1

Майя Шварцман

За окраиной слов

стихи

Бельгия

2011

2

В оформлении обложки использована картина

Георгия Шишкина «Скрипачка» 1984 г.

3

4

5

6

В свой срок – узнай меня и в бытие

своѐ прими, и кров и долю хлеба

отмерь от собственных: ведь я твоѐ

шестое чувство и седьмое небо;

и часть, и частность: как светилу луч

присущ, эфес – воинственной ладони,

как крепости неуязвимой – ключ

не выданный, огню – огнепоклонник,

так я – и суть, и честь твоя, и стать,

души твоей неведомые струны,

земля – и чтоб держать и чтоб принять,

твоя голгофа и твоя фортуна.

1983

7

Как часто со мною такое случалось:

я в души людские, как в двери стучалась.

Когда открывались, как раковин створки,

вбегала – взволнованно, чутко и зорко.

Откроешь – ворвѐшься – и видишь, что пусто:

ни перла жемчужин, ни даже моллюска.

1984

8

О, как я собиралась промолчать,

прилежно отрешившись от былого.

И вот, неумолимое, опять

мне жжѐт гортань и просит речи слово.

Я это слово вымолвить должна

одна – за всех немых и бессловесных.

И вновь я затеваю письмена,

не устояв перед соблазном жеста.

И вновь дерзаю искушать беду,

доверив бег пера покорной кисти.

Меж рифм и рифов я строфу веду

к высокой вседозволенности истин.

И усмехаюсь слабости своей:

не ставить посвященья лицемерно,

хотя освобождѐнных слов ручей,

стихосложения вращая жернов,

терзая синей жилкой мой висок,

спеша излиться водопадом линий,

прокладывая русло этих строк, –

поѐт твоѐ неназванное имя.

9

Кому же, как не мне, молчать о нѐм,

созвучья с ним спрягая ежечасно,

и утверждать, крича закрытым ртом,

что я правдива – ибо я пристрастна.

И так моя приверженность чиста

и так тебе я предана, что снова

я лоб над безымянностью листа

склоняю, чтоб истратить право слова.

Склоняюсь над бумагою опять,

как матери над колыбелью детской,

чтоб страстно перед миром отстоять

застенчивость твою и незаметность,

скрывающие избранность от глаз

случайных и поверхностных прохожих,

не знающих, что ты – живой отказ

от мертвечины будней и заложник,

чтоб всем, кому неведом цвет чудес,

открыть глаза, самой ослепнув в плаче,

что ты Художником – в противовес

рождѐн, один – за всю толпу незрячих.

1984

10

На щеках – из соли капли.

В океане – тишь да гладь.

Потопили мой кораблик.

Обещали лучше дать.

Потопили – спохватились.

Стали, сжалясь надо мной,

стаи праздничных флотилий

предлагать наперебой.

Не жалейте и не плачьте!

Ветер прежний – путь мой прям:

на обломке бывшей мачты

к дальним милым берегам.

1985

11

Всплыла миллионами лиц

она надо лбом воспалѐнным,

дыханьем касаясь ресниц,

и вся в золотом и зелѐном,

невнятный мерцающий свет

струя из склонѐнного взгляда,

как яблони лепет и бред

в заплаканной музыке сада.

И вот, поманив на бегу,

к груди приливая полынью,

в беспамятстве с привязи губ

срывая далѐкое имя,

прильнула, смеясь и губя,

хмельная певучая сила –

и всѐ, что терзало тебя,

отмучилось – и уступило.

1987

12

«Душа переживѐт гранит» –

вот заблуждения блаженство.

Казалось, жизни нет границ,

как нет предела совершенству.

Восторг неведенья угас,

сменившись заревом прозренья,

что суждено в немую пасть

душе уйти, в сквозняк вселенной,

что никому не защитить

существованья уязвимость,

и ты, любовь моя, и ты

уйдѐшь туда, не в вечность – мимо,

и жизнь – заманчивость игры

условностей, удачи, жертвы:

что счастьем было до поры,

пока не угадал, что смертен.

1987

13

Ещѐ не время камни собирать,

насаженное рвать ещѐ не время.

У вечности ещѐ одно вчера

откуплено ценой сердцебиений.

Ещѐ дано безумствовать, творя

несбыточность, на поводу соблазна

идти, пока улыбка бытия

не перешла, застыв, в гримасу спазма.

Ещѐ дано помедлить на краю

и оглянуться на ростки посева,

чтоб обречѐнность позабыть свою

и снова полюбить до дрожи чрева.

Ещѐ дано обманчиво цвести

у заблуждений собственных в объятьях.

Дрожит звезда. Волхвы ещѐ в пути.

Ещѐ растут деревья для распятья.

1987

14

СОУЧАСТНИКИ

Ни звѐзды, ни книги, ни вещи,

ни розы, ни рамы картин

не спали – следили зловеще

за тем, как мы тоже не спим.

Глядели без стука, без вздоха

в глубь комнаты, в самое дно.

Луны неусыпное око

бельмом затянуло окно.

Таилась безмолвная стража,

кольцом окружая постель,

прищурился воздух, и даже

напрягся до хруста костей

сам дом позвонками ступеней,

и ветра болтливый язык

прикусывал дверью степенной

и сглатывал лифт, как кадык.

1988

15

Прощайся загодя, до расставания,

и повторяй себе, как заклинание,

пока в глазах твоих свежо и солнечно,

пока полуночной тоской и горечью

не переполнишься и не отравишься,–

прощайся загодя, покуда нравишься.

Прощайся задолго до слѐз и жалости,

запоминай навек любые малости,

на что сейчас тебе не надо памяти –

к воспоминаниям потом как в храм идти.

Не мучась клятвами и не досадуя,

прощайся намертво, как рвѐшься надвое:

что расцвело на миг июльской радостью,

зайдѐтся в боль и крик на жатве августа.

Всему приходится учиться снова, но

прощайся ласково и очарованно,

тверди, как заповедь, слова последние:

в огне, на плахе ли, на этом свете ли,

прощай, душа моя, – на небе встретимся,

прощай, душа моя, – на небе встретимся...

1988

16

Жизнь распинают не кресты и голгофы

и не тобою в поту рождѐнные строфы

жизнь распинают твою, но нечистоплотный шѐпот,

рукопись бытия твоего покрывающий, словно копоть.

Где ты был, чем ты жил, чьѐ имя во сне прорывало

губы твои, как жерло вулкана лава,

сколько перьев у крыл твоих и где слабы сочлененья,

откуда сочится лимфа непохожести и вдохновенья,

что составляет формулу всех самобытных атомов,

сшитых на скорую руку нервами, а не канатами,

втиснутых в тела клеть, в мозаику терпкой плоти,

дух твой питающей в его непрерывной заботе

поле своѐ перейти и в нѐм воином быть достойным,

сеятелем судьбы, зерна пополам с солью,

всходы жизни твоей, колосьев и звѐзд ропот –

всѐ, всѐ покрывает чужой нечистоплотный шѐпот.

Так пускаешься плыть, весь в крови, против всех течений,

так начинаешь искать четвѐртое из измерений,

в котором уликами будут даже тени умысла злого,

куда зрачки львов обращены из-за решѐток зоо.

17

Так, прозревая от слепоты с медлительностью поспешной,

учишься видеть, что уживаются даже орѐл с решкой,

так остаѐшься один на третьей, пустой стороне медали

из сплава, замешенного на жизни драгоценном металле.

1988

18

Сегодня затменье. Следы человечьи

теряются в звѐздах. Другие, как хлам,

заброшены в море, рассыпаны в речи,

завещаны будущим поводырям,

которые смогут на вызов потомков,

на ропот упрѐков ответить: всегда,

кто падал с высот – тот оставил обломки,

а всѐ остальное не стоит следа.

Блажен, кто впотьмах, после страсти и битвы

на память, наощупь собрал черепки.

Слепая любовь – это те же молитвы,

а в сумерки боги не так велики.

1989

19

...Я пишу из гостиницы, время твоѐ занимая

и своѐ койко-место в номере душном и лысом.

Так как голуби заняты миром и им не до писем,

ты его не получишь и не сомнѐшь, не читая.

Я живу на последнем, здесь так высоко, но не выше,

чем положено Богом – а я соблюдаю уставы:

ощущаю себя центром мира, как косточка вишни,

что от чувства кровавости и тесноты устала.

С прежним вызовом в яви, я про себя прости

повторяю всѐ чаще, в памяти нимб бросаясь

вниз головой, как в омут, и разбиваясь

о воспоминание непроницаемой мягкости

панциря твоего...

1989

20

БРОДСКИЙ

Свобода. Вот слово, звучащее диссонансом для слуха,

предпочитающего вялую смену мажоро-минора.

Свобода – отторженность от. Отрезанное ухо

Ван Гога, не нашедшего, кроме бритвы, точки опоры.

Считалось, бритва в нашей руке. Отрезав соло

гения, портящего стройность общего многоголосья,

мы добились свободы: от порчи нашего унисона

и от поэта. За океаном Прекрасный Иосиф.

Сейчас, узрев на опальном челе бессмертные лавры,

признав, наконец, его голос – голосом свыше,

растерянно постигаем истину, изменившуюся коварно:

мы – ухо, отрезанное им, не желавшее его слышать.

1989

21

Лосось умирать отправляется вверх по рекам

к месту рождения. Разве я хуже? (Да, нет –

нужное подчеркнуть.) Вот уже стиль анкет,

вскоре мне предстоящих, как человеку.

Воображенью, конечно, не нужен лист

подорожной, таможня, валюта, виза,

но плоть свою как оставить по ту сторону кулис?

Итак, на тело своѐ я получила вызов.

Слово престранное. Раньше так называлось

приглашение на дуэль (убийство).

Усмехаясь, я всѐ же свои витийства

срифмовываю ещѐ. Последняя жалость –

о родном языке. Кто знает, на чѐм отныне

мне говорить и подпись какую ставить

под долговыми расписками иль стихами,

клинописью какой и на какой латыни.

Мне предстоит задача трудней, чем та,

что мучила в детстве (о пресловутой трубе

в бассейне). Ныне из пункта А

я выхожу в неведомый пункт Б.

В комнате сей, в клетку, в немецких обоях,

где я жила и живу ещѐ, где со мной

призрак всегда один и один живой –

22

я решилась уехать от них обоих.

В клетке своей, где я опять не сплю,

где раньше жили папа и мама,

я, словно будущие свои телеграммы,

отбиваю зубами в ознобе: люблю, люблю...

1990

23

Следствие вырастает на могиле причины.

На обороте медали да написано нет.

Взрыв, происходя, уничтожает мину.

Противореча себе, Бог породил свет.

То, что прежде страданием невыносимым

было – меж створок раковин, в щели узкой,

песчинкою терзало душу моллюска,

и он, избавиться от неѐ бессильный,

рану свою зализывал перламутром,

тем, что у него обозначает нервы,

и обволакивал телом, – однажды утром

вышло на свет ясной радостью перла.

Маятник противовеса колеблет эфир,

смех Рождества заглушая слезами смерти.

Словно посланье младенец выходит в мир,

как и положено письмам, в белом конверте.

Жизнь заполняет помарками чистый лист

с ленью, с поспешностью ли, и в том же темпе

уходит; на лбу рисунок морщин, волнист,

напоминает обычный почтовый штемпель.

24

Нитку жемчужную вновь рассыпает жизнь

в пыль, подчиняясь закону противоречья,

и время песком бесстрастным уходит вниз,

из глубины небес – глубине навстречу.

1990

25

Г.Ш.

Молчание, – ты лучшие стихи

в часы, когда зрачкам не надо света,

чтобы видеть явь; раздутые мехи

горящих лѐгких в поисках ответа

среди всемирной глухонемоты,

царящей беспробудно, монолитно.

Молчаньем искажаются черты

любви, в еѐ попытке первобытной

заговорить, когда идѐт война

меж скорбью мировой и болью частной,

и тело застывает буквой на

бумажной простыне, глухой согласной

на всѐ. И остаѐтся на губах,

в их глиняные трещины зарыта,

невысказанность слова, страсти прах,

мычание в потѐмках алфавита.

1990

26

Хромая по обочинам судьбы,

проходит жизнь, прозрачнее воды,

при полном безучастии природы.

Напомни мне: за что была борьба?

Куда звала библейская звезда

и тяжко отчего в тисках свободы?

Не удержать любви и про запас

не отложить ни сон, ни звѐздный час,

ни музыку в саду цветущих яблонь,

дня не продлить усилием свечи,

а кто пытался счастье на ключи

закрыть, нашѐл однажды, что ограблен.

Уверенно пророчил за труды

признания обильные плоды

узор подробный линий на ладони,

но стѐрся раньше, обратившись из

надежд в воспоминания, и жизнь

прошла не в обладанье, но в погоне.

Оправдывая слабости нуждой

и обстоятельств силою, простой

забывчивостью можно откупиться

27

от прошлого, и замолить грехи,

а жертвам щедро посвятить стихи

по праву палача и очевидца.

1990

28

Г.Ш.

Нагнись ко мне, и я тебе шепну

так тихо, что, должно быть, тишину

прекрасную, еѐ молчанья лоно

не разорву, величья мига вниз

не уроню с его высот, нагнись

ко мне, я научу тебя наклону

и разговору долгому, без прав

и помощи словесности, обняв

соцветье рук твоих, локтей, коленей, –

преображѐнные, они не те

сейчас, что были днѐм, мы в темноте

прочтѐм немой словарь прикосновений

и наставлений нежности. Прильни

ко мне ещѐ тесней, как в оны дни,

и, стиснутое кубиками комнат,

пространство, прежде бывшее ручным,

раздвинется, рассеется, как дым,

и станет вездесуще и огромно,

и в нѐм мы затеряемся. Прижмись

ко мне, и мы с тобой украсим жизнь

своей любовью, горячо и просто,

29

и нашего дыхания полѐт

огня частицу в небо вознесѐт,

вращая и поддерживая космос.

1990

30

31

32

33

Пора высмеивать приметы,

стряхнуть с души судьбы опилки,

в ладонь не всматриваться тщетно,

где жизнь растаяла обмылком.

И не смотреть назад в надежде,

не жить, застыв на карауле,

окаменев, как все, кто прежде

на лик горгоны обернулись.

Дымит минувшего громада.

Воспоминанья бесполезны:

стук топора, пеньки от сада,

в театре занавес железный.

Судьба ушла в стихотворенья,

в глубины слов, и утомлѐнно

лишь по привычке ищет зренье

у лукоморья дуб зелѐный.

1990

34

Скорей всего, что больше никогда

мне не придѐтся эти города

увидеть вновь: увядшие от пыли

гостиницы и чрева номеров,

бесчисленность кроватей, стен, столов,

прозрачных, как и все, о ком забыли.

Лишь ты, о вероятность, хороша,

тобою утешается душа,

она, не вняв теории Эйнштейна,

на практике надсаживает грудь

и, повторяя «о, когда-нибудь»,

бросается в огонь прямолинейно.

Есть мнение, что, если меж сердец

кратчайшая – прямая, здесь конец

безумию разрывов. Но на деле

сердца не точки, множеству предел

присущ, и геометрия двух тел

кончается на плоскости постели.

Но всем, кто спал, не размыкая рук,

потом собой статистику разлук

пополнить предстоит, а письма, вздохи

хранить со страстью – тою, что живых

не сберегла. И первых и вторых

поглотит безразличие эпохи.

35

1991

36

Волна на берега скользит, ступая прямо

танцовщицей Дега, стремясь из тесных рамок.

Приветливей луча, забывчивее тлена

прозрачного плеча голубизна и пена.

И на песке тобой начертанное слово

ладонью голубой прибой стирает, словно

следы твоих грехов и, что всего дороже,

несозданных стихов шагреневую кожу.

Беспечная вода без слов, без назиданий

излечит навсегда от дара прорицаний,

отпрянет, просияв, не замечая жертвы,

и правота твоя окажется посмертной.

1991

37

Это всѐ, что случилось, и что испытать довелось:

прикоснувшись друг к другу, два тела движением резким,

не успев попрощаться, опять разлетаются врозь,

соблюдая законы материи, рвущейся с треском.

Если общего было на миг – только точка одна,

остальное – различье поверхностей, сфер, оболочек, –

не запомнить лица, не успеть заучить имена,

расставаясь навек среди космоса крошечных точек.

С чем столкнуться придется ещѐ с той же силой –

Бог весть

в до отказа забитом другими телами пространстве.

Это физика, факты и правда природы, и здесь

обвинять неуместно кого-либо в непостоянстве.

Обобщая сей опыт, с обочины жизни своей

посылаю его в никуда, что вполне объяснимо,

накануне рождения нашего сына, со всей

недоказанной силой любви, имярек – анониму.

1991

38

Не так уж много новостей

на средиземном побережье.

Не видно дальше волнореза,

не слышно выше пенья птиц.

Ни неожиданных гостей,

ни долгожданных писем нежных.

Как струпья ржавого железа

стихи крошатся со страниц.

Поставленный с размахом крест,

перечеркнувший всѐ былое,

пылает знаком умноженья,

увеличения тоски.

О чѐм писать из здешних мест?

Ведь всѐ сотрѐт язык прибоя,

волна слизнѐт стихотворенья,

привстав, ласкаясь, на носки.

В провинциальном городке

патриархальные заботы,

круговорот труда с досугом

рождает темы для бесед

о снах, погоде, молоке,

прокисшем в жаркую субботу,

а в остальном во всей округе

особенных событий нет.

39

Вот разве что взошла звезда,

как водится, с рожденьем сына

(судьбы, суровой неизменно,

вдруг улыбнувшаяся пасть).

Вот разве свечка иногда,

вздохнув, погаснет без причины,

когда летит чужой вселенной

тобой отвергнутая страсть.

1991

40

AL FINE DA CAPO*

Сыну

Но ты, моя радость, – ты тлена тогда избежишь,

когда не останется больше ни света, ни тени,

когда разойдѐтся и дым от былых пепелищ,

а память о пепле затопчут следы поколений.

Сказать ли тебе, чтобы правду и явь уличить,

о горькой причине рожденья, о боли зачатья, –

иль скрыть все улики и в космос забросить ключи

сгоревшего дома, а сердце, как дверь, опечатать?

Твоѐ появленье собою зенит моих рифм

отметило высью и, стихосложенья помимо,

словесность в живое творение преобразив,

смягчило и мой приговор, переправив: невинна.

Не ты ль, воплощѐнная нежность, смешение вер,

религий и рас освятил? И превыше законов

твой лютневый смех, затмевающий музыку сфер,

мерцающий свет молока на щеке твоей сонной.

Тебя ли забыть и бесследно исчезнуть дано

тебе ль, средоточию счастья, в сиянии слѐз ли

младенческих или улыбки – и вместе равно

прекрасному?.. нет, ни сейчас, ни когда-нибудь после.

41

Истоки обид обмелеют, усилья стиха

планету с широт безутешности сдвинут на градус,

прилив обернѐтся отливом, и время стихать

настанет страстям и утратам, –

но ты, моя радость...

1991

________________________________________________

*Музыкальный термин, обозначающий, что, доиграв до

конца, нужно вернуться к началу

42

Вилли Брайнину-Пассеку

Всѐ в Зальцбурге соль: и мельканье заснеженных лиц

прохожих, едва оживляющих обморок утра

январского, и осыпающаяся с косиц

крутых париков положительно белая пудра,

и мятые, влажные хлопья бумаги, и нот

дробинки на ней; и фермата, как пастырь над паствой,

клонясь и качаясь всей чашей, как колокол, льѐт

вибрацию света, судьбы безымянное «здравствуй»...

О, было бы легче, когда произнѐс бы его

возникший из снега, покрытый крупицами кварца,

вошедший шагами гранитными тот роковой

посол, что по зову и праву традиции Schwarzmann.

Но он затаился под маской ферматы внаѐм

и, жить вынуждая с напрасной оглядкой на двери,

сам рядом – везде – ежечасно – в обличье любом,

и в каждом живѐт собутыльнике верным Сальери,

в глухом равнодушии к музыке лучших стихов,

в чужом языке эмиграции, в злых переулках

еѐ Вавилонов, в густом изобилье голов,

где пусто и пыльно, как в немузыкальных шкатулках.

43

О, если бы мне, двойнику его, тѐзке, взамен

в твой утлый проникнуть уют, где ты празднуешь ныне

свой новый январь средь надменного нищенства стен,

поэзии раб и всегда потому – именинник;

войдя – задержаться, стряхнуть возле двери в тени

кристаллы солѐного снега, чтоб не уколоться,

и аркой проѐма, ферматой, продлить твои дни,

воскликнув с порога, с мороза: да здравствуешь, Моцарт!

1992

44

Г.Ш.

На море северном морщин

не счесть. В озябшую валторну

воронки волн с сурдиной льдин

выводит ветер звук, упорно

выдерживая тон один.

Вдали отмечен берег чѐрный

огнями городских витрин,

в домах уютом пахнут зѐрна

кофейные, гудки машин

перекликаются задорно.

Ты кормишь хворостом камин

в далѐком зимнем Oostvoorne.

Немного тянет из дверей.

Деревья в облаках морозных

стоят в саду, ещѐ тесней

застывших пальцев сжавшись, в гроздьях

бесхозных гнѐзд, толпой своей

пугая пешеходов поздних.

Из глубины, от их корней,

струясь и впитываясь в воздух,

по чѐрным венам их ветвей

восходит ночь, теряясь в звѐздах,

великих – прихотью людей –

и мелких одиночках розных.

45

Снаружи сотрясают дом

порывы ветра, изнутри же –

смятение. В невнятный ком

слова сбиваются: « прими же

меня, душа моя... ни в ком

я света не нашѐл... но ближе

тебя...» Неначатым письмом

в руке белеет жизнь. Всѐ ниже

раскрытая ладонь с листком

скользит. И вот их нежно лижет

огонь прозрачным языком –

ручной, простоволосый, рыжий.

1992

46

Вперѐд заглянуть невозможно: боишься стыда

бесплодия, косноязычья стиха, самосуда.

Листаешь к истоку, откуда по руслу вода

давно изошла, и мелькает: о, если б отсюда,

но – это минуя. И это. О боже – и то!

А пальцем проверишь украдкой – ведь всѐ понарошку? –

остаток страниц на пороге в немое ничто

и руку отдѐрнешь ужаленно... Скоро обложка.

1992

47

Щедрость опять обернулась растратой.

Роздано – прожито. Ныне размах

сеятеля – только слепок крылатый,

жест холостой с пустотою в горстях.

Зубы ль дракона взойдут у обочин,

злаки ли, зло – заблуждений итог

не угадать, хоть и был непорочен

замысла первый невинный росток.

Только шагнѐшь одолеть это поле,

рожью и ложью поросший простор, –

ветер нахлынет и слух твой уколет

дальней трубой, возвещающей сбор.

1992

48

Это – боярышник, это – рябина,

это – прабабушки перстень старинный,

это – обугленный детский дневник,

это – возлюбленный прежний язык.

Вот тебе родина на сувениры,

пух тополиный, листок бузины.

Ладаном благоухают и миром

фотоальбомы, гербарии, сны.

То ли прекрасна, как хочется помнить,

то ли пуста, как портрет без лица...

Бабочка мѐртвая, нежилью комнат

пахнет твоя золотая пыльца.

Пуще неволи на свете – охота,

пусть холостыми набит патронташ.

Сыплется с кожи свиной позолота,

снег прошлогодний заносит пейзаж.

Это – развалины, это – пещера,

где похоронена кукла-венера,

это – трава посредине двора,

это – былых побуждений гора.

Ветра сухого прозрачное тело

гонит, как сор золотой, вдалеке

то, что когда-то сияло и пело

49

всем, кто молчал на одном языке.

Как ни укладывай – рельсы ль на шпалы,

жизнь ли на рельсы – всегда поперѐк.

Тихо пульсирует в жилах усталых

речка Смородина, Леты приток.

Помнишь дорогу? По кромке прилива

берега белого, через межи

поля вороньего, к краю, к обрыву, –

милый вожатый, глаза завяжи...

1992

50

За окраиной слов, за пределом протянутых рук,

где теперь я как будто живу, различить невозможно

продвиженья вперѐд или вспять; в темноте ни вокруг,

ни в себя оглянуться, не свериться ни с подорожной –

той, что вилами вкось по воде, ни с тобой, Водолей,

потому ль, что не время созвездью январскому нынче,

потому ли, что, сердце зажмурив, гляжу, но скорей

потому, что пожизненный срок не завиднее линча.

Вид на море без вида на жительство в копоть звезду

обращает, пейзаж посыпая подобием пыли,

чтобы скрыть, что надкушены яблоки в райском саду,

где духовную жажду давно до меня утолили.

Растянувшись вдоль времени года, сморгнувши росу,

соловьиная ночь, как погода, с утра устоявшись,

плотно кутает шеи стволов в деревянном лесу,

где, заржавев, молчит соловей, заводным оказавшись.

Место занято, мир разлинован, на нѐм без полей

пишет космос своѐ одиночество, слева направо

проведя горизонтом предел, чтоб означить ясней

запрещѐнную даль всем помыслившим выше октавой.

Ниже уровня моря строку заполняет вода –

неуместная в письмах, в природе оправдана сырость,

и любой, кто глаза от бумаги подымет, всегда

над собою судьбу обнаружит всѐ ту же – навырост.

1992

51

Как в огонь мотылѐк,

как под серп василѐк,

как пушинка случайная – в тигель,

как больной на сквозняк,

как к обрыву бедняк

инстинктивно спешат на погибель –

я, дыша тяжело,

отвергая тепло,

кров, пожитки, покой, подлокотник,

всѐ бегу без конца,

словно зверь на ловца,

за тобою, – да ты не охотник.

1992

52

Повернувшись затылком к себе, я пишу тебе на

обороте листка с осужденьем на жизнь, что веду я.

За спиною – спина.

Одиночная камера с зеркалом вместо окна

заставляет невольно собой заниматься вплотную.

На вопрос о привычке, скажу: если есть в этом плюс,

то один, нарисованный мною взамен переплѐта,

но теперь тороплюсь

затереть его, ибо моѐ отраженье, как что-то

безнадежное вычеркнул он, – вот такие заботы.

Впрочем, если моим зеркалам превратить монолог

не под силу в беседу, сиять же блестящей заплатой –

небольшой в этом прок, –

зачерню их совсем, для симметрии с дверью глазок

лишь оставив: смотри Полифемом, слепой соглядатай.

Вот теперь в темноте – разбираешь ли нынешний мой

неустойчивый почерк? Прости, я отвыкла от писем.

Это ж, левой рукой,

если зеркалу верить, написанное, шлю на твой

прежний адрес, целую. Итак: Зазеркалье, Алисе.

1992

53

Стосковавшейся, нищей рукой

огибая оглоблю с

тетивой, то есть – осью земной,

обнимаю весь глобус –

весь клубок узловатых путей

с тупиками развилок, –

прижимаюсь всей жизнью своей

и целую в затылок.

Я целую на нѐм наугад

океаны и сушу,

если эти просторы таят

до сих пор твою душу,

все названья и надписей рой,

россыпь мелкого шрифта,

я целую – всю землю с тобой,

если где-то да жив ты.

1992

54

Зима всѐ длится. Дождь наносит крап

на карту местности, как шутка, плоской.

Песок сиял бы золотом, когда б

из-за дождя он не был болен оспой.

...А ты, свободный друг, далѐкий раб

иной зимы, румяней и белее,

всѐ так же золото на медяки

меняешь, чтоб познать тщету затеи?

При кажущейся полноте руки

не больше станет – только тяжелее.

Здесь всѐ перетасовано. На час

опаздывает ритуал заката.

С тех пор, как был апрель последний раз,

почти три года минуло. Когда-то

столь пристальное, время как на глаз

теперь проходит, с привкусом полыни.

Итог судьбы – ореховый секрет

щелкунчика, бумажная святыня

письма... Как будто изменений нет

в слагаемых, но в день, покойный ныне,

жизнь волшебство утратила. Калиф

навек остался аистом. Стихия

55

стихами не приручена, а рифм

цепочка лишь названия сухие

сковала, ничему не научив.

1993

56

Когда уйдѐшь ты, словно вынося

себя за скобки действа и участья,

потянется в сквозняк ухода вся

поэзия, но прежде, чем упасть, я

замечу, что держалось на плаву

и покачнулось от движенья мимо:

пространство, обнимавшее листву,

прозрачная, скупая пантомима

самой листвы, сутулые холмы,

слова любви, летящие на пламя,

и время жизни, что когда-то мы,

держа в объятьях, меряли локтями.

Когда б не ты, когда бы не твоѐ

дыхание, служившее затактом

к бессмертию, когда бы не житьѐ

двух душ, несоразмерное затратам

пожара, их пожравшего, когда б

силок стиха, косовороткой легший

вкруг горла певчего, вдруг не ослаб,

когда б не оползень судьбы, повлекший

лавину, обнажившую пласты

горящей речи, подлинной и длинной,

ещѐ не сказанной, – когда б не ты,

57

о том не знавший властелин лавины...

С тех пор, как не осталось ни следа

от жизни обитаемой, с тех пор, как

рот задохнулся паузой, куда

лететь душе, что мальчиком для порки

слоняется, ища себе вину? –

Туда, где речь щебечет без запинки

на языке костра, в чью глубину

небрежно устремлѐн пробор тропинки,

где узнают в лицо не бывших тут,

бродя во тьме по милосердным кущам,

туда, где вспоминают, но живут,

где тень свою забыть дано бегущим.

1993

58

Наша молодость близится к полночи. Сны

торопливей и проще, былой новизны

нет в объятиях, и безнаказанный опыт

вечной юности вдруг прерывается за

неименьем состава; седеют глаза,

и молчание больше вмещает, чем шѐпот.

Однолюбам, нам преподавала судьбу

ледяная царевна в стеклянном гробу –

стрелка компаса, слепо влюблѐнная в север,

что на полюсе, оси достигнув земной,

пережив всех попутчиков, всею собой

задрожала, чертя растопыренный веер.

Истекая минутой прощальною, нам

шепчет молодость наша, невольным стрелкам

по учебным, как долго казалось, мишеням:

«Промотавши надежду, мечту прокутив,

положись на поэзию случая, миф

или грех, сторонясь наказанья свершеньем.

О себе возвещает падением плод.

Незаметный цветок с головой выдаѐт

себя запахом, страстно заботясь о воре.

Нежный сторож, кругами ходи, береги,

но не всѐ, приближаясь – зажмурься, шаги

укроти, не залечивай дыры в заборе...»

59

1993

Так промолчать в ответ, что и вопрос

забылся, и забывшиеся губы,

его не удержавшие: сбылось?

(Сбылось, как с рук сбывается...)

Кому бы,

как не тебе, дарившему в свой срок

прикосновенье губ, как подорожник,

помиловать страдательный залог

любви, когда ты сам – еѐ заложник.

Ты там навек, где вместе были мы.

Осунувшийся воздух за плечами

твердит, что из воспоминаний тьмы

ты вынут. Нам, к окраине печали

пришедшим, как к околице села,

пришлось проститься у развилки страсти,

как промотавшим чудо ремесла

любовного, как выпавшим из пясти

божественной... Взамен тебя – холмы

стихов, сулящие покой и штиль, но

теперь там ты, где прежде было мы,

и где навек грамматика бессильна!

60

Возьми меня, неграмотная ночь,

немую обладательницу слуха,

и урони наружу – мимо – прочь –

вовне, в глухую раковину уха

вселенной, ибо помню времена

(за Летой, что разлита Водолеем,

тобой), когда не на ухо, но на

губах губами – было нам слышнее;

укрой меня, чтоб после стольких лет

мне не узнать в безмолвии ответа,

что не в постели нам – в одной земле

лежать, и всѐ, что нас роднит, – планета.

1993

61

Утративший меня, с тобою

твоя утрата

прощается, и я открою

тебе глаза так,

как закрывают на прощанье

другим и прочим.

Но ты не рядовым, а крайним

был, каждой ночью –

недосягаемым, при свете –

и вовсе дымом,

а в слове на ветру – как ветер

неуловимым.

Как голос невесом – оковы

речей бесплотны.

Я за тобой могла б в крестовый

лететь поход, но

не скованная ни зароком,

ни сном, ни сплетней,

я прерываю слов мороку

на срок столетний,

я закрываю счет наитьям

в слепых обидах,

чтоб, жизнь с тобой расторгнув, выйти

как тихий выдох.

Душа, лети из оболочки,

как вон из ряда,

помилования – отсрочки –

62

просить не надо.

Усилием ещѐ одним и

опять последним

забудь о том, что молодыми

мы были в летнем

году, и уступи без боя,

затем, что больше

мне не с кем жить: ведь ты со мною

навек и дольше.

1993

63

За тобою, встречающим утро, как грудью шрапнель,

за тобой, уходящим из комнаты, словно из жизни,

устремляясь вослед, успевая в предсмертную щель

расставанья протиснуться выдохом, бликом от призмы,

ибо больше ничем не проникнуть в заветный полон,

раздирая засовы запекшихся кровью покоев, –

только тем, что стучится в ключицах и просится вон,

только дрожью соблазна утратить, ещѐ не присвоив,

только тем, что назвать не под силу ещѐ никому,

кроме голоса, в прах полустѐртого долгою сушью,

что, царапаясь, тщится уходу вослед твоему

через мускулы воздуха и паутину удушья

выйти лазом, тесней родового прохода на свет,

запинаясь о звуки, – туда, в освещѐнную рощу

безымянной души, где сиротства безмолвия нет

для познавших блаженство в раю разговоров наощупь;

за тобою, душа, порываясь ослабшим лучом

озарить узнаванием твой бессловесный подстрочник,

домогаясь коснуться и лишь ушибаясь лицом

о дыханье твоѐ, о серебряный твой позвоночник;

за тобой, уходящим из комнаты, снова в юдоль

возвращающимся, промолчавшим опять на пороге,

закрывая глаза, узнавая последнюю боль,

понимая вослед: это боги на промысле, боги...

1995

64

Только здесь, под водой, где уже не бывает дождя,

узнаѐшь, как земные слова тяжелеют и тонут,

как размытое время, само за собой не следя,

огибает предметы, струясь, и свивается в омут.

Здесь концы сведены и упрятаны в воду. Следы

не оставили даже кругов, и небесный охранник

отступился от нас, натолкнувшись на купол воды,

поглотившей былых берегов затонувший титаник.

Только здесь, в измерении третьем, где нет рубежа

меж движеньем и словом – невнятными, без очертаний, –

где пытаешься всплыть, на душе, словно камень, держа

континенты печали и кладбища воспоминаний,

в атлантиде затишья, где больше ни снега, ни слѐз,

где события мимо плывут, прогибаясь упруго,

избегая свершиться, – двум жизням случайно пришлось

милосердным подводным теченьем прибиться

друг к другу,

чтоб на миг этот выцветший ил, этот сумрачный риф

отодвинув, отринув, поправ, как и смертное сжатье

разрываемых лѐгких, усильем одним позабыв

обо всѐм, что извне, за спасительным кругом объятья,

налегке устремиться в иной, золотой водоѐм,

утешений немых, откровений прощальных жилище,

чтоб соломинкой, льнущей к соломинке, кануть вдвоѐм

в продвижении к тонике через пробоину в днище.

65

1995

Кого Бог раз осветил, тот всегда светел будет.

из письма Марины Мнишек

Тот и светел, кого освещает единожды Бог,

размечая мишенью виски и пунктиром запястья.

Тот, кто избранным жил, с позолотой такого несчастья,

тот и знает урок.

Тот и был на виду, кто горел. Кто, из млечной страны

уплывая навек на восток, успевал спозаранку

признаваться в любви, – перед казнью ухода за рамки

видел вещие сны.

Тот и выстрадал больше, тот первый и был ученик,

кто о большем молчал, погибая за партою дальней,

кто, горя изнутри, опалил откровеньем прощальным

даже Бога на миг.

1995

66

Дай только на ночь мне перечитать,

я утром всѐ верну, всю эту повесть,

которой имя – ты, где даже прядь

волос твоих закладкою...

Вся полость,

вся оболочка бренная моя,

ты видишь, замирает в ожиданье

причастия – перелистать края

твоих ко мне щедрот...

Позволь же, дай мне

войти в твой поздний утомлѐнный сон

и царствие, побыть в твоих палатах

и заглядеться, не дыша, в затон

опущенных ресниц и рук разжатых;

за гранью сна охранного листа,

беречь тебя, пока ты спишь, не мучась

воспоминаньем обо мне, – и так

неведеньем твоя завидна участь!

Дай тронуть рай сомкнувшегося рта,

ревниво стерегущего дыханье,

закрывшегося строго, как врата,

как створки этой книги без названья.

67

Дай только на ночь. И задуй свечу.

На эту книгу свету не пролиться.

Я в темноте перелистать хочу

заученные пальцами страницы,

пока ты спишь в неведенье, пока

в беспамятстве покоятся богатства,

пока молитвой кружится строка:

дай только на ночь – вытвердить и сдаться.

1995

68

В стране, где не воскликнуть «сколько зим»,

а снега не зазвать и ворожбою,

где красота твоя была б чужою,

как падчерица, подрастает сын

и твой и мой – единственный, тобою

не виденный, и потому один

меня на свете любящий. У моря,

где мы живѐм, доступного уму

нет измеренья, равного ему:

вдаль, вширь и вглубь. И если вдруг во взоре

моѐм и боль, то только потому,

что воздух густо чешуѐй посолен,

а света нет... Удачная строка

плывѐт ко дну, так мной неосторожно

написанная вилами – не ложь, но

и не свидетельство; издалека

тебе не видно мелочей острожных,

песка во рту, чернил из молока.

Но бесполезно на кофейной гуще

гадать во тьме. Я, фениксу сродни,

останки крыльев, как Икар, в ремни

затягиваю крепко, о грядущем

не думая костре. Огонь ревнив, –

но в чѐм мы не искали преимуществ?

69

1992

Как привыкают к сумраку глаза,

душа сжилась и породнилась с пеплом,

засыпавшим былые образа.

Взошедшая на пустыре поблеклом

поэзии случайная лоза,

пытаясь выжить, тянется на зависть

настойчиво, и к рифме льнѐт строкой,

оберегая русской речи завязь.

Так спящий ночью тянется рукой

к зиянью рядом, в муке просыпаясь.

Цвети, лоза, над заморозком дня,

отогревай сырые казематы

чужой земли. От твоего огня

сгорим наедине втроѐм: зима, ты

и всѐ, что сохранилось от меня.

Душа таится в теле, как в засаде.

Живя по грудь в беде, пускаться вплавь

обманного телодвиженья ради –

бессмысленно. Сон побеждает явь,

оставленную до утра в закладе.

Но именно отсрочкой платежа

и держится надежда, и за ней я,

закрыв глаза на грубость муляжа,

бреду вослед иллюзии прощенья

в расчете на добротность миража.

70

1995

Нас обнимает тесная страна.

В ней чувство локтя осязаешь болью

под рѐбрами.

Известие, что близится весна,

приносится не ласточкой, а молью,

по-доброму

выпархивающей из дневника,

из ночника, из свадебного платья...

Убийцею

пространство, незаметней паука,

всѐ крепче заключает нас в объятья

границами

дозволенного: горизонт глазам

всѐ больше жмѐт, как тесный рельс колѐсам

в стальном пути,

и хочется – как комнату к гостям –

прибрать лицо, закрывшись от вопросов,

и вон уйти.

Хрипит свирель ключиц, орган костей,

и голос, положась на эха милость,

как к устью, как

к побегу рвѐтся, в поисках дверей,

не ведая, как страшно изменилась

акустика.

1996

71

Своей кончины тишину

ты осознаешь постепенно,

срастаясь с ней, скользя ко дну

беззвучной гаммой, по ступеням

которой не взойти назад,

не заблудившись средь развилок

воспоминания, чей взгляд,

доныне тянущий затылок,

неотвратим...

Из темноты

следя казнѐнными глазами –

что разглядишь? что сможешь ты

догнать воздушными шагами?

Закрой глаза и позабудь

всю эту тайнопись, к которой

когда-нибудь и кто-нибудь

отмычкой вломится, и скорой

рукой без всякого труда

откроет для чужого взора

архивы твоего стыда,

глубины твоего позора.

72

Не заступайся им вослед.

Не унижайся многословно,

что нет вины твоей – ведь нет

и оправданья невиновным;

себя и жизнь свою во мгле

не обнаружь движеньем малым,

как будто вправду на земле

твоим дыханьем меньше стало.

1996

73

Бессонницы слепой проѐм

в тоннель пугающий,

в который не дано вдвоѐм

входить пока ещѐ.

Тропа окольная скользит,

ведя уверенно

на самосуд, на лобный стыд

за кромкой времени.

Вину бы потопить свою

в реке забвения,

но всюду отмель и стою

лишь по колени я.

В руке отяжелел подол,

рекой закушенный,

во рту под языком обол,

как стих задушенный.

Видны поодаль вѐсел двух

и лодки линии,

но страшно лодочника вслух

назвать по имени.

К воде приводит каждый след

на снежной замяти.

В прорехе дней мелькает свет –

прельщенья памяти.

1996

74

На небе – месяц, на календаре –

сентябрь, и непорочный круг природы,

объятие сомкнув на сентябре,

им, как стеной, обвѐл то время года,

в котором счастье былo нам к лицу,

как будто палец впору был кольцу.

Торжественными зодчими весь год

выстраивая замыслы из лучших,

мы позабыли настоящий вход

создать, и вот, мой призрачный попутчик,

мы свой собор снаружи обошли

по щиколотку в золотой пыли.

Растерянность, прозренья пустоцвет,

сжимает горло, словно тесный ворот.

В пространстве, где для нас иллюзий нет

отныне, воздух кажется распорот,

а там, где ты, вожатый мой, вчера

ещѐ существовал, – сквозит дыра.

Замкнув орбиту, нас привѐл разрыв

к концу, где нет ни выхода, ни входа,

туда, где честный фокус перспектив, –

а он и называется свобода,

считали мы, пока давали крюк, –

стал точкой, до которой сжался круг.

75

1996

Назначенное, если ты решишь не сбыться, –

умри немедленно, оставь пустой страницу

пророчеств и задуй огонь своих примет.

И мы уйдѐм вослед тебе и бросим заступ –

как белый флаг – у входа ржаветь в знак, что нас тут,

как и руды золотоносной, больше нет.

Воспоминание богаче обладанья –

разломим надвое само воспоминанье,

дары предвиденья в осколки разобьѐм,

и о несбывшемся в пустой каменоломне

пусть при раскопках разорения напомнит

светильник голоса, обмолвившись стихом.

1996

76

Тобой запущена праща

события, но не вернѐтся

ни звук свистящий, трепеща,

ни камень, канувший в колодце

безвременья. Теперь за край

заглядывай, в надежде поздних

дождаться всплесков, вопрошай

бездействующий ныне воздух,

молчанием со всех сторон

спелѐнутый. С глухих окраин

ты безголосьем окружѐн

и тишиною же облаян.

Читая прописи воды,

внемли рисунку светотеней,

открой прозрачнее слюды

язык предметов и движений.

Ты потерял навек своѐ

возлюбленное нечто, язву,

душой лелеемую, чьѐ

отсутствие смертельно. Разве

77

не милосердней без затей

замуровать страданье в стену?

Из рифм не строить мавзолей

и не искать ему замену.

1996

78

Теперь ты знаешь: разницы ни в чѐм

по сути нет. Холмам равны равнины.

Равновеликость жертвы с палачом –

простое уравнение чужбины.

Назад не ходят? Правила игрой

заранее осмеяны и дразнят

подобиями. Яма под ногой –

горб неба, опрокинутого навзничь.

Задача не решается. Позволь

определить условья обитанья.

Мука на пальцах или канифоль,

сложенье тела или вычитанье,

ты над землей иль над тобой земля, –

различья нет, как нет и безразличья.

Настройку скрипки начиная с ля,

ты безучастно держишься приличий.

Слагаемые с множеством нулей

задешево пошли на распродаже.

Ты движешься в зените без теней,

шагая, выпадаешь из пейзажа.

Соединяя дуло и висок,

не ожидаешь в сумме встретить прибыль

и узнаѐшь, упав лицом в песок,

что убыл здесь, но никуда не прибыл.

79

1996

80

81

82

83

Написанное в спешке, впопыхах

любовное письмо с доставкой на дом

получено: мы засыпаем рядом

и видим сны на разных языках.

Ни ревности на этот раз, ни боли,

что скоро врозь, а только волшебство

греховное: за Стиксом снова поле,

но мы ещѐ не перешли его.

Никто из нас, казалось, не осилит

двухтысячного лета, гулких дней,

простреленных как пулями навылет

разинутыми ртами трѐх нулей.

Давно бесстрастным голосом пророка

оставлено в наследство нам: зачем

любви искать и ездить так далѐко?

(Спроси у тех, оставивших Эдем...)

И впрямь: зачем? Густой бордовый бук

нашѐлся бы и прежде. Полнолунье –

когда и где угодно. Сильных рук

объятие – в любом другом июне!

Зачем сошлось, что по вине ничьей

я, на планете делая привалы,

три с половиной тысячи ночей

84

на родине своей не ночевала,

а сны сбылись и ожили? Как шарф

на слабом горле затянулось время.

(О Бельгия! О Брейгеля ландшафт!

О бедные младенцы в Вифлееме!)

Зачем я здесь? Чтоб мне хватило сил

обманываться дальше, если даже

нельзя... и чтобы ты меня простил,

когда я вновь исчезну из пейзажа.

2000

85

Не всѐ ли нам равно, что покидать.

Все лестницы – лишь выходы из дома.

Попробуешь прийти сюда опять,

но ключ не подойдѐт к замку дверному.

Забыт пароль, нет доступа в сезам,

в отечества и отчества руины.

Не всѐ равно ль, по волчьим ли глазам,

по звѐздам ли, по песне лебединой

гадал авгур, незрячий звездочѐт,

предсказывая эти перемены,

где зеркала расширенный зрачок

не видит больше красоты Елены.

Твои черты по мифам растеклись,

и не найти судьи для казни спора.

Душа сама себе спартанский лис,

и сердце зреет яблоком раздора.

Уйди прозрачным шагом, налегке

из западни, на комнату похожей,

не вглядываясь, что там на крюке

колышется от сквозняка в прихожей,

86

оставь ключи, кровать не застилай,

пусть кран течѐт, пусть пыль летит к порогу...

Когда домой вернѐтся Менелай,

он всѐ поймѐт и скажет:

слава Богу.

2000

87

Дедушке

Двадцать лет с той поры,

как твой лоб

остывал под моею ладонью.

Двадцать зим, воздвигавших сугроб,

точно в горле комок,

чтоб к весне кашлянуть.

Двадцать длинных орбит,

как меня за тобой безутешно в погоню

посылает любовь –

в безнадежный окраинный путь.

Двадцать мѐртвых петель,

как земля, потеряв тебя,

кружится слепо,

словно обыск пространству,

вращаясь безумным зрачком,

учинив.

Драгоценная цель,

ты – внутри,

и планета подобием склепа

через космос летит наугад,

повторяя круги, как мотив.

Двадцать раз в ноябре

двадцать свеч

не согрели души ни на йоту.

88

Тѐплый дым, протекая сквозь память,

уносится на небеса

и летит в облака,

чтобы лечь,

как объятье вокруг, как забота

обо мне,

о тоске, что во мне

раздувает свои паруса.

Двадцать лет я живу над тобой –

под твоею бессмертной любовью,

вспоминая ту местность,

куда не вернуться назад,

эту русскую рощу,

как остров сокровищ,

где камень стоит в изголовье,

чтоб отметить то место в земле,

где зарыт этот клад.

2000

89

Участь моя решена... (А.Пушкин)

Мой Пушкин, ты был прав: как можно сва-

таться, не позаботясь об отказе?

Во мне сильней иного естества

скулит инстинкт спасенья.

Мышь в лабазе,

хорѐк в курятнике, в овчарне волк –

ищу спиной сквозняк, дыру затылком,

боясь услышать безвозвратный щѐлк

задвижки и ослепнуть от ухмылки

хозяина – охотника – ловца

с букетом роз... и золотой ошейник,

к размеру обручального кольца

в его руках сведѐнный...

– О репейник,

о свист свободы, судорога ног!

Рывок – прыжок – полѐт поверх ловушки!

... о, спазм души сдающейся... висок

подставленный...

о, как мне быть, мой Пушкин?

2000

90

Дочке Саше

Ни совершенства,

ни силы своей

ты не знаешь.

Взмахом ли, гневом

своих августейших ресниц,

словом ли –

повелеваешь.

И часто одна лишь

вспышка! –

и, огнепоклонники,

падаем ниц.

Сколько ещѐ лорелей,

ипполит,

беатриче

дремлют в тебе,

в пеленах неоткрытых долин

и лабиринтах непознанных

сходств и отличий,

сколько вовек не раскаявшихся

магдалин.

Никой,

сильфидой,

с трапеции детских качелей

чертишь параболы жизни

91

полѐт и уклон,

ты,

обещанье бессмертья,

весны Ботичелли,

радуги радость

и локонов лаокоон.

Вся ты –

канун и затакт;

твои принцы за партой

грифель грызут.

Ты –

в адамовом стройном ребре

евой таишься,

прельстительной искрой,

азартно

смуты готовя,

и только четыре тебе

2008

92

Наготове весна. Холода

удаляются шаткой походкой.

Сад приходит в себя от стыда

летаргии, рубашки короткой

обветшавший прозрачный подол

оправляя движением ветра.

А февраль от ответа ушѐл

в складки дряхлого снежного фетра.

Как орган, распрямляется в рост

отходящий от спячки орешник.

Звуки заново пробует дрозд,

как слова подбирающий грешник.

2010

93

По гордой лире Альбиона *

свою настраивать свирель,

невольно подражая тону, –

жест соблазнителен, но цель

не высока: в тисках канона,

пусть золотого, смолкнет трель

и пересохнут обертоны.

Лозе для дудки – не везде ль

отечество? Во время оно

и в наши дни тростник стиха

даѐт побеги вне законов;

к диктантам кесаря глуха

восходит рифма не у трона,

где до безмолвия тиха

земля под гнѐтом унисона.

...Но в ноте божьего штриха,

в дуге любовного наклона,

в контральто древнего псалма,

из слез покинутой Дидоны

растѐт поэзия. Она

соцветьем рвѐтся из бутона

и, кожей Марсия, сама

дрожит при флейте Аполлона,

и, речью стать обречена,

94

цезуры, ямбы и пеоны

несѐт в подстрочники поэм.

Разноязычья Вавилона

для лиры нет: благословен

один – под солнечной короной,

один – поверх границ и стен

одной планеты заселѐнной

язык пророческих камен.

2011

*Строка А. С Пушкина из романа «Евгений Онегин»

95

ПОПЫТКА АВТОПОРТРЕТА

Душа моя, где же ты дома?

Где кров для тебя – на века?

В лоскутьях бумажного лома,

в объятиях черновика?

Петляя в витках бездорожий,

лицом ушибаясь о быт,

всѐ медлишь у жизни в прихожей

и ждѐшь дозволения быть.

А те, что приписаны к прозе,

двужильней иных пенелоп,

шагают при сытном обозе

размеренной поступью стоп.

Земным, домовитым, красивым,

им хватит и шири и крыш,

пока ты в их тексте курсивом

и звѐздочкой сноски сквозишь.

Они плодоносят разгадкой,

легко наживают уют,

везде обрастают повадкой

и мускусной плотью цветут.

В свои закрома собирают

96

не траченых мифов гнильѐ, –

в саду Гесперид урожаи

и в Лете полощут бельѐ.

Ты бьѐшься на привязи нимба

в потуге догнать миражи,

пунктиры, приметы, – а им бы

смоглось и без выкройки жить.

Вторгаясь в их швейную строчку,

сучишь свою нить наугад

и тянешь челнок в одиночку,

непарная, как шелкопряд.

2011

97

Прижившись на поле вполне,

значком вопросительным зыбясь,

волнуясь, кричит на стерне

из песни детсадовской чибис.

И свищет с ограды щегол,

вкрапляя свои флажолеты

в медовое тремоло пчѐл,

в нагретую музыку лета.

А дома в саду на траве

играет и кружится дочка,

и голос взлетает наверх

и чибису вторит – точь-в-точь, как

порхает летучий волан

над запахом гелиотропа,

и воздух над ним пополам

разрезан ракетки синкопой.

И вслед за сопрано в зенит

взмывает пернатая флейта

и острой догадкой звенит,

что скоро откроется: чей ты.

2011

98

Как много сил ушло на выведенье пятен,

соперничества суть, наряды и соседей.

И вот урочный час, стол яств стоит, опрятен,

уже несут десерт на трапезе последней.

Бесплодность, нищета, война – игрушки мира.

Всѐ это не о нас, собравшихся на ужин.

Надушена шинель, добыта честь к мундиру,

по моде саван сшит, и мы других не хуже.

Уже хватает средств на кружева Брабанта,

хотя там больше дыр, чем белоснежных нитей.

Уже достала жизнь заслуженные фанты

из шляпы с чѐрным дном, с подкладкой глянцевитой.

И званные, и те, кого позвать забыли,

с величьем на челе торопятся к раздаче.

Уже дают призы из рога изобилья:

кому дары любви, кому и рог впридачу.

Пора, мой друг, пора. Пора по протоколу

собравшимся прочесть экспромт про несвободу.

Нет времени на жизнь. Нет спичек для глагола.

На восемь вещих строк – нет грифеля на оду.

На проводах надежд, в предсмертном маскараде,

в разученных ролях кукушек с петухами

что толку жечь листы из потайной тетради,

99

которая пуста, как весь ты с потрохами.

Не сохранив лица, спасти хоть облицовку,

пусть гладкой будет речь, пусть ляжет грим без трещин.

Что там в режиме дня стоит подзаголовком? –

Подѐнщина и лень. Широкий взгляд на вещи.

2011

100

Можно ль выполнить предназначенье – подменой беды,

предпочтя бенефису в Руане – досуг очевидца,

продавая за ножки – русалочью вольность воды

или лот первородства – за красную медь чечевицы?

Можно ль выбрать беду? И прожить золотым петушком,

голося молодецки, крича об интриге насущной,

одиноким пророком в высоком величье своѐм –

или тихою рябой, яйцо золотое несущей?

2011

101

Чтоб вставить в строку свой алтын,

что ни на грош не стоит мессы,

зубря кровавую латынь

своих соседей по планете –

простой язык таких, как ты,

творений божьего замеса, –

глоссарий выучив, остынь:

ты всѐ равно один на свете.

Изваянный из тех же слов,

из тех же слѐз, из той же глины,

плывя на морок голосов,

на розыски родных и близких,

сломал ты не одно весло –

земную жизнь до половины,

приняв за речь сирены зов,

за луч – улыбку василиска.

Скажи, прилежный ученик,

былой близнец крылатой ники,

а ныне только плоский ник

в петле всеядной паутины:

каких отметок ты достиг,

распутывая сплетен нити,

раздваивая свой язык,

и что тебе до той латыни?

102

Закрой пустые буквари.

Слова – песок в стеклянных склепах

часов, оставь их течь внутри

по закольцованности рейса.

Пунктиры прописей сотри,

избранничества божий слепок,

сиротство возблагодари,

ознобом гордости согрейся.

2011

103

БОГОЯВЛЕНЬЕ

Свиданий наших каждое мгновенье

мы праздновали, как богоявленье...

А.Тарковский

Отроковицы книжные, о чѐм

вы грезили, в цветения начале,

когда, бродя Тригорского кругом,

к груди тома сонетов прижимали?

Когда стихи твердили наизусть

и каждого негласно примечали:

не он ли? тот, который..? – и, стоуст,

ваш шѐпот оговаривал детали

(днѐм – меж собой, в ночи – по дневникам):

даров, букетов, красоты, морали,

колец, фаты, – томясь об идеале

с мечтами и расчетом пополам.

И я к любви невольно – из-за спин

и свеч чужих – примериваясь, снова

опаздывая, всѐ на свой аршин

равняла: если счастья – то другого.

И так ждала! и океан бумаг

истратила, и всѐ ловила слово...

И трезвое «а ты ещѐ – никак?»

наглядных обладательниц улова,

с дыхания сбивало; и прибой

советов шел, как у одра больного,

и лѐгкого презрения иного...

104

Но я ждала свидания – с тобой:

Богоявленья. Я тебе черты

для узнаванья жадно примеряла,

и не пришлось ни храма, ни фаты

расчѐтом осквернить... и как же мало –

за кровь и жизнь всего-то девства шѐлк –

я принесла, удачливый меняла.

А там чутьѐ, как одиночка-волк,

предвидя боль и зубы сжав, сказало:

ты близко, ты грядѐшь, – так не щади.

И я рвалась к тебе, моля финала,

и вновь рвалась, и наконец прижала –

тебя, мой первенец, – к своей груди.

2011

105

Только привыкнешь, войдешь в игру,

в салочек

бег,

только придѐшься всем ко двору –

свой

человек.

Только что «маленьких не берѐм!»

перерастѐшь,

вроде подружишься с главарѐм,

чувствуя

дрожь.

Только что очередь подойдѐт

бегать

стремглав,

только откроешь игры испод,

клички

узнав.

Только начнѐшь понимать на слух

местный

жаргон,

кто здесь овечка, а кто пастух

был

испокон.

106

Только что правила разбирать

верно

начнѐшь,

только удастся, рискнув, опять

выиграть

грош.

Только сподобишься куража,

всем станешь

свой...

Голос вдруг с верхнего этажа:

Дети, –

домой!..

2011

107

Моя бесхитростная дочь

перед началом детской битвы

однообразнее капели

заводит счѐт в который раз,

и с губ слова слетают прочь:

На золотом крыльце сидели... –

и палец помогает ритму,

касаясь каждого из нас.

Она следит, кому пора

взаправду выйти вон, поскольку

не всем найдутся, как ни жалко,

на золотом крыльце места.

Ей невдомѐк, что мастера

до неба возвели постройку,

что движет детскою считалкой

касанье Божьего перста.

Сапожники и короли,

иголку, дратву иль корону

в сословных играх принимая

меж позолоченных столбов,

мы знаем, что никто вдали

не отсидится, не затронут,

и самой дальней хаты с краю

достигнет звон колоколов.

Простятся только детворе,

непониманья и обиды,

а нам не заслониться ставнем,

108

приняв касания удар:

для нас стоят в календаре

навеки мартовские иды,

и что ни день прицельным камнем

в наш огород летит икар.

2011

109

Дочке Саше

Играя, музыки живей

живѐшь сама ты,

своей улыбки и бровей

неся ферматы,

телодвижений и шагов,

штрихов, акцентов,

соткавших праздничный покров

и свет концерта,

чьи звуки непревзойдены

от нот затакта

до тоники, без тишины

и без антракта.

Лучистой смесью озорства

и песнопенья

летишь дуэтом Рождества

и Воскресенья.

Литые клавиши ключиц,

и губ капризы,

и лиги длинные ресниц,

и слѐз репризы,

твоих восторгов небосвод,

твои недуги

свиваются в водоворот

органной фуги.

Весь день ты искрой, тетивой,

110

скрипичной трелью,

а ночью – паузой живой,

и на постели

густые линии волос,

как струны арфы,

и я – у ног, как повелось,

неслышной Марфой.

Твой тихий сон поцеловав,

лелею эхо

твоих заоблачных октав,

дыханья, смеха.

А ты в мерцанье золотом

и молчаливом

лежишь мелодии ростком,

босым мотивом,

бумагой нотной, полной сплошь

живых помарок...

От жизни ты подарков ждешь,

сама – подарок.

2011

111

Дочке Саше

Когда, живой речитатив,

ты в комнату влетаешь звонко,

простор малиновкой пронзив,

рассыпав щебета щебѐнку,

не в том поэзия твоя,

что ты крылата опереньем,

но в тонкой стройности литья,

что в русском есть стихотворенье,

которое живѐт, как ты,

храня в себе источник счастья,

с благословения святых

и грамматических причастий.

Слов подымая вороха,

самозабвенней снегопада,

паришь в сиянии стиха,

а крыльев нет, и их не надо.

2011

112

Без слѐз и боли, не крича,

теряют вещи назначенье.

Перо, чернильница, свеча –

набор «Остановись, мгновенье».

Со мной, хранящей всѐ равно

им всем наивную присягу,

одни отели заодно,

держа конверты и бумагу.

2011

113

Чем выше арочный пролѐт,

тем ярче эха проявленье.

Под нѐбом каменным живѐт

дух воздуха и отраженья,

шагов и шорохов рапсод.

Он вторит голосам чужим,

божок реприз и пересмешник,

навязывая свой режим

последних слов – размытых, спешных,

но остающихся за ним;

берѐт, как крошку на язык,

соринку залетевшей птицы,

самой забавы ради вмиг

готовый тут же зацепиться

за обомлевший чик-чирик.

Он, погостив по чердакам,

мелькнув по гулким голубятням,

теперь по проходным дворам

подстерегает всех объятьем

с поддразниваньем пополам.

Повтором, возгласом, зевком

всем отзываясь без опаски,

присвистом ветра, сквозняком

114

он прополаскивает связки

и с каждым языком знаком.

Он тянет гласных провода,

фанат классических канонов,

дыханье держит без труда,

фальшивых отзвуков не тронув,

и попадает в тон всегда.

Как утончѐнный меломан,

добравшийся до полусотни

богатых призвуков, орган

создав из каждой подворотни,

затягивает нас в капкан,

в канкан пародий, всякий раз

ломая новые коленца,

даря невидимых гримас

голосовые заусенцы,

но никогда не кажет глаз.

И так с рассвета дотемна,

шепча, копируя, снимая,

истаивая сам до дна,

жизнь наших милых удлиняет,

их повторяя имена.

2011

115

Когда меня отчислят из живых,

списав из единиц в разряды шлаков,

я выпущу из рук погасший стих

и лестницей, которую Иаков

воображеньем сонным смастерил,

взойду в края, каких не видно снизу,

куда ведут ступени без перил

и не нужны ни пропуски, ни визы.

Я, запинаясь, поднимусь туда

по вертикали судового трапа,

не веря в окончательность суда, –

как каторжник, который по этапу

пускается, не веря ни клейму

на лбу, ни в непреложность приговора,

в уме всѐ возгоняя сулему

реванша за изъятье из фавора.

Меня там встретит утомлѐнный клерк,

от должности малоподвижной тучный.

Гостеприимства тусклый фейерверк

изобразит, сипя одышкой, ключник,

казѐнный посоветует маршрут,

зевая на заезженных цитатах...

(Не мне чета уже бывали тут

в бытописателях и провожатых!)

116

Я уроню, замусорив пейзаж,

щепотки слов, обрывки эпитафий –

последней эмиграции багаж –

на белых облаков потѐртый кафель

и, надпись «рай» увидев у ворот,

схвачусь за грудь, и ахну, и забуду

зажать ладонью бездыханный рот:

Не может быть. Я только что оттуда.

2011

117

содержание

«В свой срок узнай меня...».................................................5

«Как часто со мною такое случалось...»............................6

«О, как я собиралась промолчать...»..................................7

«На щеках – из соли капли...»................................................9

«Всплыла миллионами лиц...»..........................................10

«Душа переживѐт гранит...»..............................................11

«Ещѐ не время камни собирать...»....................................12

Соучастники........................................................................13

«Прощайся загодя, до расставания...»..............................14

«Жизнь распинают не кресты и голгофы...»....................15

«Сегодня затменье. Следы человечьи...».........................17

«...Я пишу из гостиницы, время твоѐ занимая...»............18

Бродский..............................................................................19

«Лосось умирать отправляется вверх по рекам...»..........20

«Следствие вырастает на могиле причины...».................22

«Молчание, – ты лучшие стихи...»....................................24

«Хромая по обочинам судьбы...».......................................25

«Нагнись ко мне, и я тебе шепну...» .................................27

«Пора высмеивать приметы...».......................................... 31

«Скорей всего, что больше никогда...»............................. 32

«Волна на берега скользит, ступая прямо...»....................33

118

«Это всѐ, что случилось...».................................................34

«Не так уж много новостей...»............................................35

AL FINE DA CAPO...........................................................37

«Всѐ в Зальцбурге соль...»...................................................39

«На море северном морщин не счесть...»..........................41

«Вперѐд заглянуть невозможно...».....................................43

«Щедрость опять обернулась растратой...».......................44

«Это – боярышник, это – рябина...»...................................45

«За окраиной слов, за пределом протянутых рук...»........47

«Как в огонь мотылѐк...».....................................................48

«Повернувшись затылком к себе...»....................................49

«Стосковавшейся, нищей рукой...».....................................50

«Зима всѐ длится. Дождь наносит крап...».........................51

«Когда уйдѐшь ты, словно вынося...».................................53

«Наша молодость близится к полночи...»..........................55

«Так промолчать в ответ...».................................................56

«Утративший меня, с тобою...»...........................................58

«За тобою, встречающим утро, как грудью шрапнель...».60

«Только здесь, под водой, где уже не бывает дождя...»....61

«Тот и светел, кого освещает единожды Бог...»................62

«Дай только на ночь мне перечитать...».............................63

«В стране, где не воскликнуть «сколько зим...»................65

«Как привыкают к сумраку глаза...»...................................66

«Нас обнимает тесная страна...»..........................................67

«Своей кончины тишину...».................................................68

«Бессонницы слепой проѐм...»............................................70

«На небе –месяц, на календаре...».......................................71

«Назначенное, если ты решишь не сбыться...»..................72

«Тобой запущена праща...»..................................................73

«Теперь ты знаешь: разницы ни в чѐм...»...........................75

«Написанное в спешке, впопыхах...»..................................79

«Не всѐ ли нам равно, что покидать...»...............................81

«Двадцать лет с той поры...»................................................83

«Мой Пушкин, ты был прав...»............................................85

«Ни совершенства, ни силы своей ты не знаешь...»..........86

«Наготове весна. Холода...».................................................88

«По гордой лире Альбиона»................................................89

Попытка автопортрета..........................................................91

119

«Прижившись на поле вполне...»........................................93

«Как много сил ушло на выведенье пятен...»....................94

«Можно ль выполнить предназначенье...».........................96

«Чтоб вставить в строку свой алтын...»..............................97

Богоявленье...........................................................................99

«Только привыкнешь, войдѐшь в игру...»........................101

«Моя бесхитростная дочь...».............................................103

«Играя, музыки живей...»...................................................105

«Когда, живой речитатив...»..............................................107

«Без слѐз и боли, не крича...».............................................108

«Чем выше арочный пролѐт...»..........................................109

«Когда меня отчислят из живых...»...................................111