Морис ДрюонСильные мира сего

Серия «Конец людей», книга 1

Текст предоставлен правообладателем.http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=8329516

Дрюон М. Сильные мира сего : роман: Иностранка, Азбука-Аттикус; Москва; 2014ISBN 978-5-389-08877-1

АннотацияМориса Дрюона читающая публика знает прежде

всего по саге «Проклятые короли», открывшей мрачныетайны Средневековья, и книге «Сильные мира сего»,рассказывающей о закулисье современного общества, озакате династии финансистов и промышленников. Роман«Сильные мира сего» открывает трилогию «Конец людей»– наиболее значительное произведение Дрюона.

Эти люди, жившие во Франции в начале XX века,могли похвастаться родственными связями с французскойзнатью. Их состояние исчислялось миллионами франков.Их дети были самыми богатыми наследниками в Париже.Почему же не было мира в этой семье? Чего не хваталодля счастья сильным мира сего?

Роман «Сильные мира сего» был экранизирован.Главную роль в фильме гениально сыграл Жан Габен.Лента вошла в золотой фонд мирового кинематографа.

СодержаниеПролог 6Глава первая 19

1 192 263 334 405 456 577 65

Глава вторая 701 702 773 824 885 956 1057 1118 1189 12610 137

Глава третья 1471 147

Конец ознакомительного фрагмента. 152

Морис ДрюонСильные мира сего

Посвящается маркизе де Бриссак, княгинефон Аренберг

Maurice DruonLES GRANDES FAMILLESCopyright © 1968, by Maurice Druon© Я. Лесюк (наследники), перевод, 2014© Ю. Уваров (наследники), перевод, 2014© М. Кавтарадзе (наследники), перевод, 2014© ООО «Издательская Группа„Азбука-

Аттикус“», 2014Издательство Иностранка®

© Электронная версия книги подготовленакомпанией ЛитРес (www.litres.ru)

Пролог

Cтены больничной палаты, деревянная мебель –

все, вплоть до металлической кровати, было выкра-шено эмалевой краской, все прекрасно мылось и си-яло ослепительной белизной. Из матового тюльпа-на, укрепленного над изголовьем, струился электри-ческий свет – такой же ослепительно белый и резкий;он падал на простыни, на бледную роженицу, с трудомподнимавшую веки, на колыбель, на шестерых посе-тителей.

– Все ваши хваленые доводы не заставят меня пе-ременить мнение, и война тут тоже ни при чем, – про-изнес маркиз де Ла Моннери. – Я решительно противэтой новой моды – рожать в больницах.

Маркизу было семьдесят четыре года, он доводил-ся роженице дядей. Его лысую голову окаймлял на за-тылке венчик жестких белых волос, торчавших, как хо-хол у попугая.

– Наши матери не были такими неженками! – про-должал он. – Они рожали здоровых детей и прекрас-но обходились без этих чертовых хирургов и сиделок,без снадобий, которые только отравляют организм.Они полагались на природу, и через два дня на их ще-ках уже расцветал румянец. А что теперь?.. Вы только

взгляните на эту восковую куклу.Он протянул сухонькую ручку к подушке, словно

призывая в свидетели родственников. И тут у старикавнезапно начался приступ кашля: кровь прилила к го-лове, глубокие борозды на отечном лице покраснели,даже лысина стала багровой; издав трубный звук, онсплюнул в платок и вытер усы.

Сидевшая справа от кровати пожилая дама, супру-га знаменитого поэта Жана де Ла Моннери и мать ро-женицы, повела роскошными плечами. Ей давно ужеперевалило за пятьдесят; на ней был бархатный ко-стюм гранатового цвета и шляпа с широкими полями.Не поворачивая головы, она ответила своему деверювластным тоном:

– И все же, милый Урбен, если бы вы свою женубез промедления отправили в лечебницу, она, бытьможет, и по сию пору была бы с вами. Об этом в своевремя немало толковали.

– Ну нет, – возразил Урбен де Ла Моннери. – Выпросто повторяете чужие слова, Жюльетта, вы былислишком молоды! В лечебнице, в клинике – где угодно– несчастная Матильда все равно бы погибла, толькоона еще больше страдала бы от того, что умирает нев собственной постели, а на больничной койке. Вернодругое: нельзя создать христианской семьи с женщи-ной, у которой столь узкие бедра, что она может про-

лезть в кольцо от салфетки.– Не кажется ли вам, что такой разговор вряд ли

уместен у постели бедняжки Жаклины? – проговорилабаронесса Шудлер, маленькая седоволосая женщинас еще свежим лицом, устроившаяся слева от кровати.

Роженица слегка повернула голову и улыбнуласьей.

– Ничего, мама, ничего, – прошептала она.Баронессу Шудлер и ее невестку связывала взаим-

ная симпатия, как это нередко случается с людьми ма-ленького роста.

– А вот я нахожу, что вы просто молодец, доро-гая Жаклина, – продолжала баронесса Шудлер. – Ро-дить двоих детей в течение полутора лет – это, что быни говорили, не так-то легко. А ведь вы превосходносправились, и ваш малютка – просто чудо!

Маркиз де Ла Моннери что-то пробормотал себепод нос и повернулся к колыбели.

Трое мужчин восседали возле нее: все они былив темном, и у всех в галстуках красовались жемчуж-ные булавки. Самый молодой, барон Ноэль Шудлер,управляющий Французским банком, дед новорожден-ного и муж маленькой женщины с седыми волосамии свежим цветом лица, был человек исполинского ро-ста. Живот, грудь, щеки, веки – все было у него тя-желым, на всем как будто лежал отпечаток самоуве-

ренности крупного дельца, неизменного победителя вфинансовых схватках. Он носил короткую черную каксмоль остроконечную бородку.

Этот грузный шестидесятилетний великан окружалподчеркнутым вниманием своего отца Зигфрида Шуд-лера, основателя банка «Шудлер», которого в Пари-же во все времена называли «барон Зигфрид»; этобыл высокий, худой старик с голым черепом, усеян-ным темными пятнами, с пышными бакенбардами, согромным, испещренным прожилками носом и крас-ными влажными веками. Он сидел, расставив ноги,сгорбив спину, и, то и дело подзывая к себе сына, седва заметным австрийским акцентом доверительношептал ему на ухо какие-нибудь замечания, слышныевсем окружающим.

Тут же, у колыбели, находился и другой дед ново-рожденного – Жан де Ла Моннери, прославленныйпоэт и академик. Он был двумя годами моложе сво-его брата Урбена и во многом походил на него, толь-ко выглядел более утонченным и желчным; лысину унего прикрывала длинная желтоватая прядь, зачесан-ная надо лбом; он сидел неподвижно, опершись натрость.

Жан де Ла Моннери не принимал участия в семей-ном споре. Он созерцал младенца – эту маленькуютеплую личинку, слепую и сморщенную: личико но-

ворожденного величиной с кулак взрослого человекавыглядывало из пеленок.

– Извечная тайна, – произнес поэт. – Тайна самаябанальная и самая загадочная и единственно важнаядля нас.

Он в раздумье покачал головой и уронил висевшийна шнурке дымчатый монокль; левый глаз поэта, те-перь уже не защищенный стеклом, слегка косил.

– Было время, когда я не выносил даже вида но-ворожденного, – продолжал он. – Меня просто мути-ло. Слепое создание без малейшего проблеска мыс-ли… Крохотные ручки и ножки со студенистыми ко-сточками… Повинуясь какому-то таинственному за-кону, клетки в один прекрасный день прекращаютсвой рост… Почему мы начинаем ссыхаться?.. Поче-му превращаемся в таких вот, какими мы нынче ста-ли? – добавил он со вздохом. – Кончаешь жить, такничего и не поняв, точь-в-точь как этот младенец.

– Здесь нет никакой тайны, одна только воля Бо-жья, – заметил Урбен де Ла Моннери. – А когда ста-новишься стариком, как мы с вами… Ну что ж! Начи-наешь походить на старого оленя, у которого притуп-ляются рога… Да, с каждым годом рога у него стано-вятся короче.

Ноэль Шудлер вытянул свой огромный указатель-ный палец и пощекотал ручку младенца.

И тотчас над колыбелью склонились четыре стари-ка; из высоких туго накрахмаленных глянцевитых во-ротничков выступали их морщинистые шеи, на отеч-ных лицах выделялись лишенные ресниц багровыевеки, лбы, усеянные темными пятнами, пористые но-сы; уши оттопыривались, редкие пряди волос пожел-тели и топорщились. Обдавая колыбель хриплым сви-стящим дыханием, отравленным многолетним куре-нием сигар, тяжелым запахом, исходившим от усов,от запломбированных зубов, они пристально следилиза тем, как, прикасаясь к пальцу деда, сжимались иразжимались крошечные пальчики, на которых кожи-ца была тонка, словно пленочка на дольках мандари-на.

– Непостижимо, откуда у такого малютки столькосилы! – прогудел Ноэль Шудлер.

Четверо мужчин застыли над этой биологическойзагадкой, над этим едва возникшим существом – от-прыском их крови, их честолюбий и ныне уже угасшихстрастей.

И под этим живым четырехглавым куполом младе-нец побагровел и начал слабо стонать.

– Во всяком случае, у него будет все для того, что-бы стать счастливым, если только он сумеет этим вос-пользоваться, – заявил, выпрямляясь, Ноэль Шудлер.

Гигант отлично знал цену вещам и уже успел под-

считать все, чем обладает ребенок или в один пре-красный день станет обладать, все, что будет к егоуслугам уже с колыбели: банк, сахарные заводы,большая ежедневная газета, дворянский титул, все-мирная известность поэта и его авторские права, за-мок и земли старого Урбена, другие менее крупныесостояния и заранее уготованное ему место в са-мых разнообразных кругах общества – среди ари-стократов, финансистов, правительственных чинов-ников, литераторов.

Зигфрид Шудлер вывел своего сына из состояниязадумчивости. Дернув его за рукав, он громко прошеп-тал:

– Как его назвали?– Жан Ноэль, в честь обоих дедов.С высоты своего роста Ноэль еще раз бросил цеп-

кий взгляд темных глаз на одного из самых богатыхмладенцев Парижа и горделиво повторил, теперь ужедля самого себя:

– Жан Ноэль Шудлер.С городской окраины донесся вой сирены. Все ра-

зом подняли головы, и только старый барон услышаллишь второй сигнал, прозвучавший более громко.

Шли первые недели 1916 года. Время от временипо вечерам «Цеппелин» появлялся над столицей, ко-торая встречала его испуганным ревом, после чего

погружалась во тьму. В миллионах окон исчезал свет.Огромный немецкий дирижабль медленно проплывалнад потухшей громадой города, сбрасывал в тесныйлабиринт улиц несколько бомб и улетал.

– Прошлой ночью в Вожираре попало в жилой дом.Говорят, погибло четыре человека, среди них три жен-щины, – проговорил Жан де Ла Моннери, нарушив во-царившееся молчание.

В комнате наступила напряженная тишина. Про-шло несколько мгновений. С улицы не доносилось низвука, только слышно было, как неподалеку проехалфиакр.

Зигфрид снова сделал знак сыну, и тот помог емунадеть пальто, подбитое мехом; затем старик опятьуселся.

Чтобы поддержать беседу, баронесса Шудлер ска-зала:

– Один из этих ужасных снарядов упал на трамвай-ный путь. Рельс изогнулся в воздухе и убил какого-тонесчастного, стоявшего на тротуаре.

Неподвижно сидевший Ноэль Шудлер нахмурилброви.

Поблизости вновь протяжно завыла сирена, госпо-жа де Ла Моннери манерно прижала указательныепальцы к ушам и не отнимала их, пока не восстанови-лась тишина.

В коридоре послышались шаги, дверь распахну-лась, и в палату вошла сиделка. Это была рослая, ужепожилая женщина с поблекшим лицом и резкими же-стами.

Она зажгла свечу на ночном столике, проверила,хорошо ли задернуты занавески на окнах, потушилалампу над изголовьем.

– Не угодно ли вам, господа, спуститься в убежи-ще? – спросила сиделка. – Оно находится здесь же, вздании. Больную нельзя еще трогать с места, врач неразрешил. Быть может, завтра…

Она вынула младенца из колыбели, завернула егов одеяло.

– Неужели я останусь одна на всем этаже? – спро-сила роженица слабым голосом.

Сиделка ответила не сразу:– Полноте, вы должны быть спокойны и благоразум-

ны.– Положите ребенка вот здесь, рядом со мной, –

проговорила молодая мать, поворачиваясь спиной кокну.

В ответ на это сиделка лишь прошептала: «Тише!»– и удалилась, унося младенца.

Сквозь открытую дверь роженица успела разгля-деть в синеватом сумраке коридора тележки, в кото-рых катили больных. Прошло еще несколько мгнове-

ний.– Ноэль, я думаю, вам лучше спуститься в убежи-

ще. Не забывайте, у вас слабое сердце, – проговори-ла баронесса Шудлер, понижая голос и стараясь ка-заться спокойной.

– О, мне это ни к чему, – ответил Ноэль Шудлер. –Разве только из-за отца.

Что касается старика Зигфрида, то он даже и нестарался подыскать какое-нибудь оправдание, а сра-зу поднялся с места и с явным нетерпением ждал, ко-гда же его проводят в убежище.

– Ноэль не в состоянии оставаться в комнате вовремя воздушных тревог, – прошептала баронессагоспоже де Ла Моннери. – В такие минуты у него на-чинается сердечный приступ.

Члены семьи де Ла Моннери не без презрения на-блюдали за тем, как суетятся Шудлеры. Испытыватьстрах еще можно, но показывать, что боишься, простонепозволительно!

Госпожа де Ла Моннери вынула из сумочки малень-кие круглые часики.

– Жан, нам пора идти, если мы не хотим опоздатьв Оперу, – проговорила она, выделяя слово «Опера»и подчеркивая этим, что появление дирижабля не мо-жет ничего изменить в их вечерних планах.

– Вы совершенно правы, Жюльетта, – ответил поэт.

Он застегнул пальто, глубоко вздохнул и, словнонабравшись смелости, небрежно прибавил:

– Мне еще нужно заехать в клуб. Я отвезу вас в те-атр, а потом уеду и возвращусь ко второму акту.

– Не беспокойтесь, мой друг, не беспокойтесь, – от-ветила госпожа де Ла Моннери язвительным тоном, –ваш брат составит мне компанию.

Она наклонилась к дочери.– Спасибо, что приехали, мама, – машинально про-

говорила роженица, ощутив на своем лбу торопливыйпоцелуй.

Затем к кровати подошла баронесса Шудлер. Онапочувствовала, как рука молодой женщины сжала, по-чти стиснула ее руку; на мгновение она заколебалась,но затем решила: «В конце концов, Жаклина мне все-го лишь невестка. Раз уж уходит ее мать…»

Рука больной разжалась.– Этот Вильгельм Второй настоящий варвар, – про-

лепетала баронесса, пытаясь скрыть смущение.И посетители поспешно направились к выходу: од-

них гнала тревога, другие торопились в театр или натайное свидание; впереди шли женщины, поправляябулавки на шляпах, за ними, соблюдая старшинство,следовали мужчины. Затем дверь захлопнулась, на-ступила тишина.

Жаклина устремила взор на смутно белевшую пу-

стую колыбель, потом перевела его на слабо осве-щенную ночником фотографию: она изображала мо-лодого драгунского офицера с высоко поднятой голо-вой. В углу рамки была прикреплена другая, малень-кая фотография того же офицера – в кожаном пальтои в забрызганных грязью сапогах.

– Франсуа… – едва слышно прошептала молодаяженщина. – Франсуа… Господи, сделай так, чтобы сним ничего не случилось!

Глядя широко раскрытыми глазами в полумрак, Жа-клина вся превратилась в слух; тишину нарушалолишь ее прерывистое дыхание.

Внезапно она различила далекий гул мотора, доно-сившийся откуда-то с большой высоты, затем послы-шался глухой взрыв, от которого задрожали стекла, иснова гул – на этот раз ближе.

Женщина вцепилась руками в край простыни и на-тянула ее до самого подбородка.

В это мгновение дверь отворилась, в нее просуну-лась голова с венчиком белых волос, и тень разъярен-ной птицы – тень Урбена де Ла Моннери заметаласьна стене.

Старик замедлил шаги, потом, подойдя к кровати,опустился на стул, на котором несколько минут назадвосседала его невестка, и ворчливо сказал:

– Меня никогда не занимала опера. Лучше уж я по-

сижу здесь, с тобой… Но что за нелепая мысль рожатьв таком месте!

Дирижабль приближался, теперь он пролетал пря-мо над клиникой.

Глава перваяСмерть поэта

1

Воздух был сухой, холодный, ломкий, как хрусталь.Париж отбрасывал огромное розовое зарево на усе-янное звездами и все же темное декабрьское небо.Миллионы ламп, тысячи газовых фонарей, сверка-ющие витрины, световые рекламы, бегущие вдолькрыш, автомобильные фары, бороздившие улицы, за-литые светом театральные подъезды, слуховые окон-ца нищенских мансард и огромные окна парламен-та, где шли поздние заседания, ателье художников,стеклянные крыши заводов, фонари ночных сторожей– все эти огни, отраженные поверхностью водоемов,мрамором колонн, зеркалами, драгоценными кольца-ми и накрахмаленными манишками, все эти огни, этиполосы света, эти лучи, сливаясь, создавали над сто-лицей сияющий купол.

Мировая война окончилась два года назад, и Па-риж, блестящий Париж, вновь вознесся в центре зем-ной планеты. Никогда еще, быть может, поток дел и

идей не был столь стремительным, никогда еще день-ги, роскошь, творения искусства, книги, изысканныекушанья, вина, речи ораторов, украшения, всякого ро-да химеры не были в такой чести, как тогда – в кон-це 1920 года. Доктринеры со всех концов света из-рекали истины и сыпали парадоксами в бесчислен-ных кафе на левом берегу Сены, в окружении востор-женных бездельников, эстетов, убежденных ниспро-вергателей и случайных бунтовщиков – они каждуюночь устраивали торжище мысли, самое грандиозное,самое удивительное из всех, какие только знала ми-ровая история! Дипломаты и министры, прибывшиеиз различных государств – республик и монархий, –сталкивались на приемах в пышных особняках непо-далеку от Булонского леса. Только что созданная ЛигаНаций избрала местом своей первой ассамблеи Ча-совой зал и отсюда возвестила человечеству началоновой эры – эры счастья.

Женщины укоротили платья и стали коротко под-стригать волосы. Возведенный еще при Луи Филиппепояс укреплений – поросшие травой валы и каменныебастионы, – в котором Париж чувствовал себя удобноцелых восемьдесят лет, это излюбленное место вос-кресных игр уличных мальчишек, внезапно показал-ся тесным, старинные форты сносились с лица зем-ли, рвы засыпались, и город раздался во все стороны,

заполняя огороды и жиденькие садики высокими зда-ниями из кирпича и бетона, поглощая старинные ча-совни бывших пригородов. После победы Республикаизбрала своим президентом одного из наиболее эле-гантных людей Франции; через несколько недель онстал жертвой безумия1.

Больше чем когда-либо олицетворением Парижа вте годы считалось общество, верховным законом ко-торого был успех; двадцать тысяч человек захвати-ли и держали в своих руках власть и богатство, гос-подство над красотой и талантами, но положение иэтих баловней судьбы оставалось неустойчивым. По-жалуй, их можно было сравнить с жемчугом, которыйтогда особенно вошел в моду и мог служить их сим-волом: встречались среди них настоящие и поддель-ные, отшлифованные и не тронутые резцом; неред-ко приходилось наблюдать, как в несколько месяцевмеркла слава самого блестящего человека, а цен-ность другого перла возрастала с каждым днем. Ноникто из двадцати тысяч не мог похвалиться посто-янным, ярким, слепящим сиянием – этим подлиннымсвойством драгоценного камня, все они поблескивалитем тусклым, словно неживым, светом, каким мерца-ют жемчужины в глубинах моря.

1 Речь идет о Поле Дешанеле, который был президентом Франции в1920 году.

Их окружали два миллиона других человеческих су-ществ. Эти, видно, не родились на путях удачи либоне сумели добиться успеха или даже не пытались егодостичь. Как и во все времена, они делали скрипки,одевали актрис, изготовляли рамы для картин, напи-санных другими, расстилали ковры, по которым сту-пали белые туфельки знатных невест. Те, кому не по-везло, были обречены на труд и безвестность.

Но никто не мог бы сказать, двадцать ли тысяч на-правляли труд двух миллионов и обращали его себена пользу, или же два миллиона, движимые потребно-стью действовать, торговать, восхищаться, ощущатьсебя причастными к славе, увенчивали избранныхдиадемой.

Толпа, ожидающая пять часов кряду, когда же нако-нец проедет королевская карета, испытывает большерадости, чем монарх, приветствующий из экипажа этутолпу…

И все же люди уходящего поколения, те, к кому ста-рость пришла в годы войны, находили, что Париж кло-нится к закату вместе с ними. Они оплакивали гибельистинной учтивости и французского склада ума – это-го наследия восемнадцатого века, которое, по их сло-вам, они сохранили в неприкосновенности. Они за-бывали, что отцы их и деды в свое время говорилито же самое, забывали также и то, что сами прибави-

ли многие правила к кодексу учтивости и обрели «ра-зум» – в том смысле, в каком они теперь употребля-ли это слово, – лишь под старость. Моды казалисьим слишком утрированными, нравы – слишком воль-ными: то, что во времена их юности почиталось поро-ком, то, что они всегда либо отвергали, или уж, во вся-ком случае, скрывали – гомосексуализм, наркотики,изощренный и даже извращенный эротизм, – все этомолодежь выставляла теперь напоказ, словно вполнедозволенные забавы; поэтому, сурово порицая совре-менные нравы, старики не могли избавиться от неко-торой доли зависти. Новейшие произведения искус-ства они считали недостойными этого высокого име-ни, новомодные теории представлялись им выраже-нием варварства. С таким же пренебрежением отно-сились они и к спорту. Зато с явным интересом от-мечали они прогресс науки и то с любопытством инаивной гордостью, то с раздражением наблюдали,как техника все больше заполняла их материальныймир. Однако вся эта суета, утверждали они, убива-ет радость, и, сожалея об исчезновении привычныхим, более спокойных форм цивилизации, они уверя-ли, окидывая взглядом окружающую жизнь, что весьэтот фейерверк долго не продлится и ни к чему хоро-шему не приведет.

Можно было сколько угодно пожимать плечами, но

их мнение было не только извечным брюзжанием ста-риков: между обществом 1910 года и обществом 1920года легла более глубокая, более непроходимая про-пасть, нежели между обществом 1820 года и обще-ством 1910 года. С Парижем произошло то, что про-исходит с людьми, о которых говорят: «Он в однунеделю постарел на десять лет». За четыре года вой-ны Франция состарилась на целый век; возможно, тобыл последний век великой цивилизации, вот поче-му ненасытная жажда жизни, отличавшая в те годыПариж, напоминала лихорадочное возбуждение чахо-точного.

Общество может быть счастливым, хотя в недрахего уже таятся симптомы разрушения: роковая раз-вязка наступает позднее.

Точно так же общество может казаться счастливым,хотя многие его члены страждут.

Молодые люди возлагали на старшее поколениеответственность за все уже возникшие или еще толь-ко надвигавшиеся беды, за трудности нынешнего дня,за смутные угрозы грядущего. Старики, некогда вхо-дившие в число двадцати тысяч или еще остававши-еся в числе этих избранных, слышали, как им предъ-являют обвинения в преступлениях, в которых, по ихмнению, они вовсе не были повинны: их упрекали вэгоизме, в трусости, в непонятливости, в легкомыс-

лии, в воинственности. Впрочем, и сами обвините-ли не выказывали большого великодушия, верностиубеждениям, уравновешенности. Но когда старики от-мечали это, молодые вопили: «Ведь вы сами сделалинас такими!»

И каждый человек, словно не замечая сияния, исхо-дившего от Парижа, следовал по узкому туннелю соб-ственной жизни; он напоминал прохожего, который,видя перед собой лишь темную полоску тротуара, необращает внимания на гигантский ослепительный ку-пол, раскинувшийся над ним и освещающий окрест-ность на несколько миль вокруг.

2

Задыхаясь, с трудом перемещая свою огромную ту-шу, мамаша Лашом поднялась по лестнице метро изастыла посреди вокзальной площади.

– Да ты потише, Симон, – прохрипела она. – Мнеза тобой не угнаться. Тебе, понятно, не терпится ме-ня спровадить… Но ты все-таки не забывай, у меняноги-то опухли.

От холода щеки у нее покрылись красными пят-нами. Глаза были скрыты набухшими веками, из-подусатой верхней губы вырывались клубы молочно-бе-лого пара и медленно расплывались в морозном воз-духе.

Симон поставил чемодан на асфальт и протер очки.Вокруг них носильщики в синих халатах катили

груженые тележки, суетливые пассажиры, кутаясь впальто, переговаривались, подзывали такси. Автомо-били в три ряда стояли вдоль тротуара, и свет, падав-ший сквозь стеклянный навес вокзала, играл на их ни-келированных частях.

– Вот, дожила до старости, – продолжала мамашаЛашом, – и в первый раз попала в Париж. А толькоуж больше не приеду сюда до самой смерти. Замучи-лась! Везде лестницы: у тебя лестница, в гостинице

лестница, в метро лестница – везде… Бедные мои но-ги!

Она возвышалась, как гора, равнодушно взирая наокружавшую ее вокзальную суматоху. Была вся в чер-ном. Черное платье, ниспадавшее до пят, и почти та-кое же длинное черное пальто облекали громадноебесформенное тело; на плечах – черный платок. Да-же серьги в ушах были черные – из черного дерева.Голову этого монумента украшала плоская шляпа, на-поминавшая маленький венок из черного бисера, ка-кие иногда возлагают на гроб.

Какой-то малыш, которого мать тащила за руку, сизумлением уставился на эту огромную старуху, заце-пился ногой за ее чемодан, получил подзатыльник изаревел.

– Пора идти, мать, – проговорил Симон, едва сдер-живая раздражение. – Приготовь билет.

Узкоплечий Симон ростом был ниже матери; егокурносое лицо скрашивал очень высокий лоб.

Старуха наконец сдвинулась с места, заколыха-лась ее грудь, заколыхались бедра.

– Если бы твоя жена захотела, – проговорила она, –я могла бы остановиться у вас. Не было бы лишнихрасходов и не так бы я уставала.

– Но ведь ты сама видела, какая у нас теснота, –ответил Симон Лашом. – Где, по-твоему…

– Ну, понятно, понятно… А только ты меня не раз-убедишь. Да уж все равно отцу скажу, что ты счастливи живешь хорошо… О твоей жене упоминать не ста-ну… По правде сказать, не люблю я твою жену.

Симону хотелось крикнуть: «Да я и сам не люблюее, даже не знаю, почему я на ней женился!..» Толпасо всех сторон стискивала его, тесно прижимала к ма-тери. Старуха заняла весь проход, где стоял контро-лер; приподняв подол платья, она неторопливо ры-лась в кармане нижней юбки, отыскивая билет. Дажеее «воскресный» наряд сохранил запах навоза и про-кисшего молока. Симон невольно отодвинулся.

Наконец они вышли на перрон. Паровоз пассажир-ского поезда тяжело пыхтел, пар из трубы стлался надасфальтом. Окутанная этим теплым белым туманом,мамаша Лашом снова остановилась и сказала:

– И все-таки обидно! Сколько мы жертв ради тебяпринесли. Неужели ты не чувствуешь себя счастли-вым?

– Я вам сто раз говорил, что вы не шли ради ме-ня ни на какие жертвы! – вспылил Симон. – Училсяя на грошовую стипендию и чуть не подыхал с голо-ду. Ведь вы за всю мою жизнь не дали мне ни одногосу… Впрочем, нет: когда я уходил на военную службу,отец с важным видом вручил мне пятифранковую мо-нету… И это все… Даже во время войны ты ни разу

не прислала мне посылку…– А как знать-то было наверняка, дойдет ли посыл-

ка? Тебя ведь могли убить, что тогда? Пропадай, зна-чит, посылка?

Симон покачал лобастой головой. Гнев его стихал,натыкаясь на эту вязкую, непроницаемую, извечнуюпреграду. Стоит ли говорить? Запах смазочного мас-ла, дыма и сажи, вырывавшейся из паровозной тру-бы, еще более ощутимый запах прокисшего молока,тяжесть чемодана, топот спешивших людей, вид этойстарухи, доводившейся ему матерью, чувство соб-ственного унижения, оттого что он снова дал втянутьсебя в бессмысленный, бесконечный спор, – все бы-ло ему противно. А холод, пронизавший его на улице,точно тисками, сжимал виски.

– Да ты на меня не сердись, – продолжала мать, –мы очень даже гордимся тобой. Что правда, то прав-да. Когда ты задумал учиться, мы ведь не препят-ствовали. Мы тебя содержали до четырнадцати лет,из последних сил выбивались… Ты же хорошо зна-ешь, сколько в ту пору за поденщину платили батра-ку – пятьдесят, а то и пятьдесят пять су… А потом тыуехал, как раз когда в возраст вошел и мог бы отра-батывать свой хлеб. А теперь вот ты живешь хорошо,одеваешься так, как ни твой отец, ни я никогда не оде-вались…

Она бросила взгляд, в котором сквозили и уваже-ние и упрек, на самое обыкновенное пальто сына, наего синие брюки, уже начавшие пузыриться на коле-нях.

– …Так уж ты постарайся посылать нам деньжат,если можешь, конечно. Все ж таки будет подспорьенам, а главное – твоему бедному брату, ведь мы долж-ны о нем заботиться, ты же знаешь, в каком он состо-янии.

– Как ты можешь просить меня об этом?! – возму-тился Симон. – Тебе отлично известно, что я с трудомсвожу концы с концами, я даже не знаю, удастся лимне оплатить издание моей диссертации. А вам, сла-ва богу, на жизнь хватает. У вас земли больше, чемвы в силах обработать, и вы бы давно разбогатели, небудь отец таким пьяницей. Зачем же… Зачем попро-шайничать?! – снова взорвался он.

Мамаша Лашом приподняла свои дряблые веки,уставилась на сына круглыми тусклыми глазами. Си-мон подумал, что сейчас на эту великаншу нападетприступ ярости, которая в детстве наводила на негоужас. Но нет, возраст смягчил нрав старухи, годы сде-лали свое. Она не хотела ссориться с сыном.

– Я ему свое, а он свое, – сказала она со вздохом. –Не понимаем мы больше друг друга. Раз уж ты наду-мал избрать себе легкое ремесло, пошел бы лучше в

священники. Тогда б ты не стал для нас таким чужа-ком.

Боясь окончательно возненавидеть мать, Симонзаставил себя подумать о том, что он, быть может, ни-когда больше ее не увидит. И поступил как хорошийсын, как сын, который, несмотря ни на что, почита-ет родителей и оказывает им всяческое внимание: онпредложил старухе руку, чтобы ей легче было идти.

– Это только городские дамочки под ручку с мужчи-нами ходят, – запротестовала она. – Я всю жизнь хо-дила сама, без посторонней помощи и своей привыч-ки не оставлю до гробовой доски.

Размахивая руками, она тяжело двинулась дальшеи не произнесла больше ни слова, пока не уселась ввагон. Со стоном вскарабкалась она по ступенькам.Симон устроил мать на жесткой скамье, а чемодан по-ложил в сетку.

– Никто там не тронет? – спросила старуха, с опас-кой глядя вверх.

– Нет, нет.Мать посмотрела на вокзальные часы.– Осталось еще двадцать минут, – пробормотала

она.– Мне пора идти, – проговорил Симон, – я и так уже

опоздал.Наклонившись, он едва прикоснулся губами к ее по-

росшей седыми волосками щеке.Толстые, заскорузлые пальцы мамаши Лашом впи-

лись в запястье сына.– Не вздумай только снова исчезнуть лет на пять –

ведь ты так обычно делаешь, – проговорила она глу-хо.

– Нет, – ответил Симон. – Как только дела позволят,обязательно приеду к вам в Мюро. Обещаю тебе.

Мать все не выпускала его руки.– А все-таки, – сказала она, – посылай ты нам кой-

когда деньжат, хоть самую малость… Мы тогда покрайности будем знать, что ты о нас изредка вспоми-наешь…

Когда Симон пошел по перрону к выходу, старухадаже не поглядела ему вслед. Она уже погрузиласьв свои мысли, потом вытащила из-под верхней юбкижелтый платок и, скомкав его, приложила к глазам.

3

На улице Любека под окнами небольшого особнякабыл настлан толстый слой соломы, чтобы заглушитьшум колес. Обычай расстилать солому перед жили-щем знатных людей, пораженных тяжелым недугом,уходил в прошлое вместе с лошадьми; он сохранилсялишь в обиходе нескольких старинных семей как тор-жественный обряд – предвестник близких похорон.

С минуту помедлив, Симон Лашом нажал чугуннуюкнопку звонка.

Возле дома стоял большой черный автомобиль стускло светившими фарами; неподалеку, разминаяноги, прохаживался шофер.

Входная дверь отворилась. Старый слуга согнулсяв поклоне при виде молодого человека.

В то же мгновение на лестничной площадке пока-залась Изабелла, племянница поэта.

– Идите скорее, господин Лашом, – проговорилаона, подбирая упавшую на лоб прядь волос. – Он васждет.

Изабелле д’Юин было лет тридцать. На ней былотемное шерстяное платье. Ее смуглое некрасивое ли-цо с острым подбородком осунулось от усталости, подглазами залегли глубокие тени.

Симон бросил на стоявший в передней огромныйларь в стиле Возрождения свое серое пальто с по-мятыми отворотами; тут уже лежали дорогие паль-то, подбитые черным шелком, и шубы с воротникамииз выдры, украшенные ленточкой Почетного легионаили розетками других орденов. Лашом торопливо про-тер очки.

Сквозь полуоткрытую дверь маленькой гостиной онразглядел двух важных худых стариков; они сидели,вытянув длинные ноги в остроносых ботинках.

– Он в полном сознании и сохранил ясность ума, –сказала Изабелла, поднимаясь по лестнице впередиСимона.

Достигнув второго этажа, они прошли через ра-бочий кабинет, где Симону так часто приходилосьсидеть; тут было много китайских вещиц: шкатул-ки, шкафчики, ширмы красного лака с причудливы-ми черными цветами; повсюду лежали книги – рос-кошные фолианты соседствовали с брошюрами, за-пылившиеся, истрепанные тома перемежались с но-венькими, еще не разрезанными, валялись стопки ка-ких-то бумаг и гравюры. Две большие увядшие хри-зантемы, должно быть, стояли уже несколько дней,ибо вода в вазе помутнела.

В соседней комнате умирал поэт Жан де Ла Мон-нери.

Его спальня была обставлена в стиле ампир; бар-хатная обивка мебели, тяжелые портьеры и гардиныбыли блекло-желтого цвета, кусок шелка того же цве-та служил абажуром для лампы в изголовье кроватии смягчал свет. На мраморной доске комода высил-ся бюст поэта, выполненный в 1890 году Ривольтá;формовщик придал материалу вид бронзы, но ссади-на на носу отсвечивала белым, и становилось ясно,что бюст гипсовый. Стоявшие на камине большие ча-сы в мраморном футляре звонко отсчитывали секун-ды. До самой последней минуты, пока поэта не одо-лела болезнь, он работал у себя в спальне; стоявшийвозле окна ломберный столик с инкрустацией был за-вален листами бумаги, письмами, книгами.

В комнате царил застоявшийся запах болезни истарости, восточного табака, росного ладана для ин-галяций, испарявшегося спирта, сладковатых микстур– запах одновременно едкий и приторный; воздух былнагрет раскаленными металлическими шарами, на-рочно положенными в камин.

На широкой кровати со столбиками, украшеннымибронзовыми кольцами, неподвижно лежал Жан де ЛаМоннери. Глаза его были закрыты, под спину подло-жены подушки. Кожа на лице приобрела лиловатыйоттенок, впалые щеки поросли седой щетиной, издалинапоминавшей рассыпанную соль. По белой подуш-

ке извивалась длинная прядь волос, обычно покры-вавшая лысое темя, из влажного воротника ночнойсорочки выступала изборожденная глубокими морщи-нами худая шея. Простыни были скомканы.

Человек лет шестидесяти, в щегольском смокинге,с надменным и самодовольным выражением лица итронутыми сединой волосами, гладко выбритый и ру-мяный, сжимал пальцами запястье больного, не от-рывая глаз от бегущей секундной стрелки на своих зо-лотых часах.

Когда Симон приблизился к кровати, Жан де ЛаМоннери приподнял веки. Блуждающий взгляд его се-рых глаз (левый глаз косил) остановился на вошед-шем.

– Друг мой… как мило с вашей стороны, что вы на-вестили меня, – глухо произнес поэт; хриплое дыха-ние с шумом вырывалось из его груди.

Как всегда учтивый, он захотел представить посе-тителей друг другу:

– Господин Симон Лашом, молодой, но необыкно-венно талантливый ученый…

Человек в смокинге и тугом крахмальном воротнич-ке слегка кивнул и произнес:

– Лартуа.– Нынче утром – исповедник, – задыхаясь, прогово-

рил поэт, – вечером – вы, мой врач и верный друг, а

вот теперь – мой ученик и, я бы сказал, мой снисхо-дительный критик… А сверх того возле меня неутоми-мо бодрствует добрый ангел, – прибавил он, обраща-ясь к племяннице. – Чего еще может пожелать умира-ющий?

Он вздохнул. Жилы на его шее напряглись.– Полно, полно, все обойдется. Теперь, когда жар

спал… – проговорил Лартуа, и в его голосе зазвучалипрофессионально бодрые интонации, не вязавшиесяс выражением лица. – Вы еще нас удивите, дорогойЖан!

– Масло в лампаде иссякло, – прошептал поэт.В комнате на мгновение наступило молчание,

слышно было только, как отсчитывает секунды стрел-ка мраморных часов.

Сиделка-монахиня, подобрав кверху и заколов бу-лавкой края своего огромного чепца, кипятила в ван-ной комнате шприцы.

Левый глаз умирающего вопросительно уставилсяна Симона.

Вместо ответа молодой человек извлек из карманапачку типографских оттисков.

– Когда она выйдет в свет? – спросил Жан де ЛаМоннери.

– Через месяц, – ответил Симон.Смешанное выражение гордости и печали появи-

лось в глазах поэта и на мгновение оживило синюш-ное лицо.

– Этот юноша, – обратился он к врачу, – посвятилмоему творчеству свою докторскую диссертацию…всю целиком… Послушайте, Лартуа, я себя прекрасночувствую, отправляйтесь на свой званый обед. Слав-ная вещь эти обеды! А потом, когда я уже буду…

Затянувшаяся пауза стала невыносимой.– …вы по праву займете освобожденное мною

кресло, – закончил поэт.Профессор Лартуа, член Медицинской академии,

который в лице Жана де Ла Моннери терял одногоиз наиболее надежных своих сторонников при бли-жайших выборах во Французскую академию, оглядел-ся вокруг и пожалел, что эти слова, прозвучавшиекак торжественное напутствие, были произнесены по-чти без свидетелей. И он впервые обратил вниманиена дурно одетого молодого человека с непропорцио-нально большой головой, стоявшего рядом с ним иблизоруко щурившего глаза, скрытые стеклами очковв металлической оправе; словно приглашая всех раз-делить свое восхищение умирающим, Лартуа бросилна невзрачного посетителя взгляд, означавший: «Ка-кой удивительный ум, не правда ли? Какая возвышен-ная душа! И это в преддверии смерти!»

Он издал короткий смешок, как будто речь шла об

обычной шутке.– Оставляю вас в обществе вашей славы, – произ-

нес он, дружески положив руку на плечо Симона. – Язаеду еще раз в одиннадцать часов.

И Лартуа вышел в сопровождении Изабеллы.Длинными пальцами в темных пятнах Жан де Ла

Моннери перебирал пачку оттисков.– Как трогательно!.. Как трогательно!.. – прошептал

он.Вновь он медленно перевел взгляд на молодого че-

ловека, потом глаза умирающего затуманились.– Как прекрасно это звучит: слава, – едва слышно

произнес он.

4

Лартуа спускался по лестнице слегка подпрыгива-ющей походкой, высоко подняв голову.

– Доктор, сколько ему еще осталось жить? – впол-голоса спросила Изабелла, взглянув на профессораблестящими от слез глазами.

– Все зависит вот от этого, – ответил Лартуа, при-касаясь к левой стороне груди, – но, полагаю, можноговорить лишь о нескольких часах… Ведь сегодня онуже дважды терял сознание…

Они вошли в маленькую гостиную. Урбен и Роберде Ла Моннери поднялись им навстречу.

– Я могу только повторить вам то, что сейчас го-ворил Изабелле, – сказал Лартуа. – Роковой исходможет наступить в любую минуту. Воспаление легкихудалось приостановить, однако сердечная мышца…сердечная мышца… Наступают минуты, когда нашанесовершенная наука уже не в силах ничего сделать.Если речь идет о таком необыкновенном человеке идруге, то это поистине ужасно… Дорогая девочка, ненайдется ли у вас листка бумаги?

– Для рецепта? – спросила Изабелла.– Нет, для бюллетеня о состоянии здоровья.Братья умирающего молчали. Маркиз дважды или

трижды покачал головой, окаймленной венчиком бе-лых волос.

Генерал Робер де Ла Моннери, самый младший изчетырех братьев Ла Моннери, подышал на краснуюрозетку, украшавшую лацкан его сюртука, словно хо-тел сдуть пылинку.

Лартуа писал: «Вечерний бюллетень».Внезапно рука его остановилась. В глазах вспых-

нули два странных ярких и неподвижных огонька:Изабелла склонилась над столом, ее немного низ-кая грудь отчетливо вырисовывалась под шерстянымджемпером, утомленное тело издавало слабый аро-мат. Лартуа попытался заглянуть в глаза Изабелле, ноона, всецело поглощенная горем, этого не заметила.

Присутствующим казалось, что Лартуа размышля-ет. Два неподвижных огонька медленно погасли, иврач продолжал выводить своим убористым и ост-рым почерком: «Работа органов дыхания значитель-но улучшилась. Наблюдается частичная сердечнаянедостаточность. Прогноз пока неясен».

«Это удовлетворит всех, – подумал он, – профанови моих коллег. Смерть не покажется неожиданной…»

Он подписался: «Профессор Эмиль Лартуа».Постоянно видя свою фамилию в газетах, когда

речь шла о знаменитых людях, находившихся насмертном одре, он чувствовал, что и сам становится

знаменитым.Лартуа направился в переднюю, надел шубу, по-

данную лакеем, натянул на красивые холеные рукизамшевые перчатки и направился к черному лимузи-ну, стоявшему у подъезда.

Несколько минут спустя сиделка прошла по длин-ному коридору и постучала в дверь, которая вела наполовину госпожи де Ла Моннери. Не услышав отве-та, она постучалась вторично.

– Войдите, – раздался нетерпеливый голос.Госпожа де Ла Моннери сидела за столом, на ко-

тором лежали цветные карандаши и стояли баночкис красками, и лепила из хлебного мякиша куколок, азатем одевала их в платья из серебряной бумаги. Еебархатный, подбитый ватой халат ниспадал на пол.Пышные седые волосы были чуть подкрашены сла-бым раствором синьки.

– Слушаю вас, сестра, – сказала она. – Говоритегромче.

– Сударыня, ваша племянница поручила мне… –начала монахиня.

– Ах, моя племянница? – произнесла старая дама,резко передернув плечами.

Выслушав монахиню, госпожа де Ла Моннери за-явила с каменным выражением лица:

– При жизни он легко обходился без меня, отлично

обойдется и перед смертью. Он причинил мне немалоогорчений.

Затем добавила:– Дочь уже предупредили?– Да, сударыня, утром ей послали телеграмму.– Значит, все идет как полагается, – заключила су-

пруга поэта.И она возвратилась к своим танцовщицам и пас-

тушкам величиною с ноготок.А в это время на первом этаже, в кухне, сидел, уро-

нив руки на колени, старый лакей, в тот день обла-чившийся в поношенные брюки хозяина дома. Он тои дело вставал и подходил к приглушенно звонивше-му телефону (в аппарат был предусмотрительно за-ложен лоскут материи) или отпирал входную дверь,чтобы впустить запоздалого посетителя, желавшегооставить визитную карточку и осведомиться о состо-янии больного. Эти ночные визиты были последнимотблеском полувековой литературной славы Жана деЛа Моннери.

Заплаканная кухарка готовила легкий ужин – «ведьне могут же братья господина графа сидеть всю ночьбез еды!»

Старый Урбен сказал, обращаясь к собравшимся вмаленькой гостиной:

– Как быть с похоронами? Трудно принять в замке

Моглев столько людей. И помимо всего прочего, этослишком далеко.

– У д’Юинов есть фамильный склеп на Монмартр-ском кладбище, так будет проще. Думаю, что Жюльет-та не станет возражать, – откликнулся генерал.

Генерал был ранен на войне, одно колено у него несгибалось, и он сидел, вытянув перед собой прямую,как палка, ногу.

Наступило молчание, слышались только шаги си-делки, возвращавшейся по коридору от графини.

Затем старший из братьев произнес:– Не по душе мне это кладбище.– Но ведь его оставят там лишь на время! – заметил

младший Ла Моннери.

5

Жан де Ла Моннери чувствовал, что очки слегка да-вят на переносицу. Все его ощущения были теперьприглушены.

Лишь одно оставалось отчетливым и единственноважным: казалось, чья-то невидимая рука забраласьв грудь под левую ключицу и не переставая сжима-ет сердце. Он чувствовал, как отчаянно трепещет егожизнь, зажатая этой рукой и ниоткуда не получающаяпомощи.

Перед ним на пюпитре, придвинутом к самым гла-зам, лежала печатная диссертация: «Жан де Ла Мон-нери, или Четвертое поколение романтиков».

В последний раз он вдыхал столь хорошо знако-мый запах чуть влажной бумаги и свежей типограф-ской краски, но запах этот казался больному ско-рее далеким воспоминанием, а не реальностью; ру-ка его медленно перелистывала страницы – их былопо шестнадцати в каждой пачке, составлявшей печат-ный лист. Взгляд скользил по ровным строкам; умира-ющий как будто хотел проникнуть в приговор грядуще-го. В его слабеющем мозгу это слово «грядущее» про-носилось, подобно комете, которая оставляет светя-щийся след над беспредельными, темными, еще бес-

форменными материками.Он понимал, что подошел к самому краю бездны

по имени Небытие. Ей суждено навеки поглотить его,и от личности поэта Ла Моннери на земле останет-ся лишь то, что смогут сохранить труды, подобныеэтой диссертации, – беглое изображение, плоское,как офорт, безжизненное, как гипсовый бюст, лживое,как история.

Неизбежная узость, ограниченность всякого иссле-дования с особой силой заставила его почувствоватьвсю безмерность того, что должно было уйти вместе сним. Сколько раз его наполняли восторгом внезапныеи яркие озарения, сколько раз его мысль, блуждая побесконечным лабиринтам, казалось, вот-вот отыщетответ на извечные вопросы и сколько раз с таким тру-дом обретенная уверенность неумолимо исчезала! Итеперь вся жизнь ума и души, какую не выразишь сло-вами, должна была безвозвратно исчезнуть, раство-риться без остатка во Вселенной. А постоянное, почтиврожденное удивление, вызываемое мыслью о том,что мир столь велик, а человеческие деяния столь ни-чтожны! Кому дано воссоздать все это?

Только он один мог бы сказать, чем и как жил, к ка-ким источникам припадал. Только он один знал, чтопринадлежит к числу тех немногих людей, которые от-важились дойти до крайних пределов, огражденных

невидимой стеной; он, Жан де Ла Моннери, почти каж-дый день натыкался на преграду из черного мрамо-ра, замыкающую область сознания, подолгу бродилвдоль этой стены в поисках выхода, пытался взби-раться на нее, заглянуть в сферу бесконечного…

«Именно благодаря этим мгновениям, – подумалон, – я и стал великим человеком, да, только благода-ря им… Не случайно бывали ночи, когда я терял со-знание за письменным столом».

И все же – вопреки этим мыслям – он созерцалсквозь очки свой образ с тихой, снисходительнойулыбкой, с невольным удовольствием, какое испыты-вает каждый человек, глядя на свой портрет.

И как сквозь слой ваты, донесся до него собствен-ный голос:

– Отлично, отлично… Просто поразительно.Стеснение в груди на минуту ослабело, словно

рука, сжимавшая сердце, пошевелила онемевши-ми пальцами, затем безжалостные тиски сомкнулисьеще сильнее.

«Не надо думать так напряженно, – сказал себеумирающий, – не надо доходить до черной стены…»

Он продолжал перелистывать страницы диссерта-ции, и имя, дата или заглавие стихотворения то и деловызывали в памяти далекое прошлое. Перед его мыс-ленным взором внезапно вставали воспоминания, ра-

нее скрытые, погребенные под глубоким слоем жиз-ненных впечатлений.

Жан де Ла Моннери вновь видел юношу в свет-лых панталонах и вышитом жилете; юноша этот обо-жал верховую езду, отлично фехтовал и презирал всеокружающее. Дальнейшая жизнь подтвердила, что онбыл прав в своем презрении! Юноша надевал по ве-черам сорочки с накрахмаленным, плоеным жабо икурил длинные итальянские сигары с воткнутыми вних соломинками, часто бывал у Леконта де Лиля ичувствовал себя в силах создать великое произведе-ние, способное жить в веках. До сих пор еще в ящи-ке комода, на котором стоял его бюст, хранились двеили три сорочки тех времен, они уже давно стали емутесны и совсем пожелтели!

На озеро, как лист, слетает с ветки птица…

Поэт почувствовал гнев и отвращение: этой стро-кой, бросившейся ему в глаза, когда он переворачи-вал страницу, начиналось стихотворение, принесшеедвадцатичетырехлетнему юноше славу. «В то вре-мя, – писал Лашом, – еще можно было стать извест-ным, написав лишь одно стихотворение». Да, имен-но оно и вошло во все антологии, его читали на всехлитературных утренниках, приводили в письмах все

поклонницы, комментировали все салонные льстецы.Неужели он, Жан де Ла Моннери, за целую жизнь ненаписал ничего более важного, более значительно-го? Неужели все девять томов его поэтических произ-ведений были столь невесомы, что можно было бес-престанно, на протяжении всего жизненного пути ивплоть до самой могилы ссылаться все на те же трид-цать небрежно написанных стихотворных строк, кото-рые ныне даже он сам больше не считал дерзкими?Теперь они представлялись ему попросту старомод-ными. О ленивая публика, упрямо признающая лишьтворения юности! О скупцы, не желающие вновь вы-ражать свой восторг!

Да и сюжет этого стихотворения был позаимство-ван у Сюлли-Прюдома. Как-то раз они беседовали по-сле обеда. Сюлли рассказывал о замыслах, роивших-ся в его голове, и Ла Моннери на лету подхватил вы-сказанную им идею. Заметил ли кто-нибудь заимство-вание? Да, Лашом указывал на близость темы, но, поего словам, автор «Напрасной нежности» был вдох-новлен Жаном де Ла Моннери и в том же году обра-тился в своем творчестве к центральной теме стихо-творения «На озеро, как лист…».

Сюлли-Прюдом… Сперва друг, затем раздражен-ный соперник, почти враг… Что пользы восстанавли-вать истину? Он, Ла Моннери, ничем ему не обязан.

– У этого Лукреция буржуазии не имя, а какое-тонелепое младенческое прозвище, – чуть слышно про-шептал умирающий.

Он чувствовал, что ему не следует раздражаться –боль под ключицей становилась от этого сильнее.

И все же, прочтя название главы «Предшественниксимволистов», он не мог удержаться от возмущенно-го жеста – казалось, он одним взмахом руки отмета-ет всех своих последователей, затем он презритель-но произнес:

– Все это эпигоны!С жадностью биографа Симон Лашом напряженно

прислушивался к словам, которые слетали с уже по-синевших губ поэта, и молча повторял их про себя,чтобы не забыть.

Но вот взгляд Жана де Ла Моннери привлекло при-веденное целиком стихотворение, заглавием которо-му служило короткое посвящение: «Моей подруге, 16января 1876 года». Серые глаза долго, так долго неотрывались от этих строк, что Симон подумал: «Долж-но быть, старик задремал». Но нет, сквозь стекла оч-ков был виден напряженный взор поэта, он тщетнопытался проникнуть в прошлое и вырвать оттуда ли-цо или имя. Ведь если тут вместо заголовка постав-лена дата, значит, он желал увековечить какой-то зна-менательный день… Ему так хотелось вспомнить ка-

кую-либо примету: распущенные волосы, аромат ду-хов, адрес – хоть что-нибудь. Но все было напрасно:сохранилась лишь дата – больше ничего. Какая до-сада!.. Семьдесят шестой год… Год, когда у него бы-ло… четыре любовницы. Еще до связи с Кассини илив самом начале этой связи… Теперь Кассини со все-ми ее воплями, неистовыми сценами, драмами каза-лась ему такой чужой, далекой, неживой, словно онникогда и не был с нею близок… Во всяком случае, этопроисходило задолго до его брака с Жюльеттой, бра-ка по рассудку, на котором настоял Урбен… «Если тыбудешь продолжать в том же духе, – сказал ему стар-ший брат, – у тебя скоро не останется ни гроша. Са-мое лучшее для тебя – жениться на этой крошке, Жю-льетте д’Юин». Тысяча восемьсот семьдесят шестой– великолепный год! Ему было тогда тридцать лет.

Умирающий снова вернулся к действительности.– Сколько вам лет, Симон? – глухо спросил он.– Тридцать три.Старик вздохнул. Он почти не различал в полумра-

ке Изабеллу и сиделку, которые неслышно двигалисьпо комнате.

В это мгновение смотревший на него Симон с за-вистью подумал: «В моем возрасте Ла Моннери былуже знаменит, успел немало создать, и все женщиныпоклонялись ему». И в утешение сказал себе: «Я при-

надлежу к числу людей, к которым известность при-ходит поздно».

– У меня недостанет времени… – прошептал ста-рый поэт, грустно покачав головой.

Симон и Изабелла решили, что речь идет о чтениидиссертации.

– Вы устали, дядюшка? – спросила Изабелла. – Яуберу…

– Нет, нет, не то, – проговорил умирающий, ухватив-шись за пюпитр. – Нет… Симон, прошу вас… мои бу-маги, мои черновики… заклинаю вас… никаких писемраньше чем через пятьдесят лет.

В глубоком волнении Симон молча наклонил голо-ву в знак согласия. Изабелла отвернулась, по ее ли-цу ручьем текли слезы. Найдя какой-то предлог, онапоспешила выйти из комнаты: у нее не было сил на-блюдать эту агонию при полном сознании.

Воспользовавшись тем, что племянница вышла, асиделка чем-то занята в ванной, старик шепнул Си-мону:

– …чем писать.Симон подал ему листок бумаги и свою авторучку,

невольно подумав при этом: «Жан де Ла Моннери на-пишет свои последние строки моей ручкой».

Перо плохо слушалось поэта. Неразборчивым по-черком, царапая бумагу, он с трудом вывел: «Я Вас

очень любил». Поставив вместо подписи большуюбукву «Ж», старик дрожащими руками сложил листок,написал на нем: «Госпоже Этерлен» – и вручил запис-ку Симону, улыбнувшись ему, как сообщнику: поэт да-же не указал адреса.

– Благодарю, – прошептал он.Заметив, что племянница вернулась в комнату, он

вновь устремил взор на пюпитр.На пепелище чувств какой-то голос тайный…Умирающий совсем обессилел, и теперь буквы

прыгали у него перед глазами, слова казались темны-ми пятнами на белой бумаге, и все же какое-то чутьепомогло ему разобрать собственные стихи, написан-ные почти полвека назад:

На пепелище чувств какой-то голос тайныйЗовет вернуться нас, отбросив бремя лет,Вернуться для того, чтоб этот час печальныйКогда-нибудь тебя порадовал, поэт…

Значит, уже в то время он сознавал…И внезапно в его мозгу будто вспыхнуло пламя.

Мысли путались, и вместе с тем ему казалось, чтоеще никогда в жизни он так ясно не понимал, так ло-гично не мыслил, хотя в действительности это ощу-щение было лишь иллюзией, миражем; в памятивсплывали различные образы и впечатления, пере-

плетаясь и дополняя друг друга; тут было все: и уче-ник коллежа иезуитов в форменной курточке, и моло-дой человек в вышитом жилете, и Виктор Гюго, сто-ящий на площади Вогезов, с лицом, обрамленнымбиблейской бородой, и ночные обмороки за письмен-ным столом, и вопли Кассини, и уверенность в том,что творец всегда выше своего творения – мысль, по-могавшая примириться с Богом… Он видел толпу наБрюссельской площади, слышал громовой гул апло-дисментов и как будто различал вдали очертания тогопроизведения, которое он вечно провидел, по сравне-нию с которым все его стихотворения и поэмы пока-зались бы лишь капителями колонн и барельефамибудущего храма; это совершенное творение ответилобы на все вопросы, возвышалось бы, подобно высо-кой башне, позволяющей заглянуть в бесконечность,явилось бы ключом от потайной двери в черной сте-не; после него можно было бы и не создавать ниче-го больше… А между тем огненная рука продолжаласжимать его сердце, он смутно угадывал очертанияматериков будущего, но сами они были теперь неви-димы в кроваво-красном сиянии бесчисленных звезд;перед глазами плясали узкие языки пламени, переви-вавшиеся, как золотые нити, которыми был расшитего мундир академика, – нет, то были скорее горящиефитили; затем перед ним возникло какое-то гигант-

ское дерево с золотой листвой… Но вот все это стре-мительно рухнуло, рассыпалось мириадами искр. То,что происходило в его лихорадочно пылавшем мозгу,можно было сравнить со зрелищем горящего театра,на сцене которого актер торопится исполнить все своироли подряд!

Уже несколько минут старик метался, произносяневнятные фразы; наконец Симон уловил:

– Сколько безвозвратно утраченных мыслей прихо-дится на одну уцелевшую!

Затем прозвучали слова:– Сон Орфея…А потом стихотворная строка:

…Превыше всяких благ божественный покой.

Старая машина по изготовлению александрийскогостиха сработала сама собою, перед тем как навсегдаостановиться.

Сиделка приблизилась к кровати и сделала умира-ющему укол.

Он вытянулся и замер. И уже не заметил, как убра-ли пюпитр, – теперь туман расстилался у самых егоглаз.

Таинственная рука под левой ключицей разжалась,он уже почти не ощущал боли. Но нельзя было до-

пустить, чтобы боль вовсе ушла. Ведь жизнь уходи-ла вместе с нею, и умирающий в отчаянии ждал, ко-гда же вернется боль. Ему хотелось кашлянуть, но онне решался, боясь потерять сознание, и предпочиталхрипло дышать, ибо эти хрипы, как ни были они мучи-тельны, все же свидетельствовали о том, что он ещеживет.

Ему казалось, что его чувства, речь, ход мыслей,память держатся теперь на тонкой ниточке – тонкой,как паутинка кокона. Одно неосторожное движение,одна слишком упорная мысль – и паутинка оборвется.

А тогда хрупкие частицы жизни разлетятся в раз-ные стороны, как разлетаются колосья внезапно раз-вязанного снопа; тогда все эти невидимые и невесо-мые колесики станут бесшумно вращаться в различ-ных направлениях, не касаясь друг друга. Пожар в егомозгу потух, оставался лишь пепел, и одно дуновениемогло развеять его.

Жан де Ла Моннери снова услышал свой тихий го-лос:

– У меня недостанет времени закончить…Он знал: ему уже не дано увидеть, как распахнется

дверь в черной стене.Нестерпимо хотелось спать…Чья-то рука коснулась его лица, и он почувствовал,

что очки уже не давят на переносицу.

6

Братья поэта вошли в комнату и сели поодаль. Ге-нерал незаметно зевнул, посмотрел на часы, подул нарозетку ордена.

При их появлении Симон поднялся, освобождаяместо у постели, но Урбен движением руки остановилего и прошептал:

– Сидите, сидите.Каждый раз, когда умирающий, не приходя в себя,

начинал хрипеть, все поднимали головы, но сиделкаотрицательно качала головой, давая понять, что этоеще не конец.

Внезапно в начале одиннадцатого поэт приподнял-ся на своем ложе. Рука его скользнула по простыне,нащупала руку Симона и вцепилась в нее. Лицо ста-рика побелело. Косящие глаза блуждали, один глазсмотрел прямо на Симона, но, должно быть, не ви-дел его. Казалось, умирающий движется к пропасти,не будучи в силах остановиться. Потом в горле у негозаклокотало, он всхлипнул, и голова запрокинулась.

Сиделка схватила шприц и вонзила иглу в уже без-дыханное тело.

Симон не мог бы сказать, сколько времени он непо-движно созерцал остановившиеся серые глаза, вид-

невшиеся из-под полуприкрытых век. Внезапно в силукакой-то необъяснимой мимикрии он почувствовал,что и у него самого сердце забилось слабее, на мгно-вение ему даже показалось, будто он теряет созна-ние. Симон Лашом заставил себя несколько раз глу-боко вздохнуть.

Он подумал, что именно ему следует закрыть гла-за умершему, ведь именно к нему, Симону Лашому,был обращен последний, так и оставшийся неразга-данным призывный взгляд поэта. Со всей доступнойему почтительностью он собрался выполнить свойдолг. Но из широкого белого рукава сиделки тут жевысунулись два загрубевших коротких пальца, и онабыстрым, привычным движением прикрыла покойно-му веки. Затем монахиня осенила себя крестом, тяже-ло опустилась на колени, и некоторое время в комна-те не слышно было ничего, кроме тиканья часов накамине.

Наконец Урбен де Ла Моннери произнес:– Бедный Жан! Вот и свершилось. Первый из нас

четырех.Он как-то сразу поник. Глаза его покраснели, и он

долго не поднимал их от ковра.Второй из братьев, Робер, генерал, машинально

достал сигарету, поднес было ее ко рту, но устыдилсяи поспешно сунул в карман.

– Ему было двенадцать лет, когда ты родился, –произнес Урбен, глядя на генерала. – Мы с ним вме-сте отправились смотреть на тебя в колыбели. Я от-лично помню.

Генерал кивнул головой с таким видом, словно и онэто помнил.

Вдруг кто-то толкнул Симона в грудь, и он ощутилчье-то жаркое дыхание и услышал громкие всхлипы-вания. Изабелла прижалась к нему, бормоча:

– Бедный дядюшка… бедный дядюшка… Вам онобязан своим последним счастливым мгновением.

И горячие слезы обожгли шею Симона.– Пожалуй, пора обрядить усопшего, – сказала си-

делка, вставая.– Я помогу вам, – прошептала Изабелла. – Да-да,

я так хочу… Это мое право.Мужчины вышли из комнаты, движимые не столько

уважением к смерти, сколько страхом перед ней.Спускаясь по лестнице, Симон представил себе,

как две женщины снимают белье с худого и длинно-го старческого тела и протирают его ватой с такой жеосторожностью, с какой протирают тело новорожден-ного.

* * *

Полчаса спустя в ногах и у изголовья покойника уже

стояли зажженные свечи; веточка букса окунала су-хие листья в блюдце с водой. В углу комнаты остави-ли гореть лампу – свечи не могли побороть темноту.

Под простыней, облаченный в чистую ночную со-рочку, спал вечным сном Жан де Ла Моннери, в скре-щенные на груди руки было вложено распятие, ниж-нюю челюсть поддерживала повязка.

Длинный профиль поэта отчетливо выступал измрака на фоне желтой стены. Одинокая прядь волос,как и при жизни, прикрывала темя. Кожа на лице на-тянулась и приобрела оттенок розоватого мрамора,морщины разгладились. Лицо словно помолодело, нанем застыло выражение спокойного презрения, какбудто усопший мог еще что-то чувствовать и выражалсвое пренебрежение к тем суетным знакам внимания,которыми его окружали после смерти. Все близкие со-брались у смертного ложа поэта.

В комнату уверенной поступью, держась подчерк-нуто прямо, вошла госпожа де Ла Моннери. Она при-близилась к кровати, четырежды помахала веточкойбукса над неподвижным телом мужа и равнодушно из-рекла:

– У него хороший вид.После чего удалилась.Профессор Лартуа приехал чуть позже одиннадца-

ти. Дверь ему отперла кухарка: старый Поль, подав-ленный горем, был не в силах двинуться с места.

– Господин граф скончались, – доложила кухарка.Лартуа, не снимая шубы, прошел в комнату поэта.

Чтобы засвидетельствовать смерть, он приблизилсяк покойнику, приподнял пальцем веко, тут же опустилего и произнес:

– Это произошло еще быстрее, чем я предполагал.Затем он увлек Симона Лашома в коридор и попро-

сил рассказать о последних минутах Жана де Ла Мон-нери.

– Прекрасная кончина, необыкновенная кончина! –прошептал Лартуа. – Дай бог каждому встретить с та-ким достоинством свой последний час.

Когда Симон повторил слова поэта: «У меня недо-станет времени закончить…» – Лартуа заметил:

– Он, без сомнения, слагал какие-нибудь стихи.Видите ли, сознание стариков концентрируется натом, что было их главным жизненным делом. Во всехостальных областях их память, способности, чувстваслабеют, как бы угасают. Так, например, впавший вдетство математик не теряет умения интегрировать.Дольше всего мы сохраняем знания, связанные с на-

шей профессией. Если бы вы спросили нашего другаперед смертью о том, как зовут его дочь, он, возмож-но, не мог бы вам ответить, но он беседовал с вами оСюлли-Прюдоме, а со мной – об Академии… Да, этотак, – прибавил он. – Все дело в работе полушарий…или в чем-то еще, что выше нашего понимания.

– Господин профессор, – запинаясь, начал Си-мон, – знаете ли вы… знакомы ли вы с госпожой Этер-лен? Где бы я мог получить ее адрес?

– О да, это весьма деликатная мысль, – сказал Лар-туа, – я и сам нанесу ей визит. Бедняжка… Он говорило ней?.. Вам нужен ее адрес, подождите…

Он достал записную книжку.– Булонь-Бийанкур, улица Тиссандр, двенадцать…

До свидания, друг мой, мы с вами еще увидимся.Непременно.

– Буду очень рад, профессор, – искренне отозвалсяСимон.

Через несколько минут появилась госпожа Полан,маленькая женщина с еще гладкой кожей: ее привелсюда безошибочный инстинкт. На голове у нее красо-валась старая шляпка, поверх пальто она надевалачерную горжетку из кроличьего меха. На правой ще-ке возле самого подбородка у нее была бородавка,поросшая светлыми волосками. Семейная жизнь гос-пожи Полан сложилась не слишком счастливо. Она

усердно посещала церкви, по целым часам простаи-вала возле катафалков с горящими свечами, и от это-го на ее щеках постоянно горел лихорадочный румя-нец, а от одежды исходил запах ладана.

В семействе де Ла Моннери она время от време-ни выполняла роль добровольного секретаря, и ко-гда кто-нибудь спрашивал: «Сколько же теперь можетбыть лет Полан?» – то обычно отвечали: «Постойте,впервые она появилась у нас в девяносто втором го-ду…» Чаще всего Полан приходила в дни траура.

Не успела она дойти до середины лестницы, какуже поднесла платочек к глазам. Со скорбным видомоглядела присутствующих, затем подошла к постели,опустилась на колени и принялась молиться, беззвуч-но шевеля губами; поднявшись с колен, она заклю-чила в объятия Изабеллу, назвавшую ее «милой По-лан»; затем с непостижимой быстротой осушила сле-зы и немедленно приступила к привычной ей роли жу-ка-могильщика.

Она не могла себе простить, что опоздала. Обря-жать покойников было ее излюбленным делом. И По-лан тут же поспешила наверстать упущенное, благопредстояло еще облачить усопшего в парадный ко-стюм. Понизив голос, она с гордостью объявила:

– Я умею брить умерших.Непрерывно заверяя, что она готова взять на се-

бя все хлопоты, дабы родные могли без помехи пре-даваться скорби, она тут же увлекла братьев поэтав угол и начала с ними шушукаться. Старый Урбени генерал напряженно слушали, морщились и времяот времени утвердительно кивали головой. По словамгоспожи Полан, необходимо было облачить покойногов парадный мундир академика и выставить гроб дляпрощания в большой гостиной. Утром она отправитсяв мэрию и сделает объявление о смерти. Ведь не гра-финя же станет всем этим заниматься и не бедняжкаИзабелла. Она, Полан, сама обо всем договорится и спохоронным бюро. У нее есть свои люди у Борниоля.Она пригласит кого-нибудь из представителей фирмыи подробно обсудит с ним порядок предстоящей це-ремонии, а затем представит его на утверждение бра-тьям умершего. Дали знать Жаклине? Она, кажется,в Неаполе вместе с мужем? Прекрасно, прекрасно.Что касается лиц, которых надлежит известить о днепогребения, то она, Полан, сохранила список, состав-ленный во время предыдущих похорон, это поможетникого не забыть; кстати, у нее есть и адреса всехродственников. Она ни на минуту не сомкнет глаз, до-говорится с монахиней о ночном бдении возле телаусопшего; на нее, Полан, можно во всем положиться,она сделает все, что нужно.

7

Симон Лашом возвращался домой пешком черезмост Альма и по набережным Сены; температура упа-ла на несколько градусов. Молодой человек слышал,как гулко отдаются его шаги в морозном воздухе. Ноон почти не замечал холодного ветра, от которого щи-пало лицо. За его высоким лбом роились возвышен-ные мысли.

Он присутствовал при кончине Жана де Ла Монне-ри, возле умирающего лежала его, Симона, готоваядиссертация. Знаменитый поэт обратил к нему свойпоследний взгляд, сжал его руку в миг расставанияс жизнью. Великие люди подают друг другу руку пе-ред лицом вечности. То было знаменательное собы-тие – знаменательное своей предопределенностью.Гениальность рода человеческого – величина посто-янная, подобно тому как постоянно количество редкихгазов в земной атмосфере; Симон был уверен, что онсоставляет частицу этой постоянной величины, при-надлежит к числу тех, кто ведет всех прочих смертныхпо дорогам мечты и деяния.

Этот день был для него решающим, переломнымднем; как будто внезапно захлопнулась дверь, за-мкнув навсегда горестный период жизни, и впереди

его ожидало чудесное будущее, полное пока еще неясных, но, несомненно, значительных событий. Судь-ба ударила в гонг.

«У меня недостанет времени закончить…» У всехнедостает времени закончить свой труд, но его про-должают другие, приходят тебе на смену, двигаютдальше общее дело.

Симон с грустью подумал, что дом на улице Любекабольше не будет радушным приютом, местом, где еговсегда ожидал ласковый прием и дружеское покрови-тельство, – отныне этот дом превратится для него вместо воспоминаний и паломничества. Нет! Преждевсего в обитель труда! Великий поэт доверил ему за-боту о своих рукописях. Отныне это будет первым де-лом Симона: он должен с благоговением отобрать са-мое ценное и подготовить посмертное издание, со-хранить все сколько-нибудь важные мысли поэта. Емувспомнились слова Жана де Ла Моннери об утрачен-ных мыслях. Он приведет их в предисловии. Ибо оннапишет это предисловие. И Симон тут же начал со-чинять его…

Проходя мимо темного фасада здания Академии,возвышавшегося на небольшой полукруглой площа-ди, он подумал: «Когда-нибудь и я буду заседать вэтом здании».

Ему не терпелось поскорее добраться домой, что-

бы записать все события, все подробности, все мыс-ли, относящиеся к этому дню, пока они еще свежи впамяти… Но когда он дошел до Латинского кварталаи на улице Ломон поднялся на четвертый этаж домав свою тесную двухкомнатную квартирку, то внезап-но ощутил усталость. Его приход разбудил жену; бес-цветное лицо ее было некрасиво, глаза опухли от сна,влажные пряди волос прилипли к шее. Плаксивым го-лосом она пожаловалась, что долго ждала, но затемее сморила усталость.

В нескольких словах он сообщил ей о том, что слу-чилось.

– Ах, расскажи подробнее! – попросила она.– Завтра, завтра, а теперь спи.Он знал, что если заговорит, то ясный, отчетливый

ход его мыслей, которые он спешил занести на бума-гу, будет нарушен. Симон сел за стол, но за его спинойвсе время охала и ворочалась в постели жена, в пло-хо проветренной комнате было душно, и к тому же онтак устал – словом, Симон не мог написать ни строч-ки. Ему захотелось есть. Он встал, принес сухой биск-вит, пахнувший мылом, надкусил его и снова приселк столу. С минуту он молча глядел на бумагу, тщетностараясь придумать первую фразу. Слова сопротив-лялись, ускользали. А ведь только что все было такясно… «Заметки, простые заметки», – думал он, но и

это не помогало, дело не двигалось…Жена громко напомнила ему, что пора спать.– Уехала твоя мамаша? – спросила она сонным го-

лосом.– Да-да, вполне благополучно.Наконец он решил: «Завтра воскресенье, с утра у

меня будет достаточно времени».Но так как отныне Симон уже не отделял историю

своей жизни от истории литературы, он решил сохра-нить для потомства драгоценный документ и стара-тельно вывел чернилами в блокноте следующую фра-зу: «Нынче вечером я закрыл глаза Жану де Ла Мон-нери». Под этими словами он поставил дату.

За отсутствием лучшего Симон уже заранее приду-мывал плоские фразы, фабриковал полуправду.

Наконец он лег в постель и постарался устроитьсяс краю, на холодной простыне, подальше от спящейжены. Он потушил лампу над изголовьем.

Положив на ночной столик очки, Лашом закрыл гла-за и вытянулся; неподвижно лежа на спине с запро-кинутой головою, он пытался улечься так, как лежална смертном одре покойник. Симон силился взглянутьна себя со стороны и старался изобразить на сво-ем широком лице то самое презрительное выраже-ние, какое было у мертвого старика с длинным про-филем; и если бы не жаркое дыхание жены, лежав-

шей в нескольких сантиметрах от него, Симон, пожа-луй, достиг бы поставленной цели.

Глава вторая

Похороны 1

В глубине садика, опустошенного зимними холода-ми, где над оградой свешивались и выглядывали наулицу голые ветви, приютился простой белый двух-этажный дом.

Мари Элен Этерлен приветливо встретила Лашо-ма.

– Да, да, я уже все знаю… Эмиль Лартуа был таклюбезен, так внимателен и добр, он мне позвонили предупредил о вашем визите. И потом, наш доро-гой, незабвенный Жан часто говорил о вас, и всегдас большой симпатией… Благодарю, что вы навестилименя.

Она была уже немолода, но Симон затруднилсябы определить ее возраст. Вокруг головы у нее былауложена коса пепельного цвета. Юбка серого платьядлинна не по моде; отделка корсажа – причудливыерюши из тюля и кружев – подчеркивает стройностьбелой шеи. Глаза заплаканы, лоб ясный, без единой

морщинки, но кожа на лице, еще гладкая и покрытаялегким пушком, уже начинает увядать.

Мари Элен Этерлен взяла у Симона листок, прочлаего, поднесла к губам, затем закрыла глаза руками ис минуту не отнимала их от лица.

Убранство комнат представляло собой резкий кон-траст скромному внешнему виду дома. Все здесьослепительно сверкало; зеркала, позолота, разно-цветные витражи, резная мебель, вделанные в сте-ны застекленные шкафы, откуда вырывались играв-шие всеми цветами радуги лучи, – все напоминалосказочный испанский или венецианский замок. Каза-лось, гостиная целиком из стекла; страшно было по-шевелиться, чудилось, что достаточно кашлянуть – ивсе разлетится вдребезги!

– Если бы жена его не была такой злобной, как бымы были счастливы! – проговорила госпожа Этерлен.

Симон молчал, вся его поза выражала скорбь и вни-мание.

– Меня даже не допускали к Жану, когда он болел, –продолжала она. – Приходилось узнавать о его здо-ровье по телефону. Кстати, племянница всецело настороне тетки. Эти ужасные мегеры терзали Жана досамой смерти.

Все это она произнесла тихим, мягким, неземнымголосом; возвышенная душа, по-видимому, не позво-

ляла ей даже возмущаться людской злобой.Симон не посмел вывести ее из заблуждения, не

посмел рассказать, что Жан де Ла Моннери называлсвою племянницу «мой ангел» и если перед смертьюи чувствовал себя несчастным, то лишь потому, чтоему предстояло расстаться с жизнью.

– А ведь он был такой добрый, такой чудесный че-ловек! – продолжала госпожа Этерлен. – Каждый деньприезжал сюда, каждый день… Даже во время вой-ны, когда на город сбрасывали бомбы, я слышала, какна улице останавливался автомобиль… То был Жан.Он проделывал далекий путь зачастую лишь для того,чтобы узнать о моем здоровье, убедиться, что мне нестрашно… Иногда он приезжал буквально на несколь-ко минут… И всегда он садился в это самое кресло, вкотором вы сейчас сидите…

Симон невольно с осторожностью провел рукой похрупкому подлокотнику кресла.

– Не могу себе представить, что он уже никогдабольше не войдет сюда, – снова заговорила госпожаЭтерлен, – не появится на пороге, не поправит мо-нокль, не подойдет к своему излюбленному месту…Через несколько месяцев исполнилось бы ровно во-семь лет…

Она снова закрыла глаза ладонью, а другой рукойдостала из-под диванной подушки батистовый плато-

чек и утерла слезы.– Простите меня, – прошептала она.Тем временем Симон подсчитывал в уме: «От се-

мидесяти шести отнять восемь… Стало быть, все на-чалось, когда ему было шестьдесят восемь лет…»

Внезапно она подняла голову и пристально посмот-рела ему прямо в лицо; Симон отметил, что ее фи-алковые глаза совсем маленькие. Но боже, сколько вних было горя и тоски!

– Вы, конечно, знаете, господин Лашом, что я всебросила ради него… мужа, детей – все! Друзья отвер-нулись от меня. У меня ничего не осталось. Но вы,тот, кто постоянно был возле него, вы, кому были от-крыты глубины его мысли, я знаю, вы поймете и да-же оправдаете меня… Когда женщина встречает тако-го человека, как Жан, человека, который господствуетнад своей эпохой, когда на долю этой женщины выпа-дает счастье привлечь его внимание, когда он проситу нее хоть немного радости, то она не имеет права…Это ее долг… Ничто больше в счет не идет… Я обста-вила дом в его вкусе… Мне хотелось, чтобы все здесьпришлось ему по душе… Каждую вещь мы выбираливместе, Жану был дорог тут каждый предмет. Вот этотстолик мы приобрели во Флоренции во время нашегопутешествия. Вы, верно, обратили внимание на веера– вон в той витрине, что позади вас? Он обожал вее-

ра, он говорил: «Для меня веер – эмблема жизни».Она встала.– Я хочу показать вам спальню, – сказала она и лег-

ким шагом пошла впереди него.В эту минуту она выглядела совсем молодой. По-

ражала ее необыкновенно тонкая талия.Они вошли в комнату, обтянутую бледно-голубым

шелком, по которому были разбросаны золотые цве-ты. С комода смотрел бюст Жана де Ла Моннери, насей раз из белого гипса и без царапины на носу.

Кресла были обиты шелком такого же рисунка, каки стены, свет струился из двух небольших алебастро-вых ламп.

– Жан говорил, что обстановка здесь располагаетк работе, – журчал голос госпожи Этерлен. – Нередкопосле обеда он отодвигал щеточки и флаконы на мо-ем туалетном столике, присаживался и писал.

Она кружила по комнате, поглаживая то спинкукресла, то полированную поверхность стола, то позо-лоченную птицу на камине. Приблизившись к кровати,она застыла возле нее.

– До самого конца он был чудесным любовником, –произнесла она без тени стыда. – Это тоже одно изсчастливых свойств гения.

Симон смущенно перевел взгляд на гипсовое изва-яние.

– Да, – промолвила госпожа Этерлен, – он любил,чтобы в комнате, где он жил, стоял его бюст.

Невольно Симон представил себе эту женщину впостели и рядом с ней знаменитого старца, предаю-щегося любви перед собственным изображением. Апозавчера он видел этого старца мертвым…

Он вздрогнул и направился к двери.– И вот теперь, – продолжала госпожа Этерлен,

спускаясь по лестнице и останавливаясь на одной изступенек, – я всего лишилась. Никто больше не при-дет навестить меня. Мне остается лишь одно: житьвоспоминаниями и ради воспоминаний. На мою долювыпало восемь лет счастья. Это так много!.. А теперьвсе кончилось. Отныне я замкнусь в четырех стенах истану вести жизнь пожилой женщины… Как вы дума-ете, сколько мне лет?

Смущение Симона возрастало. Он подумал: «Далет пятьдесят пять, не меньше». Опасаясь, что в егословах слишком явственно прозвучит желание по-льстить, он все же решил сбросить лет десять.

– Право, не знаю, – пробормотал он, – сорок пять– сорок шесть…

– Вы великодушнее других. Обычно мне дают пять-десят. А на самом деле мне сорок три.

По-видимому, госпожа Этерлен не рассердилась,она проводила гостя до самой прихожей и протянула

ему для поцелуя руку с бледно-розовыми ноготками;Симон не привык целовать руку дамам и очень нелов-ко справился с делом, подтянув ее кисть к губам, вме-сто того чтобы почтительно склониться к ней.

Впервые за все время их разговора на устах госпо-жи Этерлен появилась легкая улыбка.

– Вы совсем такой, каким вас описывал Жан, – ска-зала она, – чувствительный, тонкий…

Между тем, находясь в ее доме, Симон произнесвсего несколько фраз, причем под конец допустилогромную бестактность.

– Людей, с которыми можно так вот запросто бесе-довать, не часто встретишь, – добавила она, маши-нально перебирая пестрые стеклянные палочки в вы-сокой вазе. – Так мы разговаривали с Жаном… Наве-стите меня, когда вам захочется. Мы будем говорить онем, я покажу вам его неизданные стихи, они еще досих пор никому не известны. Приезжайте, когда хоти-те, я не выхожу из дома.

И, зябко поеживаясь от холодного воздуха, прони-кавшего из сада, она закрыла дверь.

2

Возвратившись к себе, Симон Лашом увидел дваписьма, полученные по пневматической почте.

Первое было от главного редактора газеты «Эко дюматен». Оно гласило:

Многоуважаемый господин Лашом!Профессор Лартуа рекомендовал нам обратить-

ся к Вам как к человеку, который лучше всякого дру-гого сумеет рассказать читателям о последних ми-нутах жизни нашего выдающегося сотрудника г-наЖана де Ла Моннери. Я буду Вам весьма обязан, еслиВы пришлете статью в сто пятьдесят строк непозднее полуночи. Надеюсь, Вы найдете достаточ-ным гонорар в двести франков.

Второе письмо прислал сам профессор Лартуа.

Дорогой господин Лашом, – писал Лартуа, – газе-та «Эко дю матен», владелец которой, барон НоэльШудлер, принадлежит к числу моих лучших друзей идоводится, как Вам известно, свекром дочери Жанаде Ла Моннери, обратилась ко мне с просьбой срочнонаписать статью о кончине нашего великого дру-

га. Опасаюсь, что моя статья прозвучала бы слиш-ком профессионально; мне кажется, Вы, как лите-ратор, и притом литератор талантливый, несрав-ненно лучше справитесь с этой задачей; уверен, чтов Вашей юной памяти более точно запечатлелисьпредсмертные слова поэта, которые так взволно-вали нас обоих. Вот почему я разрешил себе назватьредактору Ваше имя и надеюсь, что появление та-кой статьи будет небесполезно и для Вас. Примитеи прочее…

Читая эти письма, Симон преисполнился гордости.Значит, разговор, который Лартуа завел с ним два дняназад, не был простой данью вежливости. Знамени-тый врач счел его достойным написать столь важнуюстатью, это его, Симона, он назвал «литератором, ипритом литератором талантливым». Хотя Симон ещеничего не опубликовал и, можно сказать, еще ничегоне написал, если не считать диссертации и несколь-ких университетских работ, столь лестный отзыв при-вел его в восторг.

Овладевшее им в вечер смерти поэта предчув-ствие, что он, Симон Лашом, находится на порогенового этапа своей карьеры, начало воплощаться вжизнь. Одна из трех крупнейших газет просила егоо сотрудничестве. Эта статья принесет ему извест-

ность… Он уже придумал заглавие.Наспех пообедав, он попросил жену:– Свари мне кофе, только покрепче, – и принялся

за работу.Прежде всего он скрупулезно подсчитал количе-

ство знаков в газетной строке, чтобы определить,сколько ему надо написать страниц от руки. Шестьстраниц! Затем старательно вывел придуманный имвеликолепный заголовок: «Чему учит нас его кончи-на». Однако дальше дело не пошло.

Битых полчаса он сидел, вперив взор в чистый листбумаги, покусывая трубку, то и дело выколачивая ее иопять набивая свежим табаком, протирая очки боль-шими пальцами. Тщетно! Слова бежали от него. Он немог выразить ни одной мысли. Едва мелькнув, они ис-чезали, уходили в какие-то зыбучие пески. Кончина…учит… Что это, собственно, значит?.. Обратимся кпроисхождению слова «поэт». Это тот, кто творит, со-зидает. Поэт собственной кончины? Какая нелепость!О невыразительность слов, напоминающих малень-кие, причудливые, беспорядочно разбросанные, бес-полезные камешки, которые не знаешь как употре-бить! Почему во вступлении к рассказу о смерти это-го человека надо сначала определить, что такое поэ-зия? И Симон сознавал, что никто ничего не поймет вего статье, если он сперва не объяснит, что же такое

поэзия.И снова фразы, возникшие в его голове, когда он

шел в ту ночь по пустынному Парижу, ускользали отнего.

А часы уже показывали половину десятого. Он при-нялся беспокойно шагать по своей маленькой квар-тирке.

– Скоро ли его наконец похоронят, твоего Ла Мон-нери? – заметила супруга Симона. – Быть может, то-гда опять воцарится спокойствие. Все эти старики имертвецы доведут тебя до неврастении.

– Ивонна! – завопил Симон. – Если ты произнесешьеще хоть слово, я позвоню в газету и откажусь от ста-тьи. И в этом будешь повинна ты. Если хочешь знать,это ты не даешь мне сосредоточиться, я все времяощущаю твое присутствие. Ты обладаешь удивитель-ным свойством – гасить вдохновение, убивать мысль,убивать все!

Ивонна Лашом исподлобья метнула на мужа пре-зрительный взгляд и снова принялась выдергиватьнитки из розовой шелковой блузки, делая на ней ме-режку.

Дав выход своему гневу, Симон почувствовал неко-торое облегчение; он опять уселся за стол, набросалначало статьи, разорвал листок и начал сызнова. Ко-гда ему не удавалось выразить мысль, он прерывал

нить общих рассуждений и начинал описывать наи-более колоритные подробности последних часов жиз-ни великого человека. «Прославленному медику, на-ходившемуся у его постели, – писал Симон, – он ска-зал: «Вы по праву займете в Академии мое освобо-дившееся кресло»».

«Это доставит удовольствие профессору Лар-туа», – подумал он.

Только теперь Лашом понял то, что любой болееопытный или хотя бы более скромный человек понялбы сразу.

В десять минут первого Симон был в редакции га-зеты. Он очень боялся опоздать.

Написанные им шесть страниц казались ему пре-дательством по отношению к Жану де Ла Моннери,предательством по отношению к самому себе, жал-ким угодничеством, свидетельством полного внутрен-него бессилия. Никогда еще из-под его пера на выхо-дило ничего более беспомощного, думал он и уже го-товился к унизительному отказу редактора.

«О, мне надолго запомнится моя первая статья!» –прошептал Симон.

Теперь будущее рисовалось ему в мрачном свете.

3

Непомерно длинными и кривыми, пожелтевшимиот табака пальцами Люсьен Моблан держал развер-нутый листок бумаги, обведенный траурной каймой;текст был напечатан необычным косым шрифтом.

Он медленно и внимательно вчитывался в словаизвещения о смерти, изучал его, смаковал: «…мар-киз Фовель де Ла Моннери, почетный командир эс-кадрона, кавалер Мальтийского ордена, кавалер ор-дена Почетного легиона, награжденный также меда-лью за войну 1870–1871 годов; граф Жерар Фовельде Ла Моннери, посол, полномочный министр, кава-лер ордена Почетного легиона, кавалер ордена Ге-орга и Михаила, кавалер ордена Леопольда, кава-лер русского ордена Св. Анны; бригадный генералграф Робер Фовель де Ла Моннери, командор орденаПочетного легиона, кавалер Военного креста, коман-дор ордена Черной звезды Бенена, командор орденаНихам-Ифтикар; господин Люсьен Моблан – братьяусопшего…»

Он остановился, дойдя до своего имени, и оскла-бился. Люсьен Моблан… Только и всего! Ни титула,ни дворянской частицы перед именем, ни перечня ор-денов. Да, у него не было ни единого ордена, и тем не

менее они вынуждены упоминать его имя. Что ни го-вори, а он все-таки брат, точнее, сводный брат, чужак вэтой аристократической семье, острый шип, которыйвот уже более пятидесяти лет вонзается им в пяту.Он снова осклабился и с наслаждением поскреб се-бе спину. Как замечательно поступила его мать, вый-дя вторым браком за его отца – Моблана, которого он,Люсьен, даже не знал, но который успел сыграть злуюшутку с этими знатными господами и завещать ему,своему сыну, голубые глаза навыкате и огромное со-стояние.

Люсьен Моблан братьев ни во что не ставил: ведьон был богаче всех их, вместе взятых.

Вытянув ноги к камину, он пробежал глазами стро-ки извещения о смерти, набранного высоким и узкимшрифтом. Сначала были перечислены все близкиеи дальние родственники, и лишь затем, почти в са-мом конце, значилось только одно имя: «Госпожа По-лан»; последняя строка гласила: «Госпожа Амели Ле-гер, мадемуазель Луиза Блондо, господин Поль Рено-да – верные слуги усопшего».

«Она и сюда умудрилась влезть, старая ящери-ца», – подумал Люсьен Моблан.

Вот уже в седьмой раз в извещениях о смерти фи-гурировало имя госпожи Полан. Ей удалось убедитьчленов семьи Ла Моннери, что старинный аристокра-

тический обычай требует упоминать в подобных слу-чаях также и слуг; она добивалась этого только длятого, чтобы ее собственное имя фигурировало средиимен дальних родственников и прислуги. Теперь ни-кому не приходило в голову нарушать заведенный еюобычай, и каждый раз госпожа Полан занимала са-молично предпоследнюю строку похоронного извеще-ния.

«Во всяком случае, на моих похоронах этой ехидныне будет, – решил Люсьен Моблан. – Нужно не мешкаяпринять меры».

Он достал из секретера стопку печатных листков страурной рамкой: то были извещения о его собствен-ных похоронах. В них было указано все, за исключе-нием возраста умершего и даты погребения. Упоми-налась даже церковь, где будет происходить отпева-ние. Внизу напечатано было мелким шрифтом: «Мож-но приносить цветы, покойный их очень любил».

Список родственников был еще длиннее, чем в из-вещении о смерти Жана де Ла Моннери: к именам си-ятельных аристократов, дворян, гордившихся своейродовитостью, баронов империи и командоров раз-личных орденов, к именам людей, представлявшихсемью его матери, Люсьен Моблан с особым удоволь-ствием присоединил также длинный список имен ни-кому не известных Мобланов – Леруа-Мобланов и Мо-

бланов-Ружье, соседство с которыми не могло пора-довать его именитых родственников.

– Ла Моннери перечисляют всех своих родичей довосемнадцатого колена, потому что это доставляет имудовольствие, – пробормотал Люсьен, – я же поме-щаю своих, чтобы позлить моих знатных братьев.

В ящике лежала также стопка конвертов.Люсьен Моблан взял их и начал тасовать, словно

игрок, тасующий карты. Среди имен его родственни-ков и знакомых по клубу и званым обедам мелькалитакие имена, как «Господин Шарль, официант «Неа-политанского кафе»», «Мадемуазель Нинетта, гарде-робщица у «Табарена»», «Господин Армандо, парик-махер», – имена людей, которых можно встретить закулисами театра, в подвальных помещениях рестора-нов и домов свиданий.

«До чего забавно! – подумал он. – Все эти рассыль-ные и официанты будут соседствовать с теми, други-ми».

Внезапно в его руках оказался конверт с надписью«Улица Вавен, 73, мадемуазель Анни Фере, исполни-тельнице лирических песен».

– Она позволила себе подшутить надо мной, этанегодница, – пробормотал он. И, скомкав конверт,швырнул его в корзину. – Нет, ей не место на моих по-хоронах!..

А теперь за работу!Каждый раз, когда умирал кто-нибудь из родствен-

ников, Люсьен Моблан, по его выражению, приво-дил в порядок дела, то есть аккуратно выбрасывалимя усопшего из текста извещения о своих собствен-ных похоронах. На каждом печатном листке былоуже несколько старательно вычеркнутых строк, при-чем тонкие чернильные линии позволяли прочесть за-черкнутое.

Люсьен пересчитал имена покойников.После того как он исключит сейчас имя своего свод-

ного брата Жана де Ла Моннери, их число достигнетдевяти. Великолепная цифра! Нынче же вечером онв клубе сядет к столу, за которым играют в девятку, ипоставит на девятую карту.

«Приведение дел в порядок» заняло немало вре-мени. Он вычеркивал имя Жана на десяти извещени-ях подряд и, пока сохли чернила, отпивал глоток ко-ньяку, покусывал своими большими желтыми зубамикончик сигареты, а затем опять принимался за работу.

Когда все было кончено, он подошел к туалетномустолику, опустил в жилетный карман три маленькихпакетика из тонкой туалетной бумаги, содержимое ко-торых предварительно с удовольствием ощупал, про-вел щеткой по редким волосам, попрыскался одеко-лоном, надел на шею белый шарф и погляделся в зер-

кало.Оттуда на него смотрел человек с уродливым че-

репом, носившим неизгладимые следы акушерскихщипцов, наложенных пятьдесят семь лет назад: надвисками, едва прикрытыми белым пухом, выступалидве громадные шишки, бледно-голубые глаза навыка-те были полуприкрыты тяжелыми веками, лошадинаячелюсть выдавалась вперед. И все-таки этого чело-века он предпочитал всем Ла Моннери с их преслову-той красотой и напыщенным, высокомерным видом!Прежде всего он богаче, чем они, а кроме того, моло-же. Да, Люсьен Моблан не замечал у себя пока ни ма-лейших признаков старости.

Выходя из дому, он решил не ездить в клуб.«Не принято посещать клуб накануне похорон бра-

та, пусть даже сводного. Это неприлично. В дни трау-ра ездят в такие места, где не рискуют встретить зна-комых».

И он назвал шоферу адрес игорного дома.

4

Около полуночи Моблан появился в «Карнавале»,покусывая, как обычно, сигарету; котелок его был низ-ко надвинут на шишковатый лоб. Чувствовалось, чтоон сильно не в духе. Все подобострастные привет-ствия служащих: «Добрый вечер, господин Моблан,добрый вечер, господин Люсьен, добрый вечер, госпо-дин Люлю» – остались без ответа. Когда он показалсяна пороге зала, выдержанного в голубоватых тонах,дирижер, изобразив на лице беспредельную радость,поднял смычок, и музыканты заиграли вальс. Но всебыло напрасно: безмолвный и неприступный, ЛюсьенМоблан направился к столику в сопровождении рабо-лепно изгибавшегося метрдотеля.

Люсьен только что проиграл двадцать две тысячифранков. На эти деньги можно приобрести автомо-биль… Во всем виноват его сводный брат… Эти ЛаМоннери даже после своей смерти ухитряются доса-ждать ему.

– Нынче ему не повезло, сразу видно, – проговори-ла Анни Фере, певичка из «Карнавала».

Это была довольно упитанная девица с чернымиблестящими волосами, сильно накрашенным вуль-гарным лицом и густо насурьмленными бровями.

Она сидела за столиком возле самого оркестрав компании с рыжеволосой худенькой девушкой летдвадцати, с тонкими руками, с жадными и вместе стем печальными глазами.

– Но мы все-таки попробуем, – продолжала АнниФере. – Не могу же я оставить тебя в беде. Правда,он в дурном настроении, за успех не ручаюсь. Надопрежде всего убедиться, что он никого не ждет, а по-том – пусть малость поскучает.

Перед Люсьеном Мобланом поставили ведерко сшампанским, и три официанта суетились, наперебойстараясь открыть одну бутылку и наполнить один бо-кал.

– Ну и страшилище! – воскликнула рыжеволосаядевушка, взглянув на Моблана.

– Знаешь, милочка, тебе надо твердо решить, че-го ты хочешь, – ответила Анни Фере. – В жизни, ви-дишь ли, красивые и молодые редко бывают богаты-ми. Ты сама убедишься. Впрочем, это в какой-то сте-пени справедливо.

Последние слова она произнесла назидательнымтоном, словно изрекла философскую истину, и погру-зилась в раздумье.

– Анни, – жалобно позвала шепотом рыженькая.– Что тебе?– Я голодна… Нельзя ли чего-нибудь поесть?..

– Ну конечно, деточка. Почему ты сразу не сказала,что не обедала? Чего тебе хочется?

– Сосисок с горчицей, – задыхаясь, ответила ры-женькая, глаза ее расширились и наполнились слеза-ми.

Анни Фере подозвала официанта и заказала пор-цию сосисок. Заметив, что тот колеблется, певичкаприбавила:

– Да-да, ступайте, это не за счет заведения. Я самауплачу.

Наклонившись к подруге, Анни тихо сказала:– До чего подлы здесь лакеи!Через несколько минут официант возвратился с

дымящимся блюдом. Рыженькая схватила рукой со-сиску, окунула ее в горчицу и откусила большой кусок.

– Ешь прилично, – шепнула певичка. – Он смотритна нас. Уже в третий раз. Только не подавай виду, чтозамечаешь.

С минуту она глядела на подружку, которая воору-жилась ножом и вилкой и старательно, в полном мол-чании, поглощала одну сосиску за другой. По мере то-го как девушка насыщалась, на ее худом, остренькоми веснушчатом личике с нарумяненными скулами по-являлись живые краски.

Оркестр исполнял какую-то оглушительную амери-канскую песенку.

– Сказать по правде, сердце у меня отзывчивое, –проговорила Анни Фере. – Когда я вижу, что такаяславная крошка голодает, у меня душа болит… А зна-ешь, ведь ты прехорошенькая.

Она поднялась со стула.– Ладно, теперь самое время идти. Ты поняла, что

я тебе сказала? Смотри не оплошай.Подружка, не переставая жевать, только тряхнула

пылающей гривой.– Не забудь накрасить губы, – напомнила Анни.Покачивая крутыми бедрами так, что ее длинное

черное атласное платье сразу же зашуршало, она пе-ресекла круг, где танцевали несколько пар.

– Итак, милый Люлю, ты даже не здороваешься? –воскликнула она, останавливаясь возле столика, закоторым в одиночестве сидел Моблан, уставившисьна ведерко с шампанским.

– Я вас не знаю, мадемуазель, и не понимаю, чтовам от меня угодно, – ответил он, окидывая рассеян-ным взглядом зал.

У него был низкий, тягучий и хриплый голос. Он го-ворил недовольным тоном, почти не раскрывая рта, вкотором торчала сигарета.

– О Люлю! Неужели ты сердишься на меня за то…за то, что произошло тогда!

– Вы изволили посмеяться надо мной, мадемуа-

зель, я вас больше не желаю знать. Я считал васблагоразумной девицей, а вы, оказывается, не лучшедругих! К тому же я твердо решил больше не иметьдела с женщинами вашего круга.

– Каждый может совершить неловкость… Нельзяже из-за этого ссориться, – сказала певичка.

И она так низко наклонилась над столом, что Мо-блан без труда мог заглянуть в глубокий вырез корса-жа. Выпуклые голубые глаза уставились на ее грудь,затем Люсьен с деланым равнодушием отвел взглядв сторону.

– Если хотите знать, я нынче утром даже вычеркнулваше имя из списка тех, кто будет приглашен на моипохороны. Вот вам! – заявил он.

Потом откинулся на спинку стула, чтобы полюбо-ваться произведенным эффектом. Анни Фере, усмат-ривая бог весть какую связь между приглашением напохороны и завещанием, воскликнула:

– Ах! Нет, Люлю, ты этого не сделаешь! Ты и вправ-ду хочешь меня огорчить? Знаешь, ты ведешь себяне очень-то шикарно, нет, нет, совсем не шикарно! Авпрочем, какое это имеет значение? Ты еще всех наспереживешь…

Лесть сыграла свою роль. Все же Моблан провор-чал:

– Люди, которые со мной дурно обошлись, для меня

попросту больше не существуют, да, не существуют…Но взгляд выпуклых голубых глаз снова проник за

корсаж. Певичка едва заметно повела плечами, и Мо-блан отчетливо увидел, что грудь ее ничем не стянута.

– Ну ладно, присядь, выпей стаканчик, – сказал он,указывая на стул.

– О, это уже куда любезнее! Узнаю моего Люлю.Анни бросилась к нему на шею и вымазала губной

помадой шишковатый лоб.– Хватит, хватит, – проворчал он, – еще обожжешь-

ся. Мы друзья – и только…Он смял наполовину выкуренную сигарету, мокрый

кончик которой был весь изжеван, его крупные жел-тые зубы привычно стиснули новую сигарету, затем онспросил:

– Что это за малютка с тобой сидела?– Там? А, это Сильвена Дюаль, прелестная девоч-

ка.– Это ее настоящее имя?– Нет, сценическое. Знаешь, она из хорошей семьи!

Папаша, конечно, противился тому, чтобы она шла насцену, и ей пришлось покинуть дом. Это вполне есте-ственно, в ее годы я сама была такой, в душе у неепылает священный огонь.

И Анни принялась рассказывать трогательную, ноизбитую историю о родительском гневе, о благород-

ной бедности, об истопленной комнате, где приходит-ся учить роли, и о доброй подруге, которая знает, кактяжела подобная жизнь, потому что сама прошла че-рез эти испытания, и всеми силами хочет помочь бед-ной девочке.

– Мила, очень мила! – бормотал Люсьен Моблан,покачивая головой. – И… талантлива?

– Необыкновенно. Пока еще только дебютирует.Но, поверь, она живет лишь ради искусства.

– Хорошенькая, воспитанная, талантливая, сме-лая, – перечислял Моблан. – Стало быть, по-твоему,ей следует помочь? А? Надеюсь, она благоразумна?

Анни Фере, не смущаясь, выдержала его вопроша-ющий взгляд.

– О, еще как благоразумна! Даже слишком, – отве-тила она. – По-моему, у нее никого нет. Это сама чи-стота, она просто дикарка.

– Отлично, отлично, – пробормотал Моблан. – Таконо и должно быть.

Он поманил пальцем метрдотеля и глазами указална столик, за которым сидела Сильвена Дюаль. Послекороткого разговора метрдотель возвратился и объ-явил, что «барышня ответила отказом».

– Я ж тебе говорила! – торжествующе воскликнулаАнни. – Постой-ка, я сама с ней потолкую, а то она низа что не подойдет.

5

Не дожидаясь исхода вторых переговоров, метр-дотель поставил в ведерко со льдом новую бутылкушампанского.

Рыжеволосая девушка подошла со сдержанным,отчужденным и холодным видом. Усевшись междуАнни и Мобланом, она равнодушно слушала плоскиерассуждения Люсьена о театре и едва касалась гу-бами бокала с шампанским. Вскоре Сильвена почув-ствовала, как накрахмаленная манжетка скользит поее бедру, затем длинные пальцы сжали ей колено.Она отодвинулась. Моблан с довольным видом взгля-нул на Анни и, снова протянув руку, коснулся платьяСильвены.

– О, какая худышка, какая худышка! – сказал онпритворно отеческим тоном. – Надо кушать, поболь-ше кушать!

Девушка бросила на него сердитый взгляд, и Мо-блан принял это за новое проявление стыдливости.

– Отлично, отлично! Девушке так и подобает вестисебя! Не стесняйтесь, выпейте еще.

Его глаза блестели. Близкое соседство двух жен-щин и шампанское (а он уже выпил больше бутылки)вызывали у него чрезвычайно приятное чувство. Лю-

ди, сидевшие за соседними столиками, время от вре-мени поглядывали на него сквозь пелену табачногодыма и шептались: «Вы только полюбуйтесь на это-го красавчика!» Но Люлю Моблан читал в их взглядаходобрение и был весьма доволен собой.

Скрипач, который приветствовал Люсьена, когдатот вошел в зал, приблизился к столику, держа в од-ной руке смычок, а в другой скрипку; на его плече ле-жал носовой платок.

– О, какая прелестная, прелестная пара, просто чу-до! – восторженно вскричал он, описывая смычкомкруг над головами Люлю Моблана и юной СильвеныДюаль.

Это был старый венгр с пухлым, гладко выбритымлицом; его круглое брюшко выпирало из жилета. Длясвоей комплекции он был удивительно подвижен.

Моблан довольно закудахтал: фиглярство скрипа-ча было для него привычным, но каждый раз произ-водило эффект.

– Какую вещь вы хотели бы послушать, мадемуа-зель? – спросил скрипач, изогнувшись в поклоне.

Оробевшая Сильвена не знала, что ответить.– В таком случае – венгерский вальс, специально

для вас! – воскликнул скрипач.И подал знак оркестру.Люстры погасли, зал погрузился в синий полумрак.

Из темноты выступал лишь силуэт толстого венгра;выхваченный конусообразным лучом прожектора, оннапоминал какое-то подводное чудище, озаренноесветом из иллюминатора корабля. Прямые, зачесан-ные назад волосы падали ему на шею. Официантынеслышно приблизились к нему и молча стояли ря-дом с видом сообщников. Посетители, сидевшие засоседними столиками, невольно смолкли. Казалось,все присутствующие вступили в какой-то сговор.

После яростного вступления оркестр умолк, и те-перь венгр играл один: его смычок порхал по струнами щебетал, как птица.

Поза скрипача изображала вдохновение. Однакоон, как сводник, поглядывал на Люлю и рыжую де-вушку; у него была усталая улыбка человека, которыйнекогда мечтал стать большим музыкантом, но вотуже сорок лет, презирая себя и других, раболепно пи-ликает на скрипке, увеселяя пары, соединенные день-гами; человека, который возвращается поздно ночьюв свою мансарду и разогревает себе ужин на спир-товке; человека, который испытывает отеческую жа-лость к юной девушке и вместе с тем подлое чувствоудовольствия от того, что он помогает старику развра-щать ее.

Сильвена Дюаль шепнула Анни Фере:– А мне нравится этот скрипач.

Анни сердито ущипнула ее.Тем временем Люсьен Моблан норовил прижаться

своим уродливым лбом к острому плечику девушки;касаясь губами ее пылающей гривы, он шептал:

– Я повезу вас к цыганам, к настоящим цыганам,повезу, куда вы только захотите.

В зале вспыхнул свет. Послышались жидкие апло-дисменты, скрипач вновь изогнулся в поклоне и неподнимал головы до тех пор, пока Моблан не сунулему в карман стофранковую кредитку.

Сильвена почувствовала, что голод опять терзаетее.

Моблан слегка сжал ей руку.– Видите ли, милая крошка, – проговорил он, –

очень важно хорошо начать свою жизнь. Это главное.Хорошо начать, понимаете? Я начал плохо.

Он немного опьянел и проникся жалостью к самомусебе.

– Да-да. Я рано женился, – продолжал он. – Совсеммолодым. Моя жена… Можно ей рассказать, Анни?

– Ну конечно, конечно можно. Сильвена благора-зумна, но ведь она не дурочка.

– Так вот! Моя жена была бесплодна… Совершен-но бесплодна. И она вздумала объявить, будто я им-потент. Наш брак был расторгнут. А Шудлер…

Голос Люлю неожиданно окреп.

– …этот мерзавец Ноэль Шудлер затем женился наней. И также стал утверждать, будто я импотент. А вседело в том, что она впоследствии подверглась опера-ции, потому что прежде была совершенно бесплодна.

– До чего все-таки люди бывают злы, – проговорилаАнни проникновенным тоном.

– Вот и ославили меня на всю жизнь.– Послушай, Люлю, не говори так, – вмешалась Ан-

ни. – Уж я-то во всяком случае могу опровергнуть этуложь.

Он благодарно улыбнулся ей и заявил:– Знаешь, Анни, мне очень нравится твоя подружка.Затем встал и с лукавой усмешкой проговорил:– Пойду вымою руки.Не успел он отойти от стола, как метрдотель прика-

зал убрать недопитую бутылку и принести новую ска-терть, поставить пустые пепельницы.

– Ну как? – спросила Анни Фере.– До чего же омерзительный старик твой Люлю, –

ответила Сильвена с удрученным видом. – Могу толь-ко еще раз повторить: омерзительный!

– Не скрою, мне он тоже был противен, – сказалаАнни. – Он всем нам противен. Но когда сидишь на ме-ли, привередничать не приходится. К тому же в этомслучае есть одно преимущество: Люлю никогда не за-бирается выше колен… ну разве только изредка.

Рыжеволосая девушка бросила на подругу недо-верчивый взгляд, ей трудно было поверить, что на-крахмаленная манжетка, скользившая по ее бедру, ижаркое дыхание у ее лица – всего лишь притворство.

– Сколько ему лет? – спросила она.– Шестьдесят или около того, но, сама понимаешь,

говорить надо, что пятьдесят.– Вот уж не подумала бы! – вырвалось у Сильве-

ны. – Ничем не утруждать себя и так постареть! А я-то воображала…

– Замолчи!Моблан приближался к столу; он приободрился,

повеселел, глаза у него были не такие мутные, какпрежде.

– Значит, решено, – сказал он, усаживаясь. – Яустрою вашу судьбу… Сильвена Дюаль. Я создам вамимя, крошка Дюаль. Вы талантливы, и о вас заговорят.Дайте-ка мне ваш адрес. Я заеду навестить вас как-нибудь, утром… на правах друга.

Анни многозначительно посмотрела на Сильвену:все шло хорошо.

– Но только на правах друга, – промолвила девушкаи, входя в роль, погрозила Люсьену пальцем.

– Ну конечно, на правах старого друга. Черкнитеваш адресок, – настойчиво повторил он, протягиваявизитную карточку.

Пока Сильвена, склонившись над столиком, писа-ла, он с улыбкой глядел на нее.

– Да, я создам вам имя, – повторил он.Затем засунул два пальца в жилетный карман и из-

влек оттуда маленький пакетик из папиросной бумаги.– Что это? – удивилась Сильвена.Ей неудержимо хотелось рассмеяться.Моблан развернул бумагу и положил ее на ска-

терть. Нежно замерцали две великолепные жемчужи-ны.

– Ведь я игрок, – пояснил он. – И ставки в моей игревсе время разные: вчера – лошади, сегодня – хлопок,завтра – драгоценные камни и жемчуг… Ставлю я ина красоток.

Взяв кончиками длинных пальцев одну из жемчу-жин, он отвел от щеки Сильвены рыжие кудряшки иприложил жемчужину к мочке маленького ушка, потомсказал:

– Вы не находите, что она вам к лицу? Посмотри-тесь в зеркало. Ну как? Что скажете?

Кровь прилила к щекам Сильвены Дюаль. Лицо еезапылало. Она больше не чувствовала мучений го-лода. Глаза расширились, нос наморщился. Забыв освоей роли, она пролепетала:

– Нет, нет, господин Моблан, не нужно, вы с ума со-шли! С какой стати?.. Я никогда не посмею…

Он смерил ее взглядом и спокойно произнес:– Отлично. Раз не хотите, тем хуже для вас. Я ду-

мал, вы любите жемчуг. Выходит, я ошибся. Человек,счет!

Ей так хотелось поправить дело, крикнуть, что, ко-нечно же, она мечтает о таких жемчужинах. Ах, какиечудесные жемчужины! Она не знала, что надо былосразу согласиться, она вовсе не хотела его рассер-дить… Но было уже поздно. Моблан аккуратно свер-нул бумажный пакетик и вновь опустил жемчужины вжилетный карман, глядя на Сильвену с жестокой на-смешкой, наслаждаясь огорчением, которое без тру-да можно было прочесть на юном веснушчатом личи-ке.

– Как она еще молода! – сказал он Анни, которая струдом сдерживала ярость.

Моблан подписал счет золотым карандашиком ишвырнул несколько стофранковых кредиток обсту-пившим его лакеям.

– Я навещу вас на этих днях, деточка, будьте бла-горазумны, – обронил он, поднимаясь.

И удалился с величественной улыбкой на дрябломлице. Подобострастные официанты провожали его досамых дверей, со всех сторон слышалось: «Добройночи, господин Люлю, доброй ночи, господин Люсьен,доброй ночи, господин Моблан».

– Ты думаешь, он и вправду обиделся? – спросилаСильвена Дюаль у подруги.

– Вовсе нет, – ответила Анни. – Но ты, скажу прямо,набитая дура. Надо было сразу же согласиться.

– Откуда мне знать? Я думала, что полагается извежливости отказаться, что он будет настаивать. А по-том, жемчужины-то какие! Ты заметила, какие огром-ные? Я просто растерялась, понять не могла, как этоему взбрело в голову.

На глазах у нее выступили слезы.– Ну, плакать из-за этого не стоит, – сказала Анни. –

Я ведь тебе говорила, он очень богат. Признаться, яи сама не ожидала, что ему вздумается при первомже знакомстве дарить тебе жемчуга. Значит, ты емупонравилась. Досадно только, если он решит, что тыиз разряда недорогих любовниц. Смотри же, впередмаху не давай!

Скрипач подал знак Анни.– Ах, мне снова надо петь! – с досадой сказала

она. – А ты ступай домой. И веди себя осторожно! Ни-кого не принимай по утрам. Старики мало спят и вста-ют спозаранку.

Она проводила подружку, продолжая напутство-вать ее:

– Понимаешь, как дело доходит до денег, он насто-ящий садист: любит, когда их просят у него, унижают-

ся и чтобы человек при этом испытывал мучительнуюнеловкость… Если ты разбогатеешь, а я окончатель-но впаду в нищету, смотри не забудь обо мне.

Внезапно, уже в дверях, Анни судорожно стиснулаплечи Сильвены, и та почувствовала на своем лицеее горячее и пряное дыхание…

– Знаешь, опротивели мне мужчины, – проговорилаАнни низким и хриплым голосом. И она с такой силойприжалась своим накрашенным ртом к губам рыжево-лосой девушки, что та пошатнулась.

Словно сквозь туман, до Сильвены донесся из глу-бины зала певучий голос:

– Венгерский вальс, специально для вас!

6

Через окно в комнату неожиданно заглянул луч вос-ходящего солнца.

– Джон-Ноэль! Мэри-Анж! Can’t you keep quiet!2 –воскликнула мисс Мэйбл.

Она металась между двумя кроватями, поправлялаподушки, старалась вновь укрыть детей и непрерывноповторяла:

– Aren’t you ashamed of yourselves… on a day likethis, too3.

Но Мари Анж и Жан Ноэль минуту назад обнаружи-ли, что, когда шевелишь пальцами ног, на стене появ-ляются забавные тени.

– Обезьянки, смотри, маленькие обезьянки! Они ка-рабкаются к потолку! – закричал Жан Ноэль.

– Нет, щеночки, гляди, вон их ушки! Это маленькиесобачки, – утверждала сестренка.

– Колбаски, колбаски! – завизжал Жан Ноэль, раду-ясь новой выдумке.

И малыши, словно по команде, начали кататься поодеялу, заливаясь неудержимым смехом, как будто ихщекотали.

2 Неужели вы не можете лежать спокойно! (англ.)3 Хоть постыдились бы… в такой день, как сегодня… (англ.)

– Мэри-Анж! – возмутилась мисс Мэйбл. – Если выне будете послушны, вас не возьмут на похороны де-душки.

Мари Анж сразу притихла: не время было навле-кать на себя наказание. Ведь ей впервые предстоя-ло, как взрослой, надеть черное платье и медленным,торжественным шагом войти под церковные своды,убранные огромными черными полотнищами с сереб-ряной вышивкой. До сих пор Мари Анж еще ни разу неприходилось бывать в соборе, одетом в траур. ЖанНоэль также скорчил серьезную мину.

– Мисс Мэйбл, почему меня не берут на похороныдедушки? – спросил он.

– Say it in English4, – приказала мисс Мэйбл.Каждый раз, когда гувернантка предвидела затруд-

нительный разговор, она заставляла детей перехо-дить на чужой для них язык.

– I want to go to grandpa’s…5 – сказал мальчуган.– No, darling, you are not big enough yet6.– Мне уже скоро пять…– Say it in English.– I am nearly five7, – повторил по-английски Жан Но-

4 Скажи это по-английски (англ.).5 Я хочу пойти на дедушкины… (англ.)6 Нет, милый, ты еще слишком мал (англ.).7 Мне уже скоро пять (англ.).

эль и захныкал.– Now don’t cry. You’ll go next time8.Но Жан Ноэль надул губы и продолжал хныкать, те-

перь уже из упрямства. Затем он переменил тактику.Воспользовавшись тем, что мисс Мэйбл повернуласьк нему спиной, он вытянул шею и, передразнивая гу-вернантку, у которой зубы выдавались вперед, под-жал губу. Затем снова задвигал розовыми пальчика-ми ног и, ухватив ступню обеими руками, умудрилсяна четверть засунуть ее в рот; проделывая все это, оннадеялся рассмешить сестренку и таким образом по-мешать ей идти на похороны.

Но Мари Анж невозмутимо сидела в длинной ноч-ной рубашке, вышитой цветочками: она грезила о чер-ном траурном платье.

Каково же было ее разочарование, когда служанкапринесла белое платьице с сиреневым пояском, бе-лую пелеринку и белую шляпку. Однако девочка ни-чего не сказала.

Мисс Мэйбл принялась одевать ее, а Жан Ноэль каксумасшедший носился вокруг и вопил:

– А она не в черном! А она не в черном!– Ну и что из этого? – язвительно спросила Мари

Анж. – Белое платье – тоже траур, правда, мисс Мэй-бл?

8 Не надо плакать. Ты пойдешь в другой раз (англ.).

Девочка уже немного кокетничала своими краси-выми зелеными глазами. Она была на полтора годастарше брата и в последнее время жеманно растяги-вала слова. В отличие от удлиненных глаз Мари Анж уЖана Ноэля глаза были круглые, большие и темно-го-лубые – настоящие глаза Ла Моннери.

В остальном же дети очень походили друг на друга.При мысли о том, что Мари Анж, пусть даже в белом

платье, все-таки идет на похороны, мальчику захоте-лось наброситься на сестренку, разорвать ее платье,растоптать лакированные башмачки, но вдруг ему всестало безразлично, и он принялся играть в кубики. УЖана Ноэля нередко бывали такие неожиданные сме-ны настроений, поражавшие его родителей и гувер-нантку.

В эту минуту вошел Франсуа Шудлер, довольнокрасивый мужчина лет тридцати, с мощной грудьюи гладко причесанными каштановыми волосами. Онбыл во фраке.

– Мисс Мэйбл, готова Мари Анж? – спросил он.– Еще минутку, сударь.Франсуа с любовью смотрел на малышей – ру-

мяных, белокурых, таких миловидных и чистеньких.«Прелестные у меня дети», – думал он, играя их куд-ряшками.

– Надеюсь, сударь, погода не испортится, – любез-

но сказала мисс Мэйбл и улыбнулась, обнажив приэтом длинные зубы.

То, что отец появился утром в парадном костюме,произвело на детей большое впечатление; особенноинтриговали их болтавшиеся позади фалды его фра-ка.

– Папа, а мама тоже сюда придет? – спросила МариАнж, которой не терпелось узнать, наденет ли матьвечернее платье и креповую вуаль.

– Мама уже на улице Любека, ты поедешь со мной,доченька, – ответил Франсуа.

Приподняв сына, он поцеловал его; мальчик про-шептал ему на ухо:

– Папа! Мне тоже хочется на похороны. Знаешь,ведь я очень любил дедушку.

Франсуа расслышал только конец фразы; опускаямалыша на пол, он сказал:

– Я в этом уверен. Ты должен всегда помнить о нем.– А где дедушка будет лежать в церкви? – спросил

Жан Ноэль. – Ты мне потом расскажешь?– Да-да. А теперь будь умником.Жан-Ноэль подошел к сестренке, которой в это вре-

мя надевали перчатки, поднялся на цыпочки, чтобыдостать до лица Мари Анж, и, прижавшись к ее щекевлажными губками, прошептал:

– Какая ты красивая!

Потом он остановился посреди комнаты в помятойсвоей пижаме, у которой одна штанина вздернуласьчуть не до колена, и полными слез глазами смотрелвслед отцу и сестренке.

7

Развернув «Эко дю матен», Симон Лашом вздрог-нул, как от удара: его статьи не было.

Ему бросился в глаза растянувшийся на три колон-ки рисунок Форена, изображавший поэта на смертномодре и выдержанный в характерной для этого худож-ника резкой, нервической и вместе с тем меланхоли-ческой манере. Крупными литерами было набрано:«Правительство принимает участие в похоронах Жа-на де Ла Моннери, которые состоятся сегодня утром».Под рисунком Форена Симон прочел заголовок: «Рас-сказ о последних минутах». Он заглянул в конец по-лосы, и сердце его наполнилось бурной радостью:под статьей была его подпись, она была напечатанажирным шрифтом, в три раза более крупным, нежелишрифт самой статьи.

В редакции изменили название, вот и все. Он сто-ял как вкопанный у края тротуара на улице Суфло,мимо него спешили женщины, неся сумки с провизи-ей, проходили студенты с портфелями, а он не дви-гался с места, пока не прочел свою статью от первойстрочки до последней. Теперь, когда статья была на-печатана с разбивкой на абзацы, с набранными кур-сивом цитатами, она показалась ему куда лучше, чем

прошлой ночью. Содержательная, хорошо продуман-ная статья. Право, к ней нельзя прибавить ни единогослова.

«А все-таки это странная манера – менять заголо-вок без ведома автора, – подумал он. – Правда, дляширокой публики так, пожалуй, понятнее».

В нескольких шагах от себя он заметил невысокогостаричка с козлиной бородкой, должно быть отстав-ного чиновника, который тоже остановился и, держа вруках «Эко дю матен», читал его статью. Симону захо-телось кинуться к нему и закричать: «Это я Симон Ла-шом!» Затем он подумал: «Каким он меня представ-ляет? Верно, считает преуспевающим журналистомвроде…»

Он нарочно прошел мимо маленького чиновника,чуть не задев локтем своего первого читателя.

Когда ученики четвертого класса, построенные в ко-ридоре лицея Людовика Великого, увидели подходив-шего Симона Лашома, они принялись подталкиватьдруг друга локтями и шушукаться:

– Взгляни-ка на него! Что это с ним стряслось?И действительно, Симон, медленно приближав-

шийся в сопровождении господина Мартена, препода-вателя истории и географии, выступал в необычномнаряде – черном, очень узком пальто и новом огром-ном котелке. Ему было явно не по себе оттого, что

ученики таращили на него глаза, поэтому он держал-ся необыкновенно чопорно и вопреки своей привычкестарался не качать головой.

Раздался звонок, ученики вошли в класс. Симон по-весил на вешалку пальто и великолепный котелок исобрал домашние работы. Мальчики раскрыли тетра-ди, но перед тем, как продиктовать тему нового сочи-нения, Лашом сказал:

– Вы, без сомнения, уже прочитали в газетах, кото-рые получают ваши родители, о смерти Жана де ЛаМоннери.

Он остановился, словно ожидая, что кто-нибудькрикнет: «Ну конечно, сударь! Мы даже видели вашустатью». На сей раз он бы не сделал замечаний уче-нику, если бы тот перебил его таким возгласом. Но всемолчали.

– Похороны состоятся сегодня, – продолжал Ла-шом. – Я должен на них присутствовать. Так что в де-сять часов вы будете свободны.

В классе поднялся радостный гул. Симон постучалногтем по кафедре.

– Жан де Ла Моннери, – снова заговорил он, – оста-нется в истории французской литературы как один извеличайших писателей нашего времени, быть можетсамый великий. Мне выпало счастье близко знать его;в последнее время я виделся с ним почти каждую

неделю, я считаю его своим учителем… В субботу, ко-гда он умирал, я сидел у его изголовья.

Неожиданно он обнаружил, что глубоко взволно-ван, и машинально протер очки.

В классе царила полная тишина. Мальчики не пред-полагали, что их преподаватель знаком со столь зна-менитым человеком, чье имя встречалось в учебни-ках литературы, с человеком, день похорон которогопечать именовала днем национального траура.

– Вот почему я хочу нынче утром поговорить с ва-ми о нем и его творчестве, что, кстати, следовало быделать каждый раз, когда от нас уходит великий че-ловек… Жан де Ла Моннери родился в департамен-те Шер, неподалеку от Вьерзона, в тысяча восемьсотсорок шестом году…

Симон говорил дольше, нежели рассчитывал, го-ворил о вещах, не предусмотренных учебной про-граммой. Мальчики сосредоточенно слушали. И всеже в какой-то момент, хотя все по-прежнему сиделинеподвижно, Симон почувствовал, что внимание де-тей ослабевает и они только делают вид, что слушают.Пансионеры в серых блузах и приходящие ученики вкоротеньких курточках, все эти семь рядов вихрастыхмальчишек с гладкими – без единой морщинки, безединой жировой складки – лицами, мальчишек, едвавступивших в отроческий возраст, еще остававшихся

детьми, но уже живших сложной внутренней жизнью,со своими вкусами, своими привязанностями, своимиантипатиями, своими надеждами, – все они были где-то далеко, по сути дела, отсутствовали.

Глаза детей, устремленные на измазанные черни-лами пальцы с обгрызенными ногтями, ничего не вы-ражали. Голос, доносившийся с кафедры, больше недостигал их красных или бледно-розовых ушей; фра-зы, даты, которые приводил Симон, больше не воз-буждали внимания. Их еще очень скромные познаниявертелись вокруг нескольких привычных представле-ний, и поэтому такие даты, как 1848-й или 1870 год,мгновенно оседали в мозгу, подобно тому как соусоседает на дно тарелки. Но такие даты, как 1846-й или1876 год, совершенно им не знакомые и бесконечнодалекие от них, заставляли школьников лишь удив-ляться тому, что до сих пор, оказывается, еще не пе-ревелись люди, жившие в столь давние времена.

И ученики сидели смирно, однако все поглядывалина стенные часы, нетерпеливо ожидая, когда же кон-чится скучный урок, который тянется так медленно, инастанет счастливый час нежданной свободы.

Какой-то юный маньяк что-то записывал, точно ма-шина, ничего при этом не понимая.

И лишь два мальчика в двух противоположных уг-лах класса слушали взволнованно, жадно, сосредото-

ченно, с выражением недетской серьезности на ребя-чьих лицах. Симон, продолжая говорить, поперемен-но смотрел теперь только на них. Он не сомневал-ся, что они в тот же день кинутся в книжную лавку наулице Расина и купят томик избранных стихотворенийЖана де Ла Моннери в издании Фаскеля. Стихи, кото-рые они уже начали писать или начнут писать черезгод, будут отмечены влиянием поэта. И если эти маль-чики даже станут когда-нибудь банкирами, адвоката-ми или врачами, они всю жизнь будут помнить этотчас.

Пройдет полвека, и нынешние школьники будутрассказывать своим внукам: «Я был в классе СимонаЛашома в день похорон де Ла Моннери».

Симон мысленно повторил: «Я был в классе Лашо-ма» – и посмотрел на часы. Стрелка приближалась кдесяти.

– Запишите тему домашнего сочинения к следую-щей среде, – произнес он. – «Какие мысли пробужда-ют в нас две первые строфы стихотворения Жана деЛа Моннери «На озеро, как лист, слетает с ветки пти-ца…»» Сравните эти стихи с другими известными вамстихотворениями, которые также навеяны природой.

Пока ученики защелкивали портфели и выходилииз класса, Симон Лашом быстро помечал в своемблокноте: «Для предисловия к посмертному изданию

произведений Ж. де Л. М.: «Слава великих людей,за исключением полководцев, вопреки общему мне-нию не получает широкого распространения средитолпы. Она поражает лишь воображение избранных,а их немного встречается в каждом поколении; толь-ко этим избранникам дано постичь величие истиннойславы, и, воспевая имя ушедшего гения, они сохраня-ют его в памяти своих современников»».

Между тем дети неслись по коридору к швейцар-ской, радостно вопя:

– Хорошо, если бы каждую неделю умирали ка-кие-нибудь знаменитости!

Симон не слышал их криков; машинально чистярукавом свой новый котелок, он продолжал размыш-лять.

8

Громкий стук внезапно разбудил малютку Дюаль.Она недовольно поднялась с постели и отвориладверь.

– Ах, это вы? – воскликнула она. – Вы не теряетевремени.

Перед ней стоял Люлю Моблан с тросточкой в ру-ке; подняться на пятый этаж по крутой лестнице былодля него делом нелегким, он совсем запыхался.

– Я пришел как друг, – с трудом выговорил он, – мыведь так условились. Кажется, не рады?

– Что вы, что вы, напротив! – ответила Сильвена,спохватившись.

Она пригласила его войти. Лицо у нее было заспан-ное, глаза припухли, в голове стоял туман. Она дро-жала от холода.

– Ложитесь в постельку, – сказал Люсьен, – а то ещепростудитесь.

Она набросила на плечи шаль и, подойдя к зерка-лу, несколькими взмахами гребня расчесала спутан-ные волосы. Люлю не отрывал глаз от ее измятой ипорванной под мышками ночной сорочки, под которойслегка вырисовывались тощие ягодицы, от ее голыхщиколоток.

Когда девушка ложилась в постель, он попыталсяразглядеть ее тело, но потерпел неудачу: Сильвенасжала колени и обтянула рубашку вокруг ног.

Моблан не спеша прошелся по комнате.Грязные обои кое-где были порваны. Кисейные за-

навески пожелтели от ветхости и пыли. Единственноеокно выходило в мрачный двор, из него были виднытакие же грязные окна, такие же пожелтевшие зана-вески, ржавые водосточные трубы, стены с облупив-шейся штукатуркой. Снизу доносился стук: сапожникстучал молотком, подбивая подметки.

– У вас здесь очень мило, – машинально прогово-рил Люлю.

Мраморная доска комода треснула в несколькихместах, в тазу валялось мокрое полотенце со следа-ми губной помады. Люлю Моблан с удовольствиемобозревал эту неприглядную конуру: здесь он сопри-касался с отребьем общества. Отребьем он считалвсех бедняков.

Он остановился перед двумя рисунками, прикреп-ленными к стене кнопками: на этих рисунках, сделан-ных сангиной, малютка Дюаль была изображена го-лой.

Люлю повернулся к кровати и вопросительно по-смотрел на Сильвену.

– Я позировала художникам, – пояснила она. – Ко-

нечно, не в мастерской, а в художественной школе!Ведь надо же чем-то жить.

– Талантливо, талантливо, – пробормотал он, сноваповернувшись к рисункам.

Он продолжал разглядывать комнату. Ничто в нейне говорило о присутствии мужчины, во всяком слу-чае – недавнем. Люсьен опустился на стул возле кро-вати и кашлянул, чтобы прочистить горло.

– Вчера вечером мы славно повеселились, – сказалон, почесывая подбородок.

– О да, чудесно было! – подхватила девушка.Голова у нее сильно болела.– Я, кажется, был немного… навеселе, – продол-

жал Моблан. – Должно быть, наговорил вам кучу глу-постей.

Сильвена в замешательстве смотрела на него; придневном свете он показался ей еще противнее, чемвечером: она никак не могла привыкнуть к буграм уего висков и к грушевидному черепу, к безобразию, по-рожденному акушерскими щипцами и придававшемуэтому почти шестидесятилетнему человеку вид недо-ношенного ребенка.

«Наконец-то я поняла, на кого он похож, – подумалаона. – На гигантский зародыш».

Чтобы отвлечься от этих мыслей, она приняласьвнимательно разглядывать его широкий черный гал-

стук, обхватывавший высокий крахмальный воротни-чок, его модный черный пиджак, распахнутое пальто,брюки в серую полоску. Несмотря на свое уродство,богато одетый Люлю наполнил комнату атмосферойдовольства и благополучия.

– Вы всегда так наряжаетесь по утрам? – спросилаСильвена.

– Нет, сегодня я тщательно оделся потому, что от-правляюсь на похороны. – Он взглянул на часы. – Квам я ненадолго.

И тотчас же Сильвена почувствовала прикоснове-ние его пальцев к своей руке.

– Мне нравятся скромные, благоразумные девоч-ки, – прошептал он хриплым голосом. – Вы меня сра-зу расположили к себе.

Его рука поднималась выше, проникла в вырез ру-башки, холодная накрахмаленная манжета скользну-ла под мышку, длинные пальцы старались нащупатьгрудь.

– О, какая она маленькая, – разнеженно пробормо-тал Люлю, – совсем, совсем еще маленькая.

Сильвена схватила его руку и отбросила на одеяло.– Нет, нет, – сказала она. – Вы тоже должны быть

благоразумны.Но рука проникла под одеяло и медленно засколь-

зила по ее бедру.

«Нетрудно будет вовремя его остановить, – поду-мала малютка Дюаль, – но все же придется ему кое-что разрешить, ведь он для того сюда и явился».

Его пальцы приподняли ночную рубашку, крахмаль-ная манжета царапала кожу. Вся сжавшись, напрягаямускулы, тесно сдвинув ноги, девушка позволяла гла-дить себя.

«Ну, милый мой, раз уж ты так спешишь, тебе этонедешево обойдется», – сказала она себе.

– Да-да, надо быть благоразумным, – бормотал он.Длинные влажные пальцы сновали по ее гладкому

худому животу и замерли…«Сейчас он побагровеет, начнет тяжело дышать… –

И она приготовилась оттолкнуть Моблана. – Во вся-ком случае, на первых порах».

Но дряблые щеки Люлю Моблана по-прежнемуоставались желтовато-бледными, дыхание – ровным,рука под простыней больше не двигалась; Сильве-на чувствовала теперь только ритмичное и слабоебиение крови в его длинных пальцах. Так прошлонесколько долгих минут. Люлю вперил рассеянныйвзгляд в пятно на обоях, расплывшееся над кроватью,и словно ждал чего-то, что так и не совершилось.

Это притворство, а может быть, тщетная и смехо-творная надежда вызвали у девушки еще большее от-вращение. Уж лучше бы этот старый манекен в чер-

ном галстуке набросился на нее!По улице проехал тяжелый грузовик и до основания

потряс дом.Люлю отдернул руку, бросил на девушку спокой-

ный, невозмутимый взгляд и произнес:– А теперь скажите, что я могу для вас сделать?

Нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? Говорите откровен-но… по-дружески. Сколько?

Он наблюдал за ней. Наступила минута его торже-ства: он брал реванш, видя ее замешательство.

Девушка задумалась лишь на несколько секунд,они потребовались ей для того, чтобы разделить пять-сот на двадцать… «Лучше назвать сумму в луидо-рах».

– Если уж вы так добры, не можете ли вы… – Остат-ки стыдливости чуть было не заставили ее сказать«одолжить», но она вовремя спохватилась. – Не мо-жете ли вы дать мне двадцать пять луидоров? Я сей-час в стесненных обстоятельствах.

– Вот и прекрасно. Люблю прямоту.Он имел дело с ловким партнером в игре.Люлю Моблан достал из бумажника кредитку, сло-

жил ее вдвое и сунул под ночник.– На днях я к вам загляну пораньше, – заявил он,

вставая. – Будем теперь называть друг друга Люлю иСильвена. Хорошо?.. До свидания. И не забывайте о

благоразумии, слышите, о благоразумии! – прибавилон, погрозив ей указательным пальцем.

– До свидания, Люлю.Она прислушивалась к замирающему звуку его ша-

гов на лестнице; затем с улицы донесся стук захлоп-нувшейся дверцы такси. Сапожник все еще вколачи-вал гвозди. Сильвена соскочила с кровати, выбежалана лестничную площадку и, перегнувшись через пе-рила, крикнула:

– Госпожа Минэ! Госпожа Минэ!– Что случилось? – послышался из полумрака го-

лос привратницы.– Подымитесь, я хочу вам кое-что дать.Привратница вскарабкалась по лестнице. Сильве-

на сказала, протягивая кредитный билет:– Госпожа Минэ, разменяйте мне, пожалуйста,

деньги, купите шоколада в порошке и полфунта мас-ла, а потом заплатите за уголь…

Старуха, видевшая, как вышел Люлю, высокомернопосмотрела на девушку: в ее взгляде презрение про-стого человека к низости сочеталось с почтительнымотношением к деньгам.

– Придется удержать двести франков за квартиру, –сказала она, – и шестьдесят семь франков, которыевы мне задолжали…

– Ах да, – с грустью вымолвила Сильвена Дюаль.

И пока привратница спускалась по лестнице, де-вушка подумала: «Может, он завтра опять придет».

9

Было зажжено столько свечей, что дневной свет от-ступил за цветные стекла наружу. В церкви Сент-Оно-ре-д’Эйлау царила ночь, озаренная тысячью огонь-ков и золотых точек; казалось, под сводами храма за-ключена часть небосвода. Мощный орган наполнялэто сумеречное пространство грозными звуками; чу-дилось, что над толпой гремит глас Господень.

На отпевание собрались обитатели Седьмого,Восьмого, Шестнадцатого и Семнадцатого округов го-рода – тех самых, где расположены кварталы, в кото-рых обретались в Париже сильные мира сего. Боко-вые приделы и галереи до самого портала были за-биты до отказа: люди стояли, тесно прижавшись другк другу; никто не мог двинуть рукой, но все судорож-но вытягивали шею, стараясь разглядеть участниковграндиозного спектакля.

Этими участниками были знаменитые старцы, си-девшие тесными рядами в самом нефе, по обе сто-роны от главного прохода. Чтобы обозначить их по-ложение в обществе, у скамей на деревянных под-ставках установили таблички с надписями: «Фран-цузская академия», «Парламент», «Дипломатическийкорпус», «Университет»…

Госпожа Полан, подавленная размахом и торже-ственным характером церемонии, была вынужденапередать бразды правления в руки важных господ, об-леченных особыми правами. Все протекало по стро-гому плану. Представители Французской академии взеленых мундирах, возглавляемые писателем Анриде Ренье, при каждом движении задевали о мрамор-ные плиты пола ножнами своих шпаг, которые приэтом мелодично звенели. Среди академиков выде-лялся человек в небесно-голубом мундире, с ещестройной фигурой и седыми усами; глядя на него, при-сутствующие перешептывались: «Смотрите, Фош!»

Среди темных фраков блистали и другие мундиры,украшенные многочисленными звездами. Лица поли-тических деятелей – бородатых, толстощеких, лысыхили пышноволосых, обрюзгших и подвижных – уди-вительно походили на их карикатуры, почти ежеднев-но появлявшиеся в газетах. Некоторые из этих три-бунов, садясь, старательно подбирали полы пальто.Над скамьями, отведенными для дипломатов, из ме-ховых воротников выглядывали смуглые физиономиипредставителей заморских владык и удлиненные ли-ца северян с ровными, прямыми бровями. Универ-ситет и магистратура, сверкая лорнетами и пенсне,выставляли напоказ отделанные горностаем пурпур-ные, желтые и черные тоги. Романисты, завидев друг

друга, приветственно кивали. В группе известных лю-дей, не занимавших официального положения, вы-делялась огромная, грузная фигура Ноэля Шудлера;его черная как смоль остроконечная борода возвыша-лась над головами соседей. Казалось, то был сам Са-тана, приглашенный сюда по ошибке. Шудлер, одиниз наиболее могущественных людей Парижа, привле-кал к себе всеобщее внимание.

Места перед амвоном были заняты прелатами: од-ни дремали, другие перешептывались, третьи сиделис неприступным видом. Там же восседал и тучный ви-конт де Дуэ-Души, личный представитель герцога Ор-леанского, рядом с ним расположился старик с шел-ковистыми волосами, представлявший особу импера-трицы Евгении; они не разговаривали друг с другом.

Среди присутствовавших по меньшей мере чело-век двадцать могли рассчитывать на столь же пыш-ные похороны. И они знали это. Некоторым остава-лось ждать всего лишь несколько месяцев.

И все же они думали о своей смерти как о чем-тонеопределенном, далеком, нереальном. Они встава-ли, снова садились, наклоняли друг к другу морщи-нистые лица – словом, жили и играли свою роль пе-ред толпой. Оглядывая собравшихся, каждый спра-шивал себя, кто же будет виновником следующей тра-урной церемонии. И хотя все они в одинаковой степе-

ни страшились смерти, ни один не допускал мысли,что это может быть именно он.

Что касается женщин, находившихся здесь, то сре-ди них трудно было найти хотя бы одну, на чьей сове-сти не лежало множество грешков. Сюда собралисьсупруги высокопоставленных лиц, финансовых воро-тил, титулованных особ, прославленных журналистов– все те, чья жизнь проходит в роскоши и безделье;рядом с этими дамами в замысловатых головных убо-рах сидели прославленные актрисы. Анна де Ноайль,чья слава могла бы поспорить с известностью самыхзнаменитых мужчин, была укутана в меха и жестокострадала от вынужденного молчания. Кассини, пря-мая, высокая, с трагическим лицом, теребя на шеелегкий газовый шарф, изо всех сил старалась пока-зать, что эта утрата была ее личным горем.

Агент похоронного бюро в черных нитяных перчат-ках встречал у входа прибывающих и подавал имлист, на котором каждый ставил свою подпись; такимобразом к концу церемонии этот человек сделался об-ладателем богатейшего собрания автографов знаме-нитых людей того времени.

У гроба, впереди почетных приглашенных, разме-стились члены семьи усопшего во главе с его братья-ми. Тут был и генерал, чей мундир казался издали го-лубым пятном на черном фоне, и двое других – Ур-

бен и Жерар; высокие крахмальные воротнички осле-пительной белизны подпирали их подбородки. ЛюлюМоблан явился с опозданием и, пробираясь к своемуместу, нарушил торжественную тишину, царившую всоборе.

Худой как скелет Жерар де Ла Моннери, дипломат,прибывший на похороны из Рима, вполголоса заме-тил Моблану:

– Неужели ты не понимаешь, что приличие требуетявляться на похороны во фраке!

– Оставь его, он никогда не умел себя вести, – ска-зал генерал.

– У меня было деловое свидание, – процедилсквозь зубы Люлю.

Госпожа де Ла Моннери не плакала; длинная траур-ная вуаль выделяла ее из толпы женщин. Когда звукиоргана становились особенно резкими, она прижима-ла пальцы к ушам.

Жаклина и Изабелла избрали благоговейную позу,лучше всего подходившую к их возрасту; почти всевремя обе стояли на коленях, закрыв лицо руками иопустив голову. Меж двух этих женщин в черных одеж-дах выглядывала крохотная Мари Анж в белом пла-тьице, словно маргаритка меж муравейников.

А чуть поодаль, отделенный от толпы алебардамидвух церковных швейцарцев в треуголках с плюма-

жем, над пирамидой цветов, над пылающим прямо-угольником из зажженных свечей, над стоявшими во-круг людьми возвышался огромный помост, задрапи-рованный черным покровом с серебряным позумен-том; там лежал усопший.

О нем никто не вспоминал – ни дьяконы, ни священ-ник, служивший заупокойную мессу, ни даже Изабел-ла, которая думала о том, что надо продезинфициро-вать спальню покойного и ответить на множество пи-сем, выражавших соболезнование.

Каждый из присутствовавших в церкви был слиш-ком важным лицом или полагал себя таковым и пото-му заботился лишь о своей особе, думал лишь о сво-их делах.

Что же касается зевак, толпившихся в боковых при-делах, то они устали от долгого стояния на ногах и ужевообще ни о чем не думали.

Швейцарцы ударили древками своих алебард огулко зазвеневшие каменные плиты.

И тогда послышался шум отодвигаемых стульев,падающих тростей; откашливаясь, распрямляя спи-ны, пожимая на ходу друг другу руки, собравшиесямедленно двинулись вперед, чтобы окропить склад-ки черного покрова святой водой. Массивное сереб-ряное кропило, слишком тяжелое для старческих рук,переходило от правительства к Французской акаде-

мии, от Академии – к Университету, от Университета– к дипломатам, а от дипломатов – к женщинам, ко-торые некогда любили того, кто теперь неподвижнолежал на помосте, и все еще испытывали сердечныйтрепет при мысли о нем; от возлюбленных усопшегооно вновь перешло к представителям литературы, на-уки и искусства и наконец оказалось в руках СимонаЛашома. Симон всматривался в лица своих соседей,старался запомнить их и испытывал необыкновеннуюгордость оттого, что он по праву находится среди всехэтих высокочтимых старцев. Именно во время погре-бальной церемонии можно наблюдать великих людейвблизи. Шествие прощавшихся проходило перед ка-тафалком и перед членами семьи покойного почти це-лый час.

Затем тяжелые двери портала распахнулись, и всес изумлением обнаружили, что на улице день. По обестороны паперти теснилась толпа.

Восемь служителей похоронного бюро сняли с воз-вышения гроб, на крышке которого покоились шпага итреугольная шляпа, и медленным размеренным ша-гом, держа гроб на уровне груди, двинулись по глав-ному проходу мимо живых. Симон невольно подумал,что старый поэт, с которого сняли мундир академи-ка, лежит теперь в темном свинцовом ящике в однойлишь накрахмаленной рубашке, длинных белых каль-

сонах и черных шелковых носках.Когда хоронят бедняков и за погребальными дрога-

ми следует лишь несколько родственников умершего,каждый встречный сочувственно смотрит на печаль-ный кортеж.

Здесь, напротив, усопший, казалось, отвергал вся-кую возможность проявления чувств. Исполненныйпрезрения, как бы облаченный в свою украшенную пе-рьями треуголку, он проплывал мимо людей, стояв-ших шпалерами, и невольно приходило в голову, чтоэтот худой мертвец жил слишком долго и потому ни-кто не испытывает искренней скорби.

Орган прозвучал в последний раз и затих, и тут жепослышался звон сабель: это эскадрон республикан-ской гвардии в касках с конскими гривами воздавалпоследние почести офицерской звезде ордена Почет-ного легиона, которую несли за гробом на бархатнойподушке. Лошади били копытами о мостовую.

Гигантская статуя Виктора Гюго, возвышавшаясяпосреди площади под открытым небом, как бы повер-нулась спиной к парадному шествию. Сорок лет назадоба поэта запросто сидели друг напротив друга, и то-гда тот, кто ныне воплотился в бронзу, напутствовалтого, кто теперь лежал в свинцовом гробу.

Распорядитель церемонии почтительно прибли-зился к Урбену де Ла Моннери, возглавлявшему тра-

урный кортеж, и шепнул ему несколько слов. Маркизпересек улицу, чтобы поблагодарить офицера, коман-довавшего отрядом гвардии, и взволнованная толпасмолкла – до такой степени этот старый человек с ци-линдром в руке, с венчиком белых волос на голове, воблегающем черном пальто и в лакированных башма-ках был по-старинному элегантен и изысканно учтив.Слегка смущенный офицер, которому мешали пово-дья лошади и темляк сабли, наклонился и пожал ру-ку маркиза с таким почтением, с каким пожимают рукувладетельного принца.

Толстый академик, с окладистой бородой, специа-лист по истории, говорил профессору Лартуа, кото-рый всем своим видом выражал глубокое внимание:

– Эти братья Ла Моннери – просто удивительныелюди. Все у них проходит с блеском, даже собствен-ные похороны. Взгляните на них: один – генерал, дру-гой – посол. И все это в условиях Республики. А еслибы они жили при монархии и поддерживали друг дру-га, как они это делают сейчас, то принадлежали бы кчислу тех до поры до времени неизвестных семейств,которые при воцарении какого-нибудь короля внезап-но оказываются на переднем плане и становятся гер-цогами и пэрами.

Резкий порыв ветра поднял с земли сухую холод-ную пыль, пробрался под пальто, вздыбил бороду туч-

ного академика. Тот внезапно разразился негодую-щими восклицаниями по адресу служителей похорон-ного бюро Борниоля, которые куда-то засунули егоплед, – из-за этого он, чего доброго, простудится.

– Я постараюсь все это уладить, дорогой мой, – за-торопился знаменитый медик с услужливостью моло-дого человека.

– О да! Ведь могильщики, должно быть, отлично васзнают! – воскликнул академик, довольный собствен-ным остроумием.

Гроб установили на большой катафалк, украшен-ный черными султанами, мрачный, как придворнаякарета испанских королей; пока на погребальной ко-леснице прилаживали огромные венки, шестерка во-роных коней пугливо косилась из-под капюшонов.

Люди, которым предстояло проводить покойного докладбища, усаживались в автомобили или в большиекареты, ожидавшие на улице Мениль.

Опираясь на руку горничной, прошла госпожа Этер-лен, похожая на состарившуюся Офелию.

Поредевшая толпа заполняла тротуары авеню Вик-тора Гюго и смотрела вслед траурному кортежу.

Прошло еще несколько минут, и перед церко-вью Сент-Оноре-д’Эйлау не осталось никого, кро-ме нескольких старых поэтов – долговязых, худых инеобыкновенно чопорных; они походили на Жана де

Ла Моннери, как дурные копии на подлинное произве-дение искусства. Пожалуй, только их в какой-то степе-ни интересовали заслуги умершего и вызывали срединих полемику. Впрочем, и они говорили больше все-го о собственных заслугах и достоинствах свободногостиха.

Служители похоронного бюро уже устанавливалилестницы и снимали траурные драпировки.

10

Коротконогий министр просвещения и изящных ис-

кусств Анатоль Руссо, отбросив назад длинную се-ребрившуюся прядь волос и подкрепляя каждую фра-зу энергичным взмахом небольшой широкой руки, за-канчивал речь.

– В последнее мгновение своей жизни поэт… –бросил министр в толпу и сделал паузу. – В послед-нее мгновение он сказал… – Господин Руссо сно-ва остановился. – «У меня недостанет времени за-кончить». Удивительные слова… В них одновремен-но итог целой жизни… и завидная судьба… и стрем-ление завершить начатое дело… стремление, прису-щее французской нации…

Министр взглянул на визитную карточку, испещ-ренную пометками, затем вскинул голову и, словновзывая к воображаемой аудитории за кладбищенскойстеной, воскликнул:

– И я обращаюсь теперь… к пылкой молодежи на-шей страны, которая сменит нас завтра во всех обла-стях и которая таит в своих рядах множество талан-тов…

Слушая министра, Симон Лашом узнавал мысли,высказанные им самим в конце статьи и лишь изло-

женные другими словами и в другом порядке. Впро-чем, эти мысли невольно должны были прийти в голо-ву всякому, кто вдумался бы в последние слова поэта.Министр говорил также о поучительности жизненно-го пути столь знаменитого поэта. Но откуда стала емуизвестна последняя жалоба Ла Моннери? И, думая обэтом, Симон чувствовал, что сердце его начинает уча-щенно биться.

– …когда человек… посвящает все свои силы, всюсвою жизнь… упорному, возвышенному труду… он ни-когда не позволит себе почить на лаврах, считая, чтотруд этот уже завершен.

Жидкие, до смешного короткие хлопки послыша-лись среди могил и стыдливо смолкли, словно повис-ли в холодном воздухе. И в ту же минуту какую-то мо-лоденькую родственницу покойного охватил приступнервного, как сказал бы Лартуа, истерического сме-ха; по счастью, девушка была под вуалью, и смех могсойти за подавленное рыдание.

Министр уступил место актрисе театра «КомедиФрансез»; она подошла к самой могиле и прочув-ственным голосом, в котором приличествующая слу-чаю скорбь смешивалась с боязнью схватить воспа-ление легких, прочла стихотворения «На озеро…» и«Воспоминание».

А затем из рук в руки снова стало переходить кро-

пило, и каждый махал им над отверстой могилой.Кассини на минуту прервала монотонный ход обря-

да. Она упала на колени, набрала горсть земли и бро-сила ее в яму; мелкие камешки дробно застучали одеревянную крышку гроба.

Профессор Лартуа, в сутолоке очутившийся рядомс Симоном, сказал ему:

– Отличная статья, мой милый, необыкновенно тон-кая и умная, в ней сказано как раз то, что следовалосказать. Вы очень талантливы. Впрочем, я в этом нeсомневался.

И он представил молодого человека стоявшему ря-дом главному редактору «Эко дю матен».

– Напишите для нас еще что-нибудь, – сказал тотСимону. – И поверьте, я делаю такие предложения да-леко не каждому.

Беседуя таким образом, они прошли мимо склепа,и Симон так и не успел попрощаться со своим учите-лем.

Члены семьи покойного выстроились в ряд, словнопосаженные по линейке кипарисы, и принимали вы-ражения соболезнования.

Симон с восхищением глядел на орденскую ко-мандорскую ленту генерала, который, впрочем, так ине узнал его; дивился ужасающей худобе диплома-та, стоявшего с моноклем в глазу; задел локтем Но-

эля Шудлера, не подозревая, что это владелец газе-ты «Эко»; великану также не пришло в голову, чтоневзрачный малый в очках – автор статьи, опублико-ванной в тот день на первой полосе принадлежащейему газеты.

Пожилой господин, шедший впереди Симона, по-жал обе руки госпоже де Ла Моннери, проговорив приэтом:

– Мой бедный друг…И Симон услышал, как вдова поэта ответила:– Увы! С опозданием на двадцать лет…Когда Симон в свою очередь поравнялся с госпо-

жой де Ла Моннери, она машинально повторила темже растроганным голосом:

– С опозданием на двадцать лет…Мари Анж, торжественная, оживленная, разрумя-

нившаяся на морозе, стояла рядом со своей опеча-ленной матерью и, подражая взрослым, чопорно про-износила вслед каждому проходившему мимо нее:«Благодарю вас… благодарю вас…» Она говорилаэто и тогда, когда ее трепали по щечке, и тогда, когдана нее не обращали внимания.

Миновав шеренгу родственников, Симон, как, впро-чем, и все остальные, вздохнул с облегчением и на-правился к выходу. Ему встретилась госпожа Этер-лен; она не сочла возможным подойти к семье поэта и

теперь незаметно покидала кладбище, по-прежнемуопираясь на руку горничной.

– Ах, господин Лашом, – произнесла она слабым,едва слышным голосом, – мне так хотелось вас уви-деть… Ваша статья потрясла… буквально потрясламеня… В ней столько душевного волнения, столькочувства… Подумать только, наряду с такими возвы-шенными мыслями в нем жила и мысль обо мне…Лартуа не хотел, чтобы я присутствовала на похоро-нах, его тревожит мое здоровье. Но какое имеет те-перь значение мое здоровье?..

Министр Анатоль Руссо, вокруг которого все вре-мя толпились люди, внезапно очутился в одиноче-стве; прогуливаясь по аллее, окаймленной бордюромиз букса, он, казалось, внимательно изучал надписина могильных памятниках. Симон в нерешительностиостановился, затем с бьющимся сердцем подошел кнему.

– Господин министр, – начал он, – я имел честьбыть представленным вам в октябре на происходив-шей в Сорбонне церемонии в честь преподавателейУниверситета, сражавшихся в армии… Симон Лашом.

– Да-да, – вежливо произнес министр, протягиваяему свою широкую руку. Затем его взгляд стал внима-тельнее. – Лашом… Лашом… Вы, кажется, пишете?Постойте, ведь это ваша статья опубликована нынче

утром? Я читал ее. Она мне очень понравилась. Да,ведь вы близко знали Ла Моннери. Что вы поделыва-ете в настоящее время?

Симон пробормотал что-то невнятное, а министр,указывая тростью на один из памятников, проговорил:

– Нет, это просто непостижимо! До чего же дурнойвкус господствовал в былые времена!

Затем с видом человека, привыкшего дорожитьсвоим временем, он прибавил:

– Итак, господин Лашом, чем я могу быть вам поле-зен?

Симон спросил себя, не допустил ли он бестакт-ность, обратившись к министру без надобности. НоАнатоль Руссо как будто забыл о своем вопросе,и они, продолжая болтать, направились к выходу складбища. Симон с удовлетворением отметил, что ро-стом он на несколько сантиметров выше министра.

– Не могу понять, куда девался мой секретарь, –сказал Руссо, оглядываясь.

Затем повернулся к Лашому.– Вы, должно быть, без автомобиля? Где вы живе-

те?.. В Латинском квартале? О, вам повезло! Ну чтоже, все складывается как нельзя лучше. Мне надо за-ехать в министерство. Садитесь рядом со мной.

Неловко забившись в глубину большого «дело-не-бельвиля», Симон никак не мог решить, оставать-

ся ему в головном уборе или нет. В конце концов, ста-раясь держаться как можно непринужденнее, он снялсвой котелок.

– Устраивайтесь поудобнее, укутайте ноги, сегодняне жарко, – сказал министр, укрывая колени – свои исоседа – широкой меховой полостью, словно они от-правлялись в далекое путешествие.

Затем короткопалой старческой рукой с припухши-ми суставами он протянул Симону черепаховый порт-сигар, набитый дорогими сигаретами.

Симон с сожалением смотрел, как быстро мелька-ют улицы. Он обнаружил, что министр Анатоль Рус-со, которого многие газеты именовали невеждой, насамом деле человек весьма образованный, с живым,деятельным умом.

Внезапно он почувствовал почтительное, друже-ское расположение к этому коренастому, приземисто-му человеку с седеющими волосами, выбивавшими-ся из-под цилиндра, с сорочьими глазами, мигавшимив такт словам, с изборожденным морщинами лицом,на котором годы оставили след, подобно тому как ониоставляют след на коре дерева; неожиданная симпа-тия к Анатолю Руссо напоминала Симону то чувство,какое он испытывал, глядя в свое время на Жана деЛа Моннери.

Министр догадывался, что нравится своему собе-

седнику, и старался еще больше расположить его ксебе. Он знал, что лучший путь к этому – задушевнаябеседа. Ничто так не льстит людям, как откровенностьчеловека, облеченного властью.

– Я вам завидую, – говорил Анатоль Руссо. – Ведьвы можете часто бывать у поэтов, писать научные ис-следования, у вас есть для этого время. На заре моейжизни я тоже писал. Я опубликовал немало статей вжурналах. И вот уже много лет… даже не берусь ска-зать сколько… не занимаюсь этим. Но часто мне хо-чется вновь вернуться к литературным занятиям. Ви-дите ли, в каждом из нас заложены различные даро-вания, и никогда не знаешь, верен ли тот жизненныйпуть, какой ты избрал.

– Мне кажется, у человека бывает одно наиболеевыраженное дарование, и в конце концов оно обяза-тельно проявится, – сказал Симон.

– Не думаю, – возразил Руссо. – Больше того, яубежден, что любой человек достоин лучшего удела,чем тот, который он себе избирает.

Когда «делоне-бельвиль» остановился у зданияминистерства, Анатоль Руссо сказал шоферу:

– Портуа, отвези господина Лашома домой, а потомприезжай за мной.

Затем он повернулся к Симону:– Мы должны с вами вновь увидеться. Постойте!

Что вы делаете в следующую пятницу? У меня на при-еме будут румынские писатели. Это может предста-вить для вас интерес. Приходите вечером, без четвер-ти десять или ровно в десять… В пиджаке.

И министр почти бегом поднялся по каменной лест-нице.

Оставшись один в автомобиле министра, Симондаже не глядел через стекло, до такой степени он былполон гордости. Кончиками пальцев он поглаживалмеховую полость, обычно согревавшую колени пове-лителя всего университетского мирка.

Лашом заметил на сиденье несколько сложенныхгазет, среди них лежала и «Эко дю матен»; заключи-тельная часть его статьи была отчеркнута краснымкарандашом.

«Так вот оно что, – подумал он. – Впрочем, статьяотличная; бесспорно, это лучшее из всего, что я напи-сал».

И Симон спросил себя: уж не станет ли он знаме-нитостью в одни сутки, подобно тому как прославилсяв свое время Жан де Ла Моннери, написав свое хре-стоматийное стихотворение?

В то время Симон еще не знал, что личные досто-инства и талант – необходимые, но далеко не доста-точные условия для того, чтобы человек возвысилсянад своими ближними; он не знал, что нужны еще до-

полнительные и на первый взгляд незаметные обсто-ятельства: например, кстати произнесенная умираю-щим фраза или же счастливая встреча со стареющимминистром, который на кладбище разминулся со сво-им секретарем, а меж тем привык, чтобы кто-нибудьвсегда сидел рядом с ним в машине.

Симон не хотел подъезжать в автомобиле к свое-му неприглядному дому, и, попросив шофера остано-виться на площади Пантеона, он сделал вид, будтонаправляется в библиотеку Святой Женевьевы. Весьостальной путь он прошел пешком. И шагал с видомпобедителя.

У подъезда ему повстречалась жена: она ходила запокупками и теперь возвращалась с хлебом в руках.Поравнявшись с ней, Симон сказал:

– Какое чудесное утро!

Глава третья

Замужество Изабеллы 1

Профессор Эмиль Лартуа спустил на окнах свое-го кабинета белые клеенчатые занавеси. Он любилработать при электрическом свете, яркость которогоможно регулировать по желанию. В этот знойный денькомната напоминала куб, наполненный свежим, про-хладным воздухом; здесь была больничная чистота ислегка пахло лекарствами.

– Ну, дружок, что с вами стряслось? – спросил Лар-туа. – Задержка на пять недель? Быть может, ложнаятревога? Сейчас посмотрим. Разденьтесь, пожалуй-ста.

Не переставая говорить, он вымыл руки и тщатель-но их вытер.

– Как давно мы с вами не виделись? Пожалуй, око-ло полугода? Да, со времени кончины вашего дяди,даже больше чем полгода. Вы, верно, слыхали, какнизко со мной поступили в Академии? Позор, да итолько! Мое избрание было предрешено, ни у кого не

вызывало сомнений… Да-да, раздевайтесь совсем,так удобнее… Но вот за неделю до выборов Домьеррешает выставить свою кандидатуру и пускает в ходвсе свои связи. Старая песня: «Бедняга Домьер присмерти, мы должны доставить ему последнюю ра-дость! Бедняга Домьер не дотянет до лета, у него ракгорла, он не в силах даже ездить с визитами!» И в ре-зультате Домьер избран.

Лартуа открыл стеклянный шкафчик, достал оттуданесколько зазвеневших никелированных инструмен-тов и разложил их на столе.

– А вечером в день выборов, – продолжал он своимрезким голосом и, как всегда, манерно, – меня посети-ли двадцать академиков. Все рассыпа`лись в любез-ностях. Еще бы! Ведь я постоянно вожусь с их стар-ческими недугами и чаще всего делаю это бесплат-но… Если их послушать, все они голосовали за ме-ня. Правда, одни в первом туре, а другие – во втором.«Поверьте, для первого раза двенадцать голосов –это прекрасно!.. Если бы не этот бедняга Домьер… Наследующих выборах вы обязательно одержите бли-стательную победу, вот увидите…» Нет, дорогая, чул-ки можете не снимать… И что же, прошло уже большедвух месяцев, а «бедняга Домьер» чувствует себя также хорошо, как мы с вами. Согласитесь, так вести себяпросто неделикатно, это похоже на злоупотребление

доверием. Спрашивается, стоит ли после подобногопредательства вновь выставлять свою кандидатуру?Как вы думаете?

Лартуа надел на голову тонкий блестящий обруч иприладил ко лбу лампу с рефлектором. Электриче-ский шнур сбегал по пиджаку и тянулся по полу.

– Ну конечно, конечно, профессор, вы обязательнодолжны выставить свою кандидатуру, – машинальноответила Изабелла.

Во взгляде ее сквозили беспокойство и страх. У неебыла низкая грудь, крутые бедра, пупок глубоко вдав-ливался в смуглый живот. По ее позе было видно, чтоей стыдно стоять перед Лартуа совершенно обнажен-ной.

– Да, именно так мне и советуют поступить дру-зья, – ответил Лартуа. – Ну а теперь посмотрим, чтос вами.

Он зажег лампу с рефлектором, Изабелла большене видела его лица. Внезапно он превратился в суще-ство из другого мира, с другой планеты, в какого-тоциклопа, одетого в синий костюм и черные ботинки;два пальца его левой руки были в резиновой пер-чатке, за чудовищным глазом марсианина скрывалсямозг.

– А знаете, милочка, вы очень, очень недурно сло-жены, – услышала она его резкий голос.

Но слова, которые доносились из-под зеркальногосверкающего диска, звучали совсем необычно. Элек-трический луч пронзил ее зрачок, а палец, одетый врезину, вывернул веко и обнажил глаз под слепящимсветом. Затем обе руки медленно и тщательно, да-же слишком медленно, как казалось Изабелле, при-нялись ощупывать ее грудь. Вместе с чувством трево-ги росло и ощущение неловкости. После того как Иза-беллу ослепил резкий электрический свет, перед ееглазами все расплывалось. Ей не терпелось поскорееузнать правду о своем положении, и она спрашива-ла себя, так ли уж необходим этот предварительныйосмотр, вся эта процедура.

– Груди болят? – послышалось из-за рефлектора. –Нет? Немного? Так-так… Теперь прилягте сюда.

И марсианин повернулся к гинекологическому крес-лу. Изабелла оказалась распростертой на спине вунизительной позе, с запрокинутой головой, со ступ-нями, вдетыми в металлические стремена. Она ощу-тила боль и вскрикнула.

Про себя она сулила пожертвовать деньги всем из-вестным ей благотворительным учреждениям, словноэто обещание могло воздействовать на диагноз. Ре-зиновые пальцы исследовали слизистую оболочку, атем временем правая рука, нажимая на живот, помо-гала обнаружить зародыш, определить его величину.

Наконец врач выпрямился, погасил лампу, снял го-ловной убор робота и вновь превратился в обычногоЛартуа.

– Ну-с, дорогая… – произнес он.Изабелла почувствовала облегчение. Не мог же

профессор говорить так спокойно, если бы то, чегоона страшилась…

Конец ознакомительного

фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».Прочитайте эту книгу целиком, купив полную ле-

гальную версию на ЛитРес.Безопасно оплатить книгу можно банковской кар-

той Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильноготелефона, с платежного терминала, в салоне МТСили Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.День-ги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другимудобным Вам способом.