшего СССР. Снова изучила прейскурант. На се-кунду задумалась и подытожила:

— О, ноу. Итз ту мач. Слишком дорого. И, развернувшись, пошла к машине.Мы двинулись следом, в общем-то соглашаясь.

Стоимость билетов действительно была высокой. В кон-це концов, что там смотреть? Мебель? Какие-то цяцьки на письменном столе? Портреты родственников? Тогда мы не придали этому маленькому фиаско в начале турне особого значения. Ну, съездили, ну, не попали… И толь-ко по прошествии времени я понял: для Линды — сто-процентной американки — принять такое решение было непросто. Слишком значим для нее престиж: личный, се-мьи ветерана, страны, слишком весом авторитет Ф. Д. Р.

46

в истории и культуре Соединенных Штатов, чтобы вот так развернуться, сказать «Ноу!» и уехать несолоно хле-бавши.

И все-таки решение было скорым и окончательным. Почему? Что перевесило? Неужели деньги? Собственно и деньги-то — для нее, конечно, — были не слишком большие. При пенсии в три тысячи в месяц — девяно-сто, что для меня — десятка, немало, но и не смертель-но. Нет, что-то другое… Рачительность? Протест? Отказ от необоснованной, явно завышенной цены? Почему в «Метрополитане» — 12, в музее Кеннеди — 8? А может быть — субъективное ощущение ценности доллара, па-мять о том, полновесном баксе сороковых и пятидесятых, и как трудно было заработать каждый, и как много мож-но было купить за один бакс у себя и у нас, в Украине, да что в Украине — по всему миру…

Надо сказать, что на то время, 56 долларов за дво-их, были для меня суммой немалой. Переведя в гривни, а гривни — в купоно-карбованцы, я сравнил с тогдашней зарплатой, не превышавшей ста долларов в месяц, прики-нул, какую сумму взяли с собой на подарки и сувениры.

И все же что-то не складывалось. Я подумал, не сле-дует ли учесть воспитанную рынком страсть к малой вы-годе? Даже не страсть, а целую стратегию непременно дождаться дискаунта, выговорить скидку, а нет — что ж, на нет и суда нет, в другой раз… Или вот еще — бюджет. Наверняка Линда заранее определила бюджет по нашему приему, а эта сумма выпадала…

47

В тот момент, когда шли обратно к машине, я об этом не думал, а сейчас, с позиций человека со средним достат-ком отвечал себе так: «Я бы купил, конечно. Более того, я бы на ее месте купил и тогда, в 1997-м, когда зарабатывал значительно меньше, и этого с трудом хватало на жизнь. Почему? А по всему: гостеприимство, и первый, считай, день, и патриотизм, черт его дери. Просто — стыдно…

…поиск иного решения?..

Впрочем, ни о чем тогда я не думал. На душе было кис-ло. Даже унизительно. «Французов бы она вряд ли…» — нашептывалось кем-то. И вдруг Линда обернулась — да! — и пошла к дому-музею, повела нас обратно. Я не знал, могу ли я предложить свое финансовое участие в покупке би-летов — не обижу ли? — у нас в Киеве я, естественно, не позволял, чтобы она потратила и цента… Ли шагала широ-ко, уверенно и, обогнув изгородь, неожиданно повернула, причем направилась не к центральному входу, не к кассе, а обошла дом и вывела нас к заднему крыльцу, рядом с ко-торым располагался небольшой указатель «Шоп».

Обратившись к охраннику у выхода, Линда спроси-ла, на каком этаже находится магазин сувениров. — Ах, на нижнем этаже! — Поинтересовалась, можно ли купить сувениры и, поблагодарив, вошла, поманила и нас за со-бой. Оказавшись внутри, она явно пошла было к шопу, но не доходя, свернула на лестницу и — да! — на второй, на третий этажи музея, принялась показывать, рассказы-вать, бегло, но интересно — и снова на второй, первый…

48

Мы обошли все. Кажется, в шопе она купила нам по от-крытке доллара за два, при выходе поблагодарила охран-ника за удачные сувениры для наших гостей из бывшего СССР.

— О, пожалуйста, мэм! Из СССР, мэм?! К машине шла прежняя, уверенная Ли. А дошли — и Линда подмигнула, прищелкнула паль-

цами: — Йес! Мы сэкономили восемьдесят два доллара! И мы закивали.

Сэпрайз! Линда — человек удивительный. Вот только что она

с восторгом описывает, как Джейн Фонда — О, Ай лав хё! — прошла рядом, совсем вот так, и Линда даже успела коснуться ее платья. «Это последнее платье Версачи! Их мгновненно расхватали на 5-й авеню — это очень, очень дорого!» Или вот она увлеченно рассказывает, как ей уда-лось получить в подарок 8 — восемь! — фотоаппаратов от банка, где у нее счета — узнав об акции, она мгновенно разделила депозит на 8 — восемь! — частей — открыла во-семь! счетов — и «вот камеры — каждому владельцу сче-та! У меня большая семья!»

И тут же смеется и подтрунивает — над маминым склерозом, и мужем-пастором, «хвала Господу, быв-шим», и над президентом, и над страной, и над народом,

49

страдающим апатией и обжорством и «упорной бессмыс-ленностью многочасовой болтовни за едой».

Этого она особенно не терпит. Я имею в виду пустые, по ее мнению, привычки и ритуалы. Помню, на экскурсии в Чернигове нас пригласили в монастырскую трапезную, по-обедать. Мы расположились за одним из длинных братских столов и принялись ждать, пока в церковном помещении рядом с трапезной монахи закончат обеденную молитву.

Линда ерзала на стуле, вслушиваясь в заунывное пе-ние за стеной, и вдруг предложила всем полезть под стол.

— Это будет круто! Представляете, они заходят, рас-саживаются за столы... А тут мы все выскакиваем из-под столов и кричим — все: «Сэ-прайз!!» А? Класс?!

Комьюнити

— А ведь у вашей «мечты» есть большой недостаток.— Какой? — Она слишком конкретна. Как-то и неинтересно

даже — вся жизнь заранее известна. Вы, сказали бы будди-сты, отождествились. Вы несвободны, вы привязаны к ней…

Линда слушала, и кивнув — «так, все понятно», со-общила:

— Здесь недалеко есть комьюнити, монастырь. Я там не была, а вам, думаю, будет интересно. Говорят, там очень красивая базилика, и вообще…

— Католический или православный?

50

— Думаю, ни то ни другое. Но принимают всех, кто верит в Христа.

— Протестантский? А разве у протестантов бывают монастыри?

— Вот! Тебе уже интересно. В Америке бывает все!

В шопе, расположенном у ворот сообщества, к нам подошла приветливая дежурная и спросила о цели наше-го визита. А когда узнала, что мы из Украины, заулыба-лась еще шире. Я сейчас позову сестру Марту, она изуча-ет русский (вы говорите по русски? — очень хорошо!), и набрала ее тут же, и Марта уже шла нам навстречу, раду-ясь и извиняясь за пуа-русски.

— Я была в России, в Куремаа, женски монастир-е… Правильно? — спросила, выговорив фразу, Марта и об-радовалась, когда мы, включая почему-то Линду, дружно закивали.

— Да-а! Нас приглашать Алексис бишоп жить два месяц-а?- и мы снова закивали. — Вот! Как хорошо! — за-смеялась Марта.

И я вставил, что эстонский монастырь в Куремаа по-разил меня своим грушевым садом

— Бере! Настоящий сорт Бере, медовый! И созрева-ет до полнейшей спелости. В Эстонии — это ли не чудо?

— О, хани! А-а! Бере! — Марта расплылась оконча-тельно и в таком сладчайшем состоянии ввела нас в храм.

Казалось бы, откуда взяться в этой американской земле византийскому храму? В котором все — и колонны,

51

исчезающие в небесах, и вознесенные трубы органа, и река жизни — мозаика, текущая от входа к алтарю, и биб-лейские сюжеты синих фресок — вереницею под потол-ком, — все ведет к Нему. И луч — не рисованный, а на-стоящий, закатный луч солнца, соединяет витраж над парадным входом и алтарь, разноцветное оконце — и Христа, раскинувшего руки для объятий, летящего на-встречу, — и глаза каждого, идущего к Нему под лучом.

— Какое хорошее лицо! — впервые услышали мы от Линды. И я не стал уточнять, кого она имела в виду.

Зал, напоминающий британский парламент, посте-пенно заполнялся. Нам отвели места в первом ряду. И вежливо указывали на нас входящим, Марта что-то по-ясняла, комьюнисты улыбались. С этой минуты припод-нятое состояние не покидало меня. И в ожидании мессы, и когда перед алтарем в ряд разместились двенадцать из-бранных псалмопевцев, и вступил орган, перемежая чит-ку и пение.

Месса была недолгой. Мой английский не позволял подпевать. И я больше косился по сторонам, наблюдая, как празднуют встречу с Ним и друг с другом, как раду-ются возвеселившись. Раньше я не задумывался о том, что Храм вообще, как дом Божий, принципиально отли-чается от дома человечьего — не предполагая ни спальни, ни кухни, ни гаража (элитный гараж под Храмом Христа Спасителя в Москве комментировать не будем…).

Я оказался в зале филармонии, где, как правило, не спят, а бодрствуют, и если питаются, то пищей духовной.

52

Базилика пела. Радость и веселие пребывало на ли-цах и выходило за пределы храма, распространяясь и на трапезную, и на просторные кельи, и на сад, и на коло-кольню, и на шоп…

После службы нас повели на колокольню. Те же две-надцать поющих — а каждый раз назначают новых, по очереди — встали в круг, взяли в руки канаты, свисаю-щие из-под купола, и следуя очередности, принялись тя-нуть, сильно, размашисто. Мелких колокольцев не было, перезвоны отсутствовали. И звон пошел протяжно-ра-достный, под который хотелось пойти каким-нибудь замедленным церковным ходом, на счет: раз-два-три — шаг! Раз-два-три — шаг!

— Какие хорошие лица! — заметила Линда, рассма-тривая в шопе недешевые сувениры и не торопясь что-либо покупать.

Эту фразу она повторила и в дороге и дома, когда мы обсуждали планы на воскресенье, в том числе и возмож-ность посещения воскресного — праздничного богослу-жения.

— Это очень богатое сообщество. Все, кто сюда при-ходит, обязаны отдать имущество монастырю — недви-жимость, землю, ценные бумаги — монастырь управля-ет их активами. И, как видите, успешно, — подчеркнула Линда.

— А взамен?

53

— Жизнь без забот. Общение. Беседы с Богом. И заметь — кругом радость, благоговение, славословие, улыбки…

— То есть завтра поедем на мессу?— Ноуп! — отрезала Линда. — А ты?— По правде говоря, и мне что-то не хочется. Дом

должен быть свой.

Киты и люди

Провинстаун — в отличие, например, от Нью-Йорк сити — городок небольшой. Однако провинциальным, пусть даже районным центром, считать его никак нельзя. И тому есть две причины. Первая — городок является не-формальной Меккой американских сексуальных мень-шинств, вторая — всемирно известным центром эко-шоу «Киты и касатки Атлантики».

Убедились мы в этом сразу, как только Линда при-тормозила, чтобы повернуть на Мейн-стрит. Городок веселился. На перекрестке приплясывал полицейский. Толстенький, в обтягивающей форме, он выделывал та-кие фигуры, жонглируя розово-полосатой палочкой, словно виртуоз-капельмейстер жезлом. И при этом так пикантно поигрывал бедрами и раздавал такие двусмыс-ленные улыбки, что публика в дорогих открытых авто-мобилях хохотала и гудела клаксонами, стараясь попасть в ритм его латины, а он, словно стриптизер наоборот,

54

вился не вокруг шеста, а напротив — шест, то есть жезл, и так и эдак оборачивал вкруг себя.

Все в нем было иначе, не так, как у нашего постово-го-регулировщика — и порхающий жезл, и шортики, и улыбочки, и шутливые реплики, раздаваемые направо и налево. Потому и результат получался обратный: он не рассасывал джем — пробку на перекрестке, — а напротив, публика, и так никуда не спешившая, глазела, хлопала и свистела, не двигаясь с места.

Линда тоже помахала ему, и мы потянулись по глав-ной улице, уступая дорогу веселящимся компаниям — пешим и распивающим шампанское в кабриолетах, оста-навливаясь по пути.

— Смотрите, смотрите — какая русалка из песка! Ба, да у нее мужские гениталии!

— А это? Он что, так и ходит на поводке? — и мы кру-тили головой, а лысый коротышка в ошейнике делал нам ручкой.

— Посмотрите налево — это порт. Яхты, видите, как их много, и какие! Это самый богатый яхт-клуб. В нашей стране среди богатых людей немало геев.

И верно, народец, что тусовался вокруг, ранее при-надлежал к мужской половине человечества, а сейчас обабился — маникюр, макияж, душные запахи парфу-мов, подкрашенные прически, яркие наряды, — а прежде всего, лица — гладкие, покойные, утомленные пороком... Запомнилась седая пара — один в золотой, горящей на солнце кепке. И другой, медитирующий маленькими

55

игрушечными грабельками, проводящий их по золотому песку в коробке, обводя гнутыми параллелями камуш-ки, уложенные в деревянном с невысокими бортиками подносе. Я тоже попробовал. Это было забавно, ласково освобождая от суеты, утишая и глаза, и думы, разрешая какие-то застарелые, забытые страхи, разглаживая дав-ние рубцы... Иной пол приветствовал нас в шопах — ин-тимных и сувенирных. А детей не было вообще. Вот тебе и Содом, подумал я, — город, совершенно отрицающий Дом, или системно отравляющий Дом, или…

— Все-таки родители у нас еще понимают, что детей сюда возить не следует. В порт, на шоу китов есть дру-гая, окольная дорога, — успела сообщить Линда, как нас обогнал минибас с целым выводком, и детские лица, при-жавшись к стеклам, глазели на разноцветные меньшин-ства. И мы повернули в порт.

Ветер Атлантики был свеж. Катера, полные зрителей, подкидывая корму, зарывались носом, и лезли на волну, натужно ревели. Рядом с нами, обгоняя, гремя репродук-торами, прошла голубая яхта с «лучшими людьми го-рода» — я разглядел и старика в ошейнике и «золотую кепку». Ветерок крепчал. Передвигаясь по палубе, я хва-тался за поручни, едва успевая следить за морем, где вот-вот должны были появиться киты, и за фотоаппаратом и видеокамерой, чтобы не уронить за борт и включить во-время.

— Лук! Лук! — закричали по правому борту, и все ри-нулись туда, всматриваясь и в близь и в даль, пытаясь

56

разглядеть фонтанчик, или горбатую спину, или если особенно повезет — огромный плавник хвоста, хлопаю-щий о воду, прежде чем чудовище уйдет в глубину.

И тут закричали слева:— Лук! Лук!И я побежал на нос, пытаясь успеть и там, а сам еще

ничего разглядеть не мог. Как тут Линда заверещала: — Да вот же, вот! — показывая пальцем прямо под

нами, под катер, откуда показалась громадина.В голову сразу полезли истории о разъяренных каша-

лотах, — а наш катерок такой маленький! Но любопыт-ство взяло верх, и я успел заметить, как горбатая спина его прошла под нами и исчезла в пучине. И тут со всех сторон закричали, показывая, щелкая; мы неожиданно оказались в центре стаи китов, капитан резко сбросил обороты, объявив, что мы на планктонной поляне.

Их было что-то около тридцати. Большие и маленькие, детеныши. Они резвились, переворачиваясь на спину, по-казывая беловатое брюхо, фыркая и пуская фонтанчики. Наш и соседние катера, и та голубая яхта застопорили мо-торы, наступила привольная тишина; только ветер и плеск волн и хрюканье чудовищ, которых и назвать-то уже так в голову не приходило, такими мирными и домашними они выглядели. Я успевал и глядеть, и снимать.

Семья. Папа, мама и дитятя. Огромный, помень-ше и малыш. Еще неуклюжий, но любопытный и весе-лый. Косящий глазом таким удивленным, переполнен-ным всем, что вокруг! Он ближе всех подходил к катеру,

57

и родители забирали его, подталкивая, подплывая под него, ласково, без окриков, воспитывая свое чадо. И ма-лыш слушался, на какое-то время забывал о нас, а потом снова, фыркая и резвясь, приближался, возвращался к нам. Кормить китов никто и не думал, и в его бескорыст-ном интересе было не меньше человечьего, нежели в на-шем интересе к нему. Я не мог наглядеться — такой он был славный, и я понял — китенок делится с нами своим счастьем, своей радостью: как хорошо жить — и сытно, и вольготно, а главное — мама с папой рядышком. Вот по-чему они вырастают до такого размера! В любви, в пол-ноценной семье все впрок. Наверное, и бабушки-дедуш-ки рядом, и сестренки-братишки.

Остров Нантакет

Историю китобойного судна «Эссекс» и Моби Дика — белого кита-убийцы — нам пересказывал пожилой гид — седой, аккуратный мужчина за семьдесят. Рассказывал, наверное, в тысячный раз в меру тихим, хорошо постав-ленным голосом. И в то же время — просто, задушевно, без эффектных пауз и театральных жестов. Чего, вероят-но, и следовало ожидать: история ведь не просто трагиче-ская — страшная история.

Впрочем, и у него голос задрожал, когда юный ма-трос Коффин, племянник капитана Полларда, сказал: «Убейте и съешьте меня, я все равно скоро умру».

58

— Он предложил себя, — пояснил гид, — себя вместо другого, на которого выпал жребий, и Коффина застрели-ли и съели. Из всей команды домой вернулось пятеро. Так закончилась погоня за белым китом, когда роли поменя-лись, и кит атаковал их, оставив без руля, с пробоинами и сломанными мачтами в самой глуши Тихого океана.

И еще раз задрожал голос у гида, когда капитан Поллард, вернувшись, рассказал обо всем, что было, и Коффины — уважаемые и многочисленные Коффины — более руки ему не подавали, не видели его и не слышали, смотрели сквозь, будто и нет его, и он сам и другие остав-шиеся в живых жили здесь недолго. А как было жить по-сле всего?..

Но совсем не дрожал голос у гида, когда рассказы-вал он о золотом веке Нантакета — столицы китобойного дела Америки, о десятках и сотнях тысяч китов — синих и серых, финвалах и сейвалах, полосатиках и кашалотах, — за которыми гонялись по всем океанам — и Атлантике и Тихому, а в прошлом веке — по Антарктике — и били, били, сначала ручным гарпуном с вельбота, потом гар-пунной пушкой с судна, и охота сделалась бойней.

Я не могу утверждать, что трагедия «Эссекса» не повлияла на умы нантакетских квакеров. Но капитан Поллард вернулся в 1820-м, а кризис китобойного биз-неса на Нантакете пришелся только на пятидесятые годы ХІХ века… Увы нам, увы. И после того, как китовый жир в фонарях сменили на бензин, китов продолжали бить в еще больших размерах, пока не выбили…

59

Овеянное романтикой китобойное дело. Помню, как рапортовали: флотилия «Слава» дала 150 процен-тов плана, флотилия «Советская Украина» — 170! Герои Антарктики, космонавты пятидесятых! Их встречала вся Одесса. И, говорят, на судах ребята завели даже голубят-ни, настоящие одесские голубятни. Как хорошо, как тро-гательно. Ну, кто тогда думал о китах?

На обратном пути я понял, почему киты выбрасыва-

ются на берег. Нет, на них уже не охотятся. Причина не в этом.

Они всплывают и видят этот уродливый веселящий-ся город, лишенный детей, видят извращенных, но име-нующих себя «венцом природы» творений — и «воз-вращают билет», потому как жизнь теряет смысл, если «боги» лукавы.

Нейшнл Джиографик

Джек — Линдин старший — работает на Нейшнл Джиографик, снимает те самые фильмы, которые и я смо-трю, не отрываясь, поражаясь и великой гармонии при-роды и мастерству тех, кто смог это увидеть и отснять. И знаете, не дороги, и не покорение Луны, не говоря уже о небоскребах и авианосцах — нет, не это по само-му главному критерию поражает и привлекает меня, — а благоговение перед жизнью, то самое, швейцеровское,

60

положенное в основу мировоззрения сначала сценари-стов, потом операторов Нейшнл Джиографик, а вслед за ними и миллиардов телезрителей во всем мире. Словно «Хаббл», развернутый к Земле, команда Эн-Джи, возвра-щает нас домой — от суеты, супермаркетов, денег, карьер-ных состязаний — на землю, в бесконечный мир удиви-тельной жизни, настоящей жизни, жизни живой.

Пора прекратить восхищаться их отношением к при-роде, говорю себе, повторяю, потому что до добра это не доведет — и я решусь и попрошу убежища — не полити-ческого, а экологического, — и никакая любовь к Родине не спасет меня, и никакой Киев не удержит. Простите меня, многоуважаемая дама из посольства, вы оказались правы. Это я идиот, слепой и глухой, бесчувственный и безразличный. Стонет и плачет земля моя, идут под то-пор леса и парки, ядовитеют озера и реки, и смрадом за-дыхаются небеса. И все это творит наш человек, украин-ский, сам, своими руками. И живет в этом во всем…

Торо, или Дом в лесу

Озеро мы обошли меньше чем за час и, честно говоря, ничего примечательного, кроме двух белок, которых корми-ли с руки, — не увидели. Озеро как озеро, без особых красот, каких-нибудь скал или водопадов. Секвойи вокруг не рос-ли — клены да береза. И домик, в котором жил Генри Дэвид Торо — простой сруб с примитивной мебелью, — домик

61

ничем не выделялся. Собственно, все увиденное соответ-ствовало его призыву «Упрощайтесь!», и нам, неспособным и шагу ступить без компа и телика, горячей воды и газа, та-блеток и самолета, весь его аскетизм казался оригиналь-ничаньем и позерством. Его книгу «Уолден, или Жизнь в лесу» я прочел только сейчас, и понял, что Торо попытался уйти от стандарта — дома, как материальной цели, и семьи, как естественного его дополнения, — к Дому, как убежищу личности в природе. При этом его выбор глубоко индиви-дуален. Торо никому не навязывает свой образ жизни. Его путь — только вектор, только мечта американца о свободе. Но об этой мечте забывать нельзя.

Впрочем, для современного человека, воспитанно-го на идеях возврата к природе, призывы Торо слишком очевидны, и ни новаторскими, ни асоциальными уже не кажутся. И все же книжка меня тронула. Чем? Может быть, практичным подходом к созданию собственного чуда? Или стилем изложения, таким же непритязатель-ным, как домик и озеро? Или задором, который мне, в от-личие от Льва Толстого, по душе? Или страстным жела-нием Генри Давыдовича сохранить свою национальную американскую идентичность — свободолюбие?

И только готовя текст к печати — я обнаружил еще одну причину. Домик, построенный Генри своими рука-ми, обошелся ему в 28 долларов. Эти деньги ушли в ос-новном на материалы, но дело не в этом. Столько же, на-поминаю, через сто пятьдесят лет следовало заплатить за билет в дом-музей Франклина Делано Рузвельта.

62

«Почему я должен жить как все в этом захолустном Конкорде?» — подумал Торо, и как настоящий амери-канец, сделал свой выбор. «Почему я должна это пла-тить? — подумала Линда и тоже решила по-своему.

Я уважаю ваш выбор, друзья.

«Не более чем вода…»(Поэтический троп на тропе Фроста)

В доме-музее Роберта Фроста шел проливень. Крыша текла так, что и на полу под слоем мокрых листьев хлю-пало и чавкало, и стены, лишенные перспективы, подсту-пали вплотную отдельными стволами и корягами, а все прочее тонуло в шуме непрерывных потоков. Тропинка, ведущая из зала в зал, еле угадывалась, и только стенды с текстами стихотворений обозначали путь — его и наш. Линда не пропускала ни один. Читала вслух, неспеш-но, чтобы и я мог если не понять, то уловить гармонию. А дождь лил как из ведра, дождевики не спасали. Ноги промокли, штанины прилипли, козырек кепки набряк… Я чуть было не заговорил о возвращении — а Линда шла вперед, и читала, не пропуская ни строки, и нетрудно было понять, что с пути она не свернет, не для того еха-ла, а дождь — ну что дождь — вода, не более чем вода. «…не более чем вода», — повторила вслух Линда, и я шел вместе с ней, и дошел до «Берез». До катания на бере-зах перевод я знал, и помнил, и в тот момент, когда мы

63

оба полезли на стволы, не думая, что уже ведь не дети, и время наше прошло, стволы могут не выдержать, — выглянуло солнце, и заблестело вокруг, и все пройден-ные нами залы, и все прочитанные стихи слились в один большой — до самого неба — кленово-березовый лес…

…не более чем вода…не более чем солнце…не более чем Фрост

Бобби

— Бобби родился в 68-м, в январе, а Р. Ф. К. убили в начале лета… Нет, сына я назвала в честь деда — ни Фрост, ни тем более Марли отношения не имеют… Хотя, знаешь, — Линда на секунду умолкла, — я ведь и сейчас считаю Роберта Кеннеди — совестью Америки. Его ста-тьи, его выступления — я читала и слушала все — это не проповеди, не заученные приемы политика. Особенно в последний год. Это — трудный разговор с самим со-бой, без патетики, без эффектов. Его сравнивали с рок-звездой — полная ерунда. Но… мы его очень любили…

(До сих пор, говоря о первых лицах государства — и о Рузвельте и Дж. Ф. К., и Обаме, — Линда проявляла ува-жение; в ее словах я чувствовал гордость, восхищение и боль. Но чтобы «любили»…)

64

…Я вижу этот жест и сейчас. Почему-то тремя паль-чиками — большим, указательным и средним — Линда показывает, как он берет телеграмму, прячет в нагруд-ный карман: «Нет! Мы будем отвечать на первую теле-грамму!» — произносит твердо, глядя на брата.

Историю о том, как Роберт Кеннеди спас мир от ядерной войны, Линда рассказывала не раз. Я все про-сил уточнить нюансы — ведь она слышала ее от челове-ка, близкого к семье Кеннеди, а он — чуть ли не от са-мого Эдварда. В тот день — 27 октября 1962 года — это был пик Карибского кризиса — все висело на волоске. Хрущев послал Дж. Ф. К. первую телеграмму, сдержан-ную, но «ястребы» затянули с ответом, и, недождавшись, Хрущев шлет вторую — резкую, обвиняющую в пират-стве. «Ястребы» знали — Джон, президент Соединенных Штатов Америки, сочтет ее оскорбительной и… Но эту — вторую телеграмму, зачитанную вслух и переда-ваемую через стол побагровевшему президенту, примет Линдиными пальчиками Роберт…

Пересказывая эту историю, и я демонстрировал эле-гантный жест, повторяя и после того, как вычитал где-то, что дело было не так: сначала пришла как раз жесткая, обвиняющая телеграмма, каждая буква которой была согласована на Политбюро ЦК, а затем — другая, напи-санная Никитой самим, ночью, личная, та, что заканчи-валась словами: «…нам с Вами не стоит тянуть за концы веревки, развязывая войну…»

65

Эту версию тоже можно было рассказывать с похо-жим, тянущим за концы веревки, движением. Но почему-то я никогда так не делал. Представить Хрущева — «Я вам покажу кузькину мать!» — мог разве что с кулаком, с туфлей об трибуну ООН. А вот с веревочкой и узел-ком — никак.

Прошли годы, и однажды, проходя по Дальним — лаврским — пещерам, крестясь и повторяя «Отче наш…» — одну из немногих известных мне молитв, я вдруг увидел, как близки эти движения — к крестному знамению, мягко и как-то намеренно без усилий отводя-щему смертельную угрозу войны.

Вот он, молитвенный жест, берущий начало в при-хотях ума и нисходящий к плоти, дабы завершиться у сердца. Вот — знамение, осенившее наш мир, неслучайно именованный миром, а не войной, и — светом — Старым ли, Новым — но не тьмой. И неважно, соединяет ли паль-чики маловер, а подчас и воинствующий атеист Никита. Важно, что не тянет за конец веревки, не сознавая, но предчувствуя начало новой эры, когда придет второй ми-ротворец, знаменованный и меченный, и тоже Сергеевич по отцу…

А Роберт Рокк — младшенький — стал врачом, рент-генологом. Учился долго, трудно. Денег на учебу не хва-тало, и Линде пришлось взять кредит, заложив дом.

66

Осень в Нью-Хемпшире

«Красный! — Желтый! — А пошел ты!..» — писал о светофоре Михаил Векслер, и мы, оказавшись в осеннем Нью-Хемпшире, на самом — октябрьском — перекрестке лета и зимы, так и делали: «Ах! О! Вау!» — кричали на-перебой за каждым поворотом, Линда тормозила, и мы выскакивали, пытаясь вернуться на ту единственную точку совершенного вида, вью — красно-желто-зеленого, но прежде всего — красного, новые оттенки которого, за-мешанные, то на желтом, то на зеленом, а то и на голу-бом — озерном и небесном — и снежном и слепяще-сол-нечном, — мы выскакивали и, выбирая точку для съемки, замирали от этого буйства кленового, чтобы вздохнуть — «Готовсь к пути…» и катить дальше, до нового поворота.

Теперь я, кажется, понимаю, почему бабье лето здесь называют «индейским» — разноцветным, точно лоскут-ное одеяло, рябое, без рисунка и ритма, и какой-либо си-стемы цветов, без этой мистической ерунды, где красный означает одно, желтый — другое, а зеленый — третье… И я понимаю, почему спрос на них так же велик, как и на виды Нью-Хемпшира. Авторы одеял и осени ничего не навязывают — ты выбираешь сам, свое, попадающее именно в тебя.

В последние годы на желтом экономят. Светофоры перевели на красно-зеленый режим, добавили посекунд-ный отсчет. Стоишь на перекрестке, цифирки бегут, и надо не пропустить, а то ждать придется. Ждать… Как

67

будто это так уже и плохо! А тишина, спутница ожида-ния? А задумчивая пауза, необходимая каждому в нача-ле пути? А присесть на дорожку? Остановись, говорят, мгновенье! Какое там! Городская осень, как лис, про-шмыгивает стороной. Что пятницы — осени мелькают, как безумные.

Но если с быстротечностью жизни мы как-то свы-клись, то до чего же быстро стареют стихи! И дети на-ших детей будут недоумевать, читая Векслера. «Какой желтый, при чем здесь желтый? Нет такого цвета на све-тофоре. Сократили». Выходит и мне, описывая осенний пейзаж Нью-Хемпшира, придется отказаться от образа свалки, или лучше сказать — ярмарки светофоров, поте-рявших свою желтую составляющую? Отказаться от пе-рекрестка? От застывших в изумлении граждан? От бо-жественной прелести остановленного мгновения?

«Самая красивая осень в мире» — катила в глаза, ва-лила, накатывала с холмов, точно застывшее на мгно-вение цунами. А чтобы совсем уже перевернуть, и за-крутить, и заставить забыть обо всем, придуманы были зеркала озер, и положены так и там, что иные казались вертикальными. И спасала от цветового безумия только дорога, серая, ровная, без оттенков, и я прятал глаза, что-бы напоследок не глянуть в зеркало заднего вида и не за-кричать: «Стой! Стоп! Давайте вернемся…»

А еще спасал дождь, тоже серый, отбирающий небо и дали. Но и добавляющий в уют нашего передвижного

68

хома — тот влажный листок пятипалый, подобранный и подаренный самой Осенью, и круглую небольшую каплю на этом листике, и удар солнца, неожиданный, мгновен-ный — иглою в капле, — чтобы пожить там еще чуток, са-мую малость и после того, как снова уйдет оно в облака, спрячется, поглотится…

— Канка-магус, Уинни-песоки, Кан-ка-ма-гус… — по-вторяла Линда индейские имена холмов и озер, такие же пестрые и невнятные, как лепет годовалого ребенка или дурачка, возраста не имеющего. Повторяла смачно, про-буя на язык, на вкус. И я многого не понимал в ее расска-зах — увы, бедный мой английский, — кивал из вежливо-сти, и мне кажется, она догадывалась.

«Но что уже поделать», — думала, наверное, и пятипа-лая Осень, пытаясь говорить со мной — то разноцветными флажками праздничной регаты, а то — калейдоскопом ин-дейского одеяла, по которому, оказывается, еще и гадают, а я улыбался и кивал, кивал и улыбался, как дурачок.

Что же еще придумать, чтобы вы сюда поехали на будущий год? Пятипалое родство дерева и челове-ка? Рукопожатие двух миров, замеченное Тарковским? Помните? Прямо в руки легло, словно лист пятипалый? Или переведенное на дитячу мову Фальковичем так, что и я, протягивая руку хлопчику-клену, сам, сам превращаюсь в него при первой возможности? И глаза мои деревянные круглеют от восхищения, точно у Буратино, и нос — лю-бопытный носище — вытягивается километровой указкой

69

туда, за озеро — руки-то заняты, в руках — камера, или перо, или червонцы, все те же, пятипалые.

Что придумать? Один скрипучий говорливый старичок, — Линдин

домик на Кэйп-Коде, — шепнул мне, что именно эта осень и удержала Штаты от войны с Рашей. «Потому что «Красная армия всех сильней»? — попробовал угадать я. — Или потому что «Красота спасет мир»?

— Не то, не то… Слушай! — вещал он, уставившись окнами на пейзаж. И деревья вокруг шумели. Шумели ровно и без эмоций, размышляя о Штатах и Раше, и о том, как все похоже. И шелест, и шум…

Что придумать?— А очень просто: приезжайте сюда, как на Родину,

к себе домой, где все знакомо и не надо задумываться, куда идти, или ехать, чтобы мысли и темы обращались без усилий, входили и выходили, разглядывая мое или ваше сознание, выбирая в нем то красный, то желтый, и надеясь в конце на зеленый, свободно-экологичный, вы-ражаемый весенним слоганом «А пошел ты…».

И ты идешь. Куда? Куда глаза…

Чикенкиев

— Чем же их удивить? Вареники, борщ, холодец, «горшочки» — это все было…

— А что если котлеты по-киевски? Ты умеешь?

70

— Слушай! Конечно! Грудинка у них какая хочешь, сухари я видела у Линды. Картошечку сварим с часноч-ком. Поехали в маркет!

И мы поспешили. Потому что… наверное, пора домой, соскучились, а на последний званый ужин хотелось чего-то особенного, порадовать, удивить, проявить ответное гостеприимство.

По дороге забежали в Кристмас три шоп. Чего там только нет! Такое впечатление, что сюда свозят все залежа-лое с китайских базаров. То есть, как правило, совершенно ненужное, но такое дешевое, что хочется набрать впрок.

Однажды мы пришли сюда с Линдой и пытались най-ти хоть что-то местного — американского — производ-ства. Час ходили — чайна да чайна, — и только в конце Линда нашла, и тут же купила — варежку матерчатую, брать горячее. Наше!

А сейчас я ждал у входа жену и возмущался. Ну, что там смотреть, мало ей нашей Петровки и Троещины — то же барахло, и деньги те же. И не выдержал, пошел искать.

— Смотри, — почему-то шепотом сообщила жена, передавая деревянную коробочку. Я раскрыл — внутри брошь в египетском стиле.

— Ну и что? Зачем она тебе, у тебя мало?— Ты что, не понял? Это завоз, нам повезло, мы попа-

ли на завоз, о котором Линда рассказывала!

71

На обороте коробки стоял знакомый штамп музея «Метрополитан» и рядом на наклейке — цены, в столбик, перечеркнутые одна за другой. Незачеркнутой была со-всем смешная.

— А вот тебе — и «Файн арт мюзиум». И галерея Шагала!

— Слушай, бери! Златогорским подарим. Они оце-нят.

— А помнишь, чашечки, те, что она дарила сестрам и маме? Ну, из Бостонского музея, средневековый Китай? Вот, на выбор. И цена, и клеймо музея.

— Бери, не думай. Цены сдираются?

Грудинку выбирали весело. Все необходимое для Киевской Котлеты уже в корзине, и тут жена, снова почему-то шепотом:

— Смотри! — Что?— Да вот же, — показала на коробку в охлаждаемой

горке. — Читай!— Чикенкиев… Ну и… На коробке была котлета по-киевски. Та самая, наша,

поджаристая, с ножкой, обернутой специальной салфет-кой, с ароматным дымком. Целая и рядом вторая, разре-занная, истекающая золотым маслом на тарелку.

И название полуфабриката — Чикенкиев — одним словом, где «Чикен» с большой, заглавной, а «киев» — так, между прочим.

72

Не знаю почему, но мне вдруг стало нехорошо, кисло на душе. И припомнилось все сразу. И то, что Киев — это пригород Чернобыля, а Украина — это ниа — где-то око-ло Раши. И то, как нас не пускали, не давали визу. И эта чистота, эта экология. И «йес, мы сэкономили!». И барах-ло, которое накупили в Кристмас три шопе.

«Бог ты мой, — думал я, — какие же мы мнительные, захолустные, если меня из-за какой-то ерунды вот так перемыкает...»

— И что теперь? Возьмем, разогреем? Ты не хочешь возиться?

— Поставь на место. Идем. Нам еще надо найти суха-ри для панировки, укроп и чеснок для картошки, — ска-зала жена.

Сансет

Закат на Кэйп-Коде, ласково именуемый сансетом,

радовал ежевечерне. Никаких перебоев со светом, все точно по расписанию, минута в минуту, словно школь-ный автобус. И мы проходили тем же путем — по тро-пинке среди кустов и низкорослых деревьев, и Линда каждый раз предупреждала: здесь кругом пойзен айви — ядовитый плющ, — и мы старались идти гуськом, глядя под ноги.

С обрывистого берега открылся вид на залив. Можно было остаться здесь, а можно было спуститься на пляж, к

73

воде, и купаться, если вода прибывала. Отлив же застав-лял идти далеко, чуть ли не с километр, ступая по пес-чано-глинистому дну, расспрашивая о зыбучих песках и получая уклончиво-интригующие ответы. Залив был бо-гат на истории, связанные с викингами и первыми пере-селенцами, пиратами, случайно заплывшими сюда акула-ми, и естественно, торнейдо, о которых на всякий случай предупреждал телеканал «Погода». И верно, что-то было не так, что-то скрывалось за полным безветрием и шти-лем, и тишиной, отсутствием шумных компаний и фейер-верков, что-то клубилось на горизонте, но шло стороной, не нарушая неспешных прогулок берегом и вглубь зали-ва, вдоль и поперек, и по диагонали, и кругами. И было не по себе от размытости береговой черты, вернее настолько «по себе», так покойно и лениво, что уже не хотелось и ходить, а только сидеть, «втыкая» в заходящее светило, каждый вечер изливающее запасы глянцевой терракоты, крови и фиолета на оголенное блестящее дно.

— «Залив» — происходит от «заливать», а знаете вто-рое значение? — спросила Линда и обрадовалась, что и у нас «ну ты, старик, заливаешь!» означает восхищение ху-дожественными талантами рассказчика.

Сегодня вода ушла особенно далеко. И сверху, с об-рыва залив выглядел полосатым: полоска влажного под-сыхающего ила сменялась меленькой, курице по колено, гладью. Перемежаясь с сушей, море блестело в закатных лучах. Таких полос мы насчитали до двадцати и сбились, поспешили к воде.

74

Мы все дальше уходили от берега, пересекая тельняш-ку бэя, и Линда показала нам фонтанчики — отверстия в иле, из которых вдруг — стоило рядышком наступить — вылетала струйка. Там внутри кто-то жил, и недоволь-ный, что потревожили, пыхал, плевался. Баловство ув-лекло, мы перебегали от норки к норке, и тут я заметил, что воды пришли в движение, вода стала прибывать, ру-чейки побежали, прорывая дорогу, соединяя проливы. И мы тоже поспешили обратно. Но Линда вдруг остано-вилась на полоске песка, замерла. Остановились и мы. А вода шла, съедая, уменьшая остатки суши. Наши острова таяли на глазах, ручейки прорезали полосы, делили, от-хватывая очередные куски, и приходилось перебегать на оставшиеся, с визгом и ужасом, слава Богу — поддель-ным. Пока не уместились на последнем острове, спина к спине, и дождались финала — еще, на ципочки! — вот вам и потоп! — и пошли по щиколотку к берегу.

— Я люблю эту пародию на потоп. Может быть, и смерть — это только пародия на небытие?

Я не стал спорить. Ласковый прилив, легкий игривый бризок, золото заката — поверьте, сильные аргументы.

Дом-музей Марка Твена

С Марком Твеном я встречался не раз. И подру-жился с его героями, особенно с пацанами, а значит — и с ним самим. Тут уж, как говорится, автору некуда

75

деваться, породил деток — терпи их дружков у себя дома, и в гостиной, и на чердаке, и во дворе, и в подва-ле, и даже в бильярдной, где можно закрыться и писать, но только по утрам, когда вся эта банда — персонажей и читателей — еще дрыхнет, отсыпаясь после вчерашних приключений.

Вихрастой своей шевелюрой и искорками в глазах Марк напоминал Жюля Верна, особенно карикатуры на последнего. И я все ждал, когда и его — Марка — потя-нет куда-нибудь дальше Миссисипи и Корнуолла. И до-ждался. То есть достал с полки «По Экватору» и перед тем, как самому отправиться на о. Маврикий — прочел, и вернувшись оттуда — перечел еще раз.

— Вот, оказывается, в чем ваш секрет! — решился я заговорить по существу, когда мы сидели в шезлонгах на берегу в ожидании заката. — Вы отказались вырастать!

— Вот как?— Именно! Вы, не знаю откуда, я ведь только сейчас

написал о стране пацанов, — вы угадали или почувство-вали исторический возраст Штатов — и страна, по духу одиннадцатилетняя, приняла вас, как сверстника, одно-классника, парня с нашего двора.

— Любопытно… И что же?— А дом ваш в Хартфорде говорит о другом. О до-

бротности, солидности, комфорте, богатстве. И как му-зей не пытается сломать стены вашими афоризмами (они и вправду уместны), как экскурсоводы не стараются омо-лодить, отинейджерить подачу материала — полировка

76

тяжеловесной мебели, темные зевы каминов, драпиров-ки, шторы…

— Совершенно с вами согласен. Впрочем, не сочти-те за бестактность, но вы ведь не будете отрицать, что пришли в мой дом без приглашения?

— Не буду.— А раз так — вы можете довольствоваться тем, от

чего я как раз и сбежал на остров посредине Индийского океана, и сейчас сижу с вами на Кэйп-Коде.

— Значит, все написанное в Хартфорде — а это и Том, и Гек, и Янки… и «Принц и нищий» — все это вопреки, а не благодаря? Или все же именно такой — викториан-ский — дом необходим штурману и рулевому литерату-ры, чтобы за трубочкой, неспешно и несуетно погрузить-ся и поплыть по речной волне воспоминаний?

— Надеюсь, вы не хотите совета? — поинтересовал-ся мэтр и глянул цепко, прищурясь, явно подбирая со-ответствующий афоризм или анекдот. — Надеюсь, вы не хотите совета? — повторил он с той же интонацией. — Надеюсь, вы не хотите… — снова зазвучал тот же го-лос, — Надеюсь, вы… — накатывала и накатывала волна, и солнце ушло наполовину.

— Хочу! — кивнул я и покраснел.Мастер ответил не сразу. Светило между тем ушло,

и облака, подсвеченные из-за горизонта, превратились в причудливый золотой дворец.

— Вы не замечали, что такие удивительные двор-цы растут именно на закате? Не на восходе — а именно

на закате? Впрочем, утренние часы не хуже вечерних… И лучи скрадывают румянец совестливого фантазе-ра… Некоторые думают, мол, неважно — где, в закутке бильярдной или на Маврикии. Некоторые выбирают утро, раннее утро или глухую ночь — то есть время, а не место…

Мой совет: приезжайте сюда, к Линде. В уютный домик на Шедоу-роуд, Кэйп-Код, штат Массачусетс, Юнайтед стэйтс оф Америка, третья планета Солнечной системы… Здесь хорошо пишется.

78

Провожая сына в Париж — в школе организовали экскурсию, — напутствовал:

— Только об одном прошу тебя! — Но ты, конечно, за-будешь, наверняка забудешь, о чем я тебя прошу. — Только одно: постарайся, попробуй уловить этот шарм, это обая-ние. И тогда ты полюбишь его еще сильнее и поймешь и почувствуешь — какое счастье родиться… в Киеве, потому что Киев и Париж — по-видимому — одно и то же.

Произнес — и задумался, припоминая первую поезд-ку в далеком уже 1990-м...

Тот человек... В мягкой шляпе... Мы вышли из Собора, и взявшись за руки, пошли по набережной. Смотрели старые открытки и повернули налево... Как же эта улоч-ка?.. Собственно, улочка была самая обыкновенная, даже какая-то не парижская, а рижская, что ли, закопченная, не такая уж чтобы очень чистая, опять же — баки.

ПАРАДИЗ

79

Хотя, вы знаете, в Париже, как и в Одессе, этого не за-мечаешь, вернее — замечаешь, конечно, но все-таки — не замечаешь.

Потому что, во-первых, сердце стучит и бьется в ви-сках: «Мы в Париже! Мы в Париже! Я в Париже!» А главное — все приморские города похожи: тот же ласко-вый бриз, надувающий жюльверновским романтизмом, та же дымка и дали с холмов, минаретов и башен...

Помните, как Дюймовочке впервые явился Принц — маленький крылатый эльф, из мультика? В таком сия-нии, будто блестками посыпается и искрится воздух и звенит — динь! — дотронулись волшебной палочкой — динь! — и все озарилось, засверкало, запело сочными ре-кламными красками...

Взявшись за руки, порхали они как мотыльки в светя-щемся мареве, в облетающей с собственных крыльев пыль-це, в этом венчальном тумане, прелестно затеняющем неда-лекое будущее, освященное детьми, хозяйством, заботами, а также привычками принца, так и не ставшего королем...

В Киеве уже была слякоть. Октябрь позади, немудрено.А здесь светило солнышко и воздух был наполнен

теми самыми блестками, золотистой продукцией стари-ка Эльфштейна, который с утра до вечера сидит в сво-ем ателье и толчет и размалывает сухие осенние листья и посыпает этим сусальным табачком мир, т. е. воздуха над полями, садами и бульварами Парижа.

80

Я понял тогда — вы уж простите мое многословие, — я понял и ощутил, что означает «благорастворение воз-духов» — вычитанное мною благозвучие в старинной, дореволюционной книге с ятями, тонкими и ломкими листами, пахучим переплетом и золоченым обрезом.

«Благорастворение воздухов» — это состояние тон-кого искрящегося блаженства, когда панорама моря и гор раздвигает границы души, и в нее, в подготовленное таким образом пространство нескончаемым вдохом вливается теплота и прохлада бабьего лета, и в особенности — сон-ный дух скошенного сена, навеваемый специально подго-товленными эльфами по прямому указанию Господа Бога.

Когда-то давно Господь сказал: «Да будет свет!» И отделил свет от тьмы. И увидел, что это — хорошо. Наверное, тогда, на безрыбье, это действительно было неплохо. Но понадобились сиксиллионы световых лет, чтобы этот лазерный свет, такой же убийственный пона-чалу, как и тьма, наполнился золотистым прахом ушед-шего наслаждения и счастья и превратился в то, что име-нуется атмосферой Парижа.

Преддверием сего райского сада, справедливо назван-ного Парадизом, и была та самая улочка, куда мы вышли, повернув с набережной Сены налево, мимо Сен-Жермен де Пре, и встретили Того Человека… в мягкой шляпе...

Мы увидели его сразу, издалека — и да позволит мне дорогой читатель пространно описать его внешность и одежду, ибо от этого зависит... некоторым образом... ис-тина, если не сказать больше!

81

Клянусь, я не встречал столь изысканно убранного господина.

Шоколадно-бежевая и молочно-золотистая гамма его одеяния как нельзя лучше гармонировала с роскошными русыми кудрями и карими, опушенными длинными рес-ницами, очами. Сюртук был расстегнут ровно на столько, чтобы открыть тончайшего шелка рубашку и мужскую грудь, но — нет! — ни в коем случае не белую, а слегка, еле, незаметно совсем кремовую, с марсельским галстухом, завязанным небрежно, но ровно настолько, насколько и шляпа (о, эта шляпа!) была чуточку надета наискосок, с неуловимой фривольностью и, если хотите, кокетством...

Пояса я не помню. А брюки, да нет же — бриджи, плотные, но мягкие ко-

фейные бриджи, схваченные гетрами, оставляли доста-точно места для мужского достоинства, подтвержденно-го крепкими икрами и толстой подошвы башмаками.

Навстречу шел, быть может, принц, но из тех прин-цев, которые рано оставив дворец, подались в морские капитаны и странствия, и прибавили частичку «де» к своей фамилии, чтобы стать, например, Евгением Десентэльфштейном и вернуться в свою Шампань не обескураженным и холодным Онегиным, а моложавым дядюшкой, каждый сезон празднующим новую кузину.

Навстречу шел и улыбался Тот, каким от рождения хотелось воспитаться и мне — легким, артистичным, бла-городным, мужественным, вальяжным, открытым, до-брожелательным, ироничным, ласковым, свободным...

82

Он шел прямо на нас; и, завороженные счастливо раскованным его движением, мы стали давать ему доро-гу, забирать влево, как вдруг, тронув в приветствии шля-пу (ах, эта шляпа!), он произнес, обращаясь к нам, что-то непереводимо французское. После, когда мы пришли в себя, я понял — речь шла о погоде. Кажется: «Не правда ли, прелестная какая нынче погода?»

Или просто: «А погодка-то, а-х?»Или еще проще: «Каков Париж этой осенью, господа!..»Он вышел на нас с доброй вестью, с единственной це-

лью разделить, передать нам радость и наслаждение жиз-нью. Он для того и послан был в этот час, этою улицей.

Но... кто же шел ему навстречу?!

...Наш автобус поселили за городом, в хостеле. Постель, душ — что еще нужно? А нужно было платить чуть ли не четыре доллара, если перевести на франки, за метро, в один конец! Женщины поехали, наоборот, на рынок.

— Что я в этом Париже не видела?! — возмущалась Галя. — Четыре доллара! Я лучше добавлю и возьму... — называла на выбор, что она могла бы взять.

Но мы все же решили ехать, несмотря на безумные деньги. Все-таки проехать-промучаться автобусом всю Европу — бессонные ночи, унижения на таможнях и вы-могательство водителей, и те же яйца и та же курица на четвертый день, и пьянство мужей, допивающих то, что не продали в Польше, и эта жуткая экономия... Мы

решили: два дня, целых два дня, с утра до вечера — мы проведем в Париже. Просто будем гулять. Жаль, про-дукты кончились. В конце концов, отъедимся дома. А по списку можно скупиться и в Польше, на обратном пути, если не тратить...

Сейчас бы я, конечно, улыбнулся в ответ и поклонил-ся, и возможно, обменялись бы парой слов на англий-ском, поскольку французского, увы... А тогда...

С криками «ноу — ноу!» мы шарахнулись в сторону, и до конца улицы шли подавленные, в подлом и гадком молчании.

И лишь дойдя до Люксембургского сада, присев на стульчики и окунувшись в неотъемлемую атмосферу Парижа, уняли сердечную боль, но говорить, однако, не хотелось.

А что говорить?!

84

Пекин—Шанхай—Лоян—Сиань—Пекин.Неровный круг любви. Путь мудрости и детства. Пять городов — теперь мое наследство.

С. Ч.

«Методология наследования Китая предпо-лагает сравнение разнородного, осязание мнимо-го, исполнение танцевальных вращений Вэй Бо-яна из трактата «Цаньтунци», воодушевление, возвращение, а также использование альпеншти-хелей и «ледяного огня».

Интернет

Киииииитттттттааааааааааааааааааааааааайййййй...Великая стена, сказочные темпы, правящая компар-

тия, Конфуций, дешевизна, трудолюбие, почтительность,

О ВИДАХ ЛЮБВИ К КИТАЮ(Mозаическое эссе с претензией на взаимность)

85

иероглифы, численность, небоскребы, армия Цинь-Шихуана, дракон, агрессия, женская покорность и ковар-ство, наши в Китае…

Мифы, чудеса…Поднебесная такова, что все, что ни напишешь, будет

правдой и ложью одновременно.Как же приблизиться к тайне? Как влезть в душу?

Магией? Или любовью? Иначе — ничего не выйдет, Китай не откроется.

В целом я не волшебник. А как полюбить? Мне — чужинцу и зайде? И какой, спрашивается, любовью? Сыновней? Любовью брата? А может быть — еще силь-ней? Ученика — к Учителю? Соседской? Классовым чувством? Всенародной, т. е. — к Вождю? Любовью к Родине? К Богу?.. Помоги, Питирим!

1Мы летим в неизвестное будущее, и встречный ветер

бьет в лицо, порошит, узит глаза. Мы — Запад — летим с ускореньем, быстрее, быстрее!

Едва успевает мостить нам дорогу Господь, и значит, рано иль поздно лететь нам кубарем в бездну, в которую, кстати, Китайский Дракон опускается медленно и обсто-ятельно, как пожилой альпинист, со страховкой, глядя при этом не вниз, а, естественно, вверх, назад, в прошлое, откудова ползет, — из прочного, надежного прошлого.

Кто нас подхватит? Может — он? Дракон, который нас полюбит?

86

2В самолете читал очередную статью о причинах ки-

тайского чуда. В отличие от библейских — это, экономиче-ское — на Западе не вызывает восторга. Китая откровенно боятся. Первое, что запомнилось, лица туристов — евро-пейцев и американцев — неулыбчивые, пораженные уви-денным, озабоченные, испуганные. Хорошее определение: «укушенные». Уж не Драконом ли? Туристы в Китае — как дети. А у детей всегда так: любопытство и страх ря-дышком — переверни WAW! — получишь — Ма-м!

Они не думали, что так быстро. Когда слышали: «К 2010 Китай догонит США по объему ВВП, а к 2020 — превысит почти вдвое». Да, цифры впечатляли. Но ког-да, вот они — новостройки Пекина, Шанхая, леса из «ле-сов», и везде, и дóма, в родном американском шопе вдруг обнаружилось — всё мэйд ин чайна, потому что цены: «Я не понимаю!.. Как?!»

Побежденному трудно любить победителя. Тем бо-лее — Дракона. А придется. Учитесь, господа, рассла-бляться и получать удовольствие!

3В консульстве мне повезло. Не сговариваясь, меня

«вывели» на Алису Зиновьевну Цой, историка, репети-тора, экскурсовода.

— Вот Катей-отель, где жили наши знаменитости, вот — Французский клуб, куда хаживали; театр Ляйсеум, Мун-кафе — здесь выступали Шаляпин, Вертинский; а

87

это — здание собора, где венчались и где отпевали. После ремонта здесь будет ресторан, естественно, китайский… Вот в Киеве, сколько китайских ресторанов?

— Точно не знаю… Двадцать-тридцать?— А в Лондоне — три тысячи. А в Шанхае — ни одного

нашего ресторана. Русским в Китае всегда было трудно.— А украинцам? — вставил я, неожиданно для себя.— Да-да! И украинцев было немало. Был даже

Украинский театр, здесь, в Шанхае. Но всем им — и рус-ским и украинским эмигрантам — Китай был чужд. Это китайская диаспора растет как грибы. Наша же колония исчезла в 1947-м. Потом вроде появилась — а тут «куль-турная революция». При Горбачеве что-то сдвинулось, появился Русский центр, веб-сайт. И снова — пусто. Они нас не шибко хотят.

— А зачем им российская или тем паче украинская колония? Что они могут с нас поиметь? Японцы, амери-канцы — другое дело: технологичны, богаты, предпри-имчивы. А мы… Неконкурентны… Родину любим. Как будто. А толку?! Что весит наша любовь к Украине на китайских весах?

— У них сейчас японцы в фаворе...

4Китайское чудо... От аналитиков слышим: «В Китае

началась фаза подъема на длинной волне Кондратьева» или «в изначально бедной стране — и темпы высокие» или: «Они же снимают три урожая в год!»

88

Кому нужны такие выводы? И не потому, что не вер-ны — не конструктивны. В чем польза выводов: «Вы еще сравните нашу мафию и их триады…» или — «Они хотят «вставить» США по полной программе»? Что здесь по-учительного для Украины? А поучиться хотелось.

Впрочем... Средний американец сжирает совокуп-ных ресурсов в 60 раз больше, чем средний китаец. Если Китай пойдет по пути создания США — подобного по-требительского ресурсорасточительного общества — вот тогда и наступит драконий жор. Никакие сибирские хо-лода и кубанские казаки этого проглота не остановят. А если, не дай бог, и нам откроют секрет китайских тем-пов, конец света наступит еще быстрее — не з’їмо, так понадкусюємо!

Так чему же учиться? Опять, скажете, любви?

5Говорят, что китайский «приват», т. е. сеанс любовно-

го общения с девушкой, отличается особой изысканно-стью, изобретательностью, нравственной и физиологиче-ской глубиной. Опять же цены… детские! Как не пойти!

Мы поднялись на 30-й и позвонили.— Ниха! — радостно приветствовал нас хозяин, позже

оказавшийся «вышибалой».Володя, гидок наш, постоянно здесь проживающий,

заговорил по-китайски. «Хозяин» кивал. Однако вход загораживал.

— Чего не пускает? — спросил Гарик. — А?!

89

— У них, говорит, клиенты...— А мы кто?! Я клиент! Объясни им, — Гарик похло-

пал по грудному карману, мол, «ты, че? — мы платим!»Володя снова завел, объясняя, что мы — из Украины,

все равно что русские, при деньгах. А тот лыбится, но стоит стоймя.

— Ну! Что он?— Японцы у них сейчас… Два японца… Нельзя, гово-

рит, просит завтра.— Как так?! Я сегодня приехал. Два… А сколько ж?

Что у них, девок, что ли?.. В Китае мы или где?.. Вова?!! Японский бог!

И Вове пришлось просить, унижаясь, теряя давно по-терянное на китайской земле лицо, а этот деревянно ки-вал, пока неожиданно не закрыл дверь перед носом.

Мы пошли в лифт. Лифт поехал.— У них сейчас японцы в фаворе...Гарик поглядел на него, на гида. И вышел на своем,

не прощаясь.

6…В пять еще темно. И в доме и за окном. Надо вста-

вать, собираться в школу. Я люблю учиться. С детства. И потому выбегаю пораньше, и бегу, стараясь не замочить кеды, бегу по садику, не опасаясь уже поскользнуться на паданке, яблоках или хурме (кто же это позволит?! — да и нет такого китайского слова — «паданка»), бегу мимо убранных и зеленеющих, наверное рисовых наделов,

90

чтобы явиться заранее, опаздывать нельзя, а новенькому тем паче, новичку непросто, на него всегда смотрят косо…

У ворот школы лучшие ученики выстроились справа и слева от входа и ждут любимого Учителя, чтобы первы-ми показать домашку! В руках у них раскрытые тетрад-ки. Тетрадки подрагивают.

Я иду сквозь строй отличников.И вхожу, поправляя галстук, в новый просторный

класс.Лица, лица, улыбки, смешки… Я теряюсь.— Дети! — ровным высоким голосом сообщает

Учитель. — У нас новый ученик. Зовут его…И класс затихает. (Какое же имя — новое школьное

имя дадут новичку?)И глаза — три миллиарда глаз, и уши — три миллиар-

да ушей — ждут. Но имя мое он не называет.Имя надо заслужить.

7В наборе для рисования тушью — одиннадцать пред-

метов. Две кисточки с индивидуальными надписями, украшенные ленточками и фольгой; большой брикет туши с вьющимися по нему золотым драконом и серебря-ным фениксом; две резного камня печати; фаянсовая под-ставка для кисточек с классическим пейзажем; фаянсовая же вазочка с красной краской для печатей и опять же с драконом; фаянсовая же в третий раз мисочка для воды с растительным орнаментом; маленькая латунная ложечка

91

с красивой насечкой; цельного черного камня палитра с инкрустацией. И все это вместе уложено в деревянно-кар-тонный сундучок, оклеенный чудесной муаровой тканью с бархатным ложем, костяными застежками и фольгой.

Красота!.. Продавщица разгладила пальчиком мор-щинку на ткани, и я заметил, что она, как и я, заворожена чудесным набором, и радуется по-новогоднему.

Маленькие китайцы, как дети. И цены у них детские…Семь юаней. Меньше доллара.— Как?! Я не понимаю!!! — поражался Гарик, мой по-

путчик, проникая в новую область, боковую шахту веще-вого рынка, где сбрасывали еще, а уже казалось некуда, мы приближались к нулю, но он тянул меня дальше: — Пошли, СергЮрьич, пошли! За тем поворотом — юве-лирный — они начнут доплачивать!

Гарик — крутой бизнесмен, владелец сети, имеющий, так сказать, все атрибуты. Приехал по солидному кон-тракту. Короче, VIP. Сюда же, на рынок, забрел по ста-рой памяти — когда-то еще пацаном начинал носильщи-ком, после — «челноком» из Пекина.

Забрел и… всё! — Это фантастика! Как?! Я… «Гуччи», «Версачи» —

не отличить! И — даром! — он называет цифру. — У нас — в три, в четыре раза. Или вот — вот, сколько? Сколько?

— Тлицать, — называет она.— Два, — называет он, и через минуту торга она уже

готова отдать «за тли», но он не берет, и она кричит вдо-гонку:

92

— Халасо! Два! Давай!!А он уходит, так страдая, как страдал, быть может,

Ной в свете ограничений на багаж.Я покупатель плохой. Номеров женского белья не

знаю. Золота боюсь. Короче, лох. Потому и ходил по су-вениры. Вяло, медленно. Гарик то обгонял, то возвра-щался ко мне, наконец плюнул и рванул сам.

Когда вернулся — не знаю. С утра исчез, на «Стену», на экскурсию не поехал. Хорошо, что суббота, перего-воры не пришлось отменять... То есть магию китайско-го рынка выдержать нельзя!.. Он и не стал. Купил снача-ла одну сумку, после еще — вторую. Побежал, поменял билет на «бизнес-класс» — на «бизнес-классе» нет огра-ничений по весу. Опять пошел, пошел. Истратил все. Вечером паковал, увязывал. Наутро постучался ко мне. Усталый, измученный. То, се. Наконец занял у меня де-нег… и тут же вернул.

— Не-е, всё-о! Давай, СерьЮрьч — просто так, в обед, пройдем еще разок по базару, просто так, напоследок…

И мы пошли. «Давай! Халасо!» Детские цены реа-билитируют рынок. Там, на Западе — барыш, лихва. И у нас по-прежнему: — «спекулянт», «торгаш» — для мно-гих слова ругательные. Здесь же — по Эйнштейну — от-носительная иллюзия альтруизма, иллюзия, ставшая ре-альностью. На прощание рынок не просто одаривал: в пространстве бесконечно малых цен возникали неевкли-довы эффекты — геометрически росла значимость трудо-любия, изящнолюбия, просточеловеколюбия...

93

Детские цены — это любовь рынка. Кстати, в 1949-м провозгласили КНР и тогда же открыли Гарвардский центр созидающего альтруизма, то есть — центр по ис-следованию видов любви под управлением нашего Питирима Сорокина. Эта мысль пришла мне в голову се-годня — 1 октября 2004-го. Клянусь, я не знал, что 1 ок-тября 1949-го — родилась КНР.

8В Начале Китая было Число… Заметьте, — не Слово,

а Число. И Творец Поднебесной, стало быть, уже не Поэт, а Статистик, или Бухгалтер, или Менеджер по про-екту, для Которого важен не столько образ и подобие, сколько баланс ресурсов и ртов. Одно яблоко на двоих… Каждой твари по паре… Количество заповедей и бла-женств… Если разобраться, и наша история — тот же учет и контроль, что и китайская, но — гуманитарней, что ли. У них — Число, арифметика. Общее у них превалирует. Люди у них абстрактнее. Единица в большом множестве стремится к нулю. Оттого и китайцы так похожи. И дей-ствия их подобны. И много лучше умеют скопировать, чем создать. И боятся потерять лицо, нежели душу. И значимость, место человека в обществе определяют коли-чеством прожитых лет, рангом начальника и степенью, хорошо, что ученой …

На жадеитовой, т. е. оранжевого нефрита Божественной Длани — маленький дракон, выплевывающий Землю,

94

земной шар. Демиург, стало быть, создает материю «че-рез» дракона — материю, отягощенную злом.

Другая классическая статуэтка изображает беседу Мудреца с драконом. К сожалению, оба молчат — тако-во назначение скульптуры, — и мы можем лишь догады-ваться о содержании беседы. Вместе с тем Мастер-резчик подчеркивает склонение Первого ко второму; дракон прилег у ног и задирает мордочку наподобие египетско-го сфинкса размером со среднюю собачку и внимает на-ставлениям Мудреца. Так внук слушает дедушку, а более молодой народ — например, наш — старшего китайского брата. Вероятно, показан урок арифметики.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, — считает Мудрец и поощряет прилежно повторяющего ученика: — Правильно. Хорошо. Очень хорошо!..

А вы любите считать?

10«Нас слишком много!» — любят повторять китайцы.

Объясняя или оправдывая, с чувством гордости или го-речи, равнодушно ли, озабоченно — не знаю, возможно у них такая привычка.

Ощущение многости подпитывается и усиливается постоянно: велосипедным паркингом, перевозкой овец в два яруса, как в лондонском басе, рисом, поедаемом па-лочками позернышно, иероглифами (около 50 тыс.), мас-штабами Тяньаньмэнь, просто толпами и, безусловно — статистикой.

95

«Вы думаете, — спрашивает китайская статистика, — нас сколько? И сама же отвечает: — Не-е! Значительно больше. Это только прописанных! А вторые или, не дай бог, третьи ребенки, которых не регистрируют и паспорт изгоям не выдают… А нелегалы? А диаспора?» И каждый год это «значительно больше» прирастает еще. На сколь-ко, вы говорите? На один процент? Вы работаете стати-стиком?

Мы шли по набережной, размышляя о былом. И чу-дом не попали под колеса! Он пер на нас, не сворачивая. Центр Шанхая, небоскребы, мы идем с Алисой по троту-ару, и тут он — с обветренным, обожженным крестьян-ским лицом на своем ржавом терракотовом мотоци-кле, — он и не думал тормозить, пропустить нас.

— Они не уступают, — объяснила Ли, — особенно те, что из села. В селе тяжело. Вкалывают с утра до ночи… «Нас, говорят, слишком много, чтобы уступать».

11Оказалось, село — вот оно, в двух шагах от трассы.

Клочки, терраски. Село — у реки, в балке, на склонах. Народ порается. Тут уже лущат початки. Ладят сети. А там что? Плуг? Два парня и девушка впряглись, один правит. Пашут.

Господи! И здесь — за счет села? Забитого, сирого, го-лодного, бессловесного… Наша история. И до войны, и во-йна, и после — все село тянуло, вытягивая, напрягая жилы.

96

Меня встречали как диковинку. Старик в форменной тужурке, бычок, женщина с бельем.

Из рассохшихся ворот в старой глинобитной стене вышла девочка, лет, наверное, трех, замурзанная, голод-ная, наверно, и я пожалел, что не взял ничего съестного, конфету, печенье ли.

Я присел на корточки, порылся в сумке и вынул руч-ку, шариковую, из отеля, по старой колониальной тради-ции. Девочка схватила цепко. Из-за забора позвали, но дитя заворожено было белой, блестящей, и тогда появил-ся молодой мужчина, подхватил ее на руки, заулыбался. Показал на ручку — дочке понравилось! — и засмеялся, уже, как показалось, вопросительно.

Нет, нет… Это вам! У меня еще есть, не беспокойтесь...Так меня пригласили войти, за глухой забор (вот уда-

ча!); повели по пустому почти двору — одно-два чахлых деревца, сарай — связки кукурузных початков (и толь-ко?), вялые цветы в горшках — поманили в дом.

Дальше порога в комнату я не пошел.Цветной телевизор. Музыкальный центр.

Cтаренький, но с большими колонками. Два видика — кассетный и СD. Большие кровати…

Он опять засмеялся, взял у ребенка ручку.— О! О! — запел я колониально, показывая с одобре-

нием на все добро, и он, смеясь и кивая, вдруг закатил глаза.

— А? Что?Люстра…

97

Огромная, чрезмерная для такого китайского потол-ка. Но какая! Мало того, что цветная — вот пульт: с рео-статами, с направленной подсветкой, с ночником, и — со светомузыкой!

Я восхищался: как? я не понимаю?!Он взял кусочек бумаги, что-то написал — восемнад-

цать, я сосчитал, таинственных иероглифов, в строчку — и протянул мне вместе с моей ручкой.

Оба сувенира я бережно храню.

12В Кунмяо — храм Конфуция — я примчался к шести

утра. «Вам, Сергей Юрьевич, еще рано, — сообщала та-бличка при входе. — Приходите позже». Это было напи-сано по-китайски, и правильность перевода подтверждал замок.

Я огляделся. Вдоль стены до конца квартала с кон-спектами в руках стояли студенты и, шевеля губами, зу-брили. Конспекта у меня не было. Я потоптался и пере-шел на другую сторону.

Напротив храма располагался типичный китайский домик, кукольный, с фонариками, под характерной кры-шей, и мне почудилось, там, за темными окнами, в полу-мраке неосвещенных комнат…

— Эй! Эй! — застучал я в стекло. — Есть кто? Отворяйте ворота!

За дверью завозились, открыли. Девушка кланялась мне, и я вошел в сени, потому как такой красавицы здесь

98

еще не видал, и тут навстречу вышли две скромные де-вушки просто неописуемой красоты, и повели меня в зал, а там уже три сонные, словно павы, фотомодели кружи-лись у столика. И вот вышла седьмая, поистине Седьмая девушка, и на чистом китайском языке спросила, не было ли у меня текущих четверок в девятом классе. И я в от-вет протянул ей свою визитку, где черным по белому со-общалось о золотых медалях, красных дипломах, ученых степенях и званиях.

— Цзиньши?! — восхищенно и робко спросила она.— Сюцяй, — скромно уведомил я.— Ой! Как хорошо! Нам позволяют принимать толь-

ко круглых отличников. Выбирайте! И протянула мне семь карт веером.

«Ах, только бы, вот бы…» — я схватил последнюю, седьмую. Протянул. Девушка радостно улыбнулась:

— У вас прекрасный вкус! Вы выбрали меня — спе-циалиста по «Райскому наслаждению»! Пожалуйста, за-платите пять долларов…

«В чайной церемонии, как и в любви (не будем упо-треблять это похабное словечко из трех букв, наглое американское словцо, сочетающее потливые фрикции и технологию конвейера), — в Че-Це, как и в настоя-щей любви, не следует торопиться. Но и не следует тя-нуть. Следует придерживаться ритуала, состоящего в размеренности и умеренности. Для чего все атрибуты и процедуры приводятся в согласие. Движения и мысли

99

обретают гармонию, а тонкий шелк моего платья не скро-ет теплоту вашего сердца...

Итак... Вот чайный столик, красный с перламутром. Вот чайник маленький, пинцет, совочек, ситечко... Две чашечки поставлены на блюдце: вот стопочка — строй-на и высока — для наслаждения небесным ароматом и солнечным теплом; а низкая пиалочка — напитком, сво-им широкобедрым содержимым, — прозрачным цветом, вкусом, чистотой.

И потому омоем чайник трижды, и кисточкой — от прежних чаепитий — «Очистив прошлое — сумеем в на-стоящем гармонию недолгую найти…»

Итак. Вот — чай. Не должен быть он слишком драго-ценен. Бывает зависть. И к тому же высокий кайф изы-сканной беседы ослабить может превосходный чай.

Не знаю — девять зерен чая, семь ли, три ли — во-прос, и в гао, не имеющий ответа, в «Двух уложениях», «Трех планах»... Ни в Луньюе, ни в Девяти великолеп-ных Цзинах — ответа нет. Лишь практика — критерий; ведь только так, испытывая чай, к срединности приходит тот, кто любит...»

Итак... Совочком переносим зерна, самшитовым и ла-ковым совочком — на блюдце.

«Пожалуйста, — приблизившись вплотную, та девуш-ка, — пожалуйста, на чай смотрите. Видите какой — мор-щинистый и суховатый — Фауст — не помните, кого он поджидает?.. В кустах и ветерок — вы чувствуете Лотоса доносит сладчайший, ароматнейший дурман!»

100

Итак…В чайничек ссыпан до крошки представленный ранее

на блюдце. И крышкой накрыт. И водой, кипятком об-ливается сверху — согреться чаинкам положено прежде, трикратно его перевертывать надо. Пока же он млеет — вы помните, сам, без воды, — та девушка, кланяясь, ча-шечки распределяет, и мне и себе, по две рядышком, чин-но, на блюдцах.

«Вода оживить не способна привялые листья, ког-да на вершине горы или в жаркой долине наполнен кув-шин… Середина ручья — вот лучшее место, под утро, еще до восхода, кувшин я наполнила девичьим сном и на угли, до нитей жемчужных, почти довела до кипенья, прохлад-ное тело воды — до страсти — впитать, напитать!»

И крышечку снявши пинцетом — та девушка льет ки-пяток. Накрывает. И вновь и поверх, и снаружи еще об-ливает.

И мы, дожидаясь, почти переходим на «ты». Раз-лей же!«Река — с небес, чистейшая, как Небо!» Наполни сто-

почку высокую сначала. Дабы «Луна чиста и одинока — сияла в небесах!»

Затем накрой пиалкою и ловко вдруг эту парочку пе-реверни! «О! Солнце и Луна сияют вместе!» И стопку, пока жарка, неси скорей к лицу, вдыхая несравненный аромат! Вдыхая, не спеша...

И далее — приложи ее к глазам. И прокати, как ролик, под глазами».

101

Тепла-а кера-амика... О, де-ева, как прия-атно!..«Так Солнце, восходящее из моря, согреет веки пер-

выми лучами…»

Тут важно не забыть пригубить трижды и в малень-кий китайский колокольчик тихонечко звонить... зве-неть... ... и после не забыть о китаянке…

13Шанхайская девушка... Раньше было как: на изло-

манные ступни — колодки, далеко не убежишь, в изне-женные ручки — кисточка беличья. А ныне…

«Девушка-лиса» и гоголевская Солоха совпадают не в том, что спознались с нечистым. А в том, что энергичны.

К чему болтать о феминизме! Перехватить инициа-тиву у мужчин, сохраняя смирение и соблюдая ритуал! Скрупулезно и не спеша, укрепляя семью и клан! Не в этом ли новое понимание женской добродетели?

На набережной Шанхая ко мне подходили парочки попрактиковаться в английском, и именно девушки за-говаривали первыми, а парни подключались уже в про-цессе разговора. И та девчонка, впряженная в плуг. И Нэнси, очаровательная менеджер в Сити-отель: англий-ский, французский, немецкий, японский — свободно. Украинский? О, сорри, не с кем было попрактиковаться…

Любовь китайской женщины всегда была домови-та. Собственно и сейчас традиция сохранена. Вот только Домом становится Китай, а скоро — весь мир.

102

Феминизация, понятно, без проблем не проходит. Официантки путают заказы, несут не то и обсчитывают себя. Продавщицы не знают товара. Секретарши забыва-ют напомнить о намеченной встрече… И все же вот он, мой маленький подарок — Китайские девушки! Я пророчу Вам фантастический успех в новом веке. Какой? А женские Нобелевки не хотите?! Все очень просто. Фундаментальные открытия есть результат трудолюбия и упорства, инту-иции, а также стремления к гармонии и красоте. Без со-мнения, все это — Ваши лучшие национальные качества! Поторопитесь — у японок и кореянок тоже есть шанс.

И не печальтесь, что ножка выросла. Повыше каблук… и на мужчину глядим свысока, то есть — на мужчин.

14Шаолинь — ДЮСШ по подготовке будущих тай-

ных агентов. Куда ни кинь — всюду работа: с мечом и ко-пьем, трезубом и палкой, плащом и кинжалом, голыми руками… Лучшие из них участвуют в незабываемом шоу. Мастерство, полученное от Учителя, делает ученика обя-занным Школе. Мастерство и Безусловное повиновение Учителю — основа Шаолиня. Дети настойчиво овладе-вают знаниями. Знания настойчиво овладевают детьми. Все как тогда, в героическом прошлом. И все-таки — шоу. Детям нужны атаманы, сечи и «чайки». Поэтому Толе Поповичу, автору «гопака» — батьке нашего украинско-го кунгфу — поклон. Только бы не заигрались, не забыли о том, что и учителя — люди, человеки, имеющие право

103

на ошибку. С какой бы заглавной буквы ни писали, в ка-кие бы мундиры ни рядили, какой бы преданной любо-вью ни любили.

15Мягкий китайский вагон — еще один пример уваже-

ния к начальствующим и старшим.Нет, плоские мониторы телевизоров в мягком ваго-

не установлены на каждой полке, и каждому одинаково даны шлепанцы, набор для умывания, плечики, обтяну-тые плюшем. Это сделано правильно: младший, т. е. по-мощник, должен испытывать благодарность и восхище-ние в связи с тем, что старший, т. е. начальник, пригласил сопровождать себя в таком замечательном, комфорта-бельном поезде. Поистине, нет лучшего места и предпо-сылок для наставлений. В такие купе, где могут оказать-ся иностранцы, и следует продавать билеты старшим и младшим, начальникам и помощникам.

Не потому ли старший, по-видимому, начальник, и младший (помощник) — мои соседи по купе? Что дол-жен делать первый? Правильно — поучать второго. Он и поучал. Строго, отрывисто, а главное — непрерывно. Он восседал гордо, как Дон Кихот, или скорее — маленький ученый-феодал, поучающий своих подданных, а те вни-мали наставлениям, т. е. слушали со вниманием, словно молодые санчи пансы (при чем здесь Испания?) — еще более круглолицые, но голодные. Беседа, точнее моно-лог, была политинформацией, звучали знакомые по

104

«новостям» фамилии — Цзян, Дэн, Чжо, Мао… С извест-ного момента я почувствовал, как младший затосковал, что уже воротило его, но вида не показывал. Традиция.

Какое счастье, думал я, что не знаю китайского! Хочешь не хочешь, а пришлось бы отвлекаться, вслуши-ваться в этот поток начальственной занудности, баналь-ных истин и очевидного сумасбродства. Впрочем, за обе-дом, поедая суп-концентрат из лапши, я уже улавливал общий смысл, дух, так сказать, и даже загрустил, когда старший весело перешел на русский.

— Лас, два, тли, ситыли, пяць-а, сесь-а, сем-а… Ха-ха! Прлавильна! Харасо! Осиня харасо! Лас, два, тли, ситы-ли… Ха-ха! Ни стóит!

— Ха-ха! — вторил ему младший.— Ха-ха! — соглашался и я по-китайски.В купе оживились, зашумели, заулыбались. Тогда замолчал старший. Видимо, общий шум в купе

его не устраивал. Наступила пауза, в которой мы заняли позицию ожидания, а наш старший — место старшего.

— Мао Цзэ-дун, — после паузы, обращаясь ко мне, мудро улыбнулся уважаемый, — óсиня харасо.

Я проявил понимание и уважение.— Линь Бяо, — с тем же выражением старший, —

óсиня харасо.Я решил не возражать, а поддержать и продолжил:— Дэн Сяопин — очень хорошо! — Дэн Сяо-пин… — старший помедлил и, назидатель-

но поглядев на нас, указал: — Дэн Сяо-пин… Ни стóит.

105

Все замолчали. Далее развить тему не было возмож-ности. И потому старший, проявляя ответное уважение, сообщил:

— Карала Маракса — óсиня харасо!Я кивнул.— Ленин — óсиня харасо!Я промолчал.— Сталин — óсиня харасо!— Не стоит, — решился я возразить.Старший поглядел на меня внимательно. Понял — я

хоть и молодой, но тоже начальник. И протянул булочку.

16Америка с Европою «зажрались». Дородное хай-

ло обывателя, вяло озабоченного ожирением, угнетает. Жажда жизни, тот самый голод переходит с насущного на лишнее, с живого на виртуальное. Сначала из спаль-ни в романы, теперь из романов — в игру на компьюте-ре. Вот и власти над миром сильнее хотят, обожравшись. «Иные времена — иные страсти. Приелись сласти мне — Желаю власти!»

Китай в основном сыт. Задача, поставленная Мао, была решена Дэном в восьмидесятые. Страну удалось на-кормить. Четверть Земли перестала быть «миром голод-ных и рабов»! Не чудо ли?!

Сытому — есть что терять. Ему не нужен весь мир. Он голодного не разумеет. В этом — залог миролюбия.

Так ли это?

106

«Мы сильны как никогда!» — голосует небоскребами КПК.

«Тогда мы ели рис и молчали, а теперь едим курицу и ворчим!» — сетует старшее поколение.

«Неудовлетворенность, обусловленная ростом по-требностей, с одной стороны, и социальным расслоением, с другой, ведет к эпидемии «красных глаз» и озлоблению. Деревня измучена непосильным трудом и хроническим недоеданием. Небоскребы Города — символы ограбления Села. Ждите красных петухов!» — дацзыбает оппозиция.

А я не знаю, кого слушать. Надо идти к Учителю.

17 По желтой Янцзы я за вами плыву, поражаясь. В небе «Илов» и «Ту» не видать — «Аэробусы»,

«Боинги». Небоскребы, как «горы стоят вдалеке». Крокодилов повывели здесь со времен цзаофаней. Плывем хорошо.— Послушайте, Мао!Не слышит. — Послушайте!Мао плывет.— Я… Не слышит. Ему ленинизм мелковат.Как когда-то и нам маоизм:«Если враг наступает, — смеялись, — мы отступаем».

(Смеялись.)

107

— Послушайте, Мао, Небесный Дракон, экспонат мавзолейный!

Я прошу Вас, пожалуйста, не отвечайте, ни откуда плывем, ни куда!

Ни секретов, ни планов, ни целей!Одно только — как мой народ, мой китайский народ

полюбить?Научите!Иначе, зачем Вы плывете за мной по Днепру?

18Кажется, я понял, как привить себе, или, если хоти-

те — развить у вас, — чувство любви к китайскому народу.— ??— Метафорой.

Народ, как дедушка китайский.Его, как дедушку, люблю.

А ведь верно! Дистанция, или скорее — диалог, или точнее — взаимное влечение наших народов, — сродни беседе поколений.

Триада: Я — Дедушка — Народ китайский — пронизана традициями трудолюбия и бережливости, духом практи-ческой мудрости, привычками быта, а главное, родствен-ною теплотой во взгляде восхищенного ученика и ласко-вого Учителя, внука и дедушки. Помню, дедуля смотрел на меня, как на маленького дракона, щурился и поучал,

108

рассказывая что-то совершенно удивительное, заворажи-вал, приучая к неторопливости и поседливости, наблюдая, тщательно ли я пережевываю пищу и наставления.

Дедушка приучал меня к ритуалу. А что такое «ритуал»? Оставляя в стороне специфику той или иной религии, об-щим для всех является установленная последовательность действий, актов мистерии, в которую вы вовлечены не как зритель и не как актер, а как действующее лицо. Ритуал при-учает к порядку, к гармоничной организации пространства жизни. Но что еще важнее — к правильной — несуетной ско-рости бытия, степенности, гармонизации времени, как ско-рости прожевывания и переваривания информации.

Нет, дедушка не был церковным человеком. Он не молился-качался, не носил кипы и пейсов, не надевал тфилин. И все же его ритуал был еще круче, еще глу-биннее. Ритуал приема пищи. Ежедневный, привычный, хранимый с дорелигиозных времен, и мудрый, столько за эти времена накопивший.

...Кушать садились на кухне. Несколько раз ерзнув на табуретке, уже в пижаме и шлепанцах, уже с вымытыми и насухо вытертыми китайским полотенцем хирургически-ми пальцами дедушка брал вилку и, пронося ее над столом, забывал обо всем, накалывая и перенося к себе на тарелку с витыми хвостатыми облачками, сначала молоки, мелкую селедочную икру («оставь ребенку!» — сердилась бабуш-ка), а затем и кусочки дунайской или неведомо где раздо-бытого «залома», — переносил, и начинал есть, т. е. кушать, тщательно пережевывая. Наступала такая сосредоточенная

109

тишина, словно в часовой мастерской, когда смотришь снаружи, сквозь стекло. Казалось, он осматривает каждую стрелочку и пружинку, то есть — обсасывает каждую ко-сточку и каждую икринку, пробуя ее, пробуя словно манну, божественную крупу, посланную с небес.

Дедушке не надо было желать «приятного аппетита», что по-китайски означает «кушайте медленно, не торо-пясь». Кабы не было у него разносолов, был бы один рис в желтоватой мисочке, он бы и тогда обсасывал каждую рисинку в отдельности, выражая завистливую благодар-ность за такую крупную манну, что Бог послал китайцам.

— Это правильно, они трудяги… Помнишь Чена?И бабушка кивала в ответ.

Кто был тот Чен, я не знаю. Но появление его тогда, в моем прибабушкином и придедушкином детстве, было, как видите, не случайным.

«Метафора любви, Метафора родства. Родимое в крови Чужого существа. Постой, не улетай, Метафора добра. Я, дедушка-Китай, Из твоего ребра».

19 К Мао я не испытываю ничего. Было: «Ста-лин и

Ма-о — бра-тья навек!…», оба в сапожках, оба топчут, или трубочку набивают народом; глубокой ненависти к Сталину хватало на двоих, а сейчас… Нет, Сталин по-прежнему Сталин. А вот Мао… В отраженном свете уваже-ния и восхищения Дэн Сяопином и Мао заиграл кумачом

110

с позолотой, пророчество насчет «трех миров» подтверди-лось блестяще, а линия «тихе теля у двох маток (у США и СССР) сосе» вывела-таки страну на новые рубежи.

Так что? «Читайте, читайте Мао! — Узнаете Китая дао!» Так лучше? Так победим?

Я счастлив, что не хожу на партсобрания, не конспек-тирую цитатники, не боюсь рассказать анекдот… Однако Мао — как Сталина — ненавидеть не удается. А жаль: «Ненавидя вождей, мы любили народы», тем более — та-кой близкий, несчастный, муравьиный, советский, со-вковый…

Этот народ попробуем полюбить, не испытывая нена-висти к вождю. Нам это трудно. И мне — трудно. Трудно вернуть уважение к власти.

20— А что это за терáктовая армия?— Не терáктовая, а терракóтовая, из обожженной

глины. Армия императора Цинь Шихуана: все воины в полный рост, лица не повторяются, от коневода и луч-ника — до офицеров и генералов, третий век до н. э., это его захоронение, всемирно известный заповедник-музей. 7000 фигур!

— А зачем столько?— Возможно, он и там собирался продолжить, война

засасывает, входит в привычку, в традиции...— Думаю, это уже не воины — зрители. Или массов-

ка. Короче — окружение: поклонники, завистники, просто

111

пришли. Какая прима без публики, лектор без аудитории, «хай чабан, усі гукнули, за отамана буде», вождь без народа...

— Давно нашли?— В 1974-м. Слой земли сняли — а там траншеи, а в

них — руки, ноги, головы — оторванные, осколками. Такое впечатление, что он — император — хотел увековечить жи-вых солдат, а Время сказало: нетушки! — фиг вам! — каких живых?! — это памятник Войне. И потому — руки, ноги, головы… Так их и не склеили всех, поняли, часть как было оставили: вот здесь они идут четырьмя колоннами по че-тыре в ряд, а здесь — смешались в кучу руки, ноги, головы, но еще без истления, в тот же день или ночь после битвы.

— Значит, понял что-то Цинь Шихуан?— Вряд ли. Защита родины. Месть. Всемирная рево-

люция. Наконец, жизненное пространство — «Нас слиш-ком много!» Власть... Да мало ли… «По-моему, — пи-сал Мао, — атомная бомба не страшнее большого меча… Войны не нужно бояться… Если во время войны погиб-нет половина человечества, это не имеет значения. Не страшно, если останется и треть населения…»

Какое высокое безразличие! Словно и не человек пи-сал. И верно — писал Дракон. Длиною от Циня до Мао, от Богдана до Сталина.

Кто же он? Агрессор? Безумный вояка? Или все же — отец народа, и потому — политик, интриган? Есть версия, что драконья миссия — сидеть на горе в Запретном городе и пугать. Говоря по-нашему, «підгавкувати». Стравить Союз и Штаты и на этом поиметь дивиденды — вот типичная

112

хорошо знакомая нам драконья стратегия. Секрет ки-тайского экономического чуда видят отчасти и в этом. Перевооружение китайской армии, как считают специали-сты, на самом деле прекрасно проведенная мистификация, позволившая Дэну за счет реального сокращения военных расходов сосредоточить усилия на модернизации производ-ства потребительских товаров, наводнить мировой рынок.

Итак, Дракон не опасен? Надолго ли? Выдержит ли великая китайская культура демографическое давление? И такова ли эта культура, чтобы перечить войне?..

21Культурный слой Поднебесной оценивают по-

разному. Одни считают, что тысячелетняя история, пом-ноженная на культ знаний, дает в итоге наибольшую по численности и качеству интеллигенцию, в то время как другие напоминают о чистках, «культурных революци-ях», эмиграции... Подчеркивая экологическое значение культуры, как фактора, сдерживающего пожирание зем-ных ресурсов, на Западе не так давно была предложе-на формула «Не хлебом единым...», имея в виду, что и сами интеллигенты потребляют материально скромнее, и окружающих подвигают к тому же. Лозунг «Искусство — в массы», когда вы сидите в кино и грызете семечки или чипсы вместо того, чтобы сидеть в кабаке и жрать рябчиков (в «Макдональдсе» и жрать гамбургеры), был недопонят фашистами. В результате обильное употре-бление сосисок с капустой при отсутствии отвлекающих

113

музыкально-развлекательных программ вызвало позы-вы экспансии в восточные земли с известным финалом.

Культура... Ни черта она не удержит. Если только не понимать под культурою — дом, землю, работу, собствен-ность, бизнес. Если только не понимать...

22Знал ли «маленький Дэн» о бухаринском «Обога щай-

тесь!»? Его призыв «Накапливайте!», обращенный прежде всего к 700.000.000 крестьян, не просто услышали. Ему по-верили, хотя никакой приватизации земли в Китае не было. Был и есть семейный подряд, основанный на долгосроч-ной аренде земельного участка (на 50, в некоторых случа-ях — 70 лет); при этом большие бригады, аналоги наших радгоспів, распускались, а сохранили их только на худших землях, замкнув на госзаказ и госрезерв.

Поскольку земля не стала объектом купли-прода-жи, удалось удовлетворить чаяния «того, кто ее обраба-тывает», отсрочить и смягчить процесс имущественного расслоения, ослабить проблему батраков, не дать район-ной и областной «головке колонны» прихватить земли-цы впрок, т. е фактически исключить ее из севооборота. Ликвидация больших бригад позволила снять противоре-чие между фермерами, блюдущими свое, c одной стороны, и остальной массой, привыкшей к общей миске, с другой.

Конечно, это было специфически китайское реше-ние, основанное на реальной поддержке семей инвента-рем, удобрениями, улучшенным семенным фондом —

114

результатом достижений Китая в области генетики и селек-ции. Специфическое решение политически верное. Властям снова поверили. «Завтра не отберут!» Подряд указал пер-спективу. «Накапливайте!» Поэтому они и впряглись.

23В Начале было Число… И Число было у Дракона, и

Число было Дракон. Число это — девять. Посмотрите внимательно на девятку. По сравнению с нулем — беско-нечность, а по сравнению с бесконечностью — ноль. Какая срединность! Четыре стороны света — четыре стихии-эле-мента — свиваются в пятый, срединный, и вновь развива-ются в четыре. Пространственно — это тор — Змей, куса-ющий себя за хвост, самое древнее изображение Дракона. Вечное повторение, сведение пространства в точку. Взрыв! Переход. И вот уже ноль превращается в бесконечность.

24А вот и выпускной! Как быстро… Кланяюсь, кланя-

юсь. На этом фото я в центре, вокруг шаолиньские дети. Скоро и они получат путевку в жизнь, а может и за гра-ницу, может и к нам.

Нет, они не станут американцами или украинца-ми. Они остануться китайцами, потому что хранят чув-ство сыновнего долга и обязанность помогать Родине. Такова традиция. И таково отношение к ним государ-ства: никогда эмигрантов на этой земле не считали из-менниками!

Китаю они — дети. Они всегда помнят об этом. Не по-тому ли инвестиции диаспоры — важнейшая составляю-щая экономического чуда.

Они — всегда китайцы, следовательно — Настоящие Граждане мира.

25Летний кинотеатр по дороге в Тибет. Круглая площадь,

огороженная частоколом. Широкий экран. Слева — Мао, справа — Кун. Экран — словно развернутый по горизонтали свиток. Заходит солнце. Смеркается. Над будочкой киноме-ханика гаснет красная лампочка. Звучит китайская музыка, и в центре темного экрана появляются три белых иероглифа.

«О-о!» — зашумели зрители, будто они ожидали дру-гого, а взамен неожиданно получили фильм, лучший во всех отношениях.

Музыка закончилась, а иероглифы все те же: три бе-лых, на черном, в ряд. Я начинаю тревожиться за механи-ка, как обнаруживаю — на экран уже никто не смотрит — все глядят вверх, в небо. Что? Как? Зачем? Я кручусь, а соседи кланяются и указуют! Да! Они тычут пальцами в зенит и — ах! Я кажется… Вот оно что! Сегодня Небо по-казывает Дракона, Который больше, лучше, величествен-ней! Правильно! Музыке — не звучать. Не мелькать ки-нопленке. Что лучше и естественней степной тишины?

Вечные звезды, свивающиеся в созвездия… Затекает шея… Шеренги затекших шей внизу и недвижный Дракон в Небесах…

116

У ворот замка

На скамейке у ворот средневекового замка сидел вы-сокий старик, обеими руками опираясь на трость. Сидел молча, глядя куда-то вдаль и поверх.

— Похож на английского дога? — шепнул я Линде, когда мы присели на той же скамье с краю.

И Линда, замотав головой, шепнула:— Но только не английского. Валлийцы бóльшие патри-

оты; а судя по шапочке — это валлиец, обрати внимание…Линда не успела закончить фразу, как старик, дернув

кадыком, застонал:— О! Горе, горе…— Ах! — отозвалась Линда. — Айм сори? Вам плохо?

Я могу помочь?Старик повернул голову и, не сразу увидев нас, по-

качал головой.

БРИТАНИЯ

117

— Горе… Большое горе… Сегодня принц Лливелин, — голос его снова осекся, — сегодня нашего Лливелина — не стало… он умер, да… умер…

Глаза его были полны слез. И руки, сжимавшие трость, подрагивали.

— Принц? Уэльсский? Боже мой! — Линда гляну-ла на меня выразительно, мол, видишь, какие люди. Патриоты. — А мы ничего не слышали. Как же это? Ведь он, кажется, еще молодой. Что же произошло? Эксидент? Теракт?

— Чума, мэм. — Чума? — Чума, мэм… Тринадцатый век. Тогда чуму не лечи-

ли. О-о! Мой бедный принц… О!.. Слеза выкатилась из покрасневшего глаза и поползла

по щеке из века тринадцатого в двадцать первый.

Правила, сэр...

Тринити-колледж. Вот и он — «Большой двор» зна-менитого университета, где со времен Генриха VIII вос-питывались лучшие умы человечества — Фрэнсис Бэкон, Исаак Ньютон, Байрон, Рассел, Ротшильд, Набоков… И еще 31 нобелевский лауреат — абсолютный мировой ре-корд для университетов.

Я мечтал войти сюда, пройти по двору, заглянуть в музей и библиотеку, в аудитории, подсмотреть что-то,

118

почувствовать, уловить. Я ведь тоже преподавал, и слова «учиться» и «учить» — звучат для меня благо-говейно.

— Колледж закрывается через 5 минут, сэр, — ох-ранник остановил меня на пороге, прямо в воротах, — 4 pm*, — и указал на большие часы напротив. При этом он сделал движение кистью, словно прочертил линию, которую пересекать не полагалось. И я резко затормозил, упершись в воображаемую черту.

Вот незадача, я и не мог предположить, что закроют в четыре. А завтра мы рано уезжаем, и я уж точно сюда не попаду. «Что ж, — я глянул на охранника, — отставной служака, наверняка упрямый, и с гонором. Понятно — «директор ворот».

Он сидел во дворе на стуле и смотрел на меня ров-но, без эмоций. А мог бы увидеть и расслышать, с какой печалью я вздохнул, доставая фотоаппарат. Впрочем, что ему объяснять. И денег не возьмет, еще оскорбится. Видать, педант.

— Что ж, — сказал я, — нельзя так нельзя; позволь-те, я на минутку войду во двор и сделаю хотя бы два-три фото?

— О, сэр, мне жаль, но, как я уже говорил, вход раз-решен до 16.00. Увы, сэр, — и не вставая со стула, делает то же, из крикета или лаун-тенниса, движение кистью.

— Хорошо, — говорю. — Если я не ошибаюсь, до ука-занного вами часа, — тут я показываю, как мне кажется,

* 16.00.

119

тоже довольно элегантно, на часы напротив, — еще не менее двух минут. Этих минут мне будет довольно для съемки.

— О, сэр, — он встает и подходит ко мне. — Я бы не хотел выглядеть педантом. Но ведь нельзя исключать, что вы увлечетесь. И когда минутная стрелка остано-вится на искомой отметке, вы еще будете находиться во дворе. Согласитесь, я обязан исключить подобную си-туацию. Прошу понять меня, сэр. Речь идет о правилах, сэр. — И, сдержанно улыбнувшись, интересуется, отку-да я прибыл.

— Откуда? Из Украины, — сказал я. — Киев, — и, па-мятуя обычное для многих британцев незнание нашей географии, — Чернобыль, — прибавил к имени родины.

— Чернобыль… Да… Мне очень жаль, сэр. А правда ли — так мне поясняли наши физики, — что причиной катастрофы было нарушение регламента, правил эксплу-атации? В самом деле, сэр?

Он смотрел на меня внимательно и строго. — Да, — ответил я, — скорее всего, из-за недосмотра

персонала. И, знаете, никакого подтекста — назидания, иронии,

а тем более насмешки — я тогда не уловил. Правила, Правила! — будь то посещения колледжа или эксплуа-тации ядерного реактора — ПРАВИЛА, как таковые, пе-ресеклись. И подумалось: простой сторож, а туда же!.. Британия…

120

Сэр Джон

Вот чего мы не могли предположить — что в Лондоне нас покусают клопы. И где — в недешевом отеле, в самом центре британской столицы.

— Я думаю, что такое, кусает и кусает, — сообщила жена за завтраком, — а зажигаю свет — клоп! — представ-ляешь! И какой здоровенный!

— Ты уверена? Может, комар?— Ну, что я... Нашла, раздавила... Характерное ам-

брэ... Спрашиваю горничную: «Что это?» А она будто и не понимает...

— Надо сообщить на рисепшине. Куда это годится! Как коммуналка какая-то. Кстати, а если не поверят?

— А я его оставила, раздавленного. Вот, в пакетике, — и протянула мне прозрачный пакетик, где еще вчера были сережки. Лежал он тихо, маленьким темно-вишне-вым кружочком. — Знаешь, последний раз я такое видала лет сорок тому — да, в семидесятых, в общаге...

— А у нас клопов не было. И у нас и у соседей. Вывели. Не сразу, правда. У нас дом был — двухэтажный, на восемь соседей. Пока по очереди гоняли, толку не было. У нас го-ним — к Ляховичам бегут, у них — к Прицкерам. Казалось бы, ну что — выбрать субботу и везде, во всех квартирах од-новременно полить. Так нет. Прицкер в субботу не может. А бабка Потаповна в воскресенье дежурит, а сынок ее, ха-нурик, как в субботу налижется, так ему не до клопов. Лет десять мучались, пока Прицкеры за границу не уехали...

121

— Случайно, не сюда?— Не, в Америку...— А, — засмеялась, — не, это не наши — наши были

мельче, зато кусались крепче, люто. А тут я и не просы-палась, так нежно, деликатно даже...

Мы разглядывали пакетик и кроткое домашнее суще-ство из нашего прошлого, как тут официант, подливав-ший чай, воскликнул:

— О боже! Нет! — и указывая на пакетик: — Ах! Зачем вы загнали его сюда? Он же может задохнуться!

— Кто?! — Сэр Джон. Если я не ошибаюсь, — и он наклонил-

ся к пакетику чуть не вплотную. — Ну, да. Это сэр Джон, наш лучший дрессированный... Но почему он не шеве-лится? Надеюсь, в пакете не было мятных конфет. У него аллергия…

— Дрессированный? — взвыли мы в унисон.— Ну, да. Ведь наш отель — в стиле «ретро».

Викторианская эпоха! Да, это дорого. Но думаю, те-перь вы согласитесь — это стоит того! — И добавил с умилением, чуть не сюсюкая: — Мальчику пора гулять. Задержитесь на минуточку, я сейчас вернусь с тем, кто его выгуливает.

— Ты поняла? — зашептал я, как только он вышел из зала.

— Что? — Нас разводят. Он пошел за свидетелем. Ущерб.

Суд. Штраф — у них это быстро.

122

— Ты уверен? — и не дослушав моих аргументов, мгновенно опорожнила пакетик в окно.

И вовремя. К нам, улыбаясь, подходил и официант и менеджер, судя по усам — главный. Но углядев нарочито раскрытый, пустой пакетик, изменились в лице, заголо-сили: — Где он? Что вы с ним сделали?

— Ах, — сообщила женушка, глядя на них такими чистыми и добрыми глазами, которые мне всегда на-поминают о родине. — Ах, вас не было так долго, — а он так просился, так скребся. Я отпустила его — вон в ту щель.

И они оба склонились к плинтусу, и на лицах у них проявилось чувство такой искренней озабоченности, ко-торую изобразить, сыграть невозможно.

— Слушай, — сказал я, когда они удалились, — а мо-жет, и правда? Кто их, черт возьми, разберет? Британия…

Фенечка(На могиле Толкиена)

В Оксфорд мы въехали поздним вечером. — Куда поедем? — спросила Линда. — В гостиницу

или на кладбище? Ты помнишь? Толкиен похоронен здесь.

— Толкиен? Да! — запричитал мой сынок. — Сейчас! В отель мы всегда успеем. Да, сначала на кладбище. Я не устал. Пожалуйста!

123

— Боюсь, уже поздно. Кроме того, мы не знаем, на каком кладбище его искать. А вот, кстати, и наш отель-чик, — сообщила Линда. И мы стали выгружаться.

Надо сказать, что в среде почитателей фэнтези тол-киенисты — самые, наверное, романтичные. К их во-инству принадлежал и мой двенадцатилетний сынок. Принадлежал, как говорится — душой и телом.

Душой, потому что прочел все его книжки, и не просто прочел — прошел путями и подземельями Средиземья, сжился с этим кольцом, и, восхищаясь ма-гом Гендальфом, («А скажи, Гендальф классный!») — подражал, конечно же, эльфийскому лучнику — крутому красавцу Леголасу.

А телом, потому как закалился в боях с такими же, как он, обладателями деревянных мечей, фанерных щитов и жестяных шлемов, а равно — ссадин, синяков и призыв-но-гордых взоров одноклассниц, косящих под эльфий-ских красавиц — Арвен, Лютиен, Галадриэль... Вот почему могила Толкиена казалась ему центром вселенной, а эль-фийская фенечка, браслетка в виде увитой плющом стре-лы, которую сама сплела-связала ему Галя из 7д, — самым драгоценным из всех когда-либо известных подарков.

— Завтрак с семи до девяти, — заметила сонная хо-

зяйка отельчика, передавая ключи. По ее тону было ясно, что явились мы позже, чем следовало.

Я кивнул и потащил вещи наверх по лестнице, но тут снова проснулся мой неугомонный сынок:

124

— А скажите, пожалуйста, где-то здесь в Оксфорде — могила Толкиена? — глядя на хозяйку с надеждой, заго-ворил мой хоббит… — Толкиен, великий, который…

— Как вы говорите? Толкин? Не знаю. Здесь несколь-ко кладбищ. Напротив отеля есть кладбище… — сообщи-ла хозяйка. — Служитель приходит в девять.

— Утра? — с ужасом произнес мой хоббит. — С 9-ти am,* — подтвердила хозяйка с некоторым

удивлением. — Эй эм! — я занес вещи в комнату и повторил жене: —

Эй эм! — Я знал — до утра нам недотянуть. — Куда же вы? Куда?! На ночь глядя! — Мы недолго.— Мы скоро! И мы побежали. Ворота кладбища были заперты. Мы подергали и

пошли вдоль высокой ограды, засаженной кустами и увитой плющом. Может быть, где-то есть калитка, про-ход… Единственный фонарь остался позади. Луна же пряталась в тучах, и было неясно — прибывает ли, убы-вает, и то ли четверть, то ли половина диска косится из засады. Сквозь прорехи в изгороди можно было раз-глядеть надгробия — однако разобрать надписи не уда-валось.

— Что это? На ветке шиповника, под порывами ветра метал-

ся белый, прозрачного газа платок. — Уж не фата ли? —

* 9 утра.

подумали мы, и в этот момент ночная птица вспорхнула и тенью кинулась прочь.

— Дойдем до того вяза и повернем обратно. — А можно хотя бы до угла? Может быть, там проход? — Мы обещали маме — недолго. И потом — это же

Англия, раз закрыто — значит, закрыто. Дойдя до угла, остановились. Небо заволокло.

Потянуло сыростью, начал накрапывать дождь. — Калитка! — Калитка! Калитка была приоткрыта. Гравий на дорожке захрустел под ногами — я не успе-

вал за ним, — и тут на тыльной стороне одного из над-гробий сверкнули — что бы вы думали? — да, именно — висюльки и фенечки, развешанные на прямых плечах невысокой плиты.

— Толкиен! — выдохнул мой хоббит. Подошел, опу-стился на одно колено, и на глазах превращаясь в кра-савца Леголаса, снял, дрожа, Галину фенечку и бережно прибавил к навешанным.

Луна выплыла наконец, и оказалась полной. И вокруг нее в тумане явилась белесая круговая радуга — волшеб-ное кольцо какого-то вселенского властелина.

В отель возвращались в безмолвии. Ночь. Кладбище. Фонарь. Британия…

126

Мама мыла Раму.Из местного «Букваря»

Пролог

Написать об улыбке я мечтаю давно. Почему? Во-первых, «От улыбки станет всем светлей». Или

вот это: «Пусть станет радостнее всем!» Детские исти-ны, как и юношеские, кавээнские, — в эти истины я верю.

Во-вторых, кому же писать, как не мне. Собирать улыбки я подвизался давно, можно сказать с самого рож-дения, а возможно и до. Поначалу я просто складывал, а месяцев с семи уже сортировал по людям — маме, бабуш-ке, например, — и не людям — солнышку, утреннему, за-глянувшему в окошко, и кошке, сытой, умывающейся... Мир улыбался весь, поскольку, глядя на ребенка, нель-зя, невозможно не улыбаться. Ежедневное, ежечасное

ЦЕЙЛОН УЛЫБАЕТСЯ

127

количество улыбок росло. Вот и дедушка, делая мне по-тягуси, приговаривал: «Расти большо-ой! Большо-ой! Большой-большой!» Потому как маленькому как же все это улыбие вместить?! Они переполняли, пузырили вос-хищенные глаза и щеки... И вываливались, выпрыгивали обратно в мир с визгами и писками. Или просто цвели непрерывно общим улыбчивым состоянием. Или...

То есть в деле коллекционирования улыбок я приоб-рел более чем полувековой опыт, а также — навыки дол-госрочного хранения в памяти, что позволяет в любой момент извлекать, идентифицировать по месту, време-ни, обстоятельствам, персоналиям, всесторонне исследо-вать или же — просто радоваться. Характерно, что грима-сы противоположного — злобного — толка сливались в моей памяти в общую быстровысыхающую лужу, вызы-вая в ответ не злобу, а недоумение и горечь.

В-третьих, изучив работы Питирима Сорокина о ви-дах любви, я понял, что не только могу, но и обязан клас-сифицировать улыбки, раскрывая генезис, движущие мотивы, формы и характер, тенденции...

И я чуть было не пошел этим путем — путем науч-ного исследования. Слава Богу, меня вовремя осенило. Какие исследования?! Это же просто смешно! Важны не типы, а живое чувство наслаждения увиденной! Пиши о каких угодно, но непременно подаренных тебе лич-но. Коллекционируй, пожалуйста, но демонстрируй как унику, как редкую монету, разглядывая через лупу или даже — микроскоп. (О телескопе я поначалу и не думал...)

128

Вот тогда, словно Паганель за бабочками, я и помчал-ся по миру.

Это было восхитительно! Сотни, тысячи, миллиарды улыбок! Возбуждая ответные, они множились, подтверждая вывод об уникальной способности Человечества воспроиз-водить их в рекордных для Вселенной количествах, причем независимо от уровня экономики или культуры. Однако же попутно я понял, что не всякую оскалообразную мину сле-дует принимать за Улыбку. Штаты, Европа, Китай — конеч-но, и там кое-где, но в целом — нет, не то, жалкое подобие... Одна суета, общества потребления и производства.

И тогда я махнул на Цейлон, на родину этой удивитель-ной человекообразной гримасы, согласно Дарвину, достав-шейся нам от обезьян. Именно на Цейлоне, где зародился Адам и согласно Библии находился Рай, я надеялся оты-скать самую светлую, самую чистую, самую-самую...

1 — О да! Аюрведа все лечит. За исключением диабета.

Надеюсь, у вас не диабет? — Нет. А вы — доктор? — В третий раз спрашиваю, и

он наконец сознается, что доктор будет к 19.00.— А что же вас беспокоит?— Да вот, — показываю на пятку, — мозоль или боро-

давка?— О да! Аюрведа все лечит, вы помните. Я приго-

товлю для вас мазь! Видите — это бутылочка с маслом из натуральной оливы — священного дерева. Сначала

129

смазываем маслом — вот так, по часовой стрелке. А те-перь накладываем мазь — это мазь специально от того, что у вас, — накладываем и даем 30 минут сохнуть. Через 30 минут — омыть водой и так делать перед сном.

А сейчас, пока мы будем делать массаж, не трогай-те! Через 30 минут вы увидите, что будет! — он подмиг-нул, — с вашей ногой, — и добавил заговорщицки, — сэр!

И мне ничего не осталось, как окунуться в масло мас-сажа, недолгого, но дорогого, расслабиться и набраться це-лительной его силы, чтобы затем разглядывать подошву под восторженные крики сбежавшихся продавцов:

— Вы видите?! Видите! Как моментально действу-ет! — показывал на пятку мой «доктор», которую дей-ствительно стянуло словно цементом.

— О! О-о! Удивительно!— Вы смотр ́ите?!— Хорошая мазь!Это подтверждали, кивая, сбежавшиеся и поража-

лись почему-то неожиданному эффекту.— Не беспокойтесь, — сообщил мой целитель, — у

меня для вас отложено еще две баночки. Берите, хва-тит надолго, — и явил такую уверенную мину, но тут же хлопнул себя по лбу, забыл, мол, и хлопнул теперь меня по плечу, улыбнувшись широко, по-свойски: — Я же вам еще две бутылочки оливкового масла должен, для вас со скидкой — по 50 долларов...

— Нет! нет! — тут уж и я замахал руками. — Я возьму только мазь, одну баночку, вот эту, маленькую, сколько?

130

Так, поторговавшись, я приобрел отличную мазь, которая хотя и не помогла от того, что у меня было, но помогла от другого, и до сих пор белеет в щели между рамой и подоконником, проявляя лучшие качества окон-ной замазки.

2«Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте! Здравст-

вуйте!» — читаю у Даниила Хармса, и радуюсь, как точно уловил он жажду приветствовать весь окружающий мир, моргая, как клоун, и раскланиваясь на все четыре стороны света, одаривая лучистыми улыбками всех, расплываясь, растворяясь, разбрызгивая как салюты.

Как только я пересекал порог университета, где ра-ботал преподавателем, тут же начинал крутить голо-вой, понимая, что с особенным удовольствием при-нимаю студенческие, причем всякие — благодарные и вынужденные, мимолетные и степенные, мотивирован-ные и простецкие, стыдливые и с намеком. Чаще всего хотелось раскланяться в ответ, поощрить, продолжить улыбчивое общение, то есть непременно заметить, не оставить без ответного внимания, и совсем редко — сдержанно кивнуть двоечнику и подхалиму. Положение обязывало держать дистанцию, а чувство ответной ра-дости переполняло, и я научился, склоняя голову в от-вет, отражать их внутрь, собирая, как мед в соты, чтобы хватило и «на потом», для себя, и для других, и для этих заметок…

131

3Если смотреть на Цейлон с орбитальной станции

«Мир», отчетливо вырисовывается мордочка в шутов-ском колпаке. Округлые черты, ямочка на подбородке, нос картошкой или, если вам больше нравится — вос-тренький, буратинский — вот клоунский портрет этих мест, с неизбежностью отразившийся в простецкой, провинциальной душе народа. А тут еще рядом — се-вернее! — огромная Индия. Сравнение напрашивалось само собой. Неужели для хитрых и коварных жителей Индостана Цейлон щось таке схоже на Малороссию? Интересно, а помнят ли в Индии, что Шри Ланка уже более полувека — независимое государство? Параллели возникали мгновенно. И ВВП на душу населения здесь примерно равен уровню Украины, России и Индии. То есть в восемь раз ниже британского, в девять — япон-ского и в одиннадцать — уровня США. И это тоже по-хоже!

— Вы из Украины? О-о! — глаза его заблестели, и ра-достная восторженная улыбка полетела мне навстречу.

— Из Украины?! О-о!! Мы тоже — лидеры по кор-рупции! У нас триста министров. Триста! И у всех дети — в Европе, Америке, все в университетах. И се-мьи у них, не считая друзей, — хозяин кафе оглянулся, как будто именно численность кланов и была компрома-том, — семьи-то большие. Вот и дай. Все — с половины. У меня — половину дохода берет местный, берет со всех. И у него — тоже — муниципальный, а там — районный, а

132

там — областной. А тут еще эти приезжие: китайцы, ин-дусы, кстати, и европейцев немало. Все — с половины. Замминистра, министр, премьер, президент. А меньше — никак. Власть — восемь уровней — сплошная коррупция. Любой вопрос — дай. Видели у нас полицейские участ-ки? Доты, дзоты, колючая проволока?

— Да, было, по трассе. Но это же, гид сказал, против этих, «тигров», террористов?..

Хозяин глянул, как рупией одарил.— Попомните мое слово. Бунт. Путч. Сквэа, майдан

по-вашему. Вот чего они боятся больше любых экстре-мистов. Народ дошел. «Как нам обрыдли ихни пыки…»

Он ругал власть и приезжих, плавно переходя к на-роду местному, мирному, наивному, который слишком разнежен, заласкан райской природой, слишком ленив, слишком заражен буддийской аскезой, покорностью карме и непротивлением, что ни о каком майдане здесь и речи быть не может.

— У нас, в Италии, их бы моментально, на второй же день… Я здесь уже больше двадцати лет, жена — ланкий-ка, а все никак не привыкну…

Он поливал и «верхи» и «низы», не забывая улыбать-ся мне, как клиенту, проявляя похвальную для сферы услуг осведомленность в наших, украинских делах. А я молча кивал, прожевывая, запивая, и не думал о том, чего в этой тираде больше: правды, коммерции или так — ни к чему не обязывающей болтовни. На сексота вроде не похож…

133

4Я ни разу не слышал, чтобы ланкийцы говорили о се-

верном соседе, то есть об индусах, наче про москалив. А услышать почему-то хотелось. Наглые, мол, арапистые… Когда-то в Туркмении при мне так поливали узбеков, в Белоруссии — поляков, в Китае — японцев…

Собственно, ну и что? Вполне мог за две недели тур-поездки и не уловить. Не думаю, что они так уж от нас отличаются.

Хотя до сих пор мне казалось, что чище, застенчивей, бесхитростней и доброжелательней индусов и не бывает вовсе.

Короче, засомневался. И погряз бы в сомнениях, ког-да б не улыбка. Улыбка индусская…

Ах, нету подобной на всем белом свете! Ни тени ко-соглазого заискивания и техасского самодовольства, ко-варства правоверных и негроидной развязности, пани-братской харизмы наших лидеров и… Господи, чего в ней только нет! А есть — свет не небесный…

Впервые я увидел ее в 1974 году в Москве в Кремлевском дворце съездов. Увидел и понял: врут ин-дийские фильмы — кино, «юпитера», актерская слава прямо противопоказаны ей, настоящей.

А было так. На втором акте «Аиды» я уснул; в ан-тракте меня растолкали, и мы — киевские студенты-экс-курсанты — побежали в огромное дворцовое фойе, где давали апельсины, конфеты «Суфле» и пиво «Золотой

134

колос», заняли очереди в нескольких местах и следили, какая идет быстрее, чтобы успеть везде и отовариться каждому. Тут я и увидел индуса — смуглого, высокого, стройного, в светлой чалме, но европейском костюме, с фирменным благородно закругленным кончиком носа и бархатными очами. Он стоял немного впереди и двигал-ся вместе с очередью за «Суфле», отличаясь от окружаю-щего народа скорее даже не чалмой, а выражением лица, да — улыбкой — слегка удивленной, детской и благост-ной. И какой-то еще.

(У Будды я такой не видел. Собственно, тогда — в 1974-м — я и Будды-то не видал. Не говоря уже об улыб-ке Христовой. Эта же… У нас такую можно получить — я, конечно, не уверен, но попытаться можно, — от скрещи-вания юригагаринской с княземышкинской… Она при-ковала меня. И я все поглядывал на индуса, наблюдал за ним, ловил…)

Далее произошло вот что. Или же его отвлекли, или сам он отвлекся и в результате как-то вышел, выпал из очереди, потерял, за кем стоял, и поначалу, наверное, значения этому не придал, продолжая двигаться рядыш-ком, но не тут-то было, народ стоял твердо, держась за того, за кем занимал, тем более, что суфле вот-вот долж-но было закончиться, было ясно, его не могло хватить на весь Дворец съездов. Народ двигался, брал, сколько да-вали в одни руки, косился на него, но вперед себя не пу-скал, думая, наверное, вот лох. А с другой стороны, чего лезет, мало им суфле своего, индусского?!

135

Впрочем, индус и не лез. Он постоял-постоял, и как раз, когда мы подходили — ребята успели уже взять и пиво, и апельсины, и сюда успели как раз, как моя, как наша очередь подошла! — он постоял у прилавка и отошел. И вид у него был тот же, только улыбка — по-прежнему детская и благостная — стала еще деликатнее.

5 А еще можно сказать так: райская улыбка, то есть

расцвеченная, размноженная в многодетных ланкий-ских семьях: в голопузой детворе, прибегавшей ко мне попрошайничать, и в старших — лучезарных юношах и лучистых девушках, и в женщинах: матерях и хозяйках, улыбавшихся мне из кухонь, без отрыва от домашней ра-боты. Все они мгновенно хорошели: женщины молодели, подростки казались юношами, девчонки — кокетливей и жеманнее, и что удивительно — почти такие же — дет-ские улыбки — осеняли и стариков и старух, только, мо-жет, чуть жалостнее…

6На Цейлон я летел 22 ноября 2004 года, в ночь по-

сле второго тура, и волновался в общем-то в меру — «Конечно, победим. Наш должен пройти. И Мороз за нас, и Кинах, коммунисты разделились...»

А в Дубае меня догнал звонок:— Что думаешь делать? — я не сразу узнал Юркин го-

лос.

136

— А что?— Ты что — не смотришь?! Они объявили Януковича!

Надо идти на Майдан.— Но я в Дубае — лечу на Цейлон, на отдых.— А-а... Надо идти, — и отключился.Я не сразу понял — зачем идти. А когда понял, набрал

его и стал отговаривать, убеждать, что это опасно, что они — власть — сволочи, и способны на все...

— Не ходи, Юра! Зачем?!— Это не мой выбор. Я отговаривал. Дочка идет. Я

должен быть рядом. Я должен быть рядом, — повторил. И я увидел серую, пасмурную площадь, холод и то-

ску ожидания, слухи, слухи, сумерки — и вдруг — сверху с Михайловской, Софиевской, и Институтской, и отту-да — от Европейской по Крещатику — щиты и шлемы оцепления. Вот она — серо-камуфляжая масса, — напол-зает, шевелится. Я ощутил горечь обмана и страх за детей. И «лопатки» и «разогнать», «боекомплект» и «спецназ», а там — и Баку и Тбилиси, Вильнюс и Москва вторглись в мои мозги омоном или титаном; я стал названивать до-мой и строго-настрого, взял слово, потребовал — ни в коем случае!

Туда — ни в коем!.. И друзьям! Всем! Скажи! Обещайте!

Я увидел то, о чем позже скажут: «Было действитель-но тяжело». А я укатил. Уехал. И ждал, не сдавал, не ме-нял пока билеты обратно. Может еще, как-то само собой рассосется… Ждал.

137

Так началось мое активное неучастие в событиях. С ежедневными звонками домой, с отслеживанием выпу-сков Би-Би-Си и особенно — оранжевой строки ново-стей, бегущей на английском быстрее моего перевода, отчего приходилось ждать повтора и пробовать снова и снова. В последнем отеле, на южной оконечности остро-ва, где по ТВ были только местные каналы — я приходил к Дайа Перера — главному менеджеру, впитавшему луч-шие качества британской колониальной системы, и этот джентльмен вручал мне «Геральд Трибьюн» и переска-зывал то, что видел в «Новостях», сочувствовал.

Жив ли он? Отель оказался на первой линии, на пе-редовой…

7Нас по-прежнему любят арабы и индусы. Хотя пора

бы и разлюбить.Мурло советского и практически неотличимого от

него — постсоветского новика, каким бы «новым рус-ским» (или «новым украинцем») его не называли, — мур-ло это все то же, но еще наглее, беспардоннее. Собственно, а почему должно быть иначе? Вся история наша, особен-но век двадцатый, сплошной эксперимент.

Впрочем, нет, это не любовь, скорее сочувствие… И почему я решил, что любят? Улыбаются? Так они — ланкийцы — всем улыбаются: нация такая, ласковая, улыбчивая. Кстати, «Шри Ланка» в переводе со ста-рофингальского и есть — «широкая улыбка». Правда,

138

д-р Точибаланда, известный шриланколог, возводит название острова к источникам X–XII тысячелетия до н. э.: в переводе с протошумерского «Зри Ланакай» — означает «кушайте, улыбаясь!». Хотя разве не одно и то же?

Глядя на смуглые лица островитян, озаряемые то здесь, то там яркой, белозубой, как в рекламе «бленда-меда» — но не приторной, не коварной, а бесхитростной, детской улыбкой, сверкающей то здесь, то там, — глядя на эти вспышки, я чувствовал себя, во-первых, среди сво-их. Во-вторых, «белым» человеком. И, в-третьих, — на сцене, под софитами, помахивая и улыбаясь своим фана-там. Если же без понтов — от таких улыбок как не улыб-нуться в ответ? Как не стараться опередить — своей, сер-дечной и ласковой? А это, поверьте — непростая задача, когда еще издали, метров чуть не за 250 ранним утром появляется он на берегу и приветствует, размахивая зуб-ной щеткой, и начинает скалиться, всем своим видом подчеркивая: «Какое же сегодня волшебное утро, мистер, не правда ли?!»

8Раннее утро. Я вышел на берег, уходящий вдаль —

направо и налево, — и присел на прохладный песок, вдыхая и рассматривая мир. Солнце еще не взошло. Вот-вот. Все будто замерло, и только длинные волны вытянулись вдоль берега и медленно-медленно напол-зают.

139

На кромке рифа — метрах примерно в ста от бере-га, волна приподнимается, накатывает на низовик, на-висает и движется к берегу, бычась, пенясь и валясь. Пауза между волнами здесь дольше, и сами они — длин-нее, многосложнее, нежели чем у гекзаметра морского. Океан.

Волна заходит далеко, шипя и пузырясь, большей ча-стью уходя в песок. А то, что осталось, нехотя отступает обратно, дожидаясь новой, подкатывающей. Волны идут шеренгами, или лучше сказать — цепями, словно каппе-левцы или омоновцы, но берег их не боится, выстрелы не звучат. В ответ негромко шумят пальмы.

Навстречу волнам сначала выходит полоса пляжа, неширокая, метров двадцати-тридцати, затем — линия рыбацких поселений (еще метров шестьдесят-сто), а так-же отелей с фасадами, смотрящими на узкое прибрежное шоссе; за ним — по другую сторону — всевозможные ла-вочки, магазинчики, кафешки (в два или три ряда, не да-лее как в 120 — 150-ти метрах от берега), следом — старая железная дорога, не прямая, но рабочая, по которой поз-же пойдут облупленные электрички.

Там, за линией «железки», на расстоянии примерно 250 метров от берега начинается подъем на холмы, в меру застроенные одноэтажными домиками.

Зона полного разрушения в результате цунами 26 де-кабря 2004 года и составила 250 метров. Запомним эту цифру.

140

9«Голову старика» резчик демонстрировал молча.

Встал на скамеечку, поднял ее, словно факел. Я смотрел снизу-вверх, с любопытством, а «старик», напротив — свысока, надменно, чуть не с презрением. Мастер опу-стил ее к полу — и лицо старика приобрело выражение ироничное, насмешливое, кокетливое. Наконец поста-вил вровень, глаза в глаза (вот она — идея срединности) — и старик ушел в себя, являя равновесие и равноуда-ленность, и легкая тень спокойной улыбки, — нет, даже не улыбки а ровной благожелательности, безмятежно-сти — прикрывала дверку в иной мир, в иную эпоху.

Сколько еще смыслов я увижу в нем? 500 — как во-площений Будды? Или достаточно этих — трех? Я ди-вился увиденному, а перед глазами стоял «Мейерхольд» работы Владимира Филатова, тоже живой, меняющийся, но совсем другой, о котором ниже…

Генри — резчик по дереву. Маленький, чем-то похо-жий на священника из «Пятого элемента». А вот чем: жи-венький, худенький, глаза блестят, и поболтать за рабо-той не прочь.

А глазки блестят от арака, местной самогонки. Он бегает домой, здесь недалеко, метрах в 80-ти от берега, хлебнет — и сюда. А может, и не только арак. «Травка» — натуральная, если знать меру, но...» Видимо, из-за этого «но...» и сам ганджой не балуется, и мне не предлагает. Работать надо. Трое взрослых детей — от 16-ти до 23-х — деньги нужны на учебу.

141

— У нас курят для кайфа, а у вас, в Европе, — из-за проблем. Оно и понятно — живете сепарейтед, дети от-дельно, старики сами. Хэпибёзды, Хэпиньюеа — два звон-ка в год. А почему? Коляски! Вы возите детей в колясках, а наши женщины носят, прижимая к груди, и спим мы с детьми в одной комнате, много детей!..

— У нас женщина зависит от мужа. Я был в Европе, у меня брат в Швеции. «Представляешь, — говорит, — я не могу ударить жену! Она тут же в полицию…»

— У нас жена знает свое место — муж работает и кор-мит семью. Жена благодарна: не корит, не пилит — и я свободен! Я не режу этих слонов, будд и прочую попсу сувенирную — я свободен в своем творчестве, я делаю — свое, и меня покупают. Вот и ты зашел ко мне…

Генри сидит на полу и режет, поглядывая на меня снизу-вверх, улыбаясь. Стул он уступил мне, и потому взгляд, хитренькие глазки его полны иронией.

— У меня покупают одну, ну, две работы. Значит — за день и нужно сделать столько же. Не больше, не боль-ше! Это у вас все — фаст-фаст (быстро-быстро — англ.). Нам незачем торопиться. Ведь мы — в раю...

Может, с тех, кто живет в раю, особый спрос? Помните, как Михаил Сергеевич Горбачев позавидовал нам, киев-лянам? Хорошо, мол, вам, южанам, тепло!.. Весело сказал, и люди вокруг подумали: пошутил. Засмеялись в ответ.

Приезжал он, помнится, в 1986-м, как раз накануне Чернобыля…

142

10

Цунами 26 декабря 2004-го унесло более миллиона жизней.

Из газет

Сколько ж, выходит, промчалось над нами?«Добрая» сотня цейлонских цунами.Черная…Каждая — по миллиону.Ну-ка, жиды, становитесь в колонну!Следом — кацапы, хохлы, татарва…Что нам цунами, коль память жива…

11Конструкция рыбацкого катамарана проста. Лодка,

этакий пяти-семиметровый банан — борта ее сужают-ся кверху, отчего в поперечном разрезе она напоминает кувшин с узким горлом, а в продольном — правильно! — улыбку. Особую устойчивость катамарана, непотопляе-мость и оптимизм обеспечивает противовес — обычное бревно, немного короче лодки, часто изогнутое концами вниз. К лодке крепится оно двумя упругими дугообраз-ными коромыслами. На этих дугах — поперечины с натя-нутой сетью — люлька, гостевое место.

— Туморой виль би ё плейс! — засмеялся Нишанта, мой френд. — Хочешь, завтра покатаем?

Мы договорились, я выдал аванс. И поутру с десяток, наверное, пацанов, погрузив меня в люльку, принялись

143

ловить волну, чтобы перебраться за риф. После рифовой кромки волны катамарану не страшны, а здесь, разбива-ясь, волна приподнимается, заворачивается предыдущей и пугает, грозит опрокинуть, перевернуть.

Пацаны суетились вовсю. Старшие выгребали, стре-мясь поставить лодку носом к волне, а ее разворачивало и при бортовой качке заливало водой. Мы отплыли до-вольно далеко, команда старалась, но, несмотря на узкое «горло», а может и по другим причинам, лодка тяжелела на глазах, пацаны не справлялись, один уронил весло, а тут как раз показалась особенно большая волна. Она пе-нилась еще до рифа, и пацаны, побросав весла, кинулись в воду, крича мне, махая: «прыгай! прыгай! прыгай!»

Я упал в воду, — как был, в сандалиях, в одежде, в па-наме, — и тут нас накрыла Волна, потащила, и если бы я зазевался, не прыгнул — быть бы мне под катамараном. Я вынырнул, глотнул воздуха и вовремя оглянулся: пе-ревернутый катамаран несло на меня новой ВОЛНОЙ, еще большей, и нырнув, оказавшись в низовом обратном течении, мгновенно усек: «черт, догонит!» — и лихора-дочно загреб вбок, спасаясь от остатков кораблекруше-ния. До берега было неблизко, низовик тянул обратно, и пока я догреб — выбился из сил; добравшись до берега, сидел на песке, отдышивался, искал глазами потерянную панаму. Я приходил в себя, а в глазах у меня висел ката-маран, надо мной, просвеченный слепящим светом, пере-вернутый, огромный, добивающий неопытного пассажи-ра — меня! И я понял — волны сами по себе не страшны, а

144

страшны наполненные лодками и кораблями, тонущими, переворачивающимися, догоняющими тебя, нависающи-ми и падающими сверху, когда силясь выбраться, глот-нуть воздуха…

Я искал панаму. Команда весело тянула, ворочала у берега лодку, пытаясь перевернуть...

12 Йогин Свами — на улицах, в храме:— Большая волна! Большая волна!Он не знал слова такого — «цунами»...Но ведал — идет Волна — сатана...СтенаТакого большого плача.Стена — война!— Господи! Ей ничего не значит!Зачем она?Зачем Тебе чистые душиТвоих рыбарей — моих рыбарей?Зачем Ты простенький рай разрушил?И сыновей, и дочерейЗабрал у Нишанты, оставив Нишанту...Господи! Разве не Ты говорил?Разве Тебе Нишанту не жалко?Господи Иисусе? Дева Мария?..

145

А море накатывало, накатывало, шелестя и рассла-бляя, разгоняя сердечную тоску, тревогу и каждой вол-ной, как я понял теперь, извиняясь, моля о прощении.

Я вспоминаю вас, встреченных мною на побережье: ланкийских детей и женщин, рыбаков и попрошаек, рез-чика Генри, и хозяина кафе, и менеджера Дайя Перера и туристов: стариков, и парочки в свадебном путешествии, и мамаш с детьми, — я вспоминаю, и память моя сразу фиксирует метры: от моря — до лодки, до домика, лавоч-ки, до повозки или «тук-тука» — трехколесного мотоцик-ла, или битком набитого автобуса, или такого же обшар-панного, безоконного как в достопамятные девяностые вагона, — и эти метры, расстояние до береговой черты, измеряемое в жизнях, отбирает надежду, и просишь, что-бы не было вас на побережье в тот страшный час… Но как просить обо всех?

Метры, как рентгены — чем ближе, тем страшней…Потому наверное, и реквием начну с рыбаков, с тех,

кто ближе всего, с его — моря — детей.

13— Помнишь меня? — он подошел и засмеялся, заулы-

бался широко, белозубо. — Я вчера тянул сеть, — он по-казал как, — а ты делал фото.

— Конечно, помню! — соврал я, чтобы не обидеть. Там их тянуло чуть не полсотни. — Конечно, помню. Хороший был улов! Да-а!

146

Улов был богат. Это чувствовалось по всему: и тянувших было особенно много — женщин, детей, стариков; суетились перекупщики, подтягивались туристы. Сеть вытащили на берег. Тут же ее окружила толпа. И староста приступил к сортировке. Он успевал кругом, нахваливая товар, посмеи-ваясь азартно, но строго, добавляя деньги в пачку, которую не выпускал из рук. Рыбу делили по размеру и по видам, разбрасывая на кучки, и тут же торговали, пока не продали наиболее ценное. Но и в остатке было немало. И тогда уже к нему потянулись тянувшие сеть, получая по две, по три, а кто и по четыре рыбки. Уходили довольные. Староста рас-считал толково. Так что хватило и двум калекам. Наконец он собрал рыбаков, и что-то обсуждая скороговоркой, раз-дал часть пачки. На месте дележа осталась одна несчастная рыбка. «Пойзен, ядовитая, — пояснили туристам, — ее даже собаки не едят». Рыбка же была занятная: толстенькая, с гу-бами и глазами навыкате, гребень фиолетово-пурпурный, хвост волнистый, а чешуя — золотая! Золотая рыбка! И ды-шала тяжело, как в сказке. Трогать боялись, пока не прибе-жал какой-то малыш, схватил за хвост и зашвырнул в море. И, кажется, ничего не выпросил для себя.

14Старику улыбнулось счастье. Тысячу, а может — мил-

лион раз закидывал он невод, улова же еле-еле — на зем-лянку, корыто да старуху, — еле-еле на жизнь и хватало. А тут — золотая, волшебная! Проси, говорит! — и улыбается жемчужно, бриллиантово!

147

Сказку о рыбаке и рыбке я помню с самого раннего дет-ства. Когда более всего запоминается море: тихое сначала, потом — бурное, а в конце — страшное, ужасное, во гневе.

«Какая жадная!» — говорили о старухе взрослые. А я уже тогда считал, что она просто глупая; если б была по-умнее, остановилась бы вовремя: на боярыне или на ца-рице. А то чего захотела!.. Кто же такое допустит?!

Притчу о Золотом Рыбе и здесь, на острове, иные чи-тают, как поругание алчности. Местные китайцы видят в поведении старухи еще больший грех — самый страш-ный грех, наказуемый уничтожением всего рода преступ-ника — грех, именуемый «неследование своей колее». Именно по этой причине Золотой Рыбодракон пожирает вначале старуху, потом — старика, а в конце — и все село и весь многострадальный остров. Так мне объяснили в китайском турагентстве. Рядом же — в индийской тур-фирме пожали плечами: «Что вы?! Все как раз наоборот! В буддистской традиции аморальность старухи уравно-вешивается высокой моралью Золотого Рыба — Йогина, который медитирует, созерцая отвратительный объект — поведение старухи. При этом акцент переносится с нега-тива на позитив, то есть мораль притчи видят не в пору-гании, а в том, что созерцая духовную мерзость, Йогин очищает себя, приближая Нирвану».

Один московский режиссер-русофил признавался:— А я, знаете ли, всегда поражаюсь, сочувствую и

учусь у старика. Рыбак ведь получает от моря не сколько

148

хочет, а сколько дают, сколько пошлется в невод — вот откуда сдержанность. Он не шибко и рад такому фарту, он будто знает, к чему это приведет. В таких рыбарях, дважды умудренных — и самим характером промысла и продолжительностью профессионального и жизненного опыта, — в таких стариках у моря и ищет Господь про-роков и апостолов, медиаторов между золотой рыбкой, олицетворяющей божественное, и старухой — земное, народ…

В современной державнической трактовке намек этой сказки звучит так: «Нельзя, мол, немолодой женщи-не низкого происхождения давать власть». Впрочем, для сего вывода имеется столько примеров из жизни, что и сказка не нужна.

Женщины, понятно, протестуют: «При чем здесь пол». Проблему пола и власти автор снимает: золрыбка, заметьте, сама не мужского полу, а власть ей дана, чай, не кухарка — владычица морская! Дело не в половой при-надлежности, и даже не в социальной жадности, а в том, что старуха сразу хочет все — а получает старое корыто. Ее наказывают не столько за жадность, сколько за темп, за ускорение и перестройку, проведенные в шоковые сроки. Она даже не успевает насладиться, даже «понад-кусувать» — вот грех! Грех безумного расточительства, ресурсообжорства. Природа, что вполне естественно, не терпит таких вывертов.

Конечно, старуха — редкая сволочь.

149

Но я ни разу не слышал, чтобы ответственность, хотя бы частично, возлагалась и на золотую рыбку. Хотя бы отчасти. А ведь если разобраться, именно она исполняет ничем не мотивированные, если хотите — не заработан-ные желания старухи, и тем самым потакает ей и прово-цирует.

Объясняя поведение золрыбки, иной готов возразить, что она-де каждый раз надеется на скромность старухи, и это подтверждается ее недовольством — нарастающим волнением и бурлением морским. Она как Бог — трижды уступает старой революционерке, требующей револю-ционного изменения ее социального статуса, проявляя при этом истинно божественное долготерпение. Золотая рыбка учит, и для этого доводит притчу до логического конца.

И все же… Есть что-то в ЗР-стратегии от «кошелька на веревочке». Надо ли так издеваться над человеком? Не лучше ли было сразу отрезать, после первой же просьбы?

А вы говорите — счастье улыбнулось?! Впрочем, мо-жет и так: помнят о них — о рыбке и море, о старухе и ста-рике — и дети и взрослые всех рас и народов. Весь мир помнит о них — разве это не счастье?!

15Увидеть Землю…Для этого совсем необязательно быть космонав-

том. Собственно, оттуда и не видно ничего. Гладь, ни цунами, ни революций. Космонавты, а равно и герои

150

вообще — надмирны. Поэтому лучше всего оставаться обыкновенным человеком, с какой угодно буквы, лучше с маленькой, дабы не конкурировать с Богом.

Путешественник, рожденный за «железным занаве-сом», безусловная находка, как для Творца, так и для лу-кавого. Ему интересно все — и подчас отнюдь не в силу уникальности предмета, искомой достопримечатель-ности, сколько по причине твердой неуверенности в за-втрашнем дне. Вдруг лавочку прикроют, дверку захлоп-нут… А вдруг не хватит заплатить за перевес?..

С возрастом прибавляется еще и возрастное: а взойду ли? и как перенесу? и не схватит ли, не дай бог, по дороге? а то еще — не помру ли я на этой мулатке? — сомнения, столь характерные для категории «зрелых метеористов».

Опять же — революции. И потому они — мы понимаем — надо спешить! Потому и ползет по всему свету, толкаясь и подпры-

гивая от нетерпения, спешит блошиная раса, ласково именуемая «раша».

16Написать об улыбке я мечтаю давно. Лет тридцать,

если не больше. С самого раннего детства я был обла-скан, рос в любви и заботе, и великое множество улыбок отразилось в моем сердце.

И мамины, и бабушкины, обожающие и хранящие, и гор-дые дедушкины — на церемониях вручения золотой меда-ли и красного диплома, и папины — поощряющие хороший

151

пас или изящную шахматную комбинацию, а еще — рос-сыпью — улыбки родных, и друзей, и девушек, и моих сту-дентов, клиентов и партнеров, и читателей на презентациях книжек, и знакомых собачников, а вот и сыночка, двухлет-него, восхищенного паровозом и вагоном, в мае 1986-го, ког-да бежали от Чернобыля, а вот — боже, как время летит! — и внучки моей, о которой следует сказать отдельно…

Были, впрочем, и другие, не радостные, слабенькие, последние…

Мне казалось, я готов уже сесть за стол, приступить к работе, а тут как раз подвернулся тур на Цейлон, место райское во всех отношениях. «Вот здорово! — подумалось мне. — Вот тебе и фон, и антураж, и экзотика эдемская, и безмятежность! Где еще писать об улыбке, как не в Раю?!»

17«Как вы думаете, почему им послано такое испыта-

ние, более миллиона погибших? — отец Иннокентий смотрит строго, испытующее, словно видит меня, давне-го знакомого, впервые, и сам же отвечает в духе того, что «ложным путем идут, неправильным, и более того!..» Тут он поднимает указательный палец вверх, а следовало бы опустить вниз, так как о дьявольских происках заводит он речь — «коварен, коварен антихрист!»

Не за эти ли грехи послано цунами? Не тому богу мо-лятся? Не православные, стало быть — язычники, зна-чит, дьяволу поклоняются?

152

Отец Александр (Мень) этой связи не видел. Напротив, в каждой религии есть своя ценность, все это прекрасно: все руки, простертые к небу, — это чудесные руки, достойные человеческого звания, потому что это руки существа, которое тянется к своему Прообразу.

Меня тянет в буддистские храмы. Тянет — я понял совсем недавно — не экзотика, не отличное, а общее, род-ственное. И вера в единого Бога, искренняя, бесхитрост-ная. И простой быт буддистов — сродни аскетичным уста-вам наших монастырей. Благожелательность, учительство, чадолюбие. А гармония с миром и природой?! На память приходит грушевый сад — Бере! — в нашем монастыре в Куремаа, в Эстонии — там вызревают сладчайшие медо-вые груши размером с дыню! Чудо, чудо и только!

Кстати, буддистские храмы, в которых я побывал, расположены не ближе 250-ти метров от побережья и, как правило, на холмах. Что это? Память о прежних ка-тастрофах? Или Божья подсказка праведным детям?

18В многодетном пантеоне индуизма более трех тысяч

божеств.Бог Саман — покровитель горняков и ювелиров —

один из них. — Видите, — это Саман. Мы остановились на трассе, зашли в обычный сель-

ский двор, и водитель указал на фигурку божества в

153

домике, украшенном цветами и цветными бумажными гирляндами. — Удаянга, мой кум, очень удачливый. У него там, за домом, небольшая шахта…

Навстречу нам уже шел, прихрамывая, шахтер, го-лый, в каске, в одной набедренной тряпке, всклоченный, изможденный, сжимая кулаки. Руки, ноги, волосы про-пылены. Подошел, улыбнулся, вздохнул.

— У меня небольшая шахта, там, за домом, метров 50, не больше. Успех в моем деле, — тут он разжал кула-ки — и я увидел камни, гладенькие, разные, — успех за-висит только от удачливости. Как говорится, что Бог по-шлет в невод. Я нахожу топазы, бериллы, лунный камень и молюсь, чтобы Будда помог. Я буддист, но Саман лю-бит, чтобы ему помолились и воздали почести отдельно. Много раз Саман мне помог. И я не забываю о нем. Был такой случай. В субботу я принес ему много красивых цветов, возжег благовонные палочки. А ночью, глубо-кой ночью он разбудил меня и велел спуститься и копать прямо у входа. Я послушался и нашел большой топаз.

— Вот, — указывает Удаянга, — возьмите эти три кам-ня. Это — агат, а вот — тигровый или кошачий глаз, а этот — яшма. Это очень полезные камни. Очищают три нижние чакры, а также дыхание, укрепляют память, при-носят успех во всех делах, включая денежные. Кстати, для укрепления потенции у нас рекомендуют в левом кармане носить постоянно берилл и опал, — он порылся у себя, вынул жменьку, — вот они. Но их нужно правильно подготовить: очистить и зарядить. Сначала положите их

154

на ночь под проточную воду, а утром, помолясь Саману, вынесите к солнцу и оставьте под солнцем на целый день. Вода заберет плохое, а солнце даст целебную силу. Здесь, — он протянул листок бумаги, — про это написано.

Я взял инструкцию и камни. Расплатился.— Значит, вы — буддист, а верите в силу камней? Удаянга задумался. Но ненадолго.— Нет, — сказал он, — буддисты верят в Единого, в

Будду. Но вы все же попробуйте…

19Итак, я решил написать об улыбке. Нет-нет, не об ух-

мылке отпетого нувориша, не о гримасе-намеке бюрокра-та на взятку, не о «чи-и-изе!» и не о клоунском «компли-менте», хотя к последнему у меня отношение особое.

Об улыбке.— А вот, солнышко, дедушка пришел! Де-едушка! —

ребеночка держат (интересно, что украинское слово «трымають» — и точнее и образнее!), деточку прино-сят на руках, оборачивают ко мне. — Кто пришел? Де-едушка! Кто? А-а?

И так внимательно, глядя во все глаза, внучка моя пя-тимесячная смотрит и наконец узнает, расплывается! И все кивают:

— Да-а! Де-едушка! Да-а!Ах, вот она, эталонная! Чистейшей воды, ангельско-

го света, милостью полевого цветочка на теплых, бабули-ных ручках.

155

Какой соблазн написать о ней, богоданной. Мне всегда казалось, что сохранить, сберечь ее, не-

смотря на все тяготы и борения, и есть задача всей жиз-ни, задача чрезвычайно трудная, скорее всего — невы-полнимая, если бы… Если бы не светочи духа: старцы, юродивые, индийские йоги…

20Навстречу шел маленький круглолицый монашек,

улыбчивый, непонятного возраста, обманчивого у лили-путов и дурачков. Вокруг него, то забегая, то отставая, кружилась детвора. И вдруг на секунду замерла, разгля-дывая, как я снимаю обувь. Рагуле — так звали монаш-ка — что-то негромко, и мне показалось — невнятно, про-изнес, дети убежали, а он поманил за собой, повел по храмовой лестнице, заглядывая мне в глаза и улыбаясь.

Я присматривался. Приоткрытый рот, вялый — мне на память пришли очкастые, аденоидные пейсатые дети — рот большой, влажный с беловатостью в углах рта, речь — простая, довольно логичная, но язык во рту не помещает-ся, и еще вот это: «Nice?! No? Nice?! No?» — Ведь, хорошо? А? Хорошо?— повторяемое с надеждой и опасливостью, и к тому же чаще, чем следует. «Это мой сад! Я ухаживаю за садом, — повторял он. — Это цветы. Вам нравится? Да?» — похихивая и постанывая, и смотрел на меня вопроситель-но, прямо в глаза, как смотрят дети или душевнобольные.

Судьба у Рагуле обычная. Семья сельская, много-детная, всех не накормишь. А здесь — воскресная школа,

156

которую закончил, выучился дурачок, десять лет ходил за настоятелем, прошел обучение в Коломбо, вернулся и здесь же преподает.

«Найс? Ноу? Найс? Ноу?» — повторял он, загля-дывая в глаза, и показывал цветник — его цветник, — и пруд, и сад, и музей храма — незатейливые, простенькие. Рагуле улыбался. И мне, и детям, хвостиками бегающи-ми за ним, и цветам в саду, и рыбкам. Он улыбался, убеж-дая меня в том, что нужно, необходимо нужно молиться за все, за всех и вся, всех и вся, и особенно за царя-ирода. «Да? Вы согласны?! Ведь, хорошо? А? Хорошо?»

21Алианджелита — статный юноша 15-ти лет, вдовий

сын, третий ребенок, а всего — четверо. Вот и отдала мама в монахи. Он ходит в школу, будет учиться дальше. Лик его светел. И улыбка кроткая, застенчивая. И страш-ные картины на стенах Храма показывает мне со страхом и осуждением, а в глазах его — не вера, а безусловное зна-ние — было!

Сюжеты настенной живописи знакомы. «Исцеление прокаженного», а вот — «Убиение младенца жестоким царем», в центре — «Рождество Будды», и звери идут к нему поклониться и нимб священный над головой.

Любопытны местные «Каин» и «Авель». Последний, благородный раджа, узнав о планах брата убить его — сам отрезает себе голову и приносит брату, дабы избавить того от смертного греха.

157

Буддистское Евангелие, как и наше, состоит из баек, глуповатых народных анекдотов, если читать его с пози-ций воинствующего атеиста, «опустив», как читал, на-пример, Лео Таксиль.

Можно читать с излишним пиететом, поднимая как знамя, как фетиш — тогда оно надменно и напыщенно, как власть.

А вровень? Глаза в глаза? Возможно ли, чтобы молит-ва была диалогом, беседой? Что же, пасть ниц? Или — на корточках, на коленях? «Стани благоговейно…»?

Новичку, ступившему на путь веры, необходимо по-ощрение. Намек. Дуновение присутствия. А может быть — просто улыбка?

Улыбка Будды — это приглашение, это — дверь. Будда зовет туда. Он зовет нас из мира страданий — в мир нирваны.

Иисус же — испытав всю меру страданий здесь, тем не менее поощряет жить здесь. Я не оговорился. Глубоким заблуждением является тезис о том, что жизнь наша ничтожна, так как греховна и преходяща. Подвиг-то — здесь, и наш и Его. Потому Он и являет чудеса здесь, дает надежду, дарит закон любви — основу счастья и радости в этом мире.

Будда — человек вознесшийся, ставший Богом.Иисус — Бог, снизошедший к человеку.Будда и Иисус — два взаимных движения, кругово-

рот человечьего и Божественного...

158

Десятки, сотни Будд, спящих и молящихся, в раз-мышлении и нирване. И непременно улыбка. Храмы на-полнены благостью, эманацией доброты и покоя. Даже кровавые сюжеты на стенах выполнены в безмятежной манере: композиции статичны, уравновешены, крови много, но как в боевиках — клюквенной…

Вот и наше Евангелие — не кроваво. И светлое Рождество, и успешное бегство, и свадьба в Кане, и чудеса, и проповеди, и Воскресение! Наше Евангелие — радост-но, улыбчиво. Убедиться в этом нетрудно. Достаточно посетить замечательный музей на Десятинной, первый частный музей украинской иконы, дабы лики святых окружили вас, радуясь неожиданной встрече.

С хозяином музея, Игорем Понамарчуком, мы когда-то вместе тренировались. Холодный, надменный, по-ходивший на римские статуи то ли точеным торсом, то ли профилем и поворотом гордо посаженной головы. Симпатии он не вызывал. А собственно, чего требовать от партнера по спаррингу? Боец кунг-фу и должен быть таким — жестким, отстраненным.

Может быть, тогда и почувствовал он разницу между ликами Будды в монастырях Шаолиня и Христа на ико-нах украинского барокко. Там — золотой, а у нас — ру-мяный. Там — царственный. А Наш — патриархальный, сильськый. Улыбаются оба, но по-разному. Тот — над-мирно, а Наш — «наче гостинний Хазяїн», для которого каждый из нас, каждый гость — от Бога. Потому как «Той може і любить усіх, а Наш — кожного!».

159

На видном месте, рядом с золотым Буддой в позе ме-дитации — Книга посетителей (красный кожаный пере-плет, золотой обрез), в которую следует вписать свое имя и сумму в случае, если вы хоть сколько-нибудь опусти-ли в щель денежного ящика; над ним — доска с именами наиболее щедрых дарителей — тех, кто пожертвовал хра-му более 5-ти долларов. В 2004-м таких господ — шест-надцать.

— А один миллионер из Дакоты дал целых 25 дол-ларов! Да! — восторженно докладывает Али, и словно оправдываясь, добавляет: — В нашем Храме только два служителя — я и старший. Мы все делаем сами. А по-жертвования на еду не тратим — собираем на ремонт.

Мальчик худенький, и старший выглядит не сытым. Я почему-то знаю, что Алианджелита не врет: чудесные ли дарители впечатлили, или учет и контроль, или от-сутствие крутых церковных джипов у входа, без которых иные православные соборы уже и представить трудно, или босоногая простота оранжевого одеяния...

22А назвать рассказ можно так: «Цейлон улыбается».

Потому как такого количества улыбок — ярких, белозу-бых, а главное — чистых, искренних — я не видел нигде. Разве что... да! Так! На Майдане. На Нашем Майдане.

О, Майдан!..Стоило кому-то поскользнуться, не дай бог, упасть,

как тут же десятки сочувствующих бросались на помощь.

160

И теплые вещи, и продукты несли майданщикам по ве-лению сердца. Моя семья приютила пятерых тернополь-чан, разных по возрасту, но одинаково тихих и все изви-няющихся за причиняемые неудобства; они не получали подъемных, а приехали за свои скромные деньги защи-щать революцию; каждое утро они шли на Майдан, как на вахту, «бо неможливо ж далі терпіти», но это не произ-носилось, а подразумевалось, «було на похмурих облич-чях», и более всего подтверждало их правоту.

До сих пор войны и революции, как и цунами, были для меня словами ругательными, гибельными, с душком бессмысленной жестокости, для которой лучше всего подходит: «Я не знаю зачем и кому это нужно? Кто по-слал их на смерть недрожавшей рукой?!» — есть такие строчки у Вертинского, о тех же киевских мальчиках, только образца 1917-го. В революциях я видел путч, а в цунами — черную бездонную пучину. И заметки эти ду-мал поначалу так и выстроить — во взаимном отражении стихий, переводя природные катаклизмы на язык соци-альных и наоборот: «И волна, как война, докатилась до Рая. О волне — о войне — я пишу, замирая...»

23Как все обернулось! В тот же день, 26 декабря 2004

года, я шел утром, ясным солнечным утром, на изби-рательный участок, и встречные улыбались, поощряя оранжевую ленточку на рукаве. Я шел взволнованный и

161

удовлетворенный тем, что за три недели до переголосо-вания — а вернулся я домой 7-го — мгновенно включился и смог кое-кого убедить.

Я шел с надеждой, возбужденный и радостный. Нерв-ничал, конечно. Кто знает, что будет? Что нас ждет? Что они еще вытворят?!

А гордость переполняла, — за себя, за семью, что трусливых моих звонков не послушала, за друзей — всех друзей, оказавшихся «нашими», за всех наших киевлян. Я шел с надеждой на высшую справедливость и дышал прерывисто, но уверенно и свободно…

Я шел с надеждой...А там уже шла волна...Не эта ли эйфория прошла по Майдану? Прошла и

уравняла фарс с обеих сторон. Концепция веры в справед-ливость модифицировалась в концепцию выбора меньше-го зла. И только память хранит то чувство единения, в ос-нове которого — и уважение и любовь к ближнему.

«Да! Да! Именно чувство братской любви! Я был в Москве в августе 1991-го, — рассказывал о. Иннокентий, — я стоял в живом кордоне и отношение соратников помню хорошо. Это было уважение, уважение к тем, кто не побо-ялся, к себе самому. А здесь, на Майдане, — другое, боль-ше. Да — это была любовь… Любовь невероятной чисто-ты, исполненная веры, смелости, страсти. Я знаю, в моей жизни такого больше не будет. И пусть фоном были по-литтехнологии, мошенничество и грязь. Но я ощутил,

162

я прикоснулся к чуду. Именно это всеобщее чувство и спасло Киев от кровопролития…»

Он замолчал, задумался. И совсем уже другим голо-сом, словно отвечая кому-то:

«Да-да, в этом и есть важнейший результат револю-ций, — не в разрешении социальных противоречий — а в этом недолгом чувстве, чувстве всеобщей любви… Так было здорово, так пьянило меня…»

24С антикваром я познакомился накануне отъезда.

Рассматривал витрину, а он, поглядывая снизу, наблю-дал за мной; наконец поднялся и, колыхая животиком, вышел ко мне, пригласил.

В зальчике было сумрачно. Пообвыкнув после ярко-го солнца, сначала увидел я камни, раковины, золотые, серебряные безделушки, затем — коврики, статуэтки, шкатулки, ящички, мешочки. Работал кондиционер, и я не торопясь переходил от витрины к витрине. Хозяин следовал за мной, отпирая и запирая, отвечая по необхо-димости на вопросы, и наконец предложил:

— Вот два практически неотличимых цветка. Возь-мите.

Я взял. Черные резные бутоны на эбеновых же гла-деньких ручках.

— Это нераспустившиеся цветы лотоса. Ванавасаны, йоги, живущие в джунглях, глубочайшим сосредото-чением и медитацией раскрывают их, и восхищенные

163

лунно-белым сиянием цветка, являющего само совер-шенство, погружаются в нирвану… И знаете, сколько они стоят? — и упредив мою попытку вернуть: — Ничего, по-держите; это любопытно, что вы почувствуете.

В этот момент его отвлекли. Я же рассматривал буто-ны, больше похожие на кувшинки, и ощущал, как ловко, словно два эстрадных микрофона, умещаются они в ру-ках, и остается только решить, в какой же из них петь, то есть молиться…

— Впрочем, — хозяин вернулся, — мне кажется, вы поймете… Я могу вам предложить нечто неизмеримо бо-лее ценное… У меня для вас припасены басмы, — произ-нес он значительно. — Редкие басмы.

Басмы? В голову полезли краски для волос: хна, басма…

— Это краски?Антиквар улыбнулся. — Басмы — это многократно, сотни и тысячи раз пе-

режженные окислы металлов: золота, серебра, ртути… Некоторые йоги, имеющие неограниченный запас време-ни, только и занимаются тем, что вновь и вновь пережи-гают басмы.

— А зачем они? Для чего применяются? — Не торопитесь. Вы же, наверное, не знаете, что из-

вестны пятисот- и более летние басмы, пережженные де-сятки и сотни тысяч раз, которые, естественно, ценятся очень высоко.

— Но все-таки… Это что — лекарства? Наркотики?

164

Он покачал головой, вздохнул.— Я же объясняю, что для старинных, антикварных

басм их обычная полезность уже не имеет решающего значения. Проблема состоит в том, что отличить «ново-делы» от действительно древних невозможно. Обычно полагаются на порядочность владельца или продавца.

— Так они бесполезны?Антиквар на секунду задумался.— Хорошо… У вас в руках два эбеновых цветка.

Совершенно одинаковых, заметьте. Но одному — сто лет, а другому двести семьдесят. Второй и стоит в десять раз дороже. Почему? Два идентичных… Почему? — и, не до-ждавшись ответа, заключил: — Время. В них накоплено время. А в басмах — еще и действия. Вы никогда не заду-мывались, почему особую ценность представляют доку-менты, отражающие эпохальные, переломные события? Плотность действий в единицу времени резко возраста-ет. И не важно, о чем идет речь — житиях пророков или революциях. Действенное время в чистом виде имеет свою, особую ценность. Иначе бы за них не платили. И хорошие деньги. «Время — деньги». Верно ведь? А-а…

И он поманил меня за собой, повел по дому, по кори-дорам.

Дети, глазастые, женщины в разноцветных сари, ки-вающие с улыбкой, худой красноглазый старик в кресле. Казалось, в доме живет несколько семей. Мы поднялись по лестнице, и антиквар, усадив меня в кресло у резного, инкрустированного перламутром и самоцветами столика,

165

достал из сейфа кованый ларец, повернул два раза ключ, как потом выяснилось — довольно затейливый, открыл крышку, и там, на черном бархате нутра я увидел стеклян-ный цилиндрик со стеклянной же притертою плоскою крышкой. Аптекарский, но без наклейки.

— Это Золотая Семейная Басма Эриханидов. Ей две тысячи семьсот одиннадцать лет. Свами Эриханид 112-й приезжает сюда два раза в год, пережигать. Да вы видели его — старика в кресле. Предание гласит, что она пере-жжена более 20-ти миллионов раз! Естественно, она не продается. Я только хранитель. А она хранит мое дело. Вы же понимаете, доверие в бизнесе…

Басмы я все же не купил. Зато накупил у него кучу безделушек, и эбеновый цветок, не столетний, конеч-но, но совершенно такой же, хранящий минуты и секун-ды его магазина, дома и рассказа, а еще — доверие заво-роженного туриста, такое хрупкое и, может быть, самое ценное из оставшегося за последний миллион лет, до-верие, оскорбленное, выжженное, преданное и распятое тысячи раз, убитое навсегда, и все-таки вновь и вновь — белым лотосом из черной пыли — растущее, приходящее, несмотря на все эти революции и цунами.

25Гаутама… Так звали Будду. И потому имя это особое,

истинно монашеское. Юноша об этом знает. И на мое восхищенное «О! Как Будду!» — улыбается с гордостью.

166

У нас Иисусами мальчиков не называют. И Булгаков назвал его — Иешуа. Близко, но все же иначе. Среди моих друзей — два Изи. Один Изяслав, сокращаемый Слава. Другой — Израиль, предпочитающий, чтобы об-ращались к нему — господин профессор или Израиль Александрович. Тоже далеко. И среди православных мо-нахов имени такого не встречал.

Что же это — пиетет? Стремление подчеркнуть боже-ственное, а не человеческое? Православный церковный календарь отвечает: Не дерзают называть в честь Господа Бога нашего.

Что же, наверное, правильно. Стремление отдалить человека от Бога, возвысить Его над папами, патриарха-ми, правителями объяснимо с позиций укрепления церк-ви и государства. А перечитаю Евангелие — другой там Иисус. Близкий и родной Человек…

26Голова Мейерхольда разделена мастером на левую и

правую части. У каждой по одному глазу, уху, по полпод-бородка, полрта, полноса, пол-лба и полшевелюры.

Страдание и вдохновение — две сестры — сведены-склеены по вертикали.

Метод не нов — таков же и Бродский у Церетели. И Воланд у Булгакова. Мы — европейцы — читаем и пишем по горизонтали, делим мир на право и лево. Цейлон, как и Китай — предпочитает вертикаль, делит мир на верх, низ и горизонт — середину. Резчик Генри и скульптор Владимир

167

Филатов близки. Вот только у Генри — есть область покоя и гармонии. Филатов же правдив в конфликте.

В Музее современного искусства (тоже, кстати, част-ного, посетите непременно, на Подоле, Братская,14) со-браны замечательные работы. Я обхожу — в который раз — голову Мейерхольда и уже физически ощущаю ее отрезанность, отделенность, чуждость простому и теле-сному миру, как могут быть чужеродны ему интелли-гентность и старость. «Голова…» — да не голова, вот она, находка мастера! — а мозг, вылепленный в чертах кон-кретного исторического лица, — морщины-складки-из-вилины, улыбка и гримаса боли… Лицо-мозг бурлит, как лава, изливаясь из самых глубин, из того интеллектуаль-ного и духовного всплеска, пришедшегося на VI век до Р. Х. — век Заратустры, Конфуция, Лао-цзы, Пифагора, Будды, иудейских пророков изгнания, — когда и была осознана великая и трагическая роль человека — роль избранного среди живого, изгоняющего самого себя из Рая, погрязшего в сомнениях, мятущегося, полного стра-ха, тоски и сарказма, и, наконец, провидевшего Иисуса, подвиг Его и победу…

У резчика Генри — есть область покоя и гармонии. Мастер Филатов разрубил голову Мейерхольду не для утешения, он не обещает покоя — он сжимает жизнь че-ловека в получасовый акт: именно столько и кружил я вокруг, обходя, приближаясь, всматриваясь, трогая поти-хоньку металл ушедшего века — Владимир Филатов сжи-мает ее до театрального размера, чтобы сказать: жизнь

168

человеческая, то есть жизнь, как творчество, именно та-кова, на грани боли. Тогда и творчество — как жизнь… А покой — пожалуйте, в антракте…

27Что происходит с улыбкой, когда человек боится? То

есть, когда смеяться и веселиться надо, а цензор, особен-но внутренний, говорит, нет, не говорит, а шепчет, даже и не шепчет — просто смотрит внимательно, пристально — изнутри.

Новогодний (2008 года) вечер Максима Галкина — изумительного артиста своего дела, талантища удиви-тельного, меня опечалил. Всеми фибрами ощущал я при-сутствие невидимки, который, несмотря на отсутствие глаз и ушей, — все видит и слышит, и руки у него длин-ные, и хватка, если понадобится, мертвая... Вот и репри-зы вроде неплохие, неплохие... А должны быть — блестя-щие! Острые! А если острые нельзя, какие останутся? Правильно — туповатые, бледные. И читаться будут без куража, то есть еще хуже. И появятся другие репризы, не смешные, злобные — об идиоте-азиате и «тормозе»-прибалте, о грузине, который вместо грузинского вина стал — французское... А чего с ними чикаться-панькать-ся?! Нечего! Учить их надо. Строить... О, вот и дудочка зазвучала, та самая, крысоловья. Тихо-тихохонько пона-чалу, а мелодия простая, попсовая, въедливая — и пош-ли, пошли. Па-ашли-и...! Ве-село! — сказано: Весело! Радостно! Свободно пошли! При-танцо-вывая!

169

Вот и Задорнов — ай, хитрец! — у Галкина на вечере с танца начал (Я, говорит, впервые на сцене танцую...) и тан-цем без слов и закончил, а посередке текст дал, неплохой, неплохой, не острый, правда, и без задора, но в целом...

Я не знаю, какова цензура в России. Но я вижу и слы-шу, я чувствую — под улыбчивой маской и у Максима, и у Михаила — лицо, творческое лицо, испуганное, затаив-шееся, обмершее, застывшее.

Я переключил на «Вечерний квартал» — и поразился беспределу сатирического полета. Они же ни во что не ставят власть! Это подрыв государственности! Впрочем, со сцены говорили именно то, о чем думал зал, но сдер-живался, взвешивая возможные последствия.

Вот, налицо результат оранжевой революции. И боять-ся этого не надо. От свежего воздуха еще никому не было плохо. Россия-матушка, Владимир Владимирович Путин — услышьте меня! Вашей власти некого и нечего бояться. Эти сквознячки пожара не раздуют. Пожалейте народ. И нас, соседей, братьев ваших. Дайте свежего! Откройте окна!

28Статистика утверждает, что около 11% населения

планеты следует отнести к сексуальным меньшинствам. Здесь же, на побережье…

Blue ocean, Blue note, Blue sea, Blue shadow, Blue lagoon...

Нет-нет, конечно, и другие названия имелись у ре-сторанчиков и кафешек, обращенных столиками к морю,

170

к золотым небесам на закате. Но запомнились именно эти — то ли «голубизной», немужественной близостью к морю и сходством цветовой гаммы, похлюпыванием — блю-блю — в бетонных кубах и конусах волнореза, или же стыдливой предвечерней беседой — одинаково женствен-ной у набегающей волны и у завсегдатаев блю-заведений: с улыбочкой, блудливой, змеящейся, сладенькой, ядови-той, полушепотом и возможно — полупризнанием общего греха (хотя, какой у длинной закатной волны грех?). А мо-жет и — совсем напротив, — пируэтами и бесшабашностью серферов-смельчаков, оседлавших волну, среди которых также немало лиц иной ориентации, как выяснилось...

Нет-нет, в Блю Элефанте я оказался случайно, я и не знал, что за публика собирается здесь, мне понрави-лись фреши, соковые коктейли — в больших бокалах, не-дорогие. И обслуживание — мальчишка-половой следит: только допил, сразу побежал:

— Может быть, еще, сэр? А хотите — манго-бананово-лаймо-чего-то еще, — и называет новую, неожиданную смесь. — Очень вкусно!

Столик мой оказался у самого моря, я увлекся, на-блюдая за серферами, и не видел, кто собирается за спи-ной. А когда понял... Собственно, ну и что? Но пришла печаль — пришла печаль по имени Алеша...

Ах, Алеша, Алешенька... Алексей Сергеич. В вузе — стипендиат, лидер факультета. Самый талантливый, пер-вый же фильм — диплом лауреата. Через год, как пришел

171

на студию — сразу кандидат на главного оператора, сра-зу, минуя ассистента... Умница, эрудит... А красивый ка-кой! Высокий, стройный, спортивный. Греческий про-филь, каштановые кудри, длинные музыкальные пальцы. Женственный, элегантный. Одевался всегда модно, дорого, с иголочки. А как пел, играл на ф-но, на гитаре! «Я влюбил-ся в него, как в бабу!» — Золотухин — о первой встрече с Высоцким. Случай тот же. Какие девчонки заглядывались! И человек достойный, деликатный, отзывчивый и щедрый, друг верный, и партнер в делах, какого только желать...

СПИД. Боролся. Пока мог. Пока все не измучились, измаялись. Потомства по понятным причинам не оста-вил. Были бы внуки... Вскоре помер отец. Мама сама жи-вет. Ходит, за могилками смотрит. Такая судьба.

Прошло без малого четверть века, как он ушел, а я не могу, никак не в силах понять, зачем добрым, талантли-вым, интеллигентным, зачем лучшим из нас посылается такое? И неужели все другие достоинства человека не могут перевесить, искупить этот грех?

«К одному ветхозаветному царю пришли женщины и стали жаловаться на содомию мужей. Царь призвал свое войско и повелел, чтобы каждый воин принес голову му-желожца. Семьсот тысяч голов были свалены в гору».

— И это правильно! Эту заразу надо выжигать кале-ным железом! — заключил о. Иннокентий, отпевавший когда-то и моего Алешку.

— То есть и вы бы могли отдать такой приказ?

172

— Смог бы.Я переспросил.— Да, смог бы.— А как же закон? А если хоть один — по ошибке, по

наговору? Снова судим, не разобравшись, отбираем то, что не давали, это же…

— Невинных примут как родных. А эти… Может и того, кто Алешу твоего «наставил на путь истинный», мо-жет и его пощадить?! О детях надо думать…»

— А вот это — наш фирменный — «Блю фэнтази»: лайм, грейпфрут, ананас, манго, банан и еще... но это си́крет! — мальчик заулыбался, радостно, игриво, — и поставил передо мной бокал, наполненный до краев. Видимо, второпях он не обтер его как следует, отчего на пластиковой поверхности стола появился золотистый ободок, на который я обратил внимание не сразу.

Я посасывал густой нектар понемногу, стараясь раз-гадать «сикрет» коктейля. То казалось — корица, и жгу-чая острота перца, горечь полынного «абсента» и даже приторная сладость «травки»— все лезло в голову, а от-вета я не находил. Или не искал, увлекшись закатом и безумными наездниками на длинных волнах, умиротво-ренный негромким говором прибоя и приглушенной бе-седой посетителей за соседними столиками.

И тут, глянув на стол, я обнаружил вокруг золоти-стого ободка — маленьких рыжих муравьев, взявшихся неизвестно откуда, пришедших, как на водопой, и тесно,

173

голова к голове, заполняющих все околонектарное про-странство. Любопытно, что ни один из ранее заказанных мною напитков — будь то пиво, соки или джин-тоник — не вызывал такого муравьиного порыва, такой невероят-ной жажды: никто из них, напившись, не уползал, быть может они не могли оторваться, не могли насытиться. Приблизив лица мурашек цифровой камерой, прильнув к видоискателю, я увидел настойчивость и упрямство — продукты тупого наркотического желания, — и вот уже шевелящееся кольцо замкнулось, задние полезли по те-лам, расталкивая, впиваясь, кусая передних...

— Ну, как, сэр! Вкусно? — мальчик тщательно проти-рал мой стол, улыбаясь и щуря шоколадные свои девичьи очи.

— Да-да. Спасибо, спасибо... Все верно. Стол должен быть чистым. Волна пройдет

по побережью. Стол будет чистым. Половой прав. И цензура, и страх — нужны, как без них?

29«Будьте как птицы небесные!»Странный совет, воспринимаемый подчас, как при-

зыв к безответственности, как «после нас — хоть потоп». Любопытно, что он близок и буддистской доктрине, но трактуется своеобразно.

— Наверное, — объяснял Рагуле, — вы заметили, что птицы земные ходят по земле, а птицы небесные — лета-ют по небу?

174

— Естественно!— Тогда второй вопрос: чтобы людям ходить по небу,

что нужно? — Ну-у… Самолет? Парашют?— Ха-а! Скажите еще — орбитальную станцию «Мир»! —

Рагуле захихикал. — Птицы с парашютом!..— А как?— А вот так. Я не успел моргнуть, как монашек встал на голову и

засучил пятками в воздухе. — Я иду по небу! Я иду по небу! Найс? Ноу? Найс?

Ноу? — повторял он, пританцовывая. Рагуле улыбался. И мне, и детям, тут же прибежавшим к нам, и облакам, и пти-цам, и солнышку. Он улыбался, убеждая меня в том, что нужно, необходимо нужно время от времени становиться на голову, чтобы научиться ходить вместе с богами по небу.

Лицо его стало краснеть, и он медленно опустил ноги, чуток подождал в позе черепахи и поднялся.

— Когда стоишь на голове, кажется, всю Землю дер-жишь на плечах. Поэтому и кровь приливает к лицу, по-тому что и тяжело и стыдно — редко мы думаем о Земле целиком. Только свободно разгуливая по небу, только за-бросив суету и встав на голову во всех возможных смыс-лах, и почувствуешь груз ответственности за Землю, как чувствуют его небожители.

А знаете, почему эту позу больше всего любят йоги? А? Нет-нет, дети — не подсказывайте! Не подсказывайте! Пусть наш гость сам решит.

175

И вся компания уставилась на меня. А я не знал отве-та. Я пожал плечами и сказал, что не знаю.

— Когда стоишь вверх ногами — небеса радугой улы-баются. Попробуйте обязательно, и вы увидите, какая красота, какая радость молиться за всех, всех и вся, улы-баясь радуге в ответ.

Рагуле замолчал, не прибавив привычной своей при-сказки, но я закивал, соглашаясь, обещая непременно по-пробовать.

30

Облачка на небе стаяли.Пляжик мягок и шелков.Соловьи летают стаями,Поют на восемь голосов.И вдруг — чудесное явление!Две радуги на небесах!Дугою — Зн ́амение.Другой — Знам ́ение — Страдание?Иль заверение Покоя на Его весах.

Две радуги одновременно — солнечную и лунную — я увидел ранним утром 7 декабря 2004 года, сразу, как толь-ко вышел на пляж и пошел по берегу, прощаясь. В три самолет, а тут — чудо, явно в подарок мне, напоследок.

176

Ничего подобного, ни до, ни после, я не видел, и пото-му мне казалось, что все только и должны, задрав голову, глазеть, и цыкать языком, и вспоминать знамения иные: звезду, и комету, и огненные столбы над Уральскими го-рами в 1941-м…

Нет, никакого страха я не испытывал, а глядел заво-рожённо, забыв, конечно же, встать на голову, как сове-товал Рагуле. Радости, чудесности хватало и так. И по-тому я еще шире улыбался в ответ и старался опередить встречных, и радовал пляжных торговцев покупками.

А море ластилось, словно просило прощения…

31

Йогин Свами — на улицах, в храме:— Большая волна! Большая волна!Он не знал слова — «цунами»...Но ведал — идет...— Зачем она?

— Ах, милый, не будьте наивным.А войны?! А революции?! А наркота?! А блуд?!Ракеты, сделанные в Украине,Упали — тут...

Таков мировой порядок.Все в ответе за всех.Всегда и везде...

Плачет, рыдает Нишанта,Но слезы иссякнут,И сон его будет сладок.И улыбнется Свами — Твоей звезде.

32Вот и дошла очередь до звезд. Как и рыбаки, работают

звезды всю ночь. И там… и там — огоньки. Рыболовные — на катамаранах — вытянулись в линию на ночном гори-зонте. Звезды — над ними, разбросаны, рассажены за черными письменными столами, поглядывая вниз, ведут они летописи-дневники.

И только под утро... Орион словно Будда лежит на боку. Лежал. Нет Ориона. Сириус еще пылает. А вот и нет Сириуса. Охранник тушит правый фонарь и направ-ляется к левому. Редеет и рыбацкое ожерелье. Светает. Пора читать молитву и приветствовать Солнце. Пора.

У йогов для этого есть специальное упражнение — «Сурья Намаскар!» — «Здравствуй, солнце!» — комплекс из 12-ти асан (поз). На первый взгляд асаны простые. Но только — на первый. Важно согласовать правильные дви-жения, ритм, дыхание и мантры — молитвы, произноси-мые при этом. Я подхожу, очищая сознание. Все как у нас: «Прежде всякого иного дела стани благоговейно...» Наша утренняя молитва и «Сурья...» начинаются с улыбки.

178

Есть в Таиланде городок Патайя. А в нем — приват-ный музей бельгийского мастера ботлинга: коллекция моделей парусников в стеклянных бутылках.

Сначала я увидел его работы. Затем — свадебные фото на стенах. И наконец — самого.

Вышел карлик, вышел гном.Обошел меня кругом.— Питер, — руку протянул.За собою потянул.— Вот — модели. Жены — вот.Дети, внуки — каждый год.Дом — немалый. А музей!А еще — люблю друзей.А еще — чтобы забыли,Все забыли обо мнеВ час, когда к пустой бутыли подхожу я…В ночь, когда к пустой бутыли я склоняюсь…

МАСТЕР БОТЛИНГА

179

Мистер Питер, маленький человек, водил меня от мо-дели к модели и рассказывал и показывал, как бережно следует вводить деталь, смазанную клеем, в горлышко и укладывать в сборку не торопясь, точно и ловко.

Я же косился на фотографии — опытный фотограф размещал жениха на лестнице, на одну-две ступеньки выше, чтобы головами вровень с невестой, — и, перехва-тив мой взгляд, Питер повел разговор о своей большой семье, о многочисленных женах, детях, внуках, и в за-ключение доверительно сообщил:

— Ты не поверишь, но когда я вижу пустую бутылку, я забываю обо всем и могу работать по двадцать часов в сутки, пока не закончу…

Новенькая, как игрушка, двадцатипушечная трехмач-товая бригантина глядела на меня сквозь толстое стекло бутылки, и контуры ее искажались и дрожали в испаре-ниях жаркого Южно-Китайского моря, и казалось, нет, сие — не игрушечная, а дальняя, сиречь — далекая, види-мая в окуляр на горизонте…

…Все уже спали. А мальчик, укрывшись с головой, читал, проглатывая слова и буквы.

«— Зем-ля-а-а! — закричал впередсмотрящий.Я взбежал на мостик и увидел узкую горловину, а за

ней тихую бухту, где утомленные бешеной скачкой вол-ны дышали тяжко и плескались не в такт. Надежда, сла-бая как утешение, обрывалась у мелких скал, запираю-щих горловину.

180

Тысяча чертей! Рифы! Нас неумолимо несло на них. И вот, вот — Хырр! Бдуух! Вспарывают! Треск! Рушится! А остальное — акулы…»

Что делать? «Что делать? — ревело в моем мозгу... Ворвань!

Конечно!»— Что?«Ворвань — не что иное, как китовый жир, имеющий

свойство растекаться определенным слоем по поверхно-сти моря, и на мгновение …»

— Ах! Я понял!«— Бочки — за борт!..»— Живо!«...И в горлышко — как по маслу!»— Точно и ловко!«Риф приближался. — Так держать! — Кабельтов!

Двести футов! Сто! Товсь! Двад...»

— Я перевернул страницу, — вспоминал мастер, — и в этот момент фонарик, блестящий китайский, верный как личное оружие, вдруг совершенно погас, я жал и двигал кнопку, елозя металлом по металлу, черт! — и тьма рас-теклась под одеялом черною морскою пучиной, и книга лежала в ней, раскинувшись, словно неживая…

— Китайский фонарик! Китайский фонарик!Я грел батарейки в руках.— Затеплись, затеплись, пожалуйста, шарик!Не получалось. Никак.

181

Я вылез из-под одеяла.Фары прошли потолком.Фонарь за окном. Но его не хватало.Безлунная ночь за окном.

И мне ничего не осталось(батарейки лежали в кладовке на первом этаже),Как, не зажигая огня, (чтобы мама не услышала и не проснулась),Спуститься по лестнице, где дожидаласьСудьба непростая моя…

Оступившись, Питер покатился вниз, повредил по-звоночник и перестал расти. Тогда, в больнице, один морячок показал мальчику чудо — модель бригантины, собранную в бутылке. И Питер заболел этою страстью навек.

Вот они — тощие, как топ-модели, высоченные пяти-мачтовые клипера, обгоняющие ветер, и пузатые пере-груженные золотом меднопушечные горластые испан-ские галионы, и рыбацкие шхуны, крепкие, статные, и царские карнавальные галеры и ладьи. И ялики, джонки, байдары, пироги, фелюги. И шлюпки, гондолы, шаланды, моторки и яхты.

Два года Питер не вставал с постели. А затем медлен-но — месяц за месяцем — каталка, костыли…

Одноклассники жалели его. Но жалость — плохой то-варищ. Тем более, когда тебе уже пятнадцать, а за окном

182

дружная и виноватая весна. И Питер — к тому време-ни уже известный мастер — оставляет провинциальный Льеж и уезжает в Амстердам.

Маленькая мастерская на чердаке. Окно, отворенное на канал и залив Эй, и новые друзья — поэты и художни-ки, музыканты и ювелиры, моряки и докеры…

Они собирались у малыша, у коротышки Пита ча-сто, потому что любили его — маленького фламандско-го петушка — и его горний и уютный скворечник, вы-сотный и продуваемый, как бочка впередсмотрящего, и гостеприимный, с открытым настежь буфетом и холо-дильником, и добрым запасом табака, кофе и чая, с веч-но закипающим чайником и жужжащей кофемолкой, и пледами и креслами, прожженными во многих местах, и рядами пустых бутылок в кладовке, где, кстати, как и в кухоньке, тоже помещалась еще одна раскладушка, и можно было остаться на ночь, или уложить сюда хозя-ина, без вопросов уступавшего свою двуспальную, если что…

К нему заходил, разругавшись с женой, пожилой со-сед-рыбник, и разбитый в кровь, дерганый приемщик посуды, и маленький пугливый еврей, огранщик из ма-стерской напротив, с дородной супругой хозяина, и сюр-реалисты и композитор, и неопрятный поэт с почему-то совершенно одинаковыми подругами и подругами под-руг, — покрасоваться, посплетничать и пошуметь…

Каждый из них учил его своему мастерству, приемам и секретам, и он слушал внимательно, приноравливая к

183

своему, к ботлингу, насыщая его новыми красками, зву-ками и запахами, чудными историями и самой жизнью, то есть теплом, несовершенством и мудростью.

На чердаке у ПитаМы соберемся вновь,И выпьем, раз налито,За дружбу и любовь.

А если жизнь разбита, Не ной, не голоси —У коротышки Пита,Как склеивать, — спроси.

Пришло время, и он женился на Эльзе, дочери рыб-ника, и любил ее, как любят впервые, и гордился, погля-дывая снизу вверх, ее статностью и крепкими ногами и грудью, и хорохорился рядом, и медовый месяц длил-ся у них целый год, а прошел так, как будто и не было. Но вскоре родился Джонни, работы прибавилось, по-шло ежедневное, бытовое, и однажды, застав ее с голым и пьяным здоровенным матросом, Питер с удивлением заметил, что рад этому, и прогнал ее к папе, в лавку. При этом он еще сильнее привязался к сыну и семье, и боль-ше работал и помогал, и что удивительно, крепче почув-ствовал ее заботу — Эльза прибирала, обстирывала и го-товила по-прежнему, — но сходиться не пожелал и жил одиноко.

184

…Питер проснулся, словно кто-то окликнул его. Сна как не бывало. Сквозняк надувал штору. В окно влажно дышала весна.

Он поднялся неожиданно легко, и на пол упала кни-га — «Чайные клипера» с прекрасными иллюстрациями Де Бриза…

Он вышел на балкон. Солнце еще не взошло. Канал был темен, а залив уже блестел, уже ждал.

В порту позванивали тали. Сам воздух звенел и по-драгивал.

— Эй! Эй! — закричал он, сжимая кулаки, в невоз-можное весеннее утро, в почти уже беззвездное небо, и дышал прерывисто, словно выходя из истерики и рыда-ний взахлеб.

Пошатнувшись, коротышка Пит смахнул с подокон-ника только что законченный бриг. Бутыль разлетелась на мельчайшие бриллиантовые осколки, и, подхвачен-ный шторой, парусник вынесло из окна и понесло в от-крытое небо.

— Я понял, что надо уехать, — глядя на свадебные фото, рассказывал Питер. — В обмен на парусник я вы-просил у Бога секрет. Вот почему я здесь, в Таиланде — паруса нашептали, быть может…

И в самом деле, в этой благословенной стране Питер перестал быть коротышкой! Маленькие тайцы и таечки лишь чуточку возвышались над ним. Но ежели на каблу-ках и петушком!

Так вот и перебрался он в Патайю, и как водится, сна-чала отыскал здесь здоровенную голландку, а затем — пышную венгерку, а после — мулатку, и лишь два послед-них брака состоялись с улыбчивыми лицами маленькой тайской национальности.

Со всеми своими женами он состоит в согласии, всем помогает и ждет в гости, несколько путается в именах внуков, но зато детей знает и воспитывает, и любит как родных, и уж наверняка не меньше, чем парусники…

А еще он увлекся моделями домиков — потому что уплыть, это значит — вернуться, обратно, домой, когда-нибудь обязательно, а еще лучше — к сроку, или всего на несколько, на пару дней позже, чтобы тебя ждали, и пек-ли, выглядывая в окошко, твой любимый «наполеон».

Но главное… Все его виллы и вигвамы, пагоды и палаццо, избушки

и хатынки — все с настежь раскрытым окном, чтобы вы увидели кукольный кухонный столик, и сито для муки, и скалку для раскатывания, и счастливое лицо хозяйки, наскоро вытирающей руки о передник, потому что там, при входе в бухту показался его корабль, и надобно бе-жать на пристань, прижимая к груди сосуд с удивитель-ной пустотой!

186

Предчувствие Грузии... — Ласкаво просимо, — улыбнулась девушка-погра-

ничник и протянула бутылочку грузинского вина.Так, в одной руке — паспорт, в другой — неожиданный

подарок, а на лице — радостная удивленная улыбка, — и пересекли мы границу. Предчувствие не обмануло — здесь ждали нас, встречали как давних и добрых друзей.

— Ой, Украина, Киев! — мы вас любим. Приезжайте всегда! — слышали мы повсюду.

— Украина? Киев? Нет, нет — с вас я возьму не десять лари, а только — девять.

Или вот, меняем деньги в обменнике.— Украина? Киев! — и вместе с деньгами из окошка

протягивают два мандарина, мне и жене. — Украина! Киев! — с невысокого балкона кивает пожи-

лой батумец. — Ну, как там Янукович (шел ноябрь 2012-го)? У него все хорошо? Он здоров? Денег ему хватает?

О, ГРУЗИЯ МОЯ!.. (Пять тостов с комментариями)

187

— Ласкаво просимо, дараги гости! Клянусь, я сделаю все, чтобы вы узнали и полюбили Грузию! Вот и осень в этом году у нас теплая, хорошая! — с первых слов Ираклия, нашего гида, я почувствовал: к фирменному грузинскому гостеприимству прибавляется что-то еще — может быть, общая постсоветская судьба, или благодарность за под-держку в последней войне, или сочувствие. — Как бы там ни было, — сказал Ираклий, — но мы, в Грузии, восемь лет шли по пути перемен, а у вас, извините, как-то, извините…

И на память пришла другая осень, холодная киев-ская осень 2004-го, и та особая смесь надежды, веры и ду-шевного тепла, которую потом неточно назовут эйфори-ей Майдана. Мне очень хотелось убедиться, что здесь, в Грузии, все сложилось иначе, надежды оправдались, ло-зунги стали реальностью, а главное — ту взаимную неж-ность удалось уберечь...

* * * Ираклий. Так зовут нашего гида — чистого и доброго

мальчика 26-ти лет, знатока родной истории и традиций, влюбленного и вдохновенного, деликатного и гордого, иро-ничного и смешливого. Вот только грустинка в глазах, а под-час и тихая печаль не покидают его. Что за этим? Три войны, которые пережила Грузия уже при его жизни? Или 3000 лет грузинской истории, из которых только 170 — без войны...

— В XIII веке, — рассказывал Ираклий, — нас, грузин, было тринадцать миллионов. А сейчас осталось четыре с половиной. Поэтому третий тост — после «Спасибо

188

Богу» и «За наших предков», третий тост у нас не за жен-щин, о них немножко позже, третий — за мир.

* * * Стою возле школы. Звонок. Долгий, звонит-трезвонит.

Нет, не на перемену — на сегодня все, отучились. У нас как? Шум, крик, беготня — вываливает толпа, кто летит, кто лу-пит портфелем. А тут тишина — дети выходят, не торопясь, конечно, не строем, не чинно, но достойно, не шумят.

А вот кинозал в маленьком городке — совсем другое дело, — зал переполнен, и только парни, девушек нет, па-цаны, подростки, но есть и 20 лет и старше, а на экране — «Багдадский вор», помните еще тот, старый; и вот сцена: он, главный герой, сидит на пригорке и не слышит, как к нему подбираются, подползают слуги, чтобы схватить, все ближе, ближе, — и тут зал взрывается: все — и мальчишки, и юноши, и постарше — все кричат: «Смотри, эй! Ты что, оглянись! Спасайся! Эй!» Весь зал кричит ему. Я такого никогда и представить не мог — не дети уже, никогда…

Не потому ли у них, доверчивых и отзывчивых, и храмов больше — 12 тысяч только православных, да дело разве в храмах — светлее они как-то, чище…

* * * Празднует город общее горе. Празднует Гори каждой весной: Сталин — не умер! Сталин — не умер! Сталин — (вот горе) — вечно живой!

189

Нас привезли в Гори, и мне на память пришли точные определения и выводы прекрасного итальянского писате-ля Умберто Эко. «Вечный фашизм» — так называется его статья об общих признаках тоталитарных систем и их на-циональных особенностях. У каждого народа тоталитаризм свой. Но, заметьте, «вечный», то есть неискореняемый до конца, готовый вернуться в новой и неожиданной форме...

И вот мы в Гори, на родине Сталина. Автобус оста-новился у мемориала. Музей на 47 тысяч экспонатов, домик, где родился, личный вагон, гордый памятник. Впрочем, все проще и скромнее, нежели в Ульяновске…

— В этом году, — сказал Ираклий, — министерство культуры приняло решение создать здесь мемориал жертв сталинских репрессий... Но я должен сказать, что у нас, в Гори, во многих семьях первый тост по-прежнему поднимают за Сталина.

Клянусь, не понимаю — своих, грузин, убивал он с особым удовольствием, как никакой другой народ. Во время войны забирал даже единственных сыновей. А ин-теллигенцию как уничтожал, как унизил... Первый тост... Не понимаю...

— А что тут не понять, — говорю, — у Владимира Орлова есть такие строки:

Под красным знаменем старикПо улице идет.Исаак не просто большевик,Он просто идиот.

190

— Да, — кивнул Ираклий, — у нас страна долгожи-телей. Пионеры 30-х по-прежнему собираются здесь, у музея, торжественно рапортуют, мол, все готово, това-рищ Сталин, к Вашему воскрешению: и дом, и вагон под парами, а главное — народ устал от демократии и хочет наведения порядка. Но я бы не обижал все старшее по-коление. И вот что думаю: у народа, в отличие от отдель-ного человека, дыра от пули в затылок имеет свойство с годами зарастать. Какая там кровная месть... Добрые мы слишком, забывчивые. Что поделать, хороший народ...

* * * — Клянусь, — сказал Ираклий — даже если мне от-

рубят обе ноги, этот тост я буду говорить стоя. Впрочем, нет — не говорить — поэма, ода, песня, танец — вот язык влюбленного.

И в самом деле, от грузина нечасто услышишь: «Женщина, ты неправ!»

Чаще совсем другое… Старая мастерская, полуподвал… Заглядываем — за

машинкой портной, хорошо под семьдесят, или даже — за, круглые очки, «Зингер»… Игривая улыбочка из-под очков. Приглашает зайти.

— Как живете? — спрашиваем. — Сейчас плохо… Раньше от вас приезжали молодые де-

вочки в маленьком белом (он произносит — «б ́елем», смяг-чая, добавляя разочарованные руки) — в маленьком б ́елем или без него. Ходили туда-сюда над окнами. Это волновало

191

и радовало жизни. А что теперь: приезжают эти толстые бо-гатые старые американки — что здесь может радовать?

Или вот — картинка из Батуми. — Чито хочи-ишь-ь? — услышал я как-то на набережной. Невысокий полненький человек в «аэродроме» мас-

ляно глядел на длинноногую блондинку, делал умильные, протягивающиеся к ней губы — «Чито-о-о?» и дважды — «хочиии-шьь-», — этими удлиненным «иии» и свистящим кончиком смягчая глагол в своем вопросе; казалось, он готов был купить ей всю бижутерию с этого прилавка, да что там с прилавка — всю, всемирную китайскую бижютерию — и это удлиненно-просительное «хочиииии-шььььь…», и глаз-ки-щелочки, и постанывающие интонации, и пухлая пачеч-ка денег в таких же пальцах не могли не убедить...

— То есть, — воскликнул Ираклий, — пусть не пер-вый, пусть не второй, пусть не третий, но четвертый, этот тост — обязательно за женщин! Таких, как Нестан-Дареджан, как Тамар, как вы — несравненные украинки... За вашу красоту, за нашу любовь!

— А как же Медея? — спросили мы нашего гида. — За что этой брато- и детоубийце, этой предательнице род-ного отца, этой шпионке-пособнице в краже националь-ной гордости — золотого руна — за что памятник в центре Батуми?! Неужели любовь может служить оправданием?!

— Медея — ответил, — это ластик, резинка, стирающая важнейшие духовные принципы нашего народа. И память о ней нужна для того, чтобы мы снова и снова осмысли-вали наши главные ценности, вписывали их в свои души.

192

* * * Слушать Ираклия — одно удовольствие. И не толь-

ко по существу — интонация, акцент. Русский язык с грузинским акцентом — это нечто! И даже такой — ер-нический, как в анекдотах. А возьмите говор грузинских фильмов. «Не горюй!», «Мимино», «Отец солдата»…

«Смесь русского и грузинского, — пишет Инна Лесовая, — это какой-то особый, третий язык. Представьте себе, что в фильме «Не горюй!» актеры говорят на чистом русском языке. Без акцента, без характерных интонаций. Разве фильм не потерял бы половину своего обаяния? Уверена, что в переводе на грузинский он потерял бы столько же. Эта языковая смесь — кроме того, что очень приятна для «руссоязычного уха», создает у зрителя за-бавную иллюзию, будто он понимает по-грузински. Ты чувствуешь себя «своим».

Как верно подмечено! Но есть еще одна удивитель-ная особенность такого акцента.

Думаю, в те советские годы акцент отражал, а точнее подчеркивал внутреннюю раскрепощенность, духовную независимость Грузии. Вот и Ираклий говорил свободно, с акцентом на дерзость и достоинство.

— Вы можете задавать любые вопросы, и о политике, о чем хотите, мы свободны, мы открыты, — нас уже ничем не напугаешь!

И мы спросили, где купить вина.

193

* * * В 1976 году из Аджарии я вез шесть бутылок «чхаве-

ри» — такое молодое вино! Вез и думал: через три меся-ца мой день рождения, созову друзей, накрою поляну, а вино будет какое — вах! самое лучшее! — «чхавери» — ка-кой вкус! какой букет! — розовое полусладкое деликатес-ное — и будет праздник. Поставил, как положено, в холо-дильник, а когда через три месяца откупорили — кислое! Скисло! Мой друг сказал: «Разве можно? Молодое вино — и в холодильник?»

А я подумал, что-то я про этот народ не понял, не уз-нал чего-то важного и обязательного.

А теперь понял, теперь узнал. — Разве можно, — сказал Ираклий, выслушав мою

историю, — разве допустимо так надолго откладывать встречу с друзьями. Хорошо еще, что только вино умер-ло. А если бы не вино?

Есть у меня старый друг — Серго Паносян. Давно не виделись — он в Ереване, я в Киеве. А тут иду по Батуми — смотрю армянская церковь. Захожу. Пусто. Ну и заговорил с женщиной, продающей свечки и крестики, поздоровался по-армянски, Серго вспомнил, какой он замечательный человек, здоровья ему пожелал... А при выходе из храма — ах! Прямо под ноги слетел белый го-лубь — и красавец же какой — белоснежный, с белыми штанишками-клешами. Слетел, и не боится, то так по-вернется, то так — позирует для фото. А потом вспорхнул и на карнизе под фронтоном уселся, замер. Слева — лик

194

Христа, справа — он. Вот, значит, и дома я Серго вспоми-наю, а здесь видите как — и от него весточка прилетела... Наверно, земля здесь такая, чудесная...

Друг. В Грузии — это значит почти брат. А бывает и более, то есть значительнее, глубже, самоотверженнее. Когда Украина — и руководство страны, и народ — под-держали Грузию в войне с РФ, грузины откликнулись сердцем. «Мы вас любим!» — слышали мы не раз, и чув-ствовали — кроме всего прочего, кроме восхищения на-циональным колоритом, — эта любовь из общего униже-ния, общих мук и сострадания.

А еще в этой общности — враг не только внешний, им-перский, но и внутренний, потому как грехи наши схожие.

* * * Ираклий сказал: — Если вы хотите перейти улицу — спросите, где

переход. Любой грузин вам покажет и скажет — везде. Идите смело. Если вас задавят не на переходе — всем лучше. Во-первых, водитель, извините, совсем будет не виноват — за что сажать, а? Но и вы, во-первых, обяза-тельно испытываете чувство полной ответственности за свою жизнь и здоровье, не лишая себя при этом удоволь-ствия быть неограниченно свободным.

* * * — В прежние времена, — сказал Ираклий, — у нас в

гастрономе никогда не давали сдачи, просто продавщицы

195

не давали, зачем, всем надо жить, и к этому быстро при-выкли. А сейчас за спичку — если украл — семь лет, но не меньше трех — в самом лучшем случае. У нас в селе со-сед украл у соседа овцу, и пригласил его к себе на шаш-лык. И тот, обворованный, его немножко поругал. Но в милицию не пошел, а тот, укравший, или кто-то из его женщин, в присутствии участкового ляпнули где-то — и все: 12 лет дали, за кражу овцы. Это, конечно, много. Но взяток действительно нет. Мне, например, от вас ничего не надо, кроме улыбок.

Зато любой документ сейчас оформят за один день безо всякого. И сдачу дают до цетри, до копеечки. И все по чеку, и в ресторане и на оптовом. — Ираклий говорил об этом, как о само собой разумеющемся.

Значит, не такая она непобедимая эта коррупция? Честное слово, если встречу Саакашвили, скажу ему: «Гамарджоба, Михо!»

Ведь «гамарджоба» в переводе означает: победа! И он победил!

Мне говорят, ну, что вы сравниваете, Грузия — не Украина, страна маленькая, у них порядок навести про-ще. Но ведь у нас-то сдачу давали всегда…

* * * — Как вы можете говорить, что Михо — трус, если он

победил коррупцию, если он не побоялся сказать «пош-ли вон!» мафии, преступникам в погонах, настоящим бандитам. Как?!

196

— Трус, все равно — трус. Ты видел этот ролик? Как он, Верховный Главнокомандующий, упал на землю во время обстрела и охрана накрыла его? Видел?

Мы сидим за столиком в кафе. Нас четверо: Ираклий, Георгий (водитель нашего автобуса), его тбилисский друг и я, подсевший к ним поговорить, понять, почему Михо сняли, то есть выбрали другого.

И мне говорят, что причин на самом деле много. И «как он мог так по-хамски уволить всемирно из-

вестного режиссера Мэлора Стуруа, такого челове-ка, даже не пригласив его к себе, не поговорив, а так?». Георгий делает при этом такое движение рукой, будто крутит руль — резко — «туда-сюда», что, наверное, озна-чает: Михо слишком возомнил о себе, «волюнтаризм, по-нимаешь?»

И «люби друзи», которым все дозволено.— Армяне! — уточняет тбилисский друг, — у него все

министры армяне, потому что он сам армянин.И тут же мне цитируют Илью Чавчавадзе о коварных

армянах, и что «ихний армянский католикос дает каждо-му армянину, отправляющемуся делать бизнес в Грузии, 15 тысяч долларов, «подъемные»: 5 — для покупки на-шей грузинской земли, 5 — на бизнес и 5 — на взятки…»

И «надоел». «Восемь лет просидел, хватит, — это де-мократия, или что?»

И «все-таки надо как-то и с Россией, куда от нее де-ваться…»

Ираклий молчит, слушает, он младший за столиком.

Молчу и я. Так все похоже, и штампы, и мифы, и «пя-тая колонна», и методы информационной войны, прово-димой Кремлем…

— А все-таки — вы победили, — говорю я с завистью.И меня утешают и обнадеживают.

* * * Есть такое грузинское слово ГВБРДГВНИС.

ГВБРДГВНИС — девять согласных и одна гласная — оз-начает: когда волк разрывает ягненка — самый момент разрывания. ГВБРДГВНИС. Такое особое крэпкое сло-во! И теперь я знаю, что мне сказать, поднимая тост за дружбу. Нет, не за жружбу и пьюжбу между народами, и не за дружбу, не дай бог, между мужчиной и женщиной, а за дружбу между властями. Я скажу тому, кто, не дай бог, захочет снова посягнуть на эту маленькую страну: «ГВБРДГВНИС — Остановись!» И волк горько запла-чет, завоет и, рыдая, скажет: «Я же волк — империя дру-гой быть не может!» И тогда я попрошу его, плачущего: «Постарайся».

И пусть это будет — тост.

198

Норвегия, скажу вам, — не Украина. Все не так. И шоу брюнеток, и не воруют, и скрепочки.

1 Скрепочки — это надо пояснить. На паспортном кон-

троле в аэропорту у них три кабинки. Больше не предус-мотрено. А проверяют тщательно, заглядывая и в лицо, и расспрашивая о цели визита, о том, кто принимает, куда и на сколько, рассматривая билеты, перелистывая все страницы паспорта.

Впрочем — не все. Для ускорения процесса в начале очереди появился

обаятельный пожилой мужчина, скрепляющий специ-альной скрепочкой страничку с визой. Здоровался он все-ми лицевыми мускулами, достойно и жизнерадостно. И скрепочки у него были ярко-медные, чуть не золотые. И делал он свое дело с охотой, с удовольствием, улыбчиво,

ГОРОД ГРОТЛИ

199

думая, наверное, о том, что теперь гости Норвегии идут уже со скрепочками, очередь двигается ощутимо бы-стрее, поскольку тем трем проверяющим в кабинках не надо уже листать все страницы в поисках визы — вот она, там, где скреплено! И мало того — что быстрее, очередь движется содержательнее, поскольку нашего человека интересует, всем ли прицепляли и будут ли отцеплять при выходе, и у всех ли, или кому-то оставят?

Между тем, появилась еще одна проверяющая. Она принялась проверять паспорта у самой желтой черты, пе-ред кабинками. Суть проверки заключалась, во-первых, в том, чтобы выяснить, туда ли прикреплена скрепоч-ка тем обаятельным пенсионером в начале очереди, а во-вторых, не скреплены ли случайно две и более стра-ницы паспорта. Возможно, были и другие, неизвестные мне причины дополнительного контроля. Я предполо-жил, что тот старичок в начале мог быть стажером. Что она в порядке шефской помощи курирует его, еще недо-статочно опытного, не в полном объеме овладевшего ис-кусством скрепления. Именно в моем паспорте она пере-крепила скрепку, что-то проговорила на непонятном мне языке, по-видимому норвежском, и иронически покача-ла головой, мол, «учишь их, учишь…».

Я шел к кабинке с чувством уверенности в завтраш-нем дне, с чувством глубокого уважения за заботу, про-явленную ко мне норвежским государством в лице двух дополнительных контролеров, даже невзирая на то, что один из них мог быть стажером. Я понял, здесь меня не

200

оставят в беде, примут как гостя, обласкают, учтут как положено и уж точно не забудут выдворить после окон-чания визы.

Вас интересует, сняли ли у меня скрепочку? Я носил ее всю поездку, как секретный чип, не решаясь ни снять, ни тем более выбросить.

И сейчас она со мной. Мне ее оставили. Там же, на визовой странице.

Норвегия, я слышу твои позывные.

2 Норвегия — страна дорогая. Я вроде повидал, но ма-

ленькая бутылочка обычной воды — пусть ледниковой — за 6 евро — это как-то уже слишком. Даже если с ресто-ранной наценкой и двойным контролем при разливе.

Пить такую воду нашему человеку трудно, кое-кто естественно жалеет, что мог бы взять пиво или вино. Но я уже знаю, что вино здесь от 9-ти евро за 100 грамм, да и пиво ненамного дешевле. И так во всем. Норвегия сра-зу опускает нашего человека. Крупный бизнесмен сразу чувствует себя средним, средний — мелким, а единщик — как сказано в новом налоговом кодексе — самозайнятою особою.

Этот акт опускания мне по душе. Я не люблю пон-тов, проявляемых в дорогом шматье, аксессуарах, тач-ках и коттеджах. И вот что замечательно — этого здесь, в Норвегии, как и в Словакии, как раз и нет, и даже луч-ше, если судить по одноэтажности особняков. Кто-то

201

когда-то, викинги или гунны — так опустили эти народы, а здешний в особенности, что норвежцы раз и навсегда отказались от всякого рода выпендрежа.

Скромность, сдержанность, непоказной демократизм в общении — а значит и доброжелательность — все это окружает с первой минуты и говорит: «Соответствуй!»

3 Деревянные церкви — ставкирхи — стоят здесь чуть

не с Х века. И те, давние, не обычным срубным способом сложены — бревно на бревно, горизонтально, а постав-лены, то есть стволы в стене стоят в ряд, вертикально, как витязи в строю. Однако же — ни зазора между ними, ни торчащей оттуда пакли. Поставлены, как камни по-индейски, лезвия не просунешь. А если добавить к этому «драконовый стиль» в оформлении — головы чудовищ на коньках, чешую кровли на башенках, тонкий высокий шпиль над центральным нефом, словно копье, пробив-шее дракона снизу — из земли вверх, — целая архитек-турная философия, храм, как отродье, пригвожденное к небу.

Впрочем, как посмотреть. Теплое дерево, густой тру-довой запах смолы или дегтя, коим щедро промазаны стволы, простота внутреннего оформления... И малые фигурки драконов над входом, опекающие человечков, — да, вот так рядышком, чуть не в обнимку... Нет, не сим-вол битвы и победы, а может быть, пример доброго со-седства?

202

Мы говорили об этом с юным смотрителем, по со-вместительству — экскурсоводом, и кирха прислушива-лась к нам сельской раскраской — ярко-желтым и са-латно-зеленым, голубеньким да розовым. Простенькие веселенькие колеры алтаря и амвона вызвала бы у не-другов Лютера презрение; а мне лишенная золота и серебра кирха понравилась, я принялся рассказывать юноше о нашей народной иконе, об улыбчивом Иисусе и румяной Марии...

Но тут, откуда ни возьмись, ворвались японцы, клацая затворами и вспышками. И промчались черным облаком, мигающим зарницами, в точности Змеем Горынычем. И я испугался, что кирха, не горевшая за десять веков ни разу, может вспыхнуть как спичка. То же было и на лице юноши. Мы забыли, о чем вели разговор. Я оказался в хвосте говорливой японской очереди. А когда протянул смотрителю деньги за билеты — он посмотрел на меня долгим взглядом и решительно отказался принять. Еще и поблагодарил на прощание.

— Почему он не взял денег? — спросила жена. — У него же, наверное, есть план.

— И деньги немалые... Норвегия...

4 Города Норвегии делятся на три категории. Крупные.

Их нет. Средние — это Осло и Берген. Все остальные — малые и поселки городского типа. К четвертой относятся хутора на два-три хозяйства. А к пятой — Гротли...

203

Мы в очередной раз поднялись на плато, в тундру, открытую всем ветрам, в край снегов и поднебесных по-лузамерзших озер, мы выехали на волю из ущелий и ка-ньонов, и навигатор сообщил, что до Гротли осталась какая-то сотня километров. Плато казалось безжизнен-ным. Ни столбов электропередач, ни будочек автобусных остановок, ни встречных авто.

— Интересно, а там есть Интернет?— Хорошо бы теплой водички в душе...— А вдруг это палатки?— Или чум? Яранги?Так мы гадали, пока на экране навигатора не замель-

кал флажок в клеточку, обозначая конец маршрута. И мы увидели — нет, не городок и не поселок, — мы увидели дом, отель Гротли, и рядом пяток авто и останки немец-кого бомбардировщика времен Второй мировой.

На ресепшине — ни души, тишина и покой. За стой-кой, над камином и на стенах вокруг висели фотогра-фии, множество черно-белых и желтовато-коричневых, и подписи к ним. Разглядывая, мы увлеклись, пошли по коридору, откуда раскрытые двери увлекли дальше, в гостиную, заставленную всяким домашним и семей-ным — тумбочками и комодами, детскими игрушками разных лет, естественно рогами, книгами на полках и на журнальных столиках, большими и удобными ди-ванами и креслами, включая качалку, зелеными лам-пами, национальной одеждой и спортивными кубками в серванте...

204

— Это семейный музей. Вот пять поколений Гротли. На фото, с конца девятнадцатого.

И верно. С дагеротипа на нас смотрела семья — шесть человек, двое взрослых и четверо детей. Они стояли у чума, в национальной одежде, шубах и высоких шапках, и вокруг была та же, знакомая уже пустыня, казалось, еще более дикая и безлюдная.

«Гротли с женой и детьми» — значилось на табличке. Так звали основателя династии. Затем фамилия ушла, рождались девочки, принимали фамилии мужей. Но го-род — и на карте, даже на достаточно крупной — появил-ся, и имя свое получил от того первого Гротли, высокого мужчины в лапландской шапке.

Я впервые присутствовал при рождении города и его имени. И почему-то меня это тронуло. А может быть еще и потому, что городок-то всего ничего, то есть дом, ка-завшийся изнутри больше, чем снаружи, но все равно — один на сто километров в округе.

Мы переходили из комнаты в комнату — в кабинет и каминный зал, оттуда в библиотеку, столовую, дет-скую, — и все нажитое, сбереженное отличалось вкусом и уютом, везде хотелось еще побыть, рассмотреть, по-трогать.

— Интересно, а хозяева живут по-прежнему здесь же? Или сдали в аренду?

— Вот эти молодые ребята на фото, судя по подписи, и есть нынешние наследники.

— Неужели им не скучно? Глушь...

205

И я подумал о том же. К цивилизации тянет, к людям, к соблазнам. И тут же увидел еще фотографию.

— Смотри, король Норвегии. Приезжал сюда. — А это — сборная страны по лыжам. Здесь трениро-

валась. Значит — не глушь? Оказалось, Гротли — и в Норвегии и за ее предела-

ми место известное: лыжный курорт, мало посещаемый разве что в летние месяцы. Два подъемника, трассы для лыжников, биатлонистов. А какая в озерах рыбалка, судя по довоенным фото состоятельных рыбачек с трофеями чуть не в рост человека!

«О, Гротли!» — имя это зазвучало богаче, насыщен-ней. Поэтому и назвали так пьесу для флейты — вот и ноты и фото композитора. Девушка на ресепшн сообщи-ла, что хозяева живут здесь же, в левом крыле. И вско-ре появилась хозяйка, маленькая блондинка с подносом елочных игрушек, главным образом птичек с защипами снизу. Мы вышли на крыльцо, и она принялась рассажи-вать их на елке, растущей у входа.

— Не рано ли, в июне? — спросил я, наблюдая, как бе-режно, словно живых, прячет она птичек между ветвями.

— Мне нравится... — ответила она и виновато улыб-нулась...

— Поезжайте по старой дороге, там есть кое-что.— Какие-то развалины? Достопримечательности?— О, нет. Здесь этого нет. Природа. Красивые виды.И мы поехали. Дорога была узкой и петляла. Мы даже

«нашли» рытвину. Плюхнулись всем колесом. Отвыкли!

206

На обочине по обе стороны дороги попадались трех-метровые шесты. Когда занесет снегом — а здесь покров за два метра обычное дело, — только по торчащим ше-стам и можно будет узнать, где рыть, расчищать.

Кое-где показались дома. Вроде дачных, а выяс-нилось — арендуемых в лыжный сезон. На озере — не-сколько крытых эллингов для рыбацких лодок. Старый деревянный мост. Овчарня, пристроенная к огромному валуну. И — пусто. Ни людей, ни машин. Простор, дали, пологие холмы, кое-где со снежными языками. Облачка, произрастающие прямо из земли — вот они нарождают-ся: там — из снежных пятен, там — проплывая над озе-ром, а вон — ползут по дороге из-за поворота. И поднима-ются паром, и соединяются в облака и тучи.

За этим можно следить бесконечно. Неотрывно, как за струями водопадов, схватывая взглядом очередную волну, ее гребень в самом верху, в начале, и провожая до низу, до падения, до брызгов.

Здесь же все повторялось в обратном порядке, обна-жая суть круговорота, подчеркивая быстротечность воды и замедленность вознесения, как жизни, и — нет, не смер-ти — а того, что будет, будет — здесь сомневаться в этом не приходится, — обязательно будет потом.

Мы уезжали рано.«Если у вас есть проблемы — стучите в 202-ю» про-

чел я на ресепшн. И стучал, стучал дважды, но никто не отозвался.

— Они еще спят.— Ключи же можем оставить?— А завтрак? Обещали дать с собой...Пока мы шептались, из 202-й появился молодой че-

ловек, один из тех, кого мы видели на семейном фото. Он извинился и поспешил на кухню, собрал нам на дорогу щедро, и соки и фрукты. И даже положил ножик — не одноразовый — настоящий, металлический, а вдруг по-надобится.

— Наверное, Гротли лучшее место в Норвегии, — ска-зал я, прощаясь.

— Для меня — уж точно, — улыбнулся в ответ.

208

Я родился на острове Борнео в одиннадцать лет. По-английски это звучит так: Ай воз борн эт Борнио айлэнд эт илэвън.

Местоположение сего острова, именуемого также Калимантаном, общеизвестно. Он занимает среднюю часть 5-го тома Майн Рида «Белая перчатка. Остров Борнео. Охотники за бизонами».

Детство мое прошло в джунглях. Кадазан-дузунцы научили меня искать воду, прикладывая ладони к ушам, наподобие Миклухо-Маклая. Моей пищей были съедоб-ные корешки, яйца из птичьих гнезд и форель, пойман-ная в хрустальных ручьях Кота Кинабалу.

Опасности подстерегали меня на каждом шагу: от-равленные стрелы, черная лихорадка. Хантсмен спайдер ползал под моим одеялом. Пираты брали за меня выкуп золотыми слитками, драгоценными камнями и прочим. Но я отказался. Бежал.

БОРНЕО

209

Я дружил с орангутангом Юджином. Я рассказывал ему все новые и новые истории. И он слушал, не пере-бивая.

Наконец я вырос и уехал в Киев. Там я жил, работал, старел.

Долгих тридцать лет обо мне не было вестей. Но вот однажды…

На Борнео я летел через Москву, новую русскую за-границу. Декабрьская ночь была морозной, ветреной. Переезд из Внуково в Шереметьево, беспокойство по по-воду рэкета, дурная информация и закрытые обменни-ки настроение не поднимали. Однако, прилепившись к вахте моряков, направлявшихся в Малайзию, вылет я не проспал, и рассвет встретил, упершись в иллюминатор где-то над Тянь-Шанем или Памиром.

Куала-Лумпур оказалась техногенной. И пото-му я решил не задерживаться, а сразу же лететь в Кота Кинабалу, столицу провинции Сабах на Борнео.

Изучая карту острова, я наметил маршрут: гора Кинабалу (джунгли, орхидеи, термальные ванны, кано-пи волквэйз — веревочные мостки на вершинах деревьев, колеблемые дрожащими руками и коленками), затем са-молетом в Сандакан (госпиталь орангутангов в Сепилоке, Гомантонгская пещера и добыча ласточкиных гнезд, про-гулка из Сукао по реке Кинабатанган с крокодилами), вновь самолетом в Таво, оттуда катером на остров Сипадан (все-мирный центр межакульего дайвинга) и наконец возврат в

210

Кота Кинабалу, с тем, чтобы провести пару дней на остро-вах Тунку Абдул Рахман парка, отдохнуть.

Я не знаю, кто бы мог выдержать столь интенсивный экзотус, т. е. поток, нашествие названий, меня залихора-дило сразу, первую ночь я не спал, и вторую, и по сути, проболел все три недели от передозировки всего: фактов, событий, явлений и существований.

И сейчас я не знаю, с чего начать. C влажности ли, спутницы всех моих хождений, по-

ездок и плаваний, не устраняемой ни солнцем, ни конди-ционером. Или с желтой реки, вьющейся в изумрудной зелени джунглей — змейкою — с самолета, и вот — уже рядом, похлюпывающей по крепкой, окунутой в мутное, рыбацкой ноге и по днищу лодки, мягко, робко, словно хвостиком крокодила.

Или с филиппинского рынка на сваях, где кончается бе-рег и закон, и можно купить настоящий блоупайп — духовую трубку-ружье аборигенов и ниндзя — и к нему яд так же про-сто, как дуриан, тарап или мангустин, и исчезнуть, наколов-шись в любом — наркотическом или ниндзяном смысле.

Или с орангутангши по имени Наташа с малолетней дочкой, и ее приходящего мужа — наглого и самовлю-бленного бананоеда Юджина.

Или с моих друзей: китайцев, малайцев, корейцев, японцев, и конечно, кадазан-дузунцев; последних — осо-бенно, детей джунглей, мечтателей, рассказчиков и про-водников.

Или…

211

Рассказывали, все началось из-за жемчуга, серого и черного, уловляемого на островах, пограничных малай-ской и индонезийской частям Калимантана. Конфликты меж жемчуловными артелями дошли до того, что вла-сти с обеих сторон выделили по вертолету, облетавшему острова и рифы, дабы с фотофактом в руках требовать возмещения, предусмотренного конвенцией.

Все дальше и дальше уходят артельщики, все ближе к филиппинскому архипелагу, возбуждая нехорошие чув-ства, будоража одноглазых стариков, провоцируя моло-дежь на покражи, вымогательство и разбой.

Первым «Роджера» — да, именно «Веселого Род-жера»! — намалевал в 1993-м Савлонг из Фундао, пят-надцатилетний подросток, уже через год наводивший подлинный ужас не только на ловцов, но и на полицию с обеих сторон, сбивший, как рассказывали, сначала ма-лайский, а затем индонезийский вертоли, и отличивший-ся в 1999-м тем, что захватил на Сипадане заложников, дайвистов из США, Японии и Евросоюза, и обменял в те-чение года каждого из оставшихся в живых на круглень-кую сумму.

— А Савлонг? — торгуясь за тур, выказал я полную осведомленность, и хозяйка турфирмы заскучала и дала мне эксклюзивную, 60-процентную скидку.

— Как первому туристу из Украины, — улыбнулась она, сохраняя лицо.

212

Из Семпорны вышли на рассвете. Ветер был свеж, волна поигрывала. Катер выруливал, обходя фанерные домики на сваях, филиппинские поселки, уходящие да-леко в море. В них копошились, по мосткам бегали голо-задые дети; женщины куховарили и развешивали белье; закатав штаны, покуривали мужчины, кто с удочкою, а кто так.

— Ха-ха-ха! — засмеялся с веранды беззубый старик и помахал культей.

Я было заулыбался в ответ, но перехватил глаз наше-го лоцмана и ответный зырк рулевого. Катер сбавил ско-рость и пошел, обходя последний из прибрежных остров-ков по большому кругу, выглядывая из-за него, в надежде увидеть другой, серый патрульный корабль, прежде чем взять курс на Сипадан. Он и показался вдалеке, четким силуэтом на горизонте, и капитан, оторвавшись наконец от бинокля, отдал веселую команду. «Ямахи» взревели, и мы понеслись вперед, подпрыгивая от нетерпения.

Остров появился из ничего. То есть верхушки пальм показались прямо из пучины, над водой. Они росли пучком, четко обозначая берег в окружности менее ки-лометра.

Короткий пирс заканчивался на линии рифа. Передавая сумку, я невольно поглядел вниз — густая си-нева глубин резко подхватывалась салатовым перели-вом. Мозолистая ладонь оказалась кстати — я схватился и пошел по доскам, пружиня — вот она — «земля!», дол-гожданная, прочная суша.

213

Кроме кухарки, сторожа и инструктора по дайвин-гу, на острове проживали фотограф и варан Билли, сле-дившие друг за другом, а также местные дети, мальчик и девочка, непонятно чьи, поскольку приставали ко всем, включая варана, причем денег не клянчили, просто им хотелось играть. Среди прибывших дети узнали дру-зей — давних и прошлогодних, и ластились к ним, осо-бенно к одинокой японке Мушико, судя по изысканным манерам — гейше из токийского цековского детсада.

На ланч под навесом собрались все двенадцать дай-вистов и я, скромно (или презрительно) поименован-ный «сноклером». К сожалению, я так и не освоил аква-ланг, и потому «маска-трубка-ласты» — мой комплект, а 8 метров — предел погружения. Мы представлялись по очереди, и я понял, что мне — неизвестной фигуре из Украины — повезло: можно и нужно пытать расспросами каждого, и каждый, даже суровый норвежец Уго, посове-тует, покажет и поведает такое, отчего и слушателю жут-ко, и рассказчику кайф.

Для начала дети повели меня по берегу. Убегали, дого-няли, нашли полосатую змею и, хохоча, тягали ее за хвост, прятались в зарослях и выскакивали: «А вот он я!», а тут посерьезнели и подвели к табличке с красной змеящейся полосой и надписью на малайском. Девочка строго пока-зывала на воду, на меня и снова на воду и запретно мотала головой, а мальчик, видимо, соглашаясь, кивал, верещал по-своему. А потом они потащили меня дальше, и обойдя остров менее чем за час, вернули к пирсу.

214

Подготовка к погружению шла полным ходом. — Сегодня пойдем, — сообщил инструктор, — на

дневное. А вы пока Хунсеича расспросите. Он здесь ста-рожил. — И указал в сторону сторожа.

Хунсеич присел у воды, покуривая трубочку. На вид ему было сорок или семьдесят, черный как смоль, седых ни одного, а морщины глубокие, древние.

Я похвалил деток, и остров, и жареные акульи плав-ники, и борнеоские чудеса в целом, как тут под ногами задрожало, и старик прислушался. Мы ждали, но гул не повторился.

— Вот из ит? Вас ист дас? Что это было? — Ето есь Сучонг, — ответствовал сторож, и я сразу

не понял, что по-русски. — Сучонг? А что это?Старик подозвал девочку, поговорил с ней. Та кивала.— Это — там, — указал на другую оконечность остро-

ва. — Садеся нет.— Да что ж это такое? И он, приподняв левую руку, словно удерживая за го-

лову нечто висящее, правой повел мундштуком сбоку и вверх:

— Су-у-у (протянул он, ударяя мундштуком в неви-димку) — чонг! — И ударил еще раз, изобразив при этом грызение своим малозубым ртом: — Харр!Харр!

Над рифом плавать не страшно. Мелко. В крайнем случае, можно постоять, отдохнуть, следя за тем, чтобы

215

нога не застряла в расселине, или какая-то придурошная мурена не высунулась и не схватила за ласту.

Дети, нацепив маски, потащили меня туда, где по дну, т. е. по рифу, гуляют гигантские черепахи и лобастые рыбы-наполеоны, и затеяли ловитки, прятки и всякое баловство.

— Сучонг? — тыкал я пальцем в черепаху, или корал-ловый куст, и дети прыскали и заливались, аж захлебы-вались.

— Сучонг? — показывал на них, а они — на меня, и уже не могли больше, выползли на берег, пошатываясь.

— Су — (стонали) — чо (у-у-у!)… — и так добрели до столовой и, покосившись втроем на кухарку, за которой хвостиком телепался варан, — повалились разом на крес-ла, чтобы умереть и, высмеяв последнюю смешинку, вос-креснуть под доброжелательные улыбки дайвистов, от-дыхающих после погружения.

Я присел рядом с Мушико.— Во что же вы играли? — В Сучонга. А, кстати, что? кто? э…то…За столом замерли. И Луиза с блюдом, и варан. Уго кряк-

нул. А инструктор, обращаясь ко всем, словно извиняясь:— Он же не знал. Он — сноклер…И после, наклонившись ко мне, добавил шепотом:— Зря, зря… Завтра ночное…

На закате море покрывалось золотом, но тончайшим, сусальным, просвечивающим чернотой и прозеленью, и рифом, песочком у берега.

216

Я расположился на пирсе, в шезлонге, полистывая папку дайв-клуба, и там, между ценами на услуги и под-водными фото, натолкнулся на Легенду о Крепыше (по-дузунски — Сипадане).

«У старого Дана было 12 детей (9 сыновей и 3 до-чери), когда Хозяин Неба и Вод захотел взять первую дочь — Ицьсой.

Что ж… Погоревали, а делать нечего: связали бедную девушку и бросили в пучину. Но через год потребовал он вторую дочь — Нисой. Горько заплакал старик, но де-ваться некуда... И что же вы думаете? Ровно через год от-дай третью — красавицу Сансой, младшенькую, самую любимую.

Совсем обезумел отец, закричал: — Проклят будь, Ненасытный! И воды и небо полу-

чили свое, а Тебе все мало?!И дунул он стрелу в горизонт, где, как известно, чре-

во Предвечного. Как разъярился ветер! Разбушевалось море! Звезды

дрожали в страхе! Люди ждали рассвета. Долго стрела летела и облетела Землю. В Красный оборотилась Онг. И тогда воскликнул Сип, сын Дана:

— Небеса и воды нас не укроют, значит — будем, бра-тья, горами. Чтобы в сердцах пещерных спрятать Сансой и папу!

Так и возникла сипаданская гряда, семь (видимо, ошибка — 9, по числу братьев. — Авт.) островов — ка-менных столбов, шесть из которых пожрала пучина, а

217

седьмой, Крепыш, еще жив, еще стоит, хотя и грызет его сердце проклятый Сучонг».

Перечел еще раз. Легенда как легенда. Наверное, отразила геологию этих мест: землетрясения, ополз-ни. Тогда почему они, взрослые люди, так реагируют?! Разыгрывают, что ли?

— Вот и я о том же. Геофизика, — фотограф клацнул затвором. — Минуточку! Вот так, чуть левей, хорошо! — А остров — действительно километровый столб с утон-чением посредине, вроде песочных часов. Верхняя часть под воздействием волн и течений колышется, ерзает на нижней — откуда эти толчки и скрежет — ерзает и оседа-ет. А все эти россказни о морском драконе… Сказки для Таньчи и Саньчи.

— А Хунсей? Мне показалось…— После контузии во Вьетнаме, говорят, слегка дви-

нулся, лет десять молчал, монашествовал…— Ну, хорошо. А команда, дайверы?.. Мушико так по-

бледнела…— Во-первых, она из Нагасаки, родилась в 1951-

м, мать пережила бомбардировку, а во-вторых, и она Сучонга не ви…

В этот момент боковая волна ударила по сваям, и вслед за ней:

— Ш-шу- уу —шттуу-шштрууу-УШУУ-штттуу…Фотограф бросился к перилам и заклацал, защелкал.

Мы вглядывались, искали. Но море уже было покойно, жирно поигрывая звездами.

218

— Без вспышки? Что это? Думаете, получится? Я ни-чего не видел, а вы?

— Здесь «суперлюкс». Вы слышали? Надо сейчас же — но как рассекло! — сейчас, проявим, — и поспешил к себе.

Я остался один. Чернота ходившего у пирса моря при-тягивала. Я подошел к перилам и перегнулся. Нырять не хотелось.

Если не считать комаров, первая ночь прошла хоро-шо. Поднялся как следует, до рассвета и, захватив ков-рик, вышел на берег.

Туман рассеивался. Проходя у карагача, я прежде всего разглядел вараний хвост, свисавший с ветки, а за-тем и самого, морщинистого домашнего дракона. Билли спал, обхватив дерево лапами, дрых, как говорится, без задних ног, покойно и безмятежно, как, наверное, спят в хороших домах для престарелых, переваривая и благода-ря судьбу и Луизу.

Мушико сидела на корточках у воды. Встретила, улыбаясь:

— Простите меня за вчерашнее. — Ну, что вы, это я ляпнул. Я не знал, что легенда…Она покачала головой:— Это не легенда. Каждый год — одного дайвера.

Одного, не больше, не меньше. Последнего, Янека, — год назад, завтра годовщина.

— А в этом году?

219

— Год кончается завтра. — Мушико опустила глаза и, разглаживая песок, прошептала: — Никто не знает — кто. Завтра или сегодня. Этого знать нельзя. Можно почув-ствовать. Кто-то из нас… А сегодня — ночное, в пещеры…

— Так не идите! Если вы так уверены — не идите! Не спускайтесь! Я вчера слышал что-то такое… Зачем??

Мушико не ответила. Восток, светлеющий, алеющий с каждой секундой,

излил золотую полоску, и мы оба вздохнули.Мушико улыбнулась.— А-а! — дошло до меня. — Вы шутите?! Вы разыгры-

ваете меня — салагу, сноклера? Она поднялась: — Бояться не нужно. Здесь удивительное море.И вошла по щиколотки, обернувшись к золотой

всплывающей голове с золотым же, бегущим ко мне хво-стом. И застыла.

Солнце явилось во всей красе. Осветило берег, доми-ки. Билли поднял голову, поглядел на нас и свалился.

Под водой я чувствую себя хорошо. Испытываю лег-кость и любопытство, тянет вперед и вглубь, чему удачно препятствуют объективные обстоятельства. Мне даже ка-жется, что я произошел от Ихтиандра, или скорее он явля-ется моим старшим братом, за которым хоть куда, хоть в пещеры Сипадана. Как раз в шестом или седьмом классе, когда впервые по телику показали «Человека-амфибию», у меня обнаружили нечто близкое к туберкулезу, а значит,

220

и к сюжету; бледный юноша, глядевший с плакатов в туб-диспансере, походил на нас с Ихтиандром и сочувствовал нашему горю, не понимая, что на самом деле — это не так уж плохо быть не таким, как все. И вот теперь я приехал к нему, к старшему брату, в его мир, а стало быть — и в мой. Приехал и плыву, неторопливо помахивая ластами, по кромке рифа, над бесконечной пучиной, над бездной, в которой он — старший брат — более чем дайвер, а я — младший — не более чем сноклер.

В тот день я нанырялся до одурения. Перелески ко-раллов, пестрота экзотических рыб, бреющие полеты че-репах и скатов, шевеление мурен и актиний, солнце, сере-бряное, подводное, синие огоньки медуз, шустрая акулья мелочь и наконец тени, сгущенные тени глубин распер-ли мою голову, словно в нее под давлением просочилась вода, да так и осталась.

За обедом меня расспрашивали об увиденном; я боль-ше кивал и, не дождавшись десерта, ушел в домик, при-лечь. Меня мутило, и как назло, скрипели сваи, ветер хло-пал ставнями и простыня раздражала складками и песком. Сколько я спал — час, два, а может и десять минут — не знаю, но очнулся в тумане, море ревело, грязные кирпич-ные волны, мешаясь с зарядами тропического ливня, про-носились над островом, все стонало, скрипело — и на душе было муторно после сна, тяжелого сна на закате.

На веранде наступил на Билли. Хорошо, что на хвост. Он рванул вниз, по мокрым ступенькам, перелетел че-рез голову и поковылял к соседям. Ветер сбивал с ног.

221

Дайверы растеклись по домам. Я увидел тень Мушико за книгой и побежал дальше, вымок до нитки и оказался в хижине инструктора.

— Буря идет. Смотрите. Видите, как качает.— На стене, на длинной бечевке висел отвес, раскачи-

ваясь, как маятник. Глядя, как он проходит метку, я по-чувствовал движение под ногами. Земля подрагивала.

— Вам когда возвращаться?— Завтра, утром. Катер придет?— До пяти баллов — придет, а свыше — не уверен.— А сейчас сколько?— Пять-шесть…— Думаете, будет больше?— Похоже на то. — Инструктор поглядел в окно, на

часы. — Пора.— Что?— Пора готовиться. К погружению.— Вы пойдете?— Под водой — тишина. Важно войти.В дверь постучали. Уго. Я понял, что лишний.

Побежал в домик. Навстречу, кивнув, просеменила Мушико. Гасли окна. Буря ревела.

Собирая вещи, я то и дело подходил к окну и вгляды-вался в темноту ночи меж черными, залитыми потоками дождя, деревьями. С пирса поначалу доносились голоса, а потом умолкли, заглушаемые свистом и воем.

Вскоре пропал свет. Ни свечи, ни фонаря не было. Я уснул.

222

Проснулся от стука. — Давай-давай! Давай-давай! — из дождя и тумана

звал Хунсеич, показывая на пирс. Катер. Дождь шел шумно, насыщенный каплями и паром.

Ветра не было. Море качалось, но не бурлило. Определить время я не смог, глянул на часы — стояли.

Остров словно вымер. Ни огня, ни людей. Он подтолкнул меня к пирсу, повернулся и, прихра-

мывая, прячась под дождевиком, исчез за деревьями.Катер отходил. Моторы звучали вполголоса. И вот

уже остров пропал, будто и не было.Мы шли медленно, окруженные водой, как в подлод-

ке. Капитан то и дело глушил движки — и он, и лоцман, и матрос, и я, единственный пассажир, вслушивались в шум дождя, — и опять заводил, стопорил, слушал.

И вдруг — заиграла мобилка. Оттуда, из тумана. Слева по борту. Мы шли беззвучно. На меня цикнули. А мобил-ка запела вновь. И послышались голоса, и тут же затихли.

Я всматривался в дождь, и мне казалось, там, слева, в глубине, обозначилось и растет нечто, идущее к нам. Это напоминало закипающий чайник, он булькал и, подраги-вая, постукивал по подставке, и казалось, вот-вот заки-пит, отключится и затихнет.

Длинное тело неизвестного корабля, или вернее большой, напоминающей казацкую чайку, лодки (раз в пять больше нашей), проследовало по борту, и на кор-ме — или мне показалось? — полыхнул черный лоскут со знакомым оскалом.

Вскоре мы завелись и помчались в Семпорну. Солнце пробило дождь. Приблизились острова. Домики на сва-ях. Из-за острова показался сторожевой катер.

— Ха-ха-ха! — смеялся и кланялся знакомый старик, помахивая культей.

Команда улыбалась, кивая в ответ.

224

Синай — море, застывшее в камне.Горы поставлены тесно и вровень, как шатры пересе-

ленцев. Нет меж ними привольных долин, разноцветных ква-

дратами наделов, а есть ущелья, каньоны.На небе — ни облачка. На земле — ни кустика. Солнце

течет по склонам, растекается у подножий. Жара.В этом пекле долго не протянуть — проходит в мыш-

цы, в кости, идти трудно, дышать тяжело.На обратном пути, в раскаленном джипе стало плохо.

Насилу добрался. Жар сменялся проливным потом, же-стоким ознобом. Два дня меня ломало, лихорадило.

А на третий — пришло облегчение. Солнышко улыб-нулось раннее, с балкона задул ветерок. Полегчало. Правда, ноги не держали. Но к тому времени я решил: на гору не полезу, 28 км — это и здоровому много, а ваучер на экскурсию сдам, надо отлежаться.

ГОРА МОИСЕЯ

225

Пошел искать гида. Обычно они у ресепшн крутятся. А моего нет. И «мобилка» молчит. В ресепшн недоуме-ние: с утра не было и к обеду не явился. Заходите вече-ром. Хорошо, думаю, сдам ваучер перед ужином.

И тут, ковыляя к себе в бунгало, я нахожу посох — легкий, прочный стебель подсолнуха, высоленный в вол-нах и высушенный под солнцем — чудный пружинистый посох, нижний конец которого я тут же укрепил кусоч-ком шланга для полива, чтобы не стирался о камни. Я потряс им и понял — это неспроста. Надо идти. И перед ужином гида не было.

Автобус пришел вовремя, в 23.30. Собрал еще четве-рых и повез в ночь.

Кто же такой Внутренний Голос? Ангел-хранитель? Или демон-искуситель? Путешисту отличить просто. Если говорит: «Иди!» — значит, свой, товарищ. Мой ВГ сулил и то, и это, не называя, конечно, конкретно. Скажем, «ждут тебя чудеса небесные» и «коснешься камней священных», а в конце, в автобусе уже, добавил: «Откроется, что есть «терпение». И умолк.

Наш автобус нагнал колонну, и потянулся караван в горы, показываясь змеею на поворотах.

Монастырь святой Екатерины ночью закрыт. На до-роге темно, группы движутся друг за другом медленно, освещая дорогу фонариками. Я пошел вперед, догнал немцев. У них фонарики горели, а мой погас. И я зашагал

226

с ними, так сказать, в их свете. Перебрасывая посох с руки на руку, поигрывая им, шел я на удивление ходко, даже весело. На меня поглядывали. Одобряли.

Скоро и немцы остались позади. Ноги привыкли, не спотыкались. Впереди, куда хватало глаз, посверкивала огнями, змеилась, уходя в гору, вереница, армия тури-стов и паломников, в которой, окромя пеших, появились уже и конные, вернее — верблюдные. «Камель, мистер, камель, фай доллар, мистер, фай доллар». Погонщики кричат, люди смеются, верблюды отстают.

К трем угомонились. К половине четвертого все чаще обозначились привалы. Сидящие на валуне, просто у дороги. И я почувствовал усталость. Появились тенты, торгующие чаем, кофе, колами и спрайтами. Я взял шо-коладку. Но приваливать не стал. Нельзя. Если сяду — точно, не дойду.

Скорость пришлось сбавить. Как начал спотыкать-ся — вывод один: не части. Ступай тверже, отымай легче. Топ-топ. Топ-топ.

Из-под козырька побежал пот. Иду, дышу, ноги пере-ставляю, а колени дрожат.

Левая затекать стала, сводить. А тут еще — выбирай: пять км по пологой, либо три по ступеням, выбитым в скале монахами. Уж верно, легкого пути они не искали. Хотя… Два лишних километра… Задумался на ходу. Отер шапочкою лицо. И увидел звезды.

Пока приходилось глядеть под ноги, пока козырек и горы заслоняли небеса, я не замечал и не предполагал, что

227

увижу; а тут они развесились над вершиною Моисея и ока-зались созвездием Весов, моим, открывшимся впервые.

Любить звезды мало. Их надо знать. Изучать кар-ты. Почитывать легенды. Не вредно овладеть астрологи-ей. И здесь уже без домашнего телескопа никак. У меня дома — «Мицар», добротный рефлектор со 169-кратным увеличением, на балконе. Однако Весы и ему не дава-лись. Висят над самым горизонтом, прячутся за домами. Да и само по себе созвездие невыразительное: ни ярких звезд, ни скоплений, ни туманностей. Одно, что — мое. А здесь — броское. Вполнеба. Каждая звездочка — и белая альфа, и голубая — бета, и затменно-переменная — дель-та, и тэта, и сигма, — каждая играет свое, собственную гамму, и ведет, ведут за собой.

Так, незаметно, я пошел по долгой дороге, по серпан-тину, многократно менявшему направление. Народ шел молча, слабые отпадали, усаживаясь — кто за чаем, кто просто на валуне. Дорога становилась уже, превращаясь в тропу, и уже двигались цепочкой, обходя привалившихся.

Заметно похолодало. Внизу — +30, а здесь — градусов 5, если не меньше. Когда идешь, не холодно, однако коле-ни мерзли. Шорты не спасали, и я позавидовал паломни-кам, одетым в длинное, монашеское.

Их становилось все больше. Женщины, девочки в глухих платках, молодые послушники, монахи, священ-ники, ксендзы, пасторы — все они шли не спеша, но твер-до, наверняка зная, что дойдут.

228

А я не знал. Я упал на лавку и, кутая ноги в одеяле, взятом здесь же напрокат, тянул чай с тремя ложками са-хара, грыз для сил шоколад, понимая, однако, что — все, как говорится, — приплыл, буду здесь, эти ступени — здесь начинался последний участок — эти 789 ступе-ней — нет, не-ет, уже не по мне…

— Что, милок, пристал? — рядком на лавку опустились паломницы. Ближайшая — старушка, махонькая, горба-тенькая — глядела на меня снизу, вздыхая, приходя в себя.

— Ох, пристала кобыла, что до Киева сходила… А вить — на этом не устанешь — так на том не отдохнешь… Дойдешь! — глянула на меня ласково, улыбнулась. — С такою-то палкой — дойдешь…

И подхватилась, поковыляла первая, взбираясь на каждую ступеньку особо, как малое дитя, в два шажка, но споро, ловко, не задерживая общего движения, успевая и палкой впереди постукать, по следующей, потому как на зрение, видать, надеялась не слишком.

И я пошел. Следом за нею, приваливаясь, унимая дрожь, переводя дыхание, как и она. И дошел, и забрался наверх и, заглянув в церковку, отыскав местечко снару-жи, устроился промеж людей, вповалку, укутался в оде-яло и стал ждать.

Тихо просыпался Синай. Звезды стаяли. Небеса го-лубели. То ли туман, то ли сумерки хоронились в межго-рьях. Дали лежали в дымке. И лишь на востоке светлело, восток уже копил, уже ждал, как набросит и примет бегу-щие тени, и озолотит главу первыми радостными лучами.

229

— Боже мой! Боже мой! — думалось мне. — Неужели я мог не пойти, не дойти, не увидеть?! Сколько раз ис-кушение подползало ко мне, но каждый раз находилось слово, или звезда, или старушка, каждый раз посылалось нечто, помогавшее мне. Словно кто-то звал, кто-то тащил меня за собой, но так деликатно и ненавязчиво, с такой нежной улыбкой, являя истинную Любовь во всей ее чу-десной деловитости.

«Коль на этом не устанешь, так на том — не отдох-нешь...»

Но разве на вершине думаешь о чем-то? На вершине — тишина. Вершина отделяет, обводя горизонтом, заставляя

снять шапочку и оглядывать мир, состоящий из гор, близких и далеких, и небес, далеких и близких.

Вниз я летел. Сначала по ступеням, танцуя на носоч-ках, как по клавишам. Затем по тропе, срезая углы, об-гоняя медленно вальсирующих паломников. И наконец по пологой дороге широким балетным бегом в радостной толпе демонстрантов.

Бывали па, когда, оттолкнувшись и опираясь на по-сох, взлетал я над публикой, возносясь на секундочку в небеса, чтобы восхитить, вернуться и пробовать снова.

Меня приветствовали. И я отвечал тем же. Я вспом-нил всё: и «Банзай!» и «Салюдос!», и «Шалом!» и «Бареф-дзес!». И особенно «Па-берегись!», вычитанное когда-то.

Этот полет, или скорее — порхание, оказалось воз-можным благодаря особому углу наклона и кривизне

спуска, рассчитанным с идеальной точностью и позволя-ющим бежать, не ускоряясь, т. е. не тормозя и не падая, — именно с той скоростью, с которой обычно передвигают-ся ангелы.

В гору я тащил грехи и сомнения — а сбросил ношу, и поскакал вниз юным пятнадцатилетним орлом.

«Коль на этом не устанешь, так на том — не отдо-хнешь!»

Вот о чем говорила старушка! О пути туда, в терпе-нии, в поте лица своего, сквозь тернии — к моему созвез-дию, и назад, с горки, с пением и танцами, на экскурсию в монастырь! Из ночи — в день. Из вчера — в сегодня. А совсем не о жизни и смерти, не о том свете.

Нечего о том и думать путешественнику, тем более с посохом.

СОДЕРЖАНИЕ

СКАЗОЧНЫЙ ОСТРОВ . . . . . . . . . . . . . . . 5

ДОМ, КОТОРЫЙ СЭМ . . . . . . . . . . . . . . . 15

ПАРАДИЗ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 78

О ВИДАХ ЛЮБВИ К КИТАЮ(Mозаическое эссе с претензией на взаимность) . . . . . . . . . . . . 84 БРИТАНИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 116

ЦЕЙЛОН УЛЫБАЕТСЯ . . . . . . . . . . . . . . 126

МАСТЕР БОТЛИНГА . . . . . . . . . . . . . . . . 178

О, ГРУЗИЯ МОЯ!.. (Пять тостов с комментариями) . . . . . . . . . 186

ГОРОД ГРОТЛИ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 198

БОРНЕО . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 208

ГОРА МОИСЕЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 224

Литературно-художественное издание

ЧЕРЕПАНОВСергей Юрьевич

РисункиОксаны Здор

Ответственный за выпускЮрий Ковальский

Художественное оформление,оригинал-макет

Оксана ЗдорХудожественно-технический редактор

Любовь ИльченкоКорректор

Людмила Гребельник

Подписано в печать 05.08.2014. Формат 70 108 1/32 . Гарнитура Peterburg. Бумага офсетная.

Печать офсетная. Усл. печ. л. 10,15. Усл. кр.-отт. 10,15.Зак. №

ООО «Журнал «Радуга».01030, г. Киев, ул. Б. Хмельницкого, 51-А.

Свидетельство о внесении в Государственный реестр издателей:серия ДК № 1209 от 27.03.2003.

Отпечатано в типографии ООО «Бизнесполиграф»,02094, г. Киев, ул. Вискозная, 8.