Выпуск 1(5)

ИЕРУСАЛИМ 2010

ПОЭЗИЯ

2

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М УДК 821. 161. 1-1

ББК 84 (2 Рос=Рус)

Издание Иерусалимского отделения Союза русскоязычных писателей

при Федерации писателей Израиля. 2010 – 220 с. Выпуск № 1(5)

© Все права принадлежат авторам

© Обложка: Ася Векслер

Literaturny Jerusalem Anthology created by Israel’s writing Russian authors.

2010 – 220 p. Issue №1(5)

Редакционная коллегия Хаим Венгер, Ефим Гаммер, Евгений Минин,

Владимир Френкель, Александр Перчиков

ISBN 978-965-7129-63-0

В некоторых случаях сохранены особенности авторского написания

Отпечатано в типографии «НОЙ», Иерусалим

Printed in Israel 2010

ПОЭЗИЯ

3

АС

Я В

ЕК

СЛ

ЕР

Ася Векслер

ПОЗДНЯЯ ЭЛЕГИЯ

И вот мы не юны, не любы, не милы. Урезаны сроки, убавлены силы. Вконец неотступна усталость, хотя и она исчерпалась. Но даже теперь, на нераннем десятке, с надеждой у нас всё в порядке. Сама по себе, вне молвы многолетней ни первой она не уйдёт, ни последней. В туннеле теней, по-над краем, пока мы сей мир покидаем, она, обещая пунктир, а не точку, заменит душе оболочку. Опомнясь, душа наберётся отваги, чтоб к жизни вернуться в Бордо или в Праге, пусть бабочкой, хоть однодневкой, над Влтавой, нет, снова над Невкой. Хотелось бы в Берне. А лучше бы в Риме. Но прежде – в Иерусалиме. * * *

Отстранив года и числа, не усматривая смысла ускорять износ, хорошо бы научиться к этой жизни относиться не вполне всерьёз. Притомясь, ослабить вожжи, не считать, кто сколько прожил, много ли успел; наконец, сменив повадки, меньше печься об остатке планов или дел. Не ловить судьбу на слове, не гадать, что уготовил вечный небосклон. А ещё бы научиться проще к смерти относиться: был – да вышел вон.

ПОЭЗИЯ

4

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * *

Во что бы то ни стало, уберечь. Уже в дверях, пока ещё возможно, произнести скороговоркой речь, сводимую к словам «будь осторожна», «будь осмотрителен». И тут себе отдать отчет в конечном превосходстве судьбы. Кто может диктовать судьбе, пытаясь настоять на благородстве. ВООБРАЖАЕМЫЕ ПЕРЕВОДЫ * * *

Нет ни того, кто меня ревновал, ни другого, к кому ревновал он. Много чего улеглось – далеко не вчера это было. Но долговечней, чем сильный загар, обогретость любовью: вроде бы осень, а волосы с блеском, в глазах ожиданье и кожа упруга. Пусть зеркала, сговорившись, талдычат своё, на ночь глядя. * * *

Ни золотой каёмочки на блюдце, ни феи, ни сокровищ из ларца. Но сызмальства готовность улыбнуться не оставляет черт её лица.

На всё про всё – улыбчивость в беседе, хоть ясно ей – улыбки не в чести. Ах, неспроста предпочитают леди достоинство и сдержанность блюсти. Сочтут за слабость – станешь уязвима; за поиск благ – и вовсе не дыши. А правда в том, что жизнь неисправима, а теплота – от полноты души. Улыбчивость даётся от природы, и тут уж ни при чём судьба и годы.

ПОЭЗИЯ

5

АС

Я В

ЕК

СЛ

ЕР

МЕЖДУ ТЕРАКТАМИ Я знаю, чего я хочу: на автобус успеть. Я знаю, чего я боюсь: полчаса потерять в той жизни, от коей осталась неполная треть, а может, всего шаг-другой и одна только пядь. Я знаю благое незнанье – хотелось бы впредь, задавшись вопросом, ответ не расслышать опять. Вконец ли себя исчерпает закатная медь, а может, она не успеет себя исчерпать? Чёт-нечет. Орёл или решка. Добро или зло. На то и случайность – настигнув, застанет врасплох. Как многим, на улицах этих мне дважды везло. И тот, кто считает, пусть не застревает на трёх. МЕЖДУСТИШИЕ Не пишется? Ну что ж, и без тебя изведены, как всем известно, горы бумаги, перьев, шариковых ручек и тьма внутрикомпьютерных страниц. А много ль добавляется к тому, что примиряет душу с этим миром и заодно тебя с самим собой? Вот весь остаток жизненной долины. Куда, к чему теперь-то торопиться, драть горло, в хвост и в гриву гнать коня? Оставь неприручённость озаренью, сквозному гулу, лепету созвучий и безупречно паузу держи. * * * Не призраки, а признаки старения, не вздумайте войти в стихотворение. Спускайтесь вниз, а мне наверх по лесенке без отклонений в нормативной лексике. Сквозняк уносит жалобы дорожные. И не нужны движенья осторожные. И линии судьбы не все прочитаны, а верхние ступени не сосчитаны.

ПОЭЗИЯ

6

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

ДАННОСТЬ Жить недолго – до смерти обидно. С будущим, что кануло безвидно, новое мгновенье не срослось. Что могло бы сбыться, не сбылось. Долго жить хотелось бы. Но трудно поменять места, где многолюдно, на пустырь, где близких – никого, самых дорогих – ни одного. А у тех, кто цел, свои заботы. Им неважно, кем ты был и кто ты есть, и что ты мог, а что – не смог. Но не нами установлен срок. Ну, а если, возымев причину, кончить жизнь по своему почину, в тёмный слух упрётся реноме: был такой-то не в своём уме. ХАМД УЛЭЛА* Написался вдруг с лёгкостью стих о длине и о краткости жизни. Притом не вчерне – без помарок почти, хоть во мне велико недоверье к тому, что даётся легко. А потом я с трудом оставляла труды. Предстояло не менее часа езды между двух городов, так что стоило днём сесть в автобус и вникнуть в простор за окном. Вот бок о бок попутчица. Очень юна, в бирюзовое с чёрным одета она. Непроглядная ночь, ранний свет голубой, рай и ад без зазора сошлись меж собой. У неё в ноутбуке арабская вязь. У меня на уме – как бы не взорвалась. Хорошо, если вовсе на ней нет греха. Если вспышка стиха – только вспышка стиха. Выходила я раньше. И все-то дела. Пусть простит, что сказала ей: хамд Улэла – слава Богу, – с учётом того, что на миг я смягчила ивритом арабский язык.

* Слава Богу (арабск.).

ПОЭЗИЯ

7

ВЛ

АД

ИМ

ИР

ФР

ЕН

КЕ

ЛЬ

Владимир Френкель Из книги «Игра без правил»

ОКНО Вот комната, и в полстены окно, И дальние огни в оконной раме. Который час? Не все ли мне равно, Покуда ночь густеет над домами. Вот книга. Мне ее не дочитать. И то сказать, порой и жизни мало, Что книге недочитанной под стать – Рассказу без конца и без начала. И текст ее, конечно, устарел, Как все устаревает в мире этом, Как день прошедший, что уже сгорел, Иль повесть с неоконченным сюжетом. Прошедший день – я ничего о нем Не помню, он теряет очертанья, Как призрачные тени за окном – Последнее его напоминанье. Гляди в окно – там темнота и ширь Главенствуют, еще – огни до края. И ветер воет, словно бы псалтырь Читает, ничего не понимая.

* * *

Заговорить на новом языке. Как перышко легчайшее в руке,

Как перышко, слова не удержав, Напрасно столько книг перелистав,

Заговорить на языке другом, Неведомом, невнятном, никаком,

Заговорить в последний самый час, Когда хоть кто-то выслушает нас, Когда о главном, Господи, прости, Ни слова не суметь произнести.

ПОЭЗИЯ

8

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

ВСТРЕЧА

Как по городу нам с тобой Белой ночью бродить одним? Ты, конечно, стала другой, Да и я уже стал другим.

Остается от этих мест, От давно прошедших времен На Дворцовой площади – крест, Что над ангелом вознесен.

Под мостами темна вода, Непонятно, кто враг, кто друг, А за нами идет беда, И меняется все вокруг.

Говорят, не найти примет, Да у нас свидетель – Нева, Мы за нею пойдем вослед, Потому что память жива.

А еще с тобой сохраним Неизменно, в любой стране, Тот небесный Иерусалим, Что увидели в вышине.

* * *

Dance me to the end of love… Leonard Cohen

Танцуй, пока еще мелодия слышна, Нам не забыть ее в глухие времена.

Вдали засветятся вечерние огни, И в целом мире мы останемся одни.

Ах, эта музыка… Останемся вдвоем И никуда с тобой отсюда не уйдем.

Смотри, как листья бесшабашные летят, Как поздней осенью прекрасен их наряд.

Когда осенняя мелодия плывет И не кончаются свобода и полет

Под эту музыку… нужны ли тут слова, Танцуй со мной, пока любовь еще жива.

Танцуй со мной, пока любовь еще жива.

ПОЭЗИЯ

9

ВЛ

АД

ИМ

ИР

ФР

ЕН

КЕ

ЛЬ

ПЕРЕД УХОДОМ Перед уходом, топчась в передней И не решаясь шагнуть во тьму, Не угадаешь, какой последний Поклон еще передать – кому?

И повернешься опять с порога, Чтоб на прощание досказать – Гляди, какие красоты слога Смогли мы нынче вдвоем связать.

Перед уходом не сможешь сразу Прервать пустых разговоров нить… Никто не знает ни дня, ни часу Ухода – и не с чем его сравнить. * * * Что отошло, пролетело и прожито, Что утекло, как речная вода, Неповторимо уходит. Да что ж это, – Впору спросить, – неужели всегда

Время течет наподобие таянья Снега под жаром архангельских крыл? Нет, никогда не теряйте отчаянья… Чур меня – это не я говорил. * * * Это ли печаль – зима без снега, Где миндаль бестрепетно цветет. Только сердце устает от бега, И душа от горя устает.

Устает не от зимы – от горя, От его настойчивых примет… Девушка поет в церковном хоре То, что мог услышать лишь поэт.

Что же значит пенье неземное, Ангельское, и почти без слов? Райский сад, не говори со мною, Я еще ответить не готов.

ПОЭЗИЯ

10

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М * * *

Шаги неспешные дождя Под деревом и у подъезда… Но вот немного погодя, Себе он не находит места

И топчется то здесь, то там, По тротуару, возле окон, Покуда по его следам Не проберется ненароком

Ночной осенний холодок, Что растекается по крышам – Куда? На запад, на восток, На север, юг… Мы не услышим

Его прихода. Подождем, Пока стемнеет, и движенья Дождя, вернее, под дождем Уже не различает зренье.

Теперь куда же? Все равно, Куда нам плыть по черным лужам, Ведь ночью все разрешено, И провожатый нам не нужен. * * *

Здесь никто меня не знает, Никого не знаю я. Вот неспешно остывает Предвечерняя земля.

Вот редеет многолюдье, Затихают шум и гам, Все чиновники и судьи Разбежались по домам.

Зажигается рекламы Разноцветное кино. В барах господа и дамы Тянут терпкое вино.

Я пройду, конечно, мимо, Но не знаю, как мне быть – Эта жизнь неповторима, Не смогу ее забыть.

ПОЭЗИЯ

11

ВЛ

АД

ИМ

ИР

ФР

ЕН

КЕ

ЛЬ

* * *

Я до весны с тобой останусь… Б. П.

Незабытый яблочный запах, Деревянных ступеней скрип, И снежок на еловых лапах, И лесной дороги изгиб.

В этих стенах, едва оттаяв, Мы затеем игру с огнем, Протопив на правах хозяев Нелюдимый холодный дом.

Вот и ветер гудит над крышей, Скоро станет совсем темно, Ходят ходики тише, тише, Ночь заглядывает в окно.

Мы остались одни с тобою, Далеко еще до весны. Я запомню тебя такою, Эту зиму и наши сны.

Это память о зимней даче Где-то там, в стороне лесной… И неважно, что все иначе Мы увидим потом с тобой.

ОСЕННИЙ ДЕНЬ (Из Р.-М. Рильке)

Господь, пора – переломилось лето. Вот тень Твоя на солнечных часах, пусть ветер дует в поле, вот примета

осенних дней – ветра и листопад, последнее тепло и созреванье плодов. Здесь завершенье, окончанье, и сладок нам тяжелый виноград.

Кто стал бездомным, дом не обретет. Кто одинок, тот будет одиноким, он пишет письма длинные далеким друзьям, и неприкаянно бредет, что лист осенний, по аллеям строгим.

ПОЭЗИЯ

12

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

УРОК ПОЭЗИИ Стихотворение начинается со строки, Вернее, с четкого жеста или со звука, Со всего, что времени вопреки Или же месту. Это ли не наука – Услышать то, что еще никем Не могло быть услышано. Но стоит ему начаться, Так надо же чем-то заканчивать? Да ничем. Лучше бы ему попросту оборваться. * * * Полет листа – как странствие души Над парками, над городом и дале, Но ты за ним вдогонку не спеши: Побудем на осеннем карнавале. Пожалуй, что удачно выбран день – Природа наконец-то при параде. Кому кружиться, а кому и лень, Вот то-то листьев намело в ограде! Но этому листу дано кружить, Не кланяясь ни нашим и ни вашим, Крутиться в пируэтах и дружить С осенним ветром и пустынным пляжем. Казалось бы, он рядышком парит, Поймай его неловкими руками – Он тут же неожиданно взлетит И скроется навек под небесами. Вот так без цели, кажется, и мы Все радуемся холоду свободы, Все кружимся в преддверии зимы, Не к месту затевая хороводы. Но что с того? Нам нравится и так, Мы знаем, что Господь нас не оставил, А этот лист... мы в нем увидим знак, Что странствие души – игра без правил.

ПОЭЗИЯ

13

ИР

ИН

А Р

УВ

ИН

СК

АЯ

Ирина Рувинская

СЛОВНО КАБИРИЯ * * *

Потому что я полутьма, а ты полумрак, но сейчас мы друг другу кажемся светом, мы молчим и холодные пальцы сплетаем так, будто путь этот нам неведом. Не молчи, ради Бога, ведь можно сойти с ума оттого, что рука так сжимает руку, даже если ты мрак, а я непроглядная тьма, но сейчас мы кажемся светом друг другу.

* * *

милый в комнате этой редко ветром ночным сквозит не выдумывай только что долго навстречу по жизни шли мы ну зачем нам скажи этот списанный реквизит шли недолго мы шли сырым в темноте зеленеющим садом а вот стояли на послевоенном шатком мосту долго и вправду как странно что кто-то рядом что вместе с кем-то в дом свой сейчас войду

ничего друг о друге не знали кроме имен и фамилий мимо ходили были «на вы» даже выпив на брудершафт

что милый да спешат минут на пятнадцать спешат

знаю в тёмном настое живом есть и смертельные травы но всё равно моя моя это чаша не отведу лишь бы звучал и звучал твой голос глухой и картавый как тогда на мосту в тёмном саду

ПОЭЗИЯ

14

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * *

...И знаешь, ощущенье иногда вот так нахлынет, и лежу без сна – не то меня обманывают все, не то я обманула всех сама, такое ощущенье. И тогда вдруг выдал он, поглубже в кресле сев: – Да просто все обманывают всех, ты не дошла до этого пока? Сказал – и сделал чаю два глотка. Я не дошла до этого пока. * * *

Хочу, чтобы где-то и ты проснулся, чтобы и ты... О, какой ливень, как хлещет с небес, отделяя от осени лето! Иди. Тебе не желаю беды. Знаешь сам, я не злая. Вот и простились. Не позову. Всё тише по стёклам ночным капли, всё реже… Засыпай теперь. Зря боялся – и наяву улыбнулась бы и слова бы сказала те же.

НА ОСТАНОВКЕ

Там, кроме них, стояла я одна и слышала невольно, как она ему почти спокойно говорила: – ...И я тебя. Но всё уже застыло, схватилось, как цемент... Промок, иди домой. Там не «семёрка» едет? Это мой.

ПОЭЗИЯ

15

ИР

ИН

А Р

УВ

ИН

СК

АЯ

* * *

Окна все за окнами погасли, нам давно пора бы восвояси, должное хозяину воздав – а теперь уж за полночь, он прав.

На диване, под широким пледом, прямо в платье, в первый раз надетом, я засну – и раньше всех проснусь. Я ему не снюсь и не приснюсь.

На полу у двери шпилька чья-то... – И не стану сниться, очень надо! – в пустоту бросаю на бегу. ...Рассветает. Улицы в снегу.

* * *

Юною быть перестала, взрослою стать не смогла. Старых друзей растеряла, новых друзей не нашла. Из настоящего жадно смотрит и смотрит назад...

Ловит судьба беспощадно этот беспомощный взгляд.

* * *

воздух зелен уже завтра может быть листья раскроются и в наивной душе снова светлые силы утроятся как сама не пойму оставляю её в этом мире я и навстречу всему улыбается словно Кабирия

ПОЭЗИЯ

16

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * * двое моих мужчин (естественно в разное время) так о себе говорили один говорил что он идиот другой что он сукин сын ну зачем они так о себе говорили я спорила с пеной у рта (естественно в разное время) но через сколько-то дней поняла говорили они неспроста обоим было видней * * * Теперь я знаю, кто меня любил. Был толстый мальчик, добрый и нелепый. Он мог часами говорить о птицах и вдруг, смутившись, резко умолкал, водил меня зачем-то на вокзал, а как-то майским вечером тревожным мы за руку ходили с ним по крыше, и темнота мешала нам дышать... Сегодня он мне вспомнился опять. Я не звала, но был всегда он рядом. Меняла я хозяек, и покорно таскал он чемодан облезлый мой, кормил меня малиною лесной, писал потом из армии посланья – с ума сойти, ошибка на ошибке! Смеялась я: «Читай побольше книг!» Никто с тех пор мне не писал таких. Одна строка запомнилась оттуда – «Спасёт привычка заниматься делом». Где те листки, куда я дела их? В столе искала без толку полдня. Порою так знобит на свете белом! «Спасёт привычка заниматься делом»... Теперь я знаю, кто любил меня.

ПОЭЗИЯ

17

ГР

ИГ

ОР

ИЙ

БА

РД

ИН

Григорий Бардин

* * *

А. В.

Ленинградская школа поэзии, Из которой и Кушнер, и Бродский, Та, где рифмы – как узкие лезвия, Где звенят, как поковки, наброски, Петроградская школа поэзии, Из которой Ахматова с Блоком, Та, где снежно сверкают созвездия В небе северном, светло-далёком, Где строка нежно в ножны уложена, И где слово скупое – богато, Даль – острожна, но страсть – не стреножена… …Петербургская школа поэзии, Где учился и Пушкин когда-то. 2008

* * * Собираются вечера, Растекаются вечера – Как под пальцами гончара Глина мокрая, как игра Складок, вмятинок и воды, Как оставшиеся следы От касанья ладонью вслед, До того, как явить на свет, До того, как во храм внести, Чтоб дыхание обрести, Чтобы душу в сосуд вдохнуть, Чтоб, начав, обозначить путь, Тот, которым потом идти, Не взыскуя конца пути. 2009

ПОЭЗИЯ

18

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * * Дождались – и дожди зачастили, Застучали по стёклам, по крышам. Под взлохмаченным небом нависшим Бодро фыркают автомобили По-собачьи, по-конски, по-бычьи – Видно, что-то для них в этом – кстати: Хоть намёк на живое в обличье, Перемена не сути, так стати. 2008

* * * Едва прекраснейшее утро, А, может, – хмурое весьма, Закроет книгу «Кама Сутра» – Изыски мудрого письма, Индийских йогов изысканья, Чуть потускнев, уходят в тень, А в рифму с ними и желанья, Чтоб легче начинался день. Звеня коктейлями прелюдий, Слегка рисующими их, Проспектами проходят люди, Прогуливая шерстяных, Усатых, лапчатых, хвостатых И уши могущих прижать. Хвостатость – это тоже статус, Который надо уважать. И равно улыбаясь многим, Встречающимся на пути, Висит на мордах «Гутен морген!», Как будто жизнью не задёрган И счастлив сытостью почти. (А сытость – к святости причти!) И переход в другое братство Сочти почти за святотатство. 2008

ПОЭЗИЯ

19

ГР

ИГ

ОР

ИЙ

БА

РД

ИН

* * * Я – Фирс, которого забыли: Закрыли двери – и ушли. Забыли запах старой пыли; На бричках, скрывшихся в пыли – Туда, где планы, расписанья, И где пути за горизонт, Вокзала каменное зданье, Запретный плод, забытый зонт, Заезжий тенор в первом классе, Мешок заплечный на скамье И страждущий в билетной кассе Проезжий, рвущийся к семье, Баул немереного весу, Девица с книжкой о любви И сочинивший эту пьесу Сам доктор Чехов – визави. 2008

* * * Специфический запах классической лавочки, Где над пыльными полками тусклые лампочки, И где в комнатке, стиснутой стенами тесными, Все общаются кодами, с детства известными, Где вопросы «как дети?» и «что вы готовите?» И в глазах отражаются, и в магендовиде, Где колышутся детские воспоминания, Восполняя утраты и веры, и знания, Где святая наивность – ну, всё образуется – Неизменно несёт отпечаток безумьица: Так оно на столетья и вбито, и впытано, Жаждой жизни, и кровью, и потом пропитано. 2008

ПОЭЗИЯ

20

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * * А. Б. Две ночи, две сестры, И взгляды звёзд остры, И греется зола, И теплятся костры, И платье – на траву, И пепел – на песок, Во сне и наяву, И тёмный лес высок, И целится в висок Неведомый стрелок, И след слезы просох, А свет звезды – далёк. 2007

* * * Королевская кара – страшна, Тяжела королевская кара: Будешь изгнан из жизни аж на Погребённые в грязь тротуары, Где в муаровых тканях дождей, Угождая вселенскому спросу На добро для бездомных людей, Будешь робко просить папиросу, И не вспомнят тебя по любви, И ни принят ты будешь, ни понят; Сны в осенний озноб позови – Хоть оттуда тебя не погонят. Осторожней, пока тишина – Сна острожным словцом не встревожь ей. Королевская кара – страшна. Может, это – знак милости Божьей? 2007

ПОЭЗИЯ

21

ГР

ИГ

ОР

ИЙ

БА

РД

ИН

* * * Наяривая жарким языком Спасительную порцию пломбира, Так постигаешь совершенство мира, Как будто бы с его Творцом знаком, Как будто бы о Нём – не понаслышке, Не от кого-то, не из старой книжки, А – как вот мы сидим сейчас с тобой, И ты в ответ качаешь головой, Всё более со мной не соглашаясь, А я – как закусивший удила, Такое вдруг тебе сказать решаюсь, Что от себя как будто отрешаюсь, И от всего на свете отрешаюсь, И где-то в дальнем небе отражаюсь, Простёршись в нём… Такие, брат, дела. 2008

* * * А. Б.

Мы плутали по Италии На машине цвета лошади По горам ночным и далее, Влившись в улицы и площади, Были точкою в движении С траекторией престранною: Трудное для постижения Напряженье непрестанное, Из которого за вычетом Сна нечастого, недолгого, Выходило, что не счастливы, А, закинув окна пологом, Спрятав очи за туманами, Жили сказками обманными, Кроме одного мгновения: Льва взлетавшего видения. 2009

ПОЭЗИЯ

22

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * * Неугомонно, неуклонно, Торжественно и похоронно Колокола Дормициона Вбивают в купол небосклона Благословенья, отпущенья, Проклятья и поминовенья, Тысячелетья и мгновенья Считая, как овец – пастух, И жар июльского заката На город изливает злато, Покуда вечер не потух, А далее, к приходу ночи, Услышим, как фонтан лопочет На улочке в Ямин Моше, И так, в прохладе долгожданной, Взойдём землёй обетованной Туда, где нет земли уже. 1995–2010

* * * Удушливый запах киоска «Орехи», И встречной красавицы стать, И солнце глядит из-за тучи в прорехи, Которые чем залатать? Которые, чем тебе горше, тем шире – Где сыщешь заплаток для них?

День с ночью, как прежде, сменяются в мире, В котором песок и тростник, И певчие птицы, и кошки, И крошки на улицах для голубей, И хлеб – на витринах, И платья в горошки,

И хочется жить – хоть убей! 2004

ПОЭЗИЯ

23

ЛЕ

ОН

ИД

РУ

ДИ

Н

Леонид Рудин

* * * Контрапунктами разлуки, Контрабасами желаний Спотыкается дорога О холмы Иерусалима – И взмывает всплеск молитвы Безграничным «Аллилуйя» (знаком боли или неги – Или признаком бессилья). От истоков Иордана – Суть пророчества – в побеге, – Волочится цепь страданий (неразумные вериги). Ну, а дальше – дальше: море, Соли плотная повязка – Чтобы жгла больнее рана. Смесь Танаха и Корана Отслоятся вдруг коростой. Просьба пропасти – не просто Сделать шаг, а отрешиться. Одиноко в небе птицам В запредельном горизонте. Где душа? – Душа в ремонте: Было на земном пути – Трудно мастера найти. Суд божественный не крут – Чуть почистят и вернут.

ПОЭЗИЯ

24

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * * Под рефрен петербургской погоды то дожди, то снега, то туман – растянулся на долгие годы

наш – увы – несчастливый роман. Чем тебя одарила природа, чем меня наградил ураган – растянулся на долгие годы наш – увы – нестандартный роман. Полыхают закаты-восходы, боль полета и горести ран, – но живет – не выходит из моды – наш – увы – неслучайный роман. * * * Понять и простить – не проститься. Сомкнулась ошибок чреда. И стонет подстреленной птицей упавшая с неба звезда. И мне суждено возвратиться, сместив, как шары, города, туда, где подстреленной птицей прикноплена к небу звезда.

ПОЭЗИЯ

25

ЛЕ

ОН

ИД

РУ

ДИ

Н

* * * Любимые мальчишки, ваш папа – виноват, любил читать он книжки и ненавидел блат. И, фрака не примерив, зажав медяк в руке, в прозренье слепо верил – вот и не стал никем.

Не смог он обеспечить вам сносное житье. И разменял на ветер он счастие свое.

Он не нашел работы для воплощенья снов. ...Недетские заботы любимых пацанов. * * * Начать сначала, потерявши жизнь на глупости, на странности, на боли. Кому какие снились рубежи? кому мешали строгости неволи? Все минуло – удел или предел? – Источник муки был неиссякаем. Мустанг последний – лошадью в узде. И грешным миром лихо правит Каин.

ПОЭЗИЯ

26

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * * Жизнь повторяется. Жизнь – состоит из подробностей. Выпитый кофе. Немытая чашка. Скандал. Грозы разлук – над пустынными скверами осени. Гроздья сомнений. Судьбы разоренный вокзал.

Жизнь – повторяется. Словно девица по вызову – в нас появляется боли слепая печаль. Как я надежду свою убиенную выражу? – Высохло горло – ни вышептать, ни прокричать. Вновь накопились тоски безрассудные приступы. Метят безумием едкие стрелы молвы. Големы-големы. Призраки – призраки – призраки. Жгучие ветры – над пагубным пеплом любви. * * * Наши судьбы – авиалинии бесконечных разлук и встреч. И сечет грозовыми ливнями ожиданий и снов картечь.

ПОЭЗИЯ

27

ЕВ

ГЕ

НИ

Й М

ИН

ИН

Евгений Минин

НОЧНЫЕ СТАНСЫ

Цикл стихов 2005-2007 НОЧНОЙ ДОЖДЬ Северный дождик в ночи барабанит стаккато, что не уснуть – и с таким не ужиться соседом! Этой погоде меня пожалеть, старика-то, только погоде мой возраст преклонный неведом. Так и лежу я под колкие эти тамтамы, молча смирившись с постигшим бессонным уделом. Темень глаза завязала тугими бинтами, словно в кино карбонарию перед расстрелом.

НОЧЬ

Глубокая, по шею, ночь, и воздух – черною настойкой,

дурманит и пьянит настолько, что не уйти. Я и не прочь, прикрыв ненужные глаза, поддаться властному теченью, его влеченью, увлеченью в немые воды сна, а за спиной струится Млечный путь, и ночь глубокая, по шею, и не противишься Морфею. Вдохнуть… Уйти на дно… Уснуть...

ПОЭЗИЯ

28

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * *

У рожденного ночью поселится в сердце сова. Ночь прозрачною станет, а день – затуманено-мглист. С легким шорохом ночью скользят за словами слова, собирай урожай, заполняй мелким почерком лист. У ночной тишины нет цены, целиком задарма. Можно слушать ее, прикрывая устало глаза. И постигнешь неслышные всем остальным голоса. И луною повиснет

созревшая в небе хурма.

ПРЕДСОННОЕ

Полчетвертого рухну в постель ничком – мне бы выспаться до восьми! А над ухом комар проведет смычком – то ли – ре, то ли – фа, то ли – ми. Унесется звук по дуге крутой, и в себя окунется взгляд… И раскрошится время стеклянной крупой, Точно летний внезапный град. * * *

Это чудо, когда мир уснул и затих, наблюдать танец пальцев на клавиатуре, и читать с монитора родившийся стих, гениальным собой восхищаясь до дури.

Лишь под утро усну, будет сон мой глубок, и не требуйте большего от вертопраха. Пусть, лукаво смеясь, размотает клубок непоседа-судьба – добровольная пряха.

ПРОЗА

29

ЛЕ

ОН

ИД

ЛЕ

ВИ

НЗ

ОН

Леонид Левинзон

ПОДНЯТЬСЯ НАД ЗЕМЛЁЙ Сегодня, в одиннадцать часов вечера, возвращаясь из города Сык-

тывкара, один наедине с собой в почти пустом вагоне, он не был сча-стлив – ему отказали в любви. Загородившись от неяркого вагонного света ладонями и прижав лицо к холодному стеклу, он разглядывал ночь за окном с её мгновенно проносившимися одинокими дорож-ными переездами с огоньками семафоров, заснеженными станциями северных российских посёлков, и бесконечный лес, лес, лес.

– Эй, парень! – послышался весёлый голос сзади. – Кажется, на одной остановке сходим...

Он обернулся – в проходе стоял Щербатый и улыбался. – А-а-а, – неохотно сказал, – откуда едешь? – Бухали там, бухнём и тут, – Щербатый уселся рядом и толкнул

его в бок. – Серый, а с тобой, оказывается, бабы едут. Действительно, две штуки баб сидело. Одна, лет двадцать пяти,

похожая на третью мировую войну и без передних зубов; вторая, ше-стнадцати-семнадцати лет с миловидным круглым личиком и ма-ленькими быстрыми глазками.

– Эй, девочки, а давайте к нам, у нас водочка есть, – позвал их Щербатый и поставил бутылку на стол.

Девочки жеманиться не стали и с готовностью сели рядом. Водку они пили, закусывать не закусывали – нечем было, но пьянеть не пья-нели.

– Короче, так, – шепнул ему Щербатый, – берём их с собой в по-сёлок. Жить будут у тебя – ты всё равно один. Я буду с малолеткой, а ты бери ту каргу дикую...

– Что-то быстро у тебя получается, – сказал Сергей, – если они жить будут у меня, то с малолеткой буду я, а не ты.

Щербатый вскочил на ноги, но потом раздумал и опять сел. Вы-тащили ещё бутылку. Со второй стало веселее, и в вагоне явно потеп-лело. А к ним как-то незаметно присоединились ещё двое: пле-чистый, лет тридцати пяти, и постарше, где-то под пятьдесят, с ог-ромными кирзовыми руками. Положили нож на газету, достали опять, плюс сало там, огурчики солёные. Сидели. Щербатый взял каргу и пошёл в туалет. Сергей равнодушно глотал водку, а малолетке явно понравился крупный, плечистый красивый парень. Она потихонечку так придвигалась к нему, придвигалась, пока не устроилась очень уютно под небрежно обнимающей её гибкую деви-чью спину крепкой рукой и голову свою положила тому на грудь. Но, развалившись на сиденье, улыбаясь, плечистый начал вдруг ударять её то плашмя ладонью, а потом и кулаком. Сначала малолетка

ПРОЗА

30

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

потом и кулаком. Сначала малолетка принимала это за игру, но кулак бил всё сильнее, и она заплакала.

– Сдвинься к окну, – сказал Сергей. Та мгновенно переместилась, и он сел между ней и парнем. – Сука, фраер вонючий, – удивился плечистый, – ты с кем связал-

ся, падло? А ну встал, быстро! – Хватит, наигрался уже, – тихо ответил фраер. Они вытащили его в тамбур: – Всё, петух, приехал! – и у Кирзового щёлкнул нож-бабочка. Но тут вошёл проводник и, особенно не глядя на троих, посвисты-

вая, стал открывать дверь наружу. Ворвался свежий, морозный ветер, замелькали близкие огни, поезд замедлял ход.

– Ми-и-кунь, – с видимым удовольствием заорал. Двое сошли, а третий пошёл обратно сало доедать, оставшееся на

столике, – голодный был с пустой водки и нервов. Наконец вернулся ленивый Щербатый с такой же ленивой, равнодушной сейчас каргой и отправился сразу спать. Потом женщины отдельно поехали дальше на Север, а Сергей со Щербатым вышли на следующей остановке, станция Вожская она называлась.

Город Микунь, тысяч на восемь жителей, был главным админист-ративным центром на этом участке земли. Сразу на привокзальной площади стояло всё, что было нужно для города такого масштаба: скульптура – серп и молот во весь рост, с приклеенным к этим двум инструментам рабочим, совмещённое здание исполкома и районного комитета партии, школа, пустой универмаг, а чуть поодаль – бревен-чатая изба детского сада со стоящим в снегу гипсовым пионером в шортах, и больница, окружённая покосившимся деревянным забором. Так вот, как-то раз во время одного из походов в лес Сергей заблу-дился и вышел только через три дня с обмороженными по локоть ру-ками. Старый врач, Александр Терентьевич, дал ему спирту для ане-стезии, махом вскрыл волдыри и наложил повязки. Благодаря анесте-зии больно не было, а вот топить печку этими забинтованными рука-ми было бы, по-видимому, трудновато.

– Знаешь, Серёжа, дам-ка я тебе направление в больницу, – сказал Александр Терентьевич, – ничего особого у тебя нет. Но полежишь, отдохнёшь. Опять же тепло там, слышал, топят хорошо...

И Сергей поехал отдыхать. В палату натащил книг. И читал целы-ми днями. «Максим Максимыч», «Бэла», «Повести покойного Ивана Петровича Белкина», «Вешние воды» – во весь голос звучала для него музыка русской классики. Это было ещё время, когда хотелось не за-быть.

Ну а, проснувшись, увидел её. Любовь была тоненькой, высокой девушкой и хотела познакомиться с ним.

ПРОЗА

31

ЛЕ

ОН

ИД

ЛЕ

ВИ

НЗ

ОН

– Я здесь работаю, в детском, – сообщила, – я вообще люблю де-тей. А живу в общежитии, рядом. Заходи.

– Меня уже выписывают, – сказал Сергей, – вот выпишусь и зай-ду. Ты завтра дома?

И он зашёл, предварительно купив бутылку «Андроповской». Прошёл по тёмному коридору и постучал в дверь.

– Знакомься, – сказала Любовь, – это Юра, врач. Он уже уезжает, я его друг, у него были тут такие неприятности, а я помогала, я вообще очень сильная.

Когда немножко выпили, Юра смущённо поднялся и ушёл, тихо сказав:

– Мне на дежурство. Смеркалось. Они сидели друг напротив друга и молчали, а в со-

седней комнате, где жили офицеры МВД, включили магнитофон с итальянцами.

– Давай я тебе погадаю, – сказала. – Ты ж не увидишь, темно. – А это неважно. Вот, смотри – ты будешь женат только один раз,

и у тебя будет двое детей. – А сколько я буду жить? – Не знаю, про это я не умею. – Вот интересно, – озадаченно пробормотал Сергей. – Ну, раз тебя жена и дети не интересуют, – рассмеялась Любовь,

– я тебе брусничный чай заварю. И знаешь, просьба к тебе: не прино-си, пожалуйста, больше водку там, спиртное. Ведь можно обойтись без этого.

Когда Сергей вернулся в посёлок, первым встретил Александра Терентьевича. Тот оглядел его, улыбающегося, и покачал головой:

– Экий, право, ну прям таки сияет весь – наверное, барышню встретил. Кстати, Серёжа, ты никогда в похоронной команде не уча-ствовал?

– Нет, а что? – Будешь. В штабе приказ висит. Я тоже там. Сергей особо не удивился – похороны так похороны. Только

спросил: – А кого? – Человека, – ответил Александр Терентьевич, – человек умер. Вообще, все эти посёлки представляли собой концентрацию

обслуживающего и надзирающего персонала для уголовников. И жизнью каждого такого посёлка и зоны рядом с ним вполне по монархически правил какой-нибудь майор или подполковник, яв-ляющийся по должности начальником штаба, всемогущий «хозя-ин» этих мест. Ну, и как при любом монархическом режиме, наи-

ПРОЗА

32

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

более ненужные этому режиму люди были местные образованные без погон и прямо не занятые в надзоре. Вот их и посылали то по разнарядке собирать сено в Коми-деревне около Ухты, то закапы-вать по плану перехода на самообеспечение три тонны украинской картошки в болотистую, ничего не рожающую землю, или на по-хороны и при жизни никому не нужного человека.

Около посёлка в довольно пустынном месте находилась электро-станция. Десять лет назад отсидевший от звонка до звонка уголовник, нанятый на работу электриком, поставил около этой электростанции для себя ящик. Довольно большой, в соответствии с человеческим рос-том, жилой ящик с печкой и нарами. Сейчас уголовник лежал с откры-тым ртом, и пока его тело разлагалось, чужие люди рылись в оставлен-ных им бумагах, пытаясь найти хоть какие-нибудь адреса, чтобы сооб-щить об этой смерти. Но нашли только одну открытку, отправленную четыре года назад и вернувшуюся обратно. Прочитали личное дело из архива. Итак, боевой офицер, прошедший с оружием всю войну до са-мого Берлина, возвращается домой, женится и растит двух сыновей. Всё прекрасно, но вдруг он насилует несовершеннолетнюю соседскую девочку. Арест, отказ семьи. Жизнь нормальная закончилась, и нача-лось что-то другое. Уже сидя в своей конуре около электростанции, воя от тоски, бывший офицер начинает работать над историей, маршрутом боевых походов полка, в котором воевал. Посылает письма в Польшу, Чехословакию. И получает ответы: «Уважаемому пану, господину…» В конвертах со множеством штемпелей и иностранных марок. И ещё он пишет порнографию, роман. Та злая сила, что сломала ему жизнь, до конца не оставляет его. Уже далеко потом Сергею попалась на глаза нашумевшая книга «Это я – Эдичка». И только начав читать: «…Я час-то вожусь с голой жопой и бледным на фоне всего остального чле-ном…», – он остановился. Господи, да я читал уже это! Но не так, не точно так, но читал! Не у поэта, изливающего душу с запахом спермы на бумагу, а у уголовника, сжигаемого страстью к насилию, одинокого, затравленного судьбой зверя. Тогда Сергей, прочитав до конца, а напи-сано было сильно, смачно, открыл, подумав, конфорку печки и кинул всё в огонь, туда, где трещали дрова и извивалось жёлтое горячее пла-мя. За свои похороны, кстати, умерший заплатил – у него нашли день-ги, часть которых дали похоронной команде для обустройства всего. Продолбили сжатую морозом холодную землю на районном кладбище и опустили вниз длинное, вонючее тело в гробу. Сверху поставили крест. На обратном пути похоронщики напились как свиньи, используя до конца в правильном направлении остатки денег. И всё. Тело в земле, рукописи съел огонь, дав минутное тепло, деньги со сберкнижки доста-лись гигантскому государству, деньги из карманов – пьяницам. Нет человека. И нет мыслей его. Ветер.

ПРОЗА

33

ЛЕ

ОН

ИД

ЛЕ

ВИ

НЗ

ОН

А Сергей был теперь занят. Занят любовью. Он ведь влюбился. Первый раз. Уже думал, что не получится, не суждено. Оказалось – получается, так забрало, что куда там… Все планы, даже друзья ушли в сторону. Важно стало только одно – увидеть. Опять увидеть. При первой возможности уезжал из посёлка. Выходя на вокзале, бежал, не теряя ни минуты, к её общежитию, но когда оставалось совсем не-много, переходил на шаг, и чинно так, спокойно шёл, успокаивая ды-хание. Со сладким тянущим чувством открывал дверь и заходил в нагретый уют. Тут всегда было открыто для него. Его девушка обыч-но спала в это время – у неё часто были ночные дежурства. И он са-дился рядом. Брал в руки книгу, читал и смотрел на неё, спящую. В этот раз она так счастливо улыбнулась, увидев его, проснувшись, что у Сергея захолонуло сердце. И когда он хотел выйти, чтоб дать время одеться, сказала тихо:

– Серёжа, подожди… посмотри на меня. И поднявшись в постели, зарумянившись, медленно, очень мед-

ленно опустила одеяло с плеч: – Ну, поцелуй же меня, милый… И сама, не дожидаясь, полуоткрытыми губами коснулась. А вообще, он был очень неуклюж, и она порядком намучилась с

ним. Потом, после всего, прижавшись, улыбнулась: – Вот, старше меня, а не научился… – Тебя ждал, – ответил Сергей. И помолчав, добавил, – чтобы нау-

читься. Как же было холодно в доме, когда он вернулся: в ведре заледене-

ла вода и встала бугром, а стены около двери покрылись изморозью. Быстро принёс дрова из сарая и растопил ими печь. Тут в стенку по-стучали, и он зашёл в соседнюю квартиру. Там веселились прапора. На кровати лежала голая женщина, раздвинув ноги. Выше – груди, ниже – две складки в спутанных чёрных волосах. Просто и ясно, без тайн и вопросов.

– А-а-а, Серый, наконец-то! – загалдели прапора. – Хочешь по-пробовать?

– Нет, – сказал. – Спасибо, ребята… я ведь больше по водке спе-циалист.

А про себя съехидничал: так от всего отказываться, опыта до ста-рости не приобретёшь.

Прапоров было пять – здоровые молодые ребята в форме. Они ве-село матюгались и весело пили водку. Время от времени кто-нибудь из них скидывал брюки и, приплясывая волосатыми ногами, шёл к кровати.

– Вот это баба! – сказал кто-то с восторгом. – Подмахивает как… Тут ворвалась веснушчатая заплаканная жена одного из них, схва-

ПРОЗА

34

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

тила за руку своего пацана-мужа и попыталась вытащить его из квар-тиры.

– Нет! – упираясь, кричал муж. – Надоело, да иди ты, в самом деле, да пошла, пошла, сказал тебе!

Женщина немного приподнялась на локтях: ей было интересно. Потом опять легла и подняла ноги в коленях. Между ними на грязной простыне расплылось мокрое пятно.

– Вот это да! – закричали прапора, почему-то это воодушевило их ещё больше.

Немножко согревшись и выпив, Сергей вернулся к себе. Печка гу-дела. И в темноте огонь сквозь чугунную решётку бросал краснова-тые блики на стены и потолок. Сваленные в беспорядке на пол дрова отошли от мороза, и в комнате пахло сосной. Он сел, открыл дверцу, протянул руку к теплу. И слыша бесконечный, качающийся скрип за стеной, подумал:

– Как же я счастлив, Господи… По утрам Сергей каждый раз ходил на работу, хотя, в отличие от

работы прапоров, работа его не была нужна здесь. Работал он инже-нером по технике безопасности. Просто такая должность числилась в штате организации под сложным закодированным названием, и став-ка должна быть заполнена. В этих местах, где высокий лес закрывал небо, зимой выпадало столько снега, что он двухметровым слоем за-стилал всю землю, и люди ходили по специальным мостикам, чтобы не утонуть. Но через некоторое время снег становился чёрным. Это была сажа. Даже здесь люди крепко достали природу, да и самих себя в том числе.

Рядом, в зонах и поселениях, уголовники не просто сидели, мед-ленно исправляясь, нет, они работали. И эти искалеченные душою люди спокойно, по государственному плану, калечили природу. «Труд облагораживает человека». Может быть… Но не такой труд. Какой-то другой. Таким трудом только деревья распиливались на об-рубки. И дли-и-нными составами, после надлежащих проверок, чтобы никто из работников не сбежал, отправлялись поезда на юг с этими установленных размеров обрубками. Страна Коми расставалась с ле-сом. Но несортовые доски, кору, опилки девать было некуда. Правда, выход нашли: в промышленной зоне построили большую печку и круглосуточно, ни на минуту не останавливаясь, сжигали в ней то, что не хватило ума использовать. От этой десятиметровой в высоту печи, закрытой сверху облаком дыма, и распространялась сажа от сгорев-ших деревьев и падала на снег.

Сергей боролся, как мог. Очень много сделал мелких неприятно-стей окружавшим его людям и вконец испортил отношения с началь-ством в шинелях. А толку не было. И ходил он на работу зря.

ПРОЗА

35

ЛЕ

ОН

ИД

ЛЕ

ВИ

НЗ

ОН

Восьмое марта – праздник. Праздник весны и наших женщин. Подтаявший снег, порывы свежего ветра и длинный светлый день с уже пригревающим, тёплым солнцем. В этот день хорошо тем, кто не один. А Сергей был не один. Весь день они провели вместе, а вече-ром решили пойти на танцы. В клубе светились в полутьме разно-цветные лампочки, играл что-то западное с криками магнитофон, и топтались люди в такт.

– Что-то музыка не очень, – сказала, – давай пойдем, покурим? Когда вернулись, на небольшой сцене парень настраивал гитару.

Вот он настроил, перебор, ещё перебор, и рванул срывающимся, нервным голосом неожиданное:

– Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я что люблю… И немедленно, изо всех сил, пьяные, шальные, весёлые сегодня

люди своими голосами поддержали: – Виновата ли я, что мой голос дрожал, когда пела я песню ему… И под этот голос, под эту песню они ушли…. Всё исчезло, и видел

он только её расширившиеся с дурманом глаза. – Виновата во всём, виновата кругом, ещё хочешь себя оправдать… – Серёжа, ты любишь меня? – еле слышно спросила Любовь, од-

ним дыханием. Ему захотелось крикнуть в ответ, но почему-то он промолчал, и

крепче прижал её к себе. – А я верила вся и как роза цвела, потому-то любила его… Когда опомнились, оказалось, что песня давно смолкла, и они сто-

ят на бревенчатом полу, обнявшись, под взглядами всего зала. На обратном пути, идя ночью по опять замёрзшему, со льдом,

скрипящему снегу, под жёлтой холодной луной и звёздами, она слу-шала, а он рассказывал для неё. И между всего прочего была одна слабенькая историйка:

– Ты понимаешь, у нас на втором курсе первая девушка из нашей группы выходила замуж. После свадьбы пришла на занятия, и я во все глаза смотрел на неё, думал – такое важное событие, что-то должно измениться, но ничего нового так и не заметил. Кроме, ко-нечно, кольца на руке, тоненького и золотого.

Тут Любовь и объявила впервые: – Это не для меня – муж, семья, горшки… – Почему? – Сергей удивлённо спросил. – Я летать хочу… – как-то смутилась, шёпотом сказала. И испу-

ганно посмотрела на него – не засмеётся ли? Но он не понял и озадаченно переспросил: – Как летать? Лётчиком? – Нет, – сказала с сожалением, – лётчиком уже поздно. Стюардес-

сой.

ПРОЗА

36

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

– Что ж тут хорошего? – Да ты пойми, я жила в маленьком посёлке около Воркуты, отец –

шахтёр, всю жизнь под землёй, а я его дочь, когда вижу самолёт, у меня внутри всё зажигается, так и зовёт подняться. Надоело всё: об-щежитие, больница, эти посёлки, похожие один на другой…

Потом Сергей ехал домой. Выходил в тамбур, курил, опять захо-дил и не мог найти себе места. Стучали колёса, и поезд мотало на по-воротах.

На работе ждал сюрприз – отпечатанный и повешенный на доску объявлений в штабе приказ о зачислении его в бригаду, надзирающую за состоянием дорог в ночное время. Обычно этим занимались офи-церы, потому что лес вывозили в основном уголовники. А его назначили, по-видимому, в отместку за неприятности, что он доставлял. Разозлившись, пошёл отказываться к самому главному. Главный, когда он вошёл, сидел за столом и что-то писал, наклонив крупную лысую голову.

– Слушаю, – сказал и посмотрел немигающими выпуклыми гла-зами.

Этот человек олицетворял силу. В тридцать шесть лет, срок невоз-можно короткий для МВД, стал подполковником, начальником шта-ба, и отстающая давно и прочно по всем показателям организация, объединяющая несколько колоний, стала вырываться вперёд. Уголов-ники боялись его как огня. Говорили, что были случаи, когда он даже поднимал руку на офицеров. Дыхнуть без него не могли. На ежене-дельных собраниях жителей посёлка после выступления различных присланных сверху появлялся всегда откуда-то сзади, когда ждали только его, стремительно проходил между рядами в своей распахну-той шинели и начинал давить. Без предисловий, пустословия, балан-сируя на той тонкой грани, когда речь ещё не переходит в площадной мат. И все замирали, тихо было так, что каждый скрип стула воспри-нимался, как взрыв.

– Слушаю, – сказал недовольно, – есть недоразумения? – Да. Меня назначили в эту самую бригаду, я не офицер, приказы-

вать уголовнику не могу, в дороге и вывозке леса ничего не понимаю. Это всё просто бессмысленно. Поэтому я отказываюсь.

– Приказ свой не отменяю, – сказал начальник штаба, – я тебе не ванька-встанька. Но думай. Через месяц буду давать премиальные в размере двух зарплат, и те, кто на вывозке, получат в первую очередь.

И Сергей вечером пошёл на работу – решил заработать. Месяц отъездил в кабинах гигантских МАЗов, а когда пришёл получать зар-плату, оказалось, что премиальные дали всем, кроме него. Потом шёл и смеялся над собой:

– Надо же, как купился! Ну, это последний раз. Никогда, нико-

ПРОЗА

37

ЛЕ

ОН

ИД

ЛЕ

ВИ

НЗ

ОН

гда больше! «Подняться над землёй», – вспомнил. – Где уж там. Но главное другое – с Любовью было не всё ладно. Один раз,

приехав, застал у неё высокого светловолосого парня, солдата. И по-нял – он уже не один.

– Знакомьтесь, – представила, – Антонас, между прочим, из Лит-вы.

Он промолчал, а потом сказал ей: – Ты, я вижу, не только детей любишь… Но всё уже было напрасно – и слова, и чувства. Что можно было

делать? Наверное, бросить, не ездить, забыть. Но именно это не по-лучалось, и Сергей стал лечиться: усиленно занялся работой – пропа-дал в зонах, расследовал несчастные случаи на производстве, что-то писал, что-то докладывал, надоел всем хуже горькой редьки. Как ко-мар, что зудит, зудит, а прихлопнуть недосуг. Подослали уголовника с предложением пронести наркотик в зону – отказался. Как-то вече-ром двое избили – не исправился. Уходил в лес, бродил там, собирал грибы, ягоды, дышал воздухом пробуждающейся весенней с запахом сосны и первых клейких листочков жизни и возвращался. Уезжал в Сыктывкар, добрался до Ухты, платил за гостиницы, сидел в ресто-ранах, но не лезло всё это. Пил водку, нашёл себе собутыльника, ог-ромного со звериным лицом парня, отсидевшего свой срок и работавшего вольнонаёмным в лесу. За десять дней этот гигант делал месячный план, а за двадцать пропивал всё заработанное. Несмотря на звериный вид, был он добрым, просто кто-то когда-то использовал эту силу во зло. Женщин так и не узнал – то сидел с малолетства, а потом пил, работал и пил опять. Только вот в последнее время сердце его стало сдавать. А это значило: через какое-то время выкинут эту больших размеров рухлядь на помойку, сразу в тот момент, как не выполнит план.

Сергей пытался присоединиться, но не лезло, опять не лезло. Как-то вечером пришёл к гиганту и застыл ошарашенный: тот плакал на-взрыд – на грязном, заставленном бутылками столе стояла радиола, и молодой голос прибалтийской певицы пел, звал:

– Возьми меня с собой… в свой день и час… возьми меня с собой…

Звал туда, где большие, красивые города, которые этот человек никогда не видел, красивые умные женщины, с которыми он никогда не познакомится, а надо всем этим солнце, ясное, чистое солнце.

Клин клином выбивают. Тут главное найти то, что понравится. Пошёл в клуб на танцы. На лица не смотрел – главное, чтобы фигура была хорошей. Ему нравились женщины с большими тяжёлыми гру-дями и чтобы они непременно болтались под кофточкой, плюс отто-пыривающийся зад в джинсах.

ПРОЗА

38

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Нашёл. Пьяную, с грудями в кофточке и задом в джинсах. Пошли к нему домой. Зажгли свет. Она села на кровать, а он стал возиться около печки – затапливал.

– Ты долго ещё там? – спросила. – Я уже разделась. – Да-да, сейчас… И пока женщина курила и смотрела в потолок, тоже разделся и

быстро лёг. Она повернулась к нему: – Ух, ты мой маленький… – начала. И провела ладонью между

ног. – Что ж ты трусы не снял, дурачок… Потом он взобрался на неё, и к его удивлению, всё получилось.

Только было очень неприятно, когда холодные пятки касались пояс-ницы.

Одевшись, она спросила: – Сколько тебе лет, мальчик? – Двадцать два. – А ведь мне уже сорок пять. У меня дочь, такая, как ты. Боже мой, подумал, вот влез, вот влез… В кои веки снял, и на

тебе… – А я считал, что ты у нас девственник, – сказал сосед-прапорщик.

– Кого пилил-то? Потом, встретившись с бывшей своей девушкой, похвастался в

отместку: – Вчера был на танцах. Между прочим, с такой женщиной позна-

комился, ты бы видела… Кстати, к ней поехал... Учиться. Она улыбнулась: – Дурачок ты… Её отношения с этим парнем продолжались, а он всё сходил с ума.

И, не зная, куда себя деть, поехал в Питер. Но в Питере его никто не ждал, в Питере шёл мелкий холодный дождь, все люди спешили, а ему спешить было некуда, его никто не ждал. Через три дня вернулся. И всё-таки опять навестил её. Любовь сидела и плакала.

– Почему, малыш? – спросил. – Меня пытались изнасиловать. – Кто? – Те, за стенкой. Там с ними ещё один, новый, он у них заводила.

Ух, ненавижу! Ненавижу, потому что не люди, не мужики. Так, убо-жество!

– Хорошо, – сказал Сергей, – попробую что-то сделать. Заводилу он знал. Это был сорокалетний холостой мужик с пора-

зительно пустыми, ничего не выражающими глазами. Работала эта гниль в прокуратуре, имела там должность и оклад. Сергей знал, что он живёт в офицерском общежитии. Одолжил финку у охотников, подождал ночь и пошёл туда. Чтобы не проходить через охрану, влез

ПРОЗА

39

ЛЕ

ОН

ИД

ЛЕ

ВИ

НЗ

ОН

через полуоткрытое окно, тихо открыл дверь в комнату. Подошёл к кровати и быстро зажал рот спящему. Тот встрепенулся, хотел закри-чать, но не смог. Сергей нагнулся к уху и медленно сказал:

– Узнал, наверное. Если закричишь, конец тебе. Убрал руку с зажатого рта и вложил между губ нож. Губы зашеп-

тали: – Что ты, зачем, да она, она, ты не знаешь…. У неё ещё один есть,

кроме тебя – солдат ходит к ней. – Не твоё дело, сволочь, – сказал с ненавистью и резанул остриём.

Потекла кровь, и раздался сдавленный стон. – А это чтобы понял: тронешь её ещё раз – или ты, или кто-то из

твоих, убью. Тебя. Только тебя. После всего этого чувствовал себя плохо. Был нервный срыв, на

работу не ходил. Лежал на кровати целыми днями, курил и смотрел в потолок. Считал дни, думал, что арестуют. Но ничего не произошло, только пришёл Александр Терентьевич, покачал головой, затопил без слов печь и сел на табуретку около. Спросил тревожно:

– Что случилось? Заболел? (Друг его был этот старый доктор.) – Нет, – ответил Сергей, – всё хорошо. Поднялся и поехал к ней. Спросил: – Ну как? Пристают офицеры? – Нет, – тряхнула волосами Любовь и засмеялась счастливо, –

я им такое выдала тогда, а одного сковородкой огрела, он так растерялся.

– Ну, слава Богу, – сказал, – хорошо, что ты такая смелая. Через месяц она уезжала. Рассчиталась с работой, собрала чемо-

дан и сидела на нём в аэропорту, решительная, напряжённая. – Я попробую, – сказала, – а то не решаюсь никак, а время уходит.

Кстати, Антонас сделал мне предложение, но я отказала. Хочу всё-таки увидеть небо.

– Куда ты? – спросил. – В Архангельск, там школа стюардесс. Покопалась в сумочке, достала фотографию и протянула её: – Это тебе… Фотография была сделана давно. С неё смотрела девочка-

подросток широко распахнутыми глазами. – Нет, – сказал Сергей, – это не ты, не возьму. Она покраснела от обиды, опустила голову и рывком отвернулась. Сергей сел перед ней на корточки: – Не надо, не плачь, ты же сильная, – обнял. – Помнишь, кто-то

когда-то хотел знать, хотя это уже неважно, – и с трудом выговорил, – я люблю тебя.

ПРОЗА

40

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Раздался металлический голос дикторши: – Пассажиры… рейс… номер… регистрация… Она вырвалась и побежала со всех ног, в охапку схватив чемодан. Под серым небом гулял холодный ветер. Снизу, с земли, медлен-

но, уверенно, чуть покачивая крыльями, тронулся самолёт. Развер-нулся. Выехал на прямую и, взревев моторами, стремительно прыгнул вверх.

В полупустом, заплёванном вагоне, загородившись от неярко-го жёлтого света, чтоб никто не видел, и прижав лицо к холодно-му стеклу, он повторял и повторял про себя, не зная зачем, одно и то же: «А я верила вся и как роза цвела, потому что любила его».

ПРОЗА

41

ИГ

АЛ

Ь Г

ОР

ОД

ЕЦ

КИ

Й

Игаль Городецкий

ПРОВЕРКА

Особенно ему досаждали дети. Сидеть чинно за столами вместе со взрослыми они не могли и неистово носились по залу, пытаясь кататься по зеркально отполированному полу. Подростки, а за ними и малыши десятки раз выбегали через стеклянные двери, в которых стоял одетый в форменную куртку Аркадий, на небольшую заас-фальтированную площадку перед входом в зал и возвращались об-ратно.

Младшие норовили всунуть ручки между дверными створками и косяком, и у Аркадия каждый раз замирало сердце. Он пробовал отогнать настырную мелкоту, но однажды какая-то противная дев-чонка с огромными черными глазами и длиннющими ресницами пожаловалась маме. Аркаша не знал, что сказала девочка, но адми-нистратор, которому в свою очередь пожаловалась мамаша, так гля-нул на него, что ему захотелось провалиться сквозь землю. Он пы-тался заставить себя перестать обращать внимание на распустив-шихся ребятишек, но не мог понять, как родители оставляют их без присмотра на целые часы, даже не интересуясь, чем заняты их чада. Ведь могло произойти несчастье.

И Аркаша стал думать о том, как черноглазая малышка выбежит на дорогу навстречу несущейся машине, но наперерез бросится он, Аркадий, и выхватит девочку перед самым радиатором. Интересно, как тогда посмотрит на него девочкина мамаша, худая марокканка с вечной сигаретой в зубах. И что скажет наглый администратор Ме-ир, всегда придиравшийся к нему.

Аркаша любил помечтать, и если бы не гости, глупо толпящиеся в дверях зала торжеств с мобильниками и сигаретами, вместо того, чтобы сидеть за свадебным столом, уносился бы в мечтах далеко. Мечтать мешала и чрезвычайно громкая восточная музыка, кото-рую Аркадий ненавидел. Он был музыкален, и нудные восточные мелодии, лишенные полифонической гармонии, терзали его слух. Сначала он пытался перебить арабские напевы записями классики, которые слушал через наушники, но Бетховену не удавалось про-рваться сквозь завывания очередного любимца публики. Тогда Ар-кадий стал просто затыкать уши поролоновыми пробками.

Из-за этого он чуть было не попал в скверную историю, когда однажды не расслышал какого-то вопроса Меира. Спрашивай Меир по-русски, Аркадий бы сообразил что к чему и с заткнутыми уша-ми, но администратор говорил на своем родном иврите, в котором Аркадий, несмотря на свой двадцатилетний израильский стаж, си-

ПРОЗА

42

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

лен не был. Меир посоветовал Аркадию прочистить уши и пригро-зил пожаловаться в охранную контору, где тот служил. С этих пор Аркадий уши не затыкал. Проклятые песни потом всю ночь верте-лись у него в голове, не давая уснуть, и старенькая мама, с которой Аркадий жил в тесной съемной квартире, вздыхала, слыша, как сын ворочается на узком хозяйском диванчике.

Аркаша работал сторожем почти все двадцать лет пребывания в стране. Сначала, как все репатрианты, надеялся, что временно, но инженером устроиться не удалось – мешали слабый иврит, «англий-ский со словарем», отсутствие связей. Вот и застрял… Работа, ко-нечно, не пыльная – стой себе да проверяй сумки. Но платили очень мало, и с годами не так-то легко стало Аркадию стоять у дверей бан-кетного зала или у магазина в жару, в холод, в дождь. Но делать не-чего, ведь надо было платить за квартиру, поддерживать маму-пенсионерку.

К своим сорока шести годам Аркаша так и не женился, что, есте-ственно, очень беспокоило маму. Робкий, невидный инженеришка с мизерной зарплатой внимания девушек не удостаивался. Переезд в Израиль мало что изменил. Аркадий работал по десять-двенадцать часов, немногое свободное время тратил на телевизор да раз в месяц позволял себе сходить с мамой на концерт классической музыки.

Пожалуй, самым существенным событием в его карьере сторожа была выдача разрешения на ношение оружия и предшествовавшие этому краткосрочные курсы. Аркадий, не служивший ни в совет-ской, ни в израильской армии, показал, неожиданно для самого себя, отличные результаты в стрельбе. Получив вытертую до белизны де-вятимиллиметровую «беретту», Аркаша разобрал ее по винтикам, вычистил и смазал купленным на собственные деньги ружейным маслом. Частенько, придя с работы, он запирался в своей комнате, чтобы не пугать маму, и тренировался перед зеркалом, выхватывая из кобуры свое грозное оружие, направлял его на воображаемую цель, взводил затвор, щелкал курком. И мечтал…

Вот он стоит у входа в «супер», куда его иногда посылал брига-дир Фима вместо зала торжеств. Вечер, сотни покупателей. Все как обычно, но Аркадию не по себе. Интуиция подсказывает ему, что сегодня, именно сегодня террорист попытается свершить свое ужас-ное дело. Аркаша напряжен и крайне внимателен. Он хочет поде-литься своими подозрениями с напарником Василием, шестидесяти-пятилетним крепышом, никогда не уступающим Аркаше удобное вращающееся кресло, но тот, как всегда, смеется над ним.

И вот в пяти метрах перед входом в магазин появляется мужчина арабской внешности, в плотной куртке, с рюкзаком за плечами. Он возникает в круге света, и Аркадий замечает на его лбу крупные ка-

ПРОЗА

43

ИГ

АЛ

Ь Г

ОР

ОД

ЕЦ

КИ

Й

пли пота. Его остановившиеся глаза ничего не видят вокруг. Он идет прямо на Аркадия. Аркадий делает три шага вперед и прегра-ждает арабу путь.

– Ацор ле-бдика! Тифтах эт-ха-тик бэвакаша, – спокойно говорит на иврите Аркаша. – Остановитесь, проверка! Откройте сумку, по-жалуйста.

Араб пытается обойти Аркадия, но тот теснит его к краю тротуа-ра, подальше от людей, от входа в «супер», одновременно расстеги-вая кобуру.

Дальнейшее происходит очень быстро, детали Аркадий почему-то никак не может продумать.

– Стой, стрелять буду! – кричит, как учили, Аркаша, но араб, как заведенный автомат, рвется в магазин.

– Василий, звони в полицию! – вспоминает Аркадий о напарни-ке, но тот трусливо бежал с поля боя.

…Три выстрела звучат почти одновременно, люди врассыпную бросаются от дверей магазина. Террорист ранен в ногу, он лежит на тротуаре. Аркадий заламывает ему руки за спину. Воет сирена по-лицейской машины. Рукопожатия, бравый сержант Шмулик хлопа-ет Аркашу по плечу:

– Молодец, парень, чистая работа! – и отдает честь. – Аркаша, Аркаша, – встревоженный голос мамы возвращает

блаженно улыбающегося Аркадия к действительности, – почему ты заперся? Иди кушать, суп совсем остыл.

Мечты мечтами, но стоять у магазина было Аркаше тяжелее чем у входа в зал. Арабские рабочие, совсем еще мальчишки, но круп-ные, мускулистые, с грубыми лицами, как звери, чувствующие сла-бость другой особи, издевались над ним.

– Аркаша, скажи, как по-русски «шенаим»? – невинно спраши-вали они.

– Зубы, – наивно ответил в первый раз Аркадий и не понял, по-чему арабчата покатились со смеху.

Так повторялось несколько раз, пока многоопытный Василий, улыбаясь в усы, не объяснил Аркаше, что «зуби» по-арабски – гру-бое ругательство.

– Аркаша, где твоя жена? – сменили тему работяги. – А баба у тебя есть? Аркаша, ты девственник? Скажи правду: ты голую девку видел?

Так они продолжали бы бесконечно, но Василию, раньше сме-явшемуся над Аркадием вместе с арабами, их «юмор» в конце кон-цов наскучил, он зыкнул на них, и они на время присмирели.

В банкетном зале Аркадий работал один. Там к нему никто, кро-ме Меира, не приставал, официанты, тоже по большей части арабы,

ПРОЗА

44

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

его просто не замечали. Никто из них никогда не предложил Аркаше ни еды, ни даже кока-колы, а если он просил стакан минеральной воды, то ждать приходилось часами. Тогда Аркадий стал приносить бутерброд и свою бутылку с водой, но глазастый Меир, увидев это, подошел и сказал, что вносить в зал трефное запрещено. Теперь Ар-каше оставалось только с завистью смотреть на спокойно берущих все что угодно с закусочного столика фотографов, устроителей фей-ерверков, музыкантов – эти ребята не комплексовали.

Постепенно Аркадий научился различать этническую принад-лежность пирующих в зале гостей: марокканцев, выходцев из Ирана, Йемена, Франции, Латинской Америки. Все были евреями, но вели себя по-разному. Наибольшее беспокойство доставляли Аркаше не-религиозные. Во-первых, им не сиделось за столами, и едва притро-нувшись к еде, они вылетали из зала, чтобы покурить и позвонить по мобильнику. Аркадий уже давно понял, что трепотня по мобиль-ному телефону – основа образа жизни большинства израильтян, и в этом деле они, наверно, побили все рекорды. Однажды Аркаша от-метил, что некая довольно симпатичная дамочка, выскочив за двери зала, говорила по мобиле четыре часа подряд, даже не притронув-шись к еде и выкурив бесчисленное количество сигарет!

Во-вторых, в последнее время Аркадий стал замечать, что почти совсем не пившие раньше израильтяне пристрастились к спиртному. Свадьбы и другие торжества стали в чем-то походить на русские пьянки. Били посуду, швыряли на мостовую пивные бутылки, быва-ло, напившись, буянили и даже дрались.

Бедный Аркадий не знал, что в таких случаях делать. Раз он по-пытался вмешаться, когда какая-то девушка, наверное, приревновав парня, набросилась на того с кулаками, а тот так ей заехал, что она отлетела метра на три в сторону. Аркаша робко залепетал на своем экзотическом иврите, но, как ни странно, именно пострадавшая де-вица крикнула ему нечто, видимо, нецензурное, из чего Аркадий понял только одно: «руси масриах – вонючий русский».

Совсем по-другому вели себя религиозные. Они, как правило, приветливо здоровались и прощались. Курили и болтали по телефо-ну в меру. Пели, плясали и молились истово, но после полуночи не засиживались, уходили организованно, все вместе. И, разумеется, не напивались. Поэтому Аркадий любил, когда в зале собирались рели-гиозные евреи, ведь можно было довольно точно рассчитать, когда мероприятие закончится и его отпустят домой.

Так шли дни за днями. Один раз Аркаша, как всегда, стоял у две-рей зала, следил за снующими взад-вперед гостями и мечтал… Вот на площадке перед входом появляется молодая женщина в арабском платке. Аркадий пристально наблюдает за ней. Сумки или рюкзака

ПРОЗА

45

ИГ

АЛ

Ь Г

ОР

ОД

ЕЦ

КИ

Й

при ней нет, но, может, она прячет в складках своего длинного платья нож? И вот она… Нет, не так. Эта арабка собирается совершить дру-гое преступление: украсть еврейского ребенка – из тех сорванцов, которые выбежали из зала и носятся по площадке. Аркаша видит, как она подбирается к той самой черноглазой девчонке с распущенными длинными волосами, мамаша которой жаловалась на него Меиру.

Арабка, как бы шутя, расставляет руки, пытаясь поймать девоч-ку. Та визжит и смеется. Вдруг террористка бросается вперед, хва-тает девочку, зажимает ей рот и бежит к поджидающей неподалеку машине. Аркадий, после секундного замешательства, оставляет свой пост и бросается в погоню, на ходу доставая пистолет. Но арабка с девочкой уже в машине, которая немедленно срывается с места. Аркадий с колена несколько раз стреляет по колесам. Авто-мобиль резко виляет и останавливается, заехав на тротуар. Из него выскакивают женщина с девочкой и здоровенный араб. Аркаша вы-рывает девочку из рук террористки, араба задерживают прохожие.

Счастливые слезы девочкиной мамаши, неловкие слова благо-дарности, поздравления, статья в газете, почетная грамота с подпи-сью министра полиции…

Внезапно Аркадия кто-то окликает на иврите: – Охранник! Подойдите сюда! За дверью зала, уже внутри, стоит неприметный молодой парень

с рюкзаком за плечами: – Я к вам обращаюсь, вы что – не только ослепли, но и оглохли? «Как же я его прозевал?» – опомнившийся Аркадий уже понима-

ет, что случилось непоправимое. Он обреченно подходит, и парень протягивает ему открытое удостоверение:

– Полицейская проверка. Попрошу ваши документы и разреше-ние на ношение оружия.

Тем временем напарник переодетого полицейского уже вызвал Меира. Все проходят в кабинет администратора. Парень кладет на стол рюкзак и говорит, обращаясь к Меиру:

– Ваш страж Израиля не только меня не проверил – а у меня под рубашкой пистолет, – но и на мой рюкзак внимания не обратил. А в нем вот что!

Полицейский вынул из сумки какие-то вещи, книги, а под конец извлек продолговатую зеленую коробку, обмотанную разноцветны-ми проводами, и ручную гранату-лимонку.

– Это макеты, – буднично сказал второй полицейский в форме, – но настоящие выглядят так же.

Все это Аркадий видел как в тумане. Сердце колотилось, колени дрожали, слезы застилали глаза. Потом приехал бригадир Фима, составили протокол, и Аркашу отпустили.

ПРОЗА

46

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Он дотащился до дому и, не сказав ни слова маме, прошел в свою комнату и запер дверь.

«Почему именно я? За что? Ведь я так старался... Было так хоро-шо, спокойно… Я неудачник, я лузер», – вспомнил Аркаша ино-странное слово. Так назвала его одна девушка, с ней он познакомил-ся через три года после приезда в Израиль. Тогда он возмутился. А сейчас? «Пусть я лузер, но почему, Господи, нужно меня уничто-жать, ведь ничего плохого я не хотел».

Он достал из кобуры «беретту», которую вместе со всей амуни-цией нужно было сдать на следующий день в контору. Передернул хорошо смазанный затвор. Встал в привычную позу перед зеркалом. Рука потянулась вверх, к виску, но резко дернулась, когда он услы-шал стук в дверь и голос мамы:

– Аркаша, Аркаша, почему ты заперся, что случилось? Иди руки мыть, все уже готово. Аркаша…

Аркадий медленно разрядил пистолет, положил его в ящик пись-менного стола и открыл дверь.

ПРОЗА

47

ТА

МА

РА

ДУ

БИ

НА

Тамара Дубина

ПАВЕЛ ЛЬВОВИЧ МЕНЯЕТ ПМЖ

Отрывок из повести «Холодные макароны»

1

Когда-нибудь ученые, исследуя историю исхода евреев из Рос-сии, всех нас – с нашими такими личными и у каждой семьи осо-быми причинами для отъезда – разложат по полочкам, рассорти-руют по группам и вычислят в процентах. Одни из нас пополнят славный отряд тех, кто выехал в землю предков по «сионистским побуждениям», другие войдут в многочисленную группу поки-нувших насиженные места и хорошие должности из «опасения повторения Катастрофы», третьи же вовсе окажутся в разряде бе-жавших от «полного развала постперестроечной экономики» – это именно их в просторечии обидно именовали в те годы «колбасной алией». Так или иначе, всем нам, участникам Великого Исхода из Российской империи, гарантировано хоть какое-то, пусть и кол-лективное, местечко в истории.

Мотивы, которые двигали Павлом Львовичем, когда он решил-ся покинуть свои две комнаты в Замоскворечье и перебраться в Израиль, были настолько необычны, что людям реалистическим, обеими ногами стоящим на земле, они показались бы смешными или, того хуже, – неправдоподобными. Он и сам понимал вздор-ность – с точки зрения нормального обывателя – своих рассужде-ний, и потому ни с кем на эту тему не изъяснялся. Впрочем, никто и не спросил его о мотивах, когда Павел Львович, после долгих колебаний, объявил, наконец, о своем решении друзьям и самым близким ученикам. Всем вроде бы и так все было понятно. Шел 1988 год, уже дали разрешение на выезд нескольким знаменитым отказникам, и по Москве прошел слух: начали выпускать! Куда повернет перестройка, надолго ли приоткрылась форточка, было неясно, и потому желание воспользоваться моментом и вырваться к черту от всей этой обрыдлой жизни никому не казалось таким уж странным. Тем более – в лице одинокого, не обремененного семьей человека.

Конечно, в его кругу не обошлось без пересудов. Имели хожде-ние следующие предположения: а) из Вены Паша дернет прямо в Америку, а ни в какой не Израиль, у него в Штатах родственники-миллионеры; б) он поедет именно в Израиль, ведь там полно не-вест, там он и женится – давно пора; в) он всегда тайно сочувство-

ПРОЗА

48

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

вал сионистам; многие его ученики еще в 70-е годы выехали в Из-раиль, все они там преуспевают – профессора, первоклассные му-зыканты; они его и вызвали. Но спросить впрямую о его намерени-ях никто не отваживался, в их кругу не было принято «лезть в ду-шу». К тому же все знали, что он уж никак не принадлежит к тем людям, про кого можно сказать: душа нараспашку. Спросишь – а он так отшутится, что тебя же на посмешище и выставит.

Как всегда бывает, в каждой из обсуждавшихся версий имелись какие-то элементы истины, но в целом эти домыслы так же далеки были от понимания главной пружины принятого им решения, как Москва – от Иерусалима, где он вознамерился обосноваться. Да, действительно, были у него в Чикаго двоюродные братья по мате-ринской линии, но они выехали туда со своими родителями Бог знает когда – в конце двадцатых годов, еще до его рождения; пере-писку с той семьей мать Павла Львовича не поддерживала из-за какой-то старой романтической истории. Так что не собирался он никого разыскивать и набиваться в родственники к незнакомым богачам.

Насчет женитьбы в Израиле никаких определенных планов он не строил, но мечта такая где-то в потаенных уголках души его те-плилась. Павел Львович не был холостяком по убеждению. Просто как-то все не складывалось: то матери не нравилась его возлюб-ленная, то сам он по прошествии времени начинал понимать, что перспектива всю жизнь провести бок-о-бок с нынешней его подру-гой совсем его не прельщает. Был и такой случай – он уж совсем было решился, после нескольких лет близости, предложить руку и сердце, но – опоздал. Девушка ждала-ждала и, отчаявшись, решила наказать его, пошла замуж за другого. Все еще можно было попра-вить, но он обиделся, закусил удила, нахамил ее отцу, который пе-ред самой свадьбой, видя страдания дочери, пришел к нему с пред-ложением все переиграть. Беда была в том, что отец девушки был богат и всемогущ: он заведовал каким-то небольшим промтовар-ным магазинчиком на Таганке и в годы советского дефицита всего и вся – то утюгов, то яиц, то путевок в санаторий – мог всё. «А-а, меня хотят купить! Нет уж!» – заартачился Павел Львович, с ужа-сом понимая, что глупее поведения невозможно придумать, и в то же время не видя достойного способа выскочить из этой самому себе навязанной роли. Он тяжело перенес происшедшее, долго ни с кем после этого не завязывал близких отношений; мучила мысль, что ребенок, которого она родила, мог быть от него.

Потом в семье Павла Львовича начались такие события, что стало не до женитьбы. Умер его отец; мать, всегда так непререкае-мо правившая домом и своими двумя мужчинами, мужем и сыном,

ПРОЗА

49

ТА

МА

РА

ДУ

БИ

НА

вдруг как-то сникла, потерялась. Словно все ее командирские за-машки и самоуверенный тон были нужны для того, чтобы держать в повиновении именно отца, а с его уходом исчезла в них надоб-ность. На самом деле отец был мягким человеком, мать жалел, ма-теринский диктат воспринимал спокойно, и отцовских попыток взбунтоваться Павел Львович даже вспомнить не мог. Но так или иначе, мать после смерти отца нуждалась в его заботах, и ему во-все стало не до свиданий... И так запустил он это дело, оглянулся – а ему уже хорошо за сорок. Жениться стало совсем трудно, он стал придирчив, искал в женщинах сочетания несоединимых качеств, понимал всю нелепость своих претензий, но – ничего с собой по-делать не мог. И новую интерпретацию гоголевской комедии, предложенную театром на Малой Бронной, принял чуть ли не со слезами и даже самооценку свою в чем-то поменял.

Что же касается тайно исповедуемого сионизма, то к сионистам Павел Львович себя не причислял, хотя имена Герцля и Жаботин-ского не были для его слуха вовсе незнакомыми – он слышал о них еще от отца. Более того, он действительно симпатизировал тайно тем своим однокашникам и бывшим ученикам, которые давным-давно начали учить, а потом и преподавать иврит, жили в отказе, а некоторые и в тюрьму залетели. Его восхищала их безумная сме-лость в противостоянии властям, но сам он не находил в себе ре-шимости подвергнуть свою устоявшуюся и, в общем-то, устраи-вавшую его жизнь какому-либо риску. По Москве ходили легенды о веселых капустниках, устраиваемых на Пурим, где бывали – вы только подумайте! – туристы из Израиля и даже американские се-наторы. Обо всем этом он узнавал то от навещавших его учеников, то на посиделках у друзей. Сам же, презирая себя за трусость, бо-ялся даже дефицитные джинсы у «них» покупать и предпочитал переплачивать спекулянтам. Джинсами, как было известно, отказ-ников заваливала «заграница» в порядке материальной и духовной поддержки.

Что делать, он дорожил своим местом в престижной школе; ди-ректор на педсоветах всем им плешь проел намеками на необхо-димость особой идеологической стойкости работников просвеще-ния. Директор сам был еврей, держался за свое место со страшной силой, и так как директор все-таки не был совсем уж подлецом, в отличие от многих других начальников, руководивших засеванием народной нивы разумным, добрым и так далее, то и мысль «не подвести бы Михал Борисыча» (Моисея Боруховича вообще-то) тоже удерживала Павла Львовича от нелояльных поступков. Или служила оправданием, как сам он с горечью себе признавался в минуты самобичевания.

ПРОЗА

50

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Павел Львович был известным в Москве учителем математики, попасть к нему в класс считалось огромной удачей, а пристроить своих чад брать частные уроки у «самого Павла Львовича» на мос-ковской ярмарке тщеславия значило не меньше, чем носить кос-тюм от Вячеслава Зайцева. Благодаря этим частным урокам он мог поддерживать вполне достойное существование. И то сказать – после смерти матери он жил один, к роскошествам не привык и потребности имел самые скромные. Ну, там билетик иногда дос-тать на ставшие редкостью концерты Рихтера, или нашумевший бестселлер Умберто Эко с переплатой купить – это он позволить себе мог.

Дорогие виды отдыха – санатории в Крыму или в Сочи и загра-ничные туры – его не интересовали. Санаторный быт казался ему скучнейшим, а за границу – и всего-то в Болгарию! – его однажды не выпустили, больше он и не пытался. «Там» знали, конечно, что его любимые ученики или в диссидентах ходят, или иврит препо-дают, а кто и в Израиль перебрался; посему Павел Львович, не имея никакого желания входить в контакты с органами, предпочи-тал тихо носить клеймо «невыездного».

2 Задумываться об отъезде Павел Львович начал лет за пять-

шесть до всеобщего бума, названного потом Большой Алией. Пышно отмеченный в школе пятидесятипятилетний юбилей с наградами, речами и сюрпризом бывших учеников – концертом камерного оркестра, приглашенного прямо в школу, – после кратковременного чувства гордости и удовлетворённости сме-нился ощущением горечи и пустоты. Ну, ладно, ценят, помнят. А дальше что? Ну, работа – еще лет пять. Но жить-то ему оста-лось... не более десяти лет, а может, и меньше. Основания для такой уверенности ни в коей мере не были связаны с его то-гдашним состоянием здоровья – он чувствовал себя прекрасно, но зиждились на фамильных преданиях. Да и жизнь постоянно подкрепляла их: все его предки и родственники по материнской линии умирали по достижении шестидесяти четырех лет. Кто от инфаркта, кто от инсульта. Случаи более раннего ухода в семье были, превысить этот срок не удалось, кажется, никому, даже тем, кто интенсивно лечился, не ел соли и сладости, бегал по утрам. Пока было далеко до этого рокового рубежа, Павел Льво-вич применительно к себе никакой озабоченности не испытывал и даже мог пошутить на эту тему.

ПРОЗА

51

ТА

МА

РА

ДУ

БИ

НА

Но по мере того, как он стал приближаться к пенсионному воз-расту, стали его одолевать разные мысли, и в конце концов все его существо взбунтовалось. Не против самого факта ухода из жизни в назначенный срок – это он принимал с фаталистической покорно-стью, – но против продолжения привычной жизни в коммунальной квартире, где он родился, вырос и состарился, знал все выбоины и трещинки в кафельном полу на кухне и в ванной, на ощупь пом-нил расположение всех пяти звонков на входной двери и до тош-ноты понимал все жизненные коллизии своих соседей. Да и Моск-ва... «Что же, – думал он, – я обречен доживать на одном и том же месте, словно я – гриб? Хоть вдохнуть другого воздуха, других людей увидеть, с иными проблемами столкнуться!» Впрочем, на самом донышке подсознания тихонечко пела надежда, что крутое изменение образа жизни отведет от него неминуемое...

Уехать в Израиль было проще, чем в Штаты, это и решило ис-ход дела. Историки, скорее всего, причислили бы такую мотива-цию к тем ничтожным долям процента, которые объединяют все странные и редкие случаи в группу «разное», и тем самым совсем уж низвели бы его пребывание в истории до мизерного и лишен-ного имени, а значит – и смысла. Вот еще один парадокс, ирония судьбы, насмешка богов: казалось бы, чем ярче и неповторимей – или страннее, если угодно, – индивидуальность, тем больше шан-сов у личности избежать забвения. Ан нет: уникальное стирается как несущественное и маловероятное, а часто встречающееся и потому многочисленное, получив титул «одного из факторов» – в истории упоминается. Вот и старайся после этого быть ориги-нальным...

3 Павел Львович прибыл в Израиль в то благословенное время,

когда еще не была придумана так называемая «прямая абсорбция», сравнимая с известным способом обучения плаванию – кинуть в воду ничего не подозревающего, радующегося предстоящему уро-ку отрока и смотреть, выплывет он или нет. Это позднее некий высокопоставленный член израильского кабинета, памятующий трудности, несообразности и нелепости, выпавшие на долю его собственную и его смуглолицых родственников после репатриа-ции в годы оны, провозгласил с неподражаемым пафосом: «Аб-сорбции de lux не будет!», каковой формулой убил сразу двух зай-цев: снискал злорадное одобрение в рядах своего электората – раз, и снял с себя ответственность за трудности, несообразности и не-

ПРОЗА

52

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

лепости, с которыми надлежало столкнуться алие из России, – два. А в тот период, напротив, все слои израильского общества были страшно возбуждены вновь начавшимся после десятилетней паузы притоком русских евреев. Их любили, на них возлагали надежды, их встречали в аэропорту речами и цветами, брали у них интервью, селили в центрах абсорбции и даже – на короткий, правда, срок – в шикарных пяти- и четырехзвездных отелях, притом полностью за счет Сохнута! Газеты, радио и телевидение ежедневно сообщали: сегодня с трапа самолета из Вены сошло пять семей! семь семей! девять! Когда стало не хватать рейсов из Вены, возить начали тран-зитом через Бухарест. Ура! За прошлую неделю в Эрец-Исраэль репатриировалось 650 человек, а только за четыре дня текущей не-дели зарегистрировано 915 олим! Если так пойдет... Что будет, ес-ли «так пойдет», никто точно не знал, но первые тревожные сим-птомы появились уже осенью 1989 года: стало не хватать мест не только в престижных центрах абсорбции Иерусалима и Тель-Авива, но и в центрах малых городков поблизости от столиц. По-ток репатриантов тем временем рос и постепенно рассредоточи-вался по всей стране. В прессе заговорили о том, что если «так пой-дет», то из России приедет миллион, и в общем эйфорическом на-строе стали слышны отдельные растерянные голоса – а где же мы всех разместим?

Скрипучая бюрократическая машина Израиля, вобравшая в себя все установления турецкой империи, английской администрации времен мандата и собственные изобретения, начала разворачивать-ся в сторону новой проблемы. Со временем она выдаст и прямую абсорбцию, и караванные городки... О, со временем желанная и обласканная первоначально «русская алия» с удивлением вдруг узнает много чего интересного о себе: и дипломы-то у ее инжене-ров и врачей – купленные, и женщины-то продают свою любовь, а уж миф об интеллигентности и культуре «русских» – просто смех! Хаим Явин, знаменитый диктор, съездил в Россию, не поленился, фильмец сделал в пяти сериях о русских евреях: у них там туалеты в огороде... бабы толстые… косноязычные… Культура! Ха-ха!

Но все это случится потом. А пока в новеньком олимовском удостоверении Павла Львовича, только что выданном прямо в аэ-ропорту, записали: дата алии – 7 июля 1989 года.

ПРОЗА

53

ЛИ

ПА

ГР

УЗ

МА

Н

Липа Грузман

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО – ОН ТАКОЙ…

День да ночь – сутки прочь! Сутки пролетают. И следом, в не-видимой сцепке, подлетают следующие, которые вновь быстро улетучиваются. И кружится: прилет, отлет, улет: сутки, недели, месяцы и годы, годы, годы…

Улетело-пролетело сорок шесть лет, почти полстолетия с того декабрьского вечера 1963 года, когда я, Леня Грузман, впервые узнал, что в Москве живет молодой поэт Евгений Евтушенко.

В том возрасте слово «поэт» меня никак не волновало. Совет-ский поэт, русский поэт, великий поэт, Гомер и Шекспир – поду-маешь!

То ли дело Валерка Дряга, последний горьковский баклан* – вот это авторитет! Кто не знал Валерку – тот не пацан! Ну, а если Дряга, приходя на стадион «Динамо» в окружении своих «мальчи-ков», протягивал тебе пятерню и при этом говорил: «Леня Король, тебя никто не обижает?»… Конечно же, я сам себя чувствовал ко-ролем-авторитетом и в школе, и в своем дворе и даже на всей сво-ей улице.

Правда, в декабре 1963 года Дряга уже отбыл половинку срока в местах, не столь отдаленных, – тем не менее, он был, как гово-рится, на устах шпаны со Свердловки.

Итак, семнадцатого декабря моя двоюродная сестра Ида долж-на была зарегистрировать брак с таким же молодым евреем Семе-ном. Молодая пара училась на третьем курсе Горьковского поли-технического института имени А.А.Жданова, и, конечно же, они оба были комсомольцами.

За несколько дней до регистрации и свадебного ужина я зашел к тетке после окончания массового катания на стадионе «Динамо». И, как было принято в те далекие времена, в комнате у тетки про-ходили вечерние посиделки – несколько Идиных подружек-евреек, а также сам жених сидели на кушетке, стульях, табуретах перед моей сестрой, которая стояла около обеденного стола и из обыч-ной школьной тетрадки считывала произносимые строки. Она ре-петировала, заучивая стихотворение, которое хотела прочитать на своем свадебном вечере.

Главным слушателем, конечно же, была тетя Аня (так ее звали в жизни, в паспорте же она была записана как Нахома Нухимовна Гринберг). Сидя на низкой табуреточке, прижавшись спиной к те-

* Уличный драчун, хулиган (жарг.)

ПРОЗА

54

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

плой печке, она снизу вверх смотрела на свою дочь, и по ее щекам текли беззвучные слезы.

Я остановился в проходе из прихожей-кухни в комнату, стара-ясь понять, что происходит, вслушиваясь в декламирующий голос.

Ида сделала паузу, глотнула воды из стоящего рядом стакана – и вновь начала читать стихотворение:

Над Бабьим Яром памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье.

Мне страшно.

Мне сегодня столько лет,

Как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас –

я иудей,

Вот я бреду по древнему Египту.

А вот я, на кресте распятый, гибну,

И до сих пор на мне – следы гвоздей.

Мне кажется, что Дрейфус –

это я.

Мещанство –

мой доносчик и судья…

Все молчали. Молчал и я, мальчишка Леня Грузман. На улично-

го баклана вслух прочитанное стихотворение с очень непонятным: «Я иудей – иду по древнему Египту… на кресте распятый гибну, Дрейфус» – подействовало непонятным образом. К чему, зачем, о чем тетка плачет? Нужно говорить о свадьбе, а они слушают: «Ев-рейской крови нет в крови моей…».

А тетка вдруг запричитала: – Как же так? Миллионами убивали людей, и об этом больше

пятнадцати лет никто не писал и не говорил? Изверги! Уничтожи-ли все еврейские местечки, будто их никогда и на свете не было… Этот Евтушенко – кто он такой? Как он мог это всё узнать? Как ему разрешили обо всем написать? Какое-то чудо: рассказать о «за-секреченном» злодействе! А в нашем местечке многие полицаи, отсидев по десять лет, вернулись назад и живут в домах уничто-женных евреев…

Ида как-то осторожно остановила речеизлияния мамы словами: «Все могут посмотреть!». Она нежно взяла в руки зелененькую за-писную книжку со сверкающей золотом надписью под тисненым барельефом Ленина: «Делегату XV конференции ВЛКСМ ГПИ им. А.А. Жданова. Октябрь, 1963 год», трепетно открыла заложенный чистый разворот книжки на одной страничке, где было четко про-

ПРОЗА

55

ЛИ

ПА

ГР

УЗ

МА

Н

писано: «У меня в руках автограф поэта, который одним из первых честно и с болью в сердце написал о нашей еврейской трагедии. Да, мы евреи, но в чем же мы виноваты перед другими народами? – этот вопрос задает антисемитам настоящий русский, поэт Евге-ний Евтушенко».

Мама спрашивает: – Как такое разрешили опубликовать? На этот вопрос я не знаю, что ответить, но уже известно, что в

газетах есть стихотворение Георгия Маркова, который осмеивает Евтушенко словами: «Какой ты настоящий русский, когда забыл про свой народ, душа, что брючки, стала узкой…».

– Я еврейка, у меня, как у многих из нас, погибли почти все родственники – при Гитлере, на Украине. Мой отец, как и отец моего Семена, погиб на фронте. Ненависть к евреям была при ца-ризме, существует, увы, и сейчас. Может быть, при коммунизме она пропадет? А это стихотворение, «Бабий Яр», я выучу наизусть и буду читать во время свадебного вечера. Этим я буду благода-рить молодого поэта Евтушенко за вызов, который он бросил всем антисемитам.

Дальше присутствовать на «еврейских посиделках» я не мог. За окном, в темном проходном дворе кто-то два раза свистнул. Иди-ны подружки, жених и тетка не отреагировали на часто доносив-шиеся с улицы звуки. Но для меня это был сигнал: Серега Малыш «отпас бобра на подкид»*, и я должен быть рядом с ним.

С улыбочкой, делающей мое лицо хитреньким и говорившей, что мои родственнички и их друзья занимаются какой-то ерундой, я быстро ушел с «поэтических посиделок».

Закрыв дверь теткиной комнаты, я проскочил коммунальную кухню, чуть не опрокинув коротенького мужичка Витю Гальгисе-ра, что-то варившего на керосинке, потом миновал коридор – и выскочил через черный ход в темную ноченьку, где при лунном свете увидел, что Малыш, не дождавшись меня, подскочил сзади к хозяину пышного треуха и ударил его. Тот поскользнулся на обле-денелой тропе – и, растянувшись, проехал, тараня мордой лед. Упал и Малыш.

Поняв, что на него напали из-за шапки, «бобер» сорвал со своей головы «распижонившуюся провокацию», запихнул ее за пазуху и, как настоящий легкоатлет, припустился из темного двора в сторо-ну, освещаемую городским электросветом Звездинки. Расстояние между мной, выскочившим из подъезда, и убегающим спринтером было метров пятнадцать. Мне ничего не оставалось делать, как

* Выследил парня в дорогой пыжиковой шапке (жарг.)

ПРОЗА

56

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

подойти к поднимающемуся с обледеневшего снега Малышу. Из носа и разбитых губ неудачливого гоп-стопщика* обильно текла кровь. Захватив из сугроба пригоршню чистого снега, Малыш раз-битыми губами и носом окунулся в спасительный холод, который притуплял боль и уменьшал кровотечение.

В секунды самолечения он заговорил со мной: – Король, как же так получилось, что я поскользнулся? Ночка

у нас с тобой постная выгорела! Давай рассыпаться. Сюда раз-украшенные приканать могут. Б…дь! Дома у меня все пьяные валяются, некому будет йодом раны прижечь. Да х… с ним, сам все сделаю, не впервой.

– Малыш, – сказал я, – с недельку из дому выходить не надо. Хорошо, что ты нигде не работаешь. Я последний раз с фингалом под левым глазом тоже почти неделю сидел в хате. Мой зятек, помню, напевал: «Если рожа не подбита, не похож ты на бандита». Ну что, разлетаемся!

После этих слов я побежал на Свердловку, а Малыш, выбросив побуревший при лунном свете снег, схватил новую пригоршню, приложил светящийся неоном рыхлый комок к нижней части лица и побежал в проход между сараями, где перед его двором в заборе был сделан пролом. Проскочив до банка мелкой трусцой, я под-нялся и опустился под шатровым крыльцом, после чего мигом раз-вернулся на сто восемьдесят градусов и не спеша пошел в обрат-ную сторону. Через десять минут я снова пришел к тетке, только через парадный подъезд.

Несмотря на поздний час, посиделки продолжались – говорили о русских поэтах и русском антисемитизме. Самая близкая подруга Иды – Сройка** – держала речь:

– Фамилия моей мамы – Шнейдерман, а я записана на фамилию отца, который погиб под Сталинградом. В моей памяти все о нем стерлось. Но почти все наши соседи тычут в меня и маму пальцами и говорят, что мы еврейки-проститутки и что моя русская фамилия – это фикция. Пьянчуги они, совсем необразованные люди: книг не читают, поэзии не чувствуют, музыки не понимают. Им нужно по-учиться у поэтов: Тютчева, Северянина, Цветаевой и, конечно же, у Евтушенко, который так прекрасно заявил о себе!

Я почему-то недолюбливал Сройку – и поэтому ее громко пере-бил, мне ведь нужно было алиби, что я весь вечер был у тетки, заявив:

– А вот в меня пальцем не тычут и никто ничего гадкого не го-ворит.

* Грабитель (жарг.). ** Раиса Ферова (по паспорту).

ПРОЗА

57

ЛИ

ПА

ГР

УЗ

МА

Н

– Ну еще бы! Ты у нас еврейский выродок! Гена Керзаков не-давно второй раз из тюрьмы освободился, а ты с ним день и ночь где-то околачиваешься. Но все-то евреи не могут быть такими, как ты… Придет времечко – и тебе тоже напомнят, кто ты есть!

Сройка показала мне язык и покрутила пальцем около виска. Идин жених, глядя на меня исподлобья, с явной боязнью поддер-жал Сройку:

– Вместо того, чтобы киоски подламывать, в КПЗ по пять суток сидеть и в вытрезвитель попадать, лучше б ты, Леня, учил русскую поэзию. Каждый молодой еврей должен выучить «Бабий Яр». Очень хорошо было бы, если б это сделали и русские.

* * *

Прошло двадцать лет… В декабре 1983 года я продолжал рабо-тать начальником обмуровочного участка треста «Энерготехмон-таж», контора которого располагалась в отдельном администра-тивном домике на улице Перевозной.

Котельная с одним котлом «Энергия», работающим на каменном угле, отапливала здание и помещения базы: склады, гаражи, мастер-ские. Кочегаром на отопительный сезон с октября по апрель мною всегда принимался на работу Серега Малыш, ранее дважды суди-мый, летом нигде не работающий. Сезонное трудоустройство спа-сало его от очередной посадки под любимым советским лозунгом: «Если человек не работает, а ест – он должен сидеть в тюрьме!»

По единодушному решению трудящихся, под это умозаключе-ние в уголовный кодекс Российской Советской Федеративной Со-циалистической республики была внесена соответствующая статья.

Живя зимой в котельной, Серега много читал. Любовь к чтению проснулась у него по двум причинам: от нечего делать, а также, доучиваясь в шестом классе в лагерной школе, он прочитал по-весть Максима Горького «В людях». Во дворе, описываемом вели-ким мастером, он часто играл в карты с шоблой Женьки Кулика. Родные места часто всплывали в памяти, взбудораженной чтением произведения земляка-писателя. Так что к его чифиромании при-стала и чтениемания. И, как говорил его отец-сапожник, Пашка Лысый, попавший на ту же зону, где Серега вместе со Славиком Корявым были смотрящими: «Очень хорошо, что мой малый мно-го книг читает. Но почему толку от этого нет? Почему не умнеет? Каким был, таким и остался!».

Со времени той первой засадки прошло уже восемнадцать лет, от второй, семилетней, тоже уже отстукало семь годков. Не ме-

ПРОЗА

58

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

няющий своих взглядов и поступков, несмотря на огромное коли-чество прочитанных книг, – летом Серега жил за счет своей мару-хи*, мелкого воровства и барыжничества**. Уроки ширмачества*** от самого Витьки Гитлера ему не пошли впрок. Тут тоже нужен талант. У «хозяина» они жили «за общей тумбочкой», по бокам которой стояли их шконки****.

Витек и Серега очень любили «своих пацанов», в число которых попал и я – ведь в годы юности мы «гуляли» вместе. Сидя на шкон-ках, они много говорили обо мне, так как я выбился в люди – в во-семнадцать лет по какой-то случайности попал в армию, а не к «хо-зяину». И когда Витек обратился ко мне с просьбой о трудоустрой-стве, то есть он должен был числиться на работе, иногда заскаки-вая на участок для понта, он пообещал всю зарплату отдавать мне, так как не вполне законными методами он мог «сработать» гораздо больше денег.

По какой-то случайности это пожелание не осуществилось: бук-вально за три дня до оформления на работу в «Горгаз» он залетел на «подставе» – потерпевший был секретным сотрудником спецот-дела по борьбе с карманниками.

Придя от «хозяина» и имея сказы за меня, Леню Грузмана, от Витька – Серега тут же оказался в моей хате. После выпитой бу-тылки водки – за встречу, мы обговорили его будущее, и через не-делю «гулянья» он уже работал в кочегарке.

И вот, в один из декабрьских вечеров, я сидел в своем кабинете за рабочим столом и составлял квартальный отчет о проделанной работе. Вдруг в комнату ввалился Малыш, поддатенький и весе-лый. Он положил на мой стол журнал «Роман-газета», на потертой обложке которого было написано: «Евгений Евтушенко. Ягодные места».

Впившись глазами в обложку произведения, о котором уже много слышал, подписал я акт сдачи обмуровки котла в ко-тельной завода «Оргсинтез» и поставил число – 17 декабря 1983 года. Вслед за «Роман-газетой» Серега бросил мне на стол еще одну книжонку – «У врат Востока», сопровождая действие словами:

– А тут прописано, как вы, евреи, наших братанов-арабов в Ливане мочите. Что это за страна – я, конечно, не знаю и на х… она мне нужна, а вот в первой книжке фартово рассказано, как мужик-геолог молодуху в стогу сена дрюкнул. Вообще-то я мно- * Маруха – сожительница (жарг.). ** Скупка и перепродажа краденого (жарг.). *** Ширмач – вор-карманник, одиночка (жарг.). **** Нары (жарг.).

ПРОЗА

59

ЛИ

ПА

ГР

УЗ

МА

Н

го читаю, но не все понимаю. Это ты, Король, у нас, как и Во-лодя, образованный. Но у Володи отец – профессор, а у тебя – сапожник. Ладно, почитывай, а мне дай пару рублей на бормотуху. Жить мне оставшиеся годы бухальщиком, каким и отец мой был.

Я протянул Сереге два рубля, а сам начал читать «Ягодные мес-та», начиная с эпиграфа: «По небу полуночи ангел летел…»

Я уже много лет знал, кто такой Евгений Евтушенко, и даже выучил наизусть «Бабий Яр». Кроме того, возле московской сина-гоги я купил Пятикнижие Моисеево с русским переводом, а чуть позже, в октябре, за семьсот пятьдесят рублей купил «Еврейскую энциклопедию» дореволюционного года издания.

Дрейфус, Бейлис, иудей, Моисей, древний Египет, мальчик в Белостоке, Распятый на кресте, Исход – эти слова из еврейской истории уже схватили мою душу. Для меня двадцать лет жизни не прошли даром – Леня Король уже стал Липой Грузманом.

И это узнанное и прочувствованное не могло тихо отсидеться в моем сердце. Оно исходило из меня в уши моих родных, близких, знакомых. Всё, мною сказанное, в виде разного рода «информаци-онных листов» в скором времени оказывалось на рабочем столе Ни-кузы*, который через «источники достоверной информации» рас-пространял свои сведения: Леонид Аронович Грузман – человек психически больной. Я занимался своим делом: дважды прочитал «Ягодные места», капитан Никуза занимался своим делом: перечи-тывал «информационные листки». И мне очень захотелось описать все, что я видел и пережил за тридцать восемь лет своей жизни, – так, как это делал Евгений Евтушенко.

Тридцатилетний капитан Никуза, начитавшись листков с грифом «Секретно», захотел отбить у меня охоту вообще просто жить…

Через несколько недель майор Ваего и капитан Никуза скули-

ли: «Знать бы, где упасть – соломки бы постелили». А я, на самом деле чуть не «сошедший с ума», горел от огня,

«полыхающего в моей душе»: я должен жить, и мне нужно нау-читься писать, как Евтушенко. Я вывел формулу: на каждого че-ловека прочитанное действует очень индивидуально. Ваего и Ни-куза всю жизнь читают «информационные заметки» под черным грифом – они видят врагов даже в своих женах. А мне суждено прочитать и прочувствовать «По небу полуночи ангел летел…» и тоже начинать писать.

* Капитан КГБ, курировавший Горьковскую область от Пятого управления.

ПРОЗА

60

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * * Ой, годы-годы, годы! Улетают, пролетают, отлетают. Прошло два-

дцать лет после того, как я прочел и прочувствовал «Ягодные места». К декабрю 2003 года в иерусалимском издательстве ЛИРА был

опубликован мой первый сборник – «Еврейские тетради». Двести восемьдесят восемь страниц: текстов, фотографий, справок, доку-ментов, рисунков – все хорошо, но до Евтушенко – как до неба по-луночи, по которому ангелы летают…

Тем не менее, я рад – это победа над самим собой, о которой знают только Евтушенко и его коллеги по писательскому цеху: на-писать хотя бы сотню страниц о жизни, просто как бывалый чело-век, – очень тяжело, а тут почти триста!

В день 17 декабря я, погруженный в раздумье об уже окончен-ной, семнадцатой по счету «Еврейской тетради», купил букет цве-тов для жены и встал на «наше место», зная, что она скоро подъе-дет на автобусе к рынку.

Почему букет цветов в этот день? По простой причине: в этот день в 1969 году мы начали совместную жизнь.

Я ожидал свою дорогую подругу жизни и вспоминал далекий зимний день в городе Горьком, который стал особой вехой на на-шем жизненном пути. И он, этот путь, привел нас в Иерусалим – где месяц декабрь имеет свою, отличную от приволжской, погод-ную расцветку. А люди! Люди совсем другие. Уж не сравнить ры-нок в Горьком и этот древний восточный базар!

Два города – на большом расстоянии друг от друга. Две жизни – одна там, другая – здесь… «Два города – одна любовь», – так гово-рила поэтесса Рина Левинзон, выступавшая недавно по русскому радио. И нету жизни, разделенной на ту и эту…

Ма зот омерет?* – сверкнуло в моих мыслях, проходя через сердце. В разнонаправленном людском потоке, протекающем на базар и с базара мимо меня, шла Рина, как всегда тянувшая за со-бой сумку на колесиках, как всегда очаровательно улыбающаяся – то ли своим мыслям, то ли иерусалимскому зимнему солнышку. И когда в ее поле зрения попал я, то обворожительная улыбка по-этессы тут же была переадресована мне.

– Вы кто? – спросила она. – Ваше лицо мне знакомо. Вы, по-моему, обращали на себя мое внимание во время литературных вечеров в Иерусалимском доме поэта…

Чарующая улыбка Рины Левинзон сотворила на моем лице та-кое же просветление, но с моим личным, лукавым, колоритом.

* О чем это говорит? (Иврит.)

ПРОЗА

61

ЛИ

ПА

ГР

УЗ

МА

Н

– Я – Липа Грузман из Нижнего Новгорода, а Вы – поэтесса Рина Левинзон. И я процитировал:

Она во мне, как бытие,

Которое не выбирают,

Так раненый олень копье

Несет, пока не умирает…

Рина еще более просветлела: – Как, неужели Вы выучили мои стихи наизусть? Сегодня у ме-

ня очень радостный день: на иерусалимском базаре я услышала себя! Сейчас я Вас очень явственно себе представляю: Леночка Косоновская издала Вашу первую книгу…

– Рина, Вы, как всегда, правы, но мне хочется, чтобы мои пове-ствования были бы хоть чуточку похожи на «Ягодные места» Ев-тушенко.

– Что Вы говорите? Вы хорошо знаете творчество Евтушенко? Вы учитесь у него? А кто еще является Вашими учителями?

Мне было приятно слышать быстро сыплющиеся вопросы по-этессы и вдруг почувствовать себя учеником Евгения Евтушенко.

– Рина, дорогая! Я уже молоденький старичок – и пишу потому, что мне есть что сказать. Но очень остро стоит вопрос: как ска-зать! Когда мои сверстники хорошо учились в школе, я проходил свои «университеты жизни» с уличной шпаной, и мне сейчас трудно наверстать упущенное.

– Это все совершенно неважно! Я в двадцать лет начала учить Евтушенко – и благодаря ему и только ему из-под моего пера вы-ходят поэтические строчки.

– Как замечательно: Ваш любимый поэт и мой – один и тот же. Я и сейчас могу прочитать наизусть его «Бабий Яр». Какое потря-сающее стихотворение, особенно для нас, евреев!

Мы стояли, не обращая внимание на прохожих, то и дело заде-вавших нас сумками, рюкзаками, колясками, и делились друг с другом нашим богатством – знанием поэзии великого мастера.

* * * И вновь зацепки в памяти: «Еврейская тетрадь» номер восем-

надцать, девятнадцать, двадцать… пятьдесят четыре. Переплеты трех томов.

Близкие друзья и дружелюбно настроенные литераторы гово-рят, что в этих моих трех томах что-то есть. И даже «засекречен-ные враги» порой писали мне лицемерные автографы: «Дорогому

ПРОЗА

62

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Липе Грузману от всей души – моему нижегородскому другу, ко-торого давно почитаю и люблю»…

И вот нежданно-негаданно 17 декабря 2009 года я «обмываю» с Евгением Евтушенко его концерт в Тель-Авиве и полученный мною презент от него – огромную книгу, «строительный блок», никак не похожий на мои три «кирпичика»: «Весь Евтушенко».

Быстро разобравшись с пройденным мною жизненным путем, он с улыбкой и свойственным ему артистизмом прочел для меня как бы самоэпитафию с тысяча сто тридцать третьей страницы ад-ресуемой мне книжищи, сделав автограф: «Дорогому Липе Груз-ману, грозному к врагам, нежному к друзьям. От автора. 2009 год».

Под ревущий штормовой ветер, колотящийся в окна, перекли-кающийся с хлесткими ударами огромных волн о тель-авивский пляж, мы продолжали допивать: Евтушенко – водку, я – виски. Мы беседуем. Мы – два брата: он ничего не таит от меня, кажется, зна-ет меня много-много лет. Перед его глазами прошли тысячи таких же пацанов, как я, он так же, как я, знает вкус украденных яблок, он сейчас постоянно чувствует «наследников Сталина», которые будут рождаться и через сто лет. Он понимает и чувствует мою открытость.

Мой старший брат Семен живет в Америке, и я его не видел че-тыре года. Мой брат – брат всем людям на планете Земля, Евгений Евтушенко, брат даже «наследникам Сталина», живет где-то на материках планеты Земля, я знаком с ним, он – со мною. Серой дымкой тель-авивский рассвет наплыл на стекла окон гостиницы.

Я ушел на набережную, сотрясаемую морским прибоем. В моей жизни есть великая веха: я встретился с Евгением Евтушенко, был у него в гостях, выпил с ним «огненной воды»…

Дорогой читатель! В этой публикации я ограничен количест-

вом знаков. Полностью рассказ «Евтушенко – он такой…» будет

открывать мою шестую книгу «И вновь тетради».

ПОЭЗИЯ

63

ВА

ЛЕ

РИ

Й П

АЙ

КО

В

Валерий Пайков

ДУША ХАНААНСКАЯ Все: «Природа! Природа!» А много ли нужно ума – сбросить листья уставшие, коже подобно змеиной. Всё давно решено за неё: наступает зима, зарождаются почки... Ах, эти далёкие зимы! Оттого, что их нет, всё никак не проснуться душе – тихой куколкой в коконе крылья свернула и дремлет. Разноцветное семя, упавшее, словно драже, катит ветер по парку, да молний, в полночное время, всё ремни огневые, да ливни пространство секут – вот и зимы с их плюсом по Цельсию ли, Фаренгейту. Правда, к северу где-то есть горного снега лоскут, но для масс ханаанских роднее привычное гетто... Сладко дремлет душа. До Эдема рукою подать – нет особой нужды надрывать свои нежные жилы. Зимний ветер поёт, но о чём, как всегда, не понять. И не знаешь опять, то ли живы мы, то ли не живы.

ПОЭЗИЯ

64

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

ТОВАРИЩЕСТВО УЗНИКОВ ГЕТТО

Время слабого клонит. И сохраняя осанку, старики в поредевшей колонне, не вознося небу осанну

за долгие свои лета, молча движутся мимо пролетающих кабриолетов, стоящих по сторонам олимов*,

выросших, надоумясь, в таёжном Биробиджане, в рыжих оазисах Кара-Кумов – вдали от бойни... Какая жалость

охватывала, наверно, вождей третьего рейха... Опять вальсирует ночью Вена. Немцы выдают евро

победителям – на бедность, и на ремонт «Вучетича» в Трептов-Парке. Выносит Победа старые ордена. Но тщетно –

История предпочитает события, которые где-то в дымке столетий тают. Мешают ей дети гетто:

всё им никак неймётся. Потерпи, История, осталось мало… Глуше играющий в гетто Моцарт, бледнее растущие там мальвы.

А «дети» так постарели, что им уже рядом тесно. Колонна движется еле-еле. Гремит, задыхаясь, оркестр, чтобы сломать тишину, бредущую рядом с нею... Майское солнце расстреливает страну, как всегда, уверенно, не краснея.

* От «олим» – совершившие восхождение (иврит).

ПОЭЗИЯ

65

ВА

ЛЕ

РИ

Й П

АЙ

КО

В

СУББОТА В СЕРЕДИНЕ ТАММУЗА* Два стола из пластмассы под навесом, крытым соломкой, – по субботам вместо салона здесь семья собиралась. Мастер в стороне колдовал над мясом – остальное брали в соседнем ресторане. А в море Среднем есть и рыба различной масти. И шумят все потом, смеются, обсуждая футбол и бизнес. А сегодня, тревожный признак, пустота. И на сердце смутно. Пожилая хозяйка вышла, походила бесцельно. Может, Польша явилась, Висла – но тогда уцелели. Много нынче фанфар и маршей, а победы нет и в помине. Здесь бы русский и резкий маршал. Но не каждый пойдёт по минам, под наплечных ракет пламя, под гремящие «грады». Хороши на бумаге планы – а земля достаётся храбрым. Снова голосом службы тыла просят прятаться в щели. В нас не раз уже небо било – интересней в живые цели. «И взглянул я, и вот конь бледный, и на нём всадник», швыряющий бомбы... Вспоминается: «... наш последний и решительный». Дай-то, Б-г, бы.

* Таммуз – июль (иврит).

ПОЭЗИЯ

66

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

ЗИМНИЙ ЦИКЛОН Воздух сегодня из острых мельчайших песчинок. Ветер разносит по городу мусор вчерашний. Трисы захлопнуты, спущены шторы – ищи нас, Молох бездомный, найди за решётками башен. Крику подобны, метания пальмовых листьев, падают финики градом оранжевым с веток. Что нам осталось от старых задёрганных истин – Молох пустыни, да этот свихнувшийся ветер. Он проникает сквозь поры и трещины кожи, переполняя сосуды молитвами древних – не докричаться. Никто уже нам не поможет... Воздух сжигает, как неутолённая ревность.

ПОЭЗИЯ

67

МА

РИ

НА

МЕ

ЛА

ДМ

ЕД

Марина Меламед

* * * Это просто какая-то мания – Сочинять себе беды заранее, Мы не сказочники, а халтурщики, Для себя, извините, натурщики. Завтра, может, придёт воскресение, Соловья, скажем, трели весенние, Ну, а мы сочинить постараемся, Чтобы всё было, как полагается, Чтобы осень, и дождь, и затмения, И сомнения чтобы, сомнения... Нам и счастье встречать удивительно – Безрассудное – непростительно... Дураки мы с тобой ненормальные – Как явления паранормальные...

ВОЗДУШНЫЙ ФАКТОР

Такая осень, что сомненья бесполезны – Мы на чердак с тобой тихонечко залезли И смотрим, как взлетают камни преткновения, А где-то светится созвездие Сомнения…

А вечерами ветер делает мне волны, – Врёшь, не возьмёшь!– кричу, а он свистит довольно, Гудит трубою по ночам самозабвенно, И воздух в кровь мою вливает внутривенно.

Я по утрам ползу, как гусеничный трактор, Но вот – сработает в крови воздушный фактор – И улетаю вслед за ветром, прочь сомненья, Попутно забываю вдруг, который день, я…

А день стоит в календаре. И месяц тоже. И год какой-то на дворе в гусиной коже… Но нет ни завтра, ни вчера, а лишь сегодня, Ты видишь – пряников ну сколь душе угодно…

Я вторю полночи, я звук в небесном хоре, Я – разговор ночной в закрытом коридоре. Захочешь радостей домашних, вроде прежних, – То во дворе построят дети мне скворечник...

ПОЭЗИЯ

68

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

ПОПУТНАЯ ПЕСНЯ

Подойди поближе к жизни и живи её однажды, И единожды, и дважды, сотни тысяч много раз. Открывать бутылку сока, двери запада-востока, Ветер прямо, ветер сбоку, и гудит гитара-бас.

Звуки ветром улетают к горизонту без оглядки, В стремена в такое время вставит ноги человек. И пойдёт куда-то прямо, и поскачет на лошадке От страницы до закладки, мимо всех морей и рек.

Банка колы – это школа и коала для прикола, Ослик шёл куда-то в гору, а в пути опять гора... Руки всем рукам открою, лица умные умою, Всех солдатиков построю, научусь кричать «ура»...

Это жизнь такая, что ли, то ли школьная указка, Недосказанная сказка, недоеденный арбуз. Начинаю я считалку, скалку, детскую скакалку, Улетая над качалкой, ветру вольному сдаюсь...

НОВОГОДНЯЯ

Мы пишем письмо уходящему году – спасибо, мол, всем за такую погоду, спасибо за осень, спасибо за лето, за то, что гуляли спокойно и где-то, за то, что на ровном ходу спотыкались – а всё же удачно потом приземлялись. Спасибо, что не было сильно похуже, когда подбирались отдельные стужи, и шлёпаться в лужу не стали мы тоже, ну, что же, мой Боже...

Пускай бы и дальше случались событья, которые больше не в силах забыть я, в хорошем, прошу, только было бы смысле (и даже компьютеры чтоб не зависли), и чтобы тепла бы (но только не слишком), прохлады в июле, и в белых манишках над нами летали чудесные птицы, а мы бы летали в Толедо и в Ниццу, и после писали ушедшему году – спасибо, мол, всем за такую погоду, спасибо за осень, спасибо за лето, за то, что гуляли спокойно и где-то...

ПОЭЗИЯ

69

МА

РИ

НА

МЕ

ЛА

ДМ

ЕД

* * *

Кто там, в зелёновом берете,

с послом испанским говорит?

Актёрская байка Сорокалетье мы отметим На пролетающей комете, И там, в зелёновом берете, В комбинезоне цвета беж, Мы погуляем по планете В неувядающей карете, А после в опере-балете Споём про то, как ветер свеж. И что сгорая – не сгоришь, Хотя молчит о том Париж, Что там Париж – такой форсаж, Идёт ноябрь на абордаж. ИЗ ШАЛАШЕЙ ДА В ПАЛАТКИ Маринке Белоцерковской и всем-всем-всем

Да, с праздником, что ли, а может быть, с кущей – Синеет небесный алмаз, И в роще орут соловьи даже пуще, Чем дети, бегущие в класс... С субботой, наверно, с другим поворотом На запад, а может, восток. С куда-нибудь ветром с названием Ретро Течёт электрический ток! Ну, в общем, пока, но пока не прощаюсь (Я каюсь, что редко пишу). Куда-нибудь точно прийти обещаюсь И свет ни за что не гашу!

ПОЭЗИЯ

70

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * *

На пороге слова, на пороге дома, На пороге храма, в ожиданье драмы, Перед тем, как прыгнуть за порог, за этот, Я всегда включала свой обычный метод –

Нарисую речку, а на ней – пирогу, Радугу и ветер, и дорогу – к Богу... Получалось вечно на букварь похоже, Точно чемоданы в неподдельной коже,

Словно это утро нежного оттенка, Словно это танец с откидной коленкой... А теперь стою, такая вся другая, Как стакан текилы и бокал токая...

Кто-то мне неведомый меня рисует, Имени его не произносят всуе, Или мы не знаем нужных слов и красок, Сколько было снов и карнавальных масок,

Сколько мы гуляли по небес пространству, Научились, друг мой, только постоянству. Постоянству памяти и детской боли, Постоянству судеб и сюжетов роли.

Мы не остаёмся, но и не уходим, Снова ожидание, как видишь, в моде. Видишь, улетают времени приметы, Улетают даже древние обеты... Остаются дом и сад, дорога к раю – Я не знаю точно, что я выбираю... Оставаться в поле, погулять по свету Или рисовать летящую карету...

ВРОДЕ ТОСТА

Для тех, кто слышит, как растёт трава, Кто не забыл слова и слов названья, Предпочитая встречам расставанья, Для тех, по ком кружится голова... Пусть улетают прежние столетья, Желаю гриппом вам не заболеть я, Желаю встреч, пусть даже мимолётных, Налог на счастье – здесь, у стен холодных, Мы заплатили, всё, финита ля! Такая нота, вознесенья для...

ПОЭЗИЯ

71

АЛ

ЕК

СА

НД

Р П

ЕР

ЧИ

КО

В

Александр Перчиков * * * А так хотелось быть, а не казаться, В рассветный час руки твоей касаться И окунаться в облако волос, И чтоб спросили утром – как спалось? Закрыть глаза и в детстве оказаться. И так хотелось жить не по науке, А впитывая запахи и звуки, И смыслов расплетая кружева, Когда уже не верится в слова – Лишь в то, что говорят глаза и руки. Давай не будем подводить итоги – Еще не все проверены дороги, Еще не все умчались поезда В тот час, когда вечерняя звезда Как поздний гость, застыла на пороге. От воздуха пьянящего хмелея, Мы сделаемся проще и смелее, Душою ощущая, что не зря Учились жить, о прошлом не жалея, Как озеро. Как темная аллея. Как снегири на фоне января. * * * Ты так умеешь отдыхать, Вся из усталости и лени, Как бабочка, устав порхать, Ложишься, подогнув колени. И веет миром и теплом От всех твоих штрихов и линий, Когда темнеет за стеклом И подступает вечер синий.

ПОЭЗИЯ

72

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Струится свет в дверной проем, А ты все спишь, легко и сладко. Во сне младенческом твоем Сокрыт ответ и тайн разгадка. Ты дышишь с миром в унисон, С его надеждой и тревогой. Так пусть же будет этот сон Тебе защитой и подмогой. А я молчу, боясь вспугнуть Тебя, пронизанную светом. Ты только будь, и в этом суть, Лишь просто будь на свете этом. * * * Кончен день. Иду с работы, Будто выйдя за черту. Дня прошедшего заботы Уплывают в темноту. И в уме перебирая Четки радостей и бед, Я, как будто в двери рая, Выхожу в вечерний свет. А вокруг – чужие лица, Непонятные слова. Прорезает дня граница Узких улиц рукава. Почему же одиноко Среди шума и в толпе, В центре общего потока, Будто в поле на тропе? Отчего, скользя по кругу, На одной живя Земле, Мы неведомы друг другу И невидимы во мгле?

ПОЭЗИЯ

73

АЛ

ЕК

СА

НД

Р П

ЕР

ЧИ

КО

В

Но походкою неспешной Кто-то странный, вдалеке, Нас ведет во тьме кромешной, Будто лодки по реке. И, плывя к иному краю, Проходя сквозь свет и тень, Принимаю. Выбираю Этот мир и этот день. * * * Я праздники считаю по старинке, Из детского беру календаря. Я не забыл, как падают снежинки В раскрытые ладони января. Цветных гирлянд мерцание живое, И этот миг, когда из мишуры, Как обещанье чуда, в свежей хвое Являются волшебные шары. Но плыли мы путем своим окольным, Подвластны тяге к перемене мест. Почти растаял звоном колокольным Почти забытый русский благовест. Здесь праздники иные на примете, Явившиеся исподволь, как сон, Они глядят из сумрака столетий И вложены в спирали хромосом. Одни из них суровы, будто судьи, В других – преданий каменная нить, Что вплетена навеки в наши судьбы, И с ними нас нельзя разъединить. Все праздники, что есть у нас на свете, Пусть продолжают петь и ворожить. Мне дороги и близки те и эти, И самый главный праздник – просто жить.

ПОЭЗИЯ

74

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * * Мы потерялись, разминулись В пространстве, сотканном из улиц, Домов, дорог и площадей, Мы растворились средь людей. И с каждым днем звучат все глуше Сигналы, посланные в души, И с каждым часом тоньше нить, Что может нас соединить. В пространстве этом бесконечном Давай подумаем о вечном, О том, какой прочертим след Средь этой суеты сует. Нам остаются от природы Нерасшифрованные коды, Загадки улиц и аллей, И это больно. Но больней И безнадежней многократно Боязнь быть понятым превратно, И вдруг понять на полпути Что нам друг друга не найти… * * * Мы скользили по синему снегу, Уходила лыжня в небеса, А за нами по лыжному следу Уплывали друзей голоса. С каждым шагом все глуше и тише, С каждым взмахом все призрачней след, Но остался струящийся свыше, Все вокруг озаряющий свет. Задевая колючие ветки Посреди бесконечной зимы, Он проникнет, как птица из клетки, На свободу из каменной тьмы.

ПОЭЗИЯ

75

АЛ

ЕК

СА

НД

Р П

ЕР

ЧИ

КО

В

Даже если колдует жестоко Одиночества снежная власть – Он приходит восходом с востока, Он погибнуть не даст и пропасть. И куда б ни летела планета, И дорога куда б ни вела – Эти нити небесного света Нам защита от боли и зла. * * * Вечереет. Я с ярмарки еду, Свет осенний струится с небес, А на небо по лунному следу Уплывают дорога и лес. Перепуталось все, все смешалось, Ветки сосен дрожат на весу – Сколько мне еще ехать осталось? Посчитай-ка, кукушка, в лесу. Сколько праздников, сколько печали... Отыщу ли потерянный след, Встречу тех ли, с кем был я вначале, – Но ни звука, ни звука в ответ… Так и еду я, бросив поводья, – Правды нету в земных голосах… А созвездий тяжелые гроздья – Будто стрелки в небесных часах.

* * * Я думаю – ты все-таки права, Но, мудрости плохие ученицы, Ушли куда-то нужные слова И образов цветные вереницы. И надо бы утешить и помочь, Но вновь концы не сходятся с началом, Так чья-то боль, пронизывая ночь, Не может стать приютом и причалом.

ПОЭЗИЯ

76

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Мы встретились осеннею порой, Давно светило наше не в зените. Упали с неба детскою игрой Ушедших дней светящиеся нити. И кажется напрасным этот путь, Но где-то там, пройдя сквозь все границы, Мы встретимся потом… Когда-нибудь… Как дождь с рекой. Как с синим небом птицы. * * * Я проснулся от запаха снега И не понял, в каком я краю, И какое забытое небо Опустилось на крышу мою. Перепутались вехи и даты, Явь и сон разобрать не могу… Обо всем, что случилось когда-то, Прочитаю в следах на снегу. Все как прежде – нетронутый иней, Те же сосны, но в том же окне Нет той девушки в кофточке синей, Что ко мне приходила во сне. Из другого совсем измеренья Появился в родимом краю Я – фантазией слуха и зренья, Невесомый, как ангел в раю, Как подснежник, в снегу прорастая, Оставляя свой след на земле… Словно искра прошла золотая Сквозь узор на оконном стекле …

ПОЭЗИЯ

77

ЗИН

АИ

ДА

ПА

ЛВ

АН

ОВ

А

Зинаида Палванова ДЕКАБРЬ В ИЕРУСАЛИМЕ

Игорю Бяльскому

Что за время года настало? Я гляжу на кусты багряные, на плывущие тучи рваные – это осень, конечно, осень. Что за время года настало? Я гляжу на пальмы окрестные, на густые цветы неизвестные – наконец-то прохладное лето! Что за время года настало? Я гляжу на холмы заоконные, на террасы нежно-зелёные – сердце глупое чует весну. Всё смешалось в Ерушалаиме. Я гляжу на миндаль седой – то ли после беды, то ли перед бедой. Это просто зима, зима… Всё смешалось в Ерушалаиме в несусветное настоящее, пересаженное, щемящее, перегруженное, летящее. Кто распутает, кто рассудит? Только снега и нет, только снега и нет – он пойдёт во сне и разбудит…

ПОЭЗИЯ

78

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * * Солдатик в автобусе. Очкарик. «Вы поэт?» – спросил он меня по-русски, увидев листки со стихами у меня в руках. И недолго думая я ответила: «Да». Разговорились. Зовут его Саша. Он тоже пишет, но не знает, кому это нынче нужно. А в окне холмы появились. Я смотрю на каменные слои подножий, устремленных в Ерушалаим. Отзываюсь не сразу будничными словами: нам с вами, Саша, нам с вами… * * * Побудку мне поёт колибри, за ноткой выпевает нотку, сев на оконную решётку: «Вставай, трудись, рифмуй, верлибри!» Про будку мне поёт колибри – где я когда-то сторожила, где всё про жизнь свою решила… Сквозь сон затрепетали фибры души – и одеяло сбросили: подъём! И враз я совершила подъём, и утро – как вершина, и жизнь красна в разгаре осени.

ПОЭЗИЯ

79

ЗИН

АИ

ДА

ПА

ЛВ

АН

ОВ

А

* * * Выбрасываю увядшие розы. Одна из них осталась красивой – лишь темнее стала, лишь суровее стала, лишь тише, лишь глуше, лишь суше... Не хочу засыхать. Пощади мою плоть, Господь! Я шучу, я знаю, что надо. Правда, мне не до шуток… Не спаслась бедой, не ушла молодой в тень из света. А теперь мечтаю засохнуть, как роза эта. * * * Рву листы бумаги. На листах – мои строчки, бесконечные варианты. Складываю аккуратно, резко рву по линии сгиба. О, эта пыль, мгновенная эта пыльца, дымок растаявший!.. Вот как выглядят стихи мои в мироздании. Всё равно идти до конца, бесконечность рвать до конца. А четвертушки ещё пригодятся – для шпаргалок на вечном экзамене: что купить, что сделать, кому позвонить…

ПОЭЗИЯ

80

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * * Я ничем не могла ей помочь. Среди белого дня на неё навалилась ночь. В хостель* она ни за что не хотела. Теряла зубы, чернела, худела. Пришлось переехать всё же. И что же? Ну и дела – она расцвела! Я у неё в гостях. Куда подевался вечный страх? Она борщом угощает меня среди солнечного дня. У неё картины пока не повешены, со шкафов так и плещет цвет. Мы ещё не старые женщины. За стеной живёт холостой сосед… Грязный двор за чистым окном. Так подробности я замечаю, словно в мире осеннем сквозном за удачу теперь отвечаю. * * * Как ремеслу или науке, мы учимся с тобой разлуке. Мы учимся с тобой отрыву, мы обучаемся обрыву. Перед туннелем и трубой мы тренируемся с тобой. Нам шепчет на ухо судьба: разлука здешняя слаба – сквозь череду земных событий до края крайнего дойдите, своими душами измерьте всю глубину любви и смерти.

* Разновидность социального жилья в Израиле.

ПОЭЗИЯ

81

ЗИН

АИ

ДА

ПА

ЛВ

АН

ОВ

А

ЯГОДКА

Виктору Енютину

В лес по ягоды ходили мы гурьбою. Выросла – пошла с одним тобою. Глядь, одна – по ягодку, по внучку – еду на автобусе в Холон*. Достаю из сумки авторучку – колыбельные берут меня в полон.

Кто у нас – то в розовом, то в красном – в центре мира, на лугу матрасном? Привыкаем к чуду понемногу. Дом телячьей нежностью пропах. На пути обратном всю дорогу ягодка моя стоит в глазах.

Припасённая судьбою милость, новая любовь пришла, явилась. Здравствуй, ягодка, улыбчивая крошка! Бабкиной души негородской переполнено закатное лукошко, и шумят берёзы над рекой…

НОВОЕ ОКНО

Европейское, нездешнее окно. Я мечтала о таком давно. Словно в букваре, где живы мамы, открываются большие рамы.

Мастера ушли. Окно осталось. Кажется, растеряна я малость. На холмах видна цветенья пена… Навожу порядок постепенно.

Так погода солнечная кстати, так открыты настежь обе створки, что почудилось в разгар уборки: целый мир мне распахнул объятья!

Вспоминаю детство без отца. Я бегу – и счастью нет конца.

* Город в Израиле.

ПОЭЗИЯ

82

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * * Ты приехал, мы купаемся немыслимо в Мёртвом море под живым дождём. Что если от сказочного плаванья сказочно теперь мы заживём? Позабудем о нелепом возрасте, пуд семейной соли растворим, молодыми, стройными, влюблёнными мы вернёмся в Иерусалим! Навсегда избыв мороку тяжести, мы освободимся изнутри… Можно быть могучими и нежными, поскорей на горы посмотри! Завтра облик этих гор изменится – буднично придавят их века, солнце шпоры в них вонзит безжалостно… Это будет завтра, а пока дымка на горах сквозит зелёная, мокрый свет пробился с высоты. В Мёртвом море плавая прижизненно, ко всему готовы я и ты.

ПОЭЗИЯ

83

СУ

СА

НН

А Ч

ЕР

НО

БР

ОВ

А

Сусанна Черноброва

* * *

N. N.

По небосводу дней, по панораме Светящий след стихов, как поезд – мимо, К холодным витражам над городами, Но предал ты огни Иерусалима. Отдал бы все – лучи последней дружбы, Чтоб желтый свет зажег окно простое, За вздор блистательный, за вымысел ненужный, За комнату над вечной мерзлотою.

ПЕСНЯ ПРО ГОРЕ N. N.

Гори, мое горе,

Гори, мое горе, гори (Из народной песни)

........................................ Ты волнами моря Проходишься по городам, Гори, мое горе, Не надо ходить по следам. Горящее горе, За каждым углом нас не жди, Ты рядом, ты вскоре, Ты просто всегда впереди. Ты – толпы и сотни, Кромешная тьма среди дня, И есть подворотня, Где ты караулишь меня.

ПОЭЗИЯ

84

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Ты cоздало стронций, И в хлеб натолкало стекло, И волчее солнце Твое затемнило Гило. Ты – краска на лицах: Кто красен, кто бледен как мел… Кто в белых столицах, Бывало, от горя чернел. Ты – серость и сырость, За пазухой нож не держи, Ты – черные дыры, И в них обитают бомжи. Ты дышишь, как море, И целишься прямо в висок, Гори, мое горе, От счастия на волосок. ЛУЧИ из цикла

N. N.

1 И как от ливня смутная вода, Струится жизнь с ночного небосклона, И провожает в вечность поезда Полярная звезда в окне вагона. А там рисунок, стертый без следа С заплаканной поверхности пруда, И шум из бездны по краям перрона. Остался светлый дым над светлой рощей, В тумане встреча – через сколько лет. И ждать ее всего трудней и проще Глазам – лучам, тебе глядящим вслед.

ПОЭЗИЯ

85

СУ

СА

НН

А Ч

ЕР

НО

БР

ОВ

А

2 На небе нет ни Латвии, ни Польши, Созвездия нанизаны на дождь, Но есть леса, прожекторные рощи, Стволы слепящие тех самых рощ. Лучи как вехи светового века Ты вдоль обочин неба повстречал, И мы свиданье над Синематекой Назначили у первого луча. «МАРИНА»

из цикла 1

С тех пор так, наверное, И повелось, Ты выключил небо, И море зажглось.

Но с берега кажется Наоборот, Что море летает, А поезд плывет.

Но так повелось, И все кружит, летит, Летит голубое, Зеленое мчит.

В бреду повторяешь Морей имена, Но имя имен Безымянно – она…

2 Он доски для дома На дюнах искал, Для окон на пляже Янтарь собирал –

ПОЭЗИЯ

86

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

И звуков не слушал, Что с разных сторон, Но море, но море, Малиновый звон. Здесь небо все в трещинах, С рваной каймой, И море с оборванной Бахромой. Не умер, он просто Устал покрывать Небесною рябью Земную тетрадь. Но все записалось Само на волнах В журнал корабельный, Морской альманах. СУДНЫЙ ДЕНЬ В смутных строчках тусклое горенье, Только искры прячутся пока В недописанном стихотворенье, В темных зарослях черновика. Эти, в дебрях почерка, сомненья В Судный день, наверно, неспроста. Ты желаешь городу свеченья, Пешеходу легкого поста.

ПОЭЗИЯ

87

МИ

ХА

ИЛ

СИ

ПЕ

Р

Михаил Сипер

НОВОГОДНЕЕ

Сижу на улице в тоске На гладко струганной доске, И то, что ноги на песке, Ничуть не греет. Здесь галилейская зима Пустила струи на дома, И снега белого нема, Одни евреи. Невероятный Новый год – То дождь, то солнце. И народ, Прикрывшись зонтиками, прет, Как летом в Тынде. На переломе двух годов Я свой стакан поднять готов, При сём воскликнув: «Мазаль тов!» На нашем хинди. Опять ругается жена, Что толку нету ни хрена От мужа – стихоплетуна И лоботряса, Прости меня, мой ЗАГСа дар – Я свой бушующий пожар Вином залью, и выйдет в пар Желаний масса. Зима в природе, осень лет, Весна в душе и всем привет, Я со вселенной тет-а-тет Веду беседу. А коли тяжек этот крест, И тянет к перемене мест, То я, причмокнувши протез, Пойду к соседу. Мы будем долго говорить, Теряя пьяных мыслей нить, Но все отнять и поделить Не дай нам, Боже! Потом чего-нибудь споем, Опять за Новый год нальем, Нам хорошо за бутылём В масонской ложе…

ПОЭЗИЯ

88

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Светлеет неба ерунда, Январь идет. Ты, брат, куда? И я, с ногами не в ладах, Пойду к кровати. Окончен праздник. Я устал. А жизнь, как джинсы-самопал, Трещит по швам, везде завал… Надолго ль хватит?

* * * Этот взор прожигает насквозь, хоть и мягок, и нежен, Вот ремарка: «Ночь за полночь. В комнате – те же». Тишина без ответа. И варево ночи густое, Мы едины, как могут вообще быть едиными двое. За такие глаза рушат в пыль и семью, и карьеру, И считается время не почасово, а – поколенно. Бьют удары в висках, неритмичны, пугающи, звонки. Все не резко вокруг этих глаз, словно брак фотопленки, Их прозрачность затянет, закружит мальстрёмовым бредом... Погрузился. Не выплыл. Погиб. Но и счастье изведал. FIN DE TEMPORADA

Где ты, город, где страна, где держава? Пустота, что не заполнишь собою... Горы пыли, удушающе ржавой, Круг палящий над моей головою. Все распалось, хлеб ушел на мякину, Невозможно залечить твои раны. Твой народ тебя навеки покинул – Кто в могилы, кто в заморские страны. Оплела твои сады куманика, Провалились, разрыхлевши, стропила. Даже птичьего не вылетит крика, Все истлело, зацвело и прогнило. Серый лес пришел на площадь собраний, Бурый мох покрыл ступени и стены. Не осталось ни забот, ни желаний, Ни болезней, ни любви, ни измены. Туча быстрая, как черная лошадь, Все затянет, зашумит ветра песня. Здесь была когда-то Красная площадь, Там была когда-то Красная Пресня...

ПОЭЗИЯ

89

МИ

ХА

ИЛ

СИ

ПЕ

Р

REQUIEM На огромнейшей свалке поверхность рыхла и горбата, По железу под вечер стекает предсмертный извилистый пот, И ложится туман воплощеньем густым аромата Запыленных годов, недопитых чаёв и истоптанных бот. Vita brevis est, кто ж сомневался, конечно же, brevis. Только грянул хорал, а уже ноты кончились, зал опустел. Можно вжаться друг в друга, от стужи немыслимой греясь, Поражая весь мир бутербродом живым неистраченных тел. Упирается линия жизни в запястье, что явная лажа, Чем струльдбругом на свалке смердеть, лучше вспышка – и свет. Остаются от нас угольки, что прекрасно, но мелкая сажа Все же чаще являет наследие тех неприкаянных лет. Спинка стула, обрывок конверта, часы без стекла и браслета, Полусмытое фото, на нем – никого, даже нет пустоты. Где-то осень, весна и зима, где-то лето и где-то На краю этой свалки совсем растерявшийся ты.

В ОТСУТСТВИИ ПАРУСА

Опускается на улицы Тагила тишина, Это та же тишина, что ночью правит в Тель-Авиве. Это утренний прилив, что нынче замер на отливе, Это птица, что парит, не обнаружив, где весна. Холм далекий, ветер пыльный, размагниченный компас, След на небе от звезды, сгоревшей, в общем, понапрасну… Сверху смотрит мироздание в лицо мне безучастно, Округляя, как монету, бестолковый лунный глаз. Что мне лодка, что мне парус? Двадцать первый век рожден В жутких схватках, что сгубили в тяжких родах век двадцатый. Хоть порою не по силам, но, прошу, не прячь лица ты, Посмотри на синий шарик, что Вселенной охлажден. Пряный запах, тихий шорох, нудный скрип земной оси, Море времени убито наповал без приговора! Пусть натянет юный Эрос лук до полного упора, Не попасть ему в меня, хоть сколько в небе ни виси. О, мой друг, я рад тому, что ты со мною не приехал, Значит, можно ждать порою незатейливых вестей. Где-то ангелы поют: «Когда б мы жили без затей…» А в ответ им ничего, лишь только эхо, эхо, эхо…

ПОЭЗИЯ

90

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * * Михаилу Генделеву

Умрешь ли от любви беспечного народа, А может, оттого, что не свершился вдох – Ты все равно шагнешь в объятья небосвода, И камни на плите сойдутся в слово «Бог».

Гримасу схоронив за маскою картонной, Оглянешься вокруг и скажешь: «Я ушел», Ловя, как редкий дар судьбы ошеломленной, Последний кислород остатком альвеол.

Секунды поспешат на смерть неутомимо, Уйдут в небытие растерянные дни. Взгляни на Вавилон со стен Иерусалима, Теперь ты можешь все. Прошу тебя, взгляни.

* * * Ю. Кукину

У меня совсем непросто дела – Видно, осень за собой повела, И навязчиво стрекочет сверчок: «Что же ты себя проспал, дурачок?» Одиночество – болезнь головы, Сам с собой перехожу я «на Вы». Временами я по небу плыву, Заменяя белизной синеву. Омовение озябшей души – Ты об этом никому не пиши. Никому не интересен карниз, От которого есть путь только вниз. Мне с недавнего, такая беда, Стали нудны и скучны города, Даже улицы, где счастлив бывал, Даже те квартиры, где ночевал. Хоть порою, как последний балбес, Ля бемоль меняю на соль диез, Но из всех музык я славлю одну – Заливающую мир тишину. Шум толпы и говор праздных людей – Это словно забиванье гвоздей. Я своих сомнений путь золотой Вместо точки завершу запятой.

ПРОЗА

91

ЭЛ

И Л

ЮК

СЕ

МБ

УР

Г

Эли Люксембург

ПРОГУЛКА В РАМУ Рассказ

Вот Рама – гробница пророка Шмуэля. Здесь жил он, здесь был его дом, здесь же пророк и похоронен. Великая некогда Рама, древ-няя Рама. Сегодня здесь тихо, безлюдно, окрестности глухи, без-молвны. Подняться сюда не так-то просто: нет автотрассы, нет па-ломников, случайный автобус с туристами непонятно как вползает на эти мрачные скалы.

…Мы стоим на крошечной площадке высоченного минарета. Вид-на отсюда вся Иудея, такие дали за горизонтом, что заставляют заду-маться о нетленном. В прозрачной сизоватой дымке сквозь марево летнего зноя сверкает Иерусалим: Старый город, Западная Cтена Храма – а-Котель а-Маарави. Новые белокаменные кварталы: Гива а-Царфатит, Гило, Неве-Яаков. И даже вижу отсюда свой дом, а если вглядеться попристальней – окна своей квартиры.

Подумалось: смотрел с этих скал на город во дни своей жизни ве-ликий пророк, но все тогда было иначе. Еще не было Иерусалима, а жили внизу йевусеи, и город их так и звался – Йевус, земля Мория. И не было Храма на том месте, куда Всевышний призвал Авраама и Ицхака на великие испытания. Не было башен сторожевых на Ар а-Цофим – горе Скопус, не хоронили еще евреи своих мертвых на Мас-личной горе. Все это стало потом, много позже, при Давиде, при Шломо. Тогда это место звалось Рамотаим-Цофим, здесь жили Эль-кана и Хана, родители Шмуэля. Каждый год отправлялись они в Ши-ло, к Скинии Завета: Хана просила у Всевышнего сына. Всею душой взывала. И дал ей Господь сына.

Сказал я ребе Цви-Гершону: – Когда там, в Иерусалиме, был казнен «этот человек из Наза-

рета», нас, евреев, объявили виновными в смерти христианского бога. Так и повелось в мире, всю нашу нацию в целом, две тыся-чи лет – поголовно мы виноваты. Но если совсем недавно немец-кий народ, освободившись от «химеры, именуемой совестью», сгубил шесть миллионов на глазах всего человечества, каждого третьего еврея в мире, принято сваливать это на Гитлера. Дес-кать, он виноват, он один – фанатик, безумец, исчадие ада. А мы, дескать, немцы, здесь ни при чем. И так повсюду прижилось. Как такое могло случиться, ребе?

Со стороны Гивона, рядом с гробницей пророка – сеть глубоких окопов, руины бетонных дотов. Местами сохранилась колючая ржа-вая проволока: во время войны стоял здесь легион Иорданский. Сте-

ПРОЗА

92

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

ны гробницы изрыты пулями, и, судя по рваным щербинам, стволами тяжелых станковых пулеметов.

Смотрим вниз на Гивон. Редкие арабские деревушки, каменные межи наделов, сухая, сожженная безжалостным солнцем земля. В моем воображении сразу образ: там тоже был некогда город – го-род хиввитов, обреченный на гибель. Лежал в развалинах Ай, под медными трубами распались стены Иерихона. Двигались на Кнаан несметные полчища бывших рабов, беглецов из Египта. Прослы-шали хиввиты, жители Гивона, что Всевышний отдал эту земля Израилю, что прокляты потомки Хама и приговорены к истребле-нию дети Кнаана. И вот что придумали: набрали хлеба черствого, старых сухих мехов для воды, облачились в ветхие одежды, и в стан сыновей Яакова заявились.

«Откуда вы, и где страна ваша?» – спросили у них. И отвечали хиввиты: «Живем далеко. Поистрепались наши одежды, ссохся хлеб, выпи-

ты вино и вода, покуда прибыли к вам». Поверил Йеошуа бин-Нун и остальные израильтяне. Тут же за-

ключили союз с ними, мир и союз, не испросив Всевышнего. И вот узнали назавтра: рядом город хиввитов. И рассерчали, рассвирепели, да поздно было – клятву свою подписали.

Наслышаны стали цари Кнаана: Гивон мир заключил с ненавист-ным Израилем. Собрались, чтобы спалить Гивон, город изменников. Но подошли с подмогой союзники, полки Йеошуа, и сеча была вели-кая – Израиль против пяти царей кнаанских. И сотворил Всевышний чудо: остановилось солнце в зените. Так и стояло, покуда не «воздал за зло Израиль врагам своим».

...Гивон лежит далеко внизу. Видны в бывшем лагере Иорданского

легиона танки-букашки, грузовики, бронемашины, чаша радара кру-тится – обычные будни милуимников-резервистов.

И вот что еще вспомнилось. Там, в Гивоне, явился Всевышний во сне отроку Шломо, сыну царя Давида и красавицы Бат-Шевы: «Чего бы ты хотел у Меня?»

Подумал отрок: спрошу богатства, славы – зачем они мне? Спрошу лучше мудрости. И попросил у Всевышнего мудрости. И получил, все получил... Проснулся, разверз глаза на свет Божий – о, чудо: внятны стали ему и крик осла в поле, и пение жаворонка в голубом небе, и шелест деревьев обрел смысл в его ушах. И не бы-ло человека в мире мудрее царя Шломо: за тридевять земель пошла о нем слава – делах великих, уме несравненном. Издалека потяну-лись владыки иных стран и народов, послушать слово его и суд. Построил царь Шломо Храм Господу Превечному в Иерусалиме.

ПРОЗА

93

ЭЛ

И Л

ЮК

СЕ

МБ

УР

Г

Множество книг составил: Притчи, Песнь Песней, Коэлет... Это он, мудрейший из мудрых, под солнцем живших когда-то, задал нам загадку: «А лучше бы человеку совсем не родиться»...

Сказал я ребе Цви-Гершону: – Я понимаю: дорогою всей земли предстал он, «человек из Наза-

рета», пред Судьею Всевышним – отчет давать за свои еретические деяния и намерения. А на язычников римских Божий выбор и пал – его палачами стать. Но тевтонские каннибалы: они откуда взялись? Откуда их ненависть лютая к нам? Что за ярость сатанинская – в на-ши вдруг дни?

Мы стоим на высокой каменной башне... Несколько минут назад мне померещилось нечто такое, отчего все во мне содрогнулось до последних глубин.

Нам вышел навстречу старый араб, когда мы поднимались в Раму. Он же, смотритель гробницы, и ввел нас в нее. Прямо с порога в ги-гантском зале мы увидели могилу, обложенную ветхими, стершими-ся коврами, высокое надгробие, покрытое парчовым голубым начех-лением, расписанное то ли письменами из Корана, то ли причудливой вязью восточного орнамента. И замерли мы: вот где лежит Шмуэль, вот где прах его покоится. Пророк, к которому в младенчестве явился Господь, и позвал: «Шмуэль, Шмуэль!..» Пророк, помазавший на царство Давида и Шаула – первых царей израильских. А в старости, войдя в величайшую горечь и гнев, рассекший пополам Агага. Про-рок-мост, пророк-крепление: эпоха Судей, эпоха Царей...

Но наш провожатый – старый араб – не дал нам долго стоять у ко-ваной калитки, ведущей в зал с надгробием и коврами. Он поманил нас пальцем, приглашая следовать за собой: в руках у смотрителя гудела тихонько лампа-светильник. И он повел нас вниз, в подземелье. И тут, в сыром глубоком подвале, пронизанном запахом склепа, показал мо-гилу – настоящую могилу Шмуэля. А та, что мы видели в предыдущем зале, была лишь макетом, продолжением этой по вертикали вверх. Так похоронены в Меарат а-Махпела Авраам, Ицхак и Яаков со своими женами, и это, я полагаю, тоже не каждый знает. При жутковатом мертвенном свете мы снова увидели письмена и орнаменты на точно такой же голубой парчовой накидке. Надолго замерли в глубоком раз-думье. Сбоку, в стрельчатой нише, лежали молитвенники, Псалмы. Кто принес их сюда, кто их оставил? Те самые редкие паломники, а может, предприимчивый смотритель-араб? Я взял из ниши «сидур»: какую молитву прочесть, какой бы сказать псалом? Но что-то трево-жило душу, было мне неспокойно, очень уж неуютно.

Араб наш с лампой отодвинулся в угол. Мне вздумалось обойти кругом это высокое, как холм, надгробие. Я двинулся в кромешную тьму. Вдруг померещилось, будто вышел мне кто-то навстречу, будто

ПРОЗА

94

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

призрак возник. И я попятился, оторопев от страха. А ноги, глупые но-ги, уже понесли меня вон. Я мчался, летел наверх, перемахивая через ступени…

Сказал я ребе Цви-Гершону: – Я понимаю, языческий мир никогда не мог простить нам нашу

особость, исключительность, наше отличие от него. Но, ребе, ска-жите, какому народу являлись в голову подобные мысли – бред тотального истребления? Вавилону – нет, Риму – тоже. Эти нас только завоевывали и порабощали, сгоняли с родной земли…

«Окончательное решение» не нацисты придумали: евреи ме-шают, в душу им въелись, евреи проникли во все сферы жизни... Избранный Богом народ Гитлер назначил в козлы отпущения. Скажите, ребе, а может, существует иная причина? Глубинная, генетическая…

Сказал ребе Цви-Гершон: – В немецком народе живет Амалек, этим все объясняется.

Повсюду в Раме древние, высеченные в камнях колодцы. Откуда здесь столько воды – на этих высоких скалах? Быть может, из этих колодцев черпал себе воду Шмуэль, озирая ясным всевидящим оком эти холмы, виноградники, эту волшебную сферу небес, из которой струится такой таинственный, фантастический свет на всю Иудею, на новый белокаменный Йерушалаим.

Несколько минут назад мне вышел навстречу призрак из подземе-лья. Господи, да только ли показалось? А может, и в самом деле про-рок Шмуэль? Однажды вызванный с того света Шаулом, однажды им потревоженный, он знает, как выходить к живым. Вот и выходит, ищет кого-то. И это упоминание об Амалеке, только что произнесен-ное ребе...

И сразу мысли мои приняли иной поворот, направившись по дру-гому руслу.

...Вот Рама, где жил человек Божий, чье слово всегда сбывалось, пророк испытанный, истинный. И шли поэтому в Раму израильтяне от Явеша Гиладского, до Беэр-Шевы далекой. Сегодня в Раме пустынно, безлюдно. И эта дорога, ведущая из Рамота, – вдруг обрывается, по-чему? И не идет Израиль, как прежде, праху его поклониться. Может, нашли мы какое-то прегрешение за Шмуэлем, может, причинил он какой-то ущерб нашему поколению?

...Мне вдруг почудилась ночь. Увидел так, будто припомнил, буд-то сам был одним из спутников Шаула. О, нет! Не только тьмою была страшна эта ночь, но и позором. Ведь эта колдунья из Эйн-Дора все знала – знала, что в Шунэме стоят полчища филистимские, дожидаясь первых лучей солнца. Что стан наш в Гильбоа, и сочтены часы жизни

ПРОЗА

95

ЭЛ

И Л

ЮК

СЕ

МБ

УР

Г

Шаула, срок его жизни истек. Его, Шаула, и сына его – благородного Йонатана. И нет Давида в израильском стане: Давид в бегах – скита-ется, прячась. Шаул его смерти ищет.

О, был бы он в стане – победитель Голиафа, любимец народа Да-вид, чей каждый шаг благословлен Небесами! Но нет его, нет, одна обреченность! Над всею землей простерты жуткие смрадные крылья. И все будет завтра...

Будто лишился рассудка Шаул: куда спешит он во мгле, сбро-сив с себя дорогие царские облачения, сменив их на жалкое руби-ще? Почему унизился, ради чего? А чтобы колдунья его не при-знала, не испугалась: не он ли, Шаул, совсем недавно еще велел истребить в Израиле магов и колдунов, астрологов и гадалок, за-клинателей мертвых... Все видит Господь Всевышний – укроется ли в ночи человек, пусть даже и царь израильский? Вот именно – царь… Отчего он не в стане, не с войском, не молится за грехи, свои и всего народа, – не вопиет к Господу? Быть может, простил бы Господь Шаула. Разве назначенное и подписанное, печатями закрепленное, – не отменялось?

Вот постучался Шаул к волшебнице. Впустила она его и двух его спутников в жилище свое бесовское, непотребное. Не это ли звезд-ный час язычества: сам Шаул, помазанник Божий, царь народа свя-щенного, явился к волшебнице за содействием?

– Выведи мне Шмуэля! И ужаснулась женщина, тотчас признала Шаула. Но подчинилась,

вызвала. И появился дух мужа престарелого в белоснежных одеждах, будто из райских кущ.

Спросил дух у Шаула: – Для чего тревожишь меня? Отвечал Шаул: – Бог отступил от меня. Сказал ему дух: – Если Бог отступил от тебя, если сделался тебе врагом, для чего

ты меня спрашиваешь? Господь сделает то, что говорил через меня: отнимет Господь царство из рук твоих и отдаст Давиду. Ведь ты не послушался, не исполнил ярости гнева Его на Амалека. Завтра ты и сыновья твои будете со мною.

Сказал я ребе Цви-Гершону: – Зачем отмечено в Книге Пророков, что так высок, так красив

был Шаул, «на голову выше всех израильтян»? На что здесь намек нам, ребе? И еще сказано: «Сняли назавтра филистимляне с Шаула голову, сняли и унесли…» Ведь только ослицу ходил он искать, только ослицу, а набрел на царство.

Стоим на высокой каменной башне, смотрим на Иудею. Увидеть

ПРОЗА

96

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

отсюда можно все, будто нет границ глазу. И нет мыслям предела. Внизу под нами раскинулся стан бедуинского шейха, роскошный в своей нищете: палатки из мешковины, кругом развешано белье на просушку, между палаток бегают тяжелоногие псы-волкодавы, обле-пленные мухами детишки нагишом ползают на верблюжьем вой-локе. Женщины веют на ветру то ли пшеницу, то ли овес. А далеко слева, на одном из холмов Шуафата, как макет из папье-маше, – недостроенная вилла короля Хусейна. Справа, опять же далеко-далеко – Бейт-Шемеш. Там, за веселым изумрудным лесом лежит долина, где юный Давид сразился с филистимлянином Голиафом. (Сегодня сказали бы – «палестинцем».) Из-за буйного леса сейчас не видно долину. Зато по-прежнему вьется дорога, по ней и шел молодой Давид с отрубленной головой Голиафа. И весь народ вы-ходил навстречу, плясали и ликовали, и пели девушки в хороводах. Домой он шел, в Бейт-Лехем...

Сказал мне ребе Цви-Гершон: – Вот Аман. Разве злодей Аман не замышлял «окончательное ре-

шение еврейского вопроса»? А кто он такой, Аман? Прямой потомок царя Агага. И это достоверно известно.

Сказал я ребе Цви-Гершону: – Аман – всего лишь Пурим, желанный праздник и веселый карна-

вал. Когда воцарится Машиах, только Пурим мы и будем отмечать. Это я знаю, ребе. Верю и жду.

И в самом деле, точно ослепли старейшины, увидев Шаула, – его красоту и стать. Как те женщины возле колодца, когда он ослицу ис-кал. Дара речи лишились. Не обратились к памяти, не спросили: отку-да он, молодой красавец, не из Гивы ли Биньяминовой? Из Гивы он был, старейшины, из Гивы. К великому сожалению.

А что же пророк, где он находился? Не разобрал подвоха с Шау-лом, ничуть не встревожился? Ах, нам ли судить, нам ли про это спрашивать? Ведь даже в доме Ишая пророк ведет себя точно так же: не в сердце зрит, а на лицо Элиава. Может ли выйти чего-нибудь пут-ное, благородное из Содома? А Гива Биньяминова могла ли родить так скоро царя Израилю, царя достойного? После той истории с на-ложницей расчлененной.

Сказал я ребе Цви-Гершону: – Я понимаю, грех Шаула – это и грех народа, народ его выбрал.

Но ведал ли Шмуэль, что та победа над Амалеком обернется Израилю неслыханной Катастрофой? В далеком будущем, в нашем уже поко-лении. Одну разве фразу сказал Господь Шмуэлю в ту ночь? Знать бы нам самую малость: что имя себе Амалек переменит. Почему утаил это от нас Шмуэль? Почему, ребе?

ПРОЗА

97

ЭЛ

И Л

ЮК

СЕ

МБ

УР

Г

Ночью сказал Господь Шмуэлю: «Жалею Я, что поставил Шаула царем, ибо он отвратился от Меня, и слова Моего не исполнил». Ко-гда и где еще говорит Господь подобное? Нужны ли здесь и наши слова? Живым привел Шаул Агага в Израиль, хотел даровать ему жизнь.

Стада же тучные и несметные, и лучшее их добро – себе воины взяли. Извратили волю Предвечного, надругавшись над Его повеле-нием. С чем сравнить содеянное? Ибо так гласит Агада: «Кто мило-серден к злодеям, тот оборачивается впоследствии злодеем к мило-сердным». О, если бы он, Шаул, с таким же усердием желал истре-бить Амалека, как погубил кротких новийских священников, как ис-кал смерти Давиду, преследуя его по всей окрестной земле.

Вышел утром Шмуэль встретить войско, царя-победителя. Слы-шит рев и блеяние откормленных стад, видит обозы с добром награб-ленным. О, ужас – Господа обманули!

По правде говоря, узнал он об этом ночью. И вовсе не обязан был выходить и встречать Шаула. Он только вышел, чтобы сказать царю, что послушание выше жертвы. И еще – рассечь пополам Агага. Соб-ственноручно, мечом… С чем сравнить этот черный день? С днем Девятого ава? А может, и в самом деле это выпало на Девятое ава – в одной цепи трагических обстоятельств нашей истории?

Велел же Господь Превечный буквально так: «Пойди и порази Амалека, вспомнил Я, что сделал Амалек Израилю, когда вы шли из Египта, как он противостоял на вашем пути. Истреби все, что у него, и не бери себе ничего. Уничтожь все и предай заклятию и не давай пощады ему...»

Две книги оставил нам Шмуэль в память о тех великих делах и событиях: «Шмуэль алеф» и «Шмуэль бет» – вступление на царский престол мессианской династии. Более того, заглянул в будущее, су-мел сообщить о том, что случится в Израиле после его смерти.

Но ощущаем ли мы это как повеление? Если однажды Израилю выпал жребий истребить Амалека, то, избежав по вине Шаула судь-бы, сам Амалек отныне будет искать случая сотворить с нами то же самое. Иначе и быть не может: война народа с народом за бытие под солнцем. И затаившись в этой борьбе, дождавшись удобного часа, – отчего бы и имя себе не переменить?

Одну ли фразу услышал Шмуэль от Судьи Превечного? Какие еще видения прошли перед ним в ту ночь? Что за события далекого будущего: Майданек, Освенцим, Треблинка? А как звучали эти на-звания для уха пророка? Слышал ли он стоны и вопли детей, видел ли горы волос, башмачков? Бесконечные рвы с разлагающимися тру-пами, водителей бульдозеров в противогазах? И что творилось при этом в душе Шмуэля?

ПРОЗА

98

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Сказал я ребе Цви-Гершону: – А как богат Амалек сегодня: города и селения давно восстанов-

лены, жизнь налажена, вовсю процветает! Где же тут справедливость, ребе? Какой еще народ в мире так же сыт и благополучен? Еще не-много, и все забудут его вину, простится все Амалеку.

Сказал ребе Цви-Гершон: – Ну и что, если богат Амалек и счастлив? Это ему перед Пото-

пом... За семь дней до Потопа разверзлись людям того поколения все небесные житницы, от райской жизни вкусили. А почему? Чтобы миг утраты земной благости, миг смерти внезапной, стал им в тысячу крат горше.

Садилось солнце в Средиземное море, тянуло с Иудеи ветром хо-лодным, и ветер этот набирал силу, крепчал. В Иерусалиме, засло-ненном горами, становилось темно, ложились на город сумерки. Мы сошли с нашей башни вниз. Смотритель гробницы ждал нас с ключа-ми в руках. Стояли на входе два ведра и кружка: одно ведро было пус-тым, а второе – полное темной воды. И поняли мы – никто за весь день сюда не пришел, никто не омывал руки: полное ведро так и ос-талось до краев полным, а пустое – пустым.

И захотелось вдруг унести с собой частицу праха с гробницы, не омывать своих рук. Хотя, наверное, мы и праха его недостойны – про-рока, которого Господь Превечный призвал служить своему народу. Но так велит Галаха – омывать руки после посещения всякой могилы.

Смотритель запер гробницу, пошел провожать нас. Мы попросили напиться, он забросил в колодец жестяную бадейку из-под краски фирмы «Тамбур» и напоил нас. Очень добрый, милый араб, и, судя по его печальному виду, – совсем одинокий на этих высоких, крутых скалах.

Мы проходили становище бедуинского шейха, в палатках готови-лись отойти ко сну. Мы быстро шли, поминутно оглядываясь: гроб-ница пророка все уменьшалась, а башня – наоборот: делалась выше, врастая в звездное небо.

И снова пришли странные мысли: а может, холодными летними ночами, когда запирает смотритель железные двери, выходит на эти скалы муж престарелый, облаченный в белые одежды. На скалы, с детства ему родные, и вниз спускается. Идет туда, где встретил одна-жды Шаула после похода на Амалека. Тропинкою вправо, где Яд ва-Шем. И снова встречаются царь и пророк. И бродят вместе по мрач-ным пустынным залам, окрашенным в черный цвет, разглядывают холодящие душу фотографии. И славят Господа Бога Израилева: бла-гословенно Имя Его во веки веков.

ПРОЗА

99

ЛО

РИ

НА

ДЫ

МО

ВА

Лорина Дымова

ВСТРЕЧА С ПРЕКРАСНЫМ

Михаэль сел за руль, поправил зеркальце и подумал: в послед-ний раз!

С завтрашнего дня он выходил на пенсию. Понять это было трудно, и он сказал вслух: – Последний раз! Яснее не стало. – Завтра могу спать хоть до вечера! – с непонятным вызовом

проговорил он. Никто не откликнулся, даже его собственный внутренний

голос. – Ты же давно этого хотел, – укоризненно сказал он сам себе. –

Говорил, выйду на пенсию – тогда жизнь и начнется. Рыбалка, футбол. А то все матчи только в своем автобусе и слушаешь. Ра-дуйся, дурак!

Впервые он пожалел, что развелся: была б жена рядом, объяс-нила бы, как хорошо по утрам никуда не спешить. Он бы конечно огрызнулся, но ее слова, хоть и глупые, его успокаивали, и к тому же всегда оказывалось, что она права.

– Ладно, хватит! – строго приказал он себе, включил радио и тронулся с места.

Все было как всегда: люди входили, показывали проездные, платили за билет, и всем было наплевать, последний у него рабо-чий день или первый. Некоторые, правда, – те, кто постоянно ез-дил этим маршрутом, – здоровались. Впервые он обратил внима-ние, как изменились многие из постоянных пассажиров. Вон, на-пример, пожилая женщина, почти старушка, а ведь он помнил ее еще красавицей, сколько мужиков к ней клеилось! Один раз он даже остановил машину и попросил одного из слишком пылких кавалеров выйти из автобуса, и, представьте, тот вышел без вся-ких возражений. Значит, и вправду рыльце было в пушку. Ну, а как было людям не измениться, ведь, считай, почти двадцать лет он на этом маршруте. Сам тоже, небось, не помолодел. Он глянул краешком глаза в зеркальце. Да, половина волос – седые, но, в общем-то, еще ничего себе, не старик, хоть с завтрашнего дня и пенсионер.

– Ничего, Михаэль, мы еще повоюем! – сказал он себе и приба-вил у приемника звук.

Прошел час, а может, и два, день катился по привычной дорож-ке, солнце начинало проявлять свой южный темперамент, и Миха-

ПРОЗА

100

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

эль включил кондиционер. На остановке, маячащей впереди, он увидел статную женщину в широкополой белой шляпе, автомати-чески выпрямился и подобрал живот: не раз случалось, что такая вот краля, покупая билет, задерживалась около него, завязывался разговор, и в салон она уже не проходила, а всю дорогу рассказы-вала ему какие-нибудь истории, а он ей. Такие дни он считал удач-ными и поэтому всегда, подъезжая к остановке, перебирал взгля-дом толпу, ожидающую автобус.

Вот и сейчас, стоя у светофора, он уже нацелился на красотку в шляпе, но тут его взгляд упал на остановку напротив, с другой сто-роны улицы.

То, что он увидел там, заставило его мгновенно забыть о воз-никших было планах и надеждах. Чуть в стороне от толпы, глядя куда-то внутрь себя, стояло необыкновенное существо – воздуш-ное, волшебное, в развевающихся одеждах. Не какая-нибудь про-сто красивая женщина, вроде той, впереди, а – фея или, может быть, русалка. Таких Михаэль видел только в кино, да и то дав-ным-давно, когда водил внука на фильмы про волшебников, фей и колдунов.

Ошеломление его было так велико, что, тронувшись на зеленый свет, он не затормозил возле остановки, а, наоборот, прибавил газ и стрелой пронесся мимо удивленных, ничего не понимающих лю-дей. Пассажиры в автобусе тоже удивились и стали выражать не-удовольствие. Шумно и нелицеприятно.

– Минуточку, граждане, сейчас все будет в порядке! – успокоил их шофер и, доехав до ближайшего разворота, повернул в обрат-ную сторону. Остановившись недалеко от остановки, он объявил тоном, не допускающим возражений:

– Машина сломалась, дальше не пойдет. Пересядьте на другой транспорт.

Он подождал, пока пассажиры, возмущаясь и чертыхаясь, осво-бодили автобус, и медленно подъехал к вожделенной остановке. Фея стояла на том же месте и так же отрешенно смотрела на мир.

Он распахнул перед ней дверь и весело сказал: – Поехали? Фея очнулась, посмотрела на Михаэля и с сожалением покачала

головой: – Мне на тридцать первый... – Говорю, поехали! – с нажимом повторил Михаэль. – Но восьмой туда не идет, – фея попыталась вразумить непо-

нятливого шофера. – Этот – и-дет, – внятно, по слогам, произнес шофер, пытаясь

вразумить непонятливую фею. – Ну?

ПРОЗА

101

ЛО

РИ

НА

ДЫ

МО

ВА

Ничего не понимая и не отрывая взгляда от Михаэля, будто за-гипнотизированная, девушка поднялась в автобус, и машина, как застоявшийся конь, резко рванула с места.

– А вы что, новенький? – после некоторого молчания спросила фея, пытаясь найти хоть какое-то объяснение происходящему.

– Да нет, скорее старенький, – покачал головой Михаэль. – С завтрашнего дня на пенсии.

– Я не в этом смысле! – воскликнула девушка. – Я в смысле, что вы не знаете маршрутов?

– Да знаю я все маршруты! Просто увидел вас, такую грустную, такую красивую, решил подвезти. Может, развеселитесь.

– Подвезти?! – ахнула девушка. – Вас же с работы выгонят! – А я и так последний день работаю. Меня не выгонишь. – Но ведь у вас там что-то будет… вас будут провожать… – На пенсию? Уже проводили. Пылесос подарили. – Вот видите, – не совсем понятно сказала фея. – Не отнимут же, – отмахнулся Михаэль. – Да хоть бы и отня-

ли! У меня уже есть один, второй ни к чему. Хотите, я вам его по-дарю?

– Ой, да что вы?! – воскликнула девушка. – Этого еще не хватало! – Нет, подарю, я решил. И не отказывайтесь. – А вы всем пассажирам делаете подарки? – кокетливо поинте-

ресовалась фея. – Ну, так уж прямо и всем! Скажете тоже. Только таким краси-

вым, как вы, – Михаэль покровительственно улыбнулся. Девушка замолчала, но было видно, что она хочет и не решает-

ся что-то сказать. – А можно вас о чем-то спросить? – отважилась она наконец. – Можно, – разрешил Михаэль. – Спрашивайте. – Вот вы все время говорите… красивая, красивая…– Она сму-

щенно потупилась. – Вы и вправду считаете меня красивой? Или это чтобы сделать мне приятное?

– Как это «и вправду»? – он даже стукнул рукой по баранке. – Да я таких, как вы, никогда не видел! Только в кино!

– А почему же тогда Дани от меня бегает? – Какой еще Дани? – нахмурился Михаэль. – Ну… мой парень. Мой молодой человек… – Ваш парень? Бегает?! – Бегает, – удрученно кивнула девушка. – Я ему звоню, а он

трубку не берет. А когда все-таки берет, говорит, я занят, позже перезвоню, и не перезванивает…

Она жалобно посмотрела на Михаэля. – Как такое может быть? – удивился он. – Он что, баран?

ПРОЗА

102

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

– Ну, при чем тут баран? – капризно протянула фея. – Я же го-ворю, Даниэль… мой молодой человек…

– Как же не баран, если не перезванивает? Самый настоящий баран, его в зоопарк надо отвести. Вам-то он зачем?

– Ну… – фея задумалась. – Я его люблю. И он раньше говорил, что тоже.

– Бар-ран, – пробормотал Михаэль. – Он что, не понимает, что таких девушек днем с огнем не сыщешь?

– Не понимает, – вздохнула фея. – Так надо ему объяснить! – вскричал Михаэль. – Тогда, может быть, вы ему и объясните? – спросила девушка.

Ей понравилась эта идея. – Я??? – Вы! Позвоните и объясните, что тут такого? – Но я его не знаю! – А я вам про него расскажу, – с готовностью предложила фея. – Да вы уже рассказали… – удрученно проговорил Михаэль. –

Хватит… – Так вы согласны? – обрадовалась девушка и полезла в су-

мочку. Она достала мобильный телефон и, живенько набрав номер,

протянула трубку Михаэлю. – Но как же… Но ведь он… – забормотал Михаэль, не поспевая

за событиями. Но уже зазвучали гудки, и неведомый Даниэль с неудовольст-

вием произнес: – Ну что еще, Илана? – Это не Илана, – сказал Михаэль. – А кто же? – удивился Дани. – Это телефон Иланы, я же вижу

номер! – Вот что, друг, – хмуро проговорил Михаэль, – я хочу тебе ска-

зать, что коли такому козлу, как ты, повезло, что тебя любит такая девушка, ты уж не бегай от нее, а радуйся и благодари Бога.

– Что-о-о?! – взревел Дани. – Это я козел?! – Ну, баран, если хочешь. Но уж точно не мужик! – Да я… Да ты!... – задохнулась трубка. – Баран, говоришь?!..

Да кто ты такой?! Я ж тебя в порошок сотру!!! А ну, дай-ка мне эту… как ее… Илану давай!

– Да я тебя самого в порошок!.. – заорал Михаэль и резко про-тянул телефон фее.

Та, понимая, что происходит нечто незапланированное, со стра-хом, словно боясь обжечься, взяла трубку.

– Дани… – робко сказала она. – Понимаешь… Я думала…

ПРОЗА

103

ЛО

РИ

НА

ДЫ

МО

ВА

Из телефона послышался крик, трубка задрожала в руках де-вушки, будто и вправду раскалилась. Михаэль не мог разобрать, что орет этот придурок, но догадывался.

– Дани… – сделала еще одну попытку фея, но тут же умолкла, сраженная пулеметной очередью проклятий. Она слушала не ды-ша, и по ее щекам катились слезы. Наконец наступила пауза – по-видимому, у феиного кавалера кончился запас слов.

– Дани, – дрожащим голосом пролепетала Илана. – Ну, не сер-дись!.. Ну, послушай же! Так получилось, я не виновата… Пони-маешь, я ехала в автобусе, а шофер начал ко мне приставать. Я разозлилась и позвонила тебе, а он выхватил у меня трубку и стал говорить тебе всякие глупости!

– Что??? – взревел Михаэль. – Я выхватил трубку??? Я стал го-ворить глупости?! Этому козлу?! А ну, вылезай из машины!

Он резко затормозил и рывком открыл дверь. – Вот слышишь, – зарыдала в трубку фея, – он опять! Хорошо,

хорошо, Дани… Я запомню номер… Она вскочила с сиденья, схватила сумочку и выпрыгнула из ав-

тобуса. Уже стоя на тротуаре, она вдруг всплеснула руками и, сде-лав шаг к еще не закрытой двери, обиженно спросила:

– А пылесос?.. Михаэль выругался, резко рванул с места и с безумной скоро-

стью понесся по улице, обгоняя всех подряд и плохо соображая, куда летит и зачем. Наконец он увидел, что едет по пустому шоссе – очевидно, он был уже за городом.

– Ч-черт, – пробормотал он. – Ничего себе дела. Он остановил машину, достал из сумки бутылку с водой и, сде-

лав несколько глотков, закрыл глаза. Ну и ну! – подумал он. – А феи-то, оказывается, какой нена-

дежный народ! Надо будет внука предупредить. Хотя… Он уже большой, и сам, небось, знает…

ЖЕЛТАЯ КУРТКА

– Дождь, наверное, будет, – говорит муж. – Надень на всякий случай куртку. Желтую.

– Разве у меня есть желтая куртка? – удивляюсь я. – На вешалке висит, у входа. Я иду к вешалке. – Да нет у меня никакой желтой куртки! Впрочем, я уже не вполне уверена. Муж встает с дивана и тоже идет к вешалке.

ПРОЗА

104

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

– Да вот же! – укоризненно говорит он. – Это, по-твоему, что? – Это… желтая… куртка?! – А какая? – Желтая?! – голос у меня непроизвольно повышается. – А какая? – удивляется муж. – Да фиолетовая же! – ору я. – Ты шутишь, что ли?! – Ну, фиолетовая, – примирительно говорит он. – Какая разни-

ца? Надень на всякий случай. Дождь будет. От изумления плохо соображая, выхожу на балкон. Небо абсо-

лютно синее. Солнце. Ни ветерка. – А почему ты думаешь, что будет дождь? Сказали по радио? – Да нет. По радио как раз сказали – без осадков. Но разве мож-

но им верить? – Но на небе ни облачка! – Ну, как хочешь, – пожимает плечами муж и углубляется в га-

зету. Я тоже пожимаю плечами, с сомнением смотрю сначала на жел-

то-фиолетовую куртку, потом в зеркало, и нерешительно выхожу из дома.

Автобус полупустой, как всегда в это время. Рядом со мной садится немолодая женщина, аккуратная, ухожен-

ная, волосок к волоску. Шляпка, сумочка, туфли – все продумано, все в тон. Она приветливо мне улыбается, я улыбаюсь в ответ.

– Прелестный день! – говорит она на иврите. – Да, приятный, – отвечаю я. В таких пределах объясниться на иврите я в состоянии, но боже

упаси меня от более основательных разговоров! Женщина оживляется и начинает скороговоркой мне что-то го-

ворить про погоду в Израиле. Я киваю, но после очередной пулеметной очереди чувствую,

что она ждет ответа. – Извините, – говорю я виновато, – но с ивритом у меня боль-

шие проблемы, я не все понимаю. – О-о! – снисходительно восклицает она. – Это не беда! Вам на-

до каждый день учить по десять слов, потом идти в город и ста-раться ими пользоваться.

– Да, конечно, – киваю я и думаю, какое же множество на свете людей, которые точно знают, что должны делать другие.

– Только вам стоит поторопиться, – предупреждает она. – Язык надо учить до сорока пяти лет. После сорока пяти это уже невоз-можно.

У меня глаза вылезают на лоб. Может быть, я и выгляжу моло-же своего возраста, но не настолько же!

ПРОЗА

105

ЛО

РИ

НА

ДЫ

МО

ВА

– Значит, у меня никакой надежды, – говорю я. – Мне уже ше-стьдесят.

– Ну что вы! – укоризненно улыбается женщина. – По десять слов в день, и все будет в порядке.

– Но вы же говорите, что этот способ годится только до сорока пяти? А мне, увы, гораздо больше! (О, эта моя пагубная страсть искать во всем логику).

– Ну да, – кивает моя соседка, – позже уже ничего не получит-ся. Но не забудьте, что после того, как вы выучили слова, необхо-димо тут же начать ими пользоваться.

– Не забуду, – обещаю я, – не забуду. На остановке женщина встает, прощается и, почему-то подмиг-

нув мне, выходит из автобуса. Я смотрю, как бойко она шагает по золотой от солнца улице, и

тут же вспоминаю свою желто-фиолетовую куртку, после чего мои мысли возвращаются к сорока пяти годам, до которых мне нужно успеть выучить иврит. Похоже, я все-таки сошла с ума. А что, на-верное, так и бывает: живет себе человек и живет, а в мозгу у него накапливается какое-то вещество, делающее его ненормальным. До какого-то уровня это незаметно, но в один прекрасный день уровень достигает критической величины, и обнаруживается, что человек-то не в себе! Вот у меня именно сегодня такой день. По-смотрим, что будет дальше.

Долго ждать не приходится. На освободившееся рядом со мной место присаживается, как ворона на жердочку, высокая, прямая, абсолютно плоская женщина.

– Как хорошо, что я вас встретила! – радостно обращается она ко мне.

Я пытаюсь вспомнить, кто она такая, где мы встречались, но я столько лет езжу на одном автобусе – поневоле все лица становят-ся знакомыми.

– Вы знаете, я забыла дома кошелек, – сообщает она, – а воз-вращаться не хочется. Вы не дадите мне шекелей пятьдесят, а луч-ше сто, а завтра я вам их верну? Встретимся где-нибудь в центре… Как вас зовут?

Уже не в первый раз за сегодняшний день я теряю дар речи. Так мы, выходит, и не знакомы?

– Послушайте, – еле сдерживая бешенство, говорю я, – мне уже говорили сегодня, что я выгляжу на восемнадцать лет. Но что у меня вид идиотки – этого мне никто не сказал. Вы – первая.

Женщина пожимает плечами и обиженно спрашивает: – По-моему, я к вам в карман не залезла?

ПРОЗА

106

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

– Нет, но хотели, – любезно отвечаю я, собираюсь еще что-то сказать, но вижу, что проехала свою остановку.

Вскакиваю, делаю знаки водителю, чтобы остановился, но авто-бус уже набирает ход. Ну что же, прогуляюсь, ничего страшного, погода располагает к прогулке.

Из многочисленных маленьких кафе хозяева вытащили столики на улицу, и народ сидит – балдеет под нежарким солнцем.

Продавцы тоже лениво дремлют на пороге своих магазинчиков. Рассеянно смотрю на выставленные вешалки с одеждой, и

взгляд мой натыкается на симпатичные летние брюки. Продавец перехватывает мой взгляд и делает приглашающий жест. Беру брюки и иду в примерочную.

– Сорок шекелей, – говорит продавец мне вслед. – Летом за сто продавал.

Удача! Мне как раз такие нужны. Но, увы, натянуть их на себя не удается – малы. – А у вас нет размера побольше, эти мне малы? – спрашиваю я. – Ладно, бери за тридцать, – соглашается он. – Да нет, вы не поняли, размер не подходит. Малы. – Я такие за сто продавал, – укоризненно говорит продавец. – А

ты за тридцать не хочешь. – Очень даже хочу! Но маленькие они! Может, есть такие же, но

побольше? – Ладно, бери за двадцать, и пусть тебе будет стыдно, – бросает

он и отворачивается. Больше я не рискую куда-нибудь заходить и с кем-нибудь раз-

говаривать. Я сошла с ума, это точно. Сегодня. Утром. Все началось с жел-

той куртки. С виду я все та же, но в мозгу что-то разладилось. Не мог же вот так, в один день, сойти с ума весь мир?

Возле меня притормаживает такси. – Едем? – спрашивает водитель. Я уже не сопротивляюсь и сажусь рядом с ним. – Куда? – он вопросительно смотрит на меня. – В больницу, – говорю я. – В психиатрическую. – Здорово! – радуется он. – Мне тоже туда. В пять там футбол.

Я на воротах.

ПРОЗА

107

ГА

ЛИ

НА

ПО

ДО

ЛЬ

СК

АЯ

Галина Подольская

ГАВАНЬ НАДЕЖДЫ Из романа «Корабль эмигрантов»

В Гавани Мэн Кэ деревья всегда в цвету, словно все в мире за-

висит от их цветения, обещающего прекрасные плоды. Видно, в одном из своих странствий по свету Учитель Мэн ( 372-289 гг. до н.э.) посадил-таки здесь вечно цветущие саженцы. А они возьми и приживись, наверное, от силы духа древнего философа, заложив-шего в этой гавани канон конфуцианства. Историки утверждают, что почти полстолетия Мэн Кэ (он же Мэн-Цзы) провел в странст-виях и в переговорах с китайскими правителями, стремясь к соз-данию идеального утопического государства. Человеку это по си-лам, поскольку человек обладает врожденным добром и способно-стью творить его собственной волей. Эта воля к созиданию у каж-дого своя и стимулируется разными двигателями – чувством справедливости и потребностью в человеколюбии, стремлении к знаниям, гармонии благонравия.

Зло и вытекающие из него болезни – результат ошибок и дея-тельности людей, не умеющих следовать своей природе и не спо-собных огородить себя от вредного внешнего влияния. Человек должен познать себя. И, познав себя, в соответствии с собственной природой творить систему своих отношений с миром. Только от нас самих зависит, какие плоды принесет цветущее здесь дерево. А поскольку на Корабле Эмигрантов немало людей весьма образо-ванных и ценящих вкус философии древних, особенно их рецепты самосохранения себя в этом мире, то на эту маленькую гавань все-гда возлагают большие надежды.

Так вот же, мы уже подъезжаем. Я чувствую аромат цветущих де-ревьев Мэн Кэ.

ВЕТОЧКА МЭН КЭ

Должно надеяться на все, ибо нет ничего безнадежного.

Линь, поэт, философ, 8 век до н.э.

Света угасала, стала хрупкой, как тростник, изображенный тон-кой кисточкой на рисовой бумаге. Лекарства, которые она прини-мала, еще помогали, но окружающий мир уже приобрел бо-лезненный отблеск китайского шелка, в льющихся складках которого реальность уплывала из-под ног. Возраст бальзаковской женщины не приносил уверенности в себе. Фатальная неопределенность и неустроенность в новой жизни пересекли рубеж хронической усталости, безжалостно расшатывая нервную

ПРОЗА

108

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

безжалостно расшатывая нервную систему, истончившуюся до стершихся волосков той самой кисточки, которой рисуют на рисо-вой бумаге. Хорошо, что хоть зацепилась посыльной в какой-то ор-ганизации и разносила письма в иерусалимские общественные уч-реждения. Но затаившаяся неудовлетворенность этим своим туск-лым, законопослушным бытием разъедала, как ржа.

Однажды нехитрая столичная география вконец запутала Свету. Ну, никак не находилась улица, названная в честь прекрасной принцессы Шлом-Цион. Силы были уже на пределе, как вдруг Све-та почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Инстинктив-но обернулась. И едва не столкнулась с каким-то мужчиной. Сред-него роста, лет пятидесяти, седоволосый, с ясным лицом, он смот-рел на нее глазами-черносливами.

– Вам нужна помощь? – обратился незнакомец к Свете на хо-рошем русском, – я врач.

– Да-да, – радостно откликнулась Света. – Мне как раз нужна помощь, правда, немного другого рода. Понимаете, я никак не мо-гу найти одну улицу.

Она неловко взяла конверт, чтобы в очередной раз прочитать адрес…

– Так это же рядом. И я как раз иду в том направлении, – любезно ответил незнакомец. – Пожалуйста, не волнуйтесь. Вот дойдем вон до той развилки, – он жестом указал на видневшуюся маленькую клумбу с мандариновым деревом в сердцевине, – там и есть Шлом-Цион а-Малха. Так что не унывайте, не все так безнадежно.

У Светы словно камень упал с сердца. Видно, и впрямь она че-ресчур переволновалась, хотя теперь даже как-то успокоилась. Между тем незнакомец был явно настроен продолжить начавшую-ся беседу. С интонацией потомственного интеллигента он спросил:

– И откуда Вы, стало быть, родом? Ни разу за время репатриации Света не слышала, чтобы в Из-

раиле кто-либо таким образом начинал разговор. Обучение ивриту брутально отучает русских мыслить по-русски, а потому, не сказав ни здравствуй, ни прощай, не поинтересовавшись даже твоим име-нем, первым делом все спешат разузнать: «Как твои дела?» А по-том начинается ни к чему не обязывающая болтовня, в конце кото-рой, как правило, заявляют, что, если мы уже на «ты», то «ты» обя-зан что-то купить, вступить в какую-нибудь организацию, ознако-миться с каким-нибудь флайерами у того, кто неожиданно вломил-ся в твою жизнь с вопросом «как твои дела». А «женские дела» – расслабиться и баста.

– Здесь не надо знать ни рода, ни племени, – философски отве-тила Света.

ПРОЗА

109

ГА

ЛИ

НА

ПО

ДО

ЛЬ

СК

АЯ

– И все-таки… – С Амура, – машинально ответила Света из благодарности, что

ей уже не нужно ничего искать, и ее просто приведут к неизвест-ной ей улице по имени исторически известной принцессы.

– Неужели из Китая? – пошутил незнакомец, желая все-таки оживить вяло текущий разговор. Но Света, находившаяся не то, чтобы не в настроении, а в состоянии, когда шуток вообще не по-нимают, очень серьезно ответила:

– Нет. Не из Китая. Амур – это и Россия тоже. Амур разделяет две страны. По одну сторону – Россия, по другую – Китай. Мы друзья и враги одновременно. Мы все знаем о них, а они – о нас. А река – у тех и у других одна. Переплыви – и ты в другом мире, где можешь погибнуть или выжить, но он совершенно другой, – она почти взглянула на незнакомца и вновь столкнулась с глазами-черносливами.

– А здесь не другой мир? – улыбнулся мужчина и, участливо придержав Свету у светофора, добавил. – Ну, разве что не за Аму-ром! Зато весна-то какая, вот-вот и все зацветет. Ну, и чем это де-рево хуже китайского? Разве его ветки не те же иероглифы? Разве они не сокровища образцовой каллиграфии? Тушь, тушница и кис-ти – только самой природы.

Он остановился на развилке у мандаринового дерева, смутно на-поминавшего китайскую миниатюру, и говорил, словно убаюкивая, – красиво, размеренно, успокаивающе. Было в его речи нечто от ко-шачьего мяуканья, китайской музыки и премудростей древней книги «Мэн-цзы». Света с трудом улавливала смысл того, о чем он говорил, но в гармоничном журчании его речи она ощущала почти забытый душевный покой. Когда же улица, названная в честь прекрасной принцессы Сиона, была найдена, незнакомец сказал:

– В мире нет ничего безнадежного! Не унывать! Это – предпи-сание доктора!

– Доктора? – Света как-то странно взглянула на него и, вновь столкнувшись с глазами-черносливами, вдруг вспомнила, что…

Когда она была еще девочкой, то там, на Амуре, в каждом но-

вогоднем подарке всегда был «Чернослив в шоколаде» Московской

фабрики «Кремлина», как было написано на фантике. Громадный,

по ее тогдашним понятиям, чернослив был покрыт шоколадной

глазурью, а внутри помещался цельный миндаль, похожий на уд-

линенное сердечко с заостренным кончиком. Состав подарка еже-

годно менялся, но «Чернослив в шоколаде» оставался и по-

прежнему был самым лакомым, словно в этом черносливе была

заключена повторяемость детского чуда, которое ожидаешь и

которое непременно свершается, но при этом не перестает ос-

ПРОЗА

110

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

таваться чудом. Так повторялось всегда из года в год, пока она не

выросла из новогодних подарков…

Уловив ее замешательство, незнакомец добавил: – Ну, конечно же, доктор, а еще Мэн Кэ, коль мы оба с Амура. – Мэн Кэ?! – засияла Света. – В институте я писала реферат о

последователях Конфуция! Правда, здесь идея «человеколюбивого правления», по-моему, с треском провалилась и конфуцианство совсем не в почете.

– А мне кажется, у нас с Вами, как представителей законопос-лушного народа, в отличие от благородных мужей-правителей с их «заботой» о всех и вся, есть шанс поменяться с ними местами, правда, в Поднебесной.

Света раскраснелась и даже улыбнулась: – Надо же, Мэн Кэ? Узнаю свой реферат! – Вот и хорошо. Значит, будем относиться к жизни, как стран-

ствующие китайские философы, – и на прощанье повторил, – в ми-ре нет ничего безнадежного. Не унывать! Предписание доктора.

Возвращаясь, Света взглянула на мандариновое дерево, но вздрогнула… Потому что несколько дней назад она была именно здесь. И искомый адрес был снова здесь, хотя она не могла оты-скать снова это же самое место. Но тогда она была без Мэн Кэ и думала совсем о другом…

Один китайский художник по имени Вань Фу нарисовал порт-

рет жены своего ученика Линь. Немыслимая красавица стояла у

благоухающего цветущего дерева. И Линь так полюбил нарисован-

ный его учителем идеальный портрет, что позабыл о своей пре-

красной, но земной жене. И тогда жизнь для красавицы-китаянки

утратила смысл. Однажды утром жену Линя нашли в петле на

ветви того самого благоухающего цветущего дерева, ставшего

фоном для злополучной картины. Концы шелкового шарфа, стя-

нувшего нежную шею молодой женщины, слились с волосами, раз-

вевавшимися по ветру.

Совсем недавно Света вспоминала эту полуисторию-полулегенду из своего реферата, и ей хотелось быть на месте прекрасной китаянки, – только в петле на еще нерасцветшей ветви мандаринового дерева на развилке улиц Яффо и Шлом-Цион а-Малха. После репатриации Све-та жила, как за Амуром, где никогда не была. Но ей важно было быть там, где не жила. Она наловчилась есть палочками и обожала китай-ское искусство на шелковых свитках и рисовой бумаге. Запечатлен-ный тонкой кисточкой акварельный мир был прозрачен, как крылья пучеглазой стрекозы, и призрачен – если речь шла о смерти…

ПРОЗА

111

ГА

ЛИ

НА

ПО

ДО

ЛЬ

СК

АЯ

Через пару дней Света опять встретила незнакомца на том же месте, на улице Яффо. И опять он помог ей найти нужный ад-рес. И опять как-то очень особенно призывал вырваться из тис-ков депрессии. А потом обратил ее внимание на мандариновое дерево, где уже начали распускаться первые цветы… И вдруг спросил:

– Неужели и на Амуре можно было увидеть такую красоту? – На Амуре – не помню, а вот на китайских миниатюрах… – Да нет уже того шелкового Китая. Хотите, зайдем в китай-

ский магазин посмотреть на ширпотреб, который они нам те-перь поставляют?

Не ожидая ответа, он подошел к мандариновому дереву: – Если полиция сейчас меня оштрафует, Вам придется подтвер-

дить, что я защищал честь Израиля. Отстаивал его природную кра-соту, чтобы одна симпатичная женщина, которую Господь сподо-бил жить в Иерусалиме, не тосковала больше о китайском карточ-ном домике! Чтобы на благодатной земле Израиля она чувствовала себя счастливой и здоровой.

– Вот уж воистину речь истинного Мэн Кэ! – засмеялась Света. А «бродячий конфуцианец» сорвал веточку с первыми редкими

цветами мандаринового дерева и протянул Свете. Она поднесла ее к носу. Вдохнула аромат. И улыбка проснувшейся принцессы ос-ветила ее лицо.

Так они встречались еще несколько раз. Света явно нрави-лась незнакомцу, ставшему ближе многих знакомых. У него бы-ло одно невероятное достоинство, которое Света, нервная и не желавшая флиртовать, особенно ценила: он никогда не отяго-щал собственными проблемами, словно их вовсе не существо-вало, порождая в ней ощущение внутреннего равновесия. Так легко и спокойно ей было с этим ниоткуда взявшимся Мэн Кэ. Однажды Света даже подумала: «Есть же такие счастливые женщины, у которых мужья – врачи. Как легко, если рядом с тобою врач…» И вдруг словно почувствовала запах цветов ман-дариновой веточки…

Однако болезнь Светы не отступала. Ее обострение спровоци-ровала обстановка в семье, ссоры с мужем, который не понимал, что психика его жены надорвана. И тут наступил кризис: находясь в диком возбуждении, она обварила его кипятком. С криком он отшвырнул ее к стене, как взбесившуюся собаку, и стал срывать свитер с кусками прилипшей к нему кожи…

Она очнулась в психиатрическом стационаре, не помня о том, что совершила. Память вычеркнула целые куски из ее жизни. Ве-точка с цветами мандаринового дерева, стоявшая в стакане на при-

ПРОЗА

112

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

кроватной тумбочке, ни о чем не напоминала. Никто из родствен-ников Свету не навещал. Обваренный муж лечился. Сын находился в Америке. О семейной драме ему не сообщили.

Но однажды она увидела, что кто-то положил на ее тумбочку

китайские палочки для еды в изящном чехольчике из рисовой бума-

ги. В его левом верхнем углу на фоне цветущего дерева были выве-

дены иероглифы, а ближе к центру – красавица-китаянка в розо-

вом кимоно.

Кто-то вновь поставил мандариновую веточку. Правда, веточ-

ка постояла-постояла в воде и завяла. И тогда несвежую веточку

кто-то выбросил и поставил другую. Но эта другая тоже быстро

завяла. И этот кто-то поставил новую веточку – с бутонами.

Бутоны набухали и округлялись, и уже совсем скоро распустились.

Больничная палата наполнилась нежным, сладковатым ароматом

цветов мандаринового дерева, который расползался повсюду и,

проникая в открывшиеся этому аромату поры всего ее существа,

становился ощущением себя. Света дышала ровно и свободно. Ее

тело словно летело в невесомость, словно пучеглазая стрекоза

отлаживала свои прозрачные крылышки, чтобы наконец отрях-

нуть мрак ночи.

А аромат все разливался и разливался. И вдруг остановился на

какой-то будоражащей обоняние приятной ноте – легкий, щеко-

чущий, драгоценно невозмутимый. Он был подобен нектару «цвет-

ка цветов» из какого-то далекого ритуала, призванного пробудить

ее воспоминания, заставить ее бороться за себя прежнюю – свет-

лую и радостную, свежую и здоровую.

А потом, словно приподнявшись на цыпочках, этот аромат по-

высился еще на полутон. И к свежести цветка добавилась пря-

ность уверенности. В ощущении робкой уверенности – удовлетво-

ренность. В просыпающейся удовлетворенности – способность к

противостоянию. В умении угловато противостоять – забытое

ощущение себя женщиной. Потом – вообще неизвестно что. Но

это неизвестно что взбиралось по хроматизмам вверх, напомнив о

чем-то совсем женском, тонком, беззащитном, нежном.

А потом аромат то ли завис, то ли провалился, как на промо-

кашке, и уже не распространялся. Но через какое-то мгновение

вновь возник – хрупкостью тростника, изображенного тонкой

кисточкой на рисовой бумаге.

А потом опять странное ощущение, будто цветы на мандари-

новой ветви еще цветут, но кто-то уже чистит мандарин. И

этот новый ворвавшийся аромат как непостижимо постижимое

совершенство. И она один на один с этим оглушительным совер-

шенством, с которым ей не хочется расставаться…

ПРОЗА

113

ГА

ЛИ

НА

ПО

ДО

ЛЬ

СК

АЯ

И еще какой-то доктор все время приходил. Света всегда знала это наверняка. Она чувствовала, что он здесь, даже если спала, – по звуку шагов и какому-то особому, выделявшему его из всех врачей шуршанию одежды. Другие врачи все время о чем-то рас-спрашивали. А этот всегда был один и никогда ничего не записы-вал, но...

На ее тумбочке появилась новая веточка. И так повторялось

снова и снова. Казалось, что мандариновое дерево не перестает в

Израиле цвести. И вдруг Света вспомнила, кто он, этот непохо-

жий на других доктор с глазами-черносливами. Это был Мэн Кэ,

как она его про себя называла, – тот самый доктор, как китай-

ский философ из ее студенческого реферата. Он призывал ее не

унывать и не сдаваться. Света была растрогана. Она не знала

даже его настоящего имени, но всегда помнила о сорванной им в

тот день веточке. Но дело даже не в этом. После Мэн Кэ она

вспомнила все и пришла в ужас, что все случившееся было с ней.

Считалось, что состояние пациентки улучшилось. И оно действи-тельно улучшилось в том смысле, что теперь она все вспомнила. Но теперь в ней поселился панический страх. Света, как женщина, тос-ковала по дому, даже скучала по мужу, но панически боялась встре-чи, осознавая безмерность своей вины перед ним. Она собралась посоветоваться с Мэн Кэ, но тот словно сквозь землю провалился.

Зато веточка цвела, не увядая.

Готовился день выписки. Света взяла в руки китайские палочки. Потом села на кровать, свесив, как ребенок, не достающие до пола ноги, и, держа палочки в правой руке, начала что-то отстукивать по костяшкам левой, что сложилось в ритмические очертания мотива: «Маленькой елочке холодно зимой». Свешенные ноги включились в этот ритм. Но голова не слушалась. На обед Света не пошла, сослав-шись на пропавший аппетит. Ей хотелось побыть в помещении одной.

И когда ее взор вернулся к веточке, та словно очнулась и вновь

начала источать остатки последнего аромата, потому что ее

цветы в этом немыслимом усилии почти скукожились и пожухли.

Света почувствовала, что успокаивается. Она подтянула ноги на кровать. А потом растянулась во весь рост. Прикрыла глаза и задремала.

Ей снилось, что она, как в детстве, разворачивает фантик

«Чернослива в шоколаде», чтобы полакомиться конфетой.

ПРОЗА

114

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Но конфета упала на пол, и шоколадная глазурь раскололась.

Света огляделась по сторонам, чтобы никто не видел, как она

поднимает конфету с пола, как аккуратно собирает отколотые

кусочки глазури в фольгу на еще не разглаженный фантик, на-

стырно ожидающий потери. Потрескавшаяся глазурь легко очи-

щалась. «Голый» чернослив без шоколадного мундира был по-

прежнему большой, но сморщенный и грустный, хотя миндальное

сердце так же стучало внутри.

А потом, откуда ни возьмись, вдруг появился китайский ху-

дожник Вань Фу, тот самый, который нарисовал портрет жены

своего ученика. Он подошел к мандариновому дереву и высвободил

нежную шею красавицы-китаянки из петли шелкового шарфа. А

еще осторожно начал выпутывать ее волосы, сросшиеся с ветвя-

ми нарисованного дерева. И китаянка ожила – ожила прямо в той

маленькой клумбочке на развилке улиц Яффо и Шлом-Цион а-Малха.

И ее ожившие волосы стали развеваться с шелковым шарфом на

ветру, словно в клипе с рекламой шампуня.

А потом появился Мэн Кэ, но не тот, что из времен Конфуция

или ее реферата, а тот, о котором она думала с затухающим

ароматом апельсиновой веточки:

– В мире нет ничего безнадежного! Не унывать! Это – предпи-

сание доктора!

А потом она словно почувствовала шуршание его халата. Резко открыла глаза. Но рядом никого не было. Она взглянула на при-кроватную тумбочку.

Веточка, выдыхаясь из последних сил, еще жила.

Вернулась соседка по палате с мандаринами в руках: – Вот взяла тебе мандаринов. А то что ж, совсем без обеда-то. – Спасибо. Положи, пожалуйста, на тумбочку, – вежливо, но без

особого энтузиазма отозвалась Света. Неуклюжая, расплывшаяся бухарка задела рукавом стоявший на

тумбочке пластиковый стакан. Стакан дрогнул. Веточка упала. Во-да растеклась по тумбочке.

Увядающие мандариновые цветы упали в образовавшуюся на

столешнице лужу и теперь униженно мокли.

– Вай-вай! – всплеснула руками толстуха. – Не волнуйся, лежи, я все уберу, – и закрыла Светину кровать выдвижной занавеской. Пошла за салфетками, чтобы вытереть воду. Еще с чем-то возилась и копошилась. Наконец, вроде все сделала, надела наушники и лег-ла слушать какую-то бухарскую музыку в израильской обработке.

ПРОЗА

115

ГА

ЛИ

НА

ПО

ДО

ЛЬ

СК

АЯ

Когда Света встала, она увидела, что ее тумбочка идеально вы-терта. В пластиковой тарелке красуются четыре крупных манда-рина. По-видимому, добродушная бухарка добавила и два своих… Как в нетворческом натюрморте, когда все, что может разлиться или уже не имеет товарного вида, исключено из композиции.

«Хорошо еще, что палочки у меня под подушкой», – подумала Света.

Утром следующего дня ей сообщили, что муж с выпиской уже ожидает ее в приемной, и новая волна смятения охватила ее.

Толстуха-соседка сидела на своей кровати напротив и, поджав под себя ноги, грызла миндаль. Трудно понять, как при ее весе она вообще устроилась в такой позе, но ей было комфортно.

Света поднялась. Медленно надела плащовку. Потом, словно спохватившись, что забыла что-то главное, сунула руки под по-душку и, нащупав знакомый чехольчик, положила палочки в на-кладной карман куртки. Опять присела на кровать. Опустила голо-ву. Сосредоточилась. Просунула руку. Крепко сжала в кулаке ки-тайские палочки и на какое-то время обрела внутреннюю опору. Но, когда вошла врач, Света неожиданно даже не заплакала, а за-скулила, как щенок.

– Ну, что вы, что вы, все хорошо, успокойтесь, – сказала врач, и, взяв ее за руку, добавила: – Я долго беседовала с вашим мужем, еще с ним говорил психолог. Ваш муж много пережил. Но глав-ное, он понимает, что это был аффект, проявление запущенной болезни, о серьезности которой он просто не подозревал. Ваше лечение будет продолжаться в поликлинике. Здоровье к вам, без-условно, вернется, что поможет наладить взаимопонимание в се-мье. Успокойтесь и постарайтесь контролировать себя. Муж вас ждет.

Тем временем толстуха-соседка несуетливо спустила поджатые под себя ноги, просунула их в тапочки, и, словно выкатившись из кровати, подошла к Свете:

– Крепись, подруга, на вот тебе на дорожку, – и отсыпала ей в карман миндаля.

Света вышла. Муж ожидал ее в вестибюле у лифта с букетом каких-то искусственно выращенных цветов, которыми был пере-полнен магазин-каньон перед стационаром. Он нелепо сунул их ей, как вязанку, чуть ли не под мышку. И все равно…

Их встреча была такой, словно они шли навстречу с разных

берегов Амура… Но они приближались друг другу…

– Готова? – сухо спросил муж. – Ну, поехали, с Богом. – Прости меня, – виновато сказала Света.

ПРОЗА

116

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

– Закрыли тему. Все здоровы. Значит, все в порядке. Значит – домой.

– Конечно, – тихо ответила Света, продолжая искать кого-то глазами, крепко сжав в кулаке лежавшие в кармане китайские па-лочки. Ей так хотелось поблагодарить одного доктора, который почему-то так и не появился в свите уважаемых врачей, несущих свои знания, как знамя Спасения. Она не знала, где его найти. А объяснить кому-либо в психиатрическом стационаре, что она разы-скивает Мэн Кэ, все равно, что спросить о Юлии Цезаре. И вдруг у выхода из главного корпуса она неожиданно натолкнулась на че-ловека, вытиравшего в коридоре полы. Тот поднял голову.

– Доктор?.. – словно пораженная молнией, недоуменно прого-ворила Света.

Мужчина взглянул на нее. И глаза-черносливы словно поблек-ли, как сморщенные сухофрукты, оставшиеся без шоколадно-глазурного мундира. Он молча повернулся и, почему-то ничего не ответив, быстро ушел.

– Сколько таких вот из нашей России-матушки драят здесь по-лы… – с грустью сказал муж Светы. – Пока ждал тебя, о жизни с ним говорили. Ты знаешь, он тоже с Амура. Психотерапевтом там был, а здесь медицинский экзамен никак не сдаст. Жаль, человек уже немолодой…

С тех пор Света почему-то никогда не встречала своего Мэн Кэ, хотя по-прежнему начинала день с улицы Яффо. По-прежнему раз-носила письма в различные учреждения. По-прежнему проходила мимо мандаринового дерева, плоды которого однажды заалели. Кажется, ни на одной из китайских миниатюр она не видела такого яркого цвета жизни: «Не унывать! В мире нет ничего безнадежно-го! Ничего-ничего! Ничего-ничего! И не унывать!». Она вспомнила своего удивительного, как странствующий Мэн Кэ, доктора с гла-зами-черносливами, опустила в карман руку, чтобы по выработав-шейся привычке сжать в кулаке китайские палочки. Их не было, они исчезли. И вдруг она укололась обо что-то пальцем. Это было завалявшееся миндальное ядрышко, как удлиненное с острым кон-чиком сердце.

Август 2005 – ноябрь 2008

ПРОЗА

117

ГР

ИГ

ОР

ИЙ

ПО

ДО

ЛЬ

СК

ИЙ

Григорий Подольский

ТЕРРОРИСТ

За окном темнеет. Южная ночь накрывает город быстро, почти мгновенно. В ординаторской мерно жужжит оконный кондиционер. Мой рабочий стол завален папками уголовных дел. Только сей-

час, вечером, когда все врачи отделения ушли по домам, удается углубиться в эти толстенные папки, полистать их вдумчиво, без спешки.

Показания свидетелей, фотографии, обвинительные заключения. Это – неотъемлемая часть экспертной работы.

На улице как будто выстрелила в вечерних душных сумерках дверца подъехавшей автомашины, и через пару минут в ордина-торскую постучали. Сразу же вслед за этим в комнату буквально ввалился могучего телосложения мужчина-кавказец в потертой кожаной куртке. Подмышкой его каким-то невообразимым обра-зом умещалось пять пухлых томов уголовного дела. Гость запол-нил небольшое помещение не только своими габаритами, но и запахом. Резкий дух какого-то горючего – то ли бензина, то ли мазута...

– Здравствуйте. Старший следователь по особо важным делам Прокуратуры РФ Исаев. Привез вам уголовное дело и самого обви-няемого – прямым ходом из Чечни. Извините, я тороплюсь, ждет вертолет. Не найдется ли попить? Жара...

У начальника от Прокуратуры РФ бархатный, с красивыми мо-дуляциями низкий голос, говорит почти без акцента. Речь быстрая, четко проговаривает каждое слово.

– Извините, подаю стакан холодного чая – у нас очередь под-следственных на полгода вперед. Везите подопечного в СИЗО.

– Нет, это Вы, доктор, извините. Дело не терпит отлагательств. Вот постановление о проведении стационарной судебно-психиатрической экспертизы. С зам. Прокурора области Разиным вопрос внеочередности согласован. По готовности заключения – подследственного в СИЗО не отправлять. За ним пришлем спец-транспорт. Мой прямой телефон (пишет на бумажке). До свидания. Дела.

Что ж... Как говорится, против лома нет приема. Со вздохом при-нимаю из его рук пухлые тома.

А подследственный уже ждет в приемнике...

ПРОЗА

118

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * * Молодой, лет двадцати, чеченец, среднего роста, чисто выбри-

тый, статный, с длинной, упругой мускулатурой, стоит посреди ком-наты в трусах и майке. Рядом на стуле сложена одежда, в углу – го-лубая спортивная сумка «Адидас».

– Здравствуйте, – произнес чеченец тихим голосом, демонстри-руя иной, чем прокурорский, явный, но мягкий кавказский акцент.

Мы посмотрели друг другу прямо в глаза. Взгляд его прямой, но не вызывающий. Глаз не отводит. Это уже что-то, значит, можно ожидать хорошего эмоционального и речевого контакта.

Представляюсь. – Добрый вечер. Я – заведующий отделением судебно-

психиатрической экспертизы. Ваше имя, пожалуйста. – Меня зовут Мираб. Доктор, я знаю, куда и зачем доставлен. Ус-

тал в вертолете. Уши заложило. Можно побыстрее закончить фор-мальности?

– Постараюсь, – отвечаю я и достаю ручку из кармана халата. После рутинной процедуры приема и личного досмотра Мираб

оделся и в сопровождении милиционера и дежурной сестры отпра-вился в приготовленную для него палату.

* * *

Завтра, всё завтра. Охрана уже открывает передо мной скрипящие петлями ворота.

Моя «девятка» мягко шуршит по асфальту новенькими покрышками «Пирелли» и плавно выкатывается с внутреннего двора отделения. Чуть в стороне от ворот громоздится какой-то белый джип – «Пад-жеро».

Снова этот кавказский акцент. В третий раз за вечер. Гортанный. Клокочущий.

– Эй, ты доктор? Не выходя из машины, подтверждаю: – Да. – Хотим пригласить тебя в ресторан. О, Господи... Только этого мне сегодня не хватало. – Извините, спешу. Пока не начали приставать с уговорами, врубаю первую переда-

чу, даю полный газ и быстро направляюсь к выезду из больницы. В зеркало заднего вида вижу – джип за мной не едет.

ПРОЗА

119

ГР

ИГ

ОР

ИЙ

ПО

ДО

ЛЬ

СК

ИЙ

* * *

Ночью на домашний телефон еще дважды звонили всё те же кав-казские голоса. Пришлось отключить аппарат.

А ведь моего номера телефона вот уже два года как нет в город-ском справочнике.

На утренней планерке дежурная медсестра сообщила, что новый пациент почти не спал ночью. Прикорнув, он сразу начинал сто-нать, кричать, разговаривать на своем языке и быстро просыпался. К утру обмочился в постели.

* * *

Пять томов уголовного дела. Всё страничка к страничке, акку-ратно прошито и пронумеровано, протоколы разборчиво напечата-ны на печатной машинке. Не то что наши районные следаки – не разбери-поймешь. Так хорошо оформленные дела можно встретить лишь в прокуратуре на уровне области и выше, в ФСБ и в военной прокуратуре.

Из школьной характеристики ученика 10 «б» класса средней школы г. Грозного Мираба Д.

Мальчик из рабочей семьи. Младший из пяти детей. Старшие – четыре девочки. Мать – маляр по профессии. Отец также был строи-телем. Погиб во время несчастного случая на стройке, когда маль-чик учился в седьмом классе.

Мираб хорошо успевал по всем предметам. Был дисциплиниро-ванным, добрым, отзывчивым. Любил спорт. С 15-ти лет помогал матери на стройке.

А вот еще. Копия зачетной книжки студента первого курса фи-лологического факультета Чеченского госуниверситета. Только пер-вую сессию отучился. Оценки все – «отлично».

Странно, даже фамилия их декана знакомая. Бывал он у нас в го-роде на конференции по Велимиру Хлебникову.

А дальше – тома войны. Протоколы, выписки из документов, фотографии, фотографии, фотографии – генерала Дудаева, Басаева, Радуева, Масхадова, Хоттаба. Мираба среди них нет. Дело объеди-нено, по нему проходят несколько обвиняемых.

Вот фотография дагестанского селения, где Мираб был задер-жан. Снимки гранаты-лимонки и пистолета неизвестной мне фир-мы, россыпь тупых пистолетных патронов.

…Показания обвиняемого. …Показания свидетелей. …Документы, документы, документы…

ПРОЗА

120

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

* * *

– Проходи, садись. Куришь? – достаю длинную-предлинную си-гаретную ленту, подаренную мне знакомым с табачной фабрики. Удобно. Курящим отрываешь от нее несколько сантиметров и уго-щаешь – иногда способствует беседе.

– Нет, спасибо, я не курю. Мираб присаживается на стул напротив. Поза скованная, корпус

наклонен чуть вперед. Вид у парня, однако, усталый. – Плохо спалось на новом месте? Усмехается. – А я вообще сплю? – Ты кумык, по-моему, не так ли? – спрашиваю. – Точно. Как вы догадались? Теперь моя очередь усмехнуться. В нашей медицинской акаде-

мии училось немало ребят из соседней Чечни. Были среди них и мои друзья. От них и научился различать.

– Почему не спишь? – Война, доктор, не дает. Только усну – Грозный снится… Сест-

ры снятся… Мама снится… племянница, – хмурится Мираб. – Раз в трое-четверо суток сплю более-менее – часа четыре, не больше.

– О себе сам расскажешь или вопросы задавать? – А что мне скрывать? Расскажу. Родился я в Грозном. Младший

в семье, до меня все сестры. Сами понимаете – любимчиком был. Улыбается криво, смахивает пот со лба. – Жарко? Кондиционер включить? – Да как хотите. Мираб мельком взглянул на зарешеченное окно с оконным кон-

диционером в нем и продолжил: – Всё в доме хорошо было, пока отец не погиб. Они с матерью

оба на стройке работали. Мама – маляром-штукатуром, а отец – пли-точником и каменщиком. Много домов в центре города их руками построены. В Грозном у нас бывали?

– Приходилось. (Бывал я в Грозном – на военных сборах. Врезался в память

этот красивый, зеленый город. Помню как мы, курсанты-медики, в расхлюстанных гимнастерках старого образца, болтающихся ниже пупа ремнях, в кирзовых сапогах «гармошкой» шастали че-рез забор воинской части. С целлофановыми пакетами в руках пробирались к ближайшему рынку, где сердобольные чеченки клали в эти пакеты спелые фрукты, насыпали пригоршни семечек и конфет «морских камушков». «Служи честно, сынок, – вздыха-ли, – мой тоже где-то служит…»)

ПРОЗА

121

ГР

ИГ

ОР

ИЙ

ПО

ДО

ЛЬ

СК

ИЙ

– Раз в Грозном у нас бывали, значит, представление имеете. Жили мы рядом с площадью «Минутка». Знаете, наверное? Там сейчас почти одни развалины. Учился я нормально, как все, в об-щем. Борьбой в секции занимался. Когда отец упал с недостроенно-го дома, разбился, стал я подрабатывать с матерью на шабашках. Сестры к тому времени уже замуж вышли. Мама моя – женщина простая, до работы охочая. Желала, чтобы я стал ученым челове-ком. А я литературу люблю. Вот и поступил на филологический.

Мираб тяжело вздыхает и продолжает говорить. – Первая война в Ичкерии (так и называет – Ичкерия) поначалу

не очень нас коснулась. Ушли мы с мамой и двумя из сестер в село Шали к родственникам. Я овец пас в горах, мама красила дома и заборы понемногу. А потом… Потом совсем плохо стало. Овец всех ваша армия постреляла. Так вот – вертолеты кружатся над горами и стреляют по всему, что движется. Жить в Шалях трудно стало, к тому же сплошные проверки и досмотры. Решили в Грозный вер-нуться.

Тут Мираб замолчал надолго. Сидел, думал. Смотрел задумчиво в стену. Только пятна пота подмышками растекались, несмотря на то, что утро еще, в комнате прохладно. Думал и вспотевшие ладони рук о брюки вытирал.

А руки у него были, можно сказать, аристократические. Длинные ладони, тонкие пальцы, розовые чистые ногти.

Когда я беседую с людьми, всегда обращаю внимание на руки. И мысль: а скольких он этими руками…

Но сегодня я знал – на совести Мираба не было ни одного под-твержденного факта убийства.

Но руки его дрожали. Мираб вновь заговорил. Глухо, зло. – Да, решили вернуться в Грозный. Площадь «Минутка», где мы

жили, обстреливалась тогда со всех сторон. На третий день после возвращения наш дом разбомбили. Меня тогда дома не было – мама за продуктами послала. А вернулся уже к развалинам. До ночи раз-гребал я обрушившиеся стены. Под обломками нашел-таки маму, обеих сестер и обгорелую совсем трехмесячную племянницу. Все мертвы, естественно.

Когда вытаскивал кроху из-под обломков, кожа с нее отвалива-лась, а руки мои жгло, жгло… И этот запах жареного мяса. Навсегда его запомнил. И позу ее запомнил – ручки сжаты в кулачки, прижа-ты к тельцу, ротик открыт. Наверно, плакала. Заживо сгорела.

Мираб отвернулся от меня и снова замолчал надолго. Ни я, ни сидящие за соседними столами двое моих коллег не прерывали мол-

ПРОЗА

122

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

чания. Слез на лице Мираба не было. Но руки… руки его не знали покоя. И зеленая футболка уже пропиталась пóтом насквозь.

– Ты можешь идти в палату, отдохнуть, завтра продолжим. – Нет, сегодня. Немного осталось. Я так хочу… Было в его словах нечто такое, что заставило меня согласиться. – Что ж, продолжим. – Похоронил родных… И тут я подумал: «За что? Мы всю жизнь

жили, дружили и работали вместе с русскими». Наутро пошел я на Центральный рынок и купил у знакомого чеченца на последние деньги пистолет и полевую форму. Тогда это было просто. Там же, на рынке, нашел вербовщика из армии Радуева. Несколько месяцев провел я в горах – в группе под руководством Хоттаба. Учили нас минировать и убивать. Хоттаба даже несколько раз вблизи видел. А однажды – и самого командира Радуева. Это еще до того, как ему лицо изувечили. А потом… Потом наше подразделение отправили в рейд в Дагестан. Шли мы трое суток без сна и отдыха. Когда на го-ризонте показалось дагестанское село, меня отправили в разведку. Горцы – народ хлебосольный. Покормили меня и отвели в сарай. Отдохни, мол, часок-другой. Я прилег, лимонку и пистолет спрятал, да и заснул от усталости. Проснулся в окружении русских солдат. Вот так моя война закончилась.

Неожиданно Мираб повернулся ко мне всем телом, посмотрел прямо в глаза и выговорил четко и спокойно:

– Но вы не думайте, доктор. Я ваш враг. И «пепел Клааса стучит в мое сердце».

Так и сказал: «Пепел Клааса стучит в мое сердце». После этого Ми-раб встал и вышел. Сам. Остальные беседы с ним были формальными и скупыми. Он по-прежнему практически не спал, кричал по ночам и мо-чился в постель.

* * *

Через неделю спецконвой от Прокуратуры РФ забрал Мираба из отделения. Заключение стационарной судебно-психиатрической экспертизы звучало так:

«Мираб Д. хроническими психическими расстройствами не стра-дал ранее и не страдает в настоящее время. У него имеет место по-сттравматическое стрессовое расстройство, что не лишает его спо-собности отдавать себе отчет в своих действиях и руководить ими. По отношению к инкриминируемым деяниям его следует считать ВМЕНЯЕМЫМ».

2009

ПРОЗА

123

СВ

ЕТ

ЛА

НА

ШЕ

НБ

РУ

НН

Светлана Шенбрунн

В АРТЕК И ОБРАТНО

Отрывок из третьей части романа «Розы и хризантемы»

Я еду в Артек! Надо же – папе дали для меня путевку в Артек,

самый замечательный пионерский лагерь, самый знаменитый во всей стране, нет, не только в нашей стране – на всей планете. Неу-жели это правда? Неужели я – в Артек?! Вера Алексеевна в про-шлом году не захотела взять меня к себе в лагерь, заявила, что три-надцатилетних постановили не брать, зато теперь – подумать только – Артек! Белла Корабельская была там два раза. Вообще, многие наши мальчики и девочки ездили в Артек и рассказывали потом всякие прекрасные вещи. Черное море, южное небо, яркие звезды над головой! Костры на берегу, волны накатывают на песок, луна отражается в темной воде… Черным это море кажется только зи-мой, летом оно синее. Даже лучше, что синее. Синее море и золотой песок. Взвейтесь кострами, синие ночи! Скорей бы… И еще – я бу-ду в самом старшем отряде, ведь мне уже четырнадцать.

В Артек прибывают зарубежные делегации, из стран социали-стического лагеря и даже из капстран – от коммунистической моло-дежи. Девочки рассказывали, что в Артеке никто не носит своей обычной одежды, всем выдают одинаковую пионерскую форму. Это хорошо! Никаких платьев из комиссионок, воротничков и кар-машков, отделанных кружавчиками, – у всех все одинаково! Хоть раз в жизни я буду как все.

Жалко только, что Ика не может поехать со мной. На заводе не распределяют путевок в Артек. Ну, может, выделяют иногда детям какого-нибудь исключительно знаменитого стахановца, но я нико-гда про это не слышала. Наверно, на нашем заводе и стахановцев таких нет.

Папа сидит в своем углу за пишущей машинкой, мама выскребы-вает кухонным ножом сковороду, на которой пекла тыквенные ола-дьи, я пристроилась напротив нее, готовлюсь к контрольной по физи-ке. Физичка дала нам решить двадцать задачек и сказала, что одна из них или даже две точно будут в контрольной. Задачки не трудные, но нож отвратительно визжит и скрежещет – мешает думать.

– Нинусенька, не проще ли будет налить в сковородку воды и вскипятить на газу? – подсказывает папа, не поворачивая головы. – Все подгоревшее распарится и легко отстанет.

– Да, конечно, отстанет! Размякнет и превратится в такую га-дость, которую останется только выкинуть, – хмыкает мама.

ПРОЗА

124

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Папа умолкает. – Умные советы! Советчик! – бурчит мама. – Не мешало бы ино-

гда и самому хоть немного посоветоваться. Папа молчит. – Прежде чем пускаться во все тяжкие! Папа слегка отодвигается вместе со стулом от машинки, закиды-

вает ногу на ногу. – О чем именно я должен был посоветоваться? – Прежде чем приобретать черт знает зачем дурацкую путевку,

следовало бы, мне кажется, сообщить о своих намереньях. – Если ты имеешь в виду путевку для Светланы в Артек… – Да, я имею в виду путевку для Светланы в Артек! Удивитель-

ная прозорливость. – Не понимаю, Нинусенька, чем тебе не угодила путевка в Артек. – Поскакал, как с цепи сорвавшись! Папа обиженно сопит носом. – Я никуда не поскакал и не вижу ни малейшей причины для

столь гневной отповеди. – Ты вообще ничего не видишь, живешь, как званый гость, кото-

рого ничто не касается. – Если ты опасаешься, Нинусенька, – вздыхает папа, – что по-

луострову Крым, на котором расположен Артек, нынешним летом грозит опасность погружения в воды Черного моря, то смею тебя заверить…

– Прекрати свое мерзкое ёрничество! – восклицает мама и при-нимается с еще большим остервенением орудовать ножом. Скребет изо всех сил. – Вечная манера – нестись галопом к очередным бе-зумствам. Лезть в воду, не спросясь броду!

– Не понимаю, что тебе в данном случае представляется таким уж ужасным безумством, – замечает папа угрюмо.

– Не понимаешь, и не надо, не понимай. Лишь бы лишний раз трепать мне нервы.

– Извини меня, Нинусенька, но ты обладаешь удивительным уме-нием любую мою удачу обратить в кошмар и трагедию, – сопит папа.

– Хороша удача, – фыркает мама. – Нечего сказать! Нож не просто острый, от постоянного натачивания и подтачива-

ния он сделался похож на турецкий ятаган: лезвие в середке намного уже, чем в начале и на конце, а мама со злости так давит на него, что он вполне может сломаться. Интересно, что она будет делать, если останется без своего любимого ножа?

– Что бы я ни совершил, ты непременно умудряешься усмот-реть в моих действиях коварный подвох и злой умысел, – про-должает папа.

ПРОЗА

125

СВ

ЕТ

ЛА

НА

ШЕ

НБ

РУ

НН

– Очень верно подмечено, – соглашается мама. – Молодец, по-здравляю: в тайне от меня провернул ловкую операцию. Сколько она по крайней мере стоила, эта чертова путевка?

– Восемьсот рублей. – Восемьсот рублей. Выброшенные деньги! – Почему ты не желаешь понять, Нинусенька, что ребенку по-

лезно побывать в теплых краях, увидеть что-то новое, позагорать на солнышке? – взывает папа.

– Вот именно – ребенку! Здоровенная кобыла все еще числится в младенцах! Принцесса Наваррская! Только этого вертепа, Артека этого проклятого, ей не хватает… И главное, все это делается в тот момент, когда я со дня на день жду известий от Сириоса-Гиры.

– Каких известий ты ждешь от Сириоса-Гиры, мой дорогой Ки-сик? – настораживается папа.

– Не прикидывайся идиотом! Ты прекрасно знаешь, что я уже месяц как списалась с Сириос-Гирой, и он взялся похлопотать на-счет санатория Совета министров в Паланге.

– Насчет санатория Совета министров в Паланге я в первый раз слышу, – объявляет папа.

– Разумеется, он в первый раз слышит! Оглох на оба уха! – Это не я оглох на оба уха, это ты ни словом не обмолвилась о

своих тайных сношениях с Сириосом-Гирой. – Тайных сношениях! Не выдумывай и не передергивай мои сло-

ва. Любым способом пытаешься спутать мне карты. Он сейчас как раз возглавляет бытовую комиссию, которая ведает распределением.

– Распределением чего? Какие блага распределяет Сириос-Гира? – Не могу сказать тебе в точности, знаю только, что Совет мини-

стров каждый год выделяет несколько путевок для местного Союза писателей.

– Вот как, – говорит папа. – А ты с ослиным упрямством изобретаешь всяческие препоны и

сложности. Вечно толкаешь меня от одной неприятности в другую! – Смею заметить, Нинусенька, – произносит папа, приглаживая

волосы на затылке, – что предлог «от» требует сочетания с предло-гом «к», а не «в», как ты изволила выразиться. Предлог «в»...

– Нет, вы подумайте, он еще берется обучать меня грамоте! – Мама швыряет на стол нож с приставшими к нему лохмотьями тык-вы, тот со звоном подскакивает и шлепается на пол. – Редкостный иезуит! Змея подколодная!

– Предлог «в», – упрямо повторяет папа, – употребляется в паре с предлогом «из».

– Да, в паре!.. Не надейся заморочить мне голову, – предупреж-дает мама. – Мерзкое словоблудие! – И вспоминает про меня. – Что

ПРОЗА

126

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

ты сидишь, как чурбан? Не догадываешься, что нужно поднять нож? Сидит и делает вид, что ничего не замечает!

Я наклоняюсь и подаю ей нож. Завладев своим орудием пытки, она с удвоенной энергией принимается выдраивать несчастную ско-вородку.

– Было бы весьма неразумно и нежелательно, – говорит папа, – использовать наше знакомство с Сириос-Гирой для разведения ку-мовства и устройства твоих, Нинусенька, личных обстоятельств.

– Какого кумовства, о чем ты говоришь? – хмыкает мама. – Не вижу ничего зазорного в том, чтобы литовское отделение Союза при распределении путевок учло интересы московского коллеги.

– Кумовство, Нинусенька, – это служебное покровительство род-ственникам или друзьям, в ущерб общественным интересам, – разъ-ясняет папа. – Выражаясь проще: преступная, уголовно наказуемая связь.

– Замечательно – преступная связь! А для чего же, позволь поин-тересоваться, его использовать? Для совместного пения дуэтом? И вообще, можно подумать, что я стараюсь исключительно для себя. Ты тоже прекраснейшим образом можешь съездить в Палангу.

– Я не имею ни малейшего намеренья ездить ни в Палангу, ни в какое-либо иное место, – провозглашает папа сурово. – Как я уже со-общал тебе, в течение июля и первой половины августа я обязан под-готовить материалы к предстоящей декаде туркменской литературы.

– Да уж! Представляю себе эту литературу. Два чабана гонят трех баранов.

– Декаде туркменской литературы, – папа выразительно кивает головой, – которая назначена на конец августа. И прошу тебя пре-кратить наконец этот мерзкий скрежет, у меня от него болят зубы.

– Ничего, перетерпишь! Поболят и перестанут, – бурчит мама. – Ты знаешь, что я обожаю поджарки.

Ей как раз удается отодрать очередную драгоценную поджарку – довольно длинную полоску подгоревшей и почерневшей тыквы, – она запихивает добычу себе в рот и продолжает скрести и тер-зать сковороду. Иногда нож спотыкается об особо прочно прики-певшее к днищу препятствие и отчаянно взвизгивает. Я замечаю, что нижняя челюсть у папы начинает сама собой дергаться и как будто чуть-чуть отскакивать от верхней. Он обхватывает подбо-родок ладонью.

– Нинусенька, прекрати это издевательство, – стонет он. – Если ты не хочешь, чтобы я встал и навсегда ушел из этого дома…

– Да, – фыркает мама, – уйдешь из этого дома и будешь жить на улице под кустом.

Однако прекращает орудовать ножом. В комнате становится тихо.

ПРОЗА

127

СВ

ЕТ

ЛА

НА

ШЕ

НБ

РУ

НН

– Тебе ни в коем случае не следовало обращаться к Сириусу-Гире, – папа делает глубокий вдох, – не поставив меня в извест-ность о своих планах.

– Разумеется, не поставив в известность!.. Ему, видите ли, позво-лительно, ни секунды не поинтересовавшись моим мнением, зате-вать совершенно ненужную историю с этим проклятым Артеком, а я должна чуть что ставить его в известность!

– Извини меня, Нинусенька, но я не собираюсь превращаться в объект протекционизма Сириоса-Гиры.

– Протекционизма, вы подумайте! – мама всплескивает руками. – Гордость паче здравого смысла. Ничего страшного, перетерпишь, невелик барин. Кусок не отвалится.

– Как ты, вероятно, догадываешься, Нинусенька, я дорожу своим незапятнанным именем и не готов лишиться его из-за ка-ких-то твоих...

– Не готов лишиться! Вы подумайте – чистоплюй нашелся! Бо-ишься запачкаться, живешь как на облаке. Да будет тебе известно, он сам предложил мне похлопотать.

– …твоих мышиных махинаций, – продолжает папа, – которые к тому же совершаются за моей спиной.

– Мышиных махинаций! Нет, это надо послушать! К твоему сведенью, ты тоже при случае сможешь оказать ему какую-нибудь услугу.

– Я не собираюсь оказывать Сириосу-Гире никаких услуг сомни-тельного свойства, – произносит папа решительно.

– Напрасно. Он как раз показал себя удивительно отзывчивым человеком, – сообщает мама. – Стоило мне вскользь намекнуть, что я мечтаю побывать в Вильно, тут же откликнулся.

– В Вильнюсе! – взвизгивает папа. – Я неоднократно объяснял те-бе, что этот город называется Вильнюсом. Если уж ты обращаешься к Сириосу-Гире, то не забывай, по крайней мере, что он литовец.

– Черт с ним, пусть будет Вильнюсом, – соглашается мама. – Хоть горшком назови, только в печь не ставь. Лучше объясни мне, как ты себе это представляешь? Придет сообщение о Паланге, а мы связаны этой проклятой путевкой в Артек. Вечные дурацкие проис-ки, беспрерывные хитрости!

– Никаких происков и никаких хитростей. – Постоянные секреты! – Никаких секретов. Если я не уведомил тебя раньше, то исклю-

чительно в силу того, что не мог быть уверен в положительном от-вете. Предпочел не возбуждать преждевременных надежд.

– Разумеется! Знал, что я тотчас пресеку эти идиотские пополз-новения!

ПРОЗА

128

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

– Турков, заведующий отделом критики в «Огоньке», тоже пода-вал заявление, просил путевку для брата, но ему отказали.

– Меня абсолютно не интересует твой Турков, провались он про-падом!

– Не исключено, что его сделают заместителем Боярского, – со-общает папа.

– Замечательно. Пускай они оба отправляются к чертям собачьим в преисподнюю!

– Как бы там ни было, я совершенно серьезно предупреждаю те-бя, Нинусенька, – произносит папа раздельно, устремив взгляд в ок-но, – не плети, пожалуйста, никаких великосветских интриг и не пы-тайся втянуть меня в свои авантюры.

– Ах, вот как ты это расцениваешь! – мама на минуту замирает, потом подтаскивает под себя стул, шлепается на него, горестно всхлипывает, вытаскивает из кармана передника пестренький носо-вой платок, прикладывает его к глазам. – Ты прав. Вечно совершаю одну и ту же ошибку. Чего еще следовало ожидать? Ни тени призна-тельности, ни капли благодарности, вечное стремление перечерк-нуть все мои усилия. Тысячу раз уже закаивалась предпринимать какие-либо шаги…

– Нинусенька, я уже сказал и повторяю: ты не должна предпри-нимать никаких шагов без моего ведома.

– Что ж… Если совесть тебе позволяет… Если у тебя язык пово-рачивается называть мерзкой авантюрой мое желание побывать пе-ред смертью на родине… Последнее мое в жизни желание…

Ничего, уеду в Артек и целый месяц не буду ни видеть, ни слы-шать ее.

– Тут написано, что путевку обязан подписать лечащий врач, –

объявляет мама. Это не пугает меня – я абсолютно здоровый человек. У врача нет

никакой причины что-то там не подписать. В литфондовскую поли-клинику мама почему-то не хочет обращаться, говорит, что гораздо проще сходить в нашу районную. Сходить, может, и проще, но в районной нам приходится высидеть длиннющую очередь.

– В Артек?.. – не верит врачиха и принимается внимательно раз-глядывать меня. – Как это, интересно, ты получила путевку в Артек? Ты что – отличница?

Да, я, между прочим, отличница, но путевку я получила не по-этому, а потому что мой отец – член Союза советских писателей, и работает там консультантом в секции прозы, и его стол стоит в двух шагах от двери в кабинет Фадеева. Но я не собираюсь докла-дывать ей обо всех этих обстоятельствах, я молчу. Это вообще ее

ПРОЗА

129

СВ

ЕТ

ЛА

НА

ШЕ

НБ

РУ

НН

не касается. Пускай мама с ней объясняется. Если бы мы поехали в литфондовскую поликлинику, никто вообще не задавал бы ника-ких вопросов.

– Можно посмотреть эту вашу путевку? – Да, конечно. Вот тут указания для врача. – Мама протягивает

ей путевку. Врачиха надевает очки, потом сдвигает их на лоб, подносит пу-

тевку к самым глазам, вернее, одному глазу, очевидно, тому, кото-рый у нее еще что-то видит, снова надевает очки, долго изучает ука-зания и хмыкает.

– Ну, знаете! – говорит она наконец. – Тут написано, что если медицинская комиссия, принимающая детей там, на месте, обнару-жит противопоказания для пребывания ребенка на Черноморском побережье, материальная ответственность будет возложена на ле-чащего врача. Вы что же, хотите возложить на меня материальную ответственность?

– Нет, что вы, – бормочет мама. – Но кто же должен подписать… – Только не я! – объявляет врачиха. – Я вообще не ее леча-

щий врач, я вашу дочь впервые вижу. Обращайтесь к тому, кто ее все эти годы наблюдал. У кого есть медицинская карта, исто-рия болезни…

– У меня нет никаких болезней, – говорю я. – Нет болезней? – переспрашивает врачиха. – А ты знаешь, на-

пример, где расположен этот Артек? – Знаю: на берегу Черного моря в южной части Крымского по-

луострова, между Ялтой и Алуштой, возле города Гурзуф, – докладываю я.

Врачиха как-то подозрительно смотрит на меня, даже склоняет голову к правому плечу, как наша Клякля.

– Вот как… К твоему сведенью, он расположен в том месте, где бывает жарко. А жара вредит при сердечных заболеваниях.

– У меня нет никаких заболеваний! – Ты не можешь знать, что у тебя есть, а чего у тебя нет, – поста-

новляет врачиха. – Так не бывает, чтобы не было заболеваний. Если бы не было заболеваний, вы бы ко мне не пришли. Сначала лечатся в другом месте, а потом ищут дураков!

– Я тебе говорила! – шиплю я сквозь слезы, когда мы оказываем-ся за дверью. – Нужно было ехать в литфондовскую поликлинику, там знают, что такое Артек и где он расположен.

– Только, пожалуйста, не ори. Не смей орать! Я не ору. Всегда так – лишь бы сделать мне назло. Это нужно

было придумать – тащить меня к этой полуслепой, полуглухой иди-отке! Проклятая старуха!

ПРОЗА

130

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

– Она не старуха, – поучает мама, – и она абсолютно права: незачем рисковать. Если есть хоть малейшее подозрение… Веч-ные выдумки твоего дорогого папаши! Только Артека не хватает для полного счастья! Мчаться за тридевять земель, чтобы тебя там забраковали и вернули обратно. В результате придется оп-латить проезд туда и обратно, не говоря уже о том, что пропадет путевка.

Никто меня не забракует, не может забраковать, не было еще случая, чтобы кто-то поехал и его вернули! Что я – инвалид какой-то, что ли?

– Как я и предполагала, врач отказалась подписать путевку, – со-общает мама.

– Она отказалась подписать, потому что она боится! – взвиваюсь я. – К ней никогда в жизни не обращались с такими вещами, она бо-ится, что ее заставят платить!

– Она совершенно права, – объявляет мама. – Все мои несчастья начались после того, как я имела глупость поехать в Ессентуки на грязи.

Да, мы знаем эту поучительную историю, слышали много раз, мама обожает рассказывать ее своим приятельницам и вообще всем кому ни попадя. Пахомов, ее первый муж, хотел, чтобы она родила ребенка, но она не собиралась навешивать на себя это несчастье, и вообще не могла помыслить о том, чтобы остаться с ним навеки, поэтому делала аборты. И в результате после восьмого аборта у нее получилось воспаление матки. И тут кто-то надоумил ее поехать в Ессентуки на грязи.

– Уверяли, что эти грязи замечательно излечивают болезни жен-ских половых органов, – вспоминает мама. – Я, конечно, сдуру по-верила. Там есть такое озеро Тамбукан, покрытое грязью…

Папа сопит носом. Ему известно продолжение. – Висело, правда, предупреждение, что нельзя принимать эти

ванны дольше двадцати минут, – признается мама, – но мне хоте-лось вылечиться поосновательней, так что я иной раз сидела и по полчаса, и по часу. И в результате заработала тяжелейший сер-дечный приступ. Еле откачали. С тех пор так и пошло – все хуже и хуже.

– При чем тут грязи, при чем тут озеро Тамбукан?! – воплю я. Она нарочно хочет свести меня с ума! – При том, что Артек – это тоже юг, – постановляет мама. – Да, маленький… – тянет папа. – Врачиха, разумеется, старая

дура и перестраховщица, но если у тебя нашли шумы в сердце… – Какие шумы в сердце?! Откуда у меня шумы в сердце? – Мама говорит, что у тебя нашли шумы в сердце…

ПРОЗА

131

СВ

ЕТ

ЛА

НА

ШЕ

НБ

РУ

НН

– Как они могли найти у меня шумы в сердце, если никто меня не осматривал и не прослушивал?.. Шумы были от проезжающего под окном грузовика!

– Возможно, обнаружили не теперь, когда-то раньше… Ты про-сто не помнишь, – мямлит папа и поглаживает рукой щеку.

Да что же это? Он что – решил быть с ней заодно? – Это очень легко проверить. – Я стараюсь успокоиться. Я обя-

зана победить их. – Достаточно пойти в литфондовскую поликли-нику и посмотреть мою карточку. Никто никогда не заикался ни о каких шумах в сердце.

– При заболеваниях сердца полезно есть сахар, – сообщает папа.

– Не думай и не мечтай! – объявляет мама. – Чтобы я еще из-за этого проклятого Артека без конца таскалась по поликлиникам! Не хватает только накликать еще одно несчастье на свою голову.

Сама она по три раза в неделю ездит в поликлинику на какие-то особые ингаляции. Врач лазит ей в горло огромным стальным крючком и что-то там смазывает. И она это терпит как Зоя Космо-демьянская. Разевает рот и сидит с вытаращенными глазами.

– Я сама съезжу, – говорю я. – Дай мне путевку, я съезжу сама. – Конечно! – фыркает мама. – Только этого не хватало. Путевка,

да будет тебе известно, стоит денег, и немалых.

Вот в чем дело – путевка стоит денег. Мама уже успела каким-то образом связаться с Беллиной мамой и предложить ей мою путевку. И та, разумеется, с радостью за нее ухватилась. Не для Беллы – для Беллы они и сами получили, – для Леночки.

– Ой, вы знаете, вы меня так обрадовали! – говорит Корабельская. – Замечательно, теперь они поедут вместе – и Белла, и Леночка. А что же Светлана? – спохватывается она вдруг. – Почему она не хочет?..

– Не то что не хочет, – мама делает печальное лицо, – но у нее об-наружили шумы в сердце… Да вы не стойте – заходите, присаживай-тесь…

– Нет, спасибо, я побегу – Леночка у меня там одна осталась. Шумы в сердце? Знаете, в подростковом возрасте это часто бывает. Я надеюсь, ничего серьезного.

– Трудно сказать… – вздыхает мама. – Это доктор Подбельский определил? – Нет, врач в районной поликлинике, – признается мама скорб-

ным голосом. – В районной поликлинике?.. Ой, что вы! Зачем же вы вообще к

ним обращались? – удивляется Корабельская. – Во-первых, они ни-чего не понимают, а во-вторых, всего боятся. Идите в литфондов-скую, там вам без всяких разговоров подпишут.

ПРОЗА

132

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

– Да нет, знаете, не хочется рисковать, – голос у мамы начинает трагически дребезжать. – Но мне неудобно, что вы стоите…

– Что вы, пустяки, – отмахивается Беллина мама. – Но какой тут может быть риск? Никакого риска! Неужели вы думаете, что климат в Крыму так уж сильно отличается от московского?

– Ну, все-таки, знаете, жара… – бормочет мама. – И всякие эти дурацкие спортивные мероприятия…

– Ой, если хотите знать, в Москве часто бывает даже жарче! – убеждает Корабельская. – На побережье морской ветерок смягчает.

Можно подумать, что ей уже расхотелось покупать нашу путевку. – Нет, мне просто жалко Светлану, – говорит она и улыбается

мне сочувственно. Надо же, нашелся все-таки один человек, которому меня жалко.

Она действительно добрая. – Да, но я должна предупредить… – мама мнется, вздыхает, – не

поймите меня превратно, но я хочу за эту путевку тысячу шестьсот рублей. Мне ведь придется купить что-то взамен…

– Да, да, конечно, – соглашается Корабельская. – Я понимаю. Боюсь только… – Вид у нее слегка растерянный. – Признаться, у меня сейчас нет при себе такой суммы… Я как-то не подумала. Придется съездить домой. Я быстро – возьму такси и тут же вер-нусь, – обещает она. – Вы меня извините.

– Папа заплатил за эту путевку восемьсот рублей, – говорю я, когда она исчезает. – А ты требуешь с нее тысячу шестьсот! В два раза боль-ше.

– Так что, я должна подарить ей эти восемьсот рублей? – фыркает мама. – Она вообще не обязана знать, сколько заплатил твой отец.

– Как это она не обязана знать? Она не может не знать! Они по-лучили такую же для Беллы!

– Может отказаться, если ей это не подходит. Насильно ей ни-кто не навязывается. Мое дело назвать свою цену, хочет – покупа-ет, не хочет – скатертью дорога, найдутся другие желающие. Лю-бой с руками оторвет. Пусть еще скажет спасибо, что я к ней к пер-вой обратилась.

Кошмар!.. Она не понимает, что она делает, не понимает, где она находится. Позор! Какой позор… Папа про Василия Карпыча, перекупщика с рынка, кричал, что тот мошенник, спекулянт и мешочник, по которому плачет веревка. Василий Карпыч своим промыслом зарабатывает копейки, а мама пытается одним махом отхватить за мою путевку лишние восемьсот рублей. Это мы спекулянты и мешочники! Это мы жулики, по которым плачет веревка. Теперь никто не захочет со мной дружить – ни Белла, ни остальные девочки. Стыдно будет кому-нибудь на глаза показаться…

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

133

ЛЕ

Я А

ЛО

Н (Г

РИ

НБ

ЕР

Г)

Лея Алон (Гринберг)

РАССВЕТ НАД МАСАДОЙ

Над Масадой опустилась ночь. Свет медленно уходил. И горы темнели. Исчезали детали: складки гор, пласты породы, дворцы, вырубленные в скалах. Тьма шла снизу, охватывала камни, ущелья, скалы. И поднималась вверх, окутывая крепость. Нижняя часть го-ры тонула в густо-синем свете. И только верхняя, с широкой пло-ской вершиной, напоминающей срез огромного дерева, ещё была видна. Казалось свет к ней идёт прямо с неба, и она первой пробуж-дается, встречая рассвет, и последней отходит ко сну.

Мы сидим в амфитеатре, сооружённом на высоком холме, пря-мо напротив Масады. И глядя на мощную эту гору, возвышаю-щуюся над всей грядой, я понимаю, что искал Ирод, когда строил здесь убежище на случай опасности. Больше всего он боялся нена-висти своего собственного народа. Но был у него ещё один враг: давно и вожделенно смотрела царица Клеопатра на Иудейское царство. Страх гнал Ирода в места недосягаемые, где склоны гор висели над кручами и пропастями, где ход к его дворцу сокрыт снаружи от всех глаз и только тот, кто был к нему близок, знал его тайну. Он всё продумал и подготовил заранее: запасы зерна, хлеба, масла, вин, оружие и металлы. В скалах вырубил водохранилища, которые никогда не высыхали. Всё, что Ирод строил, он строил для себя. И строил на века, словно забыв, что век человека куда короче, чем век камня. Прошло сто лет с тех пор, как его не стало, теперь в Масаде искали убежище зелоты*. Они бежали вглубь страны, спасаясь от римской армии, которая видела в них подстре-кателей к восстанию и жестоко расправлялась с ними. Где ещё они могли найти лучшее укрытие? Иногда им казалось, что они под защитой самого Неба – оно так близко к ним – протяни руку, и коснёшься его голубого свода. Но ночью Масада тонула во мраке, и небо словно отдалялось от них, становясь чужим и холодным. И тогда в их душах просыпалась тревога: рядом с ними спят дети и жёны. Смогут ли они уберечь от смерти самых дорогих людей, смогут ли устоять перед Римом?

Где-то там, внизу, у подножья горы, мелькнула светящаяся точ-ка. Оттуда идёт к нам голос. В ночной тишине голос и свет сразу же привлекают твоё внимание.

* Зелоты – ревнители, на иврите – каннаим. Название радикальных течений в освободительном движении последнего столетия эпохи Второго храма, вылив-шемся в восстание 66-73 н.э.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

134

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

На этом и построено инсценированное возвращение к событиям почти двухтысячелетней давности, которое названо «Хизаён ор коли». «Хизаён» – «видение». «Ор коли» – «озвученный свет». И во мне рождается неожиданная ассоциация. «Хизаён» – так назы-вались видения пророков. Они слышали голоса, тьму разрывали всполохи огня, ветер разламывал горы и разбивал скалы. А иногда на смену буре, как в видении Элияху, приходил «нежнейший голос тишины». И лишь потом, вслед за ним, – Голос.

Пророк хорошо знал, кому принадлежит Голос. В них, этих ви-дениях, было Божественное провидение, обращенное к пророку. Лишь ему дано было узреть будущее...

Свет и звук воссоздают картину осады и гибели Масады. Мы слышим голоса, словно те, кто решал судьбу сражения, вернулись из небытия. Голоса идут снизу и сверху. Во властном, насмешли-вом, уверенном в себе голосе ты угадываешь Флавия Сильву, про-куратора Иудеи, полководца римской армии. Внизу у подножья горы он построил восемь военных лагерей для своих солдат, обнёс площадь стеной, чтобы никто из осаждённых не смог бежать. Там, наверху, смеялись: кто из них посмеет бежать? Разве есть сегодня в Эрец-Исраэль место, куда они могут бежать? Разве не похожа страна на один большой лагерь, в котором правит чужая власть, чужая сила, чужой закон? Только здесь, за этими каменными сте-нами, они ещё чувствовали себя свободными, оставались верны себе, своему закону, своей вере. Казематы, встроенные в стены крепости, стали их домом, сюда принесли они свитки пророков, псалмы, здесь в синагоге встречали новый день, обращаясь к Богу с мольбой о помощи.

Флавий Сильва не раз предлагал им сдаться. Эльазар Бен Яир, возглавивший гарнизон защитников крепости, вкладывал в свой ответ всю силу ненависти к врагу, захватившему их страну. Нико-му они не покорятся. До последнего будут бороться с Римом. Их называют каннаим – ревнители. Да, они ревнители. У этой страны и у этого народа есть только один владыка – Бог. И Ему одному они хранят верность...

Масада была последним очагом еврейского сопротивления. Она лишала Рим чувства полной победы, и тогда Флавий Сильва бросил на неё свою армию, включая прославленный Десятый легион. Римский полководец столкнулся с еврейским сопротив-лением в Иерусалиме и хорошо знал, ценой каких потерь ему далась победа, но он и не представлял, что ждёт его в Масаде, когда объявил, что ему нужен месяц, всего лишь месяц, чтобы справиться с повстанцами. Один из командиров хотел вернуть его к реальности: «О Масаде позаботилась сама природа. Нам не

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

135

ЛЕ

Я А

ЛО

Н (Г

РИ

НБ

ЕР

Г)

пробить эти стены, не покорить эту высоту». Но Флавий Сильва жаждал победы, полной победы. Нет, Масада не принесёт ему лавры победителя...

И сегодня ты всей душой ощущаешь их одиночество. Первыми они восстали против Рима и воюют последними... Вглядываясь во тьму, я пыталась выхватить и запомнить детали...

Но в памяти остался лишь синий цвет, затопивший ущелье и горы, огонёк, как светлячок, мелькнувший во тьме, и мысль: как, должно быть, было им одиноко и страшно в ночи, и только восход солнца возвращал надежду. Но и эта надежда с каждым днём ста-новилась всё более призрачной. Сверху они хорошо видели, как растёт насыпь, приближаясь к крепости, как сокращается расстоя-ние между осадным валом и ими...

Расчёт Сильвы оказался верен. Осматривая гору, он обратил внимание на выступ скалы, который был широк и выдавался впе-рёд, но лежал ниже Масады. Приняв решение об осаде, он прика-зал строить осадный вал. Отсюда, с этой насыпи, он начнёт насту-пление.

Более года длится осада. Там, где осадный вал соединился с горой, пролегла чёткая белая линия. Издали она похожа на свет-лый шов. Инсценировка в ночи возвращает нас к «Иудейской войне» Иосифа Флавия. В начале войны он возглавил сопротив-ление Риму в Галилее и потому хорошо знал психологию защит-ников крепости. Свидетель происходящих событий, он выступал на стороне Рима, но это не помешало ему со всей глубиной и яр-костью описать ход борьбы двух неравных сил: десяти тысяч ле-гионеров и менее тысячи мужчин, женщин и детей.

И эти страницы, пережив века, легли в основу литературных произведений о Масаде, исследований историков, археологиче-ских раскопок... На фоне гор, изрезанных морщинами, с обрыви-стыми уступами, то теряющими свои очертания под покровом но-чи, то внезапно проявляющимися в свете огней, разворачиваются описанные им события, приближаясь к трагической развязке.

Кажется, что давние события происходят на наших глазах. Вот он пришёл, день, решивший судьбу Масады. Горящие факелы ле-тят вверх, к крепостной стене. Нижняя часть горы – во тьме. Ма-сада словно осталась без основания и повисла в воздухе. Теперь всё решает ветер. Пока он, будто зверь перед последним прыжком, притаился и выжидает... Если он бумерангом вернёт факелы в ла-герь Сильвы, сгорят военные машины, и тогда осада окажется на-прасной... Первый порыв ветра обманул всех: он подхватил горя-щие факелы и понёс в сторону римлян. Наверху ликовали: Бог не оставил их, Он воюет на их стороне...

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

136

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Но будто передумав, ветер внезапно изменил направление и, повернув в сторону крепости, обрушил на стену лавину огня. И она загорелась. Бог лишил их защиты. Иерусалим пал, Храм сгорел, сотни их братьев погибли страшной смертью. Пришёл и их черёд... До той минуты, как ветер повернул в сторону крепости, в них ещё жила надежда. Сейчас её больше нет. Масада пала...

С холма, на котором мы сидим, вершина горы хорошо видна. Впечатление, что она пылает. Слышен гул голосов, но вдруг на-ступает тишина. И над горами звучит голос: «Римляне в ожидании сражения рано утром были наготове и, наведя мосты от земляных насыпей к подступам, приступили к штурму, но, не увидев ни еди-ного из врагов, а вместо этого – гнетущее опустошение, в крепости пожар и безмолвие, недоумевали, что могло произойти... И когда наткнулись на множество убитых, то не возрадовались гибели вра-га, но поразились благородству решения этих людей и их несокру-шимому презрению к смерти...»

Ночное представление закончилось, зажёгся свет, и мы вернулись к реальности. Гряда гор вместе с Масадой вновь оказалась под по-кровом ночи. И только вершина её была видна. Бледный свет луны освещал круглую, похожую на срез огромного дерева площадь. И мне вспомнилась первая моя встреча с Масадой. Мы ехали в сторо-ну Мёртвого моря, и было чувство удивления перед этим красочным миром: с пальмами в пустыне, морем, серебрящимся на солнце, ры-жими скалами, вершины которых порой напоминали застывшую лаву. Иудейская пустыня в обычный летний день вызывала в памяти рисунки детей, где краски неестественно ярки. А впереди была Ма-сада, выжженная солнцем, скользящая под ногами земля, рухнувшие стены дворцов, казематов, водохранилищ. Спустя годы я познако-милась с каменщиком, который восстанавливал Масаду, и он рас-сказывал, что камни лежали нетронутыми, как будто пожар был только вчера, и только вчера они упали рядом со стенами. Высота спасла крепость от арабов, которые складывали свои дома из древнего камня. Масада поражала внешним величием. Но она так бы и осталась одним из многих памятников прошлого, если бы не духовное величие защитников крепости. Масада пала, но Риму она не принесла лавров победителя, оставшись навсегда символом непобедимого еврейского духа...

В то, теперь уже далёкое утро, я была одна в синагоге Масады. Каменные скамьи ступенчато поднимались вверх. Ряд к ряду. Ко-лонны, некогда поддерживавшие потолок, смотрели прямо в небо. Я взяла с собой «Иудейскую войну» Иосифа Флавия и, присев на каменную скамью, читала. Эльазар Бен Яир собрал их здесь, среди этих колонн стояли они.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

137

ЛЕ

Я А

ЛО

Н (Г

РИ

НБ

ЕР

Г)

Судьба вынесла им приговор, и он был безжалостен: «Нам на-перёд ясно, что завтра мы попадём в плен, но мы вольны для себя избрать славную смерть вместе с самыми дорогими людьми. Ибо в этом враги не могут помешать нам, как бы они не хотели взять нас живыми...» – говорил он. Кто-то принял его слова мужественно, кто-то не мог скрыть рыданий. Но Эльазар Бен Яир продолжал, и слова его были полны великой решимости: «Уже давно, храбрые мужи, приняли мы решение не быть рабами ни римлян, ни кого бы то ни было, но только Бога. Именно сейчас пришло время, которое обязывает нас на деле доказать верность своему решению... Счаст-ливцами следует считать павших в битвах, ибо они погибли, за-щищая свободу, а не предали её...»

И вновь я среди тех же стен. Всё так же смотрят колонны в не-бо. И небо кажется обманчиво близким. И солнце уже окрасило его своими первыми лучами, разбавив мягкую голубизну светло-жёлтым цветом. Но сегодня я не одна. Сегодня в синагоге бар-мицва моего внука. Он стоит в окружении своих одноклассников, приехавших вместе с ним из Иерусалима, отца, дедушки, родных и близких. Светловолосый подросток, чем-то напоминающий мне оленёнка. Может быть, этими чёрными блестящими глазами, а может быть, каким-то трогательным волнением, которое пробива-ется во всём облике.

Ночью мальчики совершили восхождение на Масаду. Они под-нимались по насыпи из камня и пепла, которую возводили еврей-ские рабы. С неё во дни осады день и ночь бил по крепостной стене таран, и метательные машины беспрерывно посылали баллисты. Они шли и время от времени оглядывались назад. Чем быстрее со-кращалось расстояние между ними и крепостью, тем отдалённей казались окрестные горы... Они хорошо чувствовали, на какую вы-соту вознеслась Масада. Рассвет ещё не наступил, и очертания гор были расплывчаты. Одновременно с ними поднималось ещё не-сколько групп, чтобы встретить на Масаде восход солнца. Светлело очень медленно. Ночь нехотя уступала место приближающемуся утру. Они шли, постепенно приближаясь к тому месту, где насыпь соединялась с крепостью. Ждали отстающих, разговаривали, смея-лись. Дети оставались детьми. Но где-то в сознании ещё звучали слова Иосифа Флавия, которыми он завершил рассказ о падении Масады: «И когда наткнулись на множество убитых, то не возрадо-вались гибели врага, но поразились благородству решения этих лю-дей и их несокрушимому презрению к смерти...»

С восходом солнца началась утренняя молитва. Словно не было веков забвения, когда Масада в одиночестве несла свою память и боль.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

138

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Словно это естественное продолжение прерванной некогда молит-вы – выражение всё той же веры, преданности, благодарности соз-дающему свет и творящему тьму, дарующему свет всему живому.

...Он стоял со свитком Торы, бережно, прижав его к щеке, с ли-цом, озарённым внутренним светом. Ещё мальчик, но уже мужчи-на, на которого возложено исполнение заповедей. Не родителям дано определить, где лежит грань между детством и зрелостью. Тора указала еврею, когда наступает этот невидимый глазу, но со-вершаемый духовно перелом. Еврейский мальчик рано приходит к своей зрелости. Надевая тфиллин, он произносит полные глубоко-го смысла слова: «И Я обручусь с тобой навеки. И Я обручусь с тобой в правоте и справедливости, в любви и милосердии. И Я об-ручусь с тобой в вере... и ты познаешь Всевышнего». Тора даёт ему знание, мудрость и истинное понимание духовной свободы... Той свободы, которой до конца оставались верны защитники Масады.

За месяц до бар-мицвы в Хевроне, в Меарат-ха Махпела, где по-коятся наши праотцы, отец и дедушка впервые накладывали ему тфиллин. Каждый из них по-своему переживал эти минуты. Для отца он был первенец. Так садовник, вырастивший дерево, с чувст-вом гордой радости взирает на результаты своего труда. Не раз они сидели над комментарием к Торе, порой отец готовил с сыном не-дельную главу к бар-мицве, порой вдвоём учили лист Талмуда. Для дедушки это была не первая бар-мицва внуков, но он не мог скрыть волнение. Я хорошо знала его судьбу и понимала, что он должен чувствовать. Ему было чуть больше тринадцати, когда его навсегда разлучили с родителями. Их троих схватили при переходе границы из Франции в нейтральную Швейцарию. Немецкий офи-цер отпустил мальчика, сказав: «Я с детьми не воюю». Родителей отправили в Освенцим. Он остался один...

Никому из нас не дано уйти от прошлого. Оно в нас, нашей кро-ви, наших генах. И имя моего внука несёт особую символику: Эль-яшив-Симха – «Бог вернёт радость». В нём, этом имени, обещание и надежда. В радости у нас, евреев, всегда есть примесь печали. «Сколько раз я оказывалась на волоске от смерти», – говорит мне его бабушка и смахивает с глаз слезу, вспоминая, как в дом к при-ютившей её голландской семье неожиданно зашёл немец проверить, нет ли здесь евреев, и, бросив взгляд на светловолосую девочку, не признал в ней еврейку. Когда он вышел, хозяйка дома потеряла соз-нание от пережитого волнения. Воспоминание пришло к бабушке вдруг, на пике радости. Спустя годы она приехала в Голландию к спасшим её людям с детьми и внуками. Они сфотографировались на память на фоне утопающего в зелени того самого дома, три поколе-ния одной семьи: родители, дети, внуки.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

139

ЛЕ

Я А

ЛО

Н (Г

РИ

НБ

ЕР

Г)

Не раз мы бывали вместе на семейных торжествах, и всегда, глядя на новую поросль, я думала: какое плодоносное дерево вы-росло из уцелевшей от огня ветви...

В тот день я принесла внуку тфиллин моего деда, а его пра-прадеда. Он дожил почти до ста и умер в Ленинграде много лет тому назад. Его сын, мой дядя, сам уже немолодой человек, ре-патриировавшись в Израиль, передал тфиллин мне, старшей внучке. Какое-то внутреннее чувство мешало мне открыть этот бережно упакованный мешочек с красным вензелем из букв «А» и «Д» – первых букв имени и фамилии деда – Абрама Дубнова. И наконец, не без волнения я открыла его. Я держала в руках дедушкин таллит, пожелтевший, маленький, будто он сжался от времени, как старик, который вдруг потерял в росте; чёрную шёлковую ермолку; истончившиеся от долгой жизни, стёршиеся ремни, ставшие из чёрных почти коричневыми; четырехуголь-ную коробочку, внутри которой заложен пергамент с текстом. Она сохранила свой густой чёрный цвет, напомнив мне сказан-ные кем-то слова: тфиллин – «цвета тьмы и нераскрытой тай-ны». Рядом, всё в том же мешочке, лежал почти карманного формата, очень старый, без обложки сидур на Рош-ха-Шана и Йом-Кипур. Никогда не знала, что дедушка молился на иврите. Наверное, и он, как сегодня мой внук, а его праправнук, надел тфиллин перед своим тринадцатилетием...

Готовясь к бар-мицве, Эльяшив-Симха уже несколько раз побывал на Масаде. Он шёл по земле, опалённой солнцем, хра-нящей следы пожара. Это было его собственное соприкосно-вение со своим прошлым. И он мысленно возвращался к нему. Он повёдёт по Масаде экскурсию и расскажет о её гибели и возрождении.

С падением Масады над Иудеей опустилась ночь. Казалось, на-всегда. Но именно здесь, в древней синагоге, было найдено проро-чество о чуде возрождения: фрагмент из свитка Иехезкеля о «До-лине сухих костей». Он читал эти строки и будто слышал, как вры-вается в ущелье ветер. И видел: камни, камни вокруг. И пустота, и одиночество, и дух смерти витает над сухими костями. Но ветер, подобно смерчу, закрутил всё, и устремилась кость к кости, и об-рос скелет плотью... И вдохнул в них Бог дыхание жизни, и ожи-ли... Тот ветер, что обрушил на Масаду зажжённые факелы, нёс им гибель, но в пророчестве над долиной смерти витал непобедимый Божественный дух, и он нёс жизнь...

Солнце всходит над горами. И его лучи входят в дома без крыш, падают на стены, сложенные из тяжелого грубого камня, освещают синагогу и собравшихся в ней. Белые таллиты создают

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

140

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

ощущение величия, чистоты, праздничности, сияния света. И мо-литва особенно красива и торжественна.

Звучат слова гимнов, псалмов, благословений. Им тесно в этих стенах. Спонтанно становятся в круг мужчины, и начинается танец. И поднимают на плечи мальчика с блестящими от волнения и сча-стья глазами. И кажется ему: протяни руку – и коснёшься голубого свода небес.

Ручейками растекаются по Масаде туристы. И привлечённые пением, спешат к синагоге. Стоят у входа без дверей: японцы, нем-цы, русские... Щелкают фотоаппараты, жужжат кинокамеры. Евреи танцуют, евреи поют, евреи молятся...

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

141

АЛ

ИС

А Г

РИ

НЬ

КО

(О. Л

ЮБ

ИМ

ОВ

А)

Алиса Гринько (О. Любимова)

ТАЙНЫ ПЕЩЕРЫ МАХПЕЛА, или

СЕДЬМАЯ СТУПЕНЬ

1

И сказал Давид: Куда идти?

И сказал Он: В Хеврон.

(2-я Царств, 2:1) «История еврейского народа начинается в Хевроне». Это

начальная фраза из путеводителя на французском языке, кото-рый я взяла в одном из мест посещения во время экскурсии в Хеврон.

Удивительно, как неуловимо, но явственно меняется уже после часа по выезде из Иерусалима не только ландшафт, облик места, но что-то еще, разлитое в воздухе, характер, дух, аура. Небольшие зеленые холмы; поляны, где в траве мелькают – из упомянутых в Торе семи растений, которыми славится земля Израиля, – дикорас-тущая пшеница и ячмень; на повороте дороги в ожидании рейсо-вого автобуса семья харедим, молодая женщина и мужчина с ре-бенком на плече, провожает нас глазами – одна среди кажущейся диковатой пустоши.

Мы подъезжаем к предместью Хеврона, Кирьят-Арбе, дорога проходит между громоздящимися на небольшую возвышенность городскими кварталами по одну сторону, а с другой стороны – без-людные холмы. Оставив автобус, мы вслед за своим гидом подни-маемся по каменистой тропе, вьющейся среди деревьев, на один из холмов. Он оказывается не совсем безлюдным. Где-то у вершины – палатка наподобие бедуинской; разбросанные на земле вокруг палатки длинные матрацы; стол, на нем бутылки с водой; большой пегий пес, помахивая хвостом, рассматривает нас без особого ин-тереса. Это – пост, здесь живут и несут вахту несколько парней, младшему – восемнадцать, он сын Ани, организатора нашей экс-курсии. Аня живет в поселении. А эта вахта на холме – протест и охрана, утверждение присутствия на этой земле. Один из мальчи-ков рассказывает о том, как, ради чего они здесь сидят. Подробно-сти быта тоже. Мы слушаем, понимая в меру своей осведомленно-сти, – он говорит на иврите, – попиваем с удовольствием воду, рассматриваем.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

142

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Надо сказать о составе нашей группы – если в большинстве случаев ездят на такие экскурсии в основном пенсионеры, пре-имущественно немолодые леди, то сегодня собрался, видимо, сло-жившийся Анин контингент, семьи с детьми, довольно молодые пары, многие хорошо знакомы друг с другом.

Когда поднимались сюда, на холм, – два здоровенных араба стояли у поворота дороги и глазели на нас, о чем-то переговарива-ясь оживленно.

И вот вдруг, неожиданно, на нашу тихую тусовку обрушился шум, гвалт, и несколько таких же здоровенных арабов появи-лись, они волокли какие-то щиты и, не успели мы осознать про-исходящее, уже устанавливали эти щиты на землю в нескольких шагах от палатки, и вот уже образовалось огороженное стенами пространство, и шустро один араб лез по лестнице наверх при-лаживать крышу.

Все, повторяю, происходило мгновенно и, конечно, было под-готовлено. Но тут наши опомнились, ринулось на перехват не-сколько мужчин, одна молодая дама, размахивая чем-то, запела «а-Тикву», остальные подхватили, кто знал слова… До драки дело не дошло, разумеется, но каким-то образом удалось строи-тельство приостановить; арабы быстро выстроились перед нами внушительной цепочкой, мы, напротив, тоже цепочкой, хотя не столь однородной и не столь внушительной, но более многочис-ленной. Пока так, в противостоянии, глазели друг на друга, не хочется сказать: с ненавистью, скорее, с удивлением и неудо-вольствием, – появились, откуда ни возьмись, фоторепортеры с камерами, видимо, тоже заранее приглашенные, и все это все более начало напоминать шоу.

Я запомнила глаза молодого араба, стоявшего напротив меня. Они были словно черная засвеченная пленка, в них, повторяю, не читалось явной ненависти, просто взгляд был какой-то дурной, уп-рямый, затуманенный, за ним могло быть что угодно…

Непривычное для нас, проживших жизни в относительно мир-ном времени, ощущение близости врага.

Однако я приметила, не сразу, в цепочке арабов ашкеназское лицо. Это был маленького роста, довольно щупленький белокожий парнишка, и вот на его-то бледном от злости лице отчетливо про-ступала непримиримость, она резала глаз, вызывая безотчетный вопрос и слабое недоумение: «Почему?..»

Между тем мальчики на посту тоже не дремали, они уже связа-лись с расположенным неподалеку подразделением ЦАХАЛа, си-туация для них не была непривычной, и довольно скоро прибыли две военные машины, из них повыскакивали солдаты, молодые ре-

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

143

АЛ

ИС

А Г

РИ

НЬ

КО

(О. Л

ЮБ

ИМ

ОВ

А)

бятишки, по росту и сложению они, как и наши ребята, надо ска-зать, уступали арабам, обвешанные автоматами.

Ряды врагов смешались, появление солдат с оружием смутило их, цепочка распалась. Трещали кинокамеры.

Немного погодя стали подъезжать легковушки, из них выходи-ли спокойно рослые мужчины, спускались к палатке, видимо, это были жители Кирьят-Арбы, может быть, среди них были родители ребят. Народу прибывало, и наши шефы решительно начали тес-нить нас, выводя из разборки. Но, идя обратной дорогой к автобу-су, мы то и дело оглядывались, надеясь увидеть, не падет ли вра-жеский бастион. И из окон автобуса глядели.

Позже уже, когда экскурсия закончилась, и мы возвращались по той же шоссейке, и наш гид Ицхак, житель Кирьят-Арбы, про-стился с нами и зашагал назад вдоль какого-то сооружения вроде стены, его профиль проплыл мимо в знойном, пыльном воздухе, наконец, убедились мы, что наскоро возведенное сооружение из щитов исчезло. Да и страшно подумать, каково бы им было жить рядом, арабам и мальчишкам?!

2

И двинул Авраам шатер, и пришел,

и поселился у дубравы Мамре, что в Хевроне,

и построил там жертвенник Господу.

(Бытие, 13:2)

История еврейского народа начинается в Хевроне. Здесь, поки-нув Месопотамию, жил праотец Авраам со своей семьей недалеко от города, у дубравы Мамре; здесь под дубом, что рос, по преда-нию, от самого сотворения мира, привечал он трех путников. Отсю-да пошел вместе с сыном на гору Мориа, и Сарра, не подозревая о цели их путешествия, повязала на голову мальчику шаль, чтобы не напекло солнцем, а потом долго глядела им вслед в смутном беспо-койстве, стоя на крыше дома и приложив ладонь ко лбу…

Здесь, позже, праотец прикупил поле и пещеру у Ефрона-хеттеянина, уплатив 400 сиклей серебром, и похоронил в этой пещере жену. В первый раз зайдя в ту пещеру, что носила названье Махпела, что значит: «двойная», постояв во тьме и гниловатой сырости подзе-мелья, он пророческим видением, которое порой открывалось ему всегда неожиданно, узнал, что здесь, именно здесь похоронены Адам и Ева. И в странном, не вполне ясном ему самому прозрении, узнал еще, что здесь, именно здесь каким-то непостижимым образом физи-ческий мир соприкасается с духовным.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

144

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

В такие минуты прозрения с ним говорил Господь, хотя Авраам сам не был вполне уверен в этом. А еще говорят мудрецы, что со времен праведника Ноя Бог не говорил ни с кем, кроме Авраама.

Позже, когда и этому смертному время пришло, сам лег тут, в пещере, рядом с женой.

Сын же его Ицхак к старости ослеп, говорят, из-за того, что, ко-гда лежал на ложе жертвенника, ожидая, что вот-вот увидит зане-сенный над ним нож в руке отца, то узрел в небе ослепительный свет и ангелов. Жена его Ревекка из Аврамова же рода, взятая из Месопотамии, не дождавшись возвращения Иакова, не увидев его многочисленного потомства, своих внуков, здесь в пещере легла, опередив мужа.

Позже рядом с матерью и отцом, дедом и бабкою, лег Иаков вместе с женой Леей, а Рахель, умершую родами по пути в Хеврон, похоронили у дороги.

Есть в храме в египетском городе Карнаке древняя надпись, относящаяся ко времени фараона Шишонка Первого, там в пе-речислении захваченных городов и областей названо: «Поле Ав-раама».

Иосиф Флавий считает вообще Хеврон самым древним горо-дом, «древнее, чем Мемфис в Египте». По преданиям, здесь не-когда жили великаны. Трех великанов изгнал из города Иисус Навин и, поразив мечом «все дышащее, что находилось в нем»,

отдал эти земли колену Иуды, потому что еще Иаков, когда де-лил землю Израиля между своими сыновьями, то эти холмы и равнины, на которых росло так много винограду, он отдал Иуде, сказав: «Молодой лев Иуда!.. Он привязывает к виноградной лозе

осленка своего… моет в вине одежду свою и в крови гроздов

одеяние свое; блестящи очи его от вина, и белы зубы его от мо-

лока» (Бытие 49: 9,11-12). Один из посланных Моисеем юношей, чтобы «высмотреть

землю Ханаанскую» (Числа 13:18), приходил сюда помолиться у могил праотцев.

Здесь, в Хевроне, – он еще в древности назывался Кириаф-Арбой или Мамре, – семь лет сидел Давид царем над коленом Иу-ды, прежде чем стать царем над всем Израилем.

Здесь Авессалом поднял восстание против своего отца. Когда же выстроил Соломон Храм Господу в Иерусалиме, то

знаком для начала храмовой службы стал восход солнца над Хев-роном. Отсюда же привозили в Иерусалим на заклание жертвен-ных животных. Хеврон славился своими овцами.

Было четыре города, священных в иудаизме: Иерусалим, Хев-рон, Цфат и Тибериада.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

145

АЛ

ИС

А Г

РИ

НЬ

КО

(О. Л

ЮБ

ИМ

ОВ

А)

3 Мы медленно поднимались по широченным ступеням, задрав

головы, не сводя глаз с выросшего внезапно перед нами циклопи-ческого сооружения, высоким углом выпиравшего прямо на нас. Глухая стена из обработанных камней с рядом полуколонн вверху и зубчатым навершием окружала, охватывала мощным прямо-угольником священное для евреев место, пещеру Махпела. Со-оружение это относят к эпохе Ирода Великого. Оно, по всей видимости, близко повторяет архитектуру сооруженной в эпоху этого гения и злодея стены, что окружила вершину горы Мориа, на которой стоял Храм. Хотя существует мнение, что гигантская кладка над могилами праотцев выстроена была значительно раньше. Высота стены 12 м, она сложена из тесаных камней, некоторые достигают в длину 7 м.

Стоя в тени под развесистыми акациями, мы слушали экскур-совода с некоторым напряжением, потому что из двух минаретов, разбросанных по углам стены Ирода, раздавалось молитвенное пение, весьма оглушительное. Мы к этим завываниям как бы при-выкли, живя в Иерусалиме, где по вечерам мелькают повсюду в глазах яркие зеленые огни минаретов, расположенных на холмах арабских деревень, кольцом охватывающих районы вечного горо-да. Привыкли, да, но здесь вытье было особенно громким и близ-ким и здорово мешало слушать.

Здесь, у могил праотцев, молились евреи в эпоху римлян и Ви-зантии, и в ранний арабский период, когда еще не было таких го-нений на евреев. Арабы называли город: Халил аль Рахман, что означало: «Друг Бога», говорят, что так они произносили имя Ав-раама.

Крестоносцы, прогнав евреев и мусульман, выстроили церковь и монастырь, которые также потом были разрушены. Мусульмане выстроили на этом месте мечети.

В 13 в. султан мамелюков Бейбарс Первый запретил евреям вход в пещеру. Теперь им разрешалось подниматься лишь на пя-тую, а позже – на седьмую (!) ступень лестницы, что тянулась по внешней стороне восточной стены гигантского сооружения, и опускать записки с мольбой Всевышнему в отверстие в стене око-ло четвертой ступени. Это отверстие проходило через всю толщу стены, более двух метров.

Со стороны южного входа в грандиозный мавзолей мы подни-маемся по ступеням на второй этаж и оказываемся внутри, в об-ширном сводчатом помещении, разгороженном на залы и коридо-ры. Это – надстройка над тем, что находится внизу, в подземелье,

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

146

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

куда закрыт доступ уже семь веков. Здесь все шесть символиче-ских надгробий. Из древних источников известно их расположение там, внизу, в пещере: в центре – могилы Авраама и Сарры, к севе-ро-западу от них захоронения Иакова и Леи, к юго-востоку – Ицха-ка и Ревекки. Сообщает Иосиф Флавий, что те древние надгробия выполнены из прекрасного мрамора.

Мы разглядываем через зарешеченные окна тускло мерцаю-щие в свете люстр атрибуты; щелкают фотоаппараты. Таблички на решетках: «Авраам Авину». Рядом с могилой Авраама – ма-ленькая молельня; заповеди на раскрытых страницах символиче-ской книги; замысловатые узоры тихо сияющих серебром и позо-лотой, с вкраплением голубого, дверец шкафа, вверху – цитата из Библии. Арабская вязь на стене; на занавеси надпись на иврите: «К шатру Ицхака и Ривки». Там, за занавесью – самый огромный и роскошный зал со сводчатыми стенами, выкрашенными в ярко-зеленую краску, и огромной люстрой, спускающейся с расписно-го плафона, это – надгробие Ицхака. Туда нам нет доступа. Это арабская территория.

Дело в том, что все внутреннее пространство мавзолея разделе-но на две неравные, очень неравные части. Прямоугольник «двора» с могилами Авраама и Сарры, Иакова и Леи – на территории, куда доступ разрешен только евреям. Ее охватывает со всех сторон вы-крашенная на карте путеводителя зеленым территория мусульман с расположенной в юго-западном углу резиденцией ВАКФа (Му-сульманский религиозный совет). Там – восточный и западный входы – для арабов.

Все разделено, как снаружи, на земле, на холмах.

4 Среди зеленых стен в зале Ицхака есть огороженное небольши-

ми колоннами место под крышей с куполом и полумесяцем вверху. В центре его – мраморная плита в виде цветка с двенадцатью лепе-стками, окружающая отверстие, обычно закрываемое медной крышкой. По установленному религиозному обычаю каждое утро охранник ВАКФа открывает эту крышку и спускает вниз, в отвер-стие, масляную лампу, «неугасимую лампаду». Это отверстие диа-метром 28 см – единственный открытый вход в расположенное под полом пространство.

Вы, читатель, сможете пролезть в такую дыру? Думаю, что нет. Однако…

Но вначале еще немного истории, позднейшей.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

147

АЛ

ИС

А Г

РИ

НЬ

КО

(О. Л

ЮБ

ИМ

ОВ

А)

В 1948 году, после образования Государства Израиль в грани-цах, более чем в два раза суженных по сравнению со страной в период Царств и в эпоху правления династии Иродов, – Трансиор-дания (образованная немногим раньше, в 1922 году решением Ко-ролевской комиссии британского парламента в период британско-го мандата, в соответствии с планом раздела Палестины) вторглась в пределы Иудеи и Самарии, захватила и аннексировала земли, в том числе и Хеврон. В городе был стерт с лица земли еврейский квартал, о котором речь будет ниже, кладбище и синагога «Авраам Авину», было сделано все, чтобы уничтожить следы еврейского присутствия в Хевроне.

А буквально на другой день после освобождения Иерусалима в ходе Шестидневной войны, 8 июня 1967 года, приехал на джипе «освобождать» Хеврон главный раввин Армии Обороны Израиля Шломо Горен.

Иорданские войска оставили город, говорят, без единого вы-стрела. Часть живших в городе арабских семей удрала, опасаясь мести за погром 1929 года, об этом тоже речь будет ниже. Остав-шиеся вывесили на домах белые флаги.

И вот, ровно через семь веков после введенного султаном Бей-барсом в 1267 году «запрета седьмой ступени», евреи получили доступ в свой грандиозный мавзолей и право молиться в священ-ном месте.

Министром обороны был тогда Моше Даян. У него, это все зна-ли, было хобби: увлечение древностями. Это по его инициативе были собраны в разных уголках страны артефакты римской и ви-зантийской эпох и свезены в Иерусалим, по крайней мере часть из них находится в небольшом, прелестном садике за бывшей ари-стократической русской гостиницей Сергиевым подворьем, что у Русского подворья. То есть можно сказать, что был сильно задействован археологический мотив.

Вернемся в пещеру Махпела. В один знаменательный день в эту самую дыру 28 см под медной крышкой спустили не лампу, а… живую девочку, хрупкую малышку 12-ти лет по имени Ми-халь, она была дочерью офицера ЦАХАЛа. Это случилось в 1968 году. На маленькой черно-белой фотографии видна мраморная плита, обрамляющая «ламповое отверстие», рядом – фигура муж-чины, и виден канат, за который уцепилась ручкой девочка, она уже вся «вошла» в проход, видна только эта ручка в темном рука-ве и макушка в черном платочке.

Да. Думаю, что не у всякого взрослого хватило бы духу спус-титься в погребальную мглу подземелья. А у нее хватило мужест-ва! У нее был фонарик и фотоаппарат.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

148

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Когда спустили ее на канате вниз, девчушка нашла и сфотогра-фировала (!) три надгробья с надписями на арабском и латыни на полу подземного помещения овальной формы, от которого отходил узкий коридор длиной 16 м. Она прошла и этот коридор до выруб-ленных в камне с противоположной стороны, ведущих наверх сту-пеней. Она поднялась по ступеням, их было 15, и постучала, и об-наружился второй, наглухо замурованный каменными плитами проход, после чего девочка вернулась по коридору обратно и бла-гополучно была извлечена наружу. Отдадим ей дань удивления и восхищения – описание и фотографии, сделанные Михаль, были первым шагом к раскрытию до сих пор не раскрытых тайн пещеры Махпела.

Потому что помещение, куда она проникла, было всего лишь подполом, но не самой пещерой, это была «ламповая комната», и обнаруженные Михаль надгробья относились к эпохе крестоносцев и были, как и верхние, по всей видимости, символическими…

5 В саму пещеру проникли позже. Это произошло в 1981 г. К это-

му времени, устранив вызванную войной анархию, был установлен порядок посещения святых мест евреями и арабами и, как уже ска-зано, внутренняя огромная территория мавзолея разделена была на еврейскую и арабскую части. И было еще установлено, что только десять дней в году, на религиозные праздники, евреи могут мо-литься на всей территории, а арабам в эти дни доступ внутрь по-мещения был запрещен. То же и для арабов, у них были свои де-сять дней.

И вот в один из таких разрешенных дней, накануне еврейского Нового года Рош а-Шана, в числе многочисленных паломников прибыла в Хеврон группа евреев-ашкеназов. Среди них были про-фессиональные археологи, и все были снаряжены припрятанными топорами и ломами – атрибутами, весьма далекими от ритуальных молитв. Всю ночь продолжалась служба, и пока в залах произноси-лись молитвы многими людьми и звучало громкое пение, пользу-ясь шумом, а также вследствие разрешенного перемещения по всей территории мавзолея, удалось тем ребятам забраться под шатер в зале Ицхака и с помощью ломов вскрыть замурованный каменны-ми плитами, обнаруженный Михаль довольно широкий проход. Через него проникли без труда в «ламповую комнату», подняли надгробья… Под ними была пустота, и еще один ход-люк в полу, ведущий в двойную пещеру Махпела.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

149

АЛ

ИС

А Г

РИ

НЬ

КО

(О. Л

ЮБ

ИМ

ОВ

А)

Она-таки действительно была двойной. Им удалось проникнуть через люк в верхнюю, наружную полость пещеры, дальше пройти было невозможно, потому что обе полости, наружная и внутрен-няя, самая глубокая, забиты были землей. Чтобы проникнуть глуб-же, потребовались бы трудоемкие земляные работы, продолжав-шиеся бы несколько дней, а, может, месяцев. Обнаружили в этой наружной пещере черепки керамических сосудов времен первого Храма и разбросанные кости…

В общем, вся подземная структура вполне соответствовала ти-повым захоронениям «могила-люк» тех времен, 3700 – 3800 лет назад, времен Авраама. Тогда, во времена праотцев, и еще тысяче-летия спустя евреи могли молиться у священных могил! Но сейчас пещера Махпела продолжала хранить свои тайны.

6 В 15 веке, в конце его, евреев изгоняли из Испании. Откуда только

не изгоняли нашего брата, в том числе и со своей земли. В те времена в Испании свирепствовал великий инквизитор Торквемада. В апреле 1492 года вышел указ королей Фердинанда и Изабеллы – всем евреям в течение четырех месяцев под страхом смертной казни принять хри-стианство либо покинуть страну, где иные семьи жили со времен римского владычества. Изгоняемым разрешалось брать с собой иму-щество, кроме золота, серебра и драгоценных камней. Прекрасный дом тогда отдавали за осла; виноградник – за несколько аршин сукна. Прощались с плачем с могилами предков: иные увозили с собой над-гробные плиты…

День изгнания, 2 августа 1492 года, совпал с днем 9-го Ава, ко-гда разрушен был Храм в Иерусалиме.

Куда плыть? Иные оседали на италийских берегах; охотно при-нимала образованных евреев, многие из которых владели различ-ными ремеслами, появившаяся за 40 лет до этого Османская импе-рия. Плыли и в Палестину, на древнюю родину. В Хевроне обра-зовалась довольно большая община, в составе которой были евреи – ашкеназы и сефарды. Они жили дружно. Язык общения был ев-рейско-испанским. В общем, период этот был благоприятным для евреев. Им разрешили построить синагогу. Образовался еврейский квартал. Он имел замкнутую кольцевую форму в виде большого двора, огороженного домами. Небольшое круглое здание сефард-ской синагоги «Авраам Авину» было расположено в центре квар-тала. Сюда стекались дары евреев со всего мира. Процветали ре-месла, торговля. Строились йешивы, школы.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

150

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Население квартала росло; впоследствии жителям было запре-щено селиться за его пределами. Чтобы как-то разместиться, над-страивались этажи, иногда большой дом нависал над маленьким; теснота и скученность увеличивались; дворы на крышах, внутрен-ние дворики; иногда живущие в нижних этажах совсем не видели солнца. Но это была совсем неплохая жизнь для еврея. Чистота и порядок были в домах и на узеньких улочках.

7 История еврейского народа начинается в Хевроне. Она начина-

лась на высоком месте, на холме, он назывался Тель-Хеврон или Тель-Ромейда.

Оставив внизу автобус, мы подымаемся на этот древний холм. Панорама, которая открывается с веранды многоэтажного дома, позволяет охватить взглядом современный город. Маленьким от-сюда кажется грандиозное сооружение над пещерой Махпела. Не-много левее места, где мы находимся, – обширный, густо застро-енный еще один холм. Это – палестинская территория города. Сю-да вход евреям запрещен. Из скученности зданий посреди большо-го этого холма вырывается высоко вверх башня из зеленого стекла. Это торговый центр. Внизу вьется лентой огораживающая шоссей-ка, граница. Но и за этой шоссейкой – арабские кварталы. В масси-ве этих кварталов расположены отдельные точечные еврейские застройки. Всего они занимают 3% территории города.

Мы поднимались на эту веранду по внутренней лестнице дома пешком; это было чувствительно. Про лифт никто даже не спро-сил, его, разумеется, не было. Из просторных квартир на лестницу выходят окна, за ними можно мельком увидеть красивое убранство комнат: скатерти, вазы, люстры, шкафы с книгами.

Этот новый многоэтажный дом стоит посреди одной из таких точечных застроек, на него налезают оставшиеся от не таких уж давних времен длинные «караваны», разделенные узкими прохо-дами и крошечными двориками с детскими площадками. Дом сто-ит на колоннах, внизу под ним открываются остатки древней клад-ки из необработанных камней; столбы, развалины стен; это руины жилищ древнего Хеврона.

На самом верху холма, на котором раскинулся арабский город, – силуэт церкви и колокольня. Еще во времена турецкого владыче-ства, в конце его, участок земли там, у дубравы Мамре, где, по ле-генде, рос дуб от самого сотворения мира, – был выкуплен Русской духовной миссией в Палестине. Это священное место посещения паломников.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

151

АЛ

ИС

А Г

РИ

НЬ

КО

(О. Л

ЮБ

ИМ

ОВ

А)

8 К 1929 году еврейская община в Хевроне насчитывала 1500 че-

ловек. И евреи по-прежнему молились на седьмой ступени лест-ницы, ведущей в грот над пещерой праотцев.

Погром начался утром в субботу 8-го Ава, 24-го августа. Озве-релые толпы арабов, вооруженные ножами, топорами и вилами, обходили дом за домом с криками: «Смерть евреям!»

Вечный лозунг. Под этим воззванием в течение, может быть, года я ежедневно спускалась в метро на станции Домодедовская, где выведено было черной краской вверху, над входом, в столице России, моей родине.

Арабы разрушали дома, убивали евреев семьями. Некому было их защитить. Они сами не могли защитить себя. Британ-ские полицейские не вмешивались, не пытались остановить страшную резню. Только когда сидевшему на коне британскому офицеру показалось, что опасность грозит лично ему, он вы-стрелил в воздух. Было произведено еще несколько выстрелов, тоже вхолостую. И арабы разбежались. Погром продолжался несколько часов. Было убито 59 человек, еще 8 потом умерли от ран. Оказать медицинскую помощь тоже было некому. Зверски убита была семья аптекаря, лечившего и евреев, и арабов, и са-ма аптека разрушена.

С еврейским присутствием в Хевроне было покончено. Весной 1931 года сюда вернулись 200 человек. Они прожили во

враждебном окружении пять лет, после чего однажды ночью на Песах 1936 года по распоряжению британских властей их посади-ли в грузовики и вывезли из Хеврона.

А после аннексии этих земель Иорданией было завершено раз-рушение еврейских мест проживания, на месте бывшего квартала был устроен рынок, выстроены складские помещения, на месте синагоги «Авраам Авину» устроили загон для скота, а там, где бы-ло место для молящихся женщин, – общественный туалет. Было разрушено кладбище.

«Если евреи не вернутся в Хеврон, мы получим второй Шхем, и арабы будут ликовать из-за своей победы, добытой в потоках крови, потому что тогда Хеврон станет арабским городом. Это будет на-шей роковой ошибкой, и она обернется против нас, так как арабы рано или поздно поймут, что можно изгнать евреев с этой земли без надежды на возвращение. Это немыслимо, чтобы еврейский народ сдался и позволил изгнать себя из Хеврона».

Это слова Менахема Усышкина, одного из известных деятелей сионистского движения.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

152

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Вход для евреев в грот пещеры Махпела был открыт, как уже сказано было, после победы в Шестидневной войне. Какое-то вре-мя внутренняя территория грота не была разделена, евреи и арабы молились в одних и тех же залах. Тогда же было начато строитель-ство кварталов Кирьят-Арбы. Заселение города началось в 1971 году.

После подписания соглашений в Осло участились нападения на евреев в Хевроне. Арабы открыто готовили террористический акт, массовое убийство в день праздника Пурим 1994 года. Толпа ара-бов собралась снаружи Пещеры с угрожающими криками накануне праздника. В тот день читали Свиток Эстер в зале Ицхака, и жи-тель Кирьят-Арбы доктор Барух Гольдштейн, офицер ЦАХАЛа, еще ранее предупрежденный о необходимости подготовить поли-клинику к «возможному приему большого количества раненых», вышел из Пещеры Праотцев со словами:

– Я больше не могу этого вынести! А на следующее утро он зашел туда, где молились арабы, и рас-

стрелял 29 человек и десятки ранил. Он был растерзан. Его могила – в Кирьят-Арбе.

9

Мы здесь не воспитываем людей,

которых можно ударить по одной щеке,

а они подставят другую.

Шмуэль Мушник

Среди прочих мест посещения мы побывали уже в самом конце экскурсии в небольшом музее в одной из точечных застроек еврей-ской части Хеврона. Музей располагается на первом этаже бывшей лечебницы «Бейт Хадасса», разрушенной во время погрома 23 ав-густа 1929 года.

Наша поездка пришлась на август, 80-ю годовщину с того дня. Сводчатые стены и потолки маленьких зальчиков музея сплошь

расписаны, здесь и картинки городских кварталов, старинные до-ма, на стенах развешаны фотографии. Они словно светятся, окра-шенные в разные цвета, эти зальчики; первый, мирный, желто-оранжевый, посвящен истории Еврейского квартала; следующий, черно-серый, мрачный, там можно увидеть множество страшных фото, картин погрома; легче дышится в темно-сине-фиолетовом с зелеными бликами на потолке, это – начало возрождения, 1967 год; и – красно-оранжевый, неуспокоенный – новая история и возвра-щение евреев в Хеврон.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

153

АЛ

ИС

А Г

РИ

НЬ

КО

(О. Л

ЮБ

ИМ

ОВ

А)

Создатель музея – художник Шмуэль Мушник. Ему принад-лежат росписи залов. Он живет в Хевроне уже 22 года. Он жи-вет со своей семьей, женой Нехамой и четырьмя детьми, в том же доме, где музей, в квартире, где во время погрома 1929 года была убита семья аптекаря Бен-Циона Гершона. Художник по-святил этот музей памяти своей матери Леи Мушник-Гольдштейн, которая много сделала для его создания. Уже бу-дучи больной, она спускалась со своего второго этажа, чтобы сохранять порядок в музее в отсутствие остальных членов се-мьи. В день годовщины ее смерти все жители Еврейского квар-тала в Хевроне собрались в музее.

Дома, кликнув в Интернете запрос «Шмуэль Мушник», я на-ткнулась на сайте на одну из первых фраз: «Сомневаемся, что музей упоминается в путеводителях». А когда просмотрела сайт «Шмуэль Мушник – хевронский Ван-Гог», выставку его картин, понятны стали его слова: «Мои силы полностью уходят на то, чтобы их (картины) написать, на выставку и продажу сил уже не остается».

10

В сердце тайфуна всего спокойней.

Из статьи А. Левина в журнале «Спектр» Мы отъезжали с маленькой площади рядом с заброшенным,

замусоренным и запыленным, длинным строением, где в глуби-не виднелся ряд помещений типа торговых рядов, а впереди – дощатый настил под навесом. Здесь раньше был рынок, зачем-то закрытый в 1993 году. Ицхак рассказывал нам уже вполне современную историю очередного выселения евреев из двух купленных ими вполне законно домов в Хевроне под тем пред-логом, что на эту покупку не было разрешения военных властей государства Израиль, кажется, так. Временно, пока шел суд и идет до сих пор уже не один год, семьи разместились здесь, в пустующих помещениях строения, во втором этаже. Обустрои-лись, обзавелись. Потом выгнали и отсюда. Следы разорения еще видны. Поломанная мебель; остатки утвари, раковины; ящики с пыльными книгами. Я взяла одну книжицу, тоненькую. На память.

Пусто, безжизненно. В конце строения, под навесом, – неболь-шие ясли, в них – ослик понуро свесил морду к разложенному пе-ред ним пучку травы. Предложенные мной бутерброды сжевал охотно.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

154

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Пока мы рассаживались, чтобы ехать обратно в Иерусалим, на-против нашего автобуса, через улочку у зеленого холмика что-то делали, возясь у водопроводной трубы, молодой мужчина и маль-чик. Потом подошли еще двое, сидели на корточках и смотрели, как мы собираемся уезжать. Я не могу передать выражения их глаз. Мы уезжали в большой город, где районы на холмах, оживление и автобусные пробки на улицах, много магазинов и рынок Махане Иехуда и Большая синагога. А они оставались здесь, 700 человек да еще 200 учащихся йешивы против 70 тысяч мусульман. У них здесь, в местах проживания евреев, нет рынка и не видно магази-нов, продукты они заказывают по телефону, так сказал, отвечая на мои въедливые вопросы, наш экскурсовод Ицхак, житель Кирьят-Арбы.

Не могу передать выражения их глаз; оно было спокойным, они просто глядели, как мы уезжаем, а мне от этих глаз было здорово не по себе. Совестно, что ли.

«Они живут здесь ради нас с вами», – сказал Ицхак, когда авто-бус тронулся.

История еврейского народа начинается в Хевроне.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

155

РО

МА

Н Г

ЕР

ШЗО

Н

Роман Гершзон

«Я ХОТЕЛА БЫ БЫТЬ ПОХОРОНЕННОЙ ЗДЕСЬ…»

В наши дни со смотровых площадок Иерусалима можно увидеть необычно красивое сооружение недалеко от Гефсиманского сада на Масличной горе. Это церковь Марии Магдалины, построенная в 1888 году императором Александром III в память его матери императрицы Марии Александровны. В 1920 году под сводами этой церкви была похоронена великая княгиня Елизавета Федоровна и ее верная спут-ница инокиня Варвара.

Елизавета Федоровна была женой великого князя Сергея Алек-сандровича, брата императора Александра III, и родной сестрой последней русской императрицы Александры Федоровны. Но прославилась великая княгиня не родственными связями, а своей подвижнической благотворительной деятельностью и судьбой уровня великих шекспировских трагедий.

ДЕТСТВО ЭЛЛЫ

Принцесса Элла (так звали Елизавету родные) родилась в 1864 го-ду в Гессене и была дочерью Людвига IV Гессенского и его жены Алисы, дочери королевы Виктории. В те времена королевские дворы Европы были соединены тесными родственными связями. Кузен Эл-лы, будущий германский император Вильгельм, которого принцесса недолюбливала за высокомерие и заносчивый характер, в юности питал к кузине самые теплые и нежные чувства.

Когда девочке было тринадцать лет, скоропостижно скончалась ее мать, и две старшие дочери – Виктория и Елизавета – стали настоя-щей опорой семьи. Уже тогда близкие отмечали высокую духовность и жертвенность принцессы Эллы. Девочка, волею несчастливой судь-бы ставшая хозяйкой большого дома, всегда помогала немощным, попавшим в беду и обездоленным людям. Никогда не было у прин-цессы слов осуждения или недовольства в адрес несчастных людей, а своему брату Эрнесту Элла как-то сказала, что главным в жизни она считает умение все прощать.

Идея благотворительности, доброты и всепрощения стала жиз-ненным кредо гессенской принцессы. Даже за минуту до своей трагической гибели Елизавета Федоровна просила прощения для своих палачей: «Прости их, Господи, ибо не ведают они, что творят!». Но до этого было несчастливое замужество и полная самопожертвования и духовности жизнь принцессы Эллы, ставшей великой княгиней русского двора, а затем настоятельницей монашеской обители в первопрестольной Москве.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

156

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

ЖЕНА ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ

Пятого сына императора Александра II великого князя Сер-гея Александровича, мужа Елизаветы, уж никак нельзя было назвать гордостью царской семьи. Великий князь Александр Михайлович (дядя Сандро), питавший искренние симпатии к принцессе, так писал в своем дневнике о ее муже: «При всем желании отыскать хоть одну положительную черту в его харак-тере, я не могу ее найти. Упрямый, дерзкий, неприятный, он бравировал своими недостатками».

Современники считали московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича ответственным за катастрофу на Хо-дынском поле во время коронации двадцативосьмилетнего Николая II в мае 1896 года. Тогда на Ходынском поле погибли, по официальной сводке, полторы тысячи человек. По неофициальным данным, число пострадавших на Ходынке в результате халатности московского гене-рал-губернатора достигло двадцати тысяч человек, из них погибших – около пяти тысяч.

Великий князь спокойно воспринял народную трагедию, что не принесло ему популярности в обществе.

Совсем другой была великая княгиня Елизавета Федоровна. Тот же летописец царского двора дядя Сандро вспоминал: «Трудно было придумать больший контраст, чем между этими двумя супругами. Редкая красота, замечательный ум, тонкий юмор, ангельское терпе-ние, благородное сердце – такой была Елизавета Федоровна». И в бо-лее поздних записях есть заметка, касающаяся Елизаветы Федоровны: «Слишком гордая, чтобы жаловаться, она прожила с ним более два-дцати лет».

Для Елизаветы это были годы горечи и тяжелых испытаний. Детей у супругов не было, их семейная жизнь не выглядела благополучной. Возможно, виной тому, как указывали современники, было непри-личное увлечение московского генерал-губернатора молоденькими офицерами, может быть, были другие причины.

Великий князь Сергей Александрович, являясь председателем Им-ператорского Православного палестинского общества, посещал Иеру-салим в 1881 и 1888 годах. Во второй поездке его сопровождала жена Елизавета Федоровна. Рассказывают, что великая княгиня, увидев Иерусалим и только что выстроенную русскую церковь Марии Ма-гдалины, сказала: «Как здесь хорошо… Я хотела бы быть похоронен-ной здесь».

Пожелание великой княгини сбудется через много лет, а пока ей предстояли годы великого подвижничества, самопожертвования и нелегких испытаний.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

157

РО

МА

Н Г

ЕР

ШЗО

Н

ГОДЫ ТРУДА И ИСПЫТАНИЙ

Семейная жизнь великой княгини и сановного московского градо-начальника была уничтожена в считанные мгновения вечером 3 фев-раля 1903 года, когда террорист Иван Каляев недалеко от их дома мет-нул бомбу в карету великого князя. Бомба упала прямо на колени Сер-гея Александровича. Взрыв был такой силы, что в окружающих домах вылетели оконные стекла, от великого князя остались только неболь-шие окровавленные кусочки. Елизавета Федоровна услышала взрыв. Как была в домашней одежде, выбежала на мороз и, ползая в кровавых лужах на снегу, руками собирала останки мужа. После этого княгиня отправилась в тюрьму, где содержался убийца ее мужа, и простила Каляева: «Прости его, Господи, ибо не ведает он, что творит».

После гибели мужа великая княгиня удалилась в монастырь. Но монастырь этот вдова великого князя сотворила сама так, как она пред-ставляла себе обитель труда и милосердия. На вырученные от продажи питерского дворца и драгоценностей деньги Елизавета Федоровна ку-пила в Москве большой участок земли с четырьмя домами. С драго-ценностями княгиня рассталась без сожаления – на продажу пошли даже гессенские подарки отца и украшения, которые подарила внучке Элле ее бабушка королева Виктория.

На купленном участке земли на Большой Ордынке в Москве бы-ла создана Марфо-Мариинская обитель труда и милосердия, кото-рую и возглавила великая княгиня Елизавета Федоровна. Василий Розанов писал в 1909 году: «Великая княгиня основывает обитель как личное свое дело и становится во главе ее, как деятельница, подвижница, труженица». Главной целью жительниц обители была помощь простому народу, а небольшая бесплатная больница Мар-фо-Мариинской обители считалась в те годы лучшей в Москве. В городе рассказывали, что «высокая матушка» постоянно оказывает помощь убогим и нуждающимся, а за самыми тяжелыми и безна-дежными больными ухаживает самолично.

Ухаживая в больнице за умирающими ворами, бандитами и подоб-ной публикой, а также престарелыми и неимущими людьми, настоя-тельница Елизавета Федоровна не уставала повторять: «Облик Божий запечатлен в каждом из нас, только очень часто он затемнен». До по-следних минут жизни больничных пациентов настоятельница обители находилась около страждущих, она же провожала их в последний путь. Духовные власти с недоверием восприняли деятельность княгини-настоятельницы. Да и причины для этого были существенные. Сестры обители не облачались в соответствующие одеяния, в любое время мог-ли выходить за пределы монастыря, и, главное, не давали монашеских обетов. Но церковным властям напомнили, что настоятельница обители – родная сестра императрицы, и не стоит портить отношения с импера-торским двором. Так власти смирились с существованием непривычной монастырской общины.

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

158

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

С МЫСЛЬЮ ОБ ИЕРУСАЛИМЕ

После трагической гибели великого князя Сергея Александровича, председателя Императорского Православного палестинского общест-ва, новым руководителем общества стала его жена Елизавета Федо-ровна. Мало кто знает об этой стороне жизни великой княгини. Вме-сте с тем, знающие люди отмечают, что с 1905 года и до начала Пер-вой мировой войны наблюдалась значительная активизация деятель-ности Императорского Православного палестинского общества.

Высоко ценил деятельность общества на Святой Земле и лично ра-боту великой княгини последний русский царь Николай II. В 1907 году в своем письме на имя Елизаветы Федоровны император с удов-летворением отмечал: «Ныне, обладая в Палестине владениями цен-ностью почти в два миллиона рублей, Императорское Православное палестинское общество имеет 8 подворий, где находят приют до 10 тысяч паломников, больницу, 6 лечебниц для приходящих больных и 101 учебное заведение с 10 400 учащихся; за 25 лет им выпущено в свет 347 изданий по палестиноведению».

До Октябрьской революции обществом было налажено постоян-ное паломничество русского населения на Святую Землю. В начале двадцатого века число русских паломников в Иерусалиме, прибывав-ших в город по линии Палестинского общества, составляло 10-12 ты-сяч человек в год, из них более 70% были крестьяне.

Паломники выезжали специальными пароходными рейсами из Одессы в Яффо, затем из Яффо по железной дороге или гужевым транспортом по горному шоссе добирались до Иерусалима. В городе русские паломники размещались в специально выстроенных для них подворьях: Елизаветинском, Сергиевском, Николаевском и Мариин-ском. Удобства для жителей подворий были тогда не Бог весть какие, но для простых людей, стремившихся попасть в Иерусалим и увидеть святые места, этого было достаточно.

Жильцы располагались в комнатах на теплых сухих нарах, им вы-давали чистое постельное белье. Утром и вечером паломники обеспе-чивались сытным простым питанием, преимущественно хлебом, ща-ми, супами и кашами, в комнатах постоянно был горячий чай.

Как память о событиях столетней давности, на Русском подворье Иерусалима на фасаде одного из зданий сегодня можно увидеть над-пись: «Елизаветинское подворье». Имя Елизаветы Федоровны, как и ее могилу, хранит горячо любимый великой княгиней город Иерусалим.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ С началом Первой мировой войны жизнь настоятельницы Марфо-

Мариинской обители претерпела значительные изменения. Народ мо-сковский, забыв все добрые дела великой княгини, начал бунтовать

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

159

РО

МА

Н Г

ЕР

ШЗО

Н

против Елизаветы Федоровны: «Настоятельница ведь родом из Гер-мании, немка, того и гляди – всех продаст или отравит!». Городские власти предлагали ограничить доступ посетителей в обитель и выста-вить у ворот охрану, но Елизавета Федоровна отказалась.

Не выставила она охрану даже после того, как разгоряченная тол-па погромщиков в один далеко не прекрасный день начала выламы-вать ворота обители с целью поиска якобы находившегося там брата настоятельницы Эрнеста, который вроде бы приехал в Россию для проведения сепаратных переговоров. Тогда к погромщикам вышла Елизавета Федоровна и спокойно сказала, что брат ее живет в Дарм-штадте, сюда он не приезжал, но несколько человек из толпы могут зайти в обитель и проверить все помещения. Толпа замешкалась, рас-терялась, и этого было достаточно, чтобы подоспевшие полицейские разогнали погромщиков.

О немецком происхождении настоятельницы Марфо-Мариинской обители в марте 1918 года вспомнил венценосный кузен Елизаветы Федоровны император Германии Вильгельм II. Он обратился к боль-шевистским властям с просьбой разрешить Елизавете Федоровне уе-хать в Германию. Власти не возражали, но великая княгиня уезжать отказалась и осталась в своей обители.

Дни Елизаветы Федоровны в обители были сочтены. В начале мая она была арестована большевиками и вместе с инокиней обители Вар-варой Яковлевой выслана на Урал, в уездный город Пермской губер-нии Алапаевск. В Алапаевске монахини присоединились к группе венценосных узников, среди которых были великий князь Сергей Михайлович, князь Владимир Палей и другие члены царской семьи.

ГИБЕЛЬ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ

Вначале узники жили в Алапаевске относительно свободно, они могли гулять по городу и посещать церковь. Но вскоре охрана заклю-ченных была усилена, а режим заточения ужесточен. В июле уже явст-венно чувствовалось приближение развязки.

На следующий день после расстрела в Екатеринбурге царской се-мьи алапаевским узникам велели собраться, якобы для переезда на другое место. Их погрузили на две подводы, вывезли к заброшенной шахте глубиной около семидесяти метров в полутора километрах от города. Заключенным приказали идти к шахте. Великий князь отказал-ся и тут же был пристрелен. Остальных узников живыми сбросили вниз. Первой сбросили великую княгиню Александру Федоровну, ко-торая до последней минуты молилась о спасении своих палачей: «Про-сти их, Господи, ибо не ведают они, что творят!». Вслед за узниками в шахту полетело несколько гранат, раздались взрывы. Но и после взры-вов у несчастных узников еще хватило сил петь «Спаси, Господи, лю-ди Твоя!». Тогда палачи завалили шахту хворостом и подожгли его. Но

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ

160

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

пение продолжалось. Чекисты в ужасе бежали с места казни, откуда еще долго слышалось пение и стоны несчастных.

Сколько пришлось страдать несчастным людям в глубокой яме до своей кончины – неизвестно. Известно одно – они приняли мучениче-скую смерть, смерть настолько страшную, что даже двое их палачей-чекистов, осуществлявших расправу у заброшенной шахты, после казни сошли с ума.

ПОСЛЕДНЕЕ ПРИСТАНИЩЕ

В октябре 1918 года, когда армия адмирала Колчака заняла Алапа-евск, тела мучеников были подняты на поверхность. После этого гро-бы погибших по личному распоряжению адмирала перевезли в Хар-бин, в подклет русской церкви, а оттуда уже останки Елизаветы Фе-доровны и инокини Варвары стараниями старшей гессенской прин-цессы Виктории Баттенбергской были оправлены в Иерусалим и по-хоронены в церкви Марии Магдалины на Масличной горе.

Вокруг церкви расположена женская обитель, основанная в 1934 году игуменьей Марией, – бывшей в миру шотландкой Варварой Ро-бинсон. Территория обители представляет собой вечнозеленый сад с разнообразными деревьями и цветами. Если на минутку остановиться и прислушаться, то можно услышать шелест листвы, пение птиц, не-громкие голоса посетителей и монахинь.

Здесь покоится великая княгиня Елизавета Федоровна, в девичест-ве – принцесса Элла Гессенская. Так на земле Иерусалима на склоне Масличной горы соединились память Германии и России, а располо-женный рядом Гефсиманский сад, – место последнего земного убе-жища Иисуса, – придает этому району особое смысловое значение.

На прощание стоит вспомнить стихи великого князя Константина Константиновича, посвященного юной княгине Елизавете Федоровне:

Как ангел, ты тиха, чиста и совершенна, Как женщина, стыдлива и нежна. Пусть на земле ничто средь зол и скорби многой Твою не запятнает чистоту. И всякий, увидав тебя, прославит Бога, Создавшего такую красоту!

И если кому-то удастся побывать в Иерусалиме в церкви Марии Магдалины на Масличной горе, пожалуйста, присмотритесь внима-тельно. Так и кажется, что вот-вот среди деревьев монастырского сада мелькнет белое платье юной и счастливой гессенской принцессы Эл-лы, которой еще только предстоит длинная, полная радости и успехов жизнь, возможное счастливое замужество, любимые дети и мудрая, спокойная старость.

Наверное, она была достойна этого.

МЕМУАРЫ

161

ЕФ

ИМ

ГА

ММ

ЕР

Ефим Гаммер

РЕЙХСТАГ ПОД НОГАМИ Рассказы по мотивам семейных преданий

СТАЛИН – ГИТЛЕР = ДЕСАНТ НА ЭЛЬБРУС

Личный состав военного училища выставили шеренгой в кори-доре, между плакатов с призывами отдать жизнь за Родину и гене-ралом из Генштаба, могучим, откормленным, в орденах и медалях, которого сопровождал капитан Задолбов.

Он и выступил перед солдатами, во множестве своем не обстре-лянными и оттого до ужаса храбрыми.

– На вашу долю выпало ответственное и исключительно почет-ное задание. Это я вам говорю, капитан Задолбов. Вызываются доб-ровольцы.

Замполит начальника училища тут же поспешил с наводящим вопросом:

– Есть добровольцы? Добровольцы? Строй курсантов молча шагнул вперед. Приезжий генерал недовольно покосился на замполита, и тот

проглотил, не разжевывая, следующий вопрос. А он, если отбросить секретность, гласил: «Кто из вас прыгал с парашютом?». И задать его, естественно полагалось приезжему генералу.

Замполит отлично понимал: ни один из его воспитанников к па-рашюту и не прикасался. А уж прыгать… Прыгали только через спину друг друга, когда ради «физухи» играли в «чехарду».

– Кто из вас прыгал с парашютом? – приезжий генерал задал главный вопрос сегодняшнего дня. – Шаг вперед – за предел шерен-ги! И в строй к капитану Задолбову!

Первым шагнул за предел, хоть никогда и не прыгал с пара-шютом, Моисей Герцензон, сын одесского ювелира Давида и его жены Мани, урожденной Гаммер. Только что он получил извес-тие о том, что погиб его старший брат Леонид – краснофлотец-подводник, и теперь рвался в бой – поквитаться с врагом. Вто-рым шагнул за предел башковитый башкирец из Уфы Алдар Таштимеров. Он тоже не прыгал с парашютом. Но имя требова-ло: Алдар – славный. Но фамилия велела: Таштимеров – это «таш» – «камень», а «тимер» – «железо». И Костик Сирый, по-нятно, не прыгал с парашютом. Но разве мог он припоздниться, если братаны по оружию произвели с двух боков от него волно-вое движение воздуха, и куда? Навстречу смерти! Нет, туда их одних он не пустит! И Костик, не медля, вышел из строя: поги-бать, так за компанию. Эта мысль, по невидимой инерции, пере-

МЕМУАРЫ

162

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

далась и остальным курсантам. Весь строй сделал шаг вперед, по определению, на тот свет и к бессмертию.

И тогда приезжий генерал раскрыл смысл задания Генерального штаба: от них, не имеющих представления, что такое стропы, купол, вытяжное кольцо, требовалось высадиться на Эльбрусе, согнать еге-рей отборной немецкой дивизии «Эдельвейс», установивших там мраморную фигуру Гитлера, и на смену каменному болвану впеча-тать на вершине гипсовый бюст Сталина.

Каждый из курсантов получил по одному Сталину, засунул его в вещмешок и, вооружившись винтовкой Мосина, рванул на аэро-дромное поле.

– От винта! – Есть от винта! …Костик Сирый летел сверху вниз, не думая о последствиях. Его

мотало, как черт знает что в проруби. Наконец он приземлился, уце-пившись за скалистый выступ. «Жив? – подумал о себе. – Жив! Жив!»

Когда человек остается в живых, он ищет себе подобных – жи-вых. Костик так и поступил. Поискал и нашел. Сначала он нашел башковитого башкирца из Уфы Алдара Таштимерова.

– А где Сталин? – спросил, видя, что тот без вещмешка. – Оторвался от спины. – Как? – Дернул я за кольцо, меня самого дернуло, парашют раскрылся,

Сталин оторвался. И в тьмутаракань – бац! – Скажем по начальству, что прямо на врагов, как бомба, чтобы

их разорвало. – Скажем… А твоего Сталина поставим на место Гитлера. Вытащили из рюкзака гипсовый бюст: глядь, а у него голова от-

дельно, торс отдельно. – Что такое? Почему секир-башка? Костик догадался о причине отсечения верхней конечности. – Приземляясь, я на бок завалился. Вот и… баюшки-баю… – Делают вождей из всякой дряни, – вздохнул башковитый баш-

кирец. – Не говори вслух, враг может услышать. – А что говорить, если враг слышит? – Будет праздник и на нашей улице! – Костик выдал подсказку

напарнику по неприятностям, и будто передал пароль. Услышал его Моисей Герцензон и вышел на звук родной речи. – Будем жить, ребята! – А Сталин? – Что Сталин?

МЕМУАРЫ

163

ЕФ

ИМ

ГА

ММ

ЕР

– Цел-невредим? – Что с ним случится? Цел! – Тогда с Богом, – сказал башковитый башкирец, чтобы реа-

билитировать себя за потерю государственного имущества. – Пойдем, – согласно кивнул Костик Сирый. И вопросительно

взглянул на Моисея: как пойдем? Кругом шпреханье, неподалеку надрывается немецкий ручник МГ.

– Пойдем своим ходом, – ответил Моисей. И они пошли своим ходом: пулей, штыком, гранатой. И с Богом.

И со Сталиным. И не ведая, на кого уповать больше, добрались вплотную до геноссе Гитлера и сбросили его в пропасть. А на осво-бодившийся бугор, как на пьедестал, поставили своего назначенца.

– Кто жив, к нам! – кликнули выживших. Малая горсточка бойцов собралась вокруг Моисея Герцензона, Кос-

тика Сирого и Алдара Таштимерова и громыхнула салютом – в честь живых и мертвых. А наутро они сдавали под расписку о неразглаше-нии лишних Сталиных завхозу военного училища. Взамен получали кубари в петлицы, по штуке, по две на брата, из рук приезжего генера-ла и предписание для отбытия на фронт, в действующую армию.

КЛЮЧ ОТ ГОРОДА У подполковника Задолбова возникла идея. Он позвонил по вер-

тушке в штаб армии и… Там его идею поддержали. Более того, вы-делили под идею транспортный самолет с почтой и стали прогре-вать моторы, крутя пропеллер. Оставалось одно: вызвать командира роты разведки Костю Сирого и отдать ему приказ на выполнение, что и сделал безотлагательно. Время не ждет, время скользило меж-ду пальцев подобно воде. Было оно безнадзорным, самоуправным и непредсказуемым, как и вся операция, задуманная подполковником Задолбовым. Но начальство задумку его одобрило, а приказ он уже подписал. Причем приказ был настолько секретным, что комполка написал его собственноручно, чтобы не разгласить за «Ундерву-дом» даже адъютанту, бывшему милицейскому сыскарю Умнихину.

– Ясна задача? – спросил подполковник Задолбов, когда Костик Сирый разобрался наконец с его почерком.

– Так точно! – Не обанкроться с выполнением. – Бумага все стерпит, – пошутил Костик, чувствуя однако мел-

кий озноб во всем теле. – Э-э, нет! Бумагу сжечь теперь, после прочтения! И – руки в но-

ги, пока не выросли крылышки.

МЕМУАРЫ

164

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Шел 1945-й год, и говорить о том, что живым выйдешь из войны, еще не полагалось. А полагалось отдать честь, затянуть потуже пояс, чтобы позолоченный ключ от города Остенберга, позаимствованный в местном музее, не вывалился из-за пазухи, выйти во двор, сесть в «Газон» и мчаться короткой дорогой на полевой аэродром, располо-женный ближе к окраине на футбольном поле.

Через полчаса Костик Сирый был уже в воздухе и, усевшись в кресло, блаженно растекся в сновидениях. Что солдат видел во сне, это оставим на его совести, и не станем тревожить до самой посадки в Москве. Тем паче, что солдат спит – служба идет.

Сколько прошло службы, пока подали к борту трап, Костик не помнил. Но то, что увидел у поданного по расчищенному снегу тра-па, не забудет никогда. Два генерала с красными от мороза ушами, берущие под козырек. Выставились не где-нибудь у Мавзолея, а пе-ред ним, простым гвардии лейтенантом, не отмытым, в пороховой копоти и фронтовых ста граммах с небольшим прицепом. За генера-лами он увидел правительственную машину ЗиС-101, перекрашен-ную из черного цвета в маскировочные тона: открытая дверца, ко-жаное сидение, а на нем, на кресле этом барском – поднос с какими-то деликатесными кушаньями вроде икры и лососины и миниатюр-ная, с большой палец, водочная бутылочка. «Разовая», – догадался фронтовик, усаживаясь по приглашению сановитых попутчиков ме-жду ними, попутно приняв на колени поднос.

– Кушайте! – Я кушаю. – Пейте. – Уже пью. – Но уложитесь, – генерал посмотрел за обшлагом шинели на ча-

сы. – В считанные минуты. – Я вас не задержу. – Не нас, не нас, голубчик. Верховного. Костик поперхнулся. Костик подавился. Поперхнулся-подавился, но выдюжил, не подвел начальников. И

на скоростях, еще до въезда в Кремль, прибрал все до последней ик-ринки и граммульки под градусом. Теперь он гляделся, как и поло-жено по сценарию: не столько усталым от реалий походной жизни, сколько довольным от предвкушения лотерейного счастья. На сер-дечных струнах играла весна, в душе расцветали почки, а в мозгу шаловливо блуждала мысль: как бы добавить!

Наверное, эта мысль передалась и Иосифу Виссарионовичу, само-му известному по произведениям советских писателей телепату и ду-шеведу. В его кабинете на массивном столе, в окружении тарелочек с разрезанным лимончиком, колбаской и коробкой конфет стояла поча-

МЕМУАРЫ

165

ЕФ

ИМ

ГА

ММ

ЕР

тая бутылка коньяка, словно приглашая к возлияниям. Рядом с ней пузырились два объемных бокала, сбоку от них в кружке света от лампы на мраморной подставке – абажур зеленого стекла – лежала коробка папирос «Герцеговина Флор» и трубка с изогнутым чубуком.

Сталин медленно прохаживался у огромной – во всю стену – карты, внимая штабному генералу, который указкой тыкал в скром-ную точку, представляющую в натуре, как это ясно сознавал очень даже зрячий Костик Сирый, немецкий город Остенберг, покинутый им совсем недавно.

Костик кинул пятерню к виску и попытался сообщить о своем прибытии, хотя это обозначилось в обозримом пространстве и без его доклада.

– Гвардии лейтенант… – Ша! – сказал ему сопровождающий генерал. – Вас будут слу-

шать потом. Мочевой пузырь не подвел, но под фуражкой моментально образо-

валась влажная проплешина, капельки пота выкатились на лоб и скользнули вниз, едко щекоча брови. Позолоченный ключ, спрятанный под гимнастеркой, давил на сердце, заставляя его биться с перебоями. Хотелось хапнуть бокал коньяка, чтобы придти в себя – очухаться, а там будь что будет, десяти смертям не бывать, а одну пересилим...

По пересохшим губам гостя Сталин без труда – сам пьющий не только воду! – догадался о его сокровенной думке и предложил мо-лодому офицеру не чураться компании, а чувствовать себя как дома.

«К столу он пригласил – это точно! – определил в уме Костик Си-рый. – А стульев-то и в помине нет. Выходит, пить надобно стоя. Впрочем, так и положено, – поспешно смекнул, – на приемах у пра-вительства и его руководства». И логически додумав до конца свою, вроде бы правильную мысль, машинально потянулся к посудине, по-пахивающей клопами, замаринованными в алкогольной жидкости.

Сталин благосклонно наблюдал за манипуляциями Костиковых пальцев, нервно охватывающих горло коньячной бутылки, увен-чанное генеральскими звездами.

– Не терпится? – задал наводящий вопрос. – Душа горит! – признался Костик. – На генералов? За сорок первый? Костик уже наливал: себе по приличию, Сталину по приличию.

Спонтанно отвечать поостерегся. Сзади замерли на лампасах два дюжих мужика, впереди, у карты, еще один. Сказанет лишнее – морду расквасят на выходе из Кремля. Он и промолчал, желая вы-пить и закусить без оплошки, ключ передать по назначению и смо-таться в боевые порядки роты, чтобы не торчать здесь, у всех на виду, точно непотребный предмет в проруби.

МЕМУАРЫ

166

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Взяв бокал за тонкую ножку, Костик воззрился почти в упор на Сталина и обнаружил: смотрит на вождя не снизу вверх, как на де-монстрации, когда он из народа, а Иосиф Виссарионович на трибу-не, а прямо – глаза в глаза. «Да мы одного роста!» – с какой-то суе-верной опаской подумал о том, что его обдуривали все годы гро-мадными портретами и скульптурами.

– У меня к вам вопрос, – Сталин придержал руку Костика, го-товую к излюбленной пробежке по маршруту, ведущему к от-крытому рту.

– Слушаю. – Тяжело было товарища Сталина носить на спине? Костик смущенно поежился, вспоминая, как десантировался с

командой курсантов военного училища на Эльбрус, держа в вещ-мешке гипсовый бюст Сталина, чтобы установить его на вершине взамен гитлеровского, скинутого в пропасть.

– Я бы еще и Ленина понес! – брякнул, не подыскав верного ответа. – Ленина легче носить на груди, – Сталин повернулся к генералу,

что стоял с указкой у настенной карты. – Товарищ Штеменко, при-готовьте орден для товарища Сирого.

Теперь бы и выпить без помех за награду, что нашла героя там, где проще простого потерять себя самого. Но Сталин и на этот раз придержал его руку, самовольно двинувшуюся по излюбленному маршруту.

– Постойте, товарищ. А обмыть? Костик и не заметил, как орден Ленина бултыхнулся в крутобо-

кий бокал, совершив согласно закону Архимеда перелив коньяка. Но заметил, что сердце тут же отпустило, в животе потеплело, и вооб-ще, вместе с глотком благородного напитка и счастье будто бы за-глянуло в замочную скважину его судьбы.

– Будем жить! – сказал он и чокнулся со Сталиным. – Будем жить! – согласился Сталин и чокнулся с Костиком. – За Победу! – сказал Костик. – За Победу! – согласился Сталин. – А когда, как вы думаете, то-

варищ Сирый, мы возьмем Берлин? «Опять вопросы, – заерзал Костик в уме. – Прямо экзамен по по-

вышению политподготовки, когда не вопросов боишься, а собствен-ных ответов».

– Я, товарищ Сталин, еще не прикидывал. – А вот прикиньте. – Если прикинуть… Костик посмотрел направо, посмотрел налево, но генералы, вправ-

ленные в лампасы, поспешно отвели глаза в сторону. Костик посмот-рел на самого знающего человека – на Штеменко, но тот уже повер-

МЕМУАРЫ

167

ЕФ

ИМ

ГА

ММ

ЕР

нулся к нему вполоборота и, якобы не видя просящего поддержки взгляда, водил указкой по карте, будто был чрезвычайно заинтриго-ван происходящим на ней. И тогда парень бухнул, что пришло в го-лову. А что могло придти в голову советскому человеку, когда он уже выпил и надеется вскоре повторить? Разумеется, праздник – день разливной, весь из себя во хмелю и песенном раздолье. А какой праздник по календарному расписанию будет поближе?

«Поближе будет», – покрутил Костик шариками, и не оплошал в расчетах, когда доложил о них вслух.

– Полагаю, Первого мая – праздник. – И я так думаю, Берлин нужно взять к Первому мая, ко дню со-

лидарности рабочего класса всего мира, – снова – уже в который раз – согласился с ним Сталин. – Поэтому поезжайте назад и объясните товарищу Задолбову, чтобы он положил ключ от города Остенбер-га, который вы держите под гимнастеркой, на его законное место, где лежал прежде. Где он лежал, в музее?

– В музее, товарищ Сталин! – опешил Костик Сирый от осве-домленности вождя.

– Под стеклом? – Так точно! – Пусть товарищ Задолбов и положит его назад под стекло, а то

мы положим на него… Что, товарищ Штеменко? – обернулся к штабному генералу.

– Наложим взыскание! – Вот-вот, или он положит, или мы наложим на него. А то у нас с

вами, товарищ Сирый, получается форменное безобразие. На букву «ха»… Да, «ха-ха». Как это говорят по-русски? – и пристально по-смотрел, оценивая способность к самопожертвованию под смер-тельным обстрелом из вроде бы невинной игры слов, приправлен-ной несколько грубоватым юморком, что, впрочем, и свойственно выпившим людям, не боящимся никакого наказания.

«Опять вопросы, опять экзамен!» – оборзел Костик. Но не расте-рялся! И выдал, раз просят, слово на букву «ха», но менее популяр-ное, хотя по эквиваленту того же значения и смысла.

– Вы имеете в виду «хрень», товарищ Сталин? – А что? «Хрень» – хорошее русское слово! – подметил будущий

автор знаменитой, изучаемой в университетах статьи «Марксизм и вопросы языкознания». – Но не я имею в виду «хрень», а товарищ Задолбов. Видите ли, прислал мне ключ от города, который два часа назад, – поднял указательный палец, – немцы у него отвоевали. Ка-кой щедрый человек! Идите – объясните ему, чтобы ключ он поло-жил на место, иначе нам не успеть закончить операцию по взятию Берлина к Первому мая.

МЕМУАРЫ

168

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

– Можно идти? – Одну минуточку, не торопитесь, дорогой. На посошок восточ-

ная мудрость. – Слушаю. – Как уберечь каплю воды от высыхания? – Не могу знать. – Надо бросить ее в реку. – Разрешите действовать? – Действуйте и выполняйте, товарищ Сирый. И пусть мне това-

рищ Штеменко доложит еще до утра, что ключ вы уже возвратили на его законное место.

– Под стекло? – Под стекло, и чтобы оно не треснуло, а то вы, хотя и старатель-

ные воины, но не очень аккуратные. И до конца еще не понимаете, что культурное достояние дружественного населения Остенберга – этого древнего германского города – надо уважать.

– Есть уважать, товарищ Сталин! Однако разрешите уточнить, когда приступать к уважению? До оккупации или после?

– После взятия, товарищ Сирый. Идите… И Костик пошел. Потом полетел. Потом побежал в атаку и заново

штурмовал музей города Остенберга, чтобы уже не позаимствовать ключ от города, а вернуть его обратно под колпак. И что? Да ничего. Вернул, как и было велено.

ГОСПОДИ, ДАЙ НАМ ВСЕМ 120 ЛЕТ ЖИЗНИ! Когда воздушный корабль с фронтовой концертной бригадой

из города Чкалова (Оренбурга) вынырнул из низких облаков над Кайзергардом, его встретили зенитным огнем те самые фашисты, от которых, по сводке Совинформбюро, город уже освободили. Летательный аппарат, превращаясь в наземное транспортное средство, выпустил шасси и опустился на шоссе, ведущее прями-ком в Берлин.

Видя такое дело с аварией в небесах, разведрота Костика Сирого, отступившая было на противоположную сторону улицы, поднялась в атаку, чтобы вернуть утраченные позиции. И вернула! Заодно вер-нула к жизни и обмертвевших солистов певческого жанра, танцоров и музыкантов. И надо такому случиться, среди вернувшихся к жизни оказалась и Эмма Гаммер, старшая сестра гвардии лейтенанта Ма-рика Гаммера, возглавляющего вместе с Костиком Сирым спаса-тельную операцию.

Эмма была исполнительницей еврейских, русских и украинских

МЕМУАРЫ

169

ЕФ

ИМ

ГА

ММ

ЕР

песен. Но сейчас, обнимаясь с братом, забыла весь свой репертуар, и не только репертуар, но все известные ей прежде слова на трех языках народов СССР. Единственное слово, которое помнилось ей, было – «жив!», и она безостановочно, плача и смеясь, твердила: «Жив! Жив!»

– Мы тут все живы, пока не пали смертью храбрых, – разъяснил ситуацию Костик Сирый и в шутку добавил: – Выходите за меня замуж. Марик мне уже загодя вас сосватал. Доложим по начальству: «Любовь с первого взгляда!» и распишемся… на Рейхстаге.

Но Эмма не слышала его. – Жив! Жив! – шептала односложно, вся в слезах, и прижималась

к брату, пока к ней не вернулась речь. А затем, с трудом разлепляя губы, промолвила: – Мы на тебя получили похоронку.

– С кем не бывает, – Марик передернул плечами и, сбивая нер-возность, прибегнул к присловью Костика: «Десяти смертям не бы-вать, а одну пересилим!».

– Господи! – сказала Эмма, протирая глаза. – Дай нам всем 120 лет жизни!

– Твоими бы молитвами, Эмма! А то ведь на войне, как на войне…

– Знаешь… а мы ведь за тебя… умершего… имя твое… в Чкалове…

– Да ну? – Вот тебе и «ну»! У Арона и Ривы мальчик родился... В ночь на

16 апреля… – Смотри ты, подгадали точно к началу штурма Берлина. – Тебе виднее… Дали имя за тебя, Марик, а теперь… Теперь –

вернусь – наречем… – Есть еще похоронки? – Война постаралась… на имена… за умерших... Теперь, думаю,

будет он Фима – по мужу Фаниному. – Сестры Арона? И его? – Фима Янкелевич умер. От разрыва сердца. Но тут не время го-

ворить об этом. – Ладно, не говори. Послушай меня, – прерывисто продолжил

Марик, внезапно погрузившись в какие-то горячечные воспомина-ния. – Мы брали местечко Ялтушкино – то, в Винницкой области, где жила бабушка Сойба, мама Арона и Фани, пока была Розен-фельд, а не Гаммер. Так там не то, что из ее семейства, вообще ни-кого из евреев не осталось в живых. 20 августа 1942 года фашисты уничтожили всех, от стариков до детей. По словам очевидцев… – и тут он рассказал сестре о том, что впоследствии все прочтут в книге Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». – «Они экономили пули,

МЕМУАРЫ

170

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

клали людей в четыре ряда, а потом стреляли, засыпали землей мно-го еще живых. А маленьких детей, перед тем как их бросить в яму, разрывали на куски». Когда думаешь об этом…

– Не надо, Марик, не растравляй себя. Постарайся остаться живым.

– Постараюсь. Во всяком случае, живым в руки смерти не дамся. – А мы и не позволим, – вмешался Костик Сирый, хлопнув сво-

его заместителя по спине. – Нам еще с вами, Эмма, расписываться на Рейхстаге. А без живых свидетелей никакой ЗАГС наши подписи не подтвердит.

– Ладно вам, – смутилась девушка. – А вот и не ладно. Мы еще вернемся к единоличным предложе-

ниям руки и сердца. А сейчас… – он посмотрел на сгрудившихся вокруг солдат. – Сейчас слово массам, – и вскинул автомат над го-ловой, давая понять: бой закончен, можно и передохнуть.

– Даешь концерт! – закричали солдаты. И – война свидетель! – артисты поднялись на искореженное кры-

ло самолета, как на подмостки, и дали концерт.

РЕЙХСТАГ ПОД НОГАМИ, ДО САМОГО КРАЯ ВЕРШИНЫ

Первый миллион снарядов по Рейхстагу был уже выпущен. И со

всей очевидностью стало ясно, что не зря немцы в прошлом окре-стили этот дворец, построенный в стиле позднего итальянского Ре-нессанса, «катафалком первого класса».

В прорыв по черной лестнице ушли Игорь Дальневосточник, Се-ма Штырь и Хабар Ардашев. Слышались выстрелы, взрывы гранат и крики интернационального звучания – на русском, идише, татар-ском, со знакомым матерным акцентом. Костик машинально подыг-рывал своим товарищам по оружию, сочиняя в уме: «До врага дой-дем, шагая, и в упор разматерим. Ты не порть нам Первомая: околел твой Третий Рим. Ручки вверх и топай скоро. Указатель – «Колыма». Тебе всадит до упора наша русская зима». Руки его были заняты ра-ботой. Мастерили знамя. Из подсобного материала. А какой подсоб-ный материал в бильярдной? Шары? Разве что Марику понадобятся, чтобы, отбиваясь, бросать их под видом лимонок в проем лестниц. Кии? Один пригодится – это точно! – для флагштока. А вот знамя? Из чего сообразить знамя?

– Режь покрывало стола! – подсказал Марик. – Красное! – и от двери, возле которой сдерживал автоматными очередями немцев, перекинул финский нож с наборной рукояткой.

МЕМУАРЫ

171

ЕФ

ИМ

ГА

ММ

ЕР

Костик взобрался на бильярдный стол и быстрехонько вспорол материю, взяв за лекало свою фигуру во весь рост. «Знамя должно смотреться, – мстительно бормотал он. – От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей!» Привязал красочную са-моделку шнурами к кию, посмотрел на изделие умелых своих рук, хмыкнул: «Серпа бы да молота сюда, а впрочем…»

– Марик! Марик дал короткую очередь. Оглянулся. – ? – Ты в переводе – молот? – Чего-чего? – Вот грамотей! Фамилии своей не знает! Гаммер, чертов сын, я

тебя спрашиваю русским языком: ты – молот? – А-а, – Марик бросил в проем лестниц гранату. – Для фашистов

я и молот, и наковальня. А для чего тебе это? – Для порядка. Ты, значит, будешь при нашем знамени – молот, а

я сойду за серп – и по яйцам, по яйцам! Кончай там с ними, пойдем дальше.

В проеме лестниц ухнула еще одна граната. И еще одна. На ка-кой-то момент внизу все стихло. И разведчики выбрались на чер-ную лестницу. Сторожко скользнули наверх. Следом за штурмовой группой.

Тусклое освещение, поддержанное генератором. Некоторые ка-бели, идущие рядами по стенам, иссечены пулями и осколками. Под одним, свисающим к полу, надпись химическим карандашом: «Не трогайте оголенные провода мокрыми руками. Они от этого ржаве-ют. Сема». Под надписью жирная стрелка, выведенная тем же вез-десущим писчим инструментом. Она и завернула Костика с Мари-ком направо, в развороченный взрывом туалет. Краны перебиты, вода хлещет над умывальником, дверка в кабинку держится на од-ной петле. На ней надпись: «Хорошо быть кисою. Хорошо собакою. Где хочу – пописаю. Где хочу – покакаю». Жирная стрелка указы-вала на небо. У ее острия еще приписка: «Сема там уже побывал, проверено – мин нет!»

– Интересно, как это мы туда взберемся? Чай, еще не ангелы, – проворчал Костик.

– Воздуходувник там! – подсказал Марик, распахивая сапогом дверцу. И не ошибся.

Теперь они могли молиться господу Богу за ту везуху, которую он предоставил им, смастерив худенькими и отнюдь не рослыми. В ам-бразуру бойцы протиснулись без особых хлопот и оказались на крыше.

– Гляди-ка! – ахнул Костик, передавая знамя подбежавшему Се-ме Штырю.

МЕМУАРЫ

172

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

– Живем! – откликнулся Марик. – Какие рыцари на конях! Вот покатаемся!

– У того, гляди, каменного болвана, что справа, копье сломано, – подметил глазастый командир разведроты.

– Вот мы и вправим ему заместо копья наше знамя! – усмехнулся Сема. – Пусть держит в кулаке что-то надежное.

– Постой, – придержал его Костик. – Давай сюда карандаш. С чем начал войну, с тем и кончу. Я им тут памятную писулю остав-лю... в русских стихах.

Послюнявив грифель, Костик склонился над полотнищем и раз-машисто вывел:

От Кремля до Рейхстага

я прошел – не пропал.

И древко с красным флагом

вставил им, как кинжал.

НАДПИСЬ НА РЕЙХСТАГЕ

Из тысяч надписей на Рейхстаге эта, ставшая достоянием семей-ного альбома, практически никогда не цитировалась в репортажах о взятии Берлина. Сделана она углем на цоколе одной из колонн, вто-рой или третьей от входа – ни Костик, ни Марик точно упомнить не могли. Но смысл ее помнили дословно. Вот она:

Здесь на Рейхстаге, в день нашей Победы, расписываемся собст-

венноручно и полюбовно при полном взаимном согласии на заключе-

ние брака.

Невеста Эмма Гаммер.

Жених Константин Сирый.

Свидетель со стороны невесты Марик Гаммер.

Свидетель со стороны жениха Сема Штырь.

Печать обещал поставить командир полка подполковник Задол-

бов.

9 мая 1945 года

Эту надпись я видел в детстве. На фотографии. Но не терял на-дежды, что увижу ее когда-то и воочию. Такой случай, как мне пред-ставлялось, выпал через двадцать лет после Победы, в 1965 году, когда нас, солдат 11 ударной армии, подняли по тревоге и кинули из Калининграда в тысячекилометровый марш.

Направление? Мы полагали – на Берлин. Но начальству виднее, где проводить маневры…

МЕМУАРЫ

173

ХА

ИМ

ВЕ

НГ

ЕР

Хаим Венгер

ТАМОЖНИ, ТАМОЖНИ…

Никогда бы не мог предположить, что трагикомическая ситуа-ция, возникшая в сентябре восьмидесятого года на авиационной таможне в Ленинграде, через несколько месяцев повторится в еще более гротескной форме в Израиле. Это лишний раз убедило меня в том, что Человек может с достоинством носить это свое звание или позорить его на любом посту, при любой социальной формации, при любом общественно-политическом строе. И в бывшем тотали-тарном Советском Союзе, и в демократическом государстве Изра-иль. Впрочем, расскажу все по порядку.

Казалось бы, после того, как на грузовой таможне мне «заруби-ли» пианино, следуя новому драконовскому постановлению вла-стей, я и в аэропорту мог ожидать всяческих сюрпризов. Вместе с тем причин для волнения у меня вроде бы не было: вес моего бага-жа не превышал нормы; наркотиков, оружия, драгоценностей (сверх разрешенных) я, естественно, не вез. Документы были в полном по-рядке. Так что к таможеннику, который должен был произвести досмотр моих вещей, я подошел, всем своим видом демонстрируя полное спокойствие. Он же был предельно сосредоточен, чем давал понять, что от его бдительного ока ничто ускользнуть не сможет. И действительно, первая же вещь, которую он стал проверять, а имен-но карманная счетно-вычислительная машинка, вызвала у него по-дозрение. И не случайно! Когда он положил ее под рентген, на эк-ране возникла какая-то черная точка.

– Придется ваш калькулятор вскрыть, – заявил он тоном, возра-жений не допускающим.

Надо сказать, что этот мини-калькулятор я купил всего за день то того, как оказался на таможне, и даже не успел им попользовать-ся, о чем и поведал таможеннику. Но мой довод не произвел на него никакого впечатления.

– Либо я вскрываю калькулятор, либо вы его не берете. И решай-те быстрее: у меня очень мало времени.

– Вскрывайте, – согласился я, не зная, что после «вскрытия» полетят все платы, и калькулятор можно будет выбросить на помойку! Если бы знал, не доставил бы таможеннику такого удовольствия. Впрочем, особого удовольствия он не испытал, так как черная точка каратным бриллиантом, или чем-то в этом роде, не оказалась.

Следующим на очереди был радиоприемник. И в его звучании бдительному стражу закона что-то не понравилось.

МЕМУАРЫ

174

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

– Придется вскрыть и радиоприемник, – заявил он, и в его голосе послышалась явная издевка.

Понимая, что терять мне нечего, я уже приготовился сказать моему блюстителю закона пару «ласковых» слов. Но не успел и рот открыть, как в нашу «беседу» вмешался таможенник, работав-ший с ним рядом.

– Ничего ты больше вскрывать не будешь, – сказал он и доба-вил: – Я видел, как ты расправился с калькулятором.

– Нет, вскрою! – стоял на своем сверхбдительный таможенник. – Нет, не вскроешь, – упорствовал мой защитник, – приемник

можно проверить по звуку. Перепалка продолжалась несколько минут и закончилась побе-

дой справедливости. – Можешь досматривать сам, а я пошел обедать, – заявил по-

верженный страж и с видом оскорбленной невинности направился к служебным дверям.

– Заставь дурака Богу молиться – он и лоб расшибет, – бросил вслед ему мой избавитель.

В принципе я был с ним согласен, но все же подумал, что дей-ствовал мой таможенник так не только из усердия. К тому же лоб собирался расшибить не себе, а мне.

Во время последующего досмотра никаких эксцессов не воз-никло. Прощаясь, я от всего сердца поблагодарил моего спасителя и сказал, что буду помнить Россию по таким людям, как он. Тамо-женник улыбнулся и пожелал мне счастливого пути.

Через несколько месяцев после приезда в Израиль и вселения в центр абсорбции в иерусалимском районе Гило пришел багаж, и нам разрешили взять его в наше временное пристанище. К сча-стью, я уже мог объясняться на «легком» иврите, поэтому бес-страшно отправился в путь. В конторе у дверей таможенников стояли средних лет мужчина и женщина, оказавшиеся супружеской парой. Хотя мы были совершенно не знакомы, увидев меня, они так обрадовались, словно я был их лучшим другом. Пока мы обме-нивались обычными для такой ситуации фразами, дверь открылась, и из нее вышел раскрасневшийся, как после парилки, мужчина. Безнадежно махнув рукой, он, ни на кого не глядя, направился к выходу.

Услышав приглашение войти, женщина приоткрыла дверь, за-глянула внутрь и вдруг, словно о чем-то вспомнив, с невинным ви-дом обратилась ко мне:

– Знаете, к нам вот-вот должна подойти дочь – у нее уже есть какой-никакой иврит. Так что мы готовы уступить вам очередь.

Ничего не подозревая, я принял «любезное» предложение. В не-

МЕМУАРЫ

175

ХА

ИМ

ВЕ

НГ

ЕР

большом служебном помещении стояли два стола. За одним, пря-мо напротив дверей, сидел мужчина приятной наружности и бесе-довал на идише с молодой репатрианткой.

За другим столом, справа от дверей, сидел угрюмо насупив-шись его коллега. Мельком взглянув на меня, он сердито буркнул:

– Садись! Разговор, естественно, проходил на иврите. «Так вот почему эта “вежливая парочка” уступила мне оче-

редь», – пронеслось у меня в голове. Но делать было нечего, и я обреченно плюхнулся на стул, стоявший у стола этого неприятно-го типа.

Просмотрев документы, он бросил: – Пианино привез? – Нет – ответил я кратко. Не рассказывать же этому типу исто-

рию, о которой я писал в самом начале повествования. – Сколько ковров привез? – столь же «дружелюбно» спросил

таможенник – Один, – сказал я, стараясь не терять выдержки. В моем багаже были еще две ковровые дорожки, но под катего-

рию ковров они не подпадали. Желваки на лице таможенника стали ходить ходуном. – Немецкий комбайн привез? – на этот раз не спросил, а вы-

крикнул он. – Нет! – теперь уже из упрямства ответил я. Впрочем, интере-

сующий его комбайн был куплен мной еще за несколько лет до отъезда, и мы успели им хорошо попользоваться.

– Ты что мне морочишь голову! – закричал таможенник так, что сидевшая за другим столом женщина, испугавшись, выронила су-мочку. – Иди на склад, скажи, чтобы вынесли и вскрыли все твои шестнадцать ящиков. Я каждый из них проверю, – закончил он и для вящей убедительности стукнул кулаком по столу.

Я вышел из комнаты с намерением от души «поблагодарить» столь вежливую парочку, но их и след простыл. Между тем на душе у меня скребли кошки, ведь открыть и распотрошить все ящики зна-чило недосчитаться немалого количества вещей. Я знал, что рабо-тающие на складе евреи не отличаются особой честностью. Терзае-мый этими мыслями, я брел к своему складу номер десять в соот-ветствии со стрелками на указателях. Вдруг я почувствовал на сво-ем плече чью-то руку. Оглянувшись, я увидел таможенника, так по-нравившегося мне с первого взгляда, о котором я писал выше.

– Ду рест аф идиш?* – спросил он.

* Ты говоришь на идише? (Идиш.)

МЕМУАРЫ

176

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

– Да, – ответил я, еще не понимая, к чему приведет этот раз-говор.

– Слушай меня. Я не дам этому типу вскрывать все ящики, но и отменить его решение не могу. Я попрошу привезти и вскрыть пер-вые попавшиеся три ящика. Если в них не окажется ничего из того, о чем он тебя спрашивал, я больше никаких ящиков открывать не буду и ему не дам. Согласен?

Я кивнул, еще не веря в чудесное спасение, и мы с ним вошли в помещение склада. Когда привезли и вскрыли три ящика, он очень аккуратно просмотрел их содержимое и, не найдя никакой крамо-лы, велел тщательно заколотить ящики и отвезти обратно.

Рабочие еще не успели забить последние гвозди, когда на склад

ворвался мой мучитель. Увидев рядом со мной своего коллегу и три заколоченных ящика, он закричал:

– Что здесь происходит?! Где остальные ящики?! – Не ори, никто тебя не боится. Никаких ящиков больше не бу-

дет, – и мой спаситель рассказал ему о нашем уговоре. – Плевать мне на ваш уговор! Я все равно вскрою все ящики! – Нет, не вскроешь, – спокойно возразил мой защитник. – Нет, вскрою! – Нет, не вскроешь! «Господи, – подумал я, – да ведь в Израиле повторяется ленин-

градская история». И здесь, как и в Ленинграде, победило добро. Истеричный таможенник позорно бежал с «поля боя», бросив мо-ему спасителю:

– Бен зона!* В автобусе я размышлял над тем, как могло произойти такое

совпадение. Ну, хорошо, ленинградский цербер прекрасно вписы-вался в ту систему, более того, был ее порождением. А кого уст-раивал, кому был нужен израильский цербер? На этот вопрос я от-ветить не мог. И еще подумал о том, к кому попала та «вежливая» пара, уступившая мне очередь. Доброжелательный таможенник прибежал ко мне, а тот психопат оставался в конторе еще минут сорок. За это время он вполне мог расправиться с очередной жерт-вой. А кроме той пары, там никого не было. И поделом – не рой яму другому!..

* Сын шлюхи (иврит).

МЕМУАРЫ

177

ВИ

КТ

ОР

ГИ

Н

Виктор Гин

Я НЕ ХОЧУ ТЕРЯТЬ ДРУЗЕЙ

Не стало Валентины Толкуновой. Не думал, что так тяжело пере-живу её уход. Комок в горле стоял весь день, а по телевидению, по всем каналам звучал её голос, который с первых нот нельзя было пе-репутать ни с одним другим. Звучали слова воспоминаний разных мэтров эстрады. Любят в России покойников, ведь почти пятнадцать лет те же самые телевизионные каналы не приглашали певицу в свои передачи: нынче приглашают только тех, кто оплачивает своё эфир-ное время. А Валя оказалась в числе немногих «консерваторов». Их можно по пальцам перечесть: Сергей Захаров, Эдуард Хиль, Вадим Мулерман, Людмила Сенчина… Но Толкунова выжила и без этих грязных денежных отношений: она была всё так же любима зрителя-ми в самых разных провинциях России, куда охотно ехала по перво-му приглашению, не думая о высоких гонорарах.

В 1974 году я попал на заключительный телевизионный фести-валь с песней «Поговори со мною, мама». Володя Мигуля, автор му-зыки, рассказывал мне, с каким скрипом песня прошла на этот фес-тиваль: шеф телевидения Лапин запретил популяризировать песни авторов-евреев. Он вслух кричал на редакторском совете, просматри-вая записи «Голубых огоньков»: «Что за еврей там в кадре? Убрать его и песню!» Редакторы были запуганы. Одна из них облегчённо вздохнула, увидев славянскую внешность Володи Мигули, а то кто-то по ошибке записал его фамилию – Мигуль, и все встревожились: Гин – явно какой-нибудь Гинзбург, а тут ещё неизвестный Мигуль. Но, слава Богу, всё прояснилось, и песню допустили к фестивалю. Вообще мы с Володей предполагали её показать Людмиле Зыкиной, но она оказалась на гастролях, и, посетивший столицу Мигуля не стал долго раздумывать, когда песня пришлась по сердцу восходящей эстрадной звезде Валентине Толкуновой. Сейчас, спустя десятилетия, я отлично понимаю, что благодаря Его Величеству Случаю мы с Во-лодей попали «в десятку», потому что убеждён, что песня живёт дол-гие годы только в том случае, если помимо слияния в одно целое му-зыки и стихов она ещё ложится на голос исполнителя.

В полутёмном зале студии Останкино шла репетиция предстоя-щего вечернего гала-концерта «Песня-74». На сцене – оркестр ра-дио и телевидения под управлением Силантьева. Каждому ис-полнителю дано время только на единственный прогон песни с оркестром. На большее нет времени. И вот я вижу на сцене Ва-лентину Толкунову, настоящую русскую красавицу. Оркестр на-чинает играть, а певица молчит. Силантьев с тревогой смотрит на

МЕМУАРЫ

178

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

неё, но времени у него нет, он доигрывает оркестровку до конца. – Что-нибудь не так? – спрашивает он Валентину. – Нет-нет, мне надо было только послушать, как играет оркестр, –

отвечает она и сходит со сцены, куда уже устремляется очередной исполнитель.

Я подхожу к Толкуновой и говорю: – Валя, я хотел бы с Вами познакомиться. Я автор этой песни, поэт

Виктор Гин. Она расширила свои и без того большие глаза, раскинула руки и

воскликнула: – Милый ты мой! – и заключила меня в объятья. Ощущение было такое, что мы встретились после долгой разлуки,

два близких друг другу человека. И больше мы не расставались. Я стал свидетелем многих перипетий творческой и личной жизни певицы.

В те далёкие 70-е Валя была влюблена в прибалтийского журнали-ста. Роман оказался непрочным, потому что её избранника не устраи-вали частые гастроли артистки. Она очень тяжело перенесла этот раз-рыв и с головой погрузилась в работу. Дома бывала редко, а в момент отсутствия в её маленькой квартирке на улице Чехова жили бамовки, ткачихи из Иванова и другие бесчисленные поклонницы Толкуновой, её случайные приятельницы. Популярность певицы росла с каждой новой песней. Это и понятно: Валя никогда не пела проходного тек-ста, не задушевной мелодии. И каждая исполненная ею новая песня находила отклик в сердцах миллионов слушателей и зрителей. Каза-лось бы – всё прекрасно. Но Валю терзала неудовлетворённость со-бой: ей казалось, что она однообразна, не ищет себя в новых формах.

– Вот смотри, – говорила она мне, – Пугачёва всё время разная, экспериментирует, а я топчусь на месте.

Однажды я не выдержал её постоянного самобичевания и сказал: – Валя, пока ты на своём золотом коньке-горбунке, то есть в своём

жанре, у тебя всегда будет своя аудитория, и Пугачёва для тебя – не пример. Вот Галина Ненашева решила, что ей надо петь рок. Ну и где теперь Ненашева со своим роком?

Не знаю, убедил ли я её, но русско-эстрадному направлению Толку-нова не изменила ни разу. И осталась единственной и неповторимой.

Однажды я совсем «обнаглел» и сказал Вале: – Что ты себе думаешь? Ты такая нежная, заботливая. Нужно ро-

жать ребёнка, тебе уже за тридцать. Она засмеялась. Я не знал, что она в то время вот-вот должна была

выйти замуж. На сей раз её избранником стал журналист-международник Юрий Папоров. У них родился сын Николенька, в котором она не чаяла души. Как-то я спросил шестилетнего мальчиш-ку в присутствии всей семьи:

МЕМУАРЫ

179

ВИ

КТ

ОР

ГИ

Н

– Что ты будешь делать, Николенька, когда вырастешь? – Я хочу иметь миллион, – не задумываясь, ответил мальчик. – А что ты будешь с ним делать? – Я куплю себе машину. – Но ведь у мамы есть машина. – А я куплю ещё одну. – Ну хорошо, а что ещё? – Я куплю себе дом. – Но ведь для того, чтобы это всё купить, надо очень много рабо-

тать. Посмотри, как мама твоя много работает. – Вот слушай, сынок, что тебе дядя Витя говорит. Работала Валентина, в самом деле, на износ. В семье были пробле-

мы: уехал в Мексику муж – писать книгу о Троцком. И Валя осталась соломенной вдовой на десяток с лишним лет. У брата Серёжи не клеи-лась личная жизнь со своими жёнами. Кроме того, у него были трудно-сти с устройством на постоянную работу. И Валя приняла его в свой гастрольный коллектив. Серёжа имел хороший голос, но, в основном, постоянно пел в концертах одну-две песни, то есть не рос творчески. Короче говоря, всю свою жизнь Валентина Толкунова пахала, как хо-рошая рабочая лошадка, чтобы семья не чувствовала недостатка ни в чём. Мама, брат, сын – самое святое, что было в её жизни.

В марте 1982-го в ленинградском театре Эстрады прошли два мо-их авторских вечера. Валя приехала вместе со своим концертмейсте-ром – Давидом Владимировичем Ашкенази. Через его руки прошли лучшие мастера российской эстрады, начиная от Вертинского, Иза-беллы Юрьевой до Валентины Толкуновой. Я считаю, что именно он сформировал Толкунову как уникальную актрису. Я был свидетелем его репетиции с Валей у меня в доме. Это настоящий мастер-класс. А концертмейстеров такого ранга я в своей жизни знал только двоих: его и ленинградца Михаила Аптекмана. Оба участвовали в этих моих вечерах. Когда играл Ашкенази, Аптекман стоял в кулисах и смотрел, как он это делает, а когда играл Миша Аптекман, с восторгом смот-рел на него старый мастер.

Вскоре после этих вечеров Валя пригласила меня в гастрольную поездку в качестве ведущего её концертов. У меня к тому времени был статус артиста, автора-исполнителя «Ленконцерта». А Толкунова работала в «Москонцерте». Были некоторые бюрократические слож-ности с принятием меня на работу: я не имел московской прописки. Но Валя всё утрясла, и я поехал с ней в длительную поездку по Ук-раине и Казахстану. Сопровождал Толкунову оркестр народных ин-струментов в 30 человек. Дирижёром и художественным руководи-телем был Игорь Крутой, прекрасный пианист и дирижёр. Кто мог подумать, что через некоторое время этот мальчик станет одной из

МЕМУАРЫ

180

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

акул шоу-бизнеса и будет иметь власть над основными каналами цен-трального телевидения, к программам которого не подпустит не толь-ко меня, но и народную артистку Валентину Толкунову.

Ну, а пока мы успешно гастролировали. У меня не только была функция ведущего, но и собственный двадцатиминутный номер: я придумал антиалкогольные куплеты на темы популярных эстрадных песен. Сам же и пел их своим поэтическим голосом. Игорь Крутой мне аккомпанировал. Поездка была нелёгкой. Например, в городе Шевченко (а кто бывал, знает, что дневная температура летом там переваливает за сорок) у нас было по два концерта в день. Последний кончался в полночь. И уставшая Валентина Толкунова ещё находила в себе силы беседовать в гостинице с дежурной по этажу, вниматель-но выслушивать её семейные проблемы. Каждому зрителю на её кон-цертах казалось, что Валечка – она своя, проста «как правда», из на-рода, вот вышла – и поёт. Но это было не так на самом деле. Валенти-на Толкунова была, как говорится, себе на уме, обладала очень даже властным характером (о чём великолепно знают артисты созданного ею театра или музыканты её оркестра), прекрасно разбиралась в по-литической обстановке, знала цену некоторым влиятельным комсо-мольским и партийным работникам, много читала и с каждых гастро-лей отсылала домой чуть ли не контейнер дефицитной литературы, благо получала доступ на книжные базы благодаря своей известности.

Когда в стране бурные всходы дали ростки национализма и угроза нарождения фашизма стала реальностью, мы с женой приняли реше-ние эмигрировать. Надо было спасать дочерей. Я потом написал в од-ном из стихотворений: «Я бежал не от России, я бежал от мракобе-сья». Впервые мы с Валей потерялись на значительный срок. Она приехала в Израиль на гастроли в 1994 году. Мы очень тепло встрети-лись. Она побывала у меня в гостях, мы с ней погуляли по нашему зелёному чистенькому городку. Вале захотелось походить по мага-зинчикам модной одежды. В одном из них она присмотрела несколь-ко платьев и пошла за ширму их примерить. В это время в магазинчик зашли две моих знакомых русскоязычных дамы. Пока я с ними разго-варивал о том, о сём, Валентина вышла в салон в одном из нарядов. Дамы потеряли дар речи: они не могли поверить своим глазам. А Ва-ля как ни в чём ни бывало обратилась к ним:

– Ну как, идёт мне это платье или нет? Дамы заикались, бледнели и никак не могли прийти в себя. Вот в

этом была вся Толкунова – обезоруживающая простота. Я навестил певицу в номере её тель-авивской гостиницы и спросил: – Вот скажи, Валя, ты такая русская-русская, до того русская, что

можешь быть знаменем России. Тебя, наверно, пытались завербовать какие-то националистические, патриотические партии?

МЕМУАРЫ

181

ВИ

КТ

ОР

ГИ

Н

Валя нахмурилась, пристально посмотрела на меня и сказала: – У нас никто никого не вербует. Это у вас сионисты вербуют весь

мир. Я понял, что своим вопросом попал в точку. На душе остался тя-

жёлый осадок. Но Толкунова вместе со своей подругой, врачом из России, попала в Тель-Авивском торговом центре на Дизенгоф в один из самых страшных террористических актов. Подруга её сильно пострадала, а Валю Бог уберёг, но все оставшиеся гастрольные дни она провела у подруги в больнице. Уезжая, сказала мне:

– Витя, я ничего не знала о вашей стране. У меня всё сместилось на 180 градусов. И я тебе клянусь: никакой политикой больше инте-ресоваться не буду.

Она стала глубоко религиозным человеком, многое в своей жизни пересмотрела. Стала постоянной паломницей иерусалимского жен-ского русского Горненского монастыря. Каждый год приезжала в Иерусалим и неделю-другую жила в этом монастыре, не извещая об этом никого из своих израильских друзей.

Последний раз мы встретились летом в Москве, сидели в уютном открытом кафе, ели мороженое и говорили о сегодняшней эстраде.

– Песня, – говорила Валя, – формирует молодое поколение. Какая песня, такое растёт поколение. В наши, даже самые застойные време-на, в песнях преобладала чистота и романтика. Да, пропаганда, лож-ный патриотизм делали своё дело, но, в основном, – романтика и даже некоторая наивность отношений. Как наши правители не видят, что отдав песню в руки денежных воротил, они растят пустое, бездушное, прагматическое, пошлое поколение. Исчезла из песни душа, мелодия. В текстах сплошной ресторан, шампанское, никакой профессиональ-ной поэзии. В лирике – только «я тебя хочу», песни «про это». На сце-не мяукающие жеманные кошки, хрюкающие бездарные пошляки. Это всё дети, любовницы денежных мешков. Крутой недавно высказался: «Раньше были большие песни и большие артисты, а сегодня – малень-кие песни и маленькие артисты». Это откровенный цинизм одного из властителей телеэфира, делающего деньги. Вот и пишут школьницы в своих сочинениях, что хотят быть моделями или дорогими проститут-ками. А ведь это поколение станет взрослым!

Что я мог ей возразить? Недавно показал Иосифу Кобзону свою новую песню «Победа в мае 45-го». Он послушал и сказал: «Витя, сегодня в России никому ничего не нужно». С болью смотрю, как почти исчезла старая русская семейная традиция – петь за столом. Поют в Грузии. Поют в Израиле. В Германии. А в России больше не поют. А потому что нечего петь. Нет композиторов-мелодистов, нет настоящих профессиональных поэтов-песенников. Ещё время от вре-мени услаждают слух представители старой эстрадной школы: Лари-

МЕМУАРЫ

182

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

са Долина, Александр Малинин, Тамара Гвардцетели, Лев Лещенко, Валерий Леонтьев, каким-то образом вписавшиеся в этот беспредел, царящий на телевидении.

Но в голосе Валентины Толкуновой не было даже обиды на то, что всякие крутые ребята выбросили её на дорогу забвения. А с ней вме-сте и других великолепных мастеров эстрадной песни. Конечно, не останутся в памяти людей никакие размалёванные поющие куклы барби, считающие себя сегодня «звёздами», «принцессами», самыми экстравагантными, самыми непредсказуемыми, самыми откровенны-ми – каких только титулов они себе не придумали. Вот не стало Ва-лентины Толкуновой – и какая волна человеческого горя, народной любви захлестнула весь русскоговорящий мир!

В ноябре прошлого 2009-го года Валентина Толкунова должна была приехать на мои юбилейные концерты по городам Израиля. Я знал, что певица борется с тяжёлой болезнью, и не очень верил, что она приедет. Позвонил и услышал в ответ:

– Ну что ты, Витя! Я дорожу нашей многолетней дружбой и прие-ду обязательно. Гонорары меня не интересуют.

Концерты сорвались, потому что кое-кто, с кем меня связывали долгие творческие отношения и кого по наивности идеализировал, посчитал, что им недостаточно заплатят.

Валя искренне расстроилась, узнав об отмене концертов. А потом были частые телефонные разговоры, потому что Интернет был пере-полнен слухами о том, что Толкунова в реанимации, при смерти. По телефону мне отвечал бодрый Валин голос:

– Не верь никому. Всё прекрасно. Я на гастролях в Кирове. В Тве-ри. В Минске.

Все её близкие тоже говорили, что всё в порядке. Теперь я понимаю, что Валя так велела им говорить, потому что была истинной христиан-кой, уверенной, что всё в руках Божьих и пусть всё будет, как будет.

Не стало Валентины Толкуновой. Пройдут года, а для меня это всегда будет «вчера», боль всегда будет свежа и остра. Валентина Толкунова встала в один ряд с Вадимом Козиным, Изабеллой Юрье-вой, Александром Вертинским, Леонидом Утёсовым, Клавдией Шульженко, Людмилой Зыкиной. Вот оно – истинное достояние Рос-сии, золотой фонд её эстрадной песни. Я знаю, что на похоронах Вали будут звучать красивые слова, и лживые денежные магнаты будут говорить, как они её любили. Я смотрю сейчас наспех состряпанные телепередачи, смотрю в бесстыжие глаза некоторых лицемеров и вспоминаю слова романса на стихи Евдокии Ростопчиной, современ-ницы Пушкина, романса, который так блестяще исполняла Валентина Толкунова: «Здесь не с кем разделить ни мысли, ни души».

Не стало Валентины Толкуновой…

ТЕАТР

183

ЗЛА

ТА

ЗА

РЕ

ЦК

АЯ

Злата Зарецкая

МОСКОВСКИЙ «ГАДИБУК» 1922 г. В ИЗРАИЛЬСКОМ СЦЕНИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ 21 в.

Начало 20-го века ознаменовалось взрывом интереса к еврей-ской культуре. Первые сионистские конгрессы сопровождались демонстративными попытками разгадать коды национальной му-зыки, живописи, театра. Политическое возрождение оформлялось эмоционально, апеллируя через эстетические коды к коллективно-му подсознанию. Ивритский спектакль «Гадибук» Ш. Ан-ского – Х.Н. Бялика – Е. Вахтангова – Н. Альтмана, возникший на волне всеобщего интереса, был сыгран в прошлом столетии более 3000 раз. Рожденный в Москве в 1922 г., он обошел сцены Европы, Америки и стал символом нового Израильского Театра. Почему он был столь успешным? Что за тайна скрыта в истории об изгнании мертвого из живого? Как этот странный сюжет отразил еврейскую духовность? И каким образом он остается бессмертным и поныне, продолжая вдохновлять современных творцов?

НАЧАЛО – ТЕЗА

Феномен всемирной славы текста «Гадибук – Меж Двух Миров» Шломо Анского начался в Москве в 1922 г в группе Нахума Цема-ха. Он был предопределен классической российской режиссурой Евгения Вахтангова – последователя психологической школы Кон-стантина Станиславского, адекватным переводом с идиша на иврит поэта Хаима-Нахмана Бялика, оформлением Натана Альтмана, на-следовавшим идеи еврейской сценографии Марка Шагала; клейз-мерской хасидской музыкой Юлия Энгеля, единомышленника авто-ра в этнографической экспедиции 1912 г., наконец, талантливым текстом автора – Шломо Рапоппорта-Анского, продолжившего тра-дицию преображения мифа своего учителя Ицхака Лейбуша Пере-ца... В этом спектакле соединилось многое…

Но самое главное, в нем воплотилась мечта Нахума Цемаха о «бу-дущем национальном театре», в котором «актеры будут служить, как левиим в Храме»… Не просто сцена, а «ХА-БИМА» – как центр во-площения Библии, духовный источник света миру, который основа-тель предполагал перенести на гору Скопус в Иерусалиме ….

Евгений Вахтангов прислушивался к голосам своих подопечных, апеллировал к их первоисточникам, получая свой импульс для вдохновения. Он довел до совершенства творческую потенцию сво-

ТЕАТР

184

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

их двенадцать первых еврейских учеников, создав универсальную художественную структуру, преодолевшую ограниченность време-ни, образ фантастически реальный и оттого бессмертный…

Успех, продолжающийся и поныне, был обозначен постановщи-ком как закон гармонии иудаизма и искусства, каббалистического содержания и силы творчества, мечты о будущей Израильской Куль-туры и поисков модернистского экспериментального театра.

Прежде всего цельность спектакля исходила из глубины фольк-

лорной мудрости, народной веры в установленный свыше порядок. (Так с обсуждения тайн каббалы прихожанами в синагоге начинает-ся пьеса) Ан-ский воплотил в пьесе местечковый духовный мир, еще не разрушенный хаосом Первой мировой войны. Однако описал его как иудейский гротеск, трагическую авто-иронию о единстве жизни и смерти, как принято было в парадоксальных изображениях его учителя Ицхака Лейбуша Переца. Именно этот акцент выбрал ре-жиссер, отказавшийся от длительного литературного вступления. Вершиной вахтанговской постановки стал сатирический гротескный все подавляющий танец нищих, на вершине свадебного веселья, своими асимметричными зоологическими жестами – масками птиц и животных напоминавшими о природных законах, властвующих над Человеком. Силе высшей воли, правящей судьбами людей была посвящена вся постановка. Для этого Вахтангов сразу вводил зрите-ля в эпицентр синагоги. Н. Альтман строил ее как коллаж из огром-ных ивритских букв и пальцев коэна, соединенных в символическом жесте благословения на фоне затемненных галерей.

Здесь в мистической атмосфере происходит безмолвная, напол-ненная страстной тоской по идеалу встреча Леи и Ханана. Артисты Шошана Авивит, игравшая Лею в первых спектаклях, и сменившая ее позже Хана Ровина, как истинные питомцы Вахтангова, создавали образ глубокий, скрытный и прекрасный в традиции живописи еврей-ских манускриптов и хасидской минималистской молитвенной пла-стики – на черном фоне платья лишь пунктирами точно рассчитанных жестов рук и полуприкрытым взглядом … Ханан в исполнении Мирь-ям Элиас гармонизировался с возлюбленной чисто пластически. Их магнетическое единство даже на расстоянии было обозначено изна-чально – как человеческий эталон, слишком высокий для этого ми-ра… Для обретения счастья и в пьесе, и в спектакле Ханан готов был умереть… Тема «Пардеса» – Духовного Сада, куда стремится попасть герой, ибо там нет препятствий и все достижимо, по словам Давида Варди интересовала самого режиссера. Присутствие тайны, скрытой в иудейском учении о десяти ступенях восхождения – это ощущение неизвестного глобального миропорядка удалось передать режиссеру в

ТЕАТР

185

ЗЛА

ТА

ЗА

РЕ

ЦК

АЯ

первой части, что приводило в трепет зрителей на протяжении сорока лет… Все остальное было лишь фоном для главного: встречи предна-значенных друг другу на грани двух миров… В конце звучал диалог из обретенного сквозь муки райского сада…

Эпилог у Вахтангова стал вершиной гимна божественному устройству мира, властвующему над людьми, в свете которых многие общественные законы оказываются мнимыми. Тема Вах-тангова, умершего накануне премьеры, – освобождение через страдания, преодоление земного притяжения – совпала с темой еврейского выживания на грани миров. Опираясь на националь-ные иудейские традиции, Вахтангов осуществил и свою творче-скую мечту о будущем преображенном через праисторию модер-нистском искусстве.

У московского «Гадибука» Габимы впереди была еще долгая жизнь. Этот уникальный спектакль подтвердил пророческие слова Максима Горького: «Габима еще удивит мир в области сцениче-ской трагедии».

МОСКОВСКИЙ «ГАДИБУК» В ЗЕРКАЛЕ СОВРЕМЕННОСТИ…

Антитеза

Со дня своего появления в 1922 году габимовский «Гадибук» парализовал творческую волю многих коллективов. Ему пытаются подражать и часто проваливаются, ибо в московском спектакле заключалась тайна искусства, которую невозможно воспроизвести – остается лишь форма, неодушевленный музейный экспонат, ко-торый как магнит, притягивает, завораживает. И чем дальше от первоисточника отходят создатели современных постановок, тем ближе к истине, хотя бы к ее далекому отражению…

В 2008 году в связи с 90-летием со дня рождения Габимы в Ие-русалиме был впервые представлен фестиваль «Дибуким» – целый каскад спектаклей, спорящих с первоосновой. Прологом к нему стал «Гадибук» из Варшавы, созданный на основе текста Анского Ханой Кроль и поставленный Кжиштофом Варликовским как об-раз больной совести поляков, пытающихся осознать трагедию ев-рейства как свою собственную. Она была обозначена в ностальги-ческом воспроизведении подлинных орнаментов сожженных дере-вянных синагог – на этом фоне происходит здесь судьбоносная встреча героев; в акценте на микву, как образу первозданной чис-тоты, к которой стремится Ханан, и где он умирает; в конструкции бесконечных зеркал, как дороге из настоящего в секрет иудейско-

ТЕАТР

186

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

го прошлого… Эпицентром его стал образ маленького брата «Ха-нана» погибшего в Катастрофе, однако живущий в нем как «Ди-бук», как вечный ребенок (убедительная пластическая раздвоен-ность игры актера Анджея Хира!)

Спектакль был замедленным, тяжелым, как и любое другое про-изведение, связанное с проблемой больной совести европейцев, которые демонстративно уважительно пытаются приблизиться к еврейской теме, ставшей в последнее время «модной», однако лишь «самовыражаются» и чрезвычайно далеки от сути – в чем же «дибук» евреев?!

Действо оказалось искаженной картиной иудейства, попыткой понять другого через себя несовершенного. Постановка стала кри-вым зеркалом национального мифа…

Однако именно поляки с их свободой трансформации перво-источника открыли дверь к изображению «дибуков», как ключей к пониманию менталитета современников.

Как же соотнесли себя израильские таланты в год юбилея «Габи-мы» с ее легендарным прошлым? Прежде всего, с огромной долей иронии на исторической дистанции… Рассказы о духах мертвых, вошедших в тела живых, везде были преподнесены сквозь призму смеха и даже сатиры, как давно устаревшие представления местеч-ковых евреев Восточной Европы. Спектакль «Дибуким» Мор Франк, созданный на основе драматургии Михаль Каплан, использовавшей тексты книги Гедалии Нагаль «Рассказы о дибуках в израильской литературе». Весь спектакль – рациональное исследование: что та-кое «дух мертвого, ищущий живого для своего исправления»? Обра-зы рыбы, курицы, увядших растений, вошедшие в девиц, были сыг-раны в диалоге с публикой на ноте взаимопонимания, как глупость самовнушения отсталых галутных иудеев, веру которых в переселе-ние душ стоит наконец-то разоблачить.

Единственным моментом, сблизившим спектакль с первоисточ-ником Ан-ского – Вахтангова и позволившим остаться в рамках не однобокой слепой критики, но обновляющегося художественного целого, стал эпилог. Это был танец в унисон вокруг невесты сошед-ших с ума гостей, прилепившихся к ней как к внеземному «дибуку». Реминисценция с легендарным гротеском нищих Вахтангова пре-вратилась у Мор Франк в церемонию молодежного сжигания жизни, ритуал тяги к смерти как жажды нового рождения…. Апелляция к классике привела к неожиданному актуальному художественному открытию, в котором израильский комплекс самоубийства был представлен одновременно как надежда на возрождение и безу-мие… Это была уже не однобокая критика, но новаторская позиция, которую можно было не принимать, но невозможно не учитывать…

ТЕАТР

187

ЗЛА

ТА

ЗА

РЕ

ЦК

АЯ

Односторонне представила классический миф и знаменитая режиссер Рина Ерушалми в начале 2009 года в своем ансамбле «Итим» при Камерном театре. Ее «Гадибук» был основан на трансформации канонического сюжета американским драматур-гом Леоном Кацем. С точки зрения Ерушалми – Кац весь рассказ о «Гадибуке» – не более чем «бобэ майсес» двух старомодных ста-риков (Йоси Сегаль и Дина Лимон), воркующих на завалинке на просцениуме на идиш о своей молодости. Их непонятную боль-шинству речь сразу переводит на иврит Зеев Шимшони, выпол-няющий роль интеллигентного современника, подчеркнуто серь-езно погружающего зрителей в дела давно минувших дней, кото-рые с его точки зрения не устарели. Языковая цепочка с одной стороны создавала возможность прямого участия публики, а с дру-гой отрезала для нее вход в действие, демонстративно оставляя для нее «подглядывание через замочную скважину четвертой сте-ны»… Именно так, по Станиславскому и строилось в эпицентре действие, демонстративно отделенное от зала, как художественно ценностный замкнутый мир, в который погружались актеры, не приглашая на свои вершины никого… Однако что видел зритель, сидевший в двух метрах от одноуровневой сцены? Освещение, актеры, куклы – все было направлено на то, чтобы его заворожить, загипнотизировать известным рассказом, от которого были отде-лены и сами артисты (это без труда читалось вблизи по их глазам).

Абсолютно неестественной была сцена изучения каббалы в бейт-мидраше у рава Азриэли, где актер Ноам Бен Эзер пытался воздействовать на учеников и на зрителей мистическим озвучива-нием обычных еврейских молитв, демонстративно выпевая иврит-ские буквы, как «основу мира»!.. Подавляющая тяжелая рацио-нальная игра без внутреннего перевоплощения рождала лишь со-мнения и вопросы – неужели это – эстетическое откровение? Жа-жда свободы восприятия заставляла протестовать, и органично вспомнился преданный, использованный чисто внешне Стани-славский, и вслед за ним хотелось крикнуть: «Не верю!»

Единственный актер, не предавший заветы Мастера психологи-ческой реинкарнации во имя истины героя и действительно дер-жавший нерв всего спектакля, был Эммануэль Ханох, сыгравший Ханана – влюбленного «Дибука»… Но и его артистическая творческая сила растворилась в общем фальшивом эстетическом решении… Ибо с точки зрения Ерушалми – Кац классический «Ханаан» умер не от чистой возвышенной любви, не от стремления в скрытый вечный «Райский Сад», но от низменной кровавой страсти, исходящей от Сатаны. Только с его помощью он достиг своей возлюбленной в мире смерти. Идея власти Дьявола в ре-альности наиболее ярко была выражена в момент умирания героя.

ТЕАТР

188

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

выражена в момент умирания героя. Перед публикой на чистой сцене на маленьком ковре, как знак грязи

чувств, актер обмазывал себя дерьмом и кровью и уходил, увлекаемый лесом огромных сверкающих серебром столбов. Их затягивающее движение напоминало не только о пути Ханана в ад, но об аде совре-менных монументов из алюминия и стекла, где правит рациональный бизнес, математический порядок и нет места для любви…

Вершиной полного отрицания смысла еврейского наследия здесь была последняя беседа старичков – голубков, осколков мира идиш, которые сами больше не хотят слушать о том, что с их точки зрения «давно умерло».

Однако убранство спектакля было богатым и убеждало в обрат-ном и красотой традиционных костюмов и решением сцены на сцене с уходящей перспективой, как связь зала со своей историей (сценограф Ури Он, костюмы Иехудит Ахарон!). Этот внешний наряд действия был единственным, что напоминало о националь-ном наследии, отрицаемом режиссером изнутри как мир, где балом правит дьявольский цинизм и прагматизм, противостоящий визу-альной еврейской красоте, которая тем не менее несмотря ни на что существует в спектакле, как неуничтожимый временем факт…

Тотальное разрушение даже памяти о первоисточнике, питав-шем создание Анского – Вахтангова, представляет с начала 2009 «Комнатный театр» (Театрон ха хедер) Амира Урьяна. В отличие от ансамбля «Итим» в группе Урьяна не пытаются никого заворо-жить или загипнотизировать реальностью давно ушедших дней… Наоборот, все открыто – без масок. Оттого и «стреляет» безоши-бочно в цель. С самого начала публика предупреждена Габаем (Ав-рахам Гибсон Бар Эль), что «все действия истолкованные и скры-тые, все голоса и движения, которые увидят глаза в этой церемо-нии, все исходит из тел артистов, играющих перед вами. Нет тут никакого фокуса-покуса, ничего не придумано… Все произойдет во имя исправления с миром, и после церемонии состоится беседа с участием ватаги артистов…». Обнаружение действия как откры-той игры изначально настраивало зрителей на роль добровольных участников общей церемонии духовного излечения, которая со-стоялась на последнем этаже «Комнатного театра». О первоисточ-нике Анского здесь напоминал только ритуал изгнания дибука, ко-торый не хотел уходить. И не было тут никаких дополнительных героев – только Рав Каббалист (Амир Урьян), его помощник – Га-бай (Аврахам Гибсон Бар Эль) и Мирьям-Двойра – несчастная де-вица (Майя Альрон). Постановщик – бывший актер «Габимы», помнящий знаменитый спектакль, в результате многолетней рабо-ты сознательно отказался от любых ассоциаций с музейным, кано-

ТЕАТР

189

ЗЛА

ТА

ЗА

РЕ

ЦК

АЯ

ническим «Гадибуком». Представление заявлено в программке как «черная трагикомедия», написанная по источникам, которыми пользовался сам Ан-ский. Протокол Рава Пинхаса Михаэли из Столовиц 1848 года был посвящен описанию лечения больной «от злого запрещенного потустороннего духа» – изгнанию непрошен-ного «гостя» – «а гейст». Текст был опубликован в Варшаве в 1908 году под названием «Ужасная история» (Маасе Нора). Ан-ский помимо фольклорных источников, записанных позже в экспеди-ции 1912 г, вдохновился прежде всего этим текстом, однако в ито-ге преобразил его в историю бессмертной любви, божественную силу, торжествующую над смертью и объединяющую миры…

Цель Амира Урьяна была другой – создать ритуал взаимного очищения, заставить задуматься о личном «духовном счете» каж-дого, побудить проверить свои современные еврейские ценности в ассоциации с оригиналом 1848 года…

Для этой цели было предназначено все: минималистский дизайн – только длинный стол со святыми книгами да два кресла, а в них – двое неизвестных, полностью покрытых талитами. Дрожащий свет свечей, зажигаемых Габаем объединяет вместе зрителей (их всего 12!) и акте-ров в совместный ритуал общего духовного излечения. Комната вы-строена как закрытый подвал для пыток, в которой контраст белого и черного символизируют столкновение идей и тяжкий путь к истине… Главные мысли в этом спектакле представляет в этом спектакле сам «Гадибук», который находится внутри несчастной больной. Актриса Майя Альрон рисует его образ сюрреалистическими красками, как дух победитель, как обвинитель еврейской религии, которая «ограничивает свободу самовыражения каждого в современной действительности». Перед нами была вовсе не легендарная «Лея», но стоявшая у ее исто-ков «Мирьям-Двойре»; и не жених Ханан, безнадежно влюбленный вошел в нее после смерти, но отец жениха Танхум, не состоявшийся при жизни и избравший случайное слабое существо для главной своей миссии – декларации идей внутренней свободы! «Гадибук» в «Ком-натном Театре», прорывающийся как Прометей сквозь больную Двой-ру – образ созревшего разума, мук совести каждого, представляющий ценности всеобщей образованности, противостоящие условностям ре-лигиозного общества. Мертвый Танхум как командир на баррикадах в плакатной игре Майи Альрон, поднявшей вверх фонарь света, защи-щает всех альтернативных «дибуков», которые могут быть в любом человеке, и у каждого из них есть право на абсолютно свободное твор-ческое самовыражение!

Каббалист и его Помощник представлены гротескно, как ожив-шие звери. (Очевидна была переакцентировка зоологических – жизнеутверждающих образов нищих из габимовского шлягера.

ТЕАТР

190

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Здесь животные краски – средство разоблачения, утверждения смертоносной силы героев.) Их аморальные, антигуманные реак-ции в итоге создают впечатление, что истинные духи ада – Дибуки именно они!

Это толкование старого мифа, показанное как бессюжетная це-ремония излечения продолжающейся болезни, получила неожи-данные и неоднозначные реакции у публики после спектакля. Зри-тели не приняли радикализм постановщиков, представивших лич-ную реакцию на верующих слишком однозначно в черно-белых тонах, диктовавших а не приглашавших к со-размышлению. Свет-ская демонстрация свободы против религиозного засилья, демони-зация верующих, проповедь, а не исповедь оттолкнули зрителей… Мнения разделились и дискуссия была жаркой. Ибо для евреев есть еще множество путей и бесконечное количество оттенков в их представлении о том, что такое «Дибук Веры»!

Однако спектакль сам по себе был совершенным театральным мидрашем, талмудическим текстом, еще одной попыткой прибли-зиться к истокам бытия сквозь призму легендарного мифа.

Синтез

Битва за бесконечную глубину национальных сокровищ про-должается в идущих и сейчас спектаклях. Очевидно, что разруши-тельной, эстетически убедительной Антитезе противостоит не ме-нее сильный созидательный духовный Синтез – постановки, где просматривается пирамида смыслов, восходящих к сути классиче-ского «Гадибука». Все эти спектакли обнаруживают в знаменитом оригинале неисчерпаемый источник еврейской красоты и универ-сальных ценностей. Каждый из творцов идет по своему оригиналь-ному пути, однако объединяет их всех не жажда проповедовать, но причащать, погружая в неизвестное собственное богатство с по-мощью казалось бы далеких эстетических систем. При этом дистанция взгляда приближает к истине.

Драм-балет Ренаны Раз и Офера Амрама «Ов, или В середине ночи» построен на каббалистической идее созидательной мощи букв Иврита как Святого Языка. Все начинается с их глобальной видео игры, в которой на огромном экране доказывается визуаль-но, что «Лея и Ханан» – «Ов…» – единая личность, в которой пе-ремешаны их души – и в этом тайна всего творения…

Новаторство постановщиков было и в том, что они доказывали свою идею без слов, чисто пластически на фоне итальянской еврей-ской музыки – диалога виолончели и контрабаса (Ралли Маргалит и Эхуд Герлих). Актеры открыто на глазах у зрителя менялись образ-

ТЕАТР

191

ЗЛА

ТА

ЗА

РЕ

ЦК

АЯ

ами – мужчина с парике с косами становился нежным и податливым как женщина, а его прекрасная половина в маске мертвого «Дибука»– мужчины властвовала над ним, как всадник над своей лошадью. Од-нако все эти фантасмагории были подчинены одному – напомнить о бессмертном мифе. Эпицентром спектакля стали звуковые цитаты из классического «Гадибука» – запись голосов встречающихся уже за гранью бытия влюбленных, которые превращали будничные узна-ваемые войны полов – прозаическое чудовище «Ов…» в напоминание о единстве миров, высшего и низшего в человеке, об экзамене живых перед мертвыми, о силе любви, преодолевающей все на своем пути. Драм-балет «Ов…» Ренаны Раз и Офера Амрама, который очень скромно соотнесся лишь с одной из тем спектакля Ан-ского – Вахтангова, стал в итоге напоминанием о первом божьем творении, о райском саде, о котором сейчас, как и о московском «Гадибуке» можно лишь тосковать, как о недостижимом свете…

Тот же высокий каббалистический уровень, предполагающий сравнение с первоисточником, однако в другой форме, в спектакле Шмуэля Шохата «Между Двумя Мирами». Здесь полный рассказ о классическом габимовском «Гадибуке», однако в совершенно другой форме – не как цель, но как средство для «разрушения стен и преодо-ления страха с помощью пародии на канон». Автор зрелища пригла-шает зрителя к свободному соучастию в путешествие к правде наше-го современного существования – в безграничные духовные миры дорогой черного юмора. При этом «стенами» оказываются цитаты из известной постановки, переосмысленные постановщиком. Ассимет-ричный стол московского дизайнера Натана Альтмана преображается у Шмуэля Шохата в смеховую могилу, из которой выползает рука дибука Ханана, достающего пришедшую к нему Лею… Черно-белые гротескные лицевые маски актеров, которые там символизировали нищих живых мертвых, тут – мертвых живых, на фоне которых ог-ромные музейные куклы тех габимовских «Леи и Ханана» оказыва-ются самыми теплыми, узнаваемыми, домашними… Автор исполь-зовал традицию японского искусства, где в театре «Бунраку» огром-ную куклу водят закрытые в черное три актера. Однако Шмуэлю Шохату важно было подчеркнуть единство еврейского времени и пространства, и потому его актеры Нимрод Айзенберг, Ярон Сончи-но и Аелет Шадмон-Фишер демонстративно открыты и пластически раздваиваясь ведут диалог с куклами как с собеседниками. Все эти художественные напоминания о прошлом Шмуэль Шохат использо-вал, как стартовую площадку для создания абсолютно нового акту-ального спектакля.

Спектакль начинается при полном свете в зале. Трое актеров приглашают публику к соучастию в веселом народном празднике,

ТЕАТР

192

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

где каждый может причаститься радости творчества. Куклы, атри-буты, изменение мест действия, метаморфозы времени и простран-ства от комнаты в доме до кладбища, от свадебной хупы до риту-ального стола для излечения – от театральной иллюзии до реаль-ной публики – все это оформлено в виде легкой игры детей, вос-принимающих кукол как живых существ. Именно они – неживые и музейные «экспонаты» говорят здесь самые важные и глубокие вещи. Режиссер разрушает ожидание серьезного зрелища, настраи-вает на праздничную легкость трансформаций, и наконец, отнима-ет у актеров право на истину, оставляя ее марионетке – цитате из Вахтангова… Постановщик разрушает и исходную японскую тра-дицию «Бунраку», не скрывая, но обнажая актеров как равных кук-ле героев… Их виртуозное, как в балете, общение с материалом создает неповторимый эффект мертвого более живого, чем чело-век. В итоге, каждая мизансцена была ступенью восхождения на духовную вершину, к которой вели актеров и зрителей прекрасные канонические наивные куклы, как бы реабилитируя знаменитый спектакль, возвращая ему право на бессмертие…

Смех участников действа прежде всего произрастал у актеров и их героев из неприкрытого страха смерти, как его преодоление. Это был спектакль о мощной силе разрушения и о бессмертии – праздничной победе над небытием.

В эпилоге артисты уже без кукол, освобожденные от черных по-крывал, соединялись в белом на вершине «стола», превращавшегося в этот момент в пик скалы, уходящей в небо, как неразлучные влюб-ленные, преодолевшие тяжесть Земли… Здесь не было силы высшего суда, как в традиционном спектакле, однако вновь прозвучала как и там тема счастья духовной победы ибо лица их сверкали светом…

Ради этого момента и был создан спектакль, как смеховое пу-тешествие по известному сюжету в непредсказуемые миры для эпилога как приглашения к гармонии и ненавязчивого вопроса: а ты готов к такому же отречению от рациональной выгоды и бескорыстному самопожертвованию во имя?.. Этот актуальный для израильтян акцент органично возник в итоге всех интеракций с публикой в театральной лаборатории Шмуэля Шохата, преобра-зившего классическое наследие в злободневное послание о внутреннем долге, о необходимости самоидентификации о само-проверке на выдержку и готовности к преодолению ради самого дорогого что есть на сердце, о бескомпромиссности и бесстрашии – подобно тому, как транслирует нам и сейчас национальный театральный миф. «Гадибук» – сценическая мистерия, не исчезающая во времени, возникающая на новом витке истории, как феникс из огня – символ духовного возрождения…

ЭССЕИСТИКА

193

ВИ

ЛЬ

ЯМ

БА

ТК

ИН

Вильям Баткин

ОСЕНЕННЫЙ ОСЕНЬЮ ПОЭТ… Патриарх русской поэзии Израиля…

Осененный осенью Поэт, Озаренный запредельным даром, Как радаром, вслушиваться в небо, В напряженный зуммер, в шорох слова, Освещенный щедростью иврита, Оснеженный сединой Хермона, Не согбенный грузными годами, Пунктуально точный, словно Гринвич. Познакомьтесь: наш Поэт – Савелий Гринберг.

ЭНЕРГИЯ ПОЭТИЧЕСКОГО СЛОВА Достоверная информация о достославном возрасте Поэта – в

двузначной цифре властвовала округлая восьмерка с приторочен-ной пятеркой – предполагала кручинную встречу с высохшим, сгорбленным старцем, поддерживаемым под трясущиеся локот-ки… Но на творческом вечере Савелия Гринберга в иерусалим-ском Музее итальянского еврейства предстал элегантно-статный автор, с первых минут мастерски и решительно овладевший ауди-торией, негромко и дерзко, молодо и напористо читающий свои, скажем так, непростые стихи, словно волны, накатывающие на слушателей, в одночасье и очаровавший нас, и с избытком наде-ливший запасом энергии поэтического слова:

…Утро и лица теплеют, Словно вытаенные из ночи…

или:

…Там на верховьях вдоль по урочищам рекастым осколки солнца иных времен…

или:

…В самом отсутствии упрека В самом этом упрек…

ЭССЕИСТИКА

194

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

А спустя несколько дней, словно столетия мелькнувших, Поэт принимал меня – приглашенного или напросившегося – в своей тес-новатой и неприхотливой иерусалимской обители, блоками книг под потолки облицованной. Радушно усаженный в кресло, я мог наблю-дать хозяина в привычной домашней обстановке, и первое впечатле-ние, четкое и неопровержимое, возможно, неожиданное: человек он свободный, вольный, независимый, есть еще добрый десяток синони-мов, но меня и большинство других – уверенных, сильных, якобы не-податливых обстоятельствам, – врожденная рабская зависимость от любых подробностей существования напрочь лишает осознанного ощущения свободы. А Савелий Гринберг – и Поэт, и Человек свобод-ный, таким он мне увиделся.

И сорочка васильково-темная, легкая, не приталенная, на горле – распахнутая, и стать – под стать нраву – не согнутая, и походка, и жесты – пластичные, и разлет белоснежных волос – шелковистых, над крупным лбом разворошенных, и черное надбровье над глазницами глубокими, и скулы острые, до розовости начисто выбритые. И губы яркие, улыбкой означенные, и весь облик – еврейский, не скорбный, свободный, какой нам всем предначертан, да обретен не каждым…

Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянье…

Есенинское лаконичное двустишье, вырванное из контекста, из-

начально по праву афоризма обреченное на признание, в данном случае позволило мне – при четырехчасовой беседе – лицом к лицу с Савелием Гринбергом набросать лишь эскизный его портрет, за-поздало разумея к исходу встречи – обоюдо-заинтересованного интервью – истинное, доподлинное изображение Поэта – в его творчестве, оттого и хожу кругами вокруг да около, плутаю, плету фразы, нанизываю друг на друга речения, что – пока! – не постиг это явление – крупное и глубокое, оригинальное, непохожее, до того не встреченное, – поэзию Савелия Гринберга.

По основным возрастным этапам биографии поэта Савелия Гринберга следовало бы отнести к громкому поэтическому поко-лению Константина Симонова и Маргариты Алигер, Павла Шуби-на и Ярослава Смелякова, Льва Озерова и Вероники Тушновой, но он с ними изначально разошелся в главном: дарованная Савелию Гринбергу Свыше поэзия – свободная и раскованная – не пожелала ни за какие блага повиноваться власть предержащим, и его никогда не печатали в стране Исхода, впрочем, он никогда не бил челом в редакционных кельях столичных журналов.

Москвич – по интеллигентности, по прозрачной чистоте рус-

ЭССЕИСТИКА

195

ВИ

ЛЬ

ЯМ

БА

ТК

ИН

ской речи, не замутненной после двадцатишестилетнего погруже-ния в ивритскую среду. С молодости и до сегодняшнего дня пишет стихи, обозначу их – савелио-гринберговские, ибо едва ли специа-листы – литературоведы, лингвисты – найдут им аналоги.

Так кто же он, поэт Савелий Гринберг? Дитя народа Авраама, как волк, обложенный кострами, оскалом каменным цензуры, не признан, но ко сроку призван в полк ополченья Подмосковья, в бушлат шеренг Новороссийска, но озаренный запредельным даром, как радаром, вслушиваться в Небо, в напряженный зуммер, в шорох слова, одарит нас высоким слогом. Непрост Савелий Гринберг, не-обычен, и оттого, как друг, я упреждаю: прежде чем споткнуться на уступах его стиха, на устно-разговорных его ритмах, послушайте, пожалуйста, Поэта, да, с глазу на глаз, на встречу с ним завалитесь, – в иерусалимских тесных залах они случаются не часто.

«МОСКОВСКИЕ ДНЕВНИКОВИНКИ» Это название первой книги Савелия Гринберга, изданной в

1979 году в Иерусалиме. Следует ли втолковывать читателю, чут-кому к поэтическому слову и прихотливому, если он уже принялся за прочтение моих настойчивых попыток поведать о поэзии Саве-лия Гринберга, что «дневниковинки» – неологизм, появившееся в его языке слово, обнаруженное поэтом в неисчерпаемых языковых запасниках, его патент, придумка, не механически собранное, а слитое из двух слов – якобы разноликих, разноперых, разнова-лентных: д н е в н и к, вбирающее регулярные важнейшие записи, и диковины, точнее д и к о в и н к и – странные удивительные яв-ления. Оба слова порознь – привычны, всегда на слуху, но, сплав-ленные в пламени авторской творческой фантазии, они и щедро пополняют язык, и предельно точно озаглавливают сборник сти-хотворений, в котором каждое – и впрямь – в диковинку.

…Извлечь квадратный корень из готики дабы определить характер пространственных ощущений и восприятий готических эпоховремён…

или:

…когда я прохожу сквозь город от Арбата до Таганки

в глубины выгнутых старинных переулков

ЭССЕИСТИКА

196

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Заяузья завязшего в веках…

или: …Москва пролетала отнятым счастьем…

Изданная в Иерусалиме книга – от первой строки до последней – московская, сотканная мастерски и вдохновенно, на любви и страдании, выдохнутая сквозь сжатые зубы, но изнывающим от боли сердцем, боли не утихающей, не умолкнувшей почти за три-дцать лет репатриации, – не ностальгическими всхлипываниями, не осколком в груди, а раной – рваной, давней, но открытой, невзирая на: непризнание, поэтическую судьбу, изломанную невостребован-ностью, на звериный антисемитизм – советский ли, российский… Впрочем, у антисемитизма нет национальной принадлежности, он – вселенский: русский, украинский, немецкий, французский, анг-лийский, арабский. Думается, была бы жизнь на Марсе, и там объ-явились бы юдофобы…

Мне «Московские дневниковинки» интересны тем, что «это было с нами или страной, или в сердце было моем…» – судьба Савелия Гринберга, невольного поэтического отшельника, в те годы, горестные и кровоточащие, прочно сочленена или пере-плетена с участью государства, ныне нами именуемого страной Исхода:

– тридцатые, после трагической смерти великого Поэта, – уча-стник «бригады Маяковского»…

– сороковые-роковые – доброволец народного ополчения, воен-ный корреспондент в окопах «Малой земли» – не той, брежнев-ской, а захлебнувшейся кровью молоденьких морских пехотинцев Цезаря Куникова…

«Береговыми тропами / придавлено / к земле / перебинтованное

небо / в тампонах облаков». Или: «Гранёное волнами море / в обвалах ночных облаков / в по-

ходах / волнам и разрывам / наперерез / с Большой на Малую / в

звездный / огненный рейс…» – пятидесятые-семидесятые – научный сотрудник Музея В. В.

Маяковского, сотрудник штатный, но штампами не мыслящий, осознавший – исподволь или внезапно – барометр удушливой ат-мосферы власти зашкалило, и неприемлемая советофобия рвется наружу – в рокот строк, и Савелий Гринберг в 1973 году репатрии-руется в Израиль.

Ибо: «В начале было слово / а потом нарушение его…»

ЭССЕИСТИКА

197

ВИ

ЛЬ

ЯМ

БА

ТК

ИН

(– Савелий, – спрашиваю я у Поэта, – какое самое яркое впе-чатление у вас на Земле Обетованной за все эти годы?..

– Свобода…Человек должен быть свободен от своего собст-венного существования… Поэзия связана со свободой… Поэзия – самоосвобождение.)

Когда мы, в силу различных обстоятельств, уезжали в Израиль, мы рвали с корнями, по живому, оставляли и единственное любимое дело, и возлюбленных, и друзей, и родных, ощутив опустошенно себя за бортом той прожитой жизни, и лишь спустя время внезапно счаст-ливо осознав – самое дорогое в себе, в раздираемой болью душе мы увезли с собой, пронесли сквозь таможенные турникеты. Савелий Гринберг об этом напрямую не говорит, как и о своей негромкой, глубинной, не декларативной любви к Эрец-Исраэль, где он стал большим, признанным и почитаемым израильским Поэтом.

«ОСЕНИЯ» Именно так, с ударением на третьем слоге, называется следую-

щий сборник стихотворений Савелия Гринберга, изданный в 1997 году в Москве при подспорье преданных друзей, и через четверть века не вычеркнувших Поэта из памяти.

А он остается верен себе – и по стилю, и по тональности, и по форме стиха, даже в названии вновь неологизм – ОСЕНИЯ, еще более красочный и точный, философский и глубокий, вобравший в сочном слове о с е н ь весь полный спектр нагрузок смысловых: и корень – с е н ь – покров, с глаголом о с е н и т ь – покрывать, как сенью, в знак защиты, покровительства, явленной внезапно мыс-лью, с причастием счастливым о с е н е н н ы й, и прилагательным о с е н н я я пора. Еще в первой книге Поэта я нежданно обнару-жил четыре строки заворожившие: «…Бывало – встретишься в

толпе с ней. /Под грохот моря выйдешь к ней, / Была когда-то

песня песней, / а нынче осень осеней…» Четверостишие это, словно мост переброшенный, словно чистый ручей, в реку рвущийся ис-ток новой книги «Осения».

Оба сборника обогащают друг друга, не зря ведь автор проду-манно и обоснованно включил в «Осению» и несколько фрагмен-тов из «Московских дневниковинок». И все же «Осения» – ярче и красочней, глубже и таинственней, и исповедальней – так талант истинного самобытного художника от картины к картине, от кни-ги к книге вбирает и опыт накопленный, и в поиске непрестан-ном новые краски и слова изыскивает, и обретает новые особен-ности. И читатель, уже сжившись с неологизмами поэта, скажу

ЭССЕИСТИКА

198

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

так – акклиматизировавшись в его словесных импровизациях, в мире его внезапных метафор, изловчившись не проваливаться, словно в проруби, в тексты без знаков препинания, вдруг вновь обнаруживает для себя, якобы искушенного, нечто новое, непри-вычное, сызнова завораживающее, к примеру, «онегостишья» или поэму «Осколковщина».

«…Бескрайние глаза глубин / пронзающие чернью огненных

зрачков / Осенний маскарад лесов». Или: «В распахнутое утро / Улица атлантидой / выплывает из

пучины темноты». Или: «Здесь на изгибающихся асфальтах / громоздкого / зады-

хающегося города / когда тополиные пушинки плывут». Четырнадцатистрочная строфа – онегинская строфа, которой

написан весь «Евгений Онегин», – неоспоримый пушкинский патент, сродни сонету. И Савелий Гринберг мастерски, словно играючи, изящно, вдохновенно и естественно приглашает нас под высокие своды храма онегинской строфы, где уже в автор-ском исполнении звучат его лирические стихи, узнаваемые, са-велио-гринберговские, – тридцать одна строфа в книге. Вот одна из них:

В полнеба осень распушило От подожженных облаков по несгораемым стропилам лучи скользят на твой балкон К чему морфемы и фонемы когда мы скованы и немы Так вспомним солнца времена Любое время криминал Бушуют фабулы утопий – Утопия – Утоп и я Утопия Цветы Поля Подмостки Сцены – Всё утопят – Театр – летучий мореход И легендарный Мейерхольд

И поэма «Осколковщина» – именно поэма, в ожеговском опре-

делении, большое произведение в стихах, обычно на историческую или легендарную тему, сложенная Савелием Гринбергом о нашем времени и о себе, – она ли не исторична, не легендарна, – из чего-то схваченного, услышанного, проговоренного, словно узор моза-ичный из осколков камешков, стекла, стали.

ЭССЕИСТИКА

199

ВИ

ЛЬ

ЯМ

БА

ТК

ИН

МОСКОВСКИЕ ВСТРЕЧИ Не приохоченный за долгую жизнь к восторженному и шумному

приему зрительного зала, не говорю уже о внимании критики в печати, напротив, к заговору молчания вокруг своей поэзии, Савелий Гринберг достойно и спокойно провел поздней осенью 1997 года творческий вечер в Музее В.В. Маяковского – первая презентация первой москов-ской книги «Осения» – это была не общепринятая дань почитания дав-нишнему сослуживцу, это был непритворный интерес любителей рус-ской словесности, в том числе и профессиональный, – «Осения» не могла пройти в Москве незамеченной… Не то время.

Но это было не первое его посещение Москвы – уже постпере-строечной, после десятилетий репатриации, – вероятно, одновремен-но ностальгический всплеск и осознание собственной судьбы, вре-занной в память, запечатленной в стихах, начатых еще в 40-60-е годы в Москве, дописанных в Израиле… О Савелии Гринберге вспомнили, пригласили в Москву – в канун столетнего юбилея Владимира Мая-ковского – он ярко и интересно выступал и на международной науч-ной конференции «Маяковский на рубеже 21 столетия» (19-21 мая 1993 года, Москва, ИМЛИ), и за «круглым столом» в Музее В. В.Маяковского, где до репатриации долгие годы работал.

СЕКРЕТЫ МАСТЕРСТВА

Разумеется, вдумчивому читателю, очарованному, как и я, сти-хами Савелия Гринберга, небезынтересны речевая тайнопись его поэзии, источники и истоки запасов энергии его лирики, и если первая составляющая – милость Б-жья, очевидна и неоспорима, то о его виртуозной технике следует поговорить особо, прежде всего нам, приученным или привыкшим к силлабо-тонической строгой ритмике стиха, – яростному ямбу, хорею нахохленному, размерен-ной поступи амфибрахия.

Не мной сказано – каждый пишет, как он слышит, а Савелий Гринберг, напряженно вслушиваясь в Небо, исповедует и передает бумаге свои свободно ритмические композиции, наполненные разго-ворной интонацией, щедро насыщенной новыми формами, словосо-четаниями, сплавами. Углубленный всесторонний анализ поэзии Са-велия Гринберга еще ждет исследовательской дотошности лингвис-тов, мы обозначим лишь основные, впечатляюще характерные: уже упомянутые неологизмы – новые слова, сотворенные поэтом, – «Осе-ния», «Дневниковинки», «Онегостишья», «Хеменгуэнье», «ведьмо-фейство» и ряд других, неожиданно точных, используемых автором для передачи оттенков чувств или предметов; это и гринберговское

ЭССЕИСТИКА

200

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

открытие – «рифмоуловители» – внезапно щедро рассыпанные, вкра-пленные, передвигающиеся по стиху рифмы, созвучия не только в конце строки, но и в середине или в начале:

«…Мимозы / Мимо озера», «…Ветры заиндевели / Индию выду-

мали / индивидуумы…», / «Выставка Пабло / Когда тряхануло зем-

ную палубу», «И ЖИЗНЬ ПИКАССА, И ЖИТЬ ПИКАССО…» – к открытию в 1956 году выставки Пабло Пикассо в Москве. Обращая внимание на «онегостишия» Савелия Гринберга, в которых он лег-ко и изящно входит под высокие своды пушкинской – онегинской – строфы, не упомянул я о неожиданно точных великолепных риф-мах: «облаками – облекают», «далекость – клекот», «лукаво – ле-калом», «нагрянет – на грани», «рысаками – рассекали», «мореход – Мейерхольд», – вплетенные в стихи, они их усиливают, несут дополнительную нагрузку, впечатляют.

Даже у именитых мастеров, уже проверенных временем магов поэтического слова, есть красная черта – дозволенные себе грани-цы, через которые они не переступают, а Савелия Гринберга отли-чает завидная, непонятная традиционно пишущему безбоязнен-ность, не геройство, а неустрашимость в работе над словом – его язык не боится сложившихся негласных запретов, его символика предлагает читателю, к примеру, слова-перевертыши, в которых логика обратного порядка чтения слова или фразы равнозначна знакомой… Так возникает его прославленная «Палиндромика», врывающаяся, словно вихрь, не только в его предварительно на-пряженный верлибр, но и в ямбы, и в хореи, оправдывая авторскую самоиронию: «Ты палиндром себе воздвиг нетрюкотворный».

ВЛЮБЛЕННЫЙ В ИВРИТ Каждый из нас, евреев, возвращающихся по воле Всевышнего на

Землю Обетованную, тешит себя надеждой вложить свой вклад, в меру сил – видимый, в становление нашей Эрец-Исраэль, – для Савелия Гринберга такой мечтой, реальной, осуществленной, стали переводы ивритских поэтов на русский язык, – его «Шира Хадиша» – страницы новой израильской поэзии в переводах Савелия Гринберга», выдержа-ли два издания (1992, 1995) и стали библиографической редкостью.

К моменту репатриации – 1973 году – Савелий Гринберг был уже сложившимся русским поэтом, со своей своеобычной, оригинальной поэтикой. Как и Маяковский, уверенный, что «время родит такого, как я, длинноногого», он интуитивно чувствовал, что в Израиле – современном, свободном, – должен быть – есть поэт, близкий по по-этическому миропониманию – новаторскому, модернистскому.

ЭССЕИСТИКА

201

ВИ

ЛЬ

ЯМ

БА

ТК

ИН

И Савелий Гринберг, влюбленный в тайну и глубину, в красоту и обаяние иврита, находит в журнале «АТ» стихи такого поэта – Дави-да Авидана – и знакомит автора со своими первыми русскими пере-водами. Младше Савелия на двадцать лет, крупнейший мастер в из-раильской поэзии наиболее новаторского направления, художник и кинорежиссер, Давид был взволнован и переводами нового репатри-анта, и его пониманием стиля, слога, словотворчества своего поэти-ческого собрата. Началось многолетнее сотрудничество, искренняя мужская дружба – русские переводы Савелия Гринберга появлялись в печати вслед за выходом новых книг Давида Авидана, но в 1995 году он внезапно ушел из жизни, и Савелий Гринберг, сужу по лич-ным впечатлениям, тяжело переживает смерть своего друга.

Для профессионального переводчика перевод начинается с выбо-ра, и Савелий Гринберг сделал безошибочный выбор – благодаря его книге «Шира Хадиша» (буквально: поэзия новейшая) русскоязычный любитель словесности смог познакомиться, и оценить, и восхититься стихами современных израильских поэтов: Давида Авидана и Иегу-ды Амихая, Йоны Волах и Натана Заха, и Меира Визельтира, и одно-го из крупнейших поэтов Израиля – Ури-Цви Гринберга, и ряда дру-гих. Не зря ведь не щедрая на похвалы новым репатриантам израиль-ская пресса, отмечая мастерство его переводов, назвала Савелия Гринберга русским поэтом, влюбленным в иврит.

Мне остается лишь пообещать читателю, если достанет времени и сил, отдельный рассказ о современной израильской поэзии – но-ваторской, модернистской – в переводах Савелия Гринберга.

СОПРОТИВЛЕНИЕ МАТЕРИАЛОВ Признание современников, желанное и нелишнее, непременное и

ко времени, пьянящее, как первач крестьянский, сладкое, как патока, имеет и обратную сторону медали – затягивает, словно тина болот-ная, слепит и развращает. Сколько самородных дарований извели, промотали свой талант, обожглись в чадящих лучах славы, исчезли, словно бабочки-однодневки, – сберегли себя лишь единицы.

Есть в механике понятие – сопротивление материалов. Свойство материалов противодействовать изменению их форм – и к поэтам применимо, да и к нам, евреям, – в том и разгадка племени нашего, в веках гонимого, но сбереженного… Да простит меня поэт Савелий Гринберг, милый сердцу моему Савелий Соломонович, но едва ли бы он состоялся по большому счету, если бы – дадим волю фантазии – его изначально, молодого и дерзкого, признали и печатали, жаловали бы и тиражировали, окатывали бы елеем критики, наделяли орденами и госпремиями, спецраспределителями и загранпоездками.

ЭССЕИСТИКА

202

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Но непризнание упрочило, уберегло дар запредельный – слово и слог его, и сегодня мы имеем того, кого имеем, – крупного и само-бытного Поэта на земле Израиля, замеченного и замечательного, очаровывающего и очарованного поэзией иврита, нам, читателям, дарованной в его переводах отточенных…

Несколько дней тому назад мы с ним долго разговаривали по те-лефону – он позвонил, вернувшись из больницы, – бодрый голос вселял надежду – худшее позади. Интересовался литературными новостями, о своем здоровье умалчивал: еще созвонимся, перегово-рим… Не созвонились, не переговорили… Это мое слово о нем, опубликованное, успел прочесть…

Умер Савелий Гринберг – патриарх русской поэзии Израиля. На кладбище Гиват Шауль в Иерусалиме собрались родные, друзья, почитатели его поэзии. Наш общий друг, известный русский поэт Борис Камянов, прочел поминальный кадиш. На горестную весть откликнулись не только у нас, но и в Москве, и в русскоязычном зарубежье, – его поэзию знают, любят и ценят…

Время – единственный и непогрешимый критик, чуткий к счету гамбургскому, и современная русская поэзия медленно и кропотли-во, вдумчиво и привередливо собирает под свои знамена достойных – возвеличенных и забытых, а имена нашумевшие отсевает.

Уверен – в Антологии русской поэзии двадцатого века, без по-спешности собранной, будет и наш Поэт – Савелий Гринберг.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

* * *

Израиль озарил меня вдруг Савелием Гринбергом, –

В годах он к восьмерке пятерку сумел приторочить, –

Когда ради рифмы сравнил его с лондонским Гринвичем,

Не стал он перечить – сам в рифмах придирчиво точен.

В сорочке льняной, с неизменно распахнутым воротом,

С густой сединой, разворошенной дерзостным ветром,

Он казался скалою, не тронутой скульптора молотом,

Пророком еврейским – порой, но всечасно – Поэтом.

– Савелий, – спросил… и добавил любя, – Соломонович, –

Откуда такая, годам не подвластная, молодость?

Ужели к наследию предков пробилась природа?

– Вы полагаете? – в глазах развеселая радуга, –

Таким неуемным остался он в памяти, радостным, –

Вздохнул глубоко и сказал убежденно: – Свобода!

ЭССЕИСТИКА

203

БЕ

ЛЛ

А В

ЕР

НИ

КО

ВА

Белла Верникова

«EВРЕЙСКИЕ МОТИВЫ» ГЕЙНЕ

Об одном редком издании

В советскую эпоху Генрих Гейне (1797-1856) перешел в разряд нечитаемых классиков. Но в начале XX столетия Гейне оставался актуальным поэтом в русской культуре.

Книга Генриха Гейне «Еврейские мотивы» в переводе Петра Вейнберга (СПб.: Изд. Ш. Бусселя, 1902) входит в богатое собра-ние русской иудаики Национальной библиотеки Израиля в Иеру-салиме. На первой и последней страницах книги имеются экслиб-рис и библиотечные штампы, позволяющие считать, что этот сбор-ник поступил в библиотеку во второй половине 1920-х годов и ра-нее принадлежал русскому еврею, статскому советнику и доктору медицины Льву Давидовичу Пласкову. «Еврейские мотивы» до-полняют ряд русских переводных изданий Генриха Гейне начала XX века, когда вышли два собрания его сочинений (одно под ре-дакцией П. И. Вейнберга, другое – под редакцией П. В. Быкова) и различные однотомники поэта.

Сборник «Еврейские мотивы» открывается переводом статьи «Гейне и еврейство» А. Штродтмана – немецкого биографа и изда-теля Гейне, взятой из его книги «H. Heines Leben und Werke». В примечании редакции подчеркнуто значение данной статьи для рус-ских читателей: «Статья эта интересна тем, что рисует отношение поэта к знаменитому “Обществу еврейского просвещения и науки” и главным его деятелям: Леопольду Цунцу, Моисею Мозеру, Люд-вигу Маркусу и др. В русской литературе эта часть биографии ве-ликого поэта еще недостаточно разработана». В статье освещена причастность Гейне к этой организации в 1822-23 гг., а также исто-рия самого общества, за несколько лет своего существования зало-жившего основы науки о еврействе – иудаики – на немецком языке и в дальнейшем послужившего образцом для всех создаваемых в Европе ХIХ века еврейских просветительских обществ. В том чис-ле, при создании в 1860-х гг. в Петербурге и Одессе «Общества рас-пространения просвещения между евреями в России».

Приведенные в статье Штродтмана, а также в биографическом очерке «Генрих Гейне» А. Горнфельда в 6-м томе «Еврейской энцик-лопедии» цитаты из переписки поэта с Моисеем Мозером свидетель-ствуют о душевной драме Гейне, связанной с его еврейством. В 1825 г. он перешел в лютеранство, что позволяло рассчитывать на получе-ние государственной службы и в то же время вызвало душевные пе-реживания, оставившие след в творчестве поэта.

ЭССЕИСТИКА

204

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

В сборнике «Еврейские мотивы» представлена в русских пере-водах проза и поэзия Гейне, относящаяся к разным периодам его литературной работы. В сборник вошел ранний неоконченный ро-ман «Бахарахский раввин», в основу которого положены сказания о средневековых кровавых наветах и еврейских гонениях в немец-ких прирейнских землях в XII –XV вв. (в тех же местах распевает свои волшебные песни Лорелея из знаменитого стихотворения Гейне). Помещена здесь и поэтическая баллада «Иегуда Бен-Галеви» – о великом талмудисте и поэте «золотого века еврейства» в Испании, написанная и опубликованная в последний период творчества Гейне. Два стихотворения Гейне, включенные в сбор-ник, также имеют свою историю – одно из них предваряет балладу «Принцесса Шабат», другое – с подзаголовком «При посылке эк-

земпляра "Бахарахского раввина"» – было напечатано в раннем пе-реводе П. И. Вейнберга в "Восходе" (№ 4-5, 1882).

Здесь уместно более подробно остановиться на творческой биографии Петра Исаевича Вейнберга (1831−1908) – составите-ля и переводчика книги «Еврейские мотивы». Петр Вейнберг, поэт, переводчик и педагог, был широко известен в России на-чала ХХ века своими переводами на русский язык классиков – Шекспира, Гете, Гюго и др., а также современных немецких и австрийских писателей, писавших о европейском еврействе, в их числе – Карл Гуцков, Леопольд Комперт, Бертольд Ауэрбах, Карл-Эмиль Францоз, Леопольд Захер-Мазох. Вейнберг перево-дил произведения разных жанров, так, с немецкого он перевел монументальный труд Густава Карпелеса «История еврейской литературы», комедию Г. Лессинга «Евреи», драму К. Гуцкова «Уриэль Акоста».

Петр Вейнберг с раннего детства жил в Одессе, учился в пан-сионе Золотова, в гимназии и на юридическом факультете Ришель-евского лицея. Его первая книга «Стихотворения Петра Вейнбер-га» издана в Одессе в 1854, в нее вошли переводы из Горация, Гю-го, Байрона и оригинальные стихи. Окончив Харьковский универ-ситет, Вейнберг в 1856-58 гг. служил в Тамбове и уже тогда увлек-ся поэзией Гейне, о чем свидетельствует псевдоним «Гейне из Тамбова», которым он подписывал сатирические стихи, печатав-шиеся в журналах «Искра» и «Стрекоза». Появлению этого псев-донима предшествовал курьезный случай: в 1856 г. в журнале «Русский вестник» была опубликована подборка оригинальных стихов Петра Вейнберга, которые редакция приняла за переводные и поместила под заголовком «Из Гейне». Впоследствии, живя в Петербурге, П. И. Вейнберг несколько десятилетий занимался пе-реводами и изданием произведений любимого поэта.

ЭССЕИСТИКА

205

БЕ

ЛЛ

А В

ЕР

НИ

КО

ВА

Любопытен словесный портрет Петра Вейнберга конца ХIХ ве-ка, оставленный И. А. Буниным после встречи с ним в артистиче-ской известного зала Кредитного общества: «Петр Исаевич Вейн-берг, душа всех литературных вечеров Петербурга, в великолеп-нейшем фраке и белом галстуке, с острым и голым черепом, со-вершенно юношескими глазами и душистой серебряной бородой, столь длинной и узкой, что его звали за нее Черномором…»*.

Просматривается грустная параллель в литературной судьбе двух евреев, плодотворно работавших в немецкой и русской культуре: в памяти широкого читателя остались романсы на сти-хи этих поэтов – «Лорелея» на стихи Генриха Гейне и «Он был титулярный советник» на стихи Петра Вейнберга (музыка А. С. Даргомыжского).

ПИЛИ ВСЕ НЕОБЫЧАЙНО, ЕЛИ КАК ОДИН

Фрагмент эссе "Разговор с автоответчиком"

Об авторах одесских песенок 20-х годов Якове Ядове и Мироне

Ямпольском писал Паустовский во «Времени больших ожиданий». Составители песенного сборника 1992 г. «Пой, Одесса» упоминают фамилии трех забытых поэтов, чьи тексты пополнили городской фольклор, – Ядов, Жечужников и Петр Коробов. Вот куплет из пес-ни Коробова, выдержанный в стилистике одесского застолья:

Ой, на столе уже накрыто множество добра:

Гусь с гарниром, чай с бисквитом, пиво и икра.

Пили все необычайно, ели как один.

И даже выпили случайно с лампы керосин. (Из сборника «Пой, Одесса!». Од., 1992.)

Общепризнанная и легко узнаваемая одесская стилистика вы-рабатывалась с переменным успехом на протяжении без малого полутора веков, начиная с повести Осипа Рабиновича о путешест-вии реб Хаим-Шулима Фейгиса из Кишинева в Одессу. [...]

Статья А. Изгоева «Молодые одесские беллетристы» в сборни-ке «Южно-русский альманах» 1902 г. была не только очередной попыткой способствовать развитию региональной культуры с тем, чтобы духовная энергия страны не уходила в один центр, обедня-ясь при этом и оставляя в запустении провинцию. Эта статья ста-вила задачу создания оригинальной одесской литературы, содер-жательно и стилистически отличающейся от общего литературно-

* Цит. по кн.: Марков А. Магия старой книги. М., 2004.

ЭССЕИСТИКА

206

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

го потока. Как литератор Александр Изгоев начинал в Одессе, где он жил с 1896 г. более десяти лет, окончил юридический факультет Новороссийского университета, заведовал редакцией одесской га-зеты «Южное обозрение».

Александр Изгоев: «Одесса не имеет своей оригинальной духовной физиономии. [...] Но особенно сильно сказывается отсутствие умст-венной жизни на положении одесского книжного рынка, дошедшего до крайних пределов падения. В книжных магазинах прочно устано-вилось мнение, что книга, изданная в Одессе, рассчитывать на успех не может. Здешний рынок торгует преимущественно или изданиями, предназначенными для еврейской публики, или умопомрачительно-невежественными книжонками для народа, рассчитанными на дурной вкус и возбуждение скверных инстинктов. Мало-помалу и одесситы привыкли смотреть на книги, издающиеся в Одессе, как на товар третьестепенный, который без столичной марки в виде одобрения петербургских рецензентов идти не может.

Ярче всего одесское умственное оскудение отразилось на худо-жественной литературе. [...] Я, однако, действительно думаю, что централизация всей умственной и духовной жизни в Петербурге не последнее слово в русской истории, что мы не пойдем по стопам Франции, где Париж съел духовную энергию всей страны, а откро-ем широко двери областным местным началам».

(Из сборника «Южно-русский альманах». Одесса, 1902.)

Как предсказал Александр Соломонович Изгоев, Одесса в обо-

зримом времени дала таки двух крупных писателей: в предреволю-ционное десятилетие – Семена Юшкевича, в послереволюционное – Исаака Бабеля, предоставив им обильную и колоритную местную пищу. Варилась эта пища на еврейской кухне.

Особые одесские вибрации в описании неистового еврейского застолья переполняют страницы романа Семена Юшкевича «Леон Дрей».

Семен Юшкевич: «– Что же это мамаша так возится? – с нетерпе-нием спросил, наконец, Леон. – От этой редьки идет такой запах, что нет сил удержаться... Да, папаша, – через минуту сказал он, – все-таки я должен признать, что в конце концов, я больше всего люблю родную кухню. Конечно, хороша русская кухня, русские закуски, хороша всякая кухня, все эти семги, икры, балыки, шницели, дичь, филе на шкаре, ромштеки, бефы строгановы и прочее, и прочее, но ничего не сравнится вот с этой редькой с гусиным салом, с этой руб-леной селедочкой или с этим студнем. Кто не вкусил подобных ве-щей, тот ничего хорошего не знал в жизни и прожил как дурак. Ма-маша, да скоро ли вы там? – крикнул он.

ЭССЕИСТИКА

207

БЕ

ЛЛ

А В

ЕР

НИ

КО

ВА

– Сейчас, сейчас, Леончик, – послышался ее глухой, но веселый голос, и через минуту, красная от жара, лоснящаяся, сияющая, в широкой белой кофте, дыша ароматами жареного лука и фарши-рованной рыбы, она появилась в комнате и успокоительно сказала:

– Останешься доволен, Леончик, своей мамашей; еще никогда рыба не удавалась мне, как сегодня. Настоящий крем, настоящий пух, а не рыба...»*

(Из романа С. Юшкевича «Леон Дрей»)

ОДЕССКАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ГРУППА

«МОДЕСТ ПАВЛОВИЧ»: ФАКТОР ГОРОДА

Из авторского радиожурнала Ефима Гаммера «Вечерний калей-

доскоп», Голос Израиля – РЭКА, 23 августа 2009 г.

Ефим, сегодня я расскажу слушателям вашего радиожурнала

«Вечерний калейдоскоп» об одном литературном событии, кото-рое пока что является инициативой двух человек, но имеет все ос-нования стать историческим.

Я поддерживаю постоянную e-mail-переписку с живущим в Нью-Йорке писателем, бывшим одесситом Вадимом Ярмолинцем, чей роман «Свинцовый дирижабль "Иерихон – 86-89"» вошел в этом году в шорт-лист российской премии «Большая книга».

Мы с Ярмолинцем входили в одесскую литературную студию «Круг», которую в 1980-е годы вел поэт и прозаик Юрий Михай-лик. Участники этой студии, неофициальные писатели, то есть те, кто работали в литературе без оглядки на предписанный идеологический и эстетический канон и не имели возможности издать свои книги, сохранили дружеские отношения и сегодня. Так, я переписываюсь с Вадимом Ярмолинцем, с живущими в Израиле поэтами и прозаиками Петром Межурицким, Павлом Лукашем, Феликсом и Сусанной Гойхман, с москвичкой Ольгой Ильницкой и с другими. А в соавторстве с Татьяной Мартыно-вой, живущей в Одессе, мы сочинили по e-mail-переписке дет-скую книжку «Мурка тебе написала письмо!», которая вышла в 2006 г. в международном издательстве Э.РА. Издатель – Эвелина Ракитская, сейчас она в Москве, а тогда жила в Тель-Авиве и то-же не раз выступала в вашей передаче.

Так вот, в ходе переписки с Вадимом Ярмолинцем мы пришли

* Цитируется по московскому изданию 1928 г.

ЭССЕИСТИКА

208

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

к пониманию того, что пора уже оформить нашу литературную группу или школу, а не оставлять это заботам досужих критиков, которым всегда недосуг при жизни авторов.

С возникновением и развитием Интернета было создано не-сколько проектов с участием одесских писателей нашего круга, живущих сегодня в разных странах.

В 2000 году в Интернете был проведен литературный конкурс «Сетевой Дюк», в котором отбирались лучшие произведения об Одессе в разных жанрах. Этот конкурс проводился и в следующем году. Обладателями премий «Сетевого Дюка» стали бывшие не-официальные одесские писатели – Игорь Павлов, Ефим Ярошев-ский, Анатолий Гланц, Борис Херсонский, Олег Губарь, Вадим Ярмолинец, Мария Галина, Павел Лукаш, Яков Шехтер и др. Их произведения усилиями бывших одесситов, а ныне израильтян Петра Межурицкого и Павла Лукаша, были опубликованы в жур-нале «22».

В 2007 году я составила, при содействии Петра Межурицкого и Вадима Ярмолинца, целый номер сетевого журнала «Артикль» №10, куда вошли одесские авторы из студии «Круг» и те, что уча-ствовали в конкурсе «Сетевой Дюк». В «Артикле 10» напечатан и отрывок из сатирического романа Ефима Гаммера «Засланцы», в котором действуют одесситы, ныне жители Израиля.

Время от времени в печатных и сетевых изданиях появляются публикации, объединяющие авторов нашей литературной группы. Таковы мои эссе «Кстати, о птичках» и «Как на ветру, во времени своем», опубликованные в Израиле, Санкт-Петербурге и Одессе. Или недавнее интервью Бориса Херсонского одесскому Интернет-журналу «Таймер», где он упоминает меня и Анатолия Гланца.

Писатели знаменитой одесской плеяды 20-х – 30-х годов роди-лись в десятилетие, предшествовавшее XX веку – Исаак Бабель в 1894, Эдуард Багрицкий – 1895, Катаев и Ильф в 1897, Юрий Оле-ша – в 1899. Впервые их объединил в одну группу Виктор Шклов-ский в своей статье «Юго-Запад», опубликованной в январе 1933 г. в «Литературной газете». В той же статье Шкловский отметил, что «традиция этой школы не выяснена». Традиция эта идет от много-национального характера Одессы, язык города формировали рус-ские, украинцы, евреи, греки.

Причем евреи внесли существенную лепту в формирование одесского языка, что отметил критик Андрей Левинсон в париж-ском сборнике памяти писателя-эмигранта Семена Юшкевича (1927):

ЭССЕИСТИКА

209

БЕ

ЛЛ

А В

ЕР

НИ

КО

ВА

«В ранних произведениях, как например в повести "Распад", начинающий писатель еще приневоливает себя к изложению об-щелитературному, книжная правильность которого дается ему с трудом. Но уже дает себя знать [...] та лингвистическая оригиналь-ность писаний Юшкевича, которая есть не прихоть, не индивиду-альный стиль, а живая разновидность русской речи, типический "идиом" еврея, изъясняющегося по-русски, оставаясь евреем. Го-вор этот, служащий поныне для языкового общения целого поко-ления и класса русского еврейства, есть не что иное, как прелом-ление семитического темперамента и внутреннего уклада сквозь формы русского словаря.

Слова те же, но синтаксический порядок иной, ибо диктуемый иной логикой, иными импульсами; но изменен не только порядок. Самая артикуляция этих слов, тембр голоса, окрашивающий их звучность, а главное ударения на них, ряды акцентов, определяю-щих выражение, вибрацию, напев их, все это образует как бы но-вый язык [...] самое словоупотребление, смысл привычных выра-жений видоизменяется в том "иудео-славянском" наречии, которое так чутко подслушано было Юшкевичем со всеми его "обертона-ми" юмора и скорби.

Все это Юшкевич впервые перенес на драматическую сцену. Риск был тем больше, что до него эти ужимки и гортанные выкри-ки служили лишь для пародий на еврейские нравы; то, что было пошлой карикатурой эстрадных куплетистов, постылым зубо-скальством заправских рассказчиков пресловутых еврейских анек-дотов, внутренне у него осветилось, насытилось жалкой, трога-тельной, а иногда и поэтической человечностью».

Преемственность одесской литературной традиции – от Юшке-вича к Бабелю – отметил критик Абрам Лежнев в некрологе Семе-на Юшкевича в газете «Правда» 1927 г. Годом позже эта литера-турная эпитафия была перепечатана в изданном в Москве тремя томиками романе Юшкевича «Леон Дрей», образце последней продукции частного книгоиздательства в СССР:

«…в дореволюционное время Юшкевич был одним из видных писателей, каждое произведение которого находило широкий от-клик, возбуждало много внимания и споров. Юшкевич был изо-бразителем еврейской городской бедноты, мещанства, одесской улицы. Он ввел в литературу, задолго до Бабеля, своеобразный жаргон Одессы (критика упрекала его в порче русского языка)».

ЭССЕИСТИКА

210

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Надо сказать, что задолго до Юшкевича и Бабеля по-русски с ев-рейскими обертонами говорили герои повести Осипа Рабиновича о путешествии реб Хаим-Шулима Фейгиса из Кишинева в Одессу (1865), что показано в моей диссертации и в эссе «Разговор с автоот-ветчиком», напечатанном в 2003 г. в альманахе «Дерибасовская-Ришельевская».

Мы с Димой Ярмолинцем решили назвать нашу одесскую литера-турную группу «Модест Павлович», по имени героя повести Анато-лия Гланца «Будни Модеста Павловича», опубликованной еще в со-ветском журнале «Химия и жизнь», и выставленной сегодня в Интер-нете. Модест Павлович Гланца выражает ту одесскую амбивалент-ность, о которой пишет Вадим Ярмолинец:

«Бабель охарактеризовал одесситов как людей жовиальных. В рус-ском языке такого слова нет, Бабель произвел его от французского jovial – веселый, жизнерадостный. Он словно хотел сказать, что жиз-нерадостность одесситов особого рода. В этом он был прав, посколь-ку одесский юмор, действительно, отличается, скажем, от московско-го или ленинградского. Как правило, он с двойным дном. Как правило с недоговоренностью, основывающейся на том, что собеседник знает о чем речь, поэтому нет смысла тратить время, чтобы озвучить и без того понятную мысль, как в анекдоте:

– Как ваше здоровье? – Даже не надейтесь! Одесское отрицание может начинаться с утверждения: «Чтоб да,

так нет!» Образцом амбивалентности одесского мышления может быть фра-

за «в этом весь цимес», в то время как для миллионов россиян поня-тие сути того или иного явления передано словом «соль». В сознании одессита понятие «суть» включает и русское понятие соленого и ев-рейское – сладкого. Эта бесконечная игра с множественностью поня-тий – норма мышления и, соответственно, речи одессита. «Одесситы, – как сказал пионер одесского рока Игорь Ганькевич, – веселый на-род». Обратите, внимание, не люди как люди, а народ. Группа, объе-диненная особым типом мышления.

Если согласиться с тем, что смех – признак внутренней свободы, то двойное дно каждой шутки – связано еще и с пониманием того, что свобода ограничена, а в отдельных случаях наказуема. В недогово-ренности – возможность отступить, защититься, сказать: вы меня не-правильно поняли». Имя Модест подходит одесской литературной группе, включающей участников студии «Круг», «Сетевого Дюка» и журнала «Артикль 10», еще и потому, что в переводе оно означает – скромный, но, как считают толкователи имен, Модесты любят быть первыми, они смелы и раскованны.

ЭССЕИСТИКА

211

БЕ

ЛЛ

А В

ЕР

НИ

КО

ВА

P.S. В послесловии к интервью добавлю следующее. Елена Караки-

на, ученый секретарь Одесского литературного музея, пишет в своей книге «По следам «Юго-Запада» (Новосибирск, Свиньин и

сыновья, 2006 г.): «Сейчас уже известно – многое из написанного Паустовский

выдумал. Сочинил. Навоображал. Изучающий жизнь Бабеля, да и жизнь литературной Одессы 1920-1921 годов по "Времени боль-ших ожиданий" рискует попасть впросак. […]

Но все эти неточности – пустяки, в сравнении с тем, что Кон-стантин Георгиевич осмелился писать об авторах, казалось бы, навсегда вычеркнутых из бытия».

Наше задержанное поколение одесских писателей было вы-черкнуто из литературы еще до того, как успело в нее вписаться (причины этого изложены в моих эссе, названных в интервью). Только в последние годы, когда авторам уже за пятьдесят, а кому и за шестьдесят (Игорь Павлов, Ефим Ярошевский, Анатолий Гланц и др.), к ним приходит заслуженная известность.

Приведу разительный пример из недавнего литературного быта (как изъяснялись в 19-м веке).

В Интернете помещен «Рейтинг поэтов» Вячеслава Курицына: http://www.guelman.ru/slava/10/10%20poe_a.htm Список Курицына составлен в начале этого века усилиями ста

десяти экспертов, каждый определил свою «десятку лучших по-этов». Борис Херсонский назван в числе лучших поэтов только одним экспертом, живущей в США Изабеллой Мизрахи, видимо, читавшей его стихи и понимающей, что такое поэзия, а что – тусо-вочная репутация.

Почему входящая в список экспертов Мария Галина не назва-ла среди лучших ни одного из одесских поэтов, в первую оче-редь Бориса Херсонского, сегодня ее большого друга? Потому что конвенции о том, что Херсонский входит в число «лучших поэтов» тогда еще не существовало. А ведь уже был напечатан в журнале «Арион», №3, 2000, его цикл стихов «Запретный го-род», не заметить который мог только слепой. Но эксперты не читают стихи, они устанавливают конвенцию и следят за ее со-блюдением, чуя, куда ветер дует, и подправляя по нему свои вчерашние мнения.

К слову, и саму Марию Галину в этом списке никто не отметил как поэта, а ведь она значительнее многих, там названных.

ЭССЕИСТИКА

212

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М

Курицын неспроста затеял свой поэтический рейтинг, а с тем, чтобы с далекого Урала быстро войти в столичную тусовку и стать в ней законодателем литературных мод. Через пятнадцать-двадцать лет от этого списка мало что останется, так как вырастет новое по-коление тусовочников-завоевателей со своими списками. При чем здесь вообще поэзия?

Некоторые участники Курицынского опроса говорили о том же. Юлия Неволина: «Лучшие поэты. Из тех, кто на слуху – выбрать практически нечего». Или отказывались от участия. Юрий Лей-дерман: «Предложенный Вами тип анкетирования обычно применяется для определения "лучших спортсменов", но, мне кажется, он неуместен по отношению к литературе. Поэтому я, к сожалению, не могу принять участия в Вашем опросе, ибо вообще не понимаю, что такое объективно "лучший современный поэт"?».

Для одесской литературной группы «Модест Павлович» харак-терно веселое неприятие литхалтуры, какими бы громкими имена-ми она ни прикрывалась.

Как заметил когда-то Ильф, в ответ на их плохую книгу напи-шем свою хорошую. И основной критерий литературного качества я нашла у Юрия Олеши – так никто не сказал нам о нас. Миропо-нимание во многом определяется городом, где ты вырос и жил, и это главное, что роднит одесских писателей и позволяет собирать их в литературные группы. Наша называется «Модест Павлович».

ЮМОР

213

ЕВ

ГЕ

НИ

Й М

ИН

ИН

Евгений Минин

ПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНОСТЬ

Подари мне что-нибудь на память:

Пуговицу старого пальто,

Перстень алюминиевый на палец,

Фишку потускневшую лото. Виктор Гин

Ничего не делаю дурного, Лишь на память что-нибудь прошу. Пуговку дала мне Толкунова, Потому что для нее пишу. Взял парик ненужный у Кобзона, У Крутого выпросил трубу. Все продам потом с аукциона И такие «бабки» загребу!

НЕ ВСЕ БЕЛОЕ, ЧТО ВОДКА

Обложили, словно волка,

Не флажками – бедами.

Только водка, только водка

В моей жизни белая.

Хаим Венгер

Как сценарий для кино Жизнь не переделаю, Было все черным-черно, Только водка белая. Что там виски или шнапс, Говорю уверенно. Только в водке видел шанс, Что не все потеряно. Стопку выпил – и готов Для труда недельного. Водки цвет для мужиков – Свет конца туннельного. Но, сто грамм беря на грудь Ты рукою смелою, Про горячку не забудь, Кстати,

тоже белую!

ЮМОР

214

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М ЭКСТАЗНОЕ

Земную жизнь допивши, как стакан,

Я очутился не в лесу – в пустыне...

Михаил Сипер Присев однажды дома на диван, Не дотерпев, пока все соберутся, Я выпил красной жидкости стакан И очутился не в лесу – в кибуце. В который я мечтал попасть давно. А что жалею – не пустая фраза: Зачем я из стакана пил вино, Мне надо было сразу пить из таза… НАОБОРОТ

Уходит ночь. Горит ее закат.

Восходом это называют люди.

........................................................

Все ближе ночь. Горит ее восход.

Закатом это люди называют...

Зинаида Палванова Живу в стране, где все наоборот, Где все налево пишут и читают. Вот ночь уходит: вроде бы – восход, А тут его закатом называют. А ближе к ночи – вроде бы закат? Но что вы! Нет! Зовется он восходом. А осенью, представьте – все подряд Друг друга поздравляют с Новым годом! В стране, где завершили мы исход, Проблему нашу понимаю здраво, Еще мы пишем слева и направо, Но думаем уже – наоборот!

ЮМОР

215

ЕВ

ГЕ

НИ

Й М

ИН

ИН

КОРОТКО ОБ АВТОРАХ

Григорий Бардин, поэт, переводчик, либреттист, родился в Москве. Публиковался в периодических изданиях России и Израиля, а также в коллективных сборниках. В Израиле с 1991 года. Вильям Баткин, поэт, прозаик, родился в Полтаве. Окончил Харьковский Горный институт. Автор двух сборников стихов. Публиковался во мно-жестве журналов и альманахов, а также с СМИ. В Израиле с 1996 года. Ася Векслер, поэт, художник, родилась в Глазове. Автор пяти стихо-творных книг и многочисленных публикаций. Член Союза писателей и Союза художников России. В Израиле с 1992 года. Хаим Венгер, поэт, прозаик, журналист, родился в Ленинграде. Автор деся-ти книг: четырех – стихов и шести – прозы. Работал литературным редакто-ром журнала «Родина», главным редактором газеты «Иерусалимский ежене-дельник». С 1991 года – постоянный автор газеты «Новости недели». Печа-тается в журналах, альманахах, сборниках Израиля, Америки, России, Бело-руссии, Литвы. В Израиль репатриировался в 1980 году.

Белла Верникова, поэт, эссеист, художник, историк литературы. Ро-дилась и жила в Одессе. Автор трех книг стихов и детской книги (в соавторстве с Татьяной Мартыновой) «Мурка тебе написала письмо!». Входит в редколлегию одесского альманаха иудаики «Мория». Жур-нальные публикации и графика открыты в Интернете. Репатриирова-лась в 1992 г. Ефим Гаммер, прозаик, поэт, журналист, художник. Жил в Риге. Член союза писателей Израиля. Автор 14 книг стихов и прозы. Лауреат литературной пре-мии имени Ивана Бунина, серебряная медаль (2008), международной премии «Добрая лира» (2007), национальной Российской литературной премии «Золо-тое перо Руси» (2005), Российского литературно-журналистского конкурса, учрежденного к 300-летию Санкт-Петербурга (2003). Обладатель восьми Гран-При и 13 медалей международных выставок во Франции, США, Австра-лии. В Израиле с 1978 года. Редактор и ведущий радио «Голос Израиля» – «РЭКА». Роман Гершзон, журналист. Родился в г. Станислав на Западной Украине. Автор 4 книг по истории Израиля. Лауреат международных литературных премий «Золотое перо Руси» (2006), «Добрая лира» (2007). С 2009 года – автор и ведущий радиопередачи «Наша маленькая страна» на радио РЭКА. В Израиле с 1990 года.

ЮМОР

216

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М Виктор Гин, поэт, драматург, родился в городе Гомеле. Автор четырех

сборников стихов. Член союза писателей России и Израиля. До отъезда в Израиль жил в Ленинграде, где окончил Финансово-экономический ин-ститут и филфак ЛГУ. Публиковался в журналах «Подъём», «Юность», «Смена», в «Дне поэзии» и в коллективных сборниках. Автор текстов более чем 500 песен. Лауреат многих Международных и Всероссийских песенных фестивалей. В Израиле с 1990 года. Игаль (Игорь) Городецкий, прозаик, публицист, переводчик с иврита. Родился в Чернигове. Жил в Москве. Окончил филфак МГПИ им. Ленина. Автор трех книг. Печатается в периодических изданиях, альманахах и сборниках в Израиле, России, Германии, США. В Израиле с 1979 года. Лея Алон (Гринберг) родилась в Белоруссии. Окончила филологический факультет Среднеазиатского Государственного Университета в Ташкенте. Автор серии документальных фильмов, подготовленных для телевидения. Более двадцати лет являлась постоянным сотрудником государственного радио «Коль Исраэль». Автор книги «И возрадуется сердце ваше». В Из-раиль репатриировалась в 1979 году. Алиса Гринько (О. Любимова), прозаик, родилась в Москве. Закончила Московский авиационный институт. Стаж литературной работы 30 лет. Автор книги новелл под названием «Где кончается небо» и трех книг ис-торической прозы. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. В Из-раиле с 1999 года. Липа Грузман, прозаик, родился в Горьком. Член Союза писателей Из-раиля и Союза журналистов России. Автор четырех томов хроникально-художественной прозы. В Израиле с 1998 года. Лорина Дымова, поэт, прозаик, родилась в Свердловске, большую часть жиз-ни прожила в Москве. Автор девяти книг прозы и поэзии. Известная перево-дчица болгарской поэзии. Награждена за переводы болгарским орденом Ки-рилла и Мефодия 1-й степени. Лауреат премии «Золотого теленка» (Клуб «12 стульев» «Литературной газеты»). Лауреат премии имени Юрия Нагибина Союза русскоязычных писателей Израиля. В Израиле с 1992 года. Тамара Дубина, поэт, прозаик, родилась в Москве, впоследствии жила в Вильнюсе, Минске. По образованию – медик. Автор сборника стихов и книги прозы. В Израиль репатриировалась в 1989 году. Злата Зарецкая, доктор искусствоведения, автор многочисленных статей об израильской культуре и книги «Феномен Израильского театра». Леонид Левинзон, прозаик, родился в г. Новоград-Волынский. Окончил Ленинградский медицинский институт. Писать начал в 1993 году. В 1997-м издал книгу «Ленинград – Иерусалим». Сотрудник «Иерусалимского журнала». В Израиле с 1991 года.

ЮМОР

217

ЕВ

ГЕ

НИ

Й М

ИН

ИН

Эли Люксембург, прозаик, родился в Бухаресте. Жил в Ташкенте. Автор множества книг прозы. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премий Союза писателей Израиля за 1984 и 1996 гг. В Израиле с 1972 года.

Марина Меламед, поэт, прозаик, бард, кукольник, родилась в Харькове. Окончила Харьковское музучилище, в Иерусалиме – театральную школу. Автор нескольких книг стихов и прозы, а также десяти музыкальных дис-ков. Лауреат премии «Олива Иерусалима» (проза). В Израиле с 1990 года. Евгений Минин, поэт, пародист, издатель, родился в г. Невель Псковской области. Окончил Ленинградский политехнический институт. Автор шести поэтических сборников, лауреат поэтического фестиваля им. У.-Ц. Грин-берга (Израиль). Председатель Иерусалимского отделения СП Израиля, от-ветственный секретарь «Иерусалимского журнала». В Израиле с 1990 года. Валерий Пайков, д.м.н., профессор (С-Пб). Автор девяти поэтических сборников. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. В Израиле с 2000 года. Публикации в электронной и бумажной периодике Израиля, Италии, России, США. Зинаида Палванова родилась в Мордовии. Жила в Москве. Окончила Московский институт народного хозяйства им. Плеханова и Высшие лите-ратурные курсы при Литинституте им. Горького. Автор десяти поэтиче-ских книг. Член Союза писателей Москвы и Союза писателей Израиля. Лауреат поэтического конкурса имени У.-Ц. Гринберга. Занимается изда-тельской деятельностью. В Израиле с 1990 года. Александр Перчиков, поэт, родился в Самаре, окончил Куйбышевский авиационный институт. Автор двух поэтических сборников, а также мно-гих публикаций в альманахах и сборниках России, США, Израиля. В Из-раиле с 1990 года. Галина Подольская – доктор филологических наук, прозаик, драматург, арт-критик, поэт. Автор более 20 книг, в том числе о М.Шагале (2010), Дж.Китсе (1993), Р. Саути (1998), С.Т. Колридже (1999). Автор статей и составитель поэти-ческих антологий (1995, 1996, 1997), хрестоматий по русской зарубежной лите-ратуре (1993, 1994, 1995), многочисленных публикаций об изобразительном ис-кусстве. Включена в Российскую биобиблиографическую энциклопедию в 2-х томах «На пороге 21 века» (1998). Романы Г. Подольской номинировались на Букеровскую премию («Диптих судеб», «Корабль эмигрантов»). Член Правле-ния Союза русскоязычных писателей Израиля (проза). В Израиле с 1999 года. Григорий Подольский – кандидат медицинских наук, врач-психиатр. Эссеист, прозаик. В Израиле с 1999 года. Ирина Рувинская, поэт, родилась в г. Кирсанове. Окончила Воронеж-ский госуниверситет, переводчик. В 1997–1999 гг. училась в Еврейском университете. Автор двух книг. Лауреат конкурса СП Эстонии на луч-ший перевод (1984), лауреат премии «Пушкинская лира» (США) и по-

ЮМОР

218

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М этического фестиваля им. У.-Ц. Гринберга (2006). Печаталась в периодике

России и Украины, в «Антологии современной русской поэзии Украины» (1998), в «Иерусалимском журнале». В Израиле с 1996 года.

Леонид Рудин (1947 – 2005), поэт, журналист, эссеист, родился в Риге. Выпускник отделения журналистики филологического факультета ЛГУ (Рига), автор книги стихов «Окна на закат» (1994) и многочисленных журналистских и литературных публикаций в периодике – как в Израиле, так и за границей. Михаил Сипер, поэт, автор трех поэтических сборников, лауреат фести-валей авторской песни, обладатель приза «Поэт и толпа» турнира «Пуш-кин в Британии» (Лондон), обладатель главного приза Международного конкурса пародистов, лауреат Золотой медали Франца Кафки (Прага). В Израиле с 1991 года. Владимир Френкель, поэт, эссеист, родился в Горьком (Нижнем Новгоро-де), вырос в Риге. По образованию – историк. Статьи публиковались на Запа-де и в России, также и в самиздате. Автор шести сборников стихов. В Израи-ле с 1987 года. Лауреат премии Союза русскоязычных писателей Израиля. Сусанна Черноброва (Тименчик), поэт, художник, автор поэтического сборника «На правах рукописи» (1996) и книги прозы и стихов «Элек-тронная почта». Персональные художественные выставки в Москве, Риге, Иерусалиме. В Израиле с 1991 года. Лауреат премии Союза русскоязыч-ных писателей Израиля. Светлана Шенбрунн, прозаик, переводчик. Автор книг прозы «Декабрь-ские сны» (1990), «Искусство слепого кино» (1997), романов «Розы и хризан-темы» (2000, шорт-лист премии «Букер») и «Пилюли счастья» (2006). Пере-вела на русский язык произведения многих израильских писателей XX века, включая классиков ивритской литературы. Лауреат премии Союза русскоя-зычных писателей Израиля. В Израиле с 1975 года

ЮМОР

219

ЕВ

ГЕ

НИ

Й М

ИН

ИН

СОДЕРЖАНИЕ

ПОЭЗИЯ АСЯ ВЕКСЛЕР. Стихи ......................................................................... 3

ВЛАДИМИР ФРЕНКЕЛЬ. Стихи....................................................... 7

ИРИНА РУВИНСКАЯ. Стихи........................................................... 13

ГРИГОРИЙ БАРДИН. Стихи ........................................................... 17

ЛЕОНИД РУДИН. Стихи .................................................................. 23

ЕВГЕНИЙ МИНИН. Стихи .............................................................. 27

ПРОЗА ЛЕОНИД ЛЕВИНЗОН. Подняться над землёй .............................. 29

ИГАЛЬ ГОРОДЕЦКИЙ. Проверка .................................................... 41

ТАМАРА ДУБИНА. Павел Львович меняет ПМЖ ........................ 47

ЛИПА ГРУЗМАН. Евгений Евтушенко – он такой ....................... 53

ПОЭЗИЯ ВАЛЕРИЙ ПАЙКОВ. Стихи ............................................................. 63

МАРИНА МЕЛАМЕД. Стихи............................................................ 67

АЛЕКСАНДР ПЕРЧИКОВ. Стихи................................................... 71

ЗИНАИДА ПАЛВАНОВА. Стихи ..................................................... 77

СУСАННА ЧЕРНОБРОВА. Стихи................................................... 83

МИХАИЛ СИПЕР. Стихи .................................................................. 87

ПРОЗА ЭЛИ ЛЮКСЕМБУРГ. Прогулка в Раму............................................ 91

ЛОРИНА ДЫМОВА. Рассказы .......................................................... 99

ЮМОР

220

ЛИ

ТЕ

РА

ТУ

РН

ЫЙ

ИЕ

РУ

СА

ЛИ

М ГАЛИНА ПОДОЛЬСКАЯ. Гавань надежды.........................................107

ГРИГОРИЙ ПОДОЛЬСКИЙ. Террорист .............................................117

СВЕТЛАНА ШЕНБРУНН. В Артек и обратно .................................123

МЫ ЗДЕСЬ ЖИВЁМ

ЛЕЯ АЛОН (ГРИНБЕРГ). Рассвет над Масадой ................................133

АЛИСА ГРИНЬКО (О. ЛЮБИМОВА). Тайны пещеры Махпела......141

РОМАН ГЕРШЗОН. Рассказы................................................................155

МЕМУАРЫ ЕФИМ ГАММЕР. Рейхстаг под ногами ...............................................161

ХАИМ ВЕНГЕР. Таможни, таможни… .............................................173

ВИКТОР ГИН. Я не хочу терять друзей ..............................................177

ТЕАТР ЗЛАТА ЗАРЕЦКАЯ. Московский «Гадибук» 1922 г…. ........................183

ЭССЕИСТИКА ВИЛЬЯМ БАТКИН. Осенённый осенью поэт…..................................193

БЕЛЛА ВЕРНИКОВА. Еврейские мотивы Гейне ...............................203

ЮМОР ЕВГЕНИЙ МИНИН. Пародии ...............................................................213

КОРОТКО ОБ АВТОРАХ.........................................................................215