Начало века. - 2014. - № 1 · Начало 5 ВЕКА 3 2015 почти не обращая внимания на заклю-ченных, а те, побросав работу,

НАЧАЛОВЕКА 2015/3ЛИТЕРАТУРНЫЙ И КРАЕВЕДЧЕСКИЙЖУРНАЛВыходит с января 2007 года

ИЗДАНИЕ ТОМСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

Главные редакторы:Геннадий СКАРЛЫГИН Владимир КРЮКОВ

Редколлегия:Александр КАЗАРКИНГалина КЛИМОВСКАЯ Вениамин КОЛЫХАЛОВ Валерий МАРКОВНиколай СЕРЕБРЕННИКОВНиколай ХОНИЧЕВСергей ЯКОВЛЕВ

Адрес редакции:634050, г. Томск,ул. Шишкова, д. 10.Тел. 528-369.E-mail: [email protected]

Электронная версия журнала:http://lib.tomsk.ru

При перепечатке материаловссылка на журнал «Начало века»обязательна.

Мнения авторов не обязательносовпадают с мнением редакции.

На обложке:Фотоэтюд Олега Карташова.

Журнал выходит при поддержке Администрации Томской области

12+

В НОМЕРЕ:К 70-ЛЕТИЮ ПОБЕДЫВадим МАКШЕЕВ За фронтами и границами ..............................2

ПРОЗАВладимир КОСТИНЛасточка с весною ........................................13Сергей ЗАПЛАВНЫЙКак поломошные Сибирь обживали (окончание) ....................................................23

ПОЭЗИЯСергей ЯКОВЛЕВВозвращается слово ко мне .........................35Александр БЕЛОВПешка ходит первой .....................................39

ПРОЗААлександр РУБАНРимское право ...............................................43

ПОЭЗИЯАлександр СОЛОВЬЕВСначала были стихи .....................................96Александра КУВАЛДИНА В зоопарке ...................................................103Олег ЯВТУШЕНКОИ мечтал о розовом коне ............................104

ПРОЗАМихаил КАЗАНЦЕВУведи меня, память, в ту осень .................106Валентина ЧУБКОВЕЦРассказы ...................................................... 114Александр ТАРАЗАНОВБеглянка .......................................................121Юрий МАЛЫШЕВМоё первое путешествие ...........................127

ПОЭЗИЯАлевтина БЛИНОВА И этот день, и розовый закат... .................131

КРИТИКААлександр КАЗАРКИННа пороге .....................................................133

ЗАМЕТКИ О НАШЕМ ВРЕМЕНИВладимир КРЮКОВЗарубежье ....................................................137

ЧТО СМЕШНОГОВениамин КОЛЫХАЛОВПародии ......................................................153Геннадий АНКУДИНОВБасни ............................................................155

АВТОРЫ НОМЕРА ....................................157

2 НачалоВЕКА 3 2015

Да, это он, сибиряк Иван Суслов. Бывший узник фашистского концлаге-ря, командир взвода русского ударного батальона гарибальдийской дивизии «Модена», человек, которого три года считали пропавшим без вести.

Вот он передо мной – плотный, ко-ренастый, с высоким крутым лбом. Пе-режитое не прошло бесследно: поредели волосы, возле губ пролегли складки... И только глаза остались живыми и выра-зительными, как у того молодого воина с трофейным пистолетом, которого я вижу на пожелтевшей от времени фото-графии.

Глуховатый голос, короткие фразы. Говорит медленно, затем воспоминания обуревают, он оживляется, вскакивает с места, жестикулирует, припадает на ко-лено, водит невидимым автоматом... По-том вновь садится, задумывается...

* * *Он остался один, хотя еще не знал

этого. Остальные пятеро раздавлены не-мецким танком. Рокочущий гул слышал-ся совсем рядом. Тяжелыми стальными гусеницами танк мял, ломал и вдавливал в землю спелую рожь. И в этой ржи – те пять, что возвращались с ним из развед-ки.

Им осталось только перейти поле,

а затем проползти метров двести по пашне, чтобы попасть в лес, где, по их расчетам, должны были быть наши. Смущала тишина, непонятная и тревож-ная, воцарившаяся с утра. Еще ночью доносилась беспрерывная канонада ору-дий, прислушиваясь к которой они не чувствовали себя такими оторванными и затерянными в тылу врага. Теперь всё безмолвствовало.

Тишина настораживала и подгоня-ла. Прижимаясь к земле, они поползли к заветному лесу. Свист снаряда и гул вырвавшегося из-за пригорка танка за-ставили подняться и броситься обратно в рожь Танк настигал. Споткнувшись, Суслов упал, тут же приподнялся и, рывком бросив свое тело в сторону, ска-тился в глубокую борозду. Запах перего-ревшего бензина ударил в лицо – танк проскочил мимо.

Сжимая автомат, он снова прислу-шивался к нарастающему рокоту мото-ра. Перед глазами ничего, кроме комко-ватой, высохшей на солнце земли. И он прижимался к ней всем телом, старался войти, зарыться в неё как можно глуб-же... От близкого гула задрожала земля. «Конец», – подумал он. Кажется, закри-чал...

Крик затерялся в рёве мотора. Еще

Вадим Макшеев

ЗА ФРОНТАМИ И ГРАНИЦАМИ«Волжанин Василий Топорков, сибиряк Иван Суслов, харь-ковчанин Михаил Алмокаев – вот те советские воины, ко-торые составили костяк русской группы, выросшей снача-ла в отряд, а затем и в батальон».

В. Переладов. «О чём не говорилось в сводках». М., 1962.

3НачалоВЕКА 3 2015

К 70-ЛЕТИЮ ПОБЕДЫ Вадим МАКШЕЕВ

разворот – и стальная громадина снова пошла на засыпанного землей челове-ка...

Страха уже не было. Он попытался выползти из борозды, чтобы броситься под танк, попасть между гусениц и уце-леть, но заваленные землей ноги не по-виновались. Уже отчетливо видел вмя-тину на броне, прильнувшие к ней коло-ски и опять приник к земле. Все ближе нарастающий грохот, лязг гусениц...

Приподняв голову, Суслов глядел вслед танку, всё ещё не веря в своё спа-сение.

Человек лежал в борозде, ощущая внутри страшную пустоту. Потом начал медленно приходить в себя. Освободил-ся от земли, попробовал пошевелить но-гами. Одна была послушна, вторая оста-лась неподвижной. Упираясь локтями, выбрался из борозды и пополз к завет-ному лесу, до которого не успели дойти все вместе.

Там, где стояла батарея, всё было пе-рековеркано, изрыто воронками, пере-мешано с землей. Уцелело только одно орудие. Заряженное, оно смотрело в ту сторону, откуда приполз Суслов.

Где-то опять шел танк. Быть может, это был другой, но Суслов почему-то был уверен, что это тот самый.

Покачивая хоботом орудия, побле-скивая на солнце траками гусениц, уверенный в своей неуязвимости, танк шел вдоль ржаного поля. Стиснув зубы, Суслов подтянулся к орудию. Поворот-ный механизм действовал. Суслов при-лип к пушке, силясь поймать в прицел танк. Он не ощущал боли, не испытывал ничего, кроме желания поразить, унич-тожить цель. А когда танк оказался в пе-рекрестии прицела, изо всех сил рванул шнур. Одинокий выстрел разорвал воз-дух. Танк дернулся по инерции и встал. Из развороченной брони вырвался чер-ный столб чадящего дыма. Это было по-следнее, что видел Суслов.

Его подобрали на утро следующего дня, унесли на шинели в часть, пред-ставили к награде и направили в госпи-таль. Но как только он почувствовал, что сможет ходить, попросился в свою часть. Вернулся, прихрамывая – суровая память о поединке с танком. Награды получить не успел: часть под Вязьмой попала в окружение.

Пять суток выходил из окружения Суслов с группой бойцов. Патроны кон-чились. На рассвете шестого дня, когда уже слышна была далекая канонада, неожиданно напоролись на колонну не-мецких машин.

Резко затормозила передняя. Сталь-ные каски сидевших в кузове разом кач-нулись вперед.

– Хенде хох!С противоположной стороны –

встречные машины. Автоматы направ-лены на безоружных.

– Шнель! Шнель!Тех, кто не мог идти, пристреливали

на месте.Обхватив за шеи двух легко ранен-

ных бойцов, Суслов, припадая на ногу, ковылял позади всех. Отнималась по-ясница, на исходе последние силы. Фа-шист с автоматом многозначительно посмотрел на него. Бойцы, шедшие по бокам, прибавили шаг. Теперь они почти несли Суслова на себе.

В Вязьме пленных загнали на терри-торию бывшего завода, превращенного в лагерь. Вышки, прожектора, колючая проволока...

Первые два дня заключенных не кормили. На третий привезли и бросили тушу коня. Потом начали выдавать кон-центраты – выстраивали в затылок, семь человек прогоняли плетьми, восьмой получал двухсотграммовую пачку. Семь еще и восьмому – пачку.

Суслов копал рвы, в которых скла-дывали мертвых. Ряд к ряду, плечо к пле-чу – в последний воинский строй. Когда


яма наполнялась, начинали новую...Из лагеря в лагерь, из этапа в этап...

Сотни кубометров земли: русской, укра-инской, польской...

Италия... Ласковые волны Среди-земного моря, мелодичные песни, стра-на Рафаэля и Леонардо да Винчи... Но Суслов не увидел ни моря, ни велико-лепных палаццо, ни памятников вели-кого Рима. Знакомство с Италией, куда привезли его, военнопленного в сорок третьем, началась с лагеря в Сассуоло. Концлагери везде одинаковы: бараки, колючая проволока, овчарки...

Их было много: сербов, поляков, русских. Согнали фашисты на строи-тельство укреплений в район «Готиче-ской линии», где проходил фронт со-юзников. Фронт этот словно застыл на месте...

Восемьсот дней изнурительного тру-да, голода, издевательств. Но что-то неу-ловимое, предвещавшее перемены, уже носилось в воздухе. Шепотом переда-вали друг другу: наши наступают, наши перешли границу, наши уже в Польше. От этих вестей учащеннее бились серд-ца тысяч людей. Вольные итальянцы, с которыми изредка доводилось встре-чаться на работе, ободряюще кивали:

– Руссо бон. Совьетика бон...1

Русский, советский... Да, ты можешь гордиться своей Родиной. Ты тоже вое-вал за Родину. Хотя теперь вот... заклю-ченный, человек под номером 513.

«...Товарищи военнопленные! Неда-леко от вас, в горах, действуют большие партизанские силы, которые успешно бьют немецко-фашистских оккупантов и итальянских чернорубашечников. Я тоже находился в плену, но бежал из ла-геря и сейчас с оружием в руках вклю-чился в борьбу по уничтожению немец-ко-фашистских банд.

Следуйте моему примеру, и вы при-близите час окончательной победы над

1 Русский хорошо. Советский хорошо.

врагом. Родина не забудет тех, кто, убе-жав из плена, возьмет в руки оружие и будет сражаться за наше общее дело.

С этой листовкой итальянские па-триоты переправят вас в горы.

Смерть немецко-фашистским окку-пантам!

Бывший военнопленный, офицер Красной Армии Переладов».

Смятая листовка жгла руку – Суслов искоса поглядел на итальянца, передав-шего ее. Тот, не подымая головы, ковы-рялся в моторе автомобиля. За послед-нее время подбитых немецких машин на ремонт стало поступать особенно мно-го. Вместе с «цивильными» итальянца-ми их ремонтировали и заключенные. Когда удавалось, подсыпали в моторы песок, заливали в задние мосты масло с мелкой металлической стружкой.

Но все это мелочь. Бежать, сражать-ся против фашистов с оружием! Это то, о чем Суслов мечтал, думал неотступно, даже в коротком сне на дощатых нарах, вышарканных тысячами тел.

– Компанио, – шепотом окликнул его итальянец. – Товарищо...

Суслов заглянул в черные, глубоко запавшие глаза, на жилистые рабочие руки итальянца, и понял – не провока-тор.

Бежать уговорились вдесятером. План побега был прост и дерзок. Еже-дневно пленных под конвоем водили на работу в деревню, неподалеку от Сас-суоло. Нужно было обмануть бдитель-ность охраны – пробежать сотню метров до горной речушки, перейти ее вброд и подняться в горы. Там, в заранее услов-ленном месте, у часовни, должны встре-тить партизаны.

В то воскресенье заключенные, как всегда, работали в деревне, К вечеру за-рядил проливной дождь. Но какой обна-деживающий, веселый это был дождь! Конвоиры в задубевших плащах ежи-лись и переминались с ноги на ногу,



почти не обращая внимания на заклю-ченных, а те, побросав работу, прята-лись от дождя в укрытия. Густой туман пополз из ущелий и окутал горы.

Лучшего момента и ждать нечего. Укрываясь за постройками, десяток пленных во главе с Сусловым бросились к речке. Вздувшийся от дождя горный поток стремительно несся между скал. Первых же двух человек, ступивших в воду, сбило с ног и понесло по течению. С трудом удалось помочь им выбраться на берег.

– За мной, – скомандовал Суслов. – Назад пути нет.

Беглецы устремились вдоль берега по течению потока. Минут через двад-цать, многократно повторенный горным эхом, прокатился выстрел. Побег был обнаружен.

Ночь в Италии наступает быстро, почти без сумерек. Бежали в темноте по скользкой тропе, падая, продвигаясь на ощупь. Бежали, сами не зная куда. Око-ло полуночи показались огни селения. Спустя полчаса живший в крайнем доме пожилой итальянец, подавая промок-шим до нитки беглецам несколько ста-рых рубашек, качал головой.

– Руссо призонеро скопаро...2

– Ты нас, отец, к партизанам прове-ди, понимаешь, к партизанам, – попро-сил Суслов, напирая на слове «к парти-занам».

Итальянец что-то горячо заговорил по-своему. С трудом удалось понять, что сам он идти не может – найдет провод-ника.

Проводником оказалась старуха лет шестидесяти. Закутанная в шаль, она молча вела беглецов по узким крутым тропинкам, уверенно ориентируясь в темноте. Видно было, что этот путь ей приходилось проделывать не один раз. Шли гуськом, изредка перебрасываясь словами. Уже рассвело, когда старая

2 Русские пленные сбежали.

итальянка остановилась у подножья по-росшей лесом горы.

– Теперь стоять, ждать, – объяснила она жестами, – сюда придут.

– Спасибо, мать... – Суслов неловко обнял ее и прижался губами к щеке. – Прости, нам нечем тебя отблагодарить.

Остальные девять поочередно по-дошли к этой женщине. И каждый из них поцеловал ее в темную морщини-стую щеку.

Когда она уже отошла далеко, самый молодой из солдат – Миша Плющев вдруг спохватился. Он выломал тросточ-ку и, догнав женщину, подал. Еще долго провожали глазами десять русских ста-рую итальянку, что, прихрамывая, шла обратно, тяжело опираясь на посошок.

А вскоре увидели бежавших к ним по склону горы вооруженных людей. Хотя многие были в немецкой форме, у каждого на шапке или на груди была звездочка. Самодельная, красная, пяти-конечная звездочка. И тогда они поняли, что это партизаны, и, наконец, уверо-вали в свою свободу. Они бросились к ним навстречу и обняли тех, кто бежал впереди.

* * *Это был освобожденный район меж-

ду Поданской долиной на севере, где хозяйничали немцы и итальянские фа-шисты, и «Готической линией» на юге, по которой проходил фронт союзников. Немцы и чернорубашечники не реша-лись сюда соваться, и хозяевами поло-жения были партизаны, державшие под ударом дороги между севером и югом.

Партизанские боевые отряды объе-динялись в дивизию, названную в честь национального героя Италии Джузеппе Гарибальди – «Гарибальдийской». Ди-визия носила также название «Модена» – по имени города, представителей кото-рого было много среди партизан.

В дивизии сражалось около пятиде-сяти русских, бежавших из фашистских



концлагерей. В числе их был офицер Красной Армии Владимир Яковлевич Переладов. Это он пересылал с надеж-ными людьми в концентрационный ла-герь Сассуоло листовки, призывавшие русских военнопленных уходить в горы к партизанам.

Первая схватка с фашистами, в кото-рой участвовали Суслов и его товарищи, произошла уже на третий день после той памятной встречи с итальянскими патриотами. На грузовике и трофей-ном автобусе партизаны спешно вые-хали в деревню, где, как им сообщили, мародерствовали немцы. Суслову дали ручной пулемет. Кто-кто, а уж он-то, от-служивший действительную, имевший благодарность за снайперский огонь в финскую кампанию, знал, как с ним об-ращаться.

Машины оставили у подножья горы. Пробравшись сквозь заросли, спусти-лись в село, откуда доносились мычание коров, причитания женщин и ругань не-мецких солдат. Фашисты реквизирова-ли у населения скот. Дробь пулемета и сухой треск автоматной очереди возве-стили о начале боя. Бой был коротким. В стремительной атаке Суслов уничтожил двух мародеров, а низкорослый, корена-стый Миша Плющев на его глазах уло-жил сухопарого немецкого лейтенанта.

– Офицеров надо брать в плен, – не-одобрительно заметил командир, сму-глый подвижный итальянец. Он был единственный из партизан, немного го-воривший по-русски.

Дрожа от возбуждения, Миша вме-сто ответа заголил на спине рубаху. Шрам в форме пятиконечной звезды ба-гровел на теле между лопаток.

– Я в плен их брать не буду...– тяже-ло переведя дух, выговорил он.

Сбежавшиеся женщины начали раз-гонять разноголосо мычащую скотину по дворам, а бойцы собрали брошенное гитлеровцами оружие и, оживленно пе-

реговариваясь, пошли к своим машинам.Для Суслова и его товарищей на-

чались суровые партизанские будни. Минировали дороги, взрывали мосты, нападали на фашистские машины. До-роги в Апеннинах вьются по склонам гор – нередко с одной стороны подни-мается вверх отвесная стена, с другой уходит вниз такой же отвесный обрыв. Очередь по шоферу – и машина, теряя управление, летит в пропасть... Поне-воле фашисты были вынуждены почти прекратить всякое движение по горным дорогам, и связь между севером и югом осуществлялась лишь по усиленно охра-нявшейся автостраде виа Джардини. Но и на нее гарибальдийцы периодически делали налеты.

«Работы» Суслову хватало. Однако ему все же казалось, что партизаны дей-ствуют недостаточно активно. Однаж-ды командование направило несколько человек во главе с комиссаром Давиде в одно из селений за продуктами для отряда. Когда в машину было уже по-гружено всё необходимое, и партизаны собирались покинуть деревню, в дом на окраине села вбежал запыхавшийся мальчишка.

– Тедески! Мольто!..3

Суслову, к тому времени уже пони-мавшему по-итальянски, не нужно было переводить. Схватив ручной пулемет, он выскочил на улицу. Метрах в двухстах, мимо деревни медленно шагал навью-ченный мул, а за ним в расстегнутых кителях, без касок, шло десятка три немецких солдат. В два прыжка Суслов преодолел расстояние, отделяющее от низенького сарайчика, и, вышибив но-гой доску из стены, прильнул к пулеме-ту. Немцы приближались. Он уже разли-чал их потные лица, видел засученные рукава и часы на руке у ефрейтора, кото-рый шел впереди.

Луч света из приоткрывшейся сзади

3 Немцы! Много!



двери упал на Суслова. Босоногая де-вочка лет семи стояла на пороге, держа за руку чумазого карапуза, с любопыт-ством поглядывавшего на незнакомого человека, почему-то оказавшегося в са-рае.

Суслов на мгновение оглянулся, за-тем вновь приник к пулемету, покрепче упершись ногами в каменный пол. Ещё десять шагов ефрейтора, и стальная струя хлестнет по колонне.

Чья-то ладонь легла ему на плечо – позади с широко раскрытыми глазами стоял Давиде.

– Не стреляй, Ивано, – хрипло шеп-нул он. – Нельзя.

Суслов, взбешенный, оттолкнул его руку.

– Ты с ума сошел? Это же фашисты!Давиде, не говоря ни слова, схва-

тился за ствол пулемета. Суслов опять отпихнул итальянца, торопливо ловя на мушку крайнего фашиста. Комиссар на-стаивал на своем:

– Ивано, не надо. Ты убьешь одних, другие придут и сожгут эту деревню.

– Деревню? – Суслова передернуло. – У нас гитлеровцы пол-России сожгли, а тебе жалко несколько деревянных до-мишек...

Кто-то рядом жалобно, по-детски всхлипнул. Суслов невольно обернулся. О босоногой девочке он забыл.

– Я боюсь, синьор, – сказала девочка, умоляюще сложив руки. Крупные слезы выступили на ее черных, как маслины, глазах и покатились по щекам.

У малыша, который сидел на руках сестры, затряслись губёнки, и он тоже заревел, громко и басовито.

Суслов вдруг как-то сразу обмяк и разжал руки. А в пятидесяти шагах от него, вразнобой стуча коваными сапо-гами по каменистой дороге, проходили немцы. Пулемет молчал.

– Ты правильно поступил, что не стал стрелять, – сказал Суслову Перела-

дов, узнав об этом случае. – Ты обязан был подчиниться комиссару, и потом... мы не должны навлекать на мирное на-селение репрессии гитлеровцев.

* * *На смену влажной средиземномор-

ской весне пришло жаркое лето. Нака-лялись камни под знойным полуденным солнцем, жарче становились схватки с фашистами. Пламя партизанской войны перекидывалось все дальше, охватывая новые и новые районы.

В середине июня командование партизанской дивизии издало приказ о взятии Монтефиорино – важного в стра-тегическом отношении городка. Оборо-няло его не менее двухсот отлично воо-руженных солдат и офицеров. Гарнизон засел в каменных домах и средневеко-вом замке. Трудность задачи усугуб-лялась тем, что у партизан не было ни минометов, ни артиллерии, да и вряд ли бы пушки смогли пробить стены замка, достигавшие в толщину трех метров.

Тем не менее смелой решительной атакой партизаны овладели городком, население которого сочувственно отно-силось к патриотам. Но около сотни фа-шистов во главе с полковником «Черной гвардии» продолжали удерживать замок на вершине горы и отбивали все атаки.

Наступил четвертый день осады. Тянуть дальше было нельзя. И тогда русские попросили командование разре-шить им «заняться» крепостью.

Штурмовать решили среди бела дня, когда фашисты меньше всего этого ожидали. Укрываясь за выступами скал и валунами, бойцы подобрались к кре-постным стенам, а те, кто не был в удар-ной группе, взяли под прицел каждую амбразуру крепости.

Треск пулеметов и могучее «ура» слились. По команде Переладова рус-ские кинулись на приступ. Что мог-ло противостоять натиску мстителей, прошедших через кошмар фашистских



концлагерей! Шквальный огонь заста-вил гитлеровцев отпрянуть от амбразур, а тем временем партизаны уже были в «мертвой» зоне. По приставной лест-нице один из смельчаков проник через верхний проем крепостных ворот на ту сторону и сбил запоры. Бойцы хлынули в крепость.

Фашисты группами стали покидать укрытия и с поднятыми руками соби-рались во дворе. Взвился трехцветный национальный флаг Италии, но уже без королевской короны, а рядом с ним над старинной крепостью Рокка ди Монте-фиорино заполоскалось на ветру алое знамя нашей Родины. Водрузил его Иван Михайлович Суслов, одним из первых ворвавшийся в крепость. Всё на-селение от мала до велика высыпало на улицу. Наши ребята стали героями дня. Им дарили цветы, их обнимали старики, целовали девушки... Гриша Дубовой за-пел «Катюшу», и к вечеру эту русскую песню уже пели на каждой улице.

День 18 июня 1944 года стал днем рождения партизанской республики ди Монтефиорино и одновременно днем рождения русского ударного батальо-на. Отныне он стал самостоятельной боевой единицей, непосредственно подчинявшейся штабу корпуса и пред-назначавшейся для выполнения особо важных заданий. Командиром батальона назначили В. Переладова, Суслова – ко-мандиром взвода. Кроме наших бойцов в батальоне было несколько сербов, че-хов, итальянцев, два англичанина и один австриец. Были в отряде и две итальян-ские разведчицы – Аурора Баскиери и Виттория Каваццолла.

Далеко, на востоке, победоносно наступала Советская Армия. Стремясь приостановить ее неудержимое продви-жение вперед, немцы спешно начали перебрасывать свои войска на восточ-ный фронт. Главную дорогу Флоренция – Модена бомбила авиация союзников,

обходные пути контролировали партиза-ны. Чтобы расчистить дороги, фашисты решили нанести удар по Монтефиорино – столице «партизанской республики» и узловому пункту, где скрещивались до-рожные артерии.

Около пятисот гитлеровцев подъеха-ли на машинах к деревне Пианделаготти и повели наступление на партизанский отряд, который оборонял это селение. Когда посланный на помощь итальян-цам русский батальон прибыл на место, немцы уже заняли село.

Подожженная с разных сторон де-ревня пылала. Партизаны слышали кри-ки взывавших о помощи жителей, ви-дели бесновавшихся фашистов, и руки сами собою сжимали оружие.

Молча, в едином порыве, лавиной скатились с гор и ворвались в дерев-ню. Страшное для гитлеровцев «ура» потрясло окрестность. Ошеломленным фашистам показалось, что они в России. Отборная немецкая часть была разгром-лена – деревня освобождена.

Торжественно встречали победите-лей в Монтефиорино. Батальон выстро-ился на центральной площади, и коман-дующий партизанскими соединениями Армандо объявил благодарность всему личному составу отряда. Затем перед строем была объявлена благодарность пяти особо отличившимся бойцам. Сре-ди этих пяти был и Иван Суслов.

Благодарность перед строем была самой почетной наградой. Ведь других возможностей поощрения у партизан не имелось.

До середины июля русский батальон нёс гарнизонную службу в Монтефио-рино. Партизаны готовились к новым боям. Суслов быстро сдружился с общи-тельными итальянцами. Мешая русские слова с итальянскими, рассказывал им о России, о Сибири, о Советах.

По вечерам русские собирались в кружок. Пели «Распрягайте, хлопцы,



коней», «Сулико» и, конечно же, «Ка-тюшу». Толпившиеся вокруг итальян-цы подпевали без слов, и песня крепла. Потом вместе пели «Бандера росса»4 и «Санта Лючия». Горы незаметно об-волакивала ночь, слышнее становился шелест листвы, под деревьями стояли влюбленные... Было такое чувство, что на земле воцарился мир.

Но это только казалось...

Ранним утром батальон подняли по тревоге. У Ла Гатты фашисты начали новое наступление.

С надеждой смотрели жители вслед уходящему батальону – раз пошли рус-ские, всё будет хорошо. Прощальные взмахи платочков, последние ободряю-щие слова, слезы женщин, оброненные украдкой...

Начались тяжелые кровопролитные бои. Гитлеровцы предприняли широ-кое наступление, чтобы полностью ис-требить партизан в провинциях Парма, Реджо-Эмилия и Модена.

Горит Карпинети, столбы черного дыма висят над Волестра и Рива... Ка-ратели жгут деревни, население кото-рых помогало партизанам. Уже погибли Григорий Коноваленко, Алексей Исаков, умер от ран австриец. Еще вчера звенел веселый голос Гриши Дубового, а сегод-ня холодный, недвижимый лежит он ря-дом с убитым итальянцем, и кровь их, смешиваясь, впитывается в каменистую итальянскую землю. Вырастают всё но-вые холмики земли...

Двое суток не утихал бой за Тоано – деревню возле Монтефиорино. Патри-оты не покинули ее до тех пор, пока не было полностью эвакуировано населе-ние партизанской столицы.

В Монтефиорино пришли поздним вечером. Молча поужинали, молча вы-строились перед казармой, молча вы-

4 «Красное знамя» - песня итальянского пролетариата.

слушали приказ: прорваться в провин-цию Болонья.

Гулко раздаются шаги отряда по пу-стынным улицам. Где-то в стороне заре-во. Горят Тоано, Вилла Миноццо... На-завтра эта участь ожидает и Монтефио-рино. Суслов хмуро глядит на от блески пожаров.

На окраине отряд встречает Арман-до. Он уточняет указания о прорыве вра-жеского кольца.

– Ваш батальон выполнил свой долг, – говорит командующий, и в его голосе слышно волнение. – Мы, итальянцы, ни-когда не забудем подвига русских, кото-рые проливали кровь на нашей земле.

Через сутки батальон вместе с дру-гими партизанскими частями смял вражеские заслоны на шоссе Флорен-ция-Модена и прорвался в провинцию Болонья.

Вражеский план истребления парти-занского корпуса провалился. Партиза-ны потеряли около двухсот пятидесяти человек, но на каждого из павших при-шлось восемь убитых фашистов.

Гарибальдийцы «республики ди Монтефиорино» продолжали действо-вать. Горели немецкие машины, взры-вались и рушились мосты, падали под-кошенные партизанскими очередями гитлеровцы.

В русский батальон влились новые бойцы, и он получил название «ударно-го». Это партизанское соединение было самым страшным для фашистов.

...Передачи «Би-Би-Си» сообщали о «решающем» наступлении союзников, но немцы по-прежнему снимали свои части с южного фронта и перебрасыва-ли на восток. Там, видимо, было куда жарче.

В сентябре двадцать пять партизан-ских бригад, тесня фашистов, двину-лись навстречу союзникам, заходя в тыл укрепленной линии «Готика». Казалось, наступили решающие дни. Но неожи-



данно широко разрекламированное на-ступление англо-американских войск приостановилось, и немцы повернули свои силы против партизан. Кровопро-литные бои нередко переходили в руко-пашные схватки.

В это время главнокомандующий со-юзными войсками маршал Александер обратился к итальянским патриотам с воззванием прекратить партизанскую войну и, разойдясь по домам, ждать при-хода союзников.

Гитлеровцы же, воспользовавшись замешательством, вызванным обраще-нием Александера, обрушили на парти-занские соединения новые удары.

...Переладов и недавно назначенный комиссаром Анатолий Макарович Тара-сов стояли перед выстроившимися в две шеренги батальонами. Только что при свете костра они прочитали бойцам об-ращение Александера.

– Может быть, в самом деле разой-демся? – Тарасов испытующе посмот-рел на партизан. – До весны отсидимся, а там, глядишь, и союзники подоспеют, освободят...

Колеблющееся пламя костра выры-вало из темноты худые, давно не бритые лица, изорванные сапоги, обтрепавшие-ся гимнастерки. Бился между обледене-лых скал горный поток, ветер в ущелье выл тоскливо и протяжно.

– Может, послушаем Александера?Ропот прошел по рядам партизан.– Нет! – Суслов сделал шаг вперед.

– Разве ради этого мы бежали из плена, разве для того сложили головы наши то-варищи, чтобы сейчас покидать отряд?

– Если мы разойдемся, фашисты расправятся с нами поодиночке!– крик-нул Михаил Кобиясов.

– Были и будем вместе! – зашумели вокруг.

– А если придется – и умрем вместе. – Сулико Барнабашвили сверкнул глаза-ми.

Осунувшееся лицо комиссара по-светлело.

– Я знал, что других мнений не бу-дет. Здесь, в Италии, наш батальон – часть нашей Родины, частица армии, и мы не имеем права расформировывать его. – Он взглянул на Барнабашвили. – Только, Сулико, умирать не надо. Будем прорываться через линию фронта, на юг.

Над Тосканским перевалом клубят-ся тучи, валит с ног леденящий ветер, скользят и падают на колени вьючные мулы. Триста вооруженных человек поднимаются в гору.

Ночь. Колонна идет вперед. Мол-чаливая, страшная в своей решимости. Во главе – ударная группа. Она первой обрушится на врага, первой примет удар на себя, первой ступит на освобожден-ную землю.

Это самые смелые, самые выносли-вые, самые опытные. Это – взвод Сусло-ва.

На снегу замаячило что-то темное. Проводники остановились – дальше не-мецкие пикеты. Раздаются выстрелы. В темноте взвод бросается в атаку. За ним лавиной катится вся колонна. Бегут, строча автоматами. Бегут невредимые, бегут раненые и, кажется, даже мертвые катятся с гор вслед за живыми. Вокруг стреляют: палят немцы, американцы, русские... Под адскую какофонию бой-цы, смяв вражеские заслоны, врывают-ся в расположение пятой американской армии.

Фронт, у которого стояла армия, про-рвали триста плохо вооруженных пар-тизан. Это случилось в ночь с 13 на 14 ноября 1944 года.

Наутро бойцы уже в Барге. Чистень-кие дома, уютные, утопающие в зелени улочки. Как будто и войны нет. Из про-езжающих мимо «джипов» безразлично поглядывают американцы.

Наши ребята идут толпой посреди улицы. И вдруг как-то сами собой стали



выравниваться, подтянулись, отчетливо начали печатать шаг. Выше голову, ре-бята! Мы те, которых не сломили гит-леровские концлагеря, те, что прошли сквозь смерть. Выше голову, тверже шаг! И командир взвода, запевала Иван Суслов, начинает:

По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед...

Подхватили песню десятки парти-зан, рубанули шаг, как на параде. Мы русские, мы советские! Выше голову, ребята! Левой, левой! Левой!

* * *Позади Италия. Средиземное море,

Босфор... И вот в туманной дали замер-цали редкие огни многострадальной, разрушенной Одессы. Дорогая земля, родные камни, милая сердцу Родина! Ты виделась солдату во сне за колючей проволокой, во имя тебя сражался он в горах Италии, к тебе стремился все эти долгие тяжкие годы. Он прошел сквозь муки и страдания, сквозь огонь и смерть, и вернулся к тебе, Россия. Ласково дует в лицо теплый ветер, плещется у прича-ла черноморская волна, и соленая слеза медленно скатывается по обветренной солдатской щеке.

Снова шинель, гимнастерка, сно-ва теплушка и перестук колес. Снова фронт...

Но до фронта Суслов не доехал. В вечернем небе над Москвой огненным букетом распустился салют Победы.

И вот солдат вернулся домой.Увидел родные глаза.– Ждала?И прочел в глазах: «Да, ждала».– Надеялась?И услышал: «Надеялась. Ты ведь

был пропавшим без вести, только без ве-сти. Но такие иногда возвращаются...».

А младшая дочь, впервые увидев отца, с расширенными от удивления гла-

зами думала, почему это взрослые пла-чут.

...Минуло двенадцать лет. Все эти годы Иван Михайлович работал на спла-ве леса. Стиралось, забывалось про-шлое.

Однажды почтой пришло письмо. От Переладова. И снова встали в памяти живые и мертвые, победы и поражения, партизанская «республика ди Монтефи-орино».

Писал Переладов, сам еще не зная точно, тот ли это сибиряк Иван Суслов, с которым бок о бок сражался он в горах Италии.

«...Если это ты, мой бесстрашный командир взвода, то откликнись...».

Ночь напролет просидел над ответ-ным письмом к своему командиру ба-тальона Иван Михайлович. Бежали по бумаге торопливые строчки. То писал о себе, то вспоминал былое, то спрашивал о друзьях...

А через месяц из Москвы в неболь-шой поселок асиновских сплавщиков пришла телеграмма за подписью ответ-ственного секретаря Советского комите-та ветеранов войны Маресьева.

Ивана Михайловича просили при-быть в Москву для участия во встрече советских участников Сопротивления за рубежом в период Великой Отечествен-ной войны. Разве можно передать на бу-маге, что перечувствовал Суслов, обни-мая в Москве тех, с кем вместе пережил так много?

...На дне ящика старенького комода хранится уже чуть потускневшая брон-зовая медаль с надписью на итальян-ском языке. По поручению Ассоциации итальянских партизан 15 февраля 1958 года ее вручили Суслову итальянские товарищи. Рядом с медалью и многими почетными грамотами, полученными Иваном Михайловичем после войны, лежит небольшой лист бумаги: «...Мы, нижеподписавшиеся, депутат парламен-



та Риччи Марио («Армандо»), бывший главнокомандующий партизанскими формированиями горного района... а также синдик коммуны5 Павулло Не-лья Фриньяно – Бели Адельмо («Эрко-ле») – бывший политический комиссар дивизии «Модена»... заявляем, что то-варищ Суслов Иван сражался в рядах партизанских формирований в качестве бойца-партизана русского ударного ба-тальона, входившего в состав наших ди-визий...»

Двадцать лет прошло со времени последнего боя на Тосканском перевале.

5 Городской голова.

В письмах ветеранов, что получает сей-час Суслов, всё реже вспоминается про-шлое. Пишут о настоящем, о будущем, во имя которого сражались, за которое сложили голову друзья.

Два десятилетия не брал Иван Ми-хайлович в руки оружия. Однако со взрывчаткой приходится иметь дело и по сей день. Только запальные шнуры, которые он поджигает, идут уже не к смертоносным минам, а к мирным заря-дам, расчищающим речное русло. Иван Михайлович работает на сплаве взрыв-ником.

1975 г.



Владимир Костин

ЛАСТОЧКА С ВЕСНОЮ

Сырой и колючий воздух набирается в рукава, за шиворот, в штанины, он тяжелый, и от него закладывает уши. Серый день тускнел, Кудыкина гора за окном превратилась в кляксу, но они все сидели, уже хорошенько голодные и нарочно голодные, потому что дожидались отца.

– «Ласточка с весною в сени к нам летит», – недовольно бормотал Саша, держа перед собой, как блюдо, «Родную речь».

– Никогда такого не видала, чтоб в сени, – успела отозваться мать, и тут начался град.

Они праздно сидели в избе, загнанные под крышу крупным ледяным дождем: все домашние дела были переделаны, и оставалось тянуть и без того тянучее время.

И вот сквозь дождь помчались с неба громкие сахарные градины.– Дрова октябрьские – самые поганые, – сказала мать, растапливая печку.

Снаружи грохотали градины, грозно колотясь в латаные-перелатанные стек-ла, изнутри им отвечали, взрываясь и тут же малодушно вздыхая, поленья в печи.

От этой переклички в них обоих как-то усилилось, однако, чувство ти-шины и покоя.

Дырявая сковородка радио молчала – позавчера ее искалечил подвыпив-ший родитель, и без замысловатых песен про урожай и счастливую любовь, без сладких голосов артистов столичных театров, без отсчета московского времени, на худой конец, скучалось особенно отчаянно.

Глядя с полатей в лиловеющее окно, Саша сказал:– Были бы они вправду сахарные, эти градины.– Драже, – сказала мать.– Расстелили бы одеяло, набрали бы кучу. Бесплатно, никакого сельпа не

надо. Хрумкали бы с чаем и просто так.– Ты бы дохрумкался, – усмехнулась мать, – до без зубов.– Нет, – уже серьезно сказал он, – не все же подряд. Я бы в мешочек все

сложил и выдавал бы по пять шариков в день.И они оба знали, что если бы, то так оно и было бы.– До лета, до редиски бы хватило, – добавил Саша.Он очень любил редиску, так любил, что об Ивана Купалу всегда от нее

заболевал.


ПРОЗА Владимир КОСТИН

– Пайку, – сказала мать.Она сидела у окна, опустив крупную голову, оплетенную тонкими мел-

кими косичками, и постукивала ногами, в шерстяных носках и чунях, друг о друга. Ей не было холодно, и она, скорее, чтоб занять себя, все поддергивала ватник, наброшенный на плечи.

Ватник этот удивлял – мать носила его больше года, а он никак не сдавал-ся: ни дырочки, ни пятнышка и как лакированный. Словно мать не скотница, а киноактриса Марина Ладынина.

По дорожке, от буйной дневной пестроты которой в полумраке остались одни редкие белые полосы, беззвучно прохромал Васенька. Он подобрался к столу, сделал стойку, задрал морду на столешницу, для надежности под-ложив под нее лапы, и разглядел окоселыми глазками лежащие на рушнике намытые морковки, луковицы, свеколки, картошки. Они тоже дожидались отца. Васенька не обрадовался им, да и не имел корысти, а сунулся к столу, только изображая любопытство, тоже, скорее, чтоб занять себя.

– Иди сюда, серый хрен, – сказал Саша.Васенька боком взлетел на полати и лениво вцепился в медаль «За боевые

заслуги», которую Саша, пользуясь отцовой отлучкой, повесил себе на грудь.– Орденов нам захотелось, – сказал Саша.– Чего ждать? Душа болит, – вслух задумалась мать.Саша устал щуриться, вздохнул и засунул «Родную речь» под подушку.

Они с матерью битый час воевали – кому читать «Родную речь». Больше читать в доме было нечего. И Саша, как всегда почти, добился своего. Он и уступил бы, да мать читала через пень-колоду, запинаясь, перевирая слова, и в стихах, из уважения к ним, ставила ударение не там, где надо. Сашу это изводило, ему надоедало поправлять мать и в муках дожидаться следующих слов, которые он все знал давным-давно и не мог не подсказывать, а мать тоже начинала злиться, и кончалось все ссорой и взаимными грубостями.

«Родную речь» Саша выучил наизусть, помнил все картинки и, так ска-зать, затер книгу – она распухла, замахрилась по обрезу, и каждая страница в ней холмилась. Он недолюбливал стихи, но сегодня читал стихи про ласточ-ку, потому что проза была им читана по сту раз, а стихи только по десяти.

Но вот стемнело, щуриться в книгу сделалось бессмысленным, а лампу мать, конечно, не зажжет до отцова прихода – керосин не вода, из воздуха не нальется. Да он и сам не зажег бы.

А дождь все шел, и град не слабел, и сквозь затворенные вроде бы двери пробился в дом запах паленой ботвы с огорода. Ботву пережгли неделю на-зад, и, надо же, дождь ее освежил, а ветер поддунул – запах встал в ноздрях, напоминая о костре и печеной картошке.

Вдруг со двора послышался Борькин голос. Поросенок Борька спал в своем душистом терему, но, видно, проснулся или в своем поросячьем сне что-то увидал – упоенно чуть-чуть похрюкал.

– Разговаривает, – с облегчением сказала мать.– Это он поет: Эх, хорошо в стране советской жить! – пошутил Саша,



сбрасывая одеяло, целый ковер из лоскутов и лоскутиков, – в избе потепле-ло, задышали стены и потолок, заплакало окно.

– Худоба ты худоба, – сказала мать, видя и не видя его, – как глист турец-кий.

Он израстался – очень исхудал, и все из него торчало – все кости-косточ-ки, и на голове особенно: нос, уши, губы-зубы и даже глаза торчали, так что он казался постоянно и сильно удивленным мальчиком.

– Ты-то не глист, – ответил Саша, пробираясь к квасу, – ты у нас краса-вица!

– Так что зеркало пугается, – сказала мать, выпрямляясь и кладя ногу на ногу. На мгновенье вспыхнули ее зрачки, встретившись с отсветом печного пламени.

Саша поперхнулся квасом, вдруг подумав, что материно шевеленье и огонь в глазах связаны с темой разговора, и в мыслях его случилось какое-то непонятное, неопределенно-стыдное движение. «Да добрая, добрая она баба», – повторил он про себя слова дяди Никиты Гладкова. Гладков говорил их про бабушку, но они как-то подошли, что-то заменили и успокоили.

– Тю, – сказала мать, со смешком доставая некоторый предметец из нос-ка, – совсем ведь забыла! Смотри!

– Газетка! – вгляделся Саша. – Ну, опять отцу повезло! Это как ты?– А вот как я, – торжествующе сказала мать, разворачивая сложенный в

ладонь газетный лист, – утром-то, в правлении – Антон Петрович! «Погоди-те, женыцины (гундосый), я на минуточку!» Грудь колесом, китель хрустит – сам знаешь, какой щеголек, – и на двор! На двор! На двор!

– Дристушки! – захохотал Саша.– Ну! А на столе газетка лежит. Я не дура – верх, там и Портрет был, не

тронула, а нижнюю страничку подорвала – и в носок ее, в носок! Бабы ах-нули от зависти. Антон Петрович возвращается – так, знаешь (мать встала и прошлась, показывая, как проходится человек после этого дела. «Умора!» – завизжал Саша), за стол садится... Ничего не заметил! А отцу на неделю раскуривать хватит.

– Вот матюгался-то потом! – проницательно заметил Саша, забираясь на полати, – а он (уже об отце) – толкает тебя, радио сломал... пьяница!

– Да ладно, – ответила мать и, осторожно разгладив страницу, положила ее посередь стола.

– А град-то прошел, – сказал Саша.– Град прошел, – согласилась мать, вглядываясь в сизое окно, незрячее от

сумерек и испарины, – а льет – прости Господи!... Где же наш Илья Муромец на деревянной ноге, что ему, Знаменка медом намазалась?

Знаменка находилась в пятнадцати километрах, Саша в ней однажды побывал, а дальше ее не бывал нигде и никогда. Он ездил туда с отцом за каким-то лекарством, и они обедали в Знаменской столовой: Саша запом-нил котлеты с перловой кашей, чудные раскрашенные ложки, плотный запах горячей еды и очередь из веселых шоферов-матерщинников, страшно, как


волки, глотавших целые куски хлеба, не дожидаясь, пока подойдет очередь. А отец сказал шепотом, стыдясь их богатства и здоровья: «Дорогое удоволь-ствие, мать твою».

Во рту разлилось целое соленое половодье.– Мать, дай сухарик! – взмолился он.– Нет, – сказала мать, – уж дождемся праздника. Не проси!– Хоть бы радио играло! – смиряясь, с сердцем сказал Саша. – За мясом

он поехал!– И привезет, – убежденно сказала мать, – смотри: провинился; смотри:

без копейки, и захочет – не пропьется. Потом, Полтора Ивана – не Антон Петрович, не подведет. Они Злату Прагу вместе освободили.

– Да, – мечтательно сказал Саша о много раз слышанном, – отцу там ногу отрезали, а Полтора Ивану – руку.

– Снимай-ка медаль да на место положи, – опомнилась мать, – плюшек получишь без разбегу!

И не успел Саша засунуть медаль в комод, как – шлеп-пфф... шлеп-пфф... шлеп-пфф... – послышалось со двора, сначала чуть слышно, а потом, как ни старался бредущий двигаться тайно-вкрадчиво, все громче.

Отец! – подскочила мать, переходя на шепот. – Подкрадывается, слы-шишь? Сейчас на дерева встанет – ступу подожмет, на одной ноге поскачет.

– Как маленький, – с деланным пренебрежением сказал Саша.По-другому – тум... тум... тум – послышалось совсем близко.– Вот видишь, какой хитрый!Якобы беззвучно отворилась дверь в сени, якобы незаметно отошла дверь

в горницу. Мать с сыном, не сговариваясь, уставились в угол.– Хенде хох! – закричал отец и, ударившись головой о косяк, добавил по

русски.Он был промокший до нитки, было слышно, что он замерз до заячьей

дрожи и зубной дроби.Отец бросил перед собой мешочек и резво-резво стал обдирать с себя

одежду возле печки, будто сам себя свежевал.От мешка, от ватника немедленно поплыла песня о парной молодой кро-

ви.Васенька напомнил о себе глубоким грудным стоном, он прыгнул с по-

латей на мешок, маленько промахнулся и был неласково принят печкой, но тут же вцепился в мешок всеми лапами и замер, уронив на него голову, как пьяный.

Мать запалила лампу, раз и другой добавляя света, пока Саша не сказал ей:

– Хватит! Керосин не вода, сам не нальется.Отец стоял перед ними, смешно танцуя на месте, лязгая челюстями – зу-

бов у него почти не осталось, но малость сохранившихся работала за пол-ный рот. Он был хорошо освещен, и Саша поймал себя на мысли, что он впервые разглядывает отца: вот он, отец, сорокалетний, но тянущий на все



пятьдесят пять; месяц назад подстриженный под неопрятный полубокс, со слипшимся чубчиком-козявкой на узком лбу; вот его постное мокрое тело со всеми следами войны, труда и ранней старости. Даже несмываемые охря-ные пятна от махорки по уголкам рта – и те, казалось, были хорошо видны. И высматривалось в нем что-то особенное, будто затянувшееся странствие под сумеречным дождем и градом с праздником в мешочке отмыло его от обычного матерного карканья и вынуло из него его инвалидные занозы. А вздрагивающая деревяшка делала его добрым колдуном.

– А еще, значит, хлебушка буханочка, – пролепетал колдун-отец, – Иван... подсунул. Подмок, правда, крепко, значит, вдоль и поперек.

Он показал покосившуюся буханку, а достал ее невесть откуда.– Нынче мы бояре, не рвань какая-нибудь, – ответила мать.Отец со зверской улыбкой двинулся к полатям, и Саша уже задирал для

него одеяло. Родитель, одной рукой наворачивая на себя одеяло, другой, со стоном победы, отстегнул деревяшку, и она упала, проклятая, на пол. Отец страстно погладил культю и сказал: – Варить.

Это был не приказ, не просьба: спокойное хорошее слово свободного че-ловека, а свободный человек не велит и не молит.

Мать с третьего пинка согнала с мешочка Васеньку, достала мясо – хоро-шую молодую грудинку – и отрубила от него кусочек в пару ладоней.

Отец засмеялся:– Доброе мясо, считай, значит, теленок...И вдруг подскочил, допрыгал до нее на одной ноге и уже ножом отрезал

еще лоскуток мяса, подавая его матери.– Ты на конюшне у себя командуй, – доброжелательно сказала мать и

положила лоскуток обратно в мешочек.– Салтычиха, – сказал отец, возвращаясь под одеяло.С куском мяса в руке и с умыслом на лице мать вышла на улицу.– Что за Салтычиха? – спросил Саша.– Что?.. В Знаменке, значит, такая баба злая жила, – ответил отец, – для

сравненья.Мать вернулась.– Ты чего бродишь? – спросил отец.– А мясо под дождем помыла, так и вкуснее, – ответила довольная собой

мать.– Видал? – сказал отец и дал Саше подзатыльник.В чугунке загудела и забулькала вода. Мать разделила мясо натрое и бро-

сила его в кипяток.Они с удовольствием взаимно помолчали, слушая дождь и плиту, помол-

чали и дождались, когда чугунок стал отдавать запах.– Век! Век не ели! – сказала плачущим голосом мать и принялась кро-

шить овощи. Нож стучал – так-так-так – резво и приятно-одинаково, за его стуком оживал летний полдень в полях по обе стороны большака: кузнечики.

Пробил час новостей.



– Отец, – сказала мать как-то слишком безразлично, не оборачиваясь, мелко вздрагивая локтями и плечами, – что на белом свете творится? Как там сватушка?

Сватом в шутку называли Полтора Ивана, потому что у него подрастала девятилетняя дочь Верка. Саше нравилось, что у него есть невеста. Саму Верку он видел один раз год назад и никакой красоты в ней не разглядел. Баба и баба, только маленькая и паршивая. Но тут дело не в ней самой было.

Отец, конечно, ждал расспросов.– Сват – абгемахт, в полном порядке, – начал с готовностью отец, – пер-

во-наперво спросил: как там зять подрастает? Бриться приступил?Саша провел рукой по щекам и хихикнул.– Очки выписали Ивану, вот как, – сообщил отец.– Дождался, – сказала мать, – жаловался-то еще вон когда.– Да не вон когда, а еще раньше, – ответил отец, – он войной, значит, уже

цыгарки скрутить не мог: «Далеко вижу, как коршун, вблизи туман».– Ну как он в очках-то? Профессор? – спросила мать, ссыпая овощи.– Да уж. Морда кабанья, а очки малюсенькие, детские. Дужки коротень-

кие, он их распрямил – все равно до ушей не достают. Пришлось на веревоч-ках подвязывать, за уши.

– А ушищи у Ивана – будьте здоровы! – засмеялась мать.– Ага. Так пугалом и ходит... Сватья привет передает. Здорово, сиворакша!– «Спасибо», – нахмурилась мать: сватью она не любила – горластая,

хамка и сплетня. – Кормятся?– Кормятся – горбом, как верблюды. Лучше нашего, а те же «палочки».

«Палочками» же не обуешься – не оденешься. Даже в жопу не засунешь.– Угощали?– Злата Прага!– Да, похоже, в самую меру?– Сама видишь, – с достоинством ответил отец и, увидев на ее спине

ехидную усмешку, повысил голос, – а ты не подпускай... то самое, не подпус-кай! Сам сказал: хватит Иван, генук, не лей – путь далек. Пьем фронтовую, ни каплей сверху...

Помолчали. За окном сквозь смирный ропот дождя взвыл в тяжелом, сло-истом порыве ветер.

– А про волков что слыхать? – безотчетно откликнулась на этот вой мать. Прошлый год был волчий. Видимо-невидимо было зимой и весной волков – голодные, наглые. Они пели у ферм, рыскали на человечьих тропах, попа-даясь на глаза ежедневно. Правда, нет ли, но «хресьянский телеграф» рас-сказывал о заеденном волками старике из Ермаковского.

– Волкам рано, – уверенно ответил отец, – пока ковылял – и не вспомнил ни разу... Волки еще сытые. Значит... Репы наели – сытее нас с тобой... Рано волкам. У них свои нынче игры осенние, у волков.

– Ну-ну, – кивнула мать, присаживаясь на лавку, – то-то не думал ты, хо-зяин, о волках...



– У Тургениных бабушка померла, – сказал отец, – они ее обложили по-душками, пшенку перед ней поставили – и на ферму. А за ней присматривала старушка барачная, из пригнанных – эстонка, что ли. Слепая, ведьма, и тоже без ума уже... Во-от. Та умерла и сидит, а та пришла: «Порисофн», дай я тя покормлю». И сует ей кашу в рот. А та не жует, и каша обратно валится. И грех, и смех.

– И смех, и грех, – откликнулась мать и мелко, как своровала, перекрести-лась. – А упокой ее Господь. Эта невредная была.

– Невредная, – подтвердил отец, – да-а...– Вот так, – сказала мать, – вот так. Елочки зеленые.Ветер, видно, сменился, и дождь потерял сочность, будто осип – западал

мимо окна на негромкую землю. Тихо, хорошо.Саша дождался. Его разъедал свой жгучий вопрос, но, как ни подмывало,

он не вмешивался до поры в разговор взрослых – чтобы не одернули, чтобы иметь право спросить о главном.

– А кино в Знаменку не привозили? – крикнул он, можно сказать, в отца.– Тьфу ты, черт! – вздрогнул отец, отталкивая его. – Ха-ха... Привозили.

Смотрел Полтора Ивана.– Рассказывал?– А как же. Фильм – «Вратарь» называется. Про футболистов,отец с неудовольствием, против воли зевнул пастью.– Про футболистов, – тряхнув головой, повторил он, щегольски выгова-

ривая слово «футболист».– Кто такие футболисты? – удивилась мать. – Стахановцы?– Не дура разве, – сказал отец, – это игра такая: парни ногами гоняют

мячик.– Зачем?– «Зачем?» – передразнил отец. – Для удовольствия! Все пинают ногами,

а один руками ловит, перед таким неводом стоит. И куча народа смотрит. Он и есть вратарь. Звали Антоном, он лучше всех ловил и зазнался: вы мне, зна-чит, не товарищи. Он раньше арбузы кидал, там и насобачился.

– С жиру бесятся! Наши? – ахнула мать.– Наши. Довоенные дела. Иван говорит: чистенькие, городские, в белых

брюках, рубашечки, чеботы белые. На катерах гоняют – работа у них такая – на катерах гонять!

Мать присвистнула и покачала головой: в городе чего не жить!– А про еду показывали? Что они там ели? Ты спрашивал? Пирожены? –

уточнил Саша.– Спрашивал. Полтора Ивана говорит: не помню. Вроде, раз было – в

дыму не разглядел: курят же все... А один там был – маленький, значит, тол-стый, инженер, он изобрел железного человека – говорящего!.. А-а-а-ха! По-том! – крикнул отец, осел, закрыл глаза и тут же захрапел.

С досады Саша даже замахнулся на спящего отца локтем. Растравленный и неудовлетворенный, он представил себе нарядный, вкусный город, как он



его знал по картинкам, и себя в нем. Он идет по городу, большой, с усами, красивый, весь в белом и важно здоровается со встречными, а они ему го-ворят: какой же вы футболист! Только не зазнавайтесь, пожалуйста. А он...

– Был бы отец футболист, жили бы в городе, – сказал он.– Молчи, дурак набитый, – сказала мать и погрозила ему отцовской де-

ревяшкой.А в доме запахло готовым борщом, и отец уже ел его во сне, втягивая в

себя воздух, шевеля губами и щурясь от пара закрытыми глазами.Все возможные запахи этого места были в сборе. На запах жилого – лю-

дей, их постели, кота, на запах печки и огня, на запах задышавших в сыро-ватом тепле дерева и известки лег запах дождя и паленой ботвы. С ними мешались запах вареного мяса, а потом вареных овощей. Бледнея для себя, запахи мяса и овощей слились и ожили в крепком, возвращающем лето и память запахе борща.

В избе стоял цветной, переливающийся дух – вникая в него и, значит, раскладывая обратно, можно было и в кромешной тьме разглядеть не только состав борща, но и весь состав жизни, серединой которой в счастливый день бывает борщ. Видно полати, кадку с квасом, наволочку с сухарями, некра-шеный пол, пересеченный кривой полосатой дорожкой, некрашеный стол и маленький облезлый комод, и что в комоде, и даже присевший косяк видно, о который нет-нет, да бьют затылки отец и мать, а через пару лет будет наби-вать шишки Саша.

– Вставай, отец, открывай свои ясны очи, – сказала мать, – готово!Не торопясь и помалкивая, они уселись за стол, и каждого дожидалась

своя чашка с горкой сухарей на дне и большой кусок казенного хлеба впри-дачу.

Ели долго и молча, без конца переглядываясь, как удачливые заговор-щики. Потом долго и молча пили чай с «пироженом» – теми же сухарями. Но сам чай был царский: смородиновые и брусничные листочки, зверобой мать смешала с настоящим грузинским чаем. Не сразу она нашла его среди мешочков в верхнем ящике комода.

Только тут отец единственный раз открыл рот:– Грузинский чай – лучший в мире!– Почему? – спросил Саша.– А у нас все самое лучшее, – поднял палец отец. Ногтя на пальце не

было.Как-то там совпало, что кончился дождь, словно природа тоже дожида-

лась борща, чтобы после борща потянуться и отдохнуть.– Шунька! – сказал отец, привычно косясь на мать. – Дай-ка твою книжку!Он изображал, что, когда ему хочется покурить, нет для него ничего свя-

того.Мать, шаркнув ногой, молча, торжествующе поднесла ему газетку. Отец

крякнул и развел руками: нет слов.– А ты дерешься! – храбро сказал Саша.



В этот вечер вообще много было сказано всякого такого, что никогда не говорилось раньше.

– Ах ты, господи, – сказал отец, пуская первый дым, – это ведь, значит, матерь твою... Политическая ошибка?

– Дай попробовать, – разыгрался Саша.– На! – сказал отец, схватив его за волосы и пихая ему в губы противный,

обслюнявленный конец цыгарки.– Скотина ты, кормилец! – почти всерьез сказала мать, хотя Саша и не

думал пробовать, а отец не думал давать.На них опускался сон.– Прилечь бы – да идти, однако, скоро, – сказала мать, – встретят меня

буренки мои голодные, скажут – что ж ты, мать наша: сама борща наперлась, а нас не позвала...

– Простят, – сказал благодушный отец, – весной одну с ними солому едим, по-товарищески.

– А Ваське-то, – спохватилась мать: Васька, похоже, век висел у нее на подоле.

...Саша пошел на двор.Пописав, с крупными и едкими детскими слезами на глазах, он вышел

мимо осиротевшей будки Шарика в огород и встал у плетня рядом с шари-ковой могилой.

Было темно, тихо и свежо.Слабенький потеплевший ветер потихоньку обегал его макушку, и она

почти не зябла. Над землей стоял ровный, вкрадчивый гул – это, наверное, осторожно дышала всей своей немеряной грудью дремлющая осенняя зем-ля. Небо было черное, покрытое одной громадной тучей, в один кусок, но повсюду, неизвестно отчего были рассыпаны робкие, убогие блестки, как будто все звезды упали на землю и догорали холодным бездымным огнем. Саша знал, что это не так, он еще видел сквозь стены и облака, он знал, что за тучей на просторе охраняет звездное небо Полярная звезда, что зеленит свой клочок неба молодой творожный месяц, что сухие, раздражительные зарницы скребут сейчас горизонт, распугивая звезды.

В любой темноте свой свет, в любой тишине свой шум, в каком хочешь покое – своя сумятица.

Вот по туче пробежала прореха – сиреневая струйка, вот у Вершининых заскрипела, как всегда, неприбранная калитка, вот залаял прокудинский Ша-рик, вон в ивановских хоромах, рядом с кладбищем, вспыхнуло окошко учи-тельницы Надежды Прокопьевны.

Саше сделалось хорошо и страшно – ему показалось, что он стоит на са-мом дне бесконечного мирского моря, в самой его середине.

Хорошо оттого, что все это вдруг приобрело к нему личное отношение. Страшно оттого, что он увидел себя со стороны – маленьким-маленьким, со всеми его руками, ногами и крошечным сердцем, которое он впервые, может быть, почувствовал.



Он вытер слезы и оглянулся на избу: в мягком свете керосинки, разрезан-ные решеткой окна, маячили размытые тени отца и матери, они сидели бок о бок за столом, положив на него вытянутые руки, и беззвучно разговаривали.

«Мама. Папа», – вдруг сладко, по-городскому сказалось в нем.– ...Отдыхай, отец, – услышал он, открывая дверь в избу, – куда тебе грязь

месить?Мать сказала это как-то неубедительно.– Я что же – зря борщ хлебал с мясом? – весело и настойчиво ответил

отец.Мать сунула Саше сухарь, и он, очень серьезный и благостный, полез на

полати.И тут же постучали в окно.– Петровна, – сказал голос тети Маши Сечкиной, – пора, мать, запрягать!

Догоняй!– Пора, – вздохнула мать. Отец стал пристегивать деревяшку.– Провожу, – сказал он.– Сидел бы, – опять неубедительно сказала мать, – набегался.– Провожу уж, – сказал отец.– Я с вами, – неожиданно для себя самого вскинулся Саша.– Охраняй! – строго остановил его отец, глянув на мать веселыми, моло-

дыми глазами.Саша поймал Ваську и завалился с ним на полати.Мать подошла к Саше и на мгновенье подержала его голову в ладонях:

почему-то одна ладонь была горячая, а другая – холодная, почти ледяная. Она задула лампу: душно и пьяно запахло керосином, так сильно, что про-пал борщевой дух, и закружилась голова. Стукнули двери – в сени, на улицу, вразнобой зашелестели за стеной шаги. Напоследок фальшиво пропел уда-ляющийся материн голос:

Сир-бир-бир конфеты ела! сир-бир-бир из баночки!!Сир-бир-бир, избаловалась хуже хулиганочки!!!– Орет! – сказал Саша Ваське. В тишине поворочался под сашиным бо-

ком Васька, поворочался, застыл – и загудел.Медленно, но надежно проступил сквозь керосин запах борща. Глаза

привыкли, и в избе словно посветлело.– Мама. Папа, – задумчиво сказал Саша, устраиваясь поудобнее.Саша не забыл этот вечер, хотя забывал многое и охотно. В июле мама

умерла родами вместе с младенцем-братиком, а отец через неделю, в пьяном виде подравшись с балагачевским мужиком, повесился на конюшне.



Сергей Заплавный

КАК ПОЛОМОШНЫЕ СИБИРЬ ОБЖИВАЛИс к а з а н и е1

Ч а с т ь п я т а я Царская ложка

Много и других памятных историй можно рассказать о казаках Поло-мошных. К тому времени они Сибирь вдоль и поперек исходили. Вот уж и впрямь землепроходцы. Так до конца жизни Бог их по земле и водил, жизни учил, Московское государство помогал укреплять. А Григория Поломошно-го, с сыном которого Ивашкой и племянником Иванькой мы только что на берегу Охотского моря расстались, так и вовсе на стезю церковного служе-ния вывел.

Правду сказать, рвением по этой части Григорий с малых лет не отли-чался. Когда все в доме молились, и он молился, когда все крестились, и он крестился, когда семейно в церковь шли, и он вместе со всеми не без трепета в неё вышагивал.

Мать Гришки, в ту пору просто Варюха, ему сызмальства внушала:– Всё в мире творится не нашим умом, а божиим судом, сынок. Всяк про

себя, а Господь про всех про нас думает. Аще он с нами, никто же на ны (против нас).

Поначалу Гришка молча её наставления выслушивал, а потом заартачил-ся:

– Ничего себе божий суд! Одним – всё, другим – ничего! Да это, ежели откровенно сказать, прямое попущение мироедам. Не зря люди говорят: что толку тому Богу молиться, который не милует?

– Ох же и путаник ты, Гришка, – вмешался в те пересуды отец, – Пора бы тебе понять, что мироедов не Бог пестует, а дьявол. Грех сладок, человек на него падок. А Господь на каждого из нас по силе крест налагает. В этом и есть его суд и милость. Не праздник он православным дарует, а испытание души. Осуждая всевышнего, бойся в сети дьявола попасть.

– Кого Бог любит, того и наказывает, – подтвердила мать. – Ни хитру, ни горазду, ни убогу, ни богату суда Божия не избежать…

1 Окончание.


С тем Гришка за Камень и подался. Здесь его ждало великое дело – укреп-лять, расширять, обживать Сибирь. Но, Боже праведный, с какими искривле-ниями человеческого бытия он столкнулся, с каким упадком веры! И всё по-тому, что далеко не безгрешным людям выпало строить и духовно окормлять Сибирь. Очень уж много среди них ссыльных, душегубов, беглых, праздных, воровских, гулящих и прочих проходимцев, набранных на скорую руку, ока-залось. Даже похвальные от природы люди, попав под их влияние, кресты переставали носить, покаяния и молитвы творить, постные дни соблюдать. Да что постные дни, даже блуд, лихвы и жестокосердие к греховным деяни-ям они уже далеко не всегда относят.

А воеводы и дьяки, которым положено вместе с иереями божескую власть укреплять, сами её то и дело попирают. До того иные из них самовластны стали, что могут священника с богомолия вместе с притчем2 на городские отработки взять, от церковных дел за непослушание отстранить, а то и в тюрьму упрятать. Будто перед ними дворовые людишки, которых дозволено по своему хотению унижать и сечь.

Широка Сибирь, но и ста приходов в ней, если строго посчитать, не на-берётся. Белые (приходские) и черные (монастырские) попы здесь не дер-жатся, особенно в глубинках. Очень уж несладко им там приходится. От по-винности, по которой их в Сибирь наряжают, одни бегают, а другие долго на этом свете не живут. Оттого ныне церкви подолгу без пения и стоят.

Вот и взяла Григория обида за Сибирь, за сиротствующие церкви, за себя и за родню свою многочисленную. Жить – Богу служить. А мы что делаем?

Тут Господь Григория и вразумил:– Свято место пусто не бывает. Придется тебе, сыне мой, и на духов-

ной ниве потрудиться. Выручай! Сам видишь: ставить в батюшки некого. Но сперва ответь: в чём разница между долгом и повинностью?

– В том, что повинность отбывают, а долг исполняют, – без запинки вы-палил Григорий.

– Истинно речешь… Буквенную грамоту ты, как мне помнится, в детские поры под началом церковного дьячка постиг. Это похвально. Опыт жизни имеешь. Опять же голос у тебя весомый, басовитый. С таким и за молитвен-ную грамоту не худо взяться. Свет в храме от свечи, а в душе от молитвы. Мой тебе совет, Григорий: не слушай, где куры кудахчут, слушай, где люди молитвы творят. Там твое наипервейшее место теперь будет. А напоследок ответь-ка, о ком это сказано: трижды венчан, а жена одна?

– Суди, Господь, волю свою, – замялся Григорий, – но только ответ никак мне на ум не идет.

– Давай тогда вместе помыслим. Жена у тебя есть. И венчан ты с ней не на обычной, а на артельной свадьбе. Осталось церковное венчание к ней до-бавить. Теперь понял, куда я клоню?

2 Церковнослужители одного прихода

ПРОЗА Сергей ЗАПЛАВНЫЙ


– Теперь понял, – облегченно глянул на Него Григорий. – Над кем стряс-лось, над тем и сбылось…

Так вот и стал конный казак церковным батюшкой. Благословил его на духовное служение Сибири сам Господь, а рукоположил во священники, ми-нуя дьяконство, иеромонах Троицкой соборной церкви владыка Киприан.

В тот день, когда это случилось, прискакал в Томской город гонец из Ме-лесского острога с плохой вестью: немирные киргизы, соединяясь с черны-ми калмыками, напали на крепость, две стены и часть её построек выжгли, в том числе алтарь и притвор Успенской церкви. Край как нужна немедленная подмога.

На помощь осажденным тогдашний томский воевода князь Иван Ромода-новский тот час отряд казаков отправил, а с ним новоявленного воина Хри-стова Григория. На счету Поломошного немало схваток с немирными сибир-цами. Смел, расторопен, удачлив. Вот пусть и послужит его ратная доблесть примером для служилой паствы.

Однако в первой же схватке с киргизами Григорий повёл себя более чем странно. Вместо того, чтобы разить прорвавшихся в острог степняков, он стал бить их плашмя саблей по головам, по плечам, сшибать с коней зао-стренным посередине щитом-торчем, гнать прочь, словно заполонившее чужой огород бестолковое стадо. Так ни одного набежчика насмерть и не засёк.

– Ну и ловок же ты, дядюшка, с нехристьями в поддавки играть, – усты-дил его после сын Молчана Лаврова Петр, руководивший казаками, прибыв-шими на помощь мелессцам. – В другой раз вместо сабли метлой запасись. Ловчее махать будет.

– Саблей-то я уже намахался, милый ты мой племянничек, – набрался терпения Григорий. – Теперь у меня другая забота – людей единить. Иноязы-ких. Иноверных. Всяких. Ибо кто нам сего дня на Сибири супротивник, зав-тра может союзником и даже подданным Москвы стать, а нехристь – христи-анином. Зачем же мне, служителю церкви, их на саблю брать? Пусть видят, что нынешним днем дело не кончается. Что Божий крест не к драке зовёт, а к примирению или даже к согласию, – тут Григорий, облаченный в холщевую рясу, порванную в нескольких местах, тронул наперстный крест на груди и со вздохом добавил: – С другой стороны, если бы я участия в драке с кирги-зами не принял, что бы казаки обо мне подумали? Вот и пришлось воевать как Бог на душу положил.

– Не серчай, батюшка, что я об тебе не так подумал, – словно небо от туч, очистилось от хмурости лицо Петра Лаврова. – Кривую стрелу Бог прямит. Теперь вижу, что не до поддавков тебе было… Вон как оно в жизни бывает. Родитель мой Мелесский острог ставил, а мне его поднимать из гари придет-ся. И с киргизами отношения улаживать. Вот бы в совете с тобой, а?

– В совете так в совете, – улыбнулся Григорий, – не чужие, чай…Первым делом он принялся Успенскую церковь починивать. В напарники

взял такого же дюжего, как сам, пономаря Савку Жито. Вдвоем они оба при-



руба – венец к венцу – без посторонней помощи уложили, да так умело, что завзятые плотники им бы позавидовали.

Столь же быстро и слаженно казаки и посадники залатали острожные стены, амбары и жилые постройки. Все ждали, когда, наконец, начнутся в Успенской церкви богослужения. И вот дождались. Пономарь Савка Жито заиграл колокольными перезвонами, созывая к храму православный люд.

– Христос посреди нас! – взволнованно встречал народ отец Григорий.– И есть, и будет! – сердечно ответствовали ему прихожане.И такое волнение вызывали эти простые слова, что многие обнялись и

расцеловались, словно после долгой разлуки.– Не так живи, как хочется, а так живи, как Бог велит, – начал свою пер-

вую проповедь отец Григорий, а закончил её уверением: – Что народ увидит, то и Бог услышит!

Он свято верил, что так оно и будет.Вскоре выяснилось, из-за чего киргизы чуть дотла Мелесский острог не

выжгли. Ложным слухам поддались, вот из-за чего. Дошло до них, будто но-вый московский царь Алексей Михайлович подписал указ, который велит ближних и дальних кызыльцев, а с ними качинцев и аринцев насильно окре-стить в русскую православную веру греческого закона. Такие слухи рожда-ются либо по крайней доверчивости, либо по злому умыслу. Вбросить их легко, оспорить трудно. А надо! Вот и поручил Петр Лавров эту ответствен-ную миссию отцу Григорию. Ведь он, прозорливец, всё наперед предугадал. Стало быть, ему с киргизами отношения и предстоит налаживать. Но и о прямом своем деле при этом не забывать – духовным пастырем для прихо-жан своей церкви оставаться.

Пришлось Григорию совмещать прямую церковную службу в Успенской церкви с переговорными встречами с предводителями киргизских аймаков. Добирался он до них то рекой, то конем, то пеше. Главным его оружием в этих рискованных походах были Святое писание, требный крест да епитра-хиль. Попутно встречался с мирянами окрестных заимок и починков. Кре-стил, венчал, исповедовал, отпевал, служил вечерни, заутрени и обедни. На-ставлял сибирян на путь Божией истины.

Затем отец Григорий стал батюшкой Покровской церкви Маковского острога, поставленного там, где начинается волок с реки Кеть на Енисей. Из-за этого волока между казаками и тамошними остяками порой вспыхивали тяжбы. Одну из них и пришлось улаживать Григорию Поломошному.

Еще позже – служил он в Спасской церкви Баргузинского острога. Там его земной путь обрывается и начинается небесный…

Простимся с ним и вернемся к старшим братьям.С тех самых пор, как Семён Поломошный в разговоре с братом Василием

обронил крамольную мысль о готовности томских казаков у себя Дон заве-сти, прошло без малого сорок лет. За это время воеводы и приказные дьяки не раз поменялись, но злоупотреблений от этого меньше не стало. Оно и понятно. Даже самый некорыстный человек, посланный в Сибирь своим вы-



соким чином кормиться, со временем начинает больше не о службе думать, а о собственной выгоде.

Не раз возмущенный воровскими ухватками царских наместников вски-пал томский люд, но всякий раз власти удавалось расколоть смутьянов – од-них запугать, других приручить щедрыми посулами и мелкими подачками, третьих заставить отойти в сторону и ни во что не вмешиваться.

Однако, долго терпя, и камень треснет. Лета 7156 от Сотворения мира или в 1648 году от Рождества Христова так и случилось. Сразу во многих углах Московского государства народное терпение лопнуло. В самом царь-граде, по свидетельству летописцев, великая шатость сделалась. Стрельцы и чер-ные люди многих именитых бояр и дворян, думных дьяков и состоятельных гостей3, в том числе главу Сибирского приказа князя Алексея Трубецкого, чуть не до смерти побили, а дома их разграбили.

Такая же шатость и в Томском городе случилась. Но поскольку Сибирь, слава Богу, до бояр, всемогущих царедворцев и денежных воротил ни тогда, ни после не доросла, пришлось служилым и посадским низам крушить глав-ного в городе заворуя – воеводу Осипа Щербатого и его приспешников.

Одним из первых в круговерть этих бурных и до предела обостренных событий попал, конечно же, Семен Поломошный. За прямой и неуживчивый нрав началие его не любило, зато казаки называли меж собой справедлив-цем. Потому и доверили везти в Москву короб с челобитными, отписками и допросными речами, из которых следовало, что томский войсковой круг вкупе с жилецкими, пашенными и ясачными людьми завёл-таки у себя Дон.

И покатился один бунт навстречу другому. О том, что царь-град тоже встал на дыбы, Семён Поломошный и его товарищи узнали уже в первопре-стольной. Обычно праздничная, многолюдная, шумная, она вдруг обезлю-дела, попряталась, приумолкла, стражами порядка наполнилась. Попробуй мимо них в Сибирский приказ пробиться.

Но Семён Поломошный человек бывалый. Нашел лазейку. Хоть и один, без товарищей, сумел попасть за Кремлевские стены. А там мимо писцов, подьячих и прочих служащих Сибирского приказа и в палату самого Григо-рия Протопопова, думного дьяка, пронырнуть.

Увидев на пороге незваного посетителя, тот вздрогнул и недовольно задвигался:

– Кто такой? Почему здесь?– Томского города десятник Семён Поломошный с посланием! – смело

доложил тот и шевельнул берестяным коробом.– Подойди, – поколебавшись, разрешил худой, чуть не до черных, по-пти-

чьи круглых глаз заросший сивой бородой дьяк. – Имя твое мне слышать вроде доводилось. И лик знаком. Похоже, ты у нас в приказе уже бывал?

– Приходилось, – подтвердил Семён Поломошный, – меня воевода Клуб-ков-Мосальский присылал, – и напомнил: – Это когда Кузнецкий острог от

3 Иноземные или иногородние купцы, имевшие в Москве свои дворы.



белых калмыков Коки Абакова и джунгар спасать надо было. – Ну как же, помню, – заметно потеплел суровый дьяк, – по слову царя

Томской город тогда служилых людей перед прежними годами с прибавкою получил. И кинул в помощь Кузнецкому острогу. Благое дело не забывает-ся… Ну а что за послание ты ныне доставил?

– Если коротко сказать, государево слово и дело4.– И на кого же оно объявлено, интересно знать? Жиденькие брови дьяка поползли вверх. – На первого воеводу князя Осипа Щербатого, – с готовностью доложил

Семён Поломошный. Эта готовность дьяку определенно не понравилась.– Продолжай, – велел он.– Продолжаю… Ныне Щербатый и его сторонники под крепкие караулы

на своих дворах посажены, а все дела взял на себя войсковой круг с выбор-ным мирским советником Ильей Бунаковым.

– Однако, – возмущенно засопел дьяк, – экое бесчинство: второго воево-ду на место первого поставить! Вы что там, с ума посходили?

– Ум на ум не приходится, – не остался в долгу Семён Поломошный.– И чем же вам князь Осип не угодил?– Всего не перечесть. В изгонях и насильствах, и в корыстолюбии, и в ра-

зорении преуспел. Много на нем и других беззаконий. В челобитных листах об том лучше моего сказано.

– А вот мы сей час и поглядим, что за люди воеводу Щербатого судить взялись и много ль их числом наберётся!

С этими словами дьяк извлёк из берестянки скрученные в трубку листы и стал разглаживать их перед собой на дубовом столе.

– Сколько там подписей, я не считал, – сообщил ему под руку Семён Поломошный, – Но с три сотни, или около того, точно будет. На обороте их ищи, державец.

Дьяк торопливо перевернул самый пространный лист и, чуть слышно, шевеля губами, прочёл:

– «…К сей челобитной Троицкий чёрный поп Киприанище руку прило-жил…» Это что же выходит? Владыка Киприан тоже с князем Осипом не ужился?

– И не только он, – подтвердил Семён Поломошный. – Батюшка Панте-леймон из Воскресенской церкви тоже. А еще Меркурий из Богоявленской и Борис из Благовещенской. Я уж не говорю о детях боярских Федоре Пущине, Михайле Яроцком, Василии Ергольском, Юрии Едловском, пятидесятнике Ивашке Володимирце и прочих. Все сразу заблуждаться не могут.

– Ладно, не шебурши, десятник. И без тебя тошно, – отмахнулся дьяк. – Или ты впрямь не понимаешь, что только царь может снимать и назначать воевод? Только он и никто больше!

4 Обвинение в измене царю.



– А если Щербатый государя своим беззаконием пятнает, тогда как? Мы же, всех чинов люди, Алексею Михайловичу в помощь поднялись. Во его имя.

– Сперва не мешало бы спросить, нуждается ли он в такой помощи, – яз-вительно заметил дьяк. – И откуда ты только взялся на мою голову? Уму не-постижимо! Скинули царского воеводу, а он об этом как о похвальном деле говорит! И где? – В царском приказе! Еще и на поддержку рассчитывает. Будто не видит, что вокруг делается. Остынь. Ступай. Жди. Через неделю наведаешься. А коли раньше дело решится, кликнем… Где, кстати, тебя ис-кать?

– На Обозном дворе. Там со мной еще десять казаков обретаются.– Чьим коштом в Москву добирались?– В приходской церковной кассе сколь могли на дорогу взяли.– Ну, так и дальше её заботами живите, – усмехнулся дьяк. – Бог в по-

мощь… «Не к добру эти его ухмылки, – возвращаясь на Обозный двор Сибир-

ского приказа, думал Семён Поломошный, – с такими помощниками, как Григорий Протопопов, царь нас, скорее всего, опале предаст».

Но вышло по-другому. Московское восстание уже назавтра пошло на убыль. А потом и вовсе чудо чудное, диво дивное приключилось. Сам царь Алексей Михайлович пожелал с Семеном Поломошным и его товарищами встретиться. Видать, понял, что лаской в таких делах куда больше добьётся, чем слепым гневом. Вот и зазвал томских ходатаев к себе во дворец на чай да на пряники, о житье-бытье стал расспрашивать, за горячность по отноше-нию к воеводе Осипу Щербатому по-отечески журить…

Стоп. Про чаи да про пряники я, пожалуй, лишку хватил. Не было при-вычки у царствующих особ с простым людом чаи распивать. Зато всё осталь-ное – чистая правда. Кто не верит, пусть проверит. Из надежных источников, между прочим, следует, что не только из Томского города, но еще из семи-десяти русских земель явлены были в том году челобитные о заворуйстве местных начальников, но лишь бумаги, доставленные в Москву Семёном Поломошным, как и он сам, удостоились личного внимания государя Алек-сея Михайловича. Что это, стечение обстоятельств? Воля судьбы? Личная удачливость? Или всё вместе взятое?

Не будем гадать, отправимся вслед за событиями, пока они духоподъ-емны, как чистое солнечное небо после грозы, которая незадолго до этого раскалывала его надсадным громом и испепеляющими молниями.

Итак, вместо того чтобы обрушить на томских челобитчиков гнев за уча-стие в бунте, царь призвал их к миру и согласию. Более того, заверил, что пришлёт в Томской город новых, ясное дело, справедливых воевод, велит расследовать злоупотребления прежних. Виновных сурово накажет, правых щедро вознаградит. Ну а до тех пор Москва будет считаться с волей томского мирского круга.

Напоследок каждый из ходоков получил причитающееся ему государево



жалование, корм на обратный путь, а в подарок от государя лично сукна и шелковые полосатые ткани (дороги), прошитые золотой нитью. Что до Се-мёна Поломошного, то в знак особого царского благорасположения ему была пожалована еще и липоваая ложка с узорным череном и остроносой коков-кой. Дно её украшал тонкий слой чистого серебра.

– За что мне такое богатство? – искренно удивился он.– Как за что? – положил ему на плечо сухую цепкую руку Григорий Про-

топопов, – артельщику всегда первая ложка. Из грозного дьяка Сибирского приказа он вдруг превратился в простец-

кого задушевного царедворца.– Как это у вас, у артельных, говорится: наша варюха черпает до суха.

Ну а поскольку ты не просто Семён, но еще и Варюхой по бумагам писан, тебе эта шевырка в самый раз будет. Бери. Пользуйся. Щедроты государевы помни. А если кто обижать станет, шибани ею по лбу. Супротив царской ложки никто не устоит. Так я говорю, братцы? – и первым расхохотался: – Ха-ха-ха-ха!

Запоздало сообразив, что дьяк шутит, казаки охотно присоединились к нему:

– Будет теперь наш Семён гулять со своей ложечкой да по чужим обе-дам… Ха-ха!

– А ну-ка, Варюха, примерь шевырку. Вдруг она тебе в рот не влезет?– Скажешь тоже. Где это видано, чтобы серебро кому-нито в рот не влез-

ло? Мне, к примеру. Ха-ха! – Не об тебе речь, балабол. Речь о Варюхе. Он, чай, в мать пошел. Она

нам тоже артельщицей была…Так вот нежданно-негаданно в задальней Москве всплыло из прошлого

еще одно имя Семёна Поломошного – Варюха. С ним он в Томской город и вернулся. Там его взяли в осаду родные да близкие. Каждому охота по-слушать, что в первопрестольной делается, каков нравом и обличием царь Алексей Михайлович и какими подарками он Семёна осчастливил. Слушая его, они восторгались, переспрашивали, задавали кучу вопросов, и только брат Василий сидел при этом молча, отрешенно, уставясь куда-то вдаль не-мигающими глазами.

– Что с тобой, братуха? – спросил его Семён, когда они остались одни, – хоть бы слово сказал. Молчишь и молчишь.

– Сам не знаю, Сёма. Смутно на душе.– А у меня весело. И знаешь почему? Когда я в Москву с челобитными

отъезжал, сомнения брали – в ту ли сторону дело повернётся? К царю или от него? Теперь вижу: в ту. В городе порядок. Новая съезжая изба ульем гудит. Посольский и ясачный дворы тоже. Таможня… Опять же заставы и карау-лы по-новому ставятся – умней и расчетливей. Дурных отработок на Осипа Щербатого и его прихлебаев не стало. Крестьяне довольны, что десятинная пашня им вдвое уменьшена. Ну а главное, государь к нам лицом повернулся. Слышал бы ты его речи, Вася! У меня аж сердце дрогнуло. Беседовали мы



с ним ну как товарищ с товарищем. Ей-Богу! Вспомни наши с тобой споры. Выходит, и боярский царь справедливым может быть.

– Может-то может. Вопрос: надолго ли? Порядка у нас в городе и впрямь прибавилось. А единства? Без него справедливости грош цена. Дай Бунакову волю, он по корысти скоро Осипа Щербатого переплюнет. Нет что ли? Каза-ки дело делают, а он при них с боку припёка. Зато на раздоры горазд.

– Чего ж ты челобитные в его пользу подписывал?– Ум за разум зашел, вот почему. Что-то же выбирать надо. Я и выбрал.– Жалеешь?– Думаю… А насчет Алексея Михайловича так скажу: не спеши оболь-

щаться. Не мной сказано, что только царь и нищий без товарищей живут. Царское слово легко дать, а забрать еще легче. Ага. Сдается мне, так оно и будет…

Предчувствия не обманули Василия Поломошного. В феврале следую-щего года в Томской соборной Троицкой церкви был оглашен царский указ о том, что до прибытия новых воевод городом будут управлять, как и прежде, князь Осип Щербатый в товарищах с Ильей Бунаковым. Народ, не уместив-шийся в храме, толпился на паперти и в гостином дворе. Читаное в церкви тут же передавалось из уст в уста, вызывая у одних радость, у других недоу-мение, у третьих возмущение. Как же так? Обещано одно, а делается другое. Да это басня, а не царская грамота, ежели сказать не по пригожу!

Еще больше возмутило собравшихся требование Москвы освободить Осипа Щербатого и его сторонников, распечатать для них старую приказную избу и не учинять новых ослушаний.

– Ах так?! – зашумело большинство. – Пошлём к царю-батюшке новые челобитные, а сраму не úмем!

С новой силой вспыхнул в Томском городе казацкий бунт. Шестнадцать месяцев длился он, пока не прибыли, наконец, на место службы обещанные царем воеводы Михаил Волынский и Богдан Коковинский. Началось затяж-ное, полное крючкотворства, предпочтений и подтасовок следствие. В конце концов виновными были названы организаторы мирского круга. Двадцать из них биты кнутом в Москве, одиннадцать – в Томске. Среди них Семён Варюха Поломошный.

За царскую ложку он прятаться не стал. Все кнуты, как когда-то его брат Василий от воеводы Семена Ржевского, с улыбкой принял. А после с той же удалью пошутил:

– Век живи, век учись. Не приходом люди богатеют, а расходом. Никто не знает, где найдёшь, где потеряешь…

Еще шестнадцать смутчиков были сосланы в Якутский острог. В том числе сын Василия Поломошного Богдан. Провожая его в дальнюю дорогу, сивый от возраста и переживаний родитель горько усмехнулся:

– Кого только в нашем роду не было – и купцы, и казаки, и ямщики, и пахотные люди, и охотники, и посольские пройди-светы, и даже церковные батюшки, а теперь вот и ссыльные крамольники к ним добавились. Хорошо



хоть из Сибири в Сибирь их упрятывают. Дальше-то и посылать некуда.После таких слов жена Богдана Поломошного Капелина горючими сле-

зами залилась, а голоштанные сыновья Васька с Ивашкой стали её утешать:– Не плачь, мамка. Везде люди живут. Или мы хуже других? Справимся!– Вот это правильно, хлопцы, – похвалил боевитых внучат Василий По-

ломошный. – Дай вам Бог оттерпеться и через людей в люди выйти. Гля-дишь, ссылка обычной жизнью и обернётся. Верю, мои хорошие, что имя Поломошных никто из вас не уронит. Берегите его. Пусть оно вам крепкой подпорой будет. А вы ему…

Забегая вперед, скажу, что старший сын Богдана Поломошного Васька, повзрослев, в Томской город вернулся и попутно с казацкой службой в окон-ничном ремесле преуспел. Дело это вроде обычное, а на самом-то деле, если с охотой и выдумкой за него взяться, очень даже прихотливое и прибыльное. Красивые окна и жизнь красивее делают.

А Ивашка с родителями в Якутске остался – через людей в люди выхо-дить. Тут ему и встретился тот самый Семен Дежнев, что таинственную реку Анадырь на Чукотке открыл, крепкий острог в её устье поставил, а через год после Томского и Московского восстания – не раньше и не позже! – морским путем между Азией и Америкой первым из соотечественников проплыл. И что самое удивительное, был он в ту пору самым что ни на есть рядовым ка-заком. Чин атамана Дежнев получил много позже, когда ему шестьдесят лет стукнуло. Девятнадцать из них он государева жалования не получал вовсе. Жил по зову души, а не по зову мошны – скудно жил, постоянно одалжи-ваясь, но при этом вольно и широко. Всякий, кто сталкивался с ним, сра-зу понимал, что человек это незаурядный, волевой, с хваткой вожака. Даже воеводы, приказные дьяки и прочая более мелкая сошка вынуждены были держаться с ним если не на равных, то с должным почтением.

Можно себе представить, какое впечатление Семен Дежнев произвел на юного Ивашку Поломошного, жаждущего хоть чем-то походить на иссечен-ного земными и морскими бурями атамана.

Время быстро летит. Подрос Ивашка, в казаки, как положено, заверстал-ся. Слышит, суды-пересуды о Семене Дежневе пошли. Будто бы он с давни-ми долгами никак не может расквитаться. Взял его за горло местный мироед Ананий Юрьев: дескать, новую кабалу бери, чтобы с прежней рассчитаться, или под суд подведу. А новую кабалу никто заверять своей подписью не бе-рётся, ведь ежели Дежнев долг в означенный срок не вернёт, посредник всё до копейки за него внести должен.

Тут Ивашка Поломошный и предложил Юрьеву себя в заручники. В ответ Ананий его на смех поднял:

– Не путайся под ногами, босота! В случае чего такой долг тебе не оси-лить.

– А ежели я сам к тебе под него закабалюсь? – нашелся Ивашка.Юрьев враз посерьезнел. Взгляд его сделался деловым, оценивающим.

Так осматривают на базаре лошадь – от копыт до зубов.



– Ладно, – наконец согласился он, – но с таким уговором: ни родителю твоему, ни Дежневу ни слова! Иначе откажу. Еще и ба-а-льшие неприятно-сти сделаю.

Так вот и стал Ивашка сперва нежданным заручником Семена Дежнева, затем помощником. А после и вовсе близким человеком. У атамана сердеч-ное чувство к нему проснулось – словно к родному внуку. А Ивашка деда Василия в нём увидел. Лицом и повадками ну точь-в-точь он. И шея у обоих вправо скособочена. У деда от раны, а у атамана от какой-то непонятной болезни, которая с ним в колымских землях от лютых морозов и надсадной дорожной работы сделалась. Иной раз шевельнуть головой мочи нет.

Мечтал Ивашка в поход с Семеном Дежневым отправиться, да сильно остарел атаман, глазами и слухом сдал. Зато памятью укрепился. И посыпа-лись из него воспоминания, одно красочней и поучительней другого.

В благодарность за них Ивашка его своими историями засыпал. Прежде всего о том, как Поломошные Сибирь обживали. О реке Томи, на которой село Варюхино, названное в честь его прабабки Варвары Поломошной, сто-ит. А еще о том, как дед Василий верст на сорок выше по течению Томи гряду высоких скал с изображением устремленных в одну сторону зверей заприметил да и решил возле них свою заимку поставить, пашенку завести, от людей уединиться. Очень уж он от неурядиц, разномыслия, житейских тя-гот устал. А здесь тишина, покой, вечность. Так вот и родилась на Томи еще одна деревня, названная, понятное дело, Поломошной5.

Со слов Ивашки, Семен Дежнев эту деревню себе хорошо представил. Давайте представим и мы.

Томь берет начало в горах Кузнецкого Алатау и несколько сот верст те-чет по каменному руслу. Там, где оно кончается, правый берег образует про-тяженную стену из зеленоватого глинистого сланца высотой до пятнадцати саженей. Проплывая однажды мимо этой стены, Василий и заметил на глади одного из уступов очертания бегущих животных, скорее всего, лосей. Они были высечены глубокими линиями, запечатлевшими неостановимое дви-жение. В этом стремительном потоке промелькнула морда медведя и подо-бие человека, похожего на растопырившего ножонки жука.

«Что бы это значило? – только и успел подумать Василий. – Куда они бегут? И почему у лосей нет их главного оружия и украшения – могучих рогов?».

Его лодку снесло течением, но он вернулся, чтобы вновь ощутить, как развернулось вдруг время и пространство.

В следующий раз, отправляясь к таинственным скалам, он взял с собой Семена. Нéчего ему в материнском Варюхине прохлаждаться. Пусть полю-буется на загадки природы. Вдвоем их разгадывать куда как легче.

И правильно, между прочим, сделал. Быстро освоившись на новом мес-те, Семен стал осматривать уступ за уступом, пока в конце гряды на высоте

5 Яшкинский район Кемеровской области.



птичьего полета не заметил еще одну россыпь плохо различимых снизу на-скальных изображений.

– Вот что значит уметь смотреть выше себя! – восхитился Василий. – Я бы туда и не глянул. Ага. В звездочёты бы тебе, братуха, податься, а ты в казаках завял.

– Ничего, Вася, мне и в казаках неплохо.По мнению Семена, на первой скале и впрямь изображены лоси. Но по-

скольку в древности женское начало природы считалось важнее мужского, лоси, как и лосихи, изображены без рогов. Зато им вставлено в грудь боль-шое сердце. По нему их и распознавать следует.

Тут Семен хитро улыбнулся: – А теперь вспомни, Вася, как в девичестве наших женушек звали? Со-

патые! Зря, что ли? В тайге два хозяина – медведь и лось. Один косолапый, другой сопатый. Если у нас жены лосихи, то мы, спрашивается, кто? Пра-вильно думаешь: Поломошные.

Вот и весь сказ.Осталось добавить, что царскую ложку, которую Семен Поломошный из

Москвы привёз, последний раз видели у его пятилетнего внука Стёпки. Он из неё кур на заднем дворе кормил. Увидела это мать Стешка, отобрала лож-ку, глянула – Боже мой! – серебро на ней всё поклёвано.

Мужской ум в таких случаях говорит: почини! Женский ум говорит: спрячь! Нашлёпала Стешка в сердцах сынишку, а ложку спрятала. Ищи-сви-щи ветра в поле. Но любителям искать золотые-серебряные или историче-ские клады я всё же направление дам: по линии Стешки Поломошной ищите, не ошибётесь.



Сергей ЯКОВЛЕВ

ВОЗВРАЩАЕТСЯ СЛОВО КО МНЕ

светСердцу иных и не надо опор,Коль оно помнит с неведомых пор:В доме натопленном, в доме уютномСонно сверчки вечерами поют нам…

Сброшена с плеч, словно камень, страда;Веру питают запасы труда;В доме уютном душа – не колода:Снова восходим из пропасти года.

Лунный начищенно-блещущий щит.Стужа с крещенским размахом трещит.В доме, укрытом от лютого, злого,Светит лучина и русское слово.

* * *Вот вместо луж вчерашних –Стекольчатый ледок;И всё под нуль на пашнях,И ветерок продрог.Но небо в чистой синиРазлилось так светло.Шаги звенят по глине,И крошится стекло.

Уход. Судьба. Утрата.Теперь столбы считай.Но ворона за брата,Не надо, не считай,Не надо по дорогеРазмазывать печаль, –Посматривай под ноги,Поглядывая вдаль.


* * *Малютку пугает грозаИ громом, и всхлипом берёзки;И раньше, чем дождь проливной,Они – боязливые слёзки.

На небе темней и темней,А молнии ярче и жгуче,Сейчас наползут на окноИ в комнату ввалятся тучи!

Сердечко сорвётся, как крик,Смешается с теменью зыбкой, –Куда убежишь от грозы?..Но мама спасает улыбкой.

* * *Да, играют Свиридова… Чудо.Этим чудом пылает мой дух.Всё у гения взято – о т т у д а ; И подобных не может быть двух.

Никакого на сердце нажима,Лишь метельная сила крыла.Воля вольная вдруг достижима,Словно жизнь в небеса забрела.

Но земное земным остаётся,Только что-то меняется в нём:Это хаос на время сдаётся,Опалённый всевышним огнём.

каплет с крыши…Каплет с крыши, снег – насквозь.Муська окотилась.Солнце выше поднялось,Дальше покатилось.

Не пришиблена тоскойВечерком беседа.Из больницы городскойПривезли соседа.

ПОЭЗИЯ Сергей ЯКОВЛЕВ


Под февральский вьюжный войТаял понемногу…Вот и дома. И живой.Но отняли ногу.

Год, как бабка померла,А ему – поблажка.Неважнецкие дела,Одному-то тяжко.

Сам храбрится: ерунда!Что, мол, рассыпаться?Скоро полая вода,Пчёлкам просыпаться.

Мол, весна не на авось,Гибель зря крутилась…Вон как солнце поднялось,Дальше покатилось.

Химия и физикаУчёный сводник спирта и воды,Он даровал нам водку – Менделеев.Похоже, он и сам свои трудыБлагословлял не с помощью елеев.

Родная и проклятая она.Недаром жить нам в трезвости внушают.Но коль душа безвыходно больна,Грамм двести ей отнюдь не помешают.

И вот уже, росисто заблистав,Глаза цветут смелей чертополоха!Меняйте свой химический состав,Когда с тончайшей физикой всё плохо…

* * *Женщине волосы для чего? –Чтоб этот шёлк ласкать…Волосы женщине для чего? –Чтобы за них таскать.



Хоть и полюбит, но рок над ней,Точный, как счетовод:Сколько от ласки до таски дней,Столько любовь живёт.

* * *Не надо ничего. Темнеет на земле.Всё сказано уже. К чему нам повторяться?И нищими душой довольно притворяться.Не надо ничего. Темнеет на земле.

Весь ультрафиолет иссяк в оконной раме,А выйди на крыльцо – забудешь, кто ты есть,Невольно осознав, что не в твою же честьБезоблачная хлябь засеяна мирами.

Но, может быть, тогда и вспомнится родство,И сердце будет там, лучи опережая,И ясно станет нам, что бездна – не чужая,И кроме этих чувств не надо ничего.

* * *Тяжело возвращается словоПосле дней бесконечных немых.Без его золотого покроваВместо сердца окажется жмых.

Это хуже, чем землетрясенье,Чем в буране ночном на коне…Как незримая твердь, как спасеньеВозвращается слово ко мне.



Александр Белов

ПЕШКА ХОДИТ ПЕРВОЙ

самолётик Самолётик мой бумажный,Мой воздушный змей,Ты лети, дружок отважный,К солнышку скорей.

Мимо рвов и тёмных башен,Вдоль холодных стен,Не боясь, что будет дальше,Проклиная плен.

Мимо тощих полустанков – В солнечный живот…И никто твои останкиВ жизни не найдёт.

фрагменты Дачный поселок,Тихая речка.Неба осколок,Дыма колечко.

Лето в разгаре:Запах малины,Чай в самоваре,Скатерть в павлинах.

Сон на веранде,Кресло-качалка…Если по правде – Лета не жалко.


Пусть убегаетБыстрой волною.Облачко таетВместе со мною.

ответы Будды – Здравствуй, Будда! Ты откуда?– Я был в Дели Три недели. – Как там Дели?– Еле-еле.– А вне Дели?– На пределе.

– Слушай, Будда, Жизнь – простуда?– Я не знаю, Мне бы чаю.

пешка Пешка ходит прямо,Ей нельзя назад.Маленькая драма,Мини-Сталинград.

Как тогда в июле,Всё – на волоске,Ищут злые пулиЖертвы на доске.

Но азарт атакиСердце веселит.В самый раз для дракиФерзевый гамбит.

Нет в игре мистерий,Лишь один расчёт.Страшные потериУ пехотных рот.

ПОЭЗИЯ Александр БЕЛОВ


Кони в дикой рубкеВзяты на «ура»!Сбиты все фигурки,Сдался генерал.

Сыгран блиц на нервах:Дата, результат.Пешка ходит первойИ нельзя назад!

должник Сосед не отдает долги.Что делать, братцы?Направить на него полкиПротуберанцев?

Пусть он почует дикий жарУ стен квартиры! Мелькнёт, как лезвие ножа,Тень кирасира.

Сосед не отдает долги.Как стать богатым?Сижу, сжимаю кулаки…И жду зарплаты.

Памяти Фёдора Черенкова

Когда я был только к победам готов,Играл в «Спартаке» молодой Черенков – Веселый, техничный, упрямыйИ, словно берёзка, кудрявый.

Искусный дриблёр и атак инженер, В движеньях читался античный размер, Недаром английские снобыЦенили футбол этой пробы.

Забил он наследникам славы ПелеНа выжженной солнцем бразильской земле.Как я ликовал у экрана!Ты помнишь тот матч, «Маракана»?!



В футбол он играл, как на гуслях Давид, И так же был строен и хрупок на вид.В народе его обожалиИ сразу включили в скрижали.

Все знали в Союзе: «Спартак» – чемпион»!Футбольных достаточно было имён, О многих тогда говорили, Но так никого не любили.

С двух метров в ворота закатится мяч – И вновь сам не свой от восторга кумач, Трибуны поют о победе…Как жалко, что нет больше Феди.



Александр Рубан

РИМСКОЕ ПРАВОФантастическая повесть

первая глава. аркадий селянин

В лифте, пока мы поднимались, мой конвоир вложил меч в ножны и привычно справил малую нужду, деликатно отвернувшись от меня в угол. Опасаться ему было нечего: руки у меня были связаны за спиной моим же галстуком, правое плечо пребывало в отключке, голова всё ещё гудела от удара в затылок. Арест по-римски... А впрочем, и по-русски бывает не мно-гим лучше.

«Бедный маленький Селянин, – подумал я про себя, – никогда ты ещё не попадал в такой переплёт!»

Площадка, на которой мы остановились, была озарена отсветами погре-бального костра, догоравшего на площади Энергетиков, и содрогалась от бухающих ритмов «хэви металл». Сверху, сквозь разбитое окно между эта-жами, тянуло гарью и снегом, но эти запахи не перебивали, а лишь подчёр-кивали вонь загаженных лестниц.

Едва мы вышли из лифта, конвоир снова обнажил меч, взял меня за плечо и подтолкнул к той из четырёх квартир, откуда неслась музыка. Петли на-ружной двери были вырублены из косяка, а сама она была прислонена к сте-не рядом с электрическим щитком. Замок внутренней двери был выворочен.

Пройдя через прихожую – тёмную, тесную и заслякощенную, – я уви-дел знакомый стеллаж из гладко струганных лиственничных досок, тесно забитый словарями, разрозненными томами книжных серий и неполными собраниями сочинений, и наконец-то понял, куда меня привели. Это была однокомнатная квартира писателя Никанора Петрищенко. Значит, и его не миновала чаша сия. Двойные двери и седьмой этаж – а вот поди ж ты...

Развалясь на диване и в креслах, легионеры слушали тяжёлый рок и ку-рили марихуану. В квартире было жарко, шумно и тускло, хотя сияли все пять рожков люстры. Желтоватые полосы дыма тянулись к приоткрытой балконной двери и мерно вздрагивали. Воздух был спёрт, воняло потом, пе-регаром и кислятиной.


Экран телевизора был разбит, из его развороченных внутренностей при-вычно торчали два коротких тяжёлых копья. На журнальном столике посре-ди комнаты красовались бутылка шампанского с отбитым горлышком, гроздь недозрелых бананов, полпалки варёной колбасы, нарубленной неровными ломтями, и два прямых коротких меча (один из них – в ножнах). На спинке дивана стояли, прислонённые к ковру, четыре прямоугольных щита, а на сер-ванте напротив, тоже в рядок – четыре медных чёрногребенчатых шлема с кожаными наушниками. Между двумя креслами рядом с музыкальным цен-тром, прямо на полу, соседствовали двухведёрная эмалированная кастрюля с квашеной капустой и разноцветная глянцевая россыпь иллюстрированных журналов.

Толстый римлянин, сидевший слева от кастрюли, не глядя, запускал в неё щепоть, запрокидывал голову и отправлял капусту в пасть, аккуратно уми-ная пальцами. Потом, с хрустом жуя, вытирал пальцы о мягкий подлокотник и переворачивал страницу журнала, лежавшего у него на коленях. Журнал был порнографический. Остальные трое пребывали здесь только своими не-движными расслабленными телами, а души их, судя по всему, наблюдали и чувствовали такое, что куда там глянцевому порнику.

Хозяина нигде не было видно... А впрочем, крови на полу тоже не было – паркетный пол в комнате был относительно чист. Лишь возле двери в прихо-жую и под ногами у любителя кисленького дотаивали комочки смёрзшегося песка и снега, растекаясь лужицами. Лужицы подрагивали в том же забой-ном ритме, что и полосы дыма под люстрой, и высыхали параллельными извилистыми барханчиками.

В общем, всё это было не так уж и безобразно. При хозяине бывало и попьянее, и погрязнее, и пошумнее, а кислятиной у Никанора всегда рази-ло. И телевизор тоже, помнится, однажды грохнули – правда, не копьём, а четырёхтомником «ГУЛАГа», в пылу междупартийной терминологической дискуссии о славянской государственности...

Ни меня самого, ни моего конвоира никто не замечал, пока он не проо-рал что-то по-латыни, перекрыв квадрофоническое буханье. Только тогда все четверо лениво повернули головы в нашу сторону.

Толстяк, пожиравший капусту, продолжая жевать, убрал со стола мечи, сунул их под кресло и снова перевернул страницу. Двое нашарили рукоя-ти своих мечей и, попыхав тухнущими чинариками, отвернулись от нас к балкону. А четвёртый, с пустыми ножнами на поясе, поднялся с дивана и двинулся к нам, выключив по пути музыкальный центр. Толстяк дёрнулся, недовольно буркнул и снова включил музыку, но уже потише.

Легионер с пустыми ножнами остановился напротив меня и задал ка-кой-то вопрос конвоиру. Выслушав ответ, ухмыльнулся, отлепил от губы чи-нарик и дунул мне в лицо.

Я стиснул зубы, заставляя себя смотреть ему в глаза, и пошевелил связан-ными за спиной руками. Глаза у него были пустые, блёкло-голубые, водяни-стые. Глаза убийцы. Почти у всех у них были такие глаза, означавшие всегда

ПРОЗА Александр РУБАН


одно и то же. Если не отведёшь взгляд – признает равным себе и убьёт сразу. Если отведёшь – будет убивать долго и с наслаждением.

Пустоглазый убийца с пустыми ножнами снова задал тот же вопрос, об-ращаясь уже ко мне. От повторения латынь не стала мне понятнее, но пару слов я разобрал: «консул» и «варвар».

– Не понимаю, – ответил я, стараясь говорить отчётливо и спокойно. – Сам ты варвар. Откуда вы взялись на наши головы? Что вам тут нужно?

Пустоглазый, видимо, повторил вопрос на другом языке, с брезгливой старательностью выцеживая чужие для него слова. Мне послышалось что-то похожее на немецкий, и я сказал:

– Нихт ферштейн, – двумя словами исчерпав двадцать процентов своих познаний. Потом на всякий случай добавил: – Ай донт андэстенд ю. Чтоб ты сдох, скотина.

Последнюю фразу я произнёс, будучи уверен, что он меня всё равно не поймёт. Но он, кажется, понял.

– Куи чтоп здох? Тиби здох, варвар! – сказал он, брезгливо цедя русские слова, и командно рявкнул по-латыни.

Читатель порников перестал жевать и с удивлением посмотрел в нашу сторону. Конвоир предостерегающе хмыкнул. Пустоглазый снова затянулся, снова дунул мне в лицо, уронил чинарик на пол и затоптал каблуком калиги. Потом нетерпеливо повторил команду и протянул руку назад. Толстяк без-различно пожал плечами, отбросил свой порник и выволок из-под кресла оба меча. Двое продолжали смотреть в сторону балкона, попыхивая и похло-пывая по ножнам. А конвоир торопливо пробормотал некую уставную фор-мулу, закончив её словами «Вива консул!», и столь же торопливо удалился.

Стукнула входная дверь, скрежетнув о косяк вывороченным замком, с лестничной площадки мне в спину дохнуло предзимним холодом и аммиа-ком, зарычал и грохнул дверцами лифт.

«Ну вот и всё...» – подумал я, глядя, как в руку пустоглазому вкладывают обнажённый меч, и закрыл глаза.

А ведь мог бы и догадаться, что уж за трое-то суток они вполне способны запомнить несколько слов. Вот уже и лифтом пользуются, и к «хэви металл» привыкли, и варёной колбасой не брезгуют. Скоро научатся откупоривать шампанское и перестанут протыкать копьями злого духа в телевизорах. Мо-жет быть, даже постигнут назначение унитазов. Но вот к этой капусте им привыкать не следует: никогда писатель Петрищенко не умел её квасить...

Тут меня, зажмуренного, крепко взяли за плечо, повернули лицом к стене и, дыша кислятиной, тщательно обхлопали. Потом разрезали галстук, силь-но оцарапав мне оба запястья, и отошли.

«Господи, неужели не сразу?» – подумал я, открывая глаза и медленно поворачиваясь. Правая рука у меня висела плетью, я её почти не чувство-вал.

Самый читающий легионер опять сидел в кресле, разложив на коленях новый порник, и опять запускал в кастрюлю щепоть, а пустоглазый стоял



передо мной, насмешливо скалясь. В опущенной правой руке он держал об-нажённый меч, а второй меч, в ножнах, протягивал мне.

– Велис эрго валис, варвар, – сказал он. – Ноли дик, фак! Факто мэи чтоп здох. – И ткнул меня в грудь рукоятью меча.

Значит, не сразу – но, пожалуй, быстрее, чем на кресте. И на том спа-сибо... Я кое-как стянул с себя плащ, изодранный при аресте, и остался в костюме. Пустоглазый ждал.

– Фак, говоришь? Это мы сейчас посмотрим, кто кого фак! – нагло заявил я, принимая оружие. Левой рукой – потому что правую даже не мог поднять. Я мог лишь чуть-чуть согнуть её в локте. От плеча и до локтя рука была словно туго набита ватой.

Пустоглазый одобрительно кивнул и отступил на шаг.– Будем считать, что я левша... – пробормотал я, пытаясь ухватить и ста-

щить ножны правой рукой. Ножны сидели туго.Меч был тяжёл и, по-моему, совершенно не сбалансирован. Хотя что я

могу в них понимать, в мечах?.. Правая кисть уже действовала – но только кисть. Чтобы обнажить меч, мне пришлось зажать ножны между коленями. Пустоглазый ждал, похлопывая клинком по ладони и глядя на меня сверху вниз, а когда я наконец выпрямился, опять задал мне какой-то вопрос.

– Ах, да не знаю я твоей латыни! Давай кончать... Моритури тэ салю-тант! – вспомнил я формулу гладиаторов. И махнул мечом, целя ему в голову.

Разумеется, он легко отбил мой удар – легко, небрежно и словно бы нехо-тя. А когда я опять размахнулся, он просто шагнул в сторону и поймал моё запястье правой рукой – свой меч он при этом успел перебросить в левую. Теперь ему оставалось просто сунуть клинок мне в живот, но он ухмылялся и медлил. Это было не столько страшно, сколько противно.

Я глотнул, подавляя позыв тошноты, и попытался двинуть коленом ему в пах, но не достал. Пустоглазый отрицательно покачал головой, вложил свой клинок в ножны и выжидательно покосился на мой – не отпуская, впрочем, моего запястья.

– Что, забздел? – спросил я, усмехаясь как можно более нагло, и разжал пальцы.

Меч глухо стукнул, втыкаясь в паркет. Любитель капусты равнодушно глянул на нас, буркнул что-то насмешливое и опять перевернул страницу.

Пустоглазый отпустил моё запястье, хлопнул себя ладонью по груди и сказал:

– Марк.– Очень приятно... – буркнул я, безуспешно массируя правое плечо. Я не совсем понимал, почему это он вдруг раздумал меня убивать. Очень

всё это было по-детски, как у шпаны. Как у стародавней шпаны, или у книж-ной – нынешняя шпана, по-моему, давно и окончательно утратила понятия чести...

– Марк! – повторил он, хмурясь, и снова хлопнул себя по груди. – Марк Септимий Амбуст.



– Аркадий, – представился и я, продолжая массировать бицепс. – Селя-нин Аркадий Миронович.

– Аркадий? – удивился Марк. А скорее, пожалуй, не удивился, а обрадо-вался. – Эллин?

Ах, вот в чём дело...– Что, не похож? – усмехнулся я. – Вообще-то я по паспорту – русский.

Но, поскольку бабка моя была наполовину турчанкой и жила в Крыму... то есть в Таврии... Не исключено, что я и эллин тоже. Может, на одну восьмую, а может, и больше...

Не знаю, что он там понял из моих объяснений, но вдруг оживлённо за-говорил. Это была не латынь, но чужие слова Марк уже не цедил брезгливо, как давеча – русские и те, что показались мне немецкими. Видимо, решил, что я похож на эллина. Это с моим-то стаканоподобным шнобелем и с ры-жей бородкой а-ля Иисусик... Впрочем, Одиссей тоже ведь был не красавец по части носа. И тоже преотменно рыж. Зато Одиссей был высок и могуч, в отличие от маленького Селянина...

– Нет, – сказал я, послушав, и покачал головой. – По-гречески я тоже не понимаю. Разве что по-английски, да и то – чуть. Ду ю спик инглиш, Марк?

Он махнул рукой и засмеялся. Оказывается, люди с такими глазами тоже умеют смеяться – радостно, искренне и совсем по-детски.

Пожиратель капусты опять что-то буркнул, насмешливо и вопроситель-но. Марк стал ему пространно отвечать, жестикулируя и тыча пальцем то в меня, то в свой правый бицепс. Они заспорили. Остальные двое обернулись, послушали и тоже включились в дискуссию. Один из них явно был на сторо-не Марка, а второй, по-моему, претендовал на роль третейского судьи.

Рука моя всё никак не отходила, и я прекратил бесполезный массаж.Если бы я не видел торжественного погребального костра на площади и

распятых вокруг него омоновцев...если бы в каких-то трёх сотнях метров отсюда, в кедраче городского пар-

ка, не догорал МИ-8, сбитый камнями из баллист и напоследок проткнутый толстенным, окованным медью копьём из оксилобола...

если бы я не знал, что аэропорт надёжно блокирован согнанными на взлётную полосу горожанами, чьи семьи уже третьи сутки пребывают в со-стоянии тоскливой жути...

если бы, наконец, моя рука всё ещё не висела плетью после умело нане-сённого удара мечом в ножнах...

Если бы не всё это и не многое другое, то вполне могло бы оказаться, что я просто заглянул по делу к писателю Никанору Петрищенко – и, как обыч-но, застал у него в гостях очередную странную компанию. Хозяин убежал, например, за водкой, потому что не хватило, а гости пока развлекаются сами. Так, как привыкли развлекаться они и только они, решительно ни на кого не похожие.

«Толкинутики», помнится, были ничем не лучше: они тоже вовсю раз-махивали мечами (деревянными и пластиковыми), вопили «Смерть оркам!»



и тащились от англоязычного «рэпа». А либерал-патриоты, чуть не разбив морду хозяину, всё-таки удовлетворились телевизором и ушли, глубоко ис-царапав наружную дверь изображениями соломоновых звёзд. Адвентисты седьмого дня вели себя тихо, но тоже странно...

И вообще, религиозные люди были самыми тихими из гостей Никанора. Кроме, пожалуй, православного отца Игнатия, недавно получившего у нас приход. Но отца Игнатия «достал» незвано заявившийся Женя-марксист – а он кого угодно способен «достать» своей невозмутимой непогрешимостью и наводящими ехидными вопросиками. Он любую политику сведёт к экономи-ке и любую религию – к апологии диктатуры пролетариата...

Вот и римляне – чем не обычные странные гости литератора Никанора Петрищенко?

Но рука у меня была ватная и бесчувственная, вертолёт в кедраче догорал, омоновцы были распяты, аэропорт блокирован, а Всесибирское телевидение со вторника транслирует балеты. И эти четверо убийц в медных кольчугах и кожаных панцирях – отнюдь не странные Петрищенковы гости, а самые обычные завоеватели из древнего Рима.

«Бедный маленький Селянин, – подумал я, – играй свою роль до конца, больше тебе ничего не остаётся!» Эллины горды и бесстрашны. По крайней мере, так должен думать о них Марк. Я нагнулся, снова взял в левую руку меч, который он заставил меня выронить, и громко сказал:

– Ближе к делу, ребята! Решили что-нибудь?Ребята повернулись ко мне – все четверо, – переглянулись и захохотали.

Дискуссия не возобновилась. Не о чем тут было дискутировать, потому что Марк Септимий Амбуст уже принял решение и наглядно продемонстриро-вал необратимость оного. Пожиратель капусты схлопотал презвонкую затре-щину, а его очередной порник улетел в самый дальний угол – за телевизор. Показав, кто тут главный, Марк снова выключил музыкальный центр, подбо-ченился и в наступившей тишине негромко, но солидно рявкнул.

Толстяк потрогал затылок, нехотя встал и подошёл ко мне вплотную, де-монстративно игнорируя меч в моей левой руке.

– Савл, – буркнул он, хлопнув себя по груди. – Савл Турний Латус. – По-косился назад, опять потрогал затылок и добавил ещё что-то, указав сначала на меч у меня в руке, а потом на диван.

Я понял это так, что мне предложено разоружиться и присесть, и оказа-лось, что я понял правильно.

Караулившие балконную дверь были тёзками. Их звали Гней Нунций Фальсум и Гней Сервий Пульхр. Представившись, они вернулись к своему занятию. А Марк расположился в кресле толстого Савла, которого немедлен-но куда-то послал, заставив его нацепить меч и надеть шлем. Савл удалился, недовольно грюкнув дверью. Один из Гнеев оглянулся, хихикнул и подмиг-нул мне. Марк тоже мне подмигнул и широким жестом указал на стол – на колбасу, бананы и шампанское.

...Я сидел на краешке дивана. Рука начала отходить, и это было больно.



В остальном всё было хорошо. Фортуна улыбалась мне. Проявив безрассуд-ную храбрость, я снискал расположение завоевателей и получил разрешение жрать Никанорову колбасу. Отказываться было глупо, потому что я действи-тельно был голоден.

Я больше суток ничего не ел. И третьи сутки ни черта не понимал.И никто в городе ни черта не понимал уже третьи сутки. Рационально

объяснить происходящее никто не мог, а фантастические гипотезы никого не удовлетворяли. О путешествиях во времени приятно почитать на сон гряду-щий, или поиграть в них на компьютере, но ведь на самом деле это даже не гипотеза. Это «сказки для папы», как однажды выразился некий семикласс-ник, с которым я состою в ближайшем родстве. (Как хорошо, что он уже не семиклассник и сейчас далеко отсюда!)

Да, «сказки для папы» – это не гипотеза. С тем же успехом можно было бы предположить, что римляне выскочили прямиком из моего компьютера, из комплекта дисков «Виртуальные битвы».

вторая глава. гюнтер крантовски

На двадцать третий день вахты я проснулся за сорок минут до побудки и начал думать.

То есть проснулся я не потому, что вознамерился поразмышлять, а пото-му, что грузнозадая и грустноглазая тёлка, через день по утрам мывшая полы в галерее, снова задела железным ведром о железный косяк нашей камеры. Сначала – от неловкости – бедром, а потом – от неожиданности – ведром. Экая, право, нескладёха. Марта, кажется... Ну да Бог её простит, она ведь не нарочно. Это ничего, что я проснулся, это даже к лучшему. Мне давно пора начать думать о моём будущем.

Думать было трудно и, скорее всего, бесполезно, потому что не хватало информации. Моё физическое состояние тоже не располагало к обстоятель-ным размышлениям: все мои мышцы и даже кое-какие кости ныли и стонали после вчерашнего спарринга с новым сержантом охраны.

Я вчера лопухнулся, как ни разу не драный ночной король томской окра-ины, недооценивший претендента на его престол, и пропустил весьма болез-ненный удар ещё до того, как понял, с кем имею дело. В результате для нока-ута у меня осталась только правая рука (ноги мы условились не применять). Сержант, накануне наверняка заглянувший в моё досье, знал, что я левша, и вёл себя правильно. Мне пришлось долго доказывать, что я одинаково хоро-шо владею обеими руками.

Далеко за сорок – не самый лучший возраст для профессионала. А мне, если судить по дыханию и по дёснам, довольно далеко за сорок. Не потому ли я уже двадцать третий день торчу в этой дыре?

«Мене, мене, текел».«Исчислен, взвешен, найден очень лёгким».Может быть, сержант меня как раз исчислял и взвешивал?.. Да нет, ерун-



да, зелен ещё для оценщика господин Бройль, сэр сержант внутренней охра-ны. Просто я вчера имел неосторожность лопухнуться. Расслабился.

Зелен, да из ранних...Ладно.Чтобы отвлечь себя от запоздалых сожалений, я посмотрел на окно. Разу-

меется, ничего не увидел: стекло с той стороны было густо загажено воро-бьями, облюбовавшими решётку как насест. Тускло светящийся плафон на потолке, столь же основательно засиженный мухами, тоже не представлял собой ничего интересного. Глазок в железной, крашеной суриком двери, был закрыт. Мой сокамерник (тринадцатилетний хакер по имени Хугер, костля-вый, как крокодил, и лопоухий, как Чебурашка), опять спал на животе, пуская слюни в подушку и жадно, как мамину грудь, обмяв её руками. Если успею, надо будет подрессировать пацана, чтобы спал на спине, или хотя бы на боку, тощими ягодицами к стенке, потому что сокамерники бывают всякие.

Это была первая за сегодня мысль о будущем, но пока что не о моём. Тем не менее, прогресс налицо.

Я сунул руку под матрац, проверяя, на месте ли две полоски резины от лопнувшего баскетбольного мяча. Они были на месте. Всего я успел откром-сать зубами и спрятать три куска различной длины и конфигурации, пока охрана, спохватившись, не расшвыряла кучу-малу в стороны. Но лишь одну из трёх моих заготовок Боря Бомчев, предварительно ощупав, обнюхав и только что не облизав, в принципе одобрил, хотя и с многочисленными ого-ворками. А я всё-таки решил сохранить и эти две.

Боря Бомчев попал на вахту случайно (это он сам так считает). На воле он был бродягой, что само по себе не соответствует высоким государственным идеалам, но и на пребывание в Васлаге тоже не тянет. Правда, последние несколько лет, вёсен и даже зим Боря добывал себе пропитание охотой на бе-лок в Университетской роще... Ну и что? Хулиганство! Два месяца в тёплой камере – и пошёл вон. Если судить со всей возможной строгостью – брако-ньерство, но без применения огнестрельного оружия, силков, арбалетов, ям и других запрещённых приспособлений, перечень прилагается. Два, от силы три года в заведении общего режима и высылка на двести первый километр, где охоться – не хочу... Однако, тщась уйти от задержания, браконьерству-ющий бомж успел четырежды выстрелить жёваной конфетной фольгой из самодельной рогатки – и надолго вывел из строя четверых полицейских. Од-ного из них, кажется, навсегда.

То есть в нашем лагере случайных людей – раз, два и обчёлся, а беспо-лезных и вовсе нет. Быть Боре Бомчеву инструктором спецкурса выживания, если не запросится бродяжья душа в родные просторы. А если запросится – что ж... Спасённому – вахта, вольному – рай. Меня вот когда-то спасли (дав-но это было, уже много раз не помню), теперь спасают Борю.

От Бори Бомчева мысли мои плавно перетекли к предстоящему свида-нию с Марией, сменщицей Марты. Сегодня вечером она будет ждать меня в нашем обычном месте, под терренкуром... Три дня назад, обнюхав и одобрив



(с оговорками) баскетбольную резину, Боря сообщил, что рогатка – не един-ственное и не лучшее его изобретение для вольной охоты. Но «шатайку», на-пример, из чего попало не сделаешь, нужны особенные качества исходного материала. Описывая эти качества, он очень тепло отозвался об испанских презервативах. А позавчера Мария обещала захватить экземплярчик-другой этого архиполезного изделия. Может быть, я даже сумею, не возбудив ревни-вых подозрений, заполучить его неиспользованным, хотя Боре, кажется, всё равно. Насколько мне удалось понять, «шатайка» – это что-то вроде однора-зовой пращи, улетающей вместе со снарядом.

В общем, ни пробежку на терренкуре, ни свидание под ним пропускать не стоит. Чёрт бы побрал этого новичка, сэра сержанта Бройля... И вся-то наша жизнь есть борьба... Откуда он только взялся на мою голову, такой ран-ний и шустрый?

Но думать мне надлежит не о сержанте внутренней охраны, сколь бы он ни был шустр. Мне надлежит всерьёз и основательно подумать о моём бу-дущем. Время поджимает, и я это чувствую... На худой конец, мне надлежит глубоко дышать и думать о возвышенном, дабы успокоить боль в мышцах, профессионально избитых шустрым сержантом. (Между прочим, без приме-нения ног, по-честному).

Ничего более возвышенного, чем высокая Марусина грудь и её же крутая попка, мне на ум не пришло. Да и эти соблазнительные образы спугнула не-складёха Марта, выдёргивая швабру, застрявшую в сетке Рабица. А для того, чтобы думать о будущем, нужно знать прошлое. Именно этой информации мне катастрофически не хватало.

Я профессионал – вот, по сути, и всё, что я о себе знаю.Мир, в котором я живу, наверное, не самый лучший из возможных. То не-

многое, что мне о нём доподлинно известно, говорит не в его пользу. В этом мире все враждуют со всеми. В нём предают и убивают во имя идеалов (или по приказу свыше – но это, как правило, одно и то же). Слова «убийца» и «профессионал» в этом мире – синонимы. Он пёстр и жесток, мой мир, и по-своему гармоничен в своей раздрызганности.

Но это – мой мир, и мне он не кажется странным. Потому что я – про-фессионал. Один из многих и не самого высокого класса. У меня богатое прошлое, которого я не помню, потому что не должен помнить, и вполне определённое будущее, которое определяется не мной.

Сейчас у меня, похоже, полоса неудач. Период вынужденного простоя и забвения. Официально я нахожусь под следствием. Фактически – жду, пока наверху решится моя судьба, и стараюсь не терять форму.

Здесь и сейчас меня зовут Гюнтер Крантовски, но вряд ли это моё на-стоящее имя. Скорее всего, псевдоним – точно такой же, как у бомжа Бори Бомчева или у юного хакера по имени Хугер. Наши псевдонимы прозрачны, в отличие от неизвестных нам имён. Так нужно. Профессионалу надлежит помнить о своём предназначении и быть готовым, а знать подробности он не обязан. Когда и если будет нужно, подробности ему сообщат.



Информации не хватает...Но и времени, по-видимому, тоже.Вахтовый лагерь, где меня содержат, вполне комфортабелен, хотя и строг

по необходимости. Здесь нет любителей, здесь только профессионалы. Пре-ступный бомонд, продавший свои таланты властям предержащим. Искусные взломщики и щипачи, гениальные имперсонаторы, знатоки взрывного дела и токсикологии, снайперы Божьей милостью, люди с фотографической памя-тью и люди, способные на слух определить неполадку в любом моторе. Есть даже один бродячий факир, действительно умеющий гипнотизировать змей. Есть престарелый бомж Боря Бомчев, охотившийся на белок с «шатайкой» из испанского презерватива.

А мой лопоухий сокамерник попал сюда за то, что в прошлом году ком-пьютер избирательного банка начал ему, а не Сибирской Думе перечислять налоги с доходов его родителей. Пацан рассудил, что правительство не обед-неет, если перестанет получать пятую часть маминой и папиной зарплат, – зато ему, Хугеру, этой суммы как раз хватит на карманные расходы. И, по-мо-ему, он рассудил справедливо, но правительство решило разбогатеть на ещё одного профессионала.

Люди – главное достояние государства.Нет ничего дороже человека – только другой человек, умеющий больше,

лучше или быстрее.Хугеру всё это ещё предстоит узнать: и принцип торговли, и свою на-

стоящую цену. «Мене, мене, текел» – это не о Хугере. Он уже сегодня весит на два-три порядка больше, чем налоги его родителей за всю их праведную жизнь.

Торгуйся, пацан, тебе заплатят... И никогда не спи на животе в таких ме-стах, как это...

* * *Я уснул за пятнадцать минут до сирены и не услышал её. Я спал глубо-

ко и свободно и во сне принял решение, но, проснувшись, я ещё не знал об этом. А проснулся я оттого, что Хугер тряс меня за плечо и ныл:

– Дядя Гюнтер, побудка... Дядя Гюнтер, побудка...Я открыл глаза и посмотрел на него взглядом матёрого волка, чьё терпе-

ние велико, но не беспредельно. Он сразу оставил в покое моё плечо (слава Богу, это было правое, оно не так болело) и сменил формулировку нытья на более приемлемую:

– Дядя Гюнтер, вы пойдёте на поверку?– Штаны, – сказал я вместо ответа, откинул одеяло и сел. Всё моё тело

было сплошной синяк, и Хугер видел это, но даже думать не должен был о том, как мне больно. Мои штаны он уже держал наготове. Я надел их, сунул ноги в подставленные Хугером боты и встал – одним, подчёркнуто пружи-нистым движением.

– Ты спал на животе, – сказал я, застёгивая ширинку. Хугер промолчал,



делая вид, что всецело занят липучками на моих ботах. – И без одежды! – догадался я.

– А кого бояться-то? – хмыкнул он, и я понял, что догадался правильно.– Бояться надо всех, кто сильнее тебя.– Это и вас тоже?– Особенно меня, потому что я рядом. Без штанов ты не успеешь даже

закричать. Дешевле каждую ночь потеть и каждый день мыться в душе, чем один раз ошибиться в сокамернике.

– Ага, в душе... – проворчал Хугер. – С бабами...– Да, потому что с ними тебе безопаснее.– Сегодня куда – опять в компьютерный? – спросил он, подавая мне робу.– Сначала в душ. В женский. – Хугер покорно вздохнул, и я позволил

себе смягчиться. – Пользуйся, дурачина. Пока можно. Через годик проситься будешь – не пустят.

– Очень надо! – презрительно фыркнул он и схлопотал по шее.Костяшки пальцев у меня болели невыносимо (вчера мы работали без

перчаток, а у сержанта оказался очень твёрдый лоб, и он таки успевал его подставлять вместо чего помягче), поэтому подзатыльник пришлось отве-сить щадящий – открытой ладонью.

– Тема исчерпана? – осведомился я. Хугер, сидя в углу и потирая шею, обречённо кивнул. – Ну а сразу после душа – в компьютерный класс, – про-должил я. – Причём сегодня – до упора. У тебя ведь нет других планов?

– Были...– Придётся пересмотреть.– Да я там уже всё знаю, это же хлам позапрошлого века!– В позапрошлом веке компьютеров не было, – веско, но не вполне уве-

ренно изрёк я, расправляя куцый воротничок с рудиментарными лацкана-ми. – А знаешь ты не всё. Всё знают только дилетанты.

– Ну дя-адя Гюнтер! Это же дряхлый «пентюх», там же и знать-то нечего! В хозблоке даже стиральным комбайном евоный правнук командует!

– Знаешь ты не всё, – повторил я. – Поэтому слушай задание. Сегодня ты взломаешь досье... н-ну, скажем... да вот хотя бы и сержанта Бройля. Новень-кий из внутренней охраны, знаешь? Прочтёшь, запомнишь, вечером расска-жешь мне. Всё. Справишься?

– Чего? – ошарашенно переспросил он.– Что слышал. Повторять не буду, потому что у стен есть уши. Не такие

заметные, как твои, но обязательно есть. Понял?Ни черта он не понял.– Дядя Гюнтер, это... это невозможно! Вы просто не понимаете, о чём

говорите!– А тебе ещё долго предстоит мыться с бабами, ибо я слышу глас не мужа,

но мальчика. Разве считалось возможным взломать налоговые программы?– Это же совсем другое дело, дядя Гюнтер! Там были телефоны, модемы,

факсы, банкоматы, кассы, орбиталка... Там была куча тропинок, понимаете?



Десятирядные шоссе! А этот «пентюх»... Он же ни к чему не подключён! Консервная банка. Хлам для тренировок. Да и то – чайников на нём трениро-вать, чтобы до кофейника доросли. И – всё-о-о!

– А я с кем разговариваю? С сифоном для содовой? Или с профессиона-лом? Кто из нас двоих хакер?

– Ну, я хакер, но ведь это же...– Вот и думай своей банкой из-под пива! Наращивай мозги, пацан. Чтобы

УШИ были не так заметны.Это была уже вторая подсказка, и больше рисковать не стоило. Но зада-

ние представлялось мне настолько важным, что я рискнул.– У стен тоже есть уши, – раздельно повторил я. – А слуховой нерв, на-

сколько я знаю, подключён к мозгу.Наконец-то до него дошло. До талантливого человека рано или поздно

всё доходит – надо лишь поставить перед ним чёткую и хотя бы в принципе выполнимую задачу.

– Дядя Гюнтер, – осторожно сказал он, подавая мне полотняную шапоч-ку с номером. – А этот сержант – это не тот, который... с которым вы вчера дрались?

– Да, – сказал я, посмотрев на него взглядом непобеждённого вожака волчьей стаи. – Это тот, с которым я вчера тренировался. Наращивал би-цепсы.

– А зачем он вам?– Сегодня он нужен тебе: чтобы нарастить мозги, – соврал я. – Заодно

удовлетворишь моё любопытство: откуда у сержанта внутренней охраны та-кой высокий стиль рукопашного боя? Где он служил раньше и в каких чи-нах? Всё. Пошли на поверку. Дверь.

Хугер бросился открывать передо мной дверь, а я вдруг подумал, что на поверку мне сегодня можно бы и не ходить. После вчерашнего спарринга это вполне объяснимо и даже ненаказуемо. Правда, там, где сейчас решается моя судьба, будет сказано что-нибудь вроде: «Бароны стареют»... Но иногда (не слишком часто) бывает даже полезно, чтобы тебя, исчислив и взвесив, нашли очень лёгким, а вскоре после этого (как можно скорее) обнаружили, что ошиблись.

Если бы я уже наметил день моего побега (скажем, на послезавтра), я бы сегодня на поверку не пошёл. Я бы остался лежать в камере, глубоко дыша и размышляя о возвышенном. Пусть меня найдут очень лёгким, а послезавтра обнаружат, что ошиблись... Но день побега я ещё не определил.

Зато я наконец-то понял, что решил бежать. Я решил это во сне, за миг до пробуждения, но осознал решение только сейчас, переступая высокий же-лезный порог нашей с Хугером камеры. Значит, это было верное решение. Быть может, единственно верное.

Потому что три недели забвения – это слишком долго. Потому что одно из двух: либо меня вот-вот затребуют для очень важной работы, либо... либо не затребуют. Никогда.



Если я всё ещё нужен Сибирской Думе, побег мне не повредит: я просто лишний раз покажу, на что я способен. А если я уже не нужен думакам, я по-стараюсь выжить и предложу свои услуги Президентской стае. И мой побег станет моей рекомендацией.

* * *Сержанта Бройля на утренней поверке не было. Он, надо полагать, отлё-

живался в лазарете, глубоко дыша и размышляя о возвышенном. Вся полно-та власти над обитателями блока 17-Б ненадолго вернулась к сержанту Бабу Швилидзе по прозвищу Швеллер.

Как обычно, поверка производилась на втором этаже блока, на самом широком отрезке галереи. Галерея охватывала по периметру квадратный внутренний дворик и была отгорожена от него сеткой Рабица. Много лет тому назад этот пятиярусный колодец, тогда ещё крытый, назывался зимним садом, а сам блок 17-Б был общежитием с таким же номером. От зимнего сада нам остались две осыпавшихся ёлочки и хорошо утоптанный газон, а от застеклённой кровли – ржавый пустой переплёт, сквозь который ещё вчера слабо мерцала звезда чьей-то надежды, а сегодня сочится бодрящий первый снежок. О славном занятии древних (тогда ещё бесконвойных) вахтовиков напоминали останки керамической мозаики на внешней стене лестнично-го колодца в противоположном от нас углу дворика. Мозаика изображала чёрное жерло трубы небывалого диаметра, буровую вышку, страдающую артритом, и мускулистого микроцефала в отутюженном комбинезоне, попи-рающего болотниками вековой кедрач.

Мы стояли вдоль внешней стены галереи, спинами к запертым дверям ка-мер, а Швеллер, сопровождаемый ефрейтором-канцеляристом и двумя жло-бами с автоматическими «ремингтонами» под мышкой, неторопливо двигал-ся вдоль строя и упивался своей кратковременной властью. Он радовался на-пропалую, повторно взыскивая старые долги и отмщая новые обиды, нако-пившиеся за неделю. Вислощёкий, вислоплечий и вислобрюхий, он искренне полагал себя добродушным весельчаком. Все пять ярусов двора-колодца то и дело оглашались сытым ржанием охраны и подобострастным хихиканьем слабонервных из числа контингента. Хугер тоже занервничал и хохотнул, когда Швеллер предложил высохшему от старости факиру погипнотизиро-вать его дубинку, или – на выбор – шланг для поливки газона... Пожалуй, это и впрямь сошло бы за удачную шутку, не будь факир слишком дряхл даже для такой работы и не будь она столь откровенно бессмысленной.

Ни на меня, ни на Хугера полномочий Швеллера заведомо недоставало, поэтому я просто ждал, когда закончится поверка. Тем не менее, остановив-шись напротив нас, Бабу ухмыльнулся, ткнул меня дубинкой под рёбра и с наслаждением объявил:

– На клюкву!Это было что-то новенькое – я едва успел отреагировать.Ефрейтор, сделав соответствующую пометку в соответствующем спи-



ске, двинулся дальше, но сразу вернулся и деликатно уткнул нос в бумаги. Швеллер, багровея от натуги, топтался рядом: я зажал его дубинку локтем, а без дубинки он уходить не хотел. Жлобы с «ремингтонами» демонстративно смотрели в потолок.

– Ты хорошо подумал, Бабу? – спросил я вполголоса. – Ведь я оттуда вернусь.

– Мине думать не приказывали, – просипел он, ненавидяще глядя мне в переносицу, и снова подёргал дубинку. – Иди качай права в комендатуре, сто четвёртый семнадцать Бэ! Может, что и выяснишь...

– Спасибо за совет, – поблагодарил я, отводя локоть. – Я воспользуюсь им в другой раз.

Хугер, как и следовало ожидать, был определён на внутренние работы. Фактически эта формулировка означала свободное расписание – для Хугера. «Клюква» ему ещё обязательно предстоит, но не скоро, годика через два. На торфоразработки посылают тех, кого надлежит укротить или угробить. Для тринадцатилетнего пацана это одно и то же.

А меня укрощать поздновато, да и зачем? Я кроткий...В столовой Хугер попытался подсунуть мне свою пайку хлеба, но я этот

альтруистический позыв пресёк.– Будешь добрым, когда станешь богатым, – сказал я ему. – Надеюсь, это

случится скоро, но уж никак не раньше, чем ты выйдешь отсюда. Торгуйся, ты много стоишь.

– Не больше, чем вы, дядя Гюнтер, – возразил он.– Гораздо больше, малыш. Уже сейчас гораздо больше. Запомни: мозги

всегда были дороже бицепсов. И всегда будут.– Я хотел сказать: не больше, чем любой другой человек.– А вот про это забудь! Или не будешь стоить ни черта. И не спи на жи-

воте!Хугер помолчал, кусая изнутри щёки и грустно глядя на отвергнутую

мною пайку.– Дядя Гюнтер, – спросил он наконец, – вы правда вернётесь?– Да. Вернусь, и сразу проверю, как ты выполнил задание. Так что чеши

в компьютерный, если уже поел.– А в душ можно не надо?– Надо, – отрезал я, аккуратно подбирая последним кусочком хлеба пос-

леднюю перловую крупинку с лужицей костной подливки. – Имей в виду: я обязательно спрошу у Марты, как часто ты мылся в душе. И в каком.

– Никакая она не Марта! Её Марфой зовут.– Значит, спрошу у Марфы.– А можно мне вас проводить?– Нет, нельзя: плохая примета. Да и не пустят тебя на вертолётку.– А вы точно на вертушке полетите?– Надеюсь. – Я отставил миску и залпом допил чуть тёплый кипрейный

чай, притворявшийся сладким.



Я лгал: ни на какую вертушку я не надеялся. Это слишком большая рос-кошь для укрощаемых.

– Хлеб не забудь, – сказал я, вставая. – И чтоб я тебя сегодня больше не видел.

Хугер неохотно сунул свою пайку в карман и ушёл – первые шагов пять нога за ногу, а потом вприпрыжку.

Когда его не стало видно, я вернулся к столу, отшвырнул доходягу, уже тянувшего лапы к Хугеровой миске, и в два глотка опростал её. Пацан оста-вил мне почти половину. Обычно у нас с ним бывало наоборот... Вот так вот учишь их, учишь – а они вместо того, чтобы учиться, подражают учителю!

Боря Бомчев ждал меня в крытом переходе от столовой к блоку. Здесь можно было курить, и некурящий бомж делал вид, что сторожит бычок по-солиднее, которым кто-нибудь из богатеньких промахнётся мимо бочки с водой. Пайку, предложенную мне Борей, я, разумеется, взял – вместе с уже доведённой до ума баскетбольной резинкой и горстью свинцовых дробинок, накатанных из оболочки ископаемого кабеля. (На территории лагеря где ни копни, обязательно найдёшь что-нибудь полезное. Даже напильники попа-даются, не говоря о гаечных ключах и обломках стальных рессор.) Резинку я намотал на пуговицу штанов, а дробь частично ссыпал в боты, частично вмял в хлеб.

Вооружён и очень опасен.Боря гарантировал мне убойную силу от двадцати до сорока метров –

смотря куда попаду. «Шатайка» из испанского изделия, по его же словам, обеспечила бы все полсотни метров при повышенной прицельности. Но с Марией я сегодня уже не встречусь, да и работе с «шатайкой» Боря меня обучить не успел... Ничего, авось не в последний раз видимся. Двадцать мет-ров – это вполне достаточно. Это больше, чем бывает нужно в большинстве случаев.

Теперь всё зависит от того, куда нас поведут. Хорошо бы на север, кило-метров на двадцать севернее Гитары, но плохо, если на саму Гитару. Хуже Гитары может быть только юго-восток, совместная с Иглагом командировка. Там не укрощают, там только гробят...

Додумать я не успел, потому что начались неожиданности одна другой чуднее. Всем получившим назначение на «клюкву» объявили сбор не возле КПП, а в «зимнем саду» нашего блока – это раз. Собралось нас всего-навсе-го шестнадцать человек – это два. Кое-кто, как водится, решил сачкануть (таких оказалось четверо), но искать их не стали; начальник конвоя, сверив номера по списку, только пожал плечами и усмехнулся – это три. И наконец четыре: ватников нам не дали, а дали только шапки и верхонки, пообещав: «Там согреетесь!».

Значит, даже не на Гитару? Без ватников мы если до Гитары и дойдём, то уже никак не работниками. Значит, куда-то совсем рядом?

Это предположение было опровергнуто пятой неожиданностью: нас по-вели на вертолётку.



третья глава. аркадий селянин

«Виртуальные битвы» – это такая компьютерная игра.Я получил её в подарок от Сёмочки Марголина, бывшего моего однокаш-

ника, а с позапрошлого года и до минувшего воскресенья – господина совет-ника мэра по контактам с населением... То есть это был не подарок, а премия за участие в предвыборной кампании. Специально для команды мэра и по личной просьбе Сёмочки Марголина я изваял и отладил программу «Элек-торат», посредством которой всласть имущая банда могла отслеживать свой рейтинг и корректировать агитационное воздействие. Мэр был в восторге от нашей затеи. Он верил в компьютеризацию больше, чем в Господа Бога и в свой обозлённый народ.

В воскресенье, когда избиратели перечислили в банк голоса, новая рели-гия обнаружила свою несостоятельность. И, честное слово, программа тут ни при чём. Программа хорошая. Лично мне она предсказывала поражение мэра с вероятностью 98,4 процента. Но истинно верующий способен уви-деть только то, что он хочет увидеть, а не то, что покажет ему дисплей.

Однако же Бог с ними со всеми – и с господином бывшим мэром, и с его бандой. Для меня было важно только одно: весь мой гонорар, вкупе с «Вир-туальными битвами» сверх оговоренного, был мне торжественно вручён ещё за неделю до выборов.

В комплекте из пяти компакт-дисков содержалась подробная информа-ция о нескольких десятках наиболее значительных сражений в истории че-ловечества – начиная от гибели Трои и кончая «Бурей в пустыне». Любую битву можно было заново прокрутить на дисплее и, вводя в игру всевозмож-ные случайные факторы, попытаться изменить результат, зафиксированный в истории.

Это было жутко увлекательно.Прежде всего я спас Трою, наслав на Кассандру неостановимую икотку, –

чтобы не каркала и не угнетала моральный дух осаждённых. После этого ни-какие деревянные кони ахейцам не помогли. Защитники Трои выследили и вырезали хитроумных диверсантов, когда те уже готовились открыть ворота.

Имена Гедеона и Паттона мне мало что говорили, и название Геттисберг тоже. Эти операции я всего лишь просмотрел, не пытаясь вмешиваться в события.

Зато в Куликовскую битву я влез основательно и надолго. Её историче-ский результат оказался на диво стабильным. Я мог разбить орду и меньшей кровью, и большей – но не разбить её мне не удалось ни разу. Бушевали покорные мне стихии. Грызлись рассоренные мною князья. Запаздывал по моей прихоти запасной полк. Преуспевали вражьи лазутчики, коим я пота-кал... Всё было втуне: снова и снова Дмитрий Донской побеждал. Вывести из игры его самого тоже не получалось: княжьи гридники были верны своему господину и бдительны.

Столь же не подверженными воле провидения оказались Бородинское



сражение, битва на Курской дуге и Ледовое побоище. Посодействовать пол-ку Игореву на реке Каяле я тоже не смог: солнечное затмение – это вам не Кассандра, его так просто не удалишь с глаз долой, а боевой дух оно гнетёт куда как эффективнее.

Зато я отыгрался на Бонапарте и наголову разбил его под Аустерлицем. Для этого оказалось достаточно наслать жестокую мигрень на Александра Первого, дабы на день-другой избавить профессионалов от августейшей и некомпетентной опеки.

При штурме Перекопа я задействовал набор случайных факторов, пред-ложенный в романе Василия Аксёнова «Остров Крым». Автор оказался прав, Перекоп устоял, но... В общем, Красная Армия всё равно пыталась форсиро-вать гнилой Сиваш (на сей раз полноводный), и наблюдать это было больно и жутко. Почти по Пушкину: «Всё утопить!».

Больше я не обращался к отечественной истории.Разумеется, в игру были заложены кое-какие ограничения. Я обнаружил

это на третий или четвёртый день, нащупывая слабые места в тактике на-ступательных и осадных операций римской армии. Так, в конце Иудейской войны я спровоцировал мятеж в заморских легионах Веспасиана, потопив корабль с казной и задержав тем самым выплату жалованья наёмникам. Но вот доставить по воздуху тонны продовольствия в осаждённый Иерусалим я так и не сумел: подобные попытки программа надёжно блокировала. Тит жестоко подавил мятеж, казнив каждого десятого легионера, после чего взял город и разрушил храм – всего лишь неделей позже исторической даты.

Вскоре правила игры стали мне в тягость.«Играть в историю, не выходя из рамок исторических реалий – это, ко-

нечно, правильно и полезно. Это дисциплинирует ум и раздвигает гори-зонты познаний. Но...» – примерно так я размышлял, тщетно маневрируя неуклюжими пентаремами Антония в виду мыса Акций в 31 году до нашей эры.

Влюблённый полководец бросил всё на произвол судьбы и Октавиана, умчав на флагманском корабле вслед за своей Клеопатрой. Обезглавленный флот египтян беспорядочно удирал, с кораблей противника летели горящие стрелы. Через пару часов герой-любовник разберётся со своей бабой, но флота у него уже не будет. А спустя год, в Александрии, у него останется всего два легиона, и даже им он не сумеет выплатить жалованье, поскольку золота в древних гробницах окажется не так уж и много.

Вся надежда – на флот, на то, что он сейчас и здесь продержится до воз-вращения безумца. Но я не видел ни малейшей возможности протянуть эти пару часов – разве что торпедировать триремы Октавиана или поставить на их пути минное заграждение. Китайцы уже, наверное, изобрели порох, но путь от Китая до Средиземного моря весьма не близок. К тому же Китай – совсем в другой директории, которую я не только не успел инициировать, но даже не распаковал. Для моего дряхлого «пентюха» с двадцатью гигами игра оказалась великоватой...



Чёрт бы их драл, все эти блокировки!Когда была подожжена последняя галера и флот мятежного триумвира

снова перестал существовать, я наконец решился. И решение моё было та-ким: либо я действительно лучший программист в этом городе, либо я стану уныло изучать военную историю вместо того, чтобы со вкусом развлекаться! Главное – не разрушить массивы информации, а связки и заслонки между ними я расположу по-своему.

Потратив почти двое суток на перемену правил игры, я снова ринулся на помощь Антонию. Увы, единственная победа, одержанная нами над Октави-аном, оказалась пирровой. После этого я напрочь отказался от эксперимен-тов с ядерным оружием в античных войнах.

Антоний был обречён.Две быстроходные галеры, оснащённые пороховыми петардами, спас-

ли ему флот, но сухопутные войска всё равно его предали, переметнулись к Октавиану, который платил регулярно, полновесными серебряными дена-риями. Я предоставил Антонию золото инков, награбленное конкистадором Писарро через пятнадцать веков. Внезапное богатство подвигло деморали-зованную солдатню на несвоевременную пьянку. Наутро они хрипло привет-ствовали Антония: «Аве, император!» – но сражаться были не в состоянии. Тогда я вооружил гвардейскую центурию автоматами Калашникова и придал ей двух инструкторов из группы «Альфа», только что взявшей дворец Ами-на.

Бой был яростным и поначалу победоносным. Один из шести легионов Октавиана (варвары-наёмники из Дакии) был обращён в бегство, остальные потеряли до четверти личного состава. Но через двадцать минут рожки авто-матов были пусты, и гвардейцы Антония остались при своих мечах. Преда-вать узурпатора было поздно, бежать некуда, пощады от врагов они теперь не ждали. «Альфовцы» вынесли Антония из сечи, похожей на бойню, и он, как обычно, зарезался на ступенях дворца египетской царицы.

Он был обречён.Он был любовник и воин, а Венера и Виктория очень редко ладят в этом

мире. Если хочешь служить обеим богиням – ставь им алтари как можно дальше один от другого...

В субботу мой душевный покой был нарушен визитом Элоизы Борисов-ны, бывшей моей благоверной.

Ключ у неё был – один из той дюжины дубликатов, которую я изготовил и раздал сразу, как только мы с нею разошлись и разъехались. Но, прежде чем открыть дверь и войти, она всё-таки нажала кнопку звонка. А войдя, кокетливо осведомилась:

– Не помешаю?– Нет! – рявкнул я, чудом удержав на краю пропасти семнадцатого Ган-

нибалова слона. (Шестнадцатого, навьюченного двумя миномётами с пол-ным боекомплектом, я уронил, когда она позвонила). – Здравствуй, милая. Извини, я сейчас. Поищи что-нибудь в холодильнике.



Это у нас с нею такая игра. Точнее, у неё со мной. Она старательно делает вид, что боится застать меня наедине с дамой. На самом же деле ей просто нравится мешать мне, когда я наедине с моим компьютером. Следует отдать ей должное: она умеет это делать.

В ту субботу она припёрлась ко мне с идиотским вопросом: за кого я на-мерен завтра голосовать?

Я сказал, что за дядю Фёдора.Лиза обиделась, потому что сначала не поняла. Потом поняла, но не до

конца – и возмутилась.– За господина Лимонова? – переспросила она с отвращением. – Разве он

тоже выдвигал свою кандидатуру?Я уронил в пропасть ещё одного слона, остановил игру и повернулся к

ней.С полгода тому назад Лиза разочаровалась в генерале Гусакове и стала

«зелёной». Как армейский газон. Нефтяного же нашего генерала, Ф.И. Лимо-нова, она возненавидела из идеологических соображений. Чем ещё заняться разведённой, материально обеспеченной женщине, если не политикой? В её-то возрасте, я имею в виду. И с её внешностью...

– Как там наш курсант? – спросил я, надеясь уклониться от дискуссии. – Пишет?

– Звонил вчера, – сказала она. – Ты что, правда будешь за него голосо-вать?

– За Димку? Всеми налогами. А куда он баллотируется?– Не притворяйся! Ты прекрасно понимаешь, о ком я говорю. Неужели ты

не видишь, куда он нас приведёт, этот твой дядя Фёдор?– Вижу, – вздохнул я. – К пропасти. И тем не менее, мы дружно отдадим

наши налоги ему, господину Лимонову. Все мы – и ты тоже. Кто бы ни усел-ся в кресло мэра, он рано или поздно будет плясать канкан под музыку дяди Фёдора, господина генерального акционера Сибирской топливно-энергети-ческой компании. Ибо мы с тобой, Элоиза Борисовна, проживаем в городе нефтяников... Вопросы есть? Вопросов нет. Давай попьём кофе и поговорим о нашем курсанте. Как у него с финансами? Просил что-нибудь?

– Вот из-за таких, как ты, Селянин... – опять начала она.– Да, – сказал я. – Да, да, да! Из-за таких, как я, мы все имеем то, что мы

имеем: дядю Фёдора. А дядя Фёдор имеет всех нас – и таких, как я, и непо-хожих, и презревших грошевой уют... Ты бы всё-таки рассказала, как там Димка. Не женился ещё?

– Типун тебе на язык, Селянин! Ему и двадцати нет.– А сколько было нам, когда мы совершили эту глупость? Или я запамято-

вал? Ну да ладно... О чём он с тобой говорил? Привет хоть передавал?– Передавал.– Спасибо, милая.– Между прочим, сначала он позвонил тебе.– Не застал, наверное, – соврал я. – Жаль.



– Селянин, ты что, забываешь прослушивать автоответчик? И потом, что значит «не застал»? Мы в полночь разговаривали, у тебя свет горел!

– Да? Н-ну, значит, я в это время... – промямлил я.– Что – ты – в это время?Вот чёрт, подумал я. Примерно в это время, что-то около полуночи, мой

Антоний зарезался в последний раз, и я ввязался во Вторую Пуническую... Нет, сначала я пытался провести персов к Фермопилам через ущелье, в кото-ром засели триста спартанцев. С вертолётом прикрытия это оказалось слиш-ком легко, а без вертолёта – безнадёжно, и тогда я переключился на Ганни-бала... Ерунду мы затеяли с этими миномётами – растеряет он их вместе со слонами, да и не помогут они ему. Персы вон тоже с миномётом в ущелье совались – а толку?

– А? – спохватился я. – Ты что-то сказала?– Я спросила: чем ты был занят? Так прямо ей и скажи, чем я был занят. Съест без лука...– Отлаживал одну программу, – сказал я. – Искал оптимальные решения.– В каком мире ты существуешь, Селянин? – спросила она. – Почему тебе

на всё наплевать? Родной сын звонит ему из такой дали, из Южно-Сахалин-ска – и натыкается на автоответчик! Ты хоть знаешь, сколько сейчас стоит минута разговора?

– Лиза, – сказал я. – Милая. Давай попьём кофе, а? У меня там в холо-дильнике яйца есть. И лук. И сухое молоко. И пиво, кажется, оставалось... Хочешь омлет?

– Омлет с пивом... – Она покивала, испепеляя меня взглядом. – Сиди уж, я сама сделаю. Не забудь послушать, что тебе сообщил сын. По-моему, у него проблемы, но я не поняла, какие. Мне он не стал говорить.

– Ну какие могут быть проблемы в девятнадцать лет? – пробормотал я. – В казарме-то.

– Надо полагать, мужские, – небрежно обронила она, удаляясь на кух-ню. – Не то что у некоторых... – И уже оттуда добавила: – Подслушивать я, конечно, не стану. Надеюсь, ты мне расскажешь, в чём дело. Хотя бы в общих чертах...

Не исключено, что у Димки действительно были проблемы. И не ис-ключено, что действительно мужские, что бы ни значило это слово. Но я о Димкиных проблемах тоже почти ничего не узнал – кроме того очевидного факта, что их можно решить с помощью денег. Маме он просто постеснялся назвать сумму. А мне, кроме этой суммы, ничего не сообщил.

– Господи-боже-мой, зачем ему столько? – ахнула Элоиза. – Ты что-ни-будь понимаешь?

– Что ж тут понимать? – я пожал плечами. – Большое дитя – большие траты... А что он сказал тебе?

– Ничего особенного. Что-то про столовую – макароны надоели, про но-вую форму... Может, их посылают куда-то?

– Глупости! – заявил я. – Только не с третьего курса! Да и зачем бы ему



там деньги, на всём готовом? Переверни омлет, его с двух сторон жарить надо.

– А сейчас он не на всём готовом?– Город же рядом, Лиза! Дальневосточная столица. И макароны надоели.– Всё равно непонятно... – задумчиво сказала она. – Давай прикинем: что

можно купить в Южно-Сахалинске на эту сумму?– Полмотоцикла, – предположил я. – Или подержанный мотоцикл. Или,

скажем, два мопеда.– Зачем ему два мопеда? – ужаснулась она.– Да успокойся ты. Сядь. – Я открыл холодильник и достал две баночки

пива. – Парню девятнадцать, новую форму дали, пофорсить охота перед де-вочкой – ан не на что. Ты вспомни меня двадцать лет назад!

– Я сейчас же в банк! – подхватилась она. – Ты не помнишь, банк по суб-ботам работает?

– Не суетись, милая. Пей пиво. Опять ты лук пережарила. Всё-таки омлет с луком – моё фирменное блюдо, а не твоё...

– Слушай, Селянин, если банк сегодня выходной, я до понедельника та-кие деньги не достану! Твой Марголин может тебе одолжить? До понедель-ника?

– Не суетись, – повторил я, открывая вторую баночку. – Я сам вышлю Димке платёжное поручение. Мне даже на почту идти не придётся, сделаю прямо отсюда. Только сначала поедим, ладно?

– Господи, ну сколько ты ему можешь выслать? А если Марголин отка-жет? Позвони ему сейчас, узнай, неужели трудно?

– Нет, милая, звонить Сёмочке я не стану. А Димке вышлю столько, сколько он просит. И даже немножко больше – на всякий случай. Он ведь наверняка поскромничал – весь в меня...

До неё наконец дошло.– У тебя появились деньги, Селянин? – спросила она с неподдельным

изумлением. – Откуда?– От дяди Фёдора, – с удовольствием ответил я. – Точнее, от тех, кому

приспичило плясать канкан под его музыку.– Значит, ты... – она машинально отхлебнула пиво и скривилась. – Ты

что – продался? Этому... – она опять скривилась и опять отхлебнула пиво.– Ага, – кивнул я. – Продался. То есть продал свой труд. И не «этому», а

Сёмочке Марголину. Ты же сама предлагала обратиться к нему за помощью? Ну так он нам уже помог!

Невооружённым глазом было видно, как чувство гражданского долга Элоизы Борисовны борется в ней с её же материнским чувством.

– Это грязные деньги, Селянин, – произнесла она наконец. Ей очень хо-телось, чтобы я поубеждал её в обратном.

– Вы меня оскорбляете, Элоиза Борисовна, – вздохнул я. – Эти деньги я заработал честным и тяжким трудом. Они чисты.

– Отмыты, – уточнила она.



– Да. Но трудом. Моим. О процентах в банке и этого не скажешь.– В том-то и дело, что твоими трудами, Селянин! – («Проценты в банке»

она пропустила мимо ушей.) – Этот... эти проходимцы... Ты знаешь, за чей счёт они финансируют свою предвыборную кампанию?

– Спасибо, Лиза, – сказал я. – Было очень вкусно. Приходи почаще... Да, а платёжное поручение я вышлю Диме сегодня же. Согласись: для «Гринписа» мои деньги – капля в море. Да и не отдам я их твоему «Гринпису» – по поли-тическим мотивам. Могу я иметь свои политические мотивы?

– Бог тебе судья, Селянин, – вздохнула она. – А всё-таки как хорошо, что мы развелись!

– Да, – согласился я. – Мы поступили мудро.Она ушла, а я свалил посуду в мойку и передал платёжное поручение в

Южно-Сахалинск, на имя Дмитрия Аркадьевича Селянина. После этого у меня осталось на неделю очень скромной жизни – без пива.

Ах, дети, дети, куды ж мне вас дети? Когда мне ещё подвернётся такая славная халтурка?

Надеюсь, ему понадобился именно подержанный мотоцикл, а не подер-жанный пистолет Макарова. Но к запрошенной сумме я на всякий случай добавил стоимость двух обойм. Цены чёрного рынка в разных городах мне были хорошо известны благодаря всё тому же модему.

Если парня по-настоящему прижгло – а в девятнадцать лет и в наше вре-мя это может случиться с каждым, – то деньги он и без меня достал бы. Зато по моей добавке он сразу поймёт, что я о чём-то догадываюсь. Пусть по крайней мере лишний раз подумает, прежде чем...

Ну, а если я ошибся (дай-то Бог!) – пусть это будет ему на бензин. Для очень подержанного мотоцикла.

Четвёртая глава. гюнтер крантовски

Вертолёт был специально оборудован для перевозки вахтовиков: с двой-ной решёткой поперёк салона и с наглухо заваренными иллюминаторами. Нас погрузили через задний люк и заперли, а потом конвой занял свою по-ловину салона между нами и кабиной пилотов. Предполагалось, что мы не должны и не можем знать, куда нас везут. Мы и не знали, пока вертолёт не взлетел и не лёг на курс. А как только он лёг на курс (предварительно покру-жившись над восточной окрестностью Васлага), я понял, что мы летим на север. Минут через десять пройдём над самой Гитарой.

В отсеке было тесно и холодно, скамеек не было. Мы сидели на корточ-ках, стараясь не касаться задницами рубчатого железного пола, жались друг к другу, ёрзали и перепихивались плечами, чтобы согреться. Мне это быстро надоело, я лёг, потеснив соседей, расслабился и попытался уснуть.

Мне это не удалось: через десять минут после взлёта вертолёт начал сни-жаться.

Всё-таки это была Гитара: озеро, как бы составленное из двух почти пра-



вильных кругов, один чуть больше другого. Оно было окружено необозри-мыми торфяниками и своим большим кругом отстояло метров на триста от старой бетонной дороги, построенной ещё при коммунизме. Торфоразработ-ки здесь только начинались: весной от дороги к озеру было протянуто около дюжины дренажных канав.

Нас высадили на бетонку, где уже стояли три торфовоза – тяжёлые че-тырёхосные тягачи с полукруглыми стальными кузовами. Один кузов был снят с подвески и опущен задним, открытым концом на грунт. Водитель, облегчая нашу задачу, протолкнул его как можно дальше вдоль канавы, и первые три-четыре кубометра торфа, просохшего за лето и припорошённого снегом, двадцатичетырёхкубовое корыто зачерпнуло само. Остальное пред-стояло сделать нам.

Вертолёт улетел, забрав водителей.– Трое суток, – объявил начальник конвоя, указав сначала на три тягача, а

потом на груду лопат и носилок, сваленную на обочине бетонки.– Управимся ли? – осмелился усомниться кто-то из нас (не я, разумеется).– Куда вы денетесь, – усмехнулся начальник. – Сухпайков – только на

трое суток, – объяснил он. – А конвой голодать не станет. Будете отставать от графика – отполовиним в свою пользу... Ещё вопросы есть?

Он был необычайно терпелив и добродушен, и мне это не понравилось.– Может, клюквой возьмёшь, начальник? – предложил усомнившийся.– Возьму, если ты её из-под снега достанешь.– Для тебя – из-под земли достану, только урок скости.– Договорились. Иди, доставай. Ведро – кубометр.– Не по-божески, начальник!– А я не бог и даже не похож. Но по три кубика с корыта скостить могу.

За девять вёдер.Конвойных было восемь человек, начальник – девятый. Как бы они и

вправду не заинтересовались...– А если маненечко затуфтим?.. – опять начал торгаш, но я легонько ткнул

его пальцем в рёбра, и он заткнулся.– Пошутили – и будет, – резюмировал начальник, выждав ещё пару се-

кунд, и снова указал на инструмент. – Вперёд!На «клюкве» не затуфтишь. Туфта на торфоразработках – тот же торф, но

с глиной. То есть тяжелее и к лопате липнет. А урок нам задан в кубометрах, не в тоннах. Один торфовоз – двадцать четыре кубика, по полтора на брата. Это на сегодня. За трое суток надо накидать по четыре с половиной куба. А то и по шесть, если учесть естественную убыль рабочей силы...

Короче говоря, надо делать ноги. Завтра. Сегодня рано, потому что кон-вой ещё бодр, свеж и бдителен, а послезавтра будет поздно, потому что не останется ни пайка, ни сил.

Разумеется, не я один такой умный, не я один полагаю оптимальным де-лать ноги завтра, и конвой это, разумеется, тоже учитывает. Так что задачка получается многоплановой и действительных решений не имеет. Поэтому



представляется заманчивым пошептаться с коллективом и рвануть в разные стороны прямо сейчас: кому-нибудь да повезёт.

Но в азартные игры с коллективом я не играю. Слишком велика вероят-ность, что меня подставят. Я могу поверить человеку, но не людям. Особенно таким, как я.

Волки охотятся стаей, а бегут в одиночку. Каждый от своей пули...

* * *Глаза боятся – руки делают. К трём часам пополудни корыто было на-

половину загружено. К этому же времени я успел продумать и отвергнуть четыре варианта плана побега.

Первые три не выдержали критики одним и тем же обстоятельством: от горизонта до горизонта простиралась ровная непролазная топь с редкими чахлыми сосёнками. Лишь там, где соединялись два круга Гитары, на левом берегу пролива, который в конце лета становился перешейком, торчал вы-сокий, но очень прозрачный хвойный лесок, да справа у ближнего берега, далеко в стороне от дренажных канав, желтели сухие, вмёрзшие в лёд камы-ши. Весь этот унылый ландшафт замечательным образом простреливался с бетонки, где на кабинах торфовозов расположился конвой.

Для четвёртого, подводного варианта был, увы, не сезон. Незаметно до-ползти до берега по дну канавы я, может быть, и сумею. А вот нырнуть, не наследив, не смогу: озеро на добрых тридцать метров от берега подёрнулось льдом. Дышать под водой тоже будет затруднительно, и по той же самой причине. Камышинкой этот лёд уже не проткнёшь, а взломать – значит обо-значить своё местопребывание. Да и не высижу я под водой при нулевой температуре больше тридцати минут, каковых явно недостаточно.

Ладно. Будем считать эти четыре варианта интеллектуальной разминкой. Всё равно придётся импровизировать.

Начальник конвоя позволил загодя послать двух доходяг за хворостом и за водой, а в половине четвёртого, когда вода начала закипать, лично вскрыл коробку с сухпайками. Нам выдали по половинке брикета сухого рисового супа с говяжьим жиром, по куску сахара и по кружке горячей озёрной водич-ки. Брикеты были бесформенные, плотно слежавшиеся, наверняка просро-ченные. Вода припахивала торфом и мазутом.

Я не стал претендовать на место возле костра, уселся на перевёрнутые носилки поодаль и приступил к обеду. Жевал прогорклый супчик и запивал нечистым кипятком. Сахар я решил заначить – и обратил внимание на то, что, глядя на меня, так же поступили ещё четверо. Зря. Я в компаньонах не нуждаюсь, я лучше как-нибудь сам...

Ночь сегодня будет хорошая, безлунная. Неплохо было бы заранее уз-нать, где и как нам предстоит её провести. На берегу, правее камышей, уга-дывалась крыша землянки с торчавшей над нею асбестовой трубой. Но вряд ли доброта и беспечность начальника конвоя настолько безграничны. Я бы на его месте не рискнул. На его месте я бы уложил нас либо на дне канавы,



осветив её фарами тягачей, либо в одном из пустых корыт, разрешив разве-сти там костёр и приказав его поддерживать.

– О чём думаешь, Крантовски?Я покосился влево, на спросившего, и не спеша поднялся. Это был на-

чальник конвоя. Лёгок на помине... Подойдя ко мне с оружием, почти вплот-ную, без сопровождения и обратившись по имени, а не по номеру, он разом нарушил не менее четырёх пунктов инструкции.

– Сядь, – сказал он негромко и сам первым уселся на корточки, нарушая ещё один пункт.

Я тоже сел, машинально скользнул взглядом по его кобуре и машинально прикинул расстояние. Если плеснуть кипятком в глаза, то можно успеть...

– Ешь, – сказал он.Я слизнул с левой ладони последние крупинки риса, пожевал и запил

водичкой. Это был уже не кипяток.– Так о чём думаешь? – повторил он вопрос.– О правильном пережёвывании пищи, господин начальник.– Ну и как? Правильно жуёшь?– Я всегда правильно жую, господин начальник. Было бы что жевать.– Молодец. Закуривай. – Он протянул мне раскрытый портсигар с корич-

невыми турецкими сигаретками.– Спасибо, я не курю. Берегу здоровье.– Похвально, Крантовски. Здоровье – твой основной капитал, его надо

беречь.Я промолчал.Он закурил сам, спрятал портсигар в карман шинели, расстегнул кобуру

и достал из неё плоскую стеклянную фляжку. Свинтил крышечку, пососал и снова затянулся сигареткой, а фляжку протянул мне.

– Не стесняйся, – предложил он. – Или ты и не пьёшь тоже?Я не стал стесняться. Вернул ему ополовиненную фляжку и запил её

мерзкое содержимое отвратной озёрной водичкой. Вкус был почти одина-ковый.

– Самогон, господин начальник?– «Белая лошадь», – обиженно ответил он. – Лучший шотландский виски!– А-а... А я думал – самогон. Торфом воняет.– Это потому, Крантовски, что настоящий виски гонят из болотной воды

и очищают торфяным дымом. Традиционная древняя технология... Это мы все свои традиции поперезабывали, а они помнят. Тем и сильны.

– Так точно, – согласился я. – Дым их отечества нам сладок и приятен.Я не понимал, что ему от меня нужно, но и не торопил события. Сам

скажет.Он снова затянулся, выпустил дым через усы – густые, по краям чёрные,

а под ноздрями пожелтевшие, – и сказал:– Кое-кто намылился бежать сегодня ночью. Ты, конечно, знаешь, кто

именно.



Он не спрашивал, он утверждал.– Откуда мне знать, господин начальник? При мне такого базара не было.– Тем лучше для тебя, если не знаешь. Потому что – имей в виду – они

всё равно не успеют.– Так точно, – опять согласился я. – Пуля догонит.– Полагаю, что до стрельбы не дойдёт, – возразил он. – Полагаю, что они

даже договориться толком не успеют, не то что бежать.Я промолчал.– А если и успеют, – продолжил он, – куда им податься, сам подумай?

Разве что на Окунёвое. Есть такое озерцо к северу от малого круга Гитары. Ночь да день там отсидеться можно, а потом их всё равно найдут...

– Вам виднее, господин начальник.– Это потому, что я лучше информирован. Всестороннее...Он замолчал выжидательно, и я, подумав, решил ему подыграть.– На Окунёвом? – переспросил я. Он покивал, попыхивая сигареткой. –

На север от малого круга? – уточнил я. Он снова покивал. – Где же там отси-деться можно, да ещё чуть ли не сутки? В охотничьем домике?

– Можно и в нём, если повезёт и не занят будет... Значит, про охотничий домик ты слышал?

– Приходилось.– Что именно?– Сказки, господин начальник, что же ещё? Стоят, мол, на высоком бере-

гу каменные палаты с бассейнами и пальмами, с гаремом на сорок станков и прочими удовольствиями, включая китайского повара и поварёнка, и поль-зуется ими сам Фёдор Исаич с высокими гостями раз в полгода, а в иные воскресенья и лагерному начальству кое-что обламывается... Сказки.

– И кто тебе эти сказки рассказывал?– Не могу знать, господин начальник. В бане слышал. Пока глаза от мыла

прополаскивал, сами понимаете...– Неужели по голосу не узнал?– Так ведь баня же. Кафель, влага, реверберация. Голоса очень сильно

меняются.Он, не спуская с меня прищуренных глаз, снова пососал из фляжки и

снова затянулся, а потом завинтил крышечку, но не спрятал фляжку обратно в кобуру, а поставил её на землю между нами.

– Береги свой капитал, Крантовски, – посоветовал он, застегнул пустую кобуру и встал. Я тоже поднялся. – С дырками в шкуре ты никому не нужен. Ни Думе, ни Президенту, ни Оппозиции – никому... – Он щелчком отправил окурок в канаву и неторопливо удалился.

Я проводил его глазами и снова сел. Допил озёрную водицу из кружки, нагнулся за фляжкой, сунул её за пазуху. Потом не спеша переобул боты и незаметно пересыпал дробь в левый карман робы. Отошёл на несколько ша-гов вдоль канавы, отвернулся от общества и справил малую нужду. Застёги-ваясь, смотал с пуговицы штанов баскетбольную резинку. На обратном пути,



как бы ощупывая мозоли на ладонях, закрепил петельки на большом и указа-тельном пальцах правой руки. Надел верхонки, предварительно переложив в левую четыре свинцовых горошины.

Намёк был достаточно ясен: планируемый на ночь побег не состоится. Что-то – мне предоставлено самому догадаться, что именно, – произойдёт гораздо раньше. Они не успеют.

А я должен успеть – если хочу оказаться нужным одной из трёх упомяну-тых сил. Судя по оговорке начальника (вряд ли случайной оговорке), на меня очень претендует Патриотическая Оппозиция, уже имеющая свою агентуру в Думской пенитенциарной системе. Вот мне и предложено рвануть на Оку-нёвое ещё до темноты и ждать там связника в течение суток.

Видимо, всё это следует понимать так, что президентские орлы догово-рились с думаками о покупке небольшой партии профессионалов, а патрио-ты загорелись отхватить на этом свой куш. Либо отхватить, либо, если не по-лучится, попортить товар, чтобы покупатель мною тоже побрезговал. «Що можу, з’їм, остатнє покусаю...»

* * *Следующие несколько часов я держал ушки на макушке: вряд ли обще-

ству пришёлся по душе факт моей уединённой беседы с начальством. За но-силки я теперь не брался, а лопату (штыковую), наоборот, не выпускал из рук. Рогатка на правой руке мне почти не мешала. Поначалу я боялся её по-вредить, но быстро приспособился.

Работая (не слишком усердно), я старался держаться поближе к открыто-му торцу стального корыта. Во-первых, так я имел в поле зрения всех, в том числе и конвой. Во-вторых, солнце, уже клонившееся к западу, очень кстати оказывалось у меня за спиной. А в-третьих, между стальным днищем кузова и дном дренажной канавы было сантиметров тридцать свободного простран-ства, которое могло мне пригодиться.

Я наблюдал, размышлял и готовился действовать. Главным образом – пока – размышлял.

Нас продали и купили – это ясно, как день, – и ещё до начала темноты должен состояться акт передачи товара из рук в руки. Скорее всего, он будет оформлен как душещипательный и даже героический спектакль по заранее расписанному сценарию. А третья сила тем временем заготовила свой экс-промт, имея целью взять комиссионные на чужой сделке. И либо я стану призом для этой третьей силы, либо мой законный покупатель мною побрез-гует. Потому что порченый товар никому не нужен.

Думаки, президентская стая, оппозиция – продавец, покупатель, рэкет. Таков расклад сил, и я числюсь в этом раскладе не силой и даже не частью какой-нибудь силы, а единицей товара. Не игроком, не мастью и даже не прикупом. Монетой в банке.

Мне это не нравится. Я не хочу, чтобы Дума меня продавала, – это раз. Я не хочу бежать от Президента к патриотам – это два. И дело отнюдь не в



том, что я не люблю Президента, или боюсь патриотов, или, спаси меня Гос-подь от глупости, всей душой предан Думе. Мне всё равно, на кого я буду работать, лишь бы хорошо платили.

Но чтобы платили – мне.Если меня продадут и купят, как вещь, то ко мне и относиться будут со-

ответственно. Если меня под угрозой расправы вынудят бежать от второго хозяина к третьему, это будет не мой побег. И в том, и в другом случае я пе-рестану принадлежать самому себе.

Я профессионал – и, следовательно, продажен.Но продать меня могу только я сам – и лишь до тех пор, пока продать

меня могу только я сам, я свободен. Это единственная доступная мне свобо-да, и я не намерен её терять.

Значит, патриотам придётся испортить товар – если они сумеют это сде-лать. А мне придётся продемонстрировать беззаветную верность Думским демократическим идеалам. Не исключено, что после демонстрации я этим идеалам изменю, поссорюсь с командиром и разорву контракт с думаками. Но сделаю я это – если сделаю – по своей инициативе...

Время начала спектакля между тем неумолимо приближалось. Конвой-ные всё чаще поглядывали на восток и всё реже и неохотнее удалялись от бетонки. Даже нужду справляли прямо на обочине, громко и нервно перехо-хатываясь на фекальные темы.

Тени от высоких деревьев на перешейке дотянулись до камышей и, всё быстрее удлиняясь, двинулись к устьям дренажных канав. К этому моменту нервное напряжение на бетонке достигло взрывоопасного предела. Конвой-ные, все восемь, сгрудились на открытом участке дороги между двумя пу-стыми торфовозами, демонстративно держа «ремингтоны» наперевес, часто озираясь и машинально покрикивая на нас. Оловянные солдатики... Вы, ре-бята, такой же товар, как и мы, но из другой коробки и дешевле, потому что одноразовый. Вас продают и покупают только оптом, а нас иногда поштуч-но – вот и вся разница...

А за начальником конвоя я всё-таки не уследил, его уже нигде не было видно. Впрочем, он, скорее всего, отсиживался в кабине.

Мои коллеги тоже наконец ощутили сквознячок тревоги и работали впол-силы, откровенно отлынивая. Но оловянные солдатики теперь не столько надзирали за нами, перестав даже для виду покрикивать, сколько насторо-жённо прислушивались и оглядывались назад.

Десант покупателей нагрянул именно оттуда, с востока.Два вертолёта, сверкнув золотом президентских двуглавых орлов на бор-

тах и на брюхе, прошли над нами к озеру и, разделившись, начали его облёт по встречным дугам. Третий завис над самой бетонкой и прочертил пуле-мётной очередью границу между нами и конвоем. Вступительное соло, про-звучавшее столь непререкаемо, было воспринято моментально и правильно: разоружившись прямо на бетон, оловянные солдатики дружно, обеими ру-ками проголосовали за прекращение боевых действий. Мегафонный голос



именем Президента предложил им аккуратно составить оружие в пирамиду и отойти от неё на двадцать шагов.

Мои сотоварищи (от слова «товар») в тот же миг побросали свои инстру-менты и сели, где стояли, как в партере, по обе стороны недогруженного корыта. Им было любопытно и тревожно. Никто из них уже не сомневался в театральности происходящего действа, и каждый старательно убеждал себя в том, что он в этом спектакле – зритель, а не участник и не реквизит. Его, мол, дело маленькое: сиди согласно контрамарке, аплодируй и свисти...

И тут я наконец увидел начальника конвоя.Он, оказывается, залёг в переднем конце кузова, где торфа было навале-

но почти доверху, и, высунув оттуда голову, приветственно помахивал мне пистолетом. Нас разделяла длина корыта – почти десять метров, но я и он могли видеть друг друга. От зрителей, которые наивно полагали себя зрите-лями, его закрывали стальные борта, а от вертолёта, который висел слишком низко над дорогой, – кабина торфовоза.

Начальник, убедившись в том, что привлёк моё внимание, махнул сво-бодной рукой в сторону камышей и выразительно «прошёлся» двумя паль-цами по торфяному гребню перед собой.

Я усмехнулся и отрицательно помотал головой.Он прицелился, показывая мне, что может и действительно намерен не-

обратимо попортить товар.Я отбросил верхонки, успев нашарить и захватить в левую ладонь три из

четырёх дробинок.Он демонстративно передёрнул затвор.Я лёг и расправил резинку. Согретая в ладони, она была достаточно эла-

стичной.Он снова прицелился – кажется, уже всерьёз.Давай-давай! Десять метров – это всё-таки не в упор. Плюс нервы, плюс

ветер и гул от вертолётных винтов у тебя за спиной, плюс матюгальник, гро-могласно вещающий именем Президента, – ты обязательно промахнёшься.

А я нет...Оловянные солдатики тоже нервничали, пирамида у них раз за разом рас-

сыпалась. В конце концов они поняли, что мешают друг другу, и двое из восьми попятились к нашей обочине, а четверо – к противоположной.

Небесный солист между тем развернулся матюгальником в нашу сторо-ну и продолжил свой номер. Он успел от имени Президента усомниться в обоснованности предъявленных нам обвинений, объявить, что мы взяты под высочайшее покровительство, выразить озабоченность участившимися на-рушениями законности и правопорядка в регионе, посетовать на явное несо-блюдение условий содержания подследственных лиц в Васюганском лагере в частности и в Думской пенитенциарной системе в целом, пообещать ско-рое и окончательное торжество социальной справедливости – и т. д., и т. п. В общем, отрабатывался сценарий акта купли-продажи шестнадцати про-фессионалов, позарез необходимых президентской стае...



Выстрела я не услышал – но увидел, как дёрнулся пистолет и как отлете-ла щепка от черенка моей лопаты. Он промахнулся. Нервы...

Я быстро переменил позицию, откатившись на пару метров правее, и на-тянул резинку, тоже прицеливаясь.

Снова дёрнулся пистолет, и – чёрт возьми! – ещё одна пуля отколола вто-рую щепку от черенка, совсем рядом с первой. То есть нервов у него, как вы-яснилось, нет, и он просто-напросто демонстрировал мне этот факт, а вовсе не промахивался. Держу пари на пожизненный контракт с дьяволом, что уж теперь-то его пистолет смотрит мне прямо в лоб.

Ну что ж, тогда извини...Я выстрелил из рогатки, опередив его пистолет на полмига, и он наконец

промахнулся. Но оказалось, что я промахнулся тоже, потому что он схватил-ся не за глаз, а за висок.

Теперь он знает, что я вооружён, и, может быть, даже успел вычислить – чем. Не теряя времени, я перезарядил рогатку и встал во весь рост.

Он занервничал, поспешил и промахнулся, пуля задела мой воротник и оцарапала мне правую ключицу.

Я грамотно, как учил меня Боря Бомчев, прицелился, отпустил дробинку на выдохе и попал. У него брызнуло чёрным, а потом ярко-красным из левой глазницы, и его последний прицельный выстрел прошелестел у меня над головой.

Он резко откинулся назад, зажав пустую глазницу обоими кулаками и широко распахнув рот. Наверное, он кричал, но за гулом вертолётных винтов и громогласием матюгальника я его не слышал, как не слышал до этого вы-стрелов. Он всё сильнее откидывался назад, крича и, видимо, конвульсивно сжимая пальцы, забыв про пистолет, зажатый в правом кулаке. Я увидел, как трижды дёрнулся затвор пистолета, и услышал, как две пули из трёх прон-зительно и гулко отрикошетили от днища вертолёта, сверкавшего золотым президентским орлом.

Небесный солист ответил моментально и страшно. Оборвав на полуслове монолог от высочайшего имени, он взревел всеми своими скорострельными стволами и разметал по бетонке кровавые клочья тел безоружных оловянных солдатиков.

Не люблю жестокого кино. Да и некогда мне было его досматривать: два первых вертолёта уже возвращались, завершив облёт Гитары. Они шли низ-ко над водой, по обе стороны алой дорожки от заходящего солнца, и золотые орлы на их бортах и днищах тоже ярко и хищно отсверкивали алым. Про-летев над ледяной кромкой берега, они включили прожектора, высвечивая место для посадки и превращая партер в сцену.

Я сгруппировался и упал на дно канавы, успев нашарить и прихватить верхонки, и ногами вперёд скользнул в щель под корытом. Там оказалось теснее, чем я думал. Роба на мне задралась, я ощутил спиной леденящее при-косновение металла, в живот впились промёрзшие комья. Фляжку с «Белой



Лошадью» я, к сожалению, успел переложить в карман штанов и теперь не мог до неё дотянуться. Придётся потерпеть.

Снаружи быстро темнело, густеющую черноту вспарывали клинки про-жекторных лучей, плясали тени. На всякий случай я загородил щель перед собой кусками торфа, которые приготовил заранее, но эта предосторожность оказалась лишней.

Финал спектакля, испорченного гибелью статистов, был скомкан. Актё-ры нервничали, спешили, несли отсебятину. Товар не только не сверили по накладным (видимо, не хотели рыться в месиве на бетонке, ища бумаги) – его даже не стали пересчитывать.

Уже под занавес длинно и гулко в быстро стынущем воздухе прогреме-ла автоматная очередь и сухо треснули два одиночных выстрела. Кто-то из освобождённых не захотел свободы. Или, что вероятнее, посмел усомниться в высочайших гарантиях оной...

пятая глава. аркадий селянин

Марк снова включил музыкальный центр, убавил громкость до еле слыш-ного фона, прикрыл журналами вонючую кастрюлю и принялся лениво чи-стить банан. Оба Гнея, караулившие балконную дверь, заскучали, расслаби-лись и опять запыхтели сигаретками с марихуаной. На балконе кто-то воро-чался и вздыхал. Вряд ли это был Никанор – он, по меньшей мере, матерился бы, нарываясь на неприятности. Невзлюбивший меня Савл отсутствовал – и это было хорошо, поскольку уйти мне, видимо, всё равно не позволят.

Не ощущая вкуса, я сжевал кусок колбасы и потянулся за следующим. Марк благосклонно подвинул мне её всю.

Только теперь я обнаружил, что римляне рубили колбасу не прямо на столе. Как люди цивилизованные и не желая портить полировку, они делали это на Никаноровой рукописи.

Судя по всему, это была его последняя рукопись – последняя по времени, я имею в виду. Принтерный текст на верхнем листочке был лишь на треть исчёркан карандашными каракулями правок. Никанор, наверное, работал, когда к нему вломились. Где он сейчас и что с ним, хотел бы я знать...

– Вы позволите? – сказал я Марку, осторожно извлекая из-под колбасы все листочки, кроме верхнего. Марк не возражал.

Всего там оказалось около тридцати страниц, и это были удивительные страницы. Если бы не Петрищенковы каракули поверх текста, я бы решил, что его сочинил кто-то другой.

Петрищенко всегда писал одно и то же. Его герой обязательно был оди-ноким, несчастным, бездомным и абсолютно никем не понятым. И почти постоянно пьяным. Не имея какой бы то ни было видимой цели, герой сло-нялся из города в город, затевал скандалы и дружбы с попутчиками, ночевал в переполненных вокзалах, в рабочих общагах, в отделениях милиции, а то и просто на скамейке возле урны. Время от времени он либо трахал, либо отказывался трахнуть каких-то невнятных баб, тоже одиноких и несчаст-



ных, каждая по-своему. И то, и другое он делал исключительно из жалости и в самых неожиданных местах. Чуть ли не с каждым новым персонажем (в том числе и с неоттраханными бабами) он вёл заунывные дискуссии на общефилософские и геополитические темы. Попутно и подробно излагае-мые судьбы собеседников, то жуткие, то жалкие, трогали героя чрезвычайно, подпитывая пафос его монологов о судьбах России – тоже никем не понятой, бездомной и вселенски озабоченной. И столь же беспробудно пьяной...

Короче говоря, сочинения Никанора Петрищенко ни в малой мере не со-относились с образом жизни автора. Автор был человеком хозяйственным, оседлым и вполне благополучным, хотя и холостым. Но издавалась эта его аморально-сентиментальная тягомотина, в общем, неплохо, и читали её по-чему-то взахлёб.

Новая же рукопись оказалась действительно новой: такого Никанор ещё никогда не писал. Или писал, но никому не показывал, даже мне...

Я пробежал глазами верхнюю страницу, потом, полистав, нашёл первую и стал читать с самого начала. Сочинение Петрищенки (рассказ? глава из повести? пролог романа?..) называлось «ПОСЛЕДНЕЕ КОНСУЛЬСТВО».

«… Ну? – нетерпеливо спросил Гай Децимус Дур. – Всё-таки морем?– Увы, сенатор, – ответил запыхавшийся посыльный – Аппиева дорога

закрыта на ремонт до секстильских календ, и...– И раньше сентябрьских ид её не откроют, – закончил Децимус. – Так?Посыльный молчал, переступая с ноги на ногу и шумно дыша. Ему-то

что? Он, разумеется, ни в чём не виноват. Вот это и называется демократией: когда никто ни в чём не виноват, а государство между тем разваливается на глазах! Децимус вяло махнул рукой, отпуская посыльного, и откинулся на подушки.

– Всё-таки морем... – пробормотал он, закрывая глаза. – Юпитер, что ста-ло с Римом?!

Пять полных лет миновало с тех пор, как его желудок перестал прини-мать вино, отзываясь мучительной изжогой даже на мысль о нём. Тогда же ему пришлось отказаться и от морских путешествий, потому что без вина его укачивало. А теперь выясняется, что он не протянет и года, если немедленно не взойдёт на корабль. Все врачи, словно сговорившись, рекомендуют одно и то же: серные бани в Помпеях – ежедневно в течение по крайней мере месяца, а то и двух. И начинать процедуры надлежит не мешкая: болезнь-де прогрессирует, и организм сенатора разваливается на глазах.

Интересно, кто развалится раньше: Гай Децимус Дур или Рим?Палачи. Птичьи потрошители. Коновалы... Продать их всех в школу гла-

диаторов, и пусть там зашивают животы полутрупам, больше они ни на что не способны. Неужели не ясно: если он и доберётся до Помпей, то либо в стельку пьяным, либо вывернутым наизнанку! И в том, и в другом случае серные бани ему уже вряд ли помогут, сенатор может просто не дожить до выборов.



Оставшись в Риме, он до выборов доживёт. Но и только. Столь дряхлой развалине, каким он выглядит и чувствует себя сейчас, просто смешно пре-тендовать на консульство. Смешно и недостойно...

А без него Рим окончательно развалится – Децимус видит это, как ни-кто другой. Уже сегодня плебс в открытую покупает всаднические титулы, а завтра будет покупать места в Сенате. Сам Сенат, вместо рассмотрения первостепенной важности законов, заслушивает инвективы каких-то хамов на потомков древнейших родов. Армия депрофессионализируется, одновре-менно и неудержимо выходя из-под контроля государства. Рабы с каждым годом становятся всё ленивее и дороже. Южные провинции всё беззастен-чивее вздувают цены на хлеб, но и закупленный по этим вздутым ценам, он вряд ли будет вовремя доставлен в город. Поскольку даже Аппиева дорога...

Семь лет назад, в год второго консульства Децимуса, такого не было! Рим, управляемый Децимусом, был велик. Сенат при Децимусе не выслу-шивал хамов, а издавал против них законы. Армия под началом Децимуса за-нималась делом, расширяя границы и обеспечивая ровный и мощный приток рабов на рынок. Провинции не диктовали цены Риму, а просили у Децимуса защиты. Потому что консул Децимус понимал: демократия и дисциплина – несовместимые вещи.

Он выбрал – дисциплину. И Рим был велик...Полномочия диктатора – и не на жалкие полгода, а на полный срок! – вот

первое, что он потребует от Сената в январе, как только снова станет кон-сулом. До января ему надлежит сохранить жизнь и вернуть здоровье. А для этого – добраться до Помпей и провести там месяц-другой, ежедневно посе-щая бани. Он должен это сделать. Республике нужен диктатор.

Неслышно ступая, подошёл раб и сменил грелку. Децимус открыл глаза и шевельнул мизинцем. Раб замер в почтительной позе, прижимая остывшую грелку к груди.

– Носилки, – приказал сенатор. – К пристани. И пусть принесут мне вина...»

* * *Когда я дочитал до этого места, звякнула, распахиваясь, балконная дверь,

и оба Гнея вскочили, как подброшенные, выхватывая мечи. В проёме, низко пригнув голову, стоял похожий на Петрищенку верзила и, всей позой выра-жая смирение, смотрел на Гнеев сверху вниз сквозь моментально запотев-шие очки. Он был с головой замотан в драное одеяло, дрожал, переминался с ноги на ногу и обеими руками держался за причинное место.

– Мужики, – просипел он простуженно. – Ну будьте же людьми, а? Там же негде...

Голос у него тоже был почти как у Никанора, но вот поведение... Не су-ществовало для писателя Никанора Петрищенко подобных затруднений. «Хорошо быть кисою!» – любил приговаривать наш литератор. А в специ-альных случаях добавлял ещё одну поговорку: «Только покойник не ссыт в



рукомойник!». И никогда ещё на моей памяти Петрищенко не разговаривал таким покорным тоном.

Марк что-то скомандовал вполголоса, один из Гнеев рявкнул, и они син-хронно ткнули пленника мечами в живот. Верзила чуть отступил, подняв-шись на порожек и ещё ниже пригибая голову, закутанную так, что наружу торчали только очки.

– Что же мне – под себя, а, мужики? – спросил он обиженно, не переста-вая переминаться.

– Никанор? – спросил я, всё-таки засомневавшись. (Не так уж много у нас в городе очкастых верзил).

Верзила поднял голову, стукнулся о притолоку и присел.– Уй... – жалобно сказал он, щупая макушку и одновременно протирая

очки уголком грязного одеяла. – Чуть не сикнул!Гнеи заржали, опуская мечи, – и это было ошибкой, потому что верзила

таки оказался Никанором.В следующую секунду один из Гнеев сложился пополам и выронил меч,

в свою очередь хватаясь за причинное место, а второй, барахтаясь в одеяле, перелетел через столик и врезался в Марка, опрокинув его вместе с креслом. Марк ударился затылком о паркет и замер.

– Селюха, мать твою! – орал Никанор, одной рукой пытаясь поймать очки, а другой нашаривая на полу меч. – Я же тебе говорил: сиди дома!

Вот теперь он был действительно похож на Никанора: двухметроворо-стая костлявая громадина, непредсказуемая в своих стремительных движе-ниях, казавшаяся многорукой, многоногой и многосуставчатой. Подобрав меч и выпрямляясь, он успел совершить массу новых движений: сунул очки в задний карман трико, ещё раз пнул корчащегося и громко кряхтящего Гнея, выдернул из телевизора и бросил мне на колени короткое тяжёлое копьё, поднял журнальный столик за ножку и, повернув, обрушил его ребром сто-лешницы на второго Гнея, придавившего Марка.

– Где ихние плащи? – орал он, хватая с серванта два шлема и нахлобучи-вая один из них мне на голову. – Селюха, не сиди столбом! Где они плащи повесили, ты видел?

Я не видел, где они повесили плащи, хотя и предполагал, что в прихо-жей. Мне было не до плащей: я был слишком занят и ощущал острую не-хватку конечностей. Здоровой левой рукой поправляя шлем, надетый задом наперёд, я краем глаза наблюдал, как слабо шевелится Гней под сломанным журнальным столиком. Почти не действующей правой я старался удержать на коленях копьё и собрать рассыпающиеся листочки рукописи. А едва я по-пытался встать, нога моя скользнула не то по надкушенному банану, не то по колбасе. Я чуть не вывихнул колено и снова упал на диван.

Никанор поправил на мне шлем, сорвал со спинки дивана и надел мне на левую руку щит, ухватил меня за шиворот, рывком поставил на ноги и раз-вернул в сторону прихожей.

– Там? – спросил он. – Плащи там, Селюха?



– Н-не помню, – сказал я и покосился на Марка. – Не заметил... Кажется, там.

Марк лежал неподвижно, ничком, чуть в стороне от второго Гнея, зажа-того между опрокинутым креслом и столиком. Гней слабо ворочался и по-станывал, а Марк... Марк был совершенно неподвижен. Чтобы выйти в при-хожую, нам придётся перешагивать через его труп... Или он просто потерял сознание? Его правая рука была неловко подвёрнута под живот, а в сантиме-тре от безвольно откинутой левой валялся меч второго Гнея.

Никанор пристально посмотрел на меня, потом, близоруко щурясь, – на неподвижного Марка.

– А ля гер ком а ля гер, Селюха, – вздохнул он. – Пошли! – Похлопал меня по плечу, взял со спинки дивана ещё один щит и шагнул через голову Марка.

Только теперь до меня наконец дошло, и я крикнул:– Никанор! – но было поздно: внезапно оживший Марк ухватил Никано-

ра за пятку и повернул.Всё происходило, как в плохом боевике.Ещё не затих множественный грохот Никанорова падения, а Марк уже

стоял на ногах, вооружённый двумя мечами – Гнеевым и своим. Никанор, оскальзываясь на щите, цепляясь за дверь и упираясь мечом в паркет, силил-ся подняться, козырёк шлема падал ему на глаза. На лестничной площадке натужно загудел лифт, и было не исключено, что это возвращался Савл... Я размахнулся, превозмогая боль в правом плече, и что было силы бросил копьё в Марка. Небрежно отбитое, оно вломилось в пульт музыкального цен-тра. Хрустнуло, зазвенело, посыпались искры, едко завоняло жжёным пла-стиком.

Никанор избавился наконец от шлема, бросил меч под ноги Марку и осторожно, придерживаясь за косяк, уселся на щит.

– Всё, мужики, – проговорил он, морщась и поглаживая правую ступ-ню. – Всё, пока что я – пас... Весёлые вы ребята! Вот уж не думал, что сумею таких сочинить. На свою же голову...

Это было очень странное заявление, но тогда я пропустил его мимо ушей. Меня гораздо больше беспокоило то, как римляне отреагируют на нашу по-пытку убить их. Скидок на обездвиженную руку уже, наверное, не будет...

Снаружи зарычали и грохнули, распахиваясь, дверцы лифта, послыша-лась разноязыкая ругань, зашаркали по кафелю шаги.

Марк поспешно наступил на меч, брошенный Никанором, и огляделся. Я тоже огляделся, стараясь не встречаться с ним глазами, положил щит на диван, присел на корточки и стал собирать Никанорову рукопись.

Музыкальный центр, стоивший полтыщи баксов, догорал. Первый Гней сидел на корточках рядом с балконной дверью, зажав руки в паху, и мерно раскачивался, но уже не кряхтел, а громко выражался по-латыни. Второй Гней, постанывая, тужился скинуть с себя журнальный столик. Ему это удалось, он закричал от боли, до скрипа сжал зубы и затих, дыша мелко и часто.



– Рёбрышки!.. – сочувственно и со знанием дела сказал Никанор. – Хлип-кая кость. Меня вот в ту зиму пешнёй на рыбалке перетянули, так я...

Он не договорил, потому что за его спиной, в прихожей, стало тесно и шумно. Чей-то очень знакомый голос ругательски частил на смеси медицин-ской латыни и чалдонского диалекта, а жирный голос Савла лениво отруги-вался. Потом кто-то необъятный и бессловесный, с дряблой и потной фи-зиономией, втиснутой между норковой шапкой и поднятым воротом шубы, нарисовался в проёме, но тут же был отодвинут Савлом в сторону кухни. Этого перепуганного борова я, кажется, тоже знал... Ругатель замолчал и, яростно сопя, завозился в прихожей – видимо, раздевался.

Савл вдвинулся в проём, оглядел поле битвы и моментально отреагиро-вал: ухватил Никанора за волосы и приставил лезвие меча к его горлу.

– Э! – напряжённо произнёс Никанор. – Порежешь, дурень!Ругатель за их спинами возмущённо завопил, требуя прекратить безобра-

зие и дать ему возможность работать. Марк тоже рявкнул, и Савл воззрился на него. Несколько секунд римляне смотрели друг другу в глаза. Наконец Савл безразлично пожал плечами, убрал меч и помог Никанору подняться. Я тоже поднялся, скручивая рукопись в трубку. Никанор ни при каких обсто-ятельствах не любил терять рукописи... Ругатель протиснулся в комнату и обрушил свою двуязыкую ругань на Марка.

Городок наш маленький – всего сорок две тысячи по последней пере-писи, – и оказалось, что ругателя я тоже знаю. Это был Виктор Семёнович Кан, главный хирург медсанчасти. Савл, наверное, выдернул его прямо из операционной, потому что на хирурге был серый, с завязочками на спине, халат, без единой складки обтягивающий его прямоугольную приземистую фигуру, и такая же шапочка на кубической голове, а на ногах – мягкие во-йлочные туфли, которые он всегда носил в больнице. Из-под халата были видны тоже серые, когда-то модные, «варёнки» с пузырями на коленях. Руки Виктор Семёнович держал перед собой, растопырив короткие пальцы – не то собираясь вцепиться в горло вооруженному легионеру, не то просто опа-саясь запачкать, – и ругался долго и разнообразно. Я и не подозревал, что мёртвые языки могут быть настолько выразительными...

Молча послушав и покивав, Марк сунул один из мечей в ножны, крепко взял хирурга за короткую шею и сдавил. Когда тот замолчал – скорее от нео-жиданности, чем от удушья, – Марк задал ему вопрос и ослабил хватку.

– Варвары, – просипел Виктор Семёнович, ворочая шеей и всё так же держа руки на отлёте. – Олигофрены... Вы меня зачем сюда привели? У меня сотни раненых!

Марк снова сдавил его горло и повторил вопрос. Виктор Семёнович по-багровел, задёргался, ухватился было за его запястье, но тут же отдёрнул руку и наконец изобразил что-то похожее на кивок. Тогда римлянин отпу-стил его и указал мечом на второго Гнея, всё ещё беспомощно распластанно-го на поверженном кресле.



– Ну-ну... – задумчиво сказал Никанор. – Шпана шпаной, как я и думал. Гопники с Аппиевой дороги...

– Ах, оставьте, Никанор Власович, – просипел хирург, осторожно помас-сировал горло и присел на корточки над вторым Гнеем. – Неужели вы не видели, что в городе творится?

– В городе? – удивился Никанор. – Я не знал...– Я тоже. – Хирург покивал, привычно и сноровисто расстёгивая кожа-

ные доспехи на раненом. – Я тоже думал, что это что-то вроде маскарада по случаю избрания нового мэра. Господин Велесов любил порассуждать об идеалах Римской республики. Сильное государство, надёжная армия, один закон для всех. Неподкупные трибуны – защитники народа – и мудрые отцы-сенаторы совместно претворяют в жизнь волеизъявления свободных граждан. Бесплатный хлеб для бедных за счёт налогообложения богатых – это он особо подчёркивал на встречах с избирателями. И действительно в конце каждой встречи раздавал хлеб. Не пирожки, не булочки с сосисками, а вот именно хлеб, хлеб как таковой: два-три фургона горячих буханок, толь-ко что из собственной пекарни... Не удивительно, что городская Дума сочла позавчерашнее нашествие бесплатным зрелищем после бесплатного хлеба. Никто ничего не успел понять, когда «ряженые» начали обстреливать здание мэрии из катапульт...

Никанор слушал, разинув рот, и было абсолютно ясно, что предвыборных собраний он не посещал, а все трое суток после выборов просидел дома, со-чиняя «Последнее консульство». Если он вообще почтил своим вниманием такой пустяк, как выборы. Зачем бесплатный хлеб тому, у кого холодильник забит колбасой и бананами? Или, скажем, пельменями и халвой, как месяц тому назад. Или изысканным, с плесенью, сыром «рокфор» и банками какао со сгущённым молоком – как после поездки в Кишинёв за первым зарубеж-ным гонораром... Никанор был страшно далёк от народа – в отличие от Сё-мочки Марголина и Леонида Велесова.

– Так-так, – проговорил между тем Виктор Семёнович, пробегая быстры-ми пальцами по щуплому мальчишескому торсу второго Гнея. Гней то и дело вскрикивал и душераздирающе скрипел зубами. – Сломано у нас рёбрыш-ко-то – и не одно, и лёгкое пробито...

– Идеалы? – с большим сомнением осведомился Никанор, осмысливший наконец информацию. – Идеалы, конечно, вполне дурацкие, но при чём тут Лёнька Велесов? Он хоть и дурак, но ведь он строительный кончал! Он же древний Рим только по видикам знает, по голливудским боевикам – а тут... Не-ет, не в Лёньке тут дело и не в его идеалах, а в том...

Но рассказать, в чём тут дело, он не успел. Гней дёрнулся, захрипел и закатил глаза, на губах запузырилась розовая пена...

шестая глава. гюнтер крантовски

Орлы улетели. Стало темно и тихо. Меньше двадцати минут прошло от первой пулемётной очереди до последних выстрелов, и ещё столько же я



пролежал под корытом торфовоза, не шевелясь и прислушиваясь. Потом без-звучно выбрался наружу.

Небо было чёрным и глубоким – но не как возможное вместилище миров, а как большое пыльное зеркало в тёмном, пустом, насквозь проморожен-ном доме с заколоченными ставнями. Старое зеркало с тусклой от времени амальгамой, за годы и годы уставшее отражать то, что оно отражало... А зем-ля напротив неба была белесовато-грязной, как небрежно забелённая стен-ная фреска, с трещинами в побелке и с подсыхающими пятнами зловещего происхождения, и становилось ясно, что этот дом используется нами не по назначению. Ни зеркало, ни фреска нам не нужны, они остались от прошлых красивых времён, которые не вернутся.

Здесь мне предстояло выжить – на этой земле и под этим небом. Может быть, я не умею жить на этой земле, но выживать на ней я умею.

Оружие. Одежда. Пища. Топливо. Именно в таком порядке мне надлежа-ло обревизовать и оценить мои ресурсы.

От кабины торфовоза остро несло соляркой – видимо, был пробит топ-ливный бак. Но это был не единственный мой торфовоз, а топливо значилось в самом конце списка.

За кучей торфа в переднем торце кузова неровно, с каким-то жалобным прискуливанием, дышал начальник конвоя. Орлы его не забрали: может быть, не нашли, а может быть, и вовсе не искали. Специалисты его профиля никогда не были в дефиците.

Я осторожно двинулся в его сторону.Он был без сознания. Пистолет с опустевшей обоймой всё ещё был за-

жат у него в кулаке, а кулак он всё ещё прижимал к левой глазнице. Пальцы были липкие от крови. Пока я их разжимал, начальник очнулся, невнятно выругался, дёрнулся и снова потерял сознание. Я обыскал его и нашёл две полные обоймы в правом кармане шинели. Потом расстегнул портупею, за-сунул кисти его рук глубоко в карманы и туго затянул ремень – так, чтобы локти оказались прижаты к бокам. Только потом осторожно ощупал лицо и решил, что с перевязкой можно обождать. Не смертельно, да и аптечки под рукой всё равно нет.

Одежда... Я не хотел искать одежду на бетонке и не надеялся найти там хоть что-нибудь целое. Разве что шапку потеплее, чем моя, да сапоги – если найдутся моего размера или больше. Поэтому сначала я полез в кабину тор-фовоза, и по пути отметил, что пробит не только бак. Скаты, все до единого, тоже были пробиты.

В ящике под сиденьем обнаружился ветхий замасленный полушубок с брезентовым верхом, дерматиновыми латками на локтях и полустёршимся мехом, провонявший автолом и тормозной жидкостью. Я натянул его, и он почти сошёлся у меня на груди. Это было гораздо лучше окровавленного рванья с оловянных солдатиков, а потом мы, может быть, махнёмся одёжкой с начальником.

На бетонку всё-таки надо было идти, и не только из-за коробки с сухпай-



ками. На бетонке могло остаться что-нибудь от восьми «ремингтонов», акку-ратно составленных в пирамиду. Я, конечно, видел, как разлетались щепки от прикладов, но два-три механизма вполне могли уцелеть. Под этим небом на этой земле глупо оставлять такие хорошие механизмы неизвестно кому... Но прежде чем выходить на дорогу, я несколько раз прошёлся туда-сюда пра-вее нашего корыта – там, где стоял один из вертолётов и откуда прозвучали два одиночных выстрела после длинной автоматной очереди.

Очень скоро я нашёл то, что искал. Их было действительно двое, не за-хотевших свободы или не поверивших президентским гарантиям. Они были добиты выстрелами в затылок и лежали ничком.

Я ощупал их лица, узнал и выругался.Вот почему я никогда не продам себя президентской стае. Они все там

кретины, все как один. Только кретины отождествляют качество товара с ка-чеством упаковки. Не имея возможности (или желания?) сверить людей по списку, они просто пристрелили тех, кого сочли бесполезными.

Это были двое доходяг – Маляр и Многорожий.Маляр, счетовод-бухгалтер избирательного банка, был арестован по по-

дозрению в подделке счетов последнего референдума о доверии Президенту. А поскольку по итогам референдума доверие оказалось почти стопроцент-ным, получается, что орлы шлёпнули своего человека...

Или вполне разумно убрали исполнителя, который мог стать опасным свидетелем? Но тогда приходится предположить, что они знали, кто такой Маляр и зачем он нужен Думской следственной службе. И выходит, что ду-маки – ещё большие кретины, чем орлы президентской стаи, потому что такой товар надлежит прятать подальше, придерживать подольше и прода-вать подороже. Много дороже, чем партию специалистов не самых редких профессий – пусть даже очень талантливых специалистов... Впрочем, откуда мне знать, какой была ставка в этой игре?

Нет, сделка кретинов с ещё большими кретинами – это слишком просто для правды. А тонкая игра с пулемётной пальбой, десятком трупов и Ма-ляром как центральной фигурой, которую надлежало всего-навсего шлёп-нуть, – слишком сложно. Да и не моё это дело, в конце концов. Я не игрок. Я – монета, соскользнувшая со скатерти. Маленькая такая монетка, которой нужно поскорее закатиться в щель под плинтусом.

Судьба Многорожего сложилась проще и, прости меня Господь, смеш-нее. Профессия у него была хотя и творческая, и даже напрямую связанная с шоу-бизнесом, но ни в какой мере не криминальная. До того, как на него посыпались доносы, он работал в маленькой частной видеостудии, специа-лизировавшейся на якобы документальных съёмках и выпускавшей порно-хиты с участием эстрадных и политических звёзд. Можно сказать, что сту-дия держалась на нём одном, потому что Многорожий был её единственным гримёром и бутафором. Не будучи при всём при том совладельцем студии, он получал гроши́ по установленной владельцами тарифной сетке.

Из любого завалящего статиста с улицы Многорожий мог вылепить



кого угодно. Хоть Президента, хоть Розалию Мелькову, хоть самого Фёдора Исаича. И, разумеется, лепил. И Президента, и Розалию Мелькову, и обоих спикеров Губернской Думы, и даже столичную группу «Ни-Ни» в полном составе и в запредельном неглиже... Правда, на господина Ф.И. Лимонова, генерал-акционера Сибирской топливно-энергетической компании, студия так ни разу и не замахнулась...

Тридцать с лишним доносов – от двух до восьми штук ежедневно – об-рушились на бедного гримёра в течение недели, и не меньше дюжины ана-логичных документов были внесены в его досье уже после ареста. Авторы (сплошь думаки, как губернского, так и регионального уровней) вменяли ему в вину развратный образ жизни и ряд действий, носящих клеветнический ха-рактер, каковые действия граничили с изменой демократическим идеалам. При этом ни один из порнохитов, гулявших по Сибирской видеосети, даже не упоминался. Высокопоставленные доносители живописали главным об-разом подробности частной жизни самого гримёра и своих ещё более высо-копоставленных коллег.

Слава закулисного труженика порноэкрана могла бы затмить славу Ка-зановы, графа Калиостро и Маты Хари вместе взятых, если бы эти подроб-ности можно было рассекретить. Но рассекречивать их было нельзя, и след-ствие, тянувшееся третий год, велось без участия подследственного, которо-му ни одного доноса на него прочесть не дали.

Я, как и все обитатели блока 17-Б, мог только строить догадки о содержа-нии секретных документов и о причинах, побудивших авторов к их написа-нию. Но дыма без огня, по-видимому, не бывает. Время от времени доходяга Многорожий развлекал общество тем, что, изменяя с помощью подручных средств фигуры и физиономии подследственных, превращал их ненадолго в то или иное лагерное начальство. Из тощего согбенного факира он однажды вылепил такого натурального Бабу Швилидзе, что охранники вытягивались и щёлкали каблуками при его приближении – это я наблюдал своими глаза-ми. А сам Швеллер, как утверждают очевидцы, налетев на факира в дверях столовой, оторопел, остановился и попытался причесаться перед ним, как перед зеркалом. И если бы у факира не затряслись от страха и не отвалились накладные щёки из хлебного мякиша, а из-под робы, разрисованной под ки-тель и украшенной полосками фольги, не вывалилась комковатая подушка, Бабу так бы и продолжал причёсываться...

Кретины. Господи Боже мой, какие всё-таки кретины эти президентские орлы. Такого профессионала и вот так вот просто взять и шлёпнуть. Про-шить из автомата и добить пулей в затылок, словно это не носитель уникаль-ного Божьего дара, а простой избиратель с минимальной налоговой ставкой.

Хорошо, что я успел взять у него несколько уроков...Бетонку всё ещё не проморозило как следует, на ней было липко и сколь-

зко. Один из восьми «ремингтонов» действительно уцелел, но и его при-шлось доукомплектовать другим барабаном, потому что родной был помят. Коробку с сухпайками я долго не мог найти, пока не обнаружил её в кабине



одного из торфовозов. То есть не коробку, а то, что от неё осталось. Там же, на сиденье, перемешанное с крошевом из рисовых супов и сахара, было то, что осталось от конвоира, искавшего укрыться тут от свинцового шквала с небес.

Ни на что больше не надеясь, просто чтобы завершить ревизию, я осмо-трел последний торфовоз. Отрицательный результат – тоже результат: те-перь я точно знал, что транспорта у меня, кроме своих двоих, нет. Все ска-ты и топливные баки были пробиты, оба радиатора нашпигованы свинцом. Я обшарил кабину, нащупал в бардачке аптечку с бинтами, пузырьками и какими-то таблетками и, не разбираясь, рассовал их по карманам. А между кабиной и кузовом обнаружилось мятое жестяное ведёрко, в которое мне удалось нацедить около литра солярки.

Больше на дороге делать было нечего.Когда я вернулся к нашему недогруженному корыту, начальник конвоя

уже пришёл в себя, ворочался, пытаясь освободить руки, и ругался чёрны-ми словами. Я снова обездвижил его и взвалил на плечо. Дойдя по гребню дренажной канавы до озера, я свернул направо и двинулся вдоль берега в сторону камышей, туда, где ещё днём видел крышу землянки.

* * *В землянке было тесно и темно – почти как в щели под корытом тор-

фовоза. Двери не было. Дверной проём был занавешен обширным куском синтетической ткани, твёрдой и ломкой от холода. Зато здесь была железная печка, вполне работоспособная, и два лежака из неструганых горбылей по обе стороны от неё, вдоль боковых стен, обшитых горбылями же.

Бревенчатый потолок, трухлявый от времени и неравномерно просев-ший, оказался очень низким. Даже пригнувшись, я несколько раз задел его макушкой. В полный рост тут могли бы стоять разве что Хугер и, может быть, Боря Бомчев.

Я свалил начальника конвоя на правый лежак, а «ремингтон» с двумя запасными барабанами аккуратно пристроил на левом. Потом реквизировал у начальника зажигалку и занялся печью. Дрова и растопка (судя по всему – остатки двери) обнаружились под правым лежаком. Для быстроты я облил их соляркой.

Обшарив углы, я нашёл несколько пустых консервных банок и мятую алюминиевую миску, вышел, наполнил их снегом и, вернувшись, расставил на печи. Выгреб из карманов всю аптечку, разложил её прямо на земляном полу и обревизовал при свете из полуоткрытой печной дверцы. Оказалось не густо: бинты, йод, нашатырь, борная кислота, аспирин и активированный уголь. Был ещё анальгин, но почему-то в ампулах, а шприца, разумеется, не было. И были три таблетки стрептоцида – просроченные, подмоченные и пожелтевшие.

Я приготовил бинты, йод, нашатырь и стрептоцид, остальное опять рас-совал по карманам. Подумав, добавил пару ампул анальгина и заменил йод



«Белой лошадью». Впрочем, нашатырь тоже оказался лишним: пострадав-ший очнулся ещё до того, как растаял снег, и наблюдал за мной уцелевшим глазом.

Наконец вода закипела.Вымыв и насухо вытерев миску, я сцедил в неё отстоявшуюся воду из

банок и приступил к врачеванию. Начальник постанывал, скрипел зубами, но не дёргался. Терпел. Я промыл рану сначала просто тёплой водой, затем с добавлением виски, засыпал в неё стрептоцид, наложил тампон и забинто-вал.

– Сильно болит? – спросил я, закончив.Он кивнул.Я надломил обе ампулы с анальгином и влил содержимое ему в рот. По-

том приподнял его голову и дал хлебнуть из фляжки. Вообще-то анальгин вредно смешивать со спиртным. Но не вреднее, чем промахиваться в пере-стрелке и ловить глазом ответный свинец...

– Полегчало? – спросил я, выждав несколько минут.– Ты меня не добил, – сказал он вместо ответа.– Как видишь.– Почему?– Потому что я сильный и добрый и убиваю только за деньги, и это не

шутка. Кто будет ждать меня на Окунёвом?– Ты меня не добил, потому что я тебе нужен, – объявил он.– Отвечай на вопрос, начальник.– Нет, Крантовски. Я тебе нужен. А времени у нас мало. Развяжи мне

руки.Я досчитал до десяти и, прежде чем возобновить допрос, в нескольких

фразах обрисовал ему ситуацию.– Сейчас я тебя отключу, – сказал я, закончив, – чтобы ты не мешал мне

выспаться. А едва рассветёт, уйду. Вернусь в лагерь, сдам твой пистолет и свою рогатку и расскажу, как всё было. Можешь не сомневаться: мне пове-рят. А ты, начальник, будешь лежать тут, связанный, возле остывшей печки, пока за тобой не придут... Лады?

Если я и блефовал, то самую малость. Чтобы мне действительно пове-рили, мне придётся притащить его в лагерь. Живым. Этой необходимостью моя ситуация очень сильно усложнялась – но отнюдь не становилась безна-дёжной, в отличие от ситуации начальника. Этого он тоже не мог не пони-мать, даже если разгадал мой маленький блеф.

А может быть, у него были и ещё какие-то, не известные мне соображе-ния.

– Спрашивай, – сказал он, подумав.– Кто будет ждать меня на Окунёвом? – повторил я свой первый вопрос.– Не знаю.– Сколько их будет?– Двое. Может быть, трое. Не больше.



– Профессионалы?– Смотря в чём. – Он усмехнулся, и это была нехорошая усмешка. В ней

читалось превосходство убеждённого борца над беспринципным наёмником.– В боевых искусствах, например, – спокойно уточнил я.– Вряд ли. Скорее нет, чем да.– Ладно, это я выясню сам... Их политическая принадлежность?– Вне политики, – объявил он очень категорично.– А если подумать?Но в мировосприятии каждого человека есть области, на которые спо-

собность думать не распространяется и в которых безраздельно царствует способность верить. В этом смысле начальник конвоя не был исключением. Он тоже имел свой символ веры и нёс его высоко. Гораздо выше головы.

– Слово «политика» не имеет к нам никакого отношения, – снисходи-тельно разъяснил он беспринципному наёмнику, которого недавно пытался перевербовать под дулом пистолета. – Мы находимся в оппозиции к любым политическим силам как на Руси, так и за её естественноисторическими гра-ницами. Поэтому мы – вне политики.

– «Вы» – это патриоты?– Да! – ответствовал он. Не ответил, а вот именно ответствовал, самой

интонацией отметая все те нехорошие смыслы, которые я, по его мнению, вкладывал в святое слово «патриот».

– Ну наконец-то договорились, – вздохнул я. – Патриотическая оппози-ция, как того и следовало ожидать... Эти двое или трое аполитичных патри-отов уже там, на Окунёвом?

– Не знаю. Наверное, да.– Как долго они меня буду ждать?– Сейчас полночь? – осведомился он.– Приблизительно, – соврал я. (На самом деле до полуночи оставалось

почти три часа: сейчас было 21:10 плюс-минус пять минут. В 04:33, когда взойдёт Луна, я снова буду знать время с точностью до минуты.)

– Значит, в нашем распоряжении десять часов – но чем быстрее, тем луч-ше... И не забудь меня развязать, Крантовски. Мы должны появиться там вместе. Поверь: это в твоих же интересах!

– Не торопись, начальник. Когда речь идёт о моих интересах, я предпо-читаю знать, а не верить. Поэтому я ещё ничего не решил. Информации не хватает.

– Так не теряй времени, спрашивай! Ты нужен нам, а мы нужны тебе. Спрашивай – и я отвечу, если знаю ответ.

– Приятно слышать – особенно от человека, только что в меня стреляв-шего, – что я ему нужен... Кстати, о моих вопросах. Мне надоело называть тебя начальником.

– Зови меня Алексеем, – сказал он ровным голосом. Пожалуй, немного слишком ровным.



– Понимаю, Алёша: ты обещал ответить на вопросы, но ты не обещал говорить правду.

– Алексей – моё настоящее имя, – проговорил он всё так же ровно. – Я по-лучил его при крещении. В лагерной охране... – Он закрыл свой единствен-ный глаз, помолчал, стиснув зубы, и продолжил ещё ровнее: – В лагерной охране я значился под именем Рауль Снайперсон.

Я понял, что двойной удар анальгина и «Белой лошади» перестаёт дей-ствовать. Но во фляжке осталось всего ничего – так что придётся ему потер-петь. А ещё я понял, что он действительно не собирается лгать, и мне это не понравилось. Не потому, что он наверняка не знает всех ответов, а потому, что я, наверное, не знаю нужных вопросов.

Что ж, пусть пока порассуждает на излюбленную тему. Заодно, может быть, отвлечётся от боли – а я постараюсь извлечь из его рассуждений что-нибудь полезное.

– Что нужно вам – добрым гражданам, устранившимся от политики, от меня – наёмного убийцы? – спросил я.

– Работа, – кратко ответил он.– Какая работа? Где?– По специальности. Где скажут.– Точнее! – потребовал я, понимая, что точнее он сказать не может.– Это не я буду решать, – сказал он. – У меня есть предположения, но не

более того.– Выкладывай.

* * *Он начал издалека – едва ли не от первой рукотворной дырки в камне, с

которой, собственно, и началось профессиональное расслоение первобыт-ного общества. Разделение труда обещало лёгкий путь к изобилию, и чело-вечество радостно устремилось по этому пути. Богопротивный и противо-естественный процесс разделения одинаковых от природы существ на изо-лированные касты, классы, сословия, гильдии и профсоюзы в конце концов и определил омерзительный облик нашей цивилизации. Инки первыми до конца прошли этот путь – и первыми канули в небытие.

Западная цивилизация держится значительно дольше. Но не потому, что оказалась более жизнеспособной, чем империя инков (всё противоестествен-ное рано или поздно обречено на гибель), а потому, что сумела продлить свою агонию. Отчасти – за счёт территориальной экспансии в так называ-емые «слаборазвитые» страны, где процесс расслоения зашёл не слишком далеко. Главным же образом – за счёт таких изобретений, как восьмичасовой рабочий день, массовое искусство (китч), любительский спорт, политика и туризм. Наличие свободного времени, которое можно занять хоть чем-ни-будь помимо основной профессии, даёт человеку иллюзию полноты и ос-мысленности существования. Человек хочет верить и начинает верить в то, что он живёт не только для того, чтобы зарабатывать на жизнь. Это позволя-



ет ему хотя бы изредка и ненадолго ощутить себя последним и самым люби-мым творением Бога. Так вор за решёткой иногда вспоминает о маме... Что ж, у вора действительно есть родители, а человек действительно творенье Бога. Да – последнее, да – любимое, а значит – избалованное и заблудшее, не покидающее тюрем, возведённых его же руками.

У России было много возможностей избежать этого гибельного пути и стать на путь естественный, Бого- и природосообразный. Но нам всегда ме-шали инородцы.

Сначала это был варяжский рэкетир Рюрик, нанятый новгородцами для охраны от таких же, как он сам, речных разбойников. В рекордно короткие для своего времени сроки он сумел криминализовать институт верховной княжеской власти. Потом был Олег, едва не продавший Русь хазарским ев-реям. Владимир и Ярослав, сохранившие власть благодаря всё тем же ва-рягам... Семьсот лет Русью правили потомки западных рэкетиров, взимая дань и верша свои воровские разборки. И лишь последний из Рюриковичей, Иоанн Грозный, попытался создать в России нечто отличное от западных образцов и оградить её от тлетворного влияния.

Властолюбец Борис порушил созданное Иоанном и предопределил нача-ло Смуты. На расшатанный трон взобрался польский ставленник Лже-Дими-трий. Потом были явные западники Алексей Михайлович и Пётр Алексее-вич. Немка Екатерина... Вообще все Романовы были скорее немцы, чем рус-ские. Этим и объясняется всё, что происходило при них: депатриархализация Руси, рост промышленного капитала, усиливающееся влияние купечества и чиновников. И наконец – беспрецедентное по внезапности раскрепощение крестьян, т.е. отчуждение земли от земледельца.

Профессиональное расслоение русского общества было практически за-вершено, когда Столыпин начал свою отчаянную реформу, нащупав особый и единственно верный для России путь. Создание крепких натуральных хо-зяйств могло если не повернуть вспять, то хотя бы приостановить процесс, казавшийся необратимым. Но Запад был настороже. Немецкий шпион Улья-нов-Ленин захватил власть и продолжил дело Романовых усиленными тем-пами. Стоит ли перечислять его сподвижников и последователей – начиная от поляка Дзержинского и кончая английским шпионом Берией?

Запад врастал в Россию, и Россия становилась Западом. Ни сталинские стальные кордоны, ни хрущёвский «железный занавес» уже не могли этому помешать. Профессиональное расслоение наметилось, углубилось и стало необратимым даже в среде профессиональных управителей и контролёров. Кондукторы, инструкторы, учётчики, вахтёры не хотели и не умели делать ничего, кроме исполнения своих должностных обязанностей. Сама челове-ческая жизнь теряла ценность, потому что обретала цену, исчисляемую всё более точно.

Компьютеризация (сначала экономики, а затем и политики) блистательно завершила этот процесс. Россия наконец-то обогнала Запад на пути к неми-



нуемой гибели. В начале века именно в России, тогда ещё не распавшейся на Великорусь и Сибирскую Федерацию, был измышлен и внедрён меха-низм заочного голосования налогами. Одна минимальная налоговая ставка – один голос. За того или иного кандидата в Президенты. За тот или иной за-конопроект. За ту или иную поправку к Конституции (каковая Конституция тоже обесценилась, поскольку теперь её можно купить, объединив налоги нескольких генерал-акционеров или крупных губерний). Референдум о до-верии есть не что иное, как разовое финансовое вливание в Президентскую Гвардию и в Думское Ополчение – пропорционально отданным голосам. Мы, истинные патриоты, не имеем ничего общего с такой политикой, и мы намерены раз и навсегда...

– Хватит, Алёша, – оборвал я. – Скажи мне коротко и ясно: кого надлежит убить, и сколько вы мне за это заплатите?

Он долго молчал, глядя на меня устало и разочарованно уцелевшим гла-зом.

– Иди на Окунёвое, Крантовски, – попросил он наконец очень тихо. – Там будут двое тщательно охраняемых. Убей одного из них.

– Которого?– Не знаю. Решай сам.– Твои аполитичные патриоты не попытаются мне помешать? Или помо-

гут?– Они должны показать, которого. Но без меня они к тебе не подойдут.

Даже если уже знают.– Ладно, последний вопрос. Собственно, я уже задавал его: почём?– Задаром.Я посмотрел на него, как на Хугера. Увы, Алёша тоже был серьёзен и

говорил, что думал. Но он сказал не всё.– Что ещё? – спросил я.– Добей меня, Крантовски, – попросил он совсем тихо. – Зачем?– Или развяжи и возьми с собой – или добей. Ведь это милосерднее, чем

оставить меня замерзать, не так ли?Я не стал ему повторять, что убиваю только за деньги и что это не шутка.

Я протянул руку и надавил ему под ухом. Он уснул. Часика на три-четыре.Потом я добавил в печку дров, чтобы хватило, пока он не проснётся, раз-

вязал его и заново обшарил карманы. На этот раз не только шинельные, но и в кителе. Оказалось негусто: два шиллинга, мятый сибирский червонец и копеек сорок мелочи.

Этак на два или три испанских презерватива.Деньги я сунул во внутренний карман своей робы. «Ремингтон» оставил

ему, а себе взял Алёшин пистолет с двумя обоймами. Днём я бы добрался до Окунёвого часа за три, но в темноте понадобится не менее семи – и зачем мне лишняя тяжесть?



седьмая глава. аркадий селянин

Автор сильно сомневался, стоит ли писать эту главу ради двух эпизодов: 1) узнавание Аркадием Селяниным своего однокашника; 2) выбор Гюнтера Крантовски. К тому же, второй эпизод вряд ли существен для сюжета: какая разница,

кто останется у власти, а кто будет убит?.. В конце концов автор решил огра-ничиться конспективным изложением содержания седьмой главы.

Центурион Марк Септимий Амбуст сопровождает консула и диктатора Великого Рима Гая Децимуса Дура на встречу (пока неофициальную) с вла-стителем Гиперборейской державы, оккупированной тремя легионами Дура. Вместе с Марком – два легионера (Гней Сервий Пульхр и Савл Турний Ла-тус), два раба (Аркадий и Никанор), Виктор Семёнович Кан (не столько раб, сколько переводчик) и Сёмочка Марголин, чей статус не вполне определён (не то пленник, не то посредник).

В личном вертолёте Фёдора Исаевича Лимонова, генерал-акционера Си-бирской топливно-энергетической компании (СТЭК) они летят к охотничье-му домику на озере Окунёвом. Вертолёт архикомфортабелен: звукоизолиро-ванный салон, громадные прямоугольные иллюминаторы, мягкие диваны, две голоногие стюардессы, бар.

Консул не пьёт. Марк, глядя на него, тоже. Савл мрачно смиряется с вы-нужденным воздержанием. Гней присматривает за рабами и прочими тузем-цами в глубине салона. Эти пятеро (а впрочем, с двумя стюардессами – се-меро) отнюдь не брезгуют горячительными напитками из расположенного здесь же, в глубине салона, бара. Никанор успевает оглаживать и без того гладкие ножки стюардесс: ему весело. Сёмочка Марголин горестно взды-хает, в промежутках между вздохами прикладываясь к литровой фляжке с «Наполеоном»: ему тревожно. Виктор Семёнович Кан сурово поцеживает «Алазани» из высокого хрустального бокала: он всё ещё сердит. Аркадий дочитывает (пытается дочитать) рукопись Никанора, то и дело поглядывая на консула Дура и обнаруживая в нём несомненное сходство с Никаноровым персонажем. Ему интересно...

Просторная сауна в охотничьем домике. На мягких скамеечках возле бассейна, друг напротив друга – консул Великого Рима и генерал-акционер СТЭКа. Рядом – Сёмочка Марголин и Виктор Семёнович Кан. В отдалении, за пределами слышимости – Марк с двумя легионерами и три СТЭКовских спецназовца. Ещё дальше – рабы Никанор и Аркадий. Все, кроме охранни-ков, дезабилье; даже белую с пурпурной каймой тогу консула Дура вполне можно принять за купальную простыню.

Переговоры только-только начались, когда в сауну с боем прорывается некто, в ком Никанор и Аркадий узнают Гришаню Кротова. Когда-то, ещё до Перестройки, они вместе учились на филфаке Томского государственно-го университета, но вскоре после выпуска Гриша изменил журналистике и



подался в политологию, даже стал профессором этой противоестественной науки...

На глазах изумлённых однокашников Гриша Кротов голыми руками рас-швырял, обездвижил (а может быть, и умертвил) шестерых охранников, по-сле чего неторопливо подобрал короткий римский меч Марка, приблизился к высоким договаривающимся сторонам и после короткого разговора с ними пронзил Марковым мечом консула и диктатора Великого Рима.

Короткий разговор можно было бы и озвучить, но Аркадий Селянин, че-рез чьё восприятие должна быть написана эта глава, сидел слишком далеко, чтобы слышать. Он только видел – Лимонова, побледневшего и вдруг оплыв-шего на лавочке, и Дура, спокойно и твёрдо вставшего навстречу Грише. Да и не нужно его озвучивать, этот разговор, и так ясно...

восьмая глава. григорий кротов

В начале ноября мы переехали в новую квартиру. Анжелка была без ума от радости: наконец-то у неё будет своя комната, где можно хоть на ушах плясать, – но делала вид, что ей всё равно. А Марта, наоборот, была озабо-чена и даже встревожена, но делала вид, что она без ума от радости: мол, наконец-то у её мужа-профессора будет свой кабинет.

Дом был ещё не достроен, но уже частично заселялся, и мы были в числе первых новосёлов. Собственно, мы были самыми первыми новосёлами.

Это был необычный дом для не простых жильцов. Кирпичный, пяти-этажный, с двух- и трёхуровневыми квартирами, с подземным гаражом на сорок восемь машин и с бассейном на крыше. Он был квадратный в плане, с внутренним двором, захламлённым строительным мусором и перекопанным в разных направлениях траншеями подземных коммуникаций. Недостроен-ной в доме оставалась одна сторона квадрата, а мы вселялись в ту, что на-против, с аркой.

Это была единственная арка, да и ту скоро перекроют двойными глухими железными воротами. Открываться они будут лишь изредка, исключительно для хозяйственных надобностей, а в остальное время двор будет сообщаться с внешним миром через задние бронированные двери подъездов. Внутрен-ние ворота намечено было декорировать изнутри под деревянные, а сам двор озеленить и превратить в детскую площадку...

Короче говоря, получить квартиру в этом доме нам не светило ни при каких обстоятельствах, а купить было не на что. Не на зарплату же вахто-вика-торфодобытчика – деньги, конечно, хорошие, но не настолько. И уж во всяком случае не на мои профессорские полставки в политехнической ака-демии.

На вахте у меня совсем другое имя, и я его не знаю, потому что не должен знать. Но я подозреваю, что лишь по документам новую квартиру получил профессор политологии, а на самом деле – вахтовик-торфодобытчик... Но мы в этот дом переехали. Правда, в самую маленькую из квартир – в угло-вую, шестикомнатную. Три спальни, кабинет и ванная на втором этаже, кух-



ня, столовая и громадная двухсветная гостиная на первом, санузлы на обоих.Ванная... Это не ванная, а фантастика из быта олигархов! Я впервые в

жизни увидел джакузи в натуре. И роскошнейшее зеркало над ним, а в зерка-ле – мою брутальную персону: жгучий брюнет с ультракороткой борцовской стрижкой и с боксёрским расплющенным носом. Очки, наверное, помогли бы мне выглядеть интеллигентно, но – не для декорации же их носить. Зре-ние у меня всегда было отменное...

Даже плечи не согбенны, а внушительно широки, даже профессорского животика нет, зато рельеф могучего брюшного пресса угадывается сквозь пиджак, а рукава только что не лопаются от вздутых бицепсов. Тоже мне профессор политологии!.. Что делать – на вахте я, наверное, бываю занят тяжёлым физическим трудом.

Впрочем, я ничего не знаю о своей вахтовой работе, кроме распорядка: «месяц через месяц». Месяц профессором на полставки – месяц вахтови-ком на полной оплате с аккордами. И обязательный памятный блок в баш-ку в конце каждой вахты. Экономические тайны работодателя, колено ему в зубы... То есть... Как бы это... В общем, подписывая контракт, я вынужден был согласиться с пунктом о памятном блоке, поскольку «прогрессивный и экономичный способ торфодобычи является интеллектуальной собственно-стью компании». Предложенный оклад был весьма внушающ, а обещанные премиальные – сравнимы с ним. Да и в Академии не возражали оставить меня на полставки... Политология – хорошая наука, но экономика рулит.

До переезда сюда мы жили в двухкомнатном пенале древней «хрущобы» в районе спичфабрики, поэтому мебели у нас оказалось очень мало. Кабинет так и остался голым: одинокая тумбочка с моим компьютером в углу и столь же одинокий стул из гнутой фанеры напротив, да неровный штабель кар-тонных коробок с книгами вдоль стены. Потолки здесь были ненормально высокие – я всю жизнь мечтал о таких потолках...

Я побродил по своему кабинету, открывая верхние коробки в штабеле и поглаживая пальцами корешки. Потом включил компьютер, подстрелил двух тигров и одного демона в пещере Али-Бабы, свернул игру и, набрав пароль, вошёл в директорию, обозначенную словом «Wahta».

«Chance», «Koro», «Oluhi», «Thebest», «William»... Имена поддиректорий мне ничего не говорили. Торф по-английски «peat», но такого слова в списке не было. Зато было слово «cranberry» – клюква. Тоже, конечно, к болоту от-носится, но ведь не к торфоразработкам же!.. При всём при том я точно знал, как правильно войти в директорию «Wahta». Для этого недостаточно просто набрать пароль: сначала нужно пристрелить двух тигров и одного демона в пещере Али-Бабы, после чего не закрыть, а только свернуть игру. Если не проделать этой предварительной процедуры, содержимое всех файлов ди-ректории будет навечно зашифровано случайным кодом.

Я выбрал наугад один из файлов в поддиректории «Oluhi» и тупо поиз-учал незнакомую таблицу. Не то имена, не то клички в левой графе, мно-гозначные числа, прочерки и вопросительные знаки в остальных, а сами гра-



фы даже не поименованы... Я не знал, в чём состояла моя работа на вахте: памятный блок в моей профессорской башке работал надёжно.

Ладно, через месяц узнаю. Спустя месяц истечёт срок памятного блока, и за сутки перед новой вахтой я должен буду освежить в своих проснувшихся извилинах экономические тайны СТЭКа – Сибирской топливно-энергетиче-ской компании.

Надо спускаться вниз, где гости (они же сегодня грузчики) уже закончили расставлять мебель и вот-вот начнётся застолье. Я выключил компьютер и спустился.

Целая толпа знакомого и полузнакомого люда явилась помочь нам с пере-ездом и отпраздновать наше новоселье. Было тесно, шумно, накурено. Мар-та, раскрасневшаяся, в мокром переднике и в моём любимом синем платье с короткими рукавами, курсировала между кухней и гостиной, таская огром-ные блюда с салатами, заливными и прочей закуской. Анжелка, за два года моей вахты успевшая вымахать на полголовы выше мамы, художественно размещала всё это на длинном столе.

Я поймал Марту, когда она была с пустыми руками, и на секунду прижал-ся щекой к её щеке. Она тут же вырвалась, наспех и безуспешно пригладила мой «ёжик», застегнула верхнюю пуговицу моей сорочки и опять убежала на кухню. Руки у неё были горячие и влажные, а в глазах я уловил привыч-ную озабоченность, граничащую с непривычным страхом. Видимо, больше всего ей хотелось остаться рядом со мной, не отпускать меня ни на шаг, быть настороже и предупредить почти неизбежную катастрофу. Кажется, она па-нически боялась, что я скажу или сделаю что-нибудь такое, чего не следует ни говорить, ни делать, и тогда всё пойдёт прахом.

Не представляю, что именно могло пойти прахом. «Всё»...Я сунулся было помогать Анжелке, но она меня прогнала, не выразив

ни благодарности, ни даже элементарной дочерней почтительности. Хотя бы показной. Тогда я стал бродить по гостиной, цепляясь за стулья и натыкаясь на гостей.

Гости поздравляли меня и хвалили правительство. Или ругали прави-тельство, искусно облекая ругань в форму похвалы. Я так и не понял, что означают их разговоры, как не понял и того, какое из двух правительств на-шей великой Сибирской державы имеется в виду. На поздравления я отвечал приятной улыбкой (надеюсь, что она была приятной), а на загадочные фразы о правительстве – столь же загадочными междометиями.

Профессоров, даже профессоров политологии, говорили мне знакомые и полузнакомые гости, правительство, как правило, не ценит, и совершен-но зря. Достоин удивления и восхищения тот факт, говорили они, что меня наконец-то заметили и оценили по достоинству. Такой факт никак не может быть случайным, рассуждали они и выражали надежду на то, что теперь всё изменится. Не представляю, что именно должно было измениться. «Всё»... Может быть, даже на вахту не полечу и поработаю над новым циклом лек-ций о грядущих переменах?



Они пожимали мне руку, хлопали меня по плечу, душили в объятиях, изо всей силы стучали кулаком по спине и говорили о том, как они за меня рады.

Очень скоро я понял, что все они лгут: никто из моих гостей не был рад за меня. Одни не столько радовались, сколько завидовали, другим было на-плевать, а третьи (те немногие, кто мог бы искренне порадоваться) боялись. Либо грядущих неизбежных перемен, коих начало обозначено моей удачей, либо того, что перемены, кроме чисто внешних, никогда не воспоследуют и всё вернётся на круги своя. Будет играться та же пьеса в той же режиссуре и с теми же стареющими актёрами в главных ролях, на фоне чуть обновлённого задника...

Только один человек не лгал – тётя Нюра из Житомира. Она жадно лови-ла каждое слово, и верила каждому слову, и с восторгом эти слова повторя-ла, привычно очаровываясь незнакомыми ей людьми и очаровывая их своей непосредственностью. Или, может быть, своим малоросским выговором и своими габаритами, великоватыми даже для такой большой гостиной.

Интересно, подумал я, что делает здесь тётя Нюра из Житомира? Как она умудрилась выправить визу и на какие шиши сумела приехать, да ещё подга-дав точнёхонько к новоселью?.. И почему она приехала одна, без дяди Жеки и без Олюшки?.. И кто таков этот мальчик в углу, слева от камина, пристро-ившийся возле телевизора со стареньким пультом Анжелкиного «Саракша» на коленях и, судя по всему, азартно изничтожающий имперские белые суб-марины? Почему я с ним не знаком, и чей он?

Этот вопрос мне почему-то показался самым важным. Я протолкался к незнакомому мальчику и для начала помог ему заманить белую субмарину в бухту, под перекрёстный огонь трёх танков Береговой Охраны, а потом пока-зал, как взрывать лучевые башни и чем это чревато для Береговой Охраны в частности и для Страны Отцов в целом.

Но социальная стратегия, даже в соединении с военной, оказалась для него скучна, и он поведал мне, что вот у Коськи в Житомире были «Звёздные войны», вот это да! Бабах – и звездолёта как не бывало! Если, конечно, уга-даешь, куда бабахать, и успеешь прицелиться, а нет ли в этом ящике такого, чтобы в тебя бабахали, а ты увёртывался?

На Саракше всё есть, ответил я, и мы с ним похитили на базе гвардейцев летающую платформу и полетели на юг, в страну мутантов. Мы летели над радиоактивными джунглями, нашпигованными боевой автоматикой, нам то и дело приходилось увёртываться от зенитных ракет, и разговаривать ста-ло некогда, а потом нас сбили. Мы приземлились на авторотации далеко за Голубой Змеёй, где уже кончались джунгли и начиналась пустыня, тоже ра-диоактивная. Но джунгли всё-таки ещё не совсем кончились, и, чтобы бла-гополучно добраться до страны мутантов, я незаметно переключил игру на нулевой, обучающий уровень.

В джунглях было полным-полно замаскированной смертельной дряни: скорострельного железа, газомётов, минных ловушек и следящей электро-ники, – нашу прогулку никак нельзя было назвать безопасной. Однако в поле



нашего зрения то и дело появлялись небольшие группы сапёров-смертников, и на их примере мы могли понять, что надо и чего не надо делать, чтобы остаться в живых.

По пути я узнал, что моего спутника зовут Визей, или Витькой, а если полностью – Позвиздом, что через полгода ему будет четырнадцать, и что Олюшка, тёти Нюрина дочь – это его мамка, а папки у Позвизда никогда не было, пускай мамка не брешет, что его убили при обороне Чернигова. Мамку прошлым летом увезли в больницу, а деда Жека пропал без вести в Южно-Крымской блокаде: ещё до блокады поехал в Севастополь за тётей Маней, мамкиной сестрой, и не вернулся. А бабу Нюру целых три месяца мурыжили в коридорах и не давали визу, потому что в степях под Житоми-ром начались натовские учения. Коська бегал туда самый первый и хвастал-ся, что союзники дали ему взаправду бабахнуть по москальскому бомбовозу, и он его сбил. Но Коська, конечно, брешет: Позвизду, например, бабахнуть не дали, а дали только посмотреть в прицел, и никакого бомбовоза он в при-целе не увидел, потому что учения – это когда всё понарошку. Солдаты у союзников все здоровенные и добрые, и совсем не боятся своих офицеров, не то что наши жовтоблакитники, у которых даже стреляной гильзы не вы-просишь. А у этих – хоть жвачку проси, хоть из пушки прицелиться – всегда пожалуйста. И надо было бабе Нюре не ездить в Киев, а сразу пойти к союз-никам – она в конце концов так и сделала. Позвизда положили на два дня в полевой лазарет, обследовали электроникой и напечатали справку, что у него КИ – аж 187, и с этой справкой баба Нюра сразу получила визу в Сибирском представительстве при НАТО, ни в какой Киев не пришлось ехать. Им даже на билеты...

– Ложись! – заорал Визя на всю гостиную, внезапно обрывая свой уст-ный мемуар.

Но лечь я не успел, и меня расстреляло самонаводящимся спаренным пу-лемётом, замаскированным под трухлявый пень. Дальше Визе пришлось идти одному, и некому было подстраховать его справа. Но всё-таки он выбрался из стреляющих джунглей и встретился с Принцем-Герцогом, и Принц-Герцог пообещал ему свидание с Колдуном, если Позвизд поможет мутантам раз и навсегда извести упырей, которые повадились воровать добычу из-под носа у охотников, а ночами шастают по деревням, пугают ребятишек.

Изводить упырей Визя не захотел. Не потому не захотел, что заподозрил в просьбе Принца-Герцога этическую каверзу, а просто потому, что после бе-лых субмарин, зенитных ракет и спаренных пулемётов скучно ему было бы драться с обычными большеголовыми собаками, пусть даже очень умными. Он так и заявил Принцу-Герцогу через переводящую машинку, набрав на пульте риторический вопрос:

– Они вам что, совсем жить не дают?– Не то чтобы совсем... – ответил Принц-Герцог и смущённо пожал пле-

чами. – Но так уж у нас принято: воевать с упырями.– Тоже мне, нашли с кем воевать! – отрезал Позвизд.



После такого заявления Принц-Герцог окончательно смутился, а встреча с Колдуном состоялась сама собой и незамедлительно. Он возник на фоне пустыни из ничего, как возникают только миражи и колдуны, и уселся в позу лотоса на красноватом стеклянистом валуне, оплавленном древней войной. Невысокий, плотный, ладный, большелобый, с шишковатым черепом и с го-ворящей птицей на плече... Но тут меня позвали, а потом и потащили к столу.

Я успел переключить игру на уровень чуть более высокий и ушёл, оста-вив Позвизда один на один с Колдуном и с его непростыми вопросами. Кол-дун с планеты Саракш умеет задавать такие вопросы, на которые каждый отвечает по-своему, а правильных ответов не знает никто. Ни Принц-Герцог, ни сам Колдун, ни даже создатели этой доброй и страшной игры.

Впрочем, детям она почему-то не кажется страшной, а из взрослых да-леко не все считают её доброй. Наверное, потому, что слишком уж эта игра похожа на жизнь: перманентная пальба из всех существующих видов стрел-кового оружия и неразрешимые этические каверзы, иногда мешающие вво-лю пострелять.

1994 – 2015



Александр СОЛОВЬЕВ

СНАЧАЛА БЫЛИ СТИХИ

Скоро, в сентябре, мне стукнет 75. Можно подводить итоги. Что сказать к тому, что я родился в костромской деревне, учился в Уральском универси-тете, а трудовой путь начал и, судя по всему, закончу в Сибири? Исколесил почти всю страну, от Бреста до Забайкальска и от Беломорска до Киева. Есть семья, дети, внучки и внуки. Всю жизнь тружусь… Как это все подыто-жить? Что-то сделать я пытался десять лет назад в книге «Круги на земле». Не мне судить, что из этого получилось. Правда, тогда больше внимания я уделил своей жизни в журналистике. Но в моем творчестве сначала были все-таки стихи, которые я пробовал сочинять еще в семилетке и продолжил в техникуме, учась на механика.

Часто и много писал в армии (служил за границей, в Северной группе войск). Там произошли знаковые для меня события: в 1962 году был принят в Союз журналистов СССР, знаменитый Сергей Михалков во время приезда в нашу танковую дивизию одобрил мои поэтические опыты, а поэт-фрон-товик Сергей Орлов опубликовал подборку моих стихов в ленинградской «Неве» под рубрикой «Новые голоса». И, конечно, я не переставал писать, работая в газетах – и областных, и центральных. Некоторые стихи (о войне и хлебе, строителях Стрежевого, буровиках) стали песнями, что было резуль-татом сотрудничества с томскими композиторами Владимиром Лавриненко, Сергеем Королевым, Константином Лакиным и другими.

Но стихи и песни, очерки и статьи я не считал чем-то обособленным друг от друга, это были составляющие единого творческого процесса. Я никогда не принуждал (и не принуждаю) себя к тому, чтобы заниматься тем или этим. Что пишется, то и пишу. О чем? О том, что волнует меня и близких мне лю-дей, особенно сельских, о Родине… Да, это произведения разных жанров, поскольку выражают они разные мысли и чувства. Но для меня это, по сути, два крыла: если журналистика, как профессия, приносит доход преимуще-ственно материальный, то поэзия, как религия, дает прибыль духу. И смею надеяться, что не только за газетную работу, но и за литературное творчество в советские годы мне был вручен орден «Знак почета», а в нынешнее вре-мя - уже из рук губернатора - получил награду «За заслуги перед Томской областью».

Так или иначе, но до сего дня я остаюсь верен и профессии журнали-ста (работаю собкором одной из центральных газет), и стихотворному делу.


Наряду с очерковыми книгами («Коломинские встречи», «Коренные люди» и др.) выпустил четыре поэтических – «Ты мне поверь», «Возвращение дождя», «Заря вечерняя горит», «Зимние звезды». Был соавтором многих коллективных (очерковых, поэтических и песенных) сборников. Активно участвовал (О, господи, когда это было!) и в Днях поэзии ТПИ, в том чис-ле в их организации, так как одно время (в самом начале 70-х) руководил институтским литобъединением «Молодые голоса» и студенческим клубом «Заметка» при вузовской газете.

Сегодня предлагаю читателям стихотворения, написанные в основном на стыке двух веков, в годы противостояния. Ими я выражаю свое отношение к жизни, к природе, к истории, к борению русских людей за себя и за свое великое Отечество.

мать поБедыС троими сыновьями на рукахОна отца в то лето провожала.Клубилась пыль дорожная, как прах,А мама за подводой все бежала.Исчезли в окнах горестных огни,На улице умолкли хороводы.В сплошной работе замелькали дниИ потянулись в ожиданье годы…Ох, мама!.. Как работала она!Косила, молотила и пахалаНа полюшке колхозном дотемна,А после дома ткала и стирала.

К Победе шел отец – редела мгла.И мать к Победе шла не по сторонке.Она ее под сердцем берегла,Носила и кормила, как ребенка.

У Родины немало славных дат,Великие мы испытали беды.В войне стал Победителем солдатИ рядом с ним навечно – Мать Победы!

… В кладбищенском лесочке тишинаОтец и мать лежат, как жили, – рядом.И листьев золотые орденаКружат над их единою оградой...

ПОЭЗИЯ Александр СОЛОВЬЕВ


* * *

Небо - синее,Солнце - красноеИ зеленая - трава.И восходят в сердце ясныеИ хорошие слова.День таким огромным кажется,Словно мне двенадцать лет.И лежит дорога скатертью –Ни конца, ни края нет!

Стоит жить, бороться яростно,Чтобы сквозь туман заботВдруг увидеть с детской радостью:Солнце – светит,Дождь – идет!

отьезд«Ничего не позабыли?Взяли все? Сундук, мешок?..»

Посидели.Осушили На дорожку посошок.Вдоль деревни пропылили.Помахали всем рукой.«Ничего не позабыли?».

Позабыли дом родной.

* * *Служить России нелегко.Она не требует как будтоТебя до капельки всегоИ не тревожит поминутно.Живи – как совесть повелит.Трудись – как позволяют силы.Но лишь настолько ты велик,Насколько есть тебя в России.



где стояла деревняГде стояла деревняНад изломом реки,Там сухие поленьяЖгут в костре рыбаки.Чья изба – неизвестно – Разошлась на дрова.Во дворах перелескиИ дурная трава.

Где стояла деревня,Пели всласть петухи,Там гуляют виденья,Спят в земле мужики.Их ничто не подниметНи в поля, ни в леса.Понапрасну над нимиГромыхает гроза.

Где стояла деревня,Льются слезы с берез.Но травою забвеньяОтчий край не зарос.Пробивая тропинкиПо колючим кустам,Мы идем на поминкиК потемневшим крестам.

Где стояла деревня,Узнаем мы с тобойШкольный сад – по деревьям,По трубе – дом родной.Лес на избы испилимИ распашем поля…Дай на это нам силы,Мать, родная земля!

* * *Уходят люди…Но не в прошлое.Они устремлены вперед –Туда, где лишь одно хорошее,Где их никто не предает.



земляникаЗемляничные поляныСреди сосен и берез.По траве гуляет пламя,Ярко свежее от рос! Бор, как баня, прокалился.Пряный зной и над, и под…По иголкам и по листьямСолнце льет смолу и мед.Спасу нету!Все поникло.В этом пекле лишь однаТоржествует земляника,Силы солнечной полна.Исцелит от всяких тяготДар небесный – сок земной.Нету слаще этих ягод,Нет милей земли родной!

мольБаПред Богом опускаюсь на колени –Невыносимо тяжек бедствий груз.Подай, Спаситель, голос из Вселенной,Обереги от зла святую Русь!

* * *Да, собственно. Чего я медлю?Пора подняться и уйти. Для счастья есть другие земли,Нехоженые есть пути!Я подниму тяжелый якорьИ парус дрогнет на ветру.Еще блеснет мне солнце яркоНа том, счастливом берегу!Там, где ничто не мучит совесть,Где воле не отмерен срок,Где омрачить мою веселостьНе сможет никакой упрек.

Но почему же этот берегНе отпускает? В чем секрет?Не в том ли, что на свете беломДругой земли для счастья нет?



покойРодные мои деревья,Родные мои ручьи!Я преисполнен доверьяК вашим речам в ночи.Прилягу в траву беспечноНа холмике у реки.И пусть говорят о вечномЛистья и родники!

спасиБо, родинаПусть я устал в своей борьбеИ меркнет свет в оконце,Спасибо, Родина, тебеЗа ласковое солнце!

За блеск росы и блеск побед,За счастье и несчастье,За то, что я со школьных летК твоей судьбе причастен.Спасибо, что была и естьС березами и снегом,За правду-матушку,За честьБыть русским человеком!

* * *Россия, мама дорогая!Деревня, речка, Млечный путь…Гремит состав, в ночи сверкая,И ветер ударяет в грудь.

Живу я жизнью не солидной,Мечусь от Волги до ОбиПо воле детской, неизбывной,Все возрастающей любви.Что полюблю всего сильнее –Сибирь, Урал иль Кострому?Я выбор делать не умею,И где мне лучше – не пойму.

И там, и здесь – родные людиС открытой, чистою душой.



Они приветят, приголубят,А я мечусь, как сам не свой.Пожалуй, в том добра немного.Пожалуй, в том скорей беда,Когда дорога и дорога,И нервы – словно провода.

Россия, мама дорогая!Давно устал я от дорог.Теперь ищу, в пути сгорая,Средь шума тихий уголок… * * *Живите, люди, долго и красивоИ в зелени, и в золоте лесов.Ловите ртом прохладные росинкиИз маленьких ладоней лепестков. И слушайте, дождю открывши лица,Аплодисменты утренних берез!Учитесь, люди, петь и веселиться –У вас не будет времени для слез.



Александра КУВАЛДИНА

в зоопарке

День летний был воскресный, жаркий,и отдыхало населенье.Народ толпился в зоопарке. Здесь находил он развлеченье.

Все звери за решёткой спали: привыкли в клетке жить бесправно.В одной лишь, не ложась, стояли – поймали их совсем недавно.

Лосиха и её телёнок –в неволе он уже родился, и словно маленький ребёноку материнских ног крутился.

Мать, голову склонив, стояла,а мухи наглые жужжали. Ни их она не замечала, ни сена связки, что лежали.

В глазах её печаль застыла, и страх с тоскою безнадёжной.Всё помнилось, как вольно былоей жить на родине таёжной.

За сеткой зрители шумели,руками к сосунку тянулись.… А где-то облака летели, и над рекою ивы гнулись…

.


Олег ЯВТУШЕНКО

И МЕЧТАЛ О РОЗОВОМ КОНЕ

просыпаюсь Просыпаюсь ночью – тикают часы, Никуда отсюда мне не деться. Не топтать мне больше утренней росы, Не вернуть утраченное детство.

В детстве было всё прекрасно, как в кино, В детстве я летал во сне, В детстве я играл в простое домино И мечтал о розовом коне.

Просыпаюсь ночью... а быть может, днём... Ну какая разница – когда? Ничего не слышно в мире за окном, Только в ванной капает вода...

сансара Когда земные сбросим мы оковыИ полетим к неведомым границам,Откроются небесные засовы, И нам предстанут ангельские лица.

Взыграет сфер небесных гимн хрустальный,И вдруг увидим мы дорогу в вечность,Но руки старой бабки повивальнойВернут нам вновь сансары бесконечность.

я увидел сон За окном струится дождь,Как печальный плач.Ты ко мне сейчас войдёшь,Снимешь мокрый плащ.


От тепла шагов твоихСердце упадёт.Дождь не страшен для двоих,Лишь наоборот.

Сядешь тихо у огня,Слов не говоря,И не страшен для меняЛист календаря.

Ночь несёт нас как река,Волшебство любвиКак шампанского бокалПенится в крови.

За окном струится дождьКак хрустальный звон.Ты ко мне сейчас войдёшь…Или это сон?

ПОЭЗИЯ Олег ЯВТУШЕНКО


Михаил Казанцев

УВЕДИ МЕНЯ, ПАМЯТЬ, В ТУ ОСЕНЬВспомнились грустные строки стихов Феди, друга яркой той поры. А она

неумолимо, хотя, казалось и неспешно, подходила к концу. Берёзовые рощи, подступавшие к окраинной улице села, обнажались и добавляли унылого на-строения. Мое собственное безразличие к будущему передалось как болез-нетворная зараза и моей невесте. Почти до середины октября стояла сухая погода, позволившая окрестным колхозам убрать редкий богатый урожай хлеба. По случаю досрочно и без потерь собранного с полей и засыпанного в закрома богатства, секретарь райкома приказал провести парад уборочной техники и демонстрацию трудящихся.

Наша «районка» давала репортаж о празднике со списками отличивших-ся и награждаемых передовиков. К моей молчаливой радости, среди награж-дённых были и персонажи материалов, которые я публиковал без особой фантазии под рубрикой «Битва за урожай». Первый секретарь не обошёл вниманием и нашу газету, пообещав редактору выделить одну квартиру для её сотрудников в новой, строящейся кирпичной двухэтажке. Редактор, ранее видевший меня с девушкой, которую я назвал в ответ на его вопрос невестой, вызвал меня к себе в кабинет и предложил написать заявление на кварти-ру, при этом намекая, что надо успеть до момента распределения жилья же-ниться. Я был не против квартиры, но как-то не представлял себе семейную жизнь с моей девушкой в качестве супруги.

Почему я и редактору, и другим знакомым или незнакомым людям пред-ставлял её своей невестой? Наверное, потому, что в то время просто не мог её назвать «моя подруга» – ведь подруги бывают только у девушек и женщин. Знала ли она, что я её называю невестой? Наверное, знала. А потому, как мы в первый же вечер нашего знакомства сблизились, то я и не представлял себе называть её иначе. В момент знакомства обнаружилось, что у нас один день рождения. Она только на год моложе. Может быть, и это совпадение тоже подтолкнуло к нашему моментальному сближению. А ещё жаркий июль, лю-бовь к поэзии и мягкость характеров. Из-за её доброты, уступчивости я и не мог представить её своей женой.

Почти каждый вечер сухого и по-летнему теплого сентября я приходил к дому её тёти, у которой она жила после получения образования всё лето. Она легко и сдержано-радостно появлялась у калитки, и уже вместе мы на-правлялись в сгущающихся сумерках по одной из многих тропинок в при-ветливую берёзовую рощу. Медленно шагая в лёгком шорохе среди деревьев,


я слушал её рассказы об очередном рабочем дне в детском саду, о том, как эти маленькие «издеватели», зачастую с немецкими фамилиями, потому что в войну их деды и бабки были массово завезены из Поволжья, мотают ей нервы. Я слабо сочувствовал, предвкушая радость уже скорого соития на лоне гостеприимной и такой ласковой природы. Иногда даже набегающие лёгкие тучи, видимые в свете луны сквозь вершины берёз, ещё с тёмными листьями, не могли набраться смелости и спугнуть нас, лежащих на мягкой сухой траве.

И в этот раз, закурив, я присел, прислонившись плечом к берёзе, под ко-торой мы лежали, и поведал ей о сегодняшнем событии с вручением мне военкоматской повестки на медкомиссию. Она, не вставая, подобралась ко мне, положила голову на моё плечо и неожиданно низковатым глубинным, казалось, шедшим из души голосом запела:

–На тебе сошёлся клином белый свет...Когда она с тоской выводила: «Я могла бы побежать за поворот...», я

хотел представить час расставания с ней, но что-то не получалось. И даже после заключительных строк песни: «Сколько зим ты тихо скажешь, сколько лет» – мне не стало жалко ни её, ни себя. Нежная грусть и абсолютное без-различие к будущей своей и её судьбе одолели меня. Было хорошо здесь и сейчас. А что будет через неделю, месяц – война, зима, служба в армии или женитьба – всё равно, не трогало меня. А вот житьё на постое у бабы Тани, особенно после отъезда моего дружка Борьки, стало не просто невыносимо однообразным и полуголодным, а невозможным и заставило уже в середине октября искать новое место проживания.

Ах, баба Таня, баба Таня, почти полвека прожила она за своим «дедань-кой» – бывшим ветераном первой мировой как «птичка Божия, не зная ни заботы, ни труда». После внезапной смерти весной этого года «деданьки» она получила половину его пенсии на житьё-бытьё, которой вполне хватало на безбедное существование. А наши сорок рублей за постой она пускала на производство браги, которую сама же с племянниками потребляла на затя-нувшихся с весны поминках. Своих детей у них с «деданькой» не случилось – бог не дал. Тяжко было, приходя с работы, видеть её плачущую и взываю-щую к фотографии покойного среди немытой посуды и засыхающих луко-вых перьев на столе. «Да как же мне жить дальше? – стенала она. – Ведь он же был такой умный, партейный. Уважали его». За всю замужнюю жизнь так и не научилась она готовить еду. Даже кашеварил дома он сам.

Через два года, когда я ещё служил в армии, до меня донеслось известие, что в первую же зиму вдовства баба Таня поднялась на чердак своей малень-кой избёнки и свершила над собой страшный грех – повесилась. В бога она не верила. Его ей заменял всю жизнь «деданька».

А меж тем ночи конца сентября становились холодными, но по- прежне-му сухими. В один из вечеров, когда я пришёл к заветной калитке, из дома вышла тётя моей невесты, тридцатилетняя молодая женщина, у которой рос сын-первоклассник «Витька-неслух». Она мне сказала, что Нина, так зва-

ПРОЗА Михаил КАЗАНЦЕВ


ли мою невесту, а её племянницу, поехала домой в областной город, чтобы привезти тёплые вещи – зима-то не за горами. Я отказался зайти в дом на чай и в вечерней сгущающейся темноте отправился в редакцию; там за бу-тылкой недорогого вина в компании из таких же, как я, сотрудников, в тепле под мерный глухой шум, доносящийся из типографской половины, можно было скоротать время за спорами о поэзии, за песнями Окуджавы. Но после увольнения и отъезда Борьки задушевность песен не складывалась, а ноче-вать идти в избушку бабы Тани не хотелось.

Компанию за столом с бутылкой «Варны» мне на сей раз составили Коля, литсотрудник, заочник филфака, уже отслуживший на флоте, неспешно выбирающий себе достойную будущую супругу, да метранпаж Крупчиха – бойкая бабёнка тридцати с лишком лет, без гордости носящая знаменитую фамилию жены Ленина. Коле не терпелось скорее вычитать последний от-тиск свежего номера газеты и отправиться к очередной пассии, поэтому я предложил ему заменить его, пообещав не допустить «ляпов». Я-то не спе-шил никуда. Полбутылки недопитого вина одиноко маячили на столе. На-конец Крупчиха принесла последний оттиск, присела рядом, я налил и ей. Она не отказалась и маленькими глотками цедила приятное вино, пока я ско-роговоркою вслух вычитывал номер. Когда я налил ещё раз, она будто и не заметила, продолжая потягивать вино и терпеливо ожидая, когда я закончу и поставлю подпись. Затем унесла последний оттиск печатнице. Через минуту ритмично заработал печатный станок, а в кабинет опять зашла она и поинте-ресовалась, почему я не спешу на квартиру.

Пришлось объяснить. Я разлил остатки вина, мы выпили, бледноватое лицо её порозовело, в глазах появился решительный блеск, и она участливо предложила мне остаться ночевать в кабинете редактора, ключ от которого имелся у неё: ведь она, по совместительству, являлась и кассиром редакции, а сейф с деньгами стоял в том же кабинете. Из этого небольшого железного ящичка ей частенько приходилось выдавать нам, конечно же, с разрешения Як Прокофьича, редактора, небольшие авансы на очередную пирушку по ка-кому-либо поводу, а иногда и без него – просто «под настроение». Между тем она расстегнула верхние пуговицы своего рабочего из чёрного сатина ха-латика, сверкнув совсем белой без летнего загара кожей, сняла с шеи связку ключей и тихонько открыла дверь заветного кабинета. У боковой стены про-сторной комнаты стоял удобный старый упругий кожаный диван, широкий, с круглыми валиками по бокам. Свет она не включала, его достаточно прони-кало сквозь дверное рифлёное стекло из коридора, затем, встав на стул, сня-ла одну из плюшевых мягких и скользких штор вместо одеяла и осторожно, беззвучно вышла. Было слышно, как плотно захлопнулась двухстворчатая дверь в типографию, и неравномерный стук печатного станка стал более мо-нотонным, тихим и усыпляющим. Я разделся и лёг под приятно скользящую штору. Тени деревьев из уличного окна слегка качались на стене кабинета и стульях, стоящих вдоль неё. Крупчиха, наверное, уже спешит домой к люби-мой дочке, которая одна дожидается её с работы.



Но неожиданно чуть слышный до этого стук печатной машины на мгно-вение усиливается, я открываю глаза и вижу на фоне стеклянных створок двери силуэт бесшумно приближающейся к дивану фигуры. Она садится на край, спрашивает: «Не спишь?» «Нет ещё», – отвечаю. Молчит, не может объяснить свое появление. И вот, будто насмелившись, начинает: «Пом-нишь, две недели назад вашу вечеринку в редакции, я ещё сказала тогда, что у моей дочери день рождения?». Я, конечно же, помнил, и тогда и сейчас. За вином в тот вечер досталось идти мне. Покупая вино, я почему-то вспомнил, что дочке Крупчихи исполнилось десять лет, и на сдачу вместе с закуской купил для неё большую плитку шоколада. За столом, среди весёлого возбуж-дения, я поздравил добрую кассиршу и подарил её дочери шоколад. Для нас, молодых, не имеющих своих детей, этот момент остался почти не заметным. «И шоколадку помнишь?» – продолжает она. «Конечно, помню», – отвечаю, а её тёплые, слегка шершавые руки уже у меня на плечах, груди под скольз-ким плюшем. Я ответно протягиваю руки, трогаю её подёрнутые жирком бока, крупные мягкие груди. Она сползает рукой ниже по телу, убеждается в нужной реакции, затем, поднявшись, раздевается. И, хотя она была абсолют-но непритягательна для меня, я пребывал в той поре и состоянии, когда как у пионеров на призыв «Будьте готовы!» следовал ответ «Всегда готовы!».

Никакого продолжения в последующем у нас не было, да и не могло быть. В памяти она осталась из-за своей фамилии, которую все произносили на деревенский манер, не смея путать с женой вождя, да профессии, трудно-произносимой из-за иностранного звучания.

Я её не осуждал, но было очень странно – шоколадка и ... такая вот бла-годарность. Больше никогда такого у меня не было, хотя женщины были, и подобные поводы случались.

Начало следующей недели совпало с прохождением медкомиссии, хож-дением по врачам, указанным на военкоматском бланке. Годен, годен, годен – были приговоры всех специалистов, а иначе и быть не могло, ведь на воен-ной кафедре «универа» нас готовили к службе офицерами. Только кардиолог отметил повышенное давление. На его вопрос, употреблял ли я накануне алкоголь, я простодушно ответил: «Да, было». На его предложение померить давление в течение нескольких дней я отказался, не потому, что рвался в армию, просто не хотелось ежедневно ходить в больничный городок на край райцентра и выглядеть в глазах военкоматских чинов пытающимся «отко-сить» от призыва.

А между тем ночные холода наступившего октября вызлатили берёзовые рощи вокруг села. В старинном купеческом особняке, в котором распола-галась редакция и типография «районки», вставили вторые окна и начали протапливать печи. В эти дни в редакцию был принят новый сотрудник, причём сразу заведующим сельхозотделом. Среднего роста, сухощавого, с незаметной из-за цвета волос сединой, сорокапятилетнего мужчину в очках по фамилии Пирожков мы – молодые лоботрясы – чуть было не приняли очень несерьёзно, под стать его фамилии. Однако к вечернему застолью по



случаю знакомства с ним, мы уже знали от Феди, что Борис Николаевич (так звали новичка) – фронтовик, ветеран Великой Отечественной и, самое глав-ное, шурин Исаака Бабеля. Оказался он «своим парнем», интереснейшим рассказчиком, тем более что ему было о ком и о чём поведать. Удивительные и жизненные истории как о войне, на которой он служил корреспондентом армейской газеты, так и о знаменитом муже своей сестры. Как ценнейшую реликвию хранил он подарок зятя – добротное кожаное пальто с тёмно-ко-ричневым блеском и не заношенностью из-за великоватого размера. Подарок был сделан им незадолго до своего ареста и гибели. Только редким своим знакомым Борис Николаевич, вынимая из старого шифоньера, показывал прекрасно сохранившееся, довольно тяжёлое пальто и рассказывал, как он зимой в лёгкой стёганой куртке приехал в гости к сестре, а на обратный путь получил от зятя этот тёплый подарок. Возникал вопрос, как он, будучи чле-ном партии, военным корреспондентом на фронте, за столь длительное вре-мя не достиг по службе более значительных высот? Но уже в первые дни работы за нашими весёлыми застольями этот вопрос вполне прояснился. В потреблении спиртного он от молодёжи не отставал.

К концу недели своего отсутствия объявилась моя невеста. Выглядела она безрадостной и нездоровой, как будто скучала и жалела, что, связавшись со мной, вместо городского распределения предпочла село. А я, чувствуя вину в том, старался ни о чём не спрашивать её, такой задумчивой и печальной она выглядела. Когда мы вместе проходили мимо районного кинотеатра, на нас с яркой афиши взглянула Ассоль – Вертинская, приглашая на фильм «Алые паруса». Почти на два с половиной часа в молчаливом восторге, взявшись за руки, не замечая окружающих, погрузились мы в мир волшебства. Море, горы, сосны, яркие картины Крыма и на этом фоне феерическая любовь Ар-тура и Ассоль.

Когда мы вышли из узкого кинозальчика, меня вновь охватила просто не-выразимая тоска: до того тусклыми и серыми красками поздней осени были нарисованы окружающие пейзажи. И люди, выходящие вслед из широко рас-пахнутых дверей кинотеатра, казались такими же удручёнными, не желаю-щими расстаться с красивой сказкой Грина.

Провожая её к дому, я молчал, как и она, но когда до калитки оставалось совсем немного, остановила меня, обняла, а потом повинилась в том, что ни-куда она не уезжала на прошлой неделе, а в местной больнице сделала аборт. С глазами, полными ожидания и мольбы, она искала у меня ответ, готовая к любой реакции. А у меня первой и единственно ясной высветилась мысль о том, что и я в её представлении не очень-то серьёзный жених. Счастливое и беззаботное время наше заканчивалось.

В понедельник после планёрки ко мне подошла Крупчиха и сказала: «Пойдём, я нашла для тебя подходящий дом с маленькой комнаткой. Хозяева её старые немцы. Дом большой, но тёплый, а их дочь уехала в поисках сча-стья на Север». Минут через десять я поздоровался с пожилыми супругами, сидящими во дворе на чистеньком уютном крыльце. Они, должно быть, ожи-



дали моего визита, и хозяин сразу повёл внутрь дома, приглашая оглядеть мой будущий угол – маленькую, но светлую комнатку, половину которой занимала кровать. Выйдя снова во двор, приглашённый присесть, я при-слушивался, как старики обсуждали условия моего содержания, питания, причём на немецком языке. Без труда я разбирал, что в моём рационе будут Milсh, Eier, Butter, Gemuse... Ожидая окончательной суммы за постой, я был обрадован, что она только на червонец превышала плату бабе Тане. После моего согласия договорились, что я перейду к ним первого числа следую-щего месяца. (Не предполагал я в тот момент, что первого ноября за тысячу километров отсюда буду стриженным «под нолик», в новой форме, остро пахнувшей свежей тканью, сидеть в мрачной одноэтажной казарме, не веря, что стал военнослужащим на три долгих года.)

А пока, вернувшись в редакцию, я получил устное распоряжение Як Прокофьича сходить в военкомат с паспортом. Мелькнула не живучая мысль, что он, член бюро райкома, мог бы спокойно «отмазать» меня от службы, как он без труда отсрочил от призыва уже не первый год редак-ционного шофёра. Но я не собирался делать какие-либо шаги в этом на-правлении. Пребывал в состоянии осенней сонной мухи, трепыхаться не хотелось, будь что будет.

Недалеко от военкомата во дворе детсадика моя невеста выгуливала дет-вору. Она заметила меня, окликнула и, узнав, куда я направился, выразила желание сопроводить. Я удивился и сказал, что в армию пока не забирают. Но она, крепко сжав моё предплечье и, не слушая возражений, решительно шагала рядом. Найдя в старинном бревенчатом здании нужный кабинет, мы вошли. За письменным столом, заваленным стопками папок с тесёмками за-вязок, сидел довольно безразличного вида здоровый краснолицый старший лейтенант, судя по эмблемам в петлицах – артиллерист; на гладкой пухлой морде резко выделялось небрежное бритьё. Маленькие маслянистые глазки его уставились куда-то за мою спину, и он вдруг потупил свой поросячий взор. Старлей возрастом лет тридцати с лишним сразу вызывал антипатию. Невеста тронула меня за руку и, сказав, что подождёт в коридоре, вышла. Он перевёл взгляд на меня, молча протянул руку ко мне, продолжавшему стоять посреди кабинета, спросил паспорт и приписное удостоверение. Чёрно-зе-лёная тонкая книжка с фотографией шестнадцатилетнего парнишки пере-кочевала на его стол. Он крикнул в сторону смежной с кабинетом комнаты, оттуда появился писарь и забрал мои документы. А мне было предложено подождать в коридоре, пока будет оформляться мой новый документ – воен-ный билет. Невеста сидела нервно напряжённая и ждала от меня или объяс-нений, или вопросов. «Сейчас выпишут военный билет», – сказал я, и она, казалось, успокоилась, ожила, повеселела. Только через три месяца в письме она объяснила мне, что этот военкоматский старлей «положил на неё глаз» ещё с тех пор, как она устроилась на работу в детсадик. Жена старлея рабо-тала здесь же поваром. К тридцати годам, набравшая вес около десяти пудов и потерявшая надежду иметь детей, она перестала интересовать мужа.



Получив без поздравления и рукопожатия в таких случаях военный би-лет, заполненный красивым почерком с завитушками в заглавных буквах, я стоял, ожидая возврата паспорта, но старлей, ухмыляясь, объяснил, что пас-порт я получу только после трёх лет службы, которая начнётся для меня с...(он растянул это удовольствие, взглянув в повестку, тут же мне вручённую под роспись) двадцать первого октября.

Ну, что ж, вперёд к неизведанной жизни, знакомой мне только по весёлым фильмам о Иване Бровкине и Максиме Перепелице.

В редакции уже все знали о моём призыве и готовились к вечернему про-щальному пиршеству. Крупчиха выдала расчёт за отработанные дни и двух-недельное пособие, итого аж около 150 рублей. Нас с невестой отправили в магазин, снабдив объёмистой хозяйственной сумкой. Редактор, зная, что сабантуй по случаю проводов не обойдется без песен и пляски, распорядил-ся организовать его в просторной квартире своей секретарши. Сам он, как всегда, редакционных застолий избегал. К вечеру уютная тёплая квартира за-полнилась гостями. С магнитофона лились песни «парижского воробышка». Девчонки из типографии помогали хозяйке накрывать стол. Отсутствовали только четверо. Кроме редактора, не было заведующего типографией. Он, тихий домашний пьяница, присутствовал на вечеринках только по заданию самого Як Прокофыча. Не было молоденькой беременной корректорши, да старшей печатницы, всегда строгой, с осуждающим взглядом взирающей на «современную молодёжь».

После нескольких рюмок раскрасневшиеся молодые наборщицы, глядя на нас с невестой, затянули, как положено в таких случаях «...вы служите, мы вас подождём», а замредактора торжественно произнёс рифмованное на-путственное слово новобранцу, хотя сам в армии не служил и в увлечении поэзией ранее замечен не был. Ещё через часок я заскучал, хотелось напо-следок уединиться со своей девушкой, покинуть расшумевшуюся весёлую компанию. Будто читая мои мысли, бойкая Крупчиха отозвала меня и с за-говорщическим видом сунула ключ от кабинета с заветным старым дива-ном, предупредив, что утром до начала работы зайдёт за ключом. Незаметно порознь, пока девчата запевали очередную песню о том, «что для солдата главное», мы с невестой покинули эту весёлую обитель, где на смену песням уже просились анекдоты. Тёмное беззвёздное небо и холодный ветер с реки прижали нас плотно друг к другу, и мы быстрым шагом пошли к редакции...

«А поутру они проснулись...», но не было, как в песне, помятой травы, а только наполовину свалившаяся с дивана на пол плюшевая сморщенная штора. Несмотря на поздний октябрь, показалось, что за окном уже светает. В полутьме она быстренько оделась, прильнула ко мне долгим поцелуем, пообещала подойти к автобусу, что должен был после обеда увезти призыв-ников в город.

Выкурив безвкусную с утра сигарету, я вышел в двор. О, боже, что про-изошло за ночь в природе! Серой и мёртвой осталась только широкая река, всё остальное пространство сияло чистым первым снегом. Невероятное тор-



жество царило кругом и отвлекало от грустных мыслей. Через час потеплело и под лучами встающего солнышка с крыш закапало.

Наше маленькое прощание с Федей и Борисом Николаевичем за бутылкой «Варны» оборвал звонок из военкомата. Оказалось, что автобус неисправен, поэтому в областной центр полетим с местного аэродрома на «кукурузни-ке», причём уже через полчаса. На редакционном ярко-голубом «Газике» мы подкатили прямо на лётное поле к уже готовому взять разбег «АН-2». После взлёта пилот, наверное, специально сделал большой прощальный круг над селом. Я успел различить дом с калиткой, где безмятежно спала моя груст-ная невеста.



Валентина Чубковец

РАССКАЗЫ

«взятка» Завтра утром встану и пойду в университет. Уснуть бы, поспать чуток, а

то приду с отёкшим лицом. Подумают – алкашка, чего доброго. А может и не отеку, воды мало пила, и почка последнее время спокойно себя ведёт. Спаси-бо добрым людям, рецепт вовремя дали – пригодился. Вот и утро, семь. Пти-цы за окном щебечут, а я вроде и не засыпала. Шурка, сынок, проснулся, на занятия собирается. Завтракает. Подожду, пусть уйдёт, тогда встану. Там бы случайно с ним не встретиться. Иначе всё насмарку. Он у меня такой… На-стырный. Упёрся на своём, брошу учиться, и всё. Как же так? Из-за одного сопромата на третьем курсе бросить? Не-е-е, не пойдёт. Волнение не поки-дало меня всю ночь, да какую там ночь, с неделю промучилась. Как это, я, и взятку понесу? А отдавать как буду? А говорить что? Оправдывать сына? Учил мол, старался, сама видела. Почему же тогда не сдал? Значит, так учил? Мысленно общаюсь с преподавателем, которого в глаза не видела, но на-слышана, и не только от сына, что к нему по пять, а то и по десять раз сдавать приходят. Тоже упёртый. Впрочем, зачем я так, пусть детки знают то, что им преподают, думают, куда шли учиться.

Захлопнулась дверь, донеслось лёгкое позвякивание ключей, удаляющи-еся шаги на лестничной площадке. Пора, решила я и в считанные минуты уже держала пакет, в котором лежали две добротные рыбины, привезённые мужем. Его кто-то угостил, зная, что жена рыбу любит. Бутылку коньяка пя-тизвёздочную, помню, стыдно было покупать, казалось, продавец по моим глазам прочла, для какой цели коньячок, ещё баночку кофе и коробку конфет купила. Рыба как-то не вписывалась в этот перечень. Но решила, так решила, в морозилке держала. Берегла, не ела.

Мужу о своём визите в университет тоже решила не говорить, в рейс уехал, и вопросов нет. К иконе подошла, перекрестилась, стыдно как-то, не-ловко – взятку понесла. Бог-то всё видит, от него не скроешь. Даже руки затряслись. Пакет добротный получился, рыба крупная. Кое-как впихну-ла. Ещё заодно и пакет с мусором прихватила выкинуть попутно. Народу почему-то в то утро немного было, рано, скорее всего. Мусоровозная маши-на навстречу попалась, достаётся же им, работа не из приятных, да и люди есть неблагодарные, некоторые мусор рядом ставят, лень руку поднять. Вот и рощу пробежала, птицы поют, воздух свежий, но мне не до них, в голове


другое… На остановке долго стоять не пришлось, троллейбус быстро подо-шел. Народу много скопилось. Не лезла, успею. Пропустила всех и… Меня словно током отдёрнуло. Даже дышать тяжело стало.

В руке был пакет с мусором. О, нет, как же так?! Растерялась, ноги сами рванули назад, к мусорным бакам. Но надежды на то, что работники осто-рожно вытащат пакет и будут дожидаться хозяйки…. Заглянула во все опу-стошённые баки, не помнила, в какой из них выкинула барское угощение. Нет, не ревела навзрыд. Слёзы текли так же быстро, как я быстро добежала до мусорных баков. Можно было вернуться восвояси, но то ли внутренний голос подсказывал идти до конца, то ли сильное желание помочь сыну. Ко-нечно, скорее всего, второе. И я понурая, не солоно хлебавши, решила идти до конца. Увы, на остановку пошла с пустыми руками.

В университет зашла спокойно, будто открылось второе дыхание. Нашла нужный кабинет. Преподаватель словно меня ждал, он был один и, припод-няв очки, протянул:

– Ва-ша зачё-ётка?Так и не поняла по сей день, разыграть он меня хотел или правда за сту-

дентку принял? На тот момент мне было чуть более сорока. Хотя в душе двадцать два. А может, в душу и заглянул?

– А-а-а, я вместо сына, – вдруг выдавила я, пересилив себя. Словно сама пришла сдавать экзамен и совершенно не готова.

– Я Чубковец, насчёт сына пришла, – и, найдя в себе силы, с трудом про-должила: – бросить хочет университет, не может с сопроматом справиться. Что делать, не знаю?

– А он-то что не пришёл? Сам-то он где?– Да что вы, он и знать о моём визите не должен. Он такой…И я смолкла, не находя нужных слов.– Знаю я вашего сына, запомнил, дважды пытался сдавать, некоторые и

по пять раз, а то и более приходят.Преподаватель строго посмотрел на меня, но вдруг, изменившись в лице,

схватился за бок.– Это почка у вас, почка? Больно да?– поинтересовалась я, подойдя по-

ближе.– А вы как догадались?– Да у меня то же самое, особенно когда камушек шевелится.И я стала советовать, что делать в таком случае. Знающе провела рукой

по его спине, не зря же на массажиста и биоэнергокорректора училась. Ви-димо, боль стихла, и у нас завязался непринуждённый разговор. Почему-то больше спрашивал о моих почках, чем жаловался на свою. Предложенный рецепт повторил дважды. Вот память-то, позавидовала я. Не то что у меня, не помню, в какой бак пакет выкинула.

– А Саша у вас хороший, толковый парень и сопромат знает на тройку, правда не больше, но хотелось бы…

Я ему не дала договорить:

ПРОЗА Валентина ЧУБКОВЕЦ


– Да что вы, тройки ему за глаза хватит, а то вообще хотел бросить.– Пусть завтра придёт, объясню, где что не понял.– А как же я ему скажу? Я ведь у вас не была… – заулыбалась я, сильно

жалея о выброшенном пакете. Так хотелось угостить его рыбкой. Просто угостить от всего сердца без всякой взятки.

– Ах да, сам найду.Долго мы ещё с ним проговорили, ответственный человек, общительный,

вовсе не злой и с великолепной памятью, несмотря на то, что ему было тогда около девяноста лет.

На следующий день сын сопромат сдал. Но на четвёртом курсе универси-тет всё же – даже слово это не хочется писать – забросил. Подвело состояние здоровья. Но… обещал закончить. Жду и по сей день.

тройка в подарокЛиза плохо знала химию. Настолько плохо, что даже с её упорным харак-

тером мелькала мысль: а может, не надо поступать в техникум? Всё равно завалю химию. Не сдам. Но внутренний голос настойчиво твердил:

– Иди, попытайся, попробуй, сдашь!Перед вступительным экзаменом оставалась ночь, всего лишь ночь, кото-

рая, быть может, во многом изменит Лизкину судьбу. Кто знает… Вызубрить весь учебник просто нереально. Но хотя бы пролистать, пробежать глаза-ми, вдруг что-то вспомнится и тогда смогу поступить. «Буду технологом», – размечталась она. Ведь предыдущие предметы сдала же. Да-а, с русским было куда легче: сочинение-то и в школе умела писать, только вот ошибки делала. Не сделать бы и сейчас ошибочку, не остановиться бы на полпути. Вспомнился посёлок, где прошли школьные годы. Несерьёзно тогда отно-силась к нелюбимому предмету. Корила себя – как бы сейчас пригодилось… Но что было, то было. Да и винить-то сильно не за что. Старенькие изра-ботавшиеся родители, холодный барак, в котором жили. Его постоянно надо было топить и топить, пять-то комнат… Раньше была большая семья, но взрослые дети в город уехали, и почти все хлопоты по хозяйству легли на Лизкины плечи: наносить дров, воды, сходить за хлебом, почистить в стайке – скота полный двор… Даже двух лошадей держали, на них тоже времени много уходило. Но скотинку любила, и было ей всё это в радость. А время, что осталось до сна – учить уроки. И какие тут уроки – отдохнуть хочется. Впрочем, многие также учились и вкалывали не меньше, а может, кто-то и больше. Поздно Лизу родили, «поскрёбыш» она, жалела родителей – не-лёгкая жизнь у них была, раскулаченные крестьяне... Чтобы облегчить свою жизнь, надо учиться. Взяв учебник химии, посмотрела на спящего трёхго-довалого Павлика, задумалась: «Что же я ему скажу, когда будет взрослый? С кого ему пример брать? С папы, которого рядом нет, он где-то в рейсе баранку крутит. Нет, водитель – это неплохо, но Павлик должен окончить университет или институт».

Уйдя в другую комнату, чтобы ненароком не разбудить сына, взялась



штудировать учебник. Даже интересно стало. Выкроенные два часа для сна промчались незаметно. Сколько ни пыталась заснуть, так и не получилось. Сильно волновалась, какой тут сон…

– Пашка, подъём, вставай, – учиться будем. Сынок в считанные минуты уже сидел за столом с кружкой чая, радовался, что в город поедет.

– Учиться, учиться,– повторял он нараспев, дожёвывая печенье.У Лизы в этот день ещё и день рождения был.И надо же так совпало, но тут не до праздника… Да она и не хотела отме-

чать. До города доехали быстро. Но с вокзала до техникума почти час ушёл. Павлик дорогой успел подремать, может, укачало, а может, не выспался. Воз-ле кабинета, в котором принимали экзамены желавших поступить на заоч-ное отделение, уже толпились молодые женщины и несколько мужчин, но заходить никто не рвался. На Павлика сразу же обратили внимание: славный мальчик, хорошенький, ещё и не по-детски себя вёл. Да и с ребёнком никого не было. Это Лизе пришлось взять, так как некуда девать, а соседка, на кото-рую понадеялась, на неделю к маме уехала.

– А вы проходите вперёд, – предложила одна из будущих студентов, и остальные чуть ли не хором поддержали:

– Проходите, проходите, а за сыном мы присмотрим.– Ай, была не была, – подумала она, – чему быть, того не миновать. Гос-

поди, помоги, и, украдкой перекрестившись, шла к двери, которую приот-крыла из кабинета невысокая, миловидная преподавательница:

– Кто следующий? Заходите.– Я, – чуть слышно вымолвила Лиза.– Ну, что же вы, смелей. Вон вас сколько, и у всех надо успеть принять.

Спросив у Лизы фамилию, тут же предложили тянуть билет. Четверо уже сидели, писали, а ещё одна готовилась к выходу.

– Наверное, сдала,– позавидовала Лиза и перевела взгляд на стол с биле-тами. Две преподавательницы внимательно следили за её дрожащей рукой.

– Смелее, смелее, – подбодрила всё та же, которая и пригласила в каби-нет. Взяв билет, Лиза, волнуясь, почему-то протянула его ей, но та недоволь-но сдвинула брови, и Лиза сдавленным голосом прочла номер билета.

– Сразу будете отвечать или подготовитесь?«Вероятно, поняла, что я слаба в химии, на лице написано. Какое там

сразу?» – подумала Лиза, и словно тонувшая, ухватилась за соломинку:– Я подготовлюсь…Прочитав в билете вопросы, можно было извиниться и выйти сразу, даже

не пытаясь взять другой. Но внутренний голос стал нашёптывать:– Пробуй, сможешь, вспоминай, вникай.Стыд, злость на себя, обида – одновременно было всё… А ещё за дверью

стоял маленький сын, который тоже переживал за маму, понимая, что проис-ходит что-то важное, очень нужное для неё.

Время шло, одна девушка уже бойко и уверенно отвечала по билету.«Молодец – так химию хорошо знает», – позавидовала Лиза.



И вдруг учительница подошла к Лизе и шепнула:– Может, вы пойдёте отвечать?Лиза пожала плечами, не зная, что и сказать. Ведь перед ней были ещё

три девушки, но к ним не подошла, не спросила, а именно к Лизе…«Быть может, увидела, что я с сыном? Сжалилась? Нет, когда она откры-

вала дверь, Павлик стоял в стороне и разговаривал с девушкой, та у него чем-то интересовалась. Нет-нет, ни в нём дело, – размышляла Лиза. – Здесь что-то другое …».

– Идите, попробуйте. Ну, смелее – ободрила преподавательница.Лиза неуверенно пошла к доске. На первый вопрос как-то ответила, даже

порадовалась за себя. Второй был о кислотах. Знала о них, но не все.– Азотная кислота, серная, уксусная, соляная, – перечисляла Лиза, с тру-

дом выговаривая, так как во рту всё пересохло. Язык не слушался, а надо было ещё ответить, где и как применяются эти кислоты. Но было видно, что преподавательница волнуется и переживает вместе с ней. Смотрит ей в лицо и шепчет:

– Хоть что-нибудь скажите ещё…Да она и рада была сказать, но ведь уже выдала всё, что могла.Стояла, комкая в руке листок бумаги, и безнадёжно смотрела на препода-

вательницу.– Ну, что-нибудь ещё, хоть что-нибудь,– умоляюще, тихонько повторила

та.– А-а-а у меня сегодня день рождения…С трудом вымолвила Лиза. Мелькнула мысль повернуться и уйти, но уви-

дела улыбку преподавательницы и словно издалека, донёсся её голос:– Вот тройку вам на день рождения и подарю.– Спасибо, спасибо большое! – Лизка чуть не бросилась обнимать свою

спасительницу. В этот момент она была самой счастливой из всех присут-ствующих.

«Тройка, как это здорово – тройка!!! Значит, сдала, значит, приняли!»– Я не подведу, я буду учиться, стараться буду! – почти крикнула она.– Верю, верю, вижу по глазам. И, по-матерински, ласково улыбнулась

Лизе.– Кто следующий?Со следующей девушкой почему-то вошла запыхавшаяся, и как Лиза

впоследствии узнала, строгая и очень придирчивая куратор из Политехни-ческого института.

«Так вот почему та милая преподавательница старалась меня спросить первой, – поняла Лиза. – А эта бы точно завалила… Боженька, спасибо тебе!» Лиза обнимала сына, украдкой утирая радостные слёзы и чувствуя себя на седьмом небе. Поступила!



сюрприз мамеБыло это в семьдесят девятом году, шестого мая, в мамин день рождения.

Шли мы вчетвером: мама, я и мои сёстры Тома и Таня. По дороге, незаметно от мамы, Тома приотстала. А мы с Таней старались нашу мамочку разгово-рить, чтобы ничего не заподозрила. Но всё-таки спохватилась:

– А Тома-то где? Тома-то куда девалась?– Да здесь она, – говорю я,– не переживай, догонит, подругу встретила.Тома же за это время, забежав в магазин, купила коробку конфет «Птичье

молоко», спрятала в сумочку и, догнав нас, радостно шепнула:– Всё, девчонки, полдела сделано, осталось с директором кинотеатра до-

говориться.Поручили и дальше Томе действовать. У неё как-то это ловко получалось

– договариваться. Опять же маму надо было как-то отвлечь. Ну, это мы с Та-ней на себя взяли. Мама идёт, радёхонька, в кинотеатр же, в городе да ещё в «Родину» – он тогда славился. Ей в посёлке-то некогда ходить, по пальцам перечесть, сколько раз в жизни в клубе была. Работа, семья, детей-то нас много было, хозяйства полон двор, пока управишься, уже и не до фильмов. А когда мы уехали в город, то и мама к тому времени состарилась. Шестьде-сят пять исполнилось. Работала на износ, всего хлебнула, тяжёлую лямку в жизни тянуть пришлось – постарела раньше времени.

А в город к нам в гости приехала повидаться, узнать всё ли в порядке, го-стинцев привезла. Посылки отправлять невыгодно, кто-то из знакомых пое-хал, с ними и она. Помню, радовались, когда приезжала, да и она не меньше нас рада была. А тут сюрприз в день рождения – повели в кинотеатр. Всему удивлялась, с посёлком нашим сравнивала. И снова Тома успела. Догово-рилась обо всём. Мама не заметила её пятиминутного исчезновения. Полон зал народу, все сели на свои указанные в билетах места. Мы сидели не то на втором ряду, не то на третьем. Но от сцены недалеко.

И вдруг перед началом фильма включается ярче свет, на сцену выходит представительный мужчина, директор кинотеатра, и громко объявляет:

– Добрый день, дорогие зрители! Хочу поздравить вас с наступающим Днём победы. Это праздник не только тех, кто воевал на фронте, но и тех, кто, будучи в тылу, своим трудом приближал победу. Одна из таких жен-щин находится в этом зале, это Александра Алексеевна Соловьёва, мать-ге-роиня, труженица тыла … И сегодня у неё день рождения. Разволновавшаяся мама теребила носовой платочек, не могла понять, откуда он мог узнать о её жизни. Затем попросил подняться её на сцену. Мы слегка подталкиваем:

– Иди, иди, тебя.– Да как это? Как это меня? – окончательно оторопела она, разводя рука-

ми.– Вас, вас, Александра Алексеевна,– подтвердил директор.И мама поднялась на сцену. Пожав ей худенькую руку, директор вручил

коробку конфет и сказал ещё что-то доброе, трогательное. А она, взволно-



ванная, опешившая, не зная как себя вести на сцене, кланялась то ему, то всем сидящим в зале людям, которые так бурно и долго аплодировали. Ей, деревенской, щупленькой, первый раз пришедшей в городской кинотеатр. Ведь такого никогда в жизни с ней не было. Столько народу… Многие даже аплодировали стоя. И мы, её дочери, впервые в жизни аплодировали нашей маме.

Помню, как спускалась со сцены. Нет, не с высоко поднятой головой, а взволнованная, она словно стыдилась такой награды. И этих бурных апло-дисментов.

– Спасибо, спасибо, – шептала она.Таня подскочила и помогла ей дойти до места.Милая мамочка! Да разве тогда она смотрела кино? После такого-то…

Она … молча утирала слёзы. Слёзы радости! О чём же думала в тот момент? О чём? Если спустя столько лет я пишу, и у меня текут слёзы, а ведь мне далеко не шестьдесят, да и сравнить её ссыльную, намыкавшуюся, вкусив-шую столько боли и тяготы жизни со мной…

Помню, как она часто вспоминала этот день рождения. А работала до восьмидесяти лет. Лишь четыре года перед смертью и отдохнула. На Пас-ху умерла. Батюшка сказал, что люди, которые уходят в мир иной в такие праздники, в рай попадают. А мы и не сомневались…



Александр Таразанов

БЕГЛЯНКАПамяти моего деда, участника и инвалида войны Дмитрия Ивановича Чалкина

Жаркий день. Лето в самом разгаре. Фельдшер настоял, чтобы Митрич с контузией полежал в госпитале.

Сегодня он выписывался. Чистое обмундирование на нём, а на гимна-стёрке сверкает орден Красной Звезды рядом с гвардейским значком. Он пожимает руку каждому палатному. Прощается. Взял котомку. Вышел. За оградой лазарета поймал попутку, которая направлялась в сторону его части. Пока лежал, фронт так и не передвинулся. Затишье. Проблема может и не в этом, хотя кто его знает. А пока Митрич едет и ничего не подозревает – путь в десять километров ещё надо проехать. Проехали пару километров – с правой стороны у самой дороги стоял разбитый грузовик. Дымилась рядом с ним воронка. Грузовик с Митричем остановился. Трупы водителя и сидев-шего рядом лейтенанта залиты кровью. Только что они приняли смерть. Два молодых мужика. На них страшно глядеть. Усатый водитель грузовика, на котором ехал Митрич, залез в кузов. Подозвал Митрича и показал на ящики, накрытые плащ-палаткой. Вскрыли первый попавшийся. Тушёнка. Ящиков было тринадцать. В углу сидела и мяукала рыжая кошка. Рядом находился труп её хозяйки. Прошитая насквозь пулемётной очередью лицом в небо ле-жала старуха в чёрной длинной юбке и ситцевой блузке. На голове повязан белый платок. В глазах её застыл гнев. Лицо искажено до предела. Руки сжа-ты в кулаки.

– Нужно их похоронить по-людски, – предложил водитель Митричу. Где-то рядом заблеяла коза. Услышав человеческую речь, она пошла на голос. Выглядела коза изящной и бело-пуховой, с озорными глазами. На шее бол-тался кусок верёвки.

– Вот так подарок! – воскликнул радостно водитель. – Товарищ гвардии ефрейтор, у меня есть верёвка, мы её на рога накинем и привяжем, – разго-ворился водитель.

– Ты её ещё поймай, – высказал сомнение Митрич. Ловить пуховую озорницу не пришлось. Коза сама подошла к Митричу

и давай его рогами бодать играючи. Он только успел погладить бок, как она сама его подставила, и успокоилась. Видимо, хозяйка таким образом козу


успокаивала. Открыв задний борт, козу приподняли и осторожно поставили на пол кузова. Она даже не сопротивлялась. Успев закинуть шесть ящиков в свой грузовик, они издали увидели впереди себя чёрную «эмку». Сразу пре-кратили загрузку ящиков.

– Спокойно! – обратился Митрич к водителю. Эмка приближалась бы-стро. Видимо, высокий чин, ехавший на ней, очень спешил. Поравнявшись с ними, машина резко остановилась.

– Что случилось? Кто вы такие? – выглянул из кабины генерал.– Гвардии ефрейтор Чалкин, возвращаюсь после лазарета в свою часть.

А тут немец подбил эту машину. Три трупа, кошка и коза. А ещё несколько ящиков тушёнки, – быстро отрапортовал Митрич.

– Так, говоришь, ефрейтор, тушёнка? – и генерал вопросительно посмо-трел на Митрича. Митрич головой кивнул на подбитый грузовик. Генерал нехотя вылез из машины и пошёл проверить.

– Действительно, тушёнка, – высказал своё мнение генерал. – Закинь мне пару ящиков, а остальные сдай в свой пищеблок, и козу тоже. Козье молоко полезно для раненых и тяжелобольных бойцов. Солдат на войне должен хо-рошо питаться, чтоб отлично воевать. А этих похорони.

– Есть, товарищ генерал! – взяв под козырёк, отрапортовал Митрич. Генерал залез в машину, а Митрич с водителем погрузили в багажник ту-

шёнку. Захлопнув багажник, Митрич махнул рукой, и генеральская машина тронулась с места. Сделав свою работу, они засобирались. Только на этот раз Митричу пришлось залезть в кузов – из-за козы, держать её за верёвку. Водитель пожалел кошку и забрал её к себе в кабину. Посадил в дырявую корзину. Проехав несколько километров, перед сожжённой деревней, где торчали, как головешки, печные трубы, грузовик остановился. Возле выры-той наспех землянки сидел на земле чумазый пацан. Водитель подозвал его, но тот не сразу среагировал. – Малой, а ну-ка подойди сюда. Пацан недовер-чиво посмотрел на него и не тронулся с места. Вышла, вся в чёрном, старая женщина:

– Чего сидишь? Тебя зовут. Только тогда пацан встал и подошёл к грузовику. – На вот, держи, в хозяйстве пригодится, – и водитель сунул ему кошку.

Пацан тут же расцвёл, схватил и уже было потащил кошку в землянку. – По-годи, вот тебе ещё гостинец, – и водитель протянул комковой сахар. Пацан повернулся к нему и взял кусок сахара. – Пожалуй, отдам им козу. Как-то этим горемыкам в этой жизни выжить нужно, – вслух проговорил Митрич, водитель промолчал и пожал плечами. Митрич открыл задний борт, и коза спрыгнула на землю, водитель только и успел её поймать за верёвку. Митрич тут же спрыгнул вслед за козой, взял её за обрывок и повёл к женщине. Вру-чил козу, повернулся и обратился к водителю: – Ну, поедем, что ли? Вслед за водителем Митрич залез в кабину, и грузовик тронулся с места. Довольный таким событием, пацан помахал им рукой. Проехав немного, они увидели, как слева замелькало белое пятно. Пригляделись, беглянкой оказалась ста-

ПРОЗА Александр ТАРАЗАНОВ


рая знакомая. Водитель остановил машину, коза подбежала и заблеяла. Ми-трич и водитель вышли из машины. Обошли её кругом и снова взяли козу, приподняв осторожно, поставили в кузов. Митрич полез за ней, и грузовик тронулся, подняв за собой пыль столбом. Весь остальной путь они проехали без приключений.

Наконец-то часть, и сразу заехали на пищеблок. Вызвал старшего повара и передал ему ящики согласно тому количеству, сколько было. Выгрузили козу и увели на верёвке в неизвестном направлении. Митрич сразу пошёл к командиру, майору Свинцову.

– Разрешите войти, товарищ гвардии майор. Прибыл после лечения. – А, Митрич, подлечился! Завтра жди пополнение. Я тебе дам пятнадцать

человек. А теперь рассказывай, что с тобой приключилось по дороге. Мне уже звонили из штаба.

– А чего рассказывать, как было, так и было, – усмехнулся Митрич. – С тушёнкой ладно, а с козой?! – серьёзно посмотрел майор на Митрича. – Приказ генерала! – отрапортовал он. – Действительно, его приказ. Только где изволите держать козу? Ни во-

льеров, ни больших ящиков. Одна проблема с ней, – недовольно проговорил майор.

– Пока на верёвке. Может, не убежит, – ответил майору Митрич. – Ладно, ступай. Отдыхай сегодня, а завтра приступишь к своим обязан-

ностям, – посмотрел майор на Митрича. Митрич отдал честь, развернулся и вышел.

Лёжа у стенки в блиндаже, Митрич думал о разном. Больше всего о козе.

Даже генерал не стал возражать, а майор принципиально высказался против. Ладно, видно будет. Так мысленно он себя успокаивал. Клонило ко сну. Он не заметил, как уснул. Сквозь сон почувствовал, что кто-то его тормошит:

– Товарищ гвардии ефрейтор! Вставайте! – Он вскочил с топчана. – Что случилось?

– Выйдете и увидите, – всё тот же голос ответил ему где-то рядом, в тём-ном блиндаже. Митрич встал в полный рост и пошёл на выход. У входа в блиндаж стояла коза с оборванной верёвкой на рогах.

– Ну вот, ещё тебя здесь не хватало, – проговорил вслух, поглядев на козу, Митрич. – И почему я тебя недооценил? Майор тебя точно отправит на живодёрню.

Взяв за обрывок верёвки, Митрич повёл козу на пищеблок. Коза не упи-ралась, а преспокойно пошла за ним.

– Хоть идёшь не упираешься, и то хорошо, – повернул голову и заговорил с ней Митрич.

А коза шла как ни в чём не бывало, и успела что-то по дороге зажевать. «Рассвет вот-вот должен наступить, надо поторопиться!» – про себя подумал Митрич и ускорил шаг.

– Пароль! – окликнул часовой. – Дон, – ответил Митрич. – Проходи! –



разрешил часовой. Впереди показались очертания пищеблока: навес с длин-ным столом, закрытый маскировочным материалом. Рядом стояла палатка. Митрич подошёл к ней и открыл полог:

– Кашевар, вставай! – Внутри кто-то зашевелился. Вышел заспанный здоровый мужик в гимнастёрке нараспашку. – Чё надо? – Но увидев козу, по-нял. – Дурная коза. На неё верёвок не напасёшься. Митрич спросил, в каком месте коза стояла на привязи.

– Пошли, покажу, – ответил кашевар и повёл к уцелевшему телеграфному столбу. – «А место неплохое, трава есть», – подумал Митрич. Один конец пя-тиметровой верёвки был привязан к столбу, а другой валялся тут же на земле. Митрич развязал рога, а оборвыш верёвки откинул в сторону. А конец, кото-рый валялся на земле, подобрал и крепко привязал к рогам.

«Может, в этот раз не убежит», – подумал он и, не оглядываясь, зашагал в свой блиндаж.

День стоял пасмурный. Ветер гонял тучки по небу, и разгонял их дальше, за серый горизонт. С востока тянуло гарью. Видимо, что-то горело рядом. Митрич ходил и проверял посты. Дошёл до своего блиндажа. Кроме него, там располагался фельдшер, сержант медицинской службы Семён Кузьмин, мужик среднего роста, серьёзный молчун родом из Донбасса. И ещё связист, рядовой Алексей Прокопьев. Высокий, обаятельный парень, говорливый волжанин из Астрахани. С ним скучно не бывает. Приоткрыв полог, Митрич вошёл. Из небольшого отверстия падал свет, и видно было, как на свету свя-зист, рядовой Прокопьев, ковырялся в своём вещмешке, насвистывая себе под нос весёлый мотив про чижика. Фельдшер сидел на топчане и курил. Ду-мал о чём-то своём. Они даже не обратили внимания, когда Митрич вошёл.

– Погодка сегодня скверная, – проговорил Митрич. Никто не ответил. Он присел на свой топчан. Вытащил из кармана кисет. Закрутил козью ножку и ловко высыпал внутрь её махорку, прикурил, затянулся. И с блаженным удо-вольствием выпустил струйку дыма. Прислонившись к бревенчатой стенке, задумался. Старшая дочь Варька написала, что мать родила девчонку. И ещё корова отелилась, и что бригадир, который бабами командует, дурак дура-ком, его прислали из района вместо ушедшего на фронт Мишки Жаткина. Вот такие пришли новости из дома. Закончив курить, он затушил окурок. Распотрошил и положил его в коробочку из-под леденцов. Кинув вещмешок под голову, прилёг и укрылся шинелью. Закрыл глаза. Уснул.

Проснулся, тряс его Прокопьев. – Митрич, вставай. Коза опять сбежала и стоит за пологом у входа. Мё-

дом, что ли, здесь для неё намазали. Бегает не сидится, – недовольно выска-зался он в адрес козы.

Митрич откинул шинель, сел. Встал. Пошёл на выход. Только открыл по-лог, коза тут же его начала бодать. – Ишь ты, разошлась – проговорил спо-койно Митрич и начал гладить ей бок, та и успокоилась. Взяв за обрывок верёвки, Митрич снова повёл козу туда, откуда она сбежала.

Они спокойно дошли до места. Митрич хотел отвязать обрывок на козе,



та резко дёрнулась и решила убежать, что и сделала. Коза ломанулась через дорогу в кусты и быстро засеменила к болоту. Митрич с досады плюнул и пошёл за ней, пройдя немного, он чуть было не наткнулся на торчащую ави-ационную бомбу. Встал перед ней, осторожно повернулся назад, пошёл по своим следам. Только вышел с опасного места, коза стояла и ждала его. Ми-трич взял её за верёвку, повёл к месту и там крепко привязал.

– Стой смирно и не сбегай. – Ласково погладив ей бок, Митрич отправил-ся к майору – доложить о бомбе. Оттуда пошёл в свой блиндаж.

В блиндаже Прокопьев разговаривал с Кузьминым. – Ты вот не представляешь, как всё это было. Я, значит, выхожу, а здесь

она стоит. А чего стоит? А мне нужно по-маленькому сходить. И никак не обойти, не обойдёшь. И что у неё на уме, не понять. Пришлось Митрича бу-дить. – Он замолчал. Вошёл Митрич.

– Мог бы и не будить, погладь бок козе, та и успокоится. Ум-ная животина, – высказал свою точку зрения Митрич и погля-дел на Прокопьева. – А почему она меня выбрала? Ей видней... – А мне что, из-за неё и в туалет нельзя сходить?

– Штаны сухие? Какие вопросы?– Ну, скажет тоже! – тихо засмеялся Прокопьев и хитро посмотрел на

Митрича. – У нас ещё пара часов на отдых. А сейчас спать! – скомандовал Митрич. Все трое улеглись, каждый на своём топчане. Так они лежали до рассвета.

Уже и день подходил к концу. Митрич с самого утра находился в землян-ке майора. Того вызвали в штаб, откуда он ещё не возвращался. Так за весь день Митрич ничего не сделал, хотя надо основательно просмотреть всё об-мундирование вновь прибывших новобранцев. Сам лично хотел проверить, а тут застрял, ожидая майора. Правда, пообедал.

Смеркалось. Затянуло. Закапал мелкий дождик. Зашуршало за дверью. Дверь распахнулась, и возник майор. Отряхиваясь у порога, он присел на табурет.

– Хорошо-то как, дождик всё смоет. И самое главное – скоро на нашем участке начнётся наступление, а именно с твоей позиции мы и начнём. – И он внимательно посмотрел на Митрича. – Время и дату мне в штабе не ска-зали. А теперь разойдись по своим местам, – скомандовал майор.

Митрич отдал честь и вышел из майорской землянки, направляясь к сво-ей позиции. Шёл, шёл, вроде оступился, как ему показалось. Повернулся, а сзади стояла коза и тихонько заблеяла.

– Вот чего тебе-то опять не сидится на месте? – И, взяв козу за верёвоч-ный оборвыш, повёл её обратно. Прошли спокойным шагом до пищеблока. У пищеблока стоял кашевар и курил. Увидев Митрича с козой, он тут же вы-кинул окурок на землю и затоптал его сапогом, пошёл не оглядываясь. Они подошли к столбу, куда козу привязывали.



И в этот момент у Митрича что-то оборвалось в душе. Беспокойство ка-кое-то одолело.

Неожиданно земля пошла ходуном. Митрич только и успел лечь на зем-лю. Вой, визг и канонада смешались в кучу. Этот ужас длился всего несколь-ко минут, но казалось, что длится целую вечность. Наша сторона не успела дать ответный удар.

Когда всё закончилось, на наших позициях наступила гробовая тишина,

как и у немцев. Митрич встал, отряхнулся и осмотрелся, козы рядом не уви-дел, он помнил, как она у него вырвалась и рванула в кусты. Он не стал ис-кать её и направился на свою позицию.

В подразделении у него недосчитались нескольких солдат. Двое убиты, четверо ранены. Причём один – тяжело. В других подразделениях незначи-тельные потери. Снарядом разнесло полевую кухню и осколком убило козу. Война никого не щадит.



Юрий Малышев

МОЕ ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ– Юронька, вставай, вставай, милый сын! – Мам, а что так рано? У нас же каникулы, я спать хочу.– Вставай, сыночек, папа зовёт.Мой сон сразу отлетел словно в пропасть: если папа зовёт, что-то случи-

лось, он просто так будить не станет. Долго не раздумывая, я кувырком спу-стился с полатей. За столом сидели отец с моим старшим братом Мишей. Се-милинейная керосиновая лампа, висевшая под потолком, горела вполнакала, едва освещая их лица. Отец был чем-то озабочен, он то и дело вглядывался в замёрзшее окно на улицу. Мама в это время подбрасывала дрова в печь-бур-жуйку, на которой разогревалась в чугунке оставленная с ужина картошка. С утра в избе всё ещё было холодно, и я подсел поближе к печке.

– Сегодня большой престольный праздник – Рождество Христово, – ни к кому не обращаясь, каким-то не своим голосом произнёс отец. Он, види-мо, хотел придать важность сказанному и объяснить причину столь раннего утреннего разговора.

– Вам сегодня предстоит поездка в деревню Подникольское, что за Поса-дом, – переведя взгляд с Миши на меня, продолжал отец. – Привезёте деда Сергея, он уже третий месяц парится с чёртовой жгонкой1, без сна и отдыха, в пыли и грязи. Потерял, наверное, счёт дням своим, завшивел, поди, весь. Мы ему баньку истопим, попарим старые косточки, пусть отдохнёт старик у нас денёк-другой. Лошадь уже запряжена, у ворот стоит на привязи. В сани я бросил охапку сена – покормите её там. Дорога предстоит дальняя, на улице мороз под сорок, мать соберёт вас потеплее. Тулуп только один – по очереди будете греться.

Мама накормила нас «чем бог послал»: картошкой с капустой да молоч-ком с горбушкой хлеба, и мы стали собираться. На меня «понадевали» всё, что можно было надеть, даже шаль поверх шапки мама подвязала так, что осталась только одна щёлка для глаз. Отец положил в сани топор и вилы – в дороге пригодятся, всякое может быть. Усадив меня в сани, он подал Мише вожжи: «Ну, езжайте с богом, к вечеру ждём».

Утро стояло тихое. Деревья потрескивали от сильной стужи, и с веток мелким бисером осыпались снежинки. Для меня это была первая поездка

1 Жгонка – катание, валяние валенок (жаргон костромских пимокатов).


за пределы своей деревни Пятково, где проходило моё детство – я учился в четвёртом классе. Мише уже шёл 16-й год. Он хорошо знал всю округу, ему не впервой было управлять лошадьми, к которым он относился с присущей ему удалью. Хлебом не корми – дай с ветерком прокатиться.

Помню, однажды к нам забежал табун необъезженных полуторагодова-лых жеребят из соседней деревни Полетаево, которые, прячась под берёзами от проливного дождя, сгрудились в тупиковом переулке. Узнав об этом, Ми-шенька с другом Енькой Казариным помчались со всей мочи к ним, перегоро-дили жердью загон, зауздали облюбованных скакунов и вскочили на них вер-хом. Перепуганные жеребята, встав на дыбы, перемахнули через изгородь и, прижав уши, бешеными скачками понеслись по деревне, стараясь сбросить с себя наездников, которые, на глазах у ошалевших мальчишек, уцепились, словно пиявки, в конские гривы и бесшабашно неслись наперегонки.

Полетаевский бригадир, обнаружив пропажу, поднял на ноги всю дерев-ню и обратился в милицию. Поздним вечером мокрые и до неузнаваемости грязные беглецы вернулись в деревню на взмыленных животных, с которых шапками свисала пена.

Отцу пришлось доказывать в милиции, что это была не кража, а озорство несмышлёных подростков, причём жеребят вернули живыми, объезженны-ми и готовыми к упряжке. Конфликт завершился миром, но Мишу он всё-та-ки выпорол.

Нашу поездку мой брат выбрал по неплановому маршруту. Вместо окружной дороги через Кишерть, он рискнул вдвое сократить путь и поехал в направлении соседних деревень, не подумав, что зимой эта дорога из-за снежных заносов становится непроезжей. Лошадка тем временем, пробива-ясь через пушистые сугробы, еле-еле волочила сани. Миновав железнодо-рожный переезд, мы подъехали к сосновому бору, именуемому в деревне Новой поскотиной, хотя скот в нём, отродясь, никто не пас. На его опушках росла крупная земляника, но мы туда не ходили из боязни шармачей2, кото-рыми пугали друг друга.

– Миша, а волки в этом лесу есть?– Конечно, есть, куда им деваться, их там полно. – А нас они не тронут?– Не бойся, в санях вилы и топор - пусть только сунутся. Я нащупал под сеном топорище и положил топор себе на колени. Страх

обуял меня настолько, что я боялся смотреть в сторону этих тёмных могучих деревьев, нижние ветви которых, утопая в сугробах, таили зловещее мол-чание, и под каждой из них мерещился волк. В мыслях я молил бога, чтоб быстрей закончился этот дремучий лес.

– Юрик, держись крепче, – крикнул Миша, огрев лошадь кнутом, из-под копыт полетели в нас увесистые комья снега. Вдали замаячил огонёк при-

2 Шармачи – разбойники.

ПРОЗА Юрий МАЛЫШЕВ


ближающейся деревни Фомичи. Я с облегчением вздохнул – мы спасены, волки за нами уже не погонятся.

На восточном небосклоне открывалась панорама Посадской горы, из-за которой едва просачивались языки зарева восходящего солнца, извещающие о наступлении нового дня. Деревня уже проснулась, над крышами изб ви-сели кучерявые, с сизым оттенком, столбы дыма, а сквозь морозные узоры окон тускло мерцали огоньки ламп. Когда я увидел эту мирную обитель, по-гружённую в зимнюю спячку, мой страх схлынул, и на душе стало спокойно. Я освободил лицо от шали, на которой образовалась ледяная корка, и вдох-нул полной грудью морозный воздух.

Следом за Фомичами замаячили занесённые снегом под самую крышу ветхие домишки деревни Рогозино.

Миша остановил лошадь, передал мне вожжи, а сам пошёл искать место для проезда, дальше дороги не было, вокруг одни сугробы. Вернувшись, он взял лошадь под уздцы и повёл её шаг за шагом вперёд. Лошадь вязла по са-мое брюхо в снегу, взмыленная, с пеной у рта, выбиваясь из последних сил, в любой момент она могла свалиться на бок, порвать сбрую, сломать оглоб-ли и покалечить себя. Миша, несмотря на подростковый возраст, проявил удивительную находчивость и терпение. Он не стал рвать за уздцы лошадь, часто останавливал, гладил её, подбадривая, просил успокоиться, потерпеть ещё немножко, пока не выедем на дорогу. Мне казалось, что бедная лошадка с пониманием слушала его. Не знаю, сколько времени мы преодолевали эти препятствия, только я в страхе думал, что нам никогда не выбраться из этих бесконечных сугробов и от беспомощности заплакал.

– Ура! Мы на Посадской дороге! – весело закричал Миша, вскакивая в сани. На его раскрасневшихся щеках из-под шапки висели сосульками смёрзшиеся волосы.– До Посада осталось рукой подать. Мы спасены.

По накатанной дороге лошадка быстрёхонько подвезла нас к отрогу Уральских гор, у подножия которого на левом берегу красавицы Сылвы рас-кинулось одно из ранних поселений 17 века – Посадский острог, нынешнее село Посад. В десяти – двенадцати километрах от него находится всемирно известная Кунгурская ледяная пещера, посетить которую приезжают тури-сты не только из России. По преданиям сибирской летописи в ней по пути в Сибирь зимовал казацкий атаман Ермак Тимофеевич со своим отрядом.

А нам предстояло взбираться в деревню Подникольское по длинному, за-несённому снегом склону горы. Миша слез с саней и повёл лошадь за уздцы.

Наконец-то мы в Подникольском, но на этом наши приключения не за-кончились.

Разгорячённый брат, не успев перешагнуть порог избы, в которую еже-годно приезжал из далёкой Костромской области катать валенки наш дедуш-ка Сергей, попросил его попить водички.

Дед не ожидал, что в такую стужу приедут за ним внуки, растерянно хло-пал себя руками по бёдрам, приговаривая:

– Родные мои, да как вас угораздило, да проходите. Сейчас, сейчас, – и,



зачерпнув кружкой с одного из двух до верха наполненных вёдер, подал её Мише, – пей, внучек, на здоровье.

А тот, осушив кружку в несколько глотков, морщась, произнёс: – А вода что-то керосином пахнет. Дед посмотрел на вёдра и, обезумев от случившегося, в отчаянии взвыл: – Старый дурак, что я наделал?! Мишенька, я вместо воды керосина

тебе зачерпнул! Прости меня, внучек, прости! Ой, ой, отравил, отравил я мальчишку!

Миша весь побледнел от испуга, с ним стало плохо, и он свалился на сто-явшую в прихожей кровать.

– Молочка, молочка ему, – запричитала хозяйка на всю избу, и тут же, схватив кринку, ложкой стала вливать ему в рот молоко, пока не опростала всю посудину.

Мы с дедом стояли около Миши, не зная, что делать дальше. Немного времени спустя у него началась рвота, всё содержимое выплеснулось нару-жу, и он пришёл в себя.

Вот такими приключениями мне запомнилось это – шестидесятилетней давности – первое путешествие.

Кунгур, Кишерть, Пятково, Подникольское, Фомичи, Рогозино, Полетаево – поселения Пермского края.

.



Алевтина БЛИНОВА

И ЭТОТ ДЕНЬ, И РОЗОВЫЙ ЗАКАТ…***Растаял день, как льдинка на ладони,Уплыл по капле в розовый закат.И то, что не случилось – не догонишь,А что случилось – не вернёшь назад.

Как не войти нам в ту же реку снова,Не повторить растаявшего дня.Так в новом промелькнёт вдруг тень былого – Неясный блик погасшего огня.

И только в памяти останется навечноИ этот день, и розовый закат,И тихая звезда, как пункт конечныйМечты, парящей в лёгких облаках.

на томи

Почему у реки отдыхает душа?Почему мысли здесь никуда не спешат?Блеск воды, плеск весла, яхты парус косойИ над удочкой замер мальчишка босой…

Чайка чертит крылом над водой письмена,Что прочесть может только речная волна,И плывёт в небесах череда облаков,Как послание нам из прошедших веков…

Может быть, замедляется времени бегВозле наших равнинных задумчивых рек?Наверху – суета, у воды – тишина,Что измученным нервам, как воздух, нужна.

И вливается в душу блаженный покой,И покажется вдруг – ты едина с рекой.Только светлая грусть, что нежна и легка,Только тихая, полная тайны река…


детский сад на прогулке

В косыночках цветастыхИ в шапочках ушастыхГуляют ребятишки в зелёном закутке,Мелькают спинки, плечики,А между ними мечетсяДевчонка-воспитатель в накинутом платке.

«Песком кидать не нужно!Петров, уйди из лужи!» – Покоя ни минутки, за всем не уследишь.«Сергеев, слезь с забора!И прекратите ссору!» – Какие уж тут шутки, когда руководишь!

А ей самой едва ли,Пусть даже в этой шали,Дать можно девятнадцать, тем паче двадцать лет.И пусть диплом в кармане,Но строгость не обманет,Своих детишек явно ещё покуда нет.

Но эти ребятишки В заляпанных штанишках,Что будто бы и правил совсем не признают,Бегут к ней за защитойИ всей душой открытойЛюбовь и уваженье ей щедро отдают.

И пусть у той девчонки,Что как тростинка, тонка,Ни опыта, ни стажа ещё, конечно, нет,Но есть народец всё же,Кому она поможет,И для кого, бесспорно, она авторитет!

ПОЭЗИЯ Алевтина БЛИНОВА


Он ведёт нас, экскурсантов, по Боло-ту, показывает дома именитых хозяев и попутно ведёт речь о том, как здесь «ря-дом с исконной стихией мата образова-лась гармония отличной русской речи». Панорама современности на фоне ми-нувшего, светотени старого сибирского города, где прошла вереница поколе-ний... По кругу прошли они или по спира-ли? Был положительный опыт? И кто-то из экскурсантов замечает: прототипы романа «Колокол и болото» узнаваемы, и никто из них, кроме двух прикормлен-ных чиновников, не обиделся.

А некоторые пеняют на неуважи-тельное отношение к служителям церк-ви. Ну-ка где это, покажите страницы. Не покажут – нет таких страниц. Он-де непочтителен даже к святому. Ой ли?! Старец-призрак – фигура условная, но явился он, чтобы подытожить: «Никог-да такого не было, чтобы люди посягали на родовые свои свойства, отказываясь от души, от дома, от семьи». Старец – загадочный ответ на загадку сибирской истории. Явился он из прошлого, став-шего знаковой легендой Томска, и на-ставляет нас: «Любите своё болото!»

Тут, первое, надо ущипнуть себя или, второе – протереть глаза: вот это все-рьёз, а вон то – матрёшки? Спросим лучше: что перевешивает? Я вот как отвечаю: тёплая лирическая ирония. Она постепенно нарастает и вытесняет идиллию, которой начинается и роман,

и рассказы, лишь в нескольких местах она подступает вплотную к сарказму. Но он нигде не главенствует – ни в расска-зах Костина, ни в повестях его. Даже о дне, о нижней мути Болота – бакланах – Владимир Костин пишет с полуулыбкой. И вот книжка-погремушка с названием «Коробок». Внешне – лоскутное одеяло: анекдот незаметно переходит в притчу. Бывает и наоборот, похоже, водораздел автор убрал намеренно.

Это беглый и внешний взгляд. А в первую очередь вот о чём хочется ска-зать, прочитав первые три рассказа, – о стилевом выборе Костина. Это гвозде-вой вопрос: как он видит своего читате-ля, кому адресована его проза? Молодой читатель, поклонник постмодернистов, сразу отбросит книгу, где недостаточное число насилий на страницу. Нынешний

Александр Казаркин

НА ПОРОГЕК юбилею Владимира Костина


литературный рынок приучил читателя к жестокости, привычным фоном сделал картины озверенья. Чем же может ув-лечь писатель, если нет «чернухи», нет насилья и пряной эротики? Искусством – стилем и раздумьем. Это понимаешь на фоне разливанного моря чтива. Там писатели играют по правилам рынка: что сегодня в ходу. Но рынок начинает ко-щунствовать, глумиться над человеком. Но кажется, начался отлив, переели чер-нухи с порнухою. Куда возвращаться? В традицию, отчасти и в уютный, обжитый девятнадцатый век. В то «литературное пространство», где побеждало искус-ство, – в традицию.

Что же сказать о стиле Костина? Голос с подголоском. Элегию сменяет ирония, а потом – отрешённое раздумье. Похоже, этим, да ещё пестротой харак-теров и мотивировано название новой книги: «Коробок». Основная стихия – ге-роико-ироническая. Притча о вызыва-юще независимом Стрельце – смешная она или грустная? И то, и другое. А тре-тье, нет, главное, – история о фронтови-ке. Нарисованный Костиным дорожный калейдоскоп или муть, вспучившаяся вокруг «игровой зоны», это может вы-звать горькую усмешку. Но не даёт осно-ваний для убийственных выводов. Хотя финалы его рассказов – сплошь фру-страция. То есть крах, даже надлом, но не отчаянье.

Новое хорошо узнаваемо, от него-то рассказчик и отстраняется иронией. Та-ково подавляющее мнение читателей Владимира Костина. И реалии прошло-го не только для элегии, сопоставления ведут к раздумью о главном: о вере и безверии, о семье, о большой и малой родине. Чалдон, попавший на писатель-ский ареопаг, да за много-много вёрст от родных осинников – острая сюжетная находка. Тут момент остраннения и ри-

торический вопрос: какой же лебедой, чертополохом каким поросло оно, лите-ратурное поле России!

Где искать нынче героя? Где же ещё, если не в своём поколении? Вот лицо его, вот портреты пришедших во взрослую жизнь в начале эпохи катастройки. Ты ещё не понял, как автор смотрит на неё, а манера его уже захватила тебя. Смена тональности – приметная черта ранних рассказов Костина – осталась и в новом сборнике.

Традиционалисты-«деревенщики» завершили свой путь вопросами: «Что с нами происходит?», «Мы почему, Иван, такие-то?». И самый убийственный из них, вопрос на засыпку, задал, уходя, Виктор Астафьев: «Куда мы делись?» То есть – нет уже нас?! В. Костин отвечает: Да тут мы, тут. Изменились, конечно, но те же мы, русские ещё. Если отступить в историю, взглянуть из глубины двух-трёх столетий, станет виднее. А с сиби-ряками ещё сложнее: много чего в нас напичкано.

Панорама жизни, притом через све-тотени. Из подворотен несёт миазмами, но есть и «налёт идеализма, приобрета-ющий иногда прямо-таки беспощадный характер». Ведь и первый в минувшем веке, и последний наш исторический надлом – следствие возвышенных упо-ваний. Сперва на мировую революцию, потом – на возрождающий НЭП, потом – на сильную руку, потом – на спаситель-ный рынок... Человека-то проглядели, и второй НЭП оказался куда хуже первого: не восстанавливал, только разваливал…

Так что же выходит: Болото – «наше всё»? Сжились, принюхались? Не будем торопиться с выводами и приписывать автору рецепты-прописи. Момент само-сознания – вот что интересно писателю в судьбе героя. Это миг самоценный, хотя, чаще всего, без последствий. На

КРИТИКА Александр КАЗАРКИН


пороге – так хочется обозначить этот момент. Итоги выходят неутешительны-ми, но не безнадёжными. Какого героя ждёт сейчас Сибирь? Кому дано было пережить душевные кризисы, но такие, которые укрепляют дух. Закаляют нас, а не ломают. Первый раз Костин удивил коллег, когда доцентом ушёл из универ-ситета. Был задел для докторской дис-сертации, и он признан был лучшим пре-подавателем года. «Чин следовал ему», чин профессора, а он взял, да и хлопнул дверью. А на перешёпот коллег насчёт «измены долгу» усмехнулся: ну ещё бы, «променял большое и серьёзное дело на какие-то потуги». А что за ними? – тщеславное желанье эффектной жиз-ни? Потом из журналистики ушёл...в писатели. А это уж совсем рискованная дорога, может быть, самая рискованная. Об упадке интереса к литературе он, ко-нечно, знал.

Что тут видится, если укрупнить мас-штаб? Пойдём на такой риск. Сопро-тивление провинции обезличивающему центру: «У нас есть Москва, где живёт основной корпус писателей, который имеет условия для существования, как выяснилось, даже не на гонорары. Но таковы уж условия Москвы: там есть всякие гранты, премии и прочее, за счёт чего писатель, если он чего-то стоит, может как-то существовать. Но суще-ствует огромная онемевшая Россия. Онемевшая с тех пор, как замолчали Астафьев, Белов, Распутин, как ушли певцы своей земли». На взгляд Москвы, провинция по определению безгласна, даже неизвестно, дышит ли ещё. Мало модных изысков, постмодернизм за Уралом, слава Богу, не прижился; если есть он, то явно эпигонский. Это признак здоровья, а не отставанья. Жизнь всегда была здесь трудной, дух семьи и чувство почвы мешают чертополоху заполнить

всё поле Сибири без остатка. Для сати-ры материла сейчас хоть отбавляй, но врачует ирония. Сарказм убивает, иро-ния расчищает, не исключает надеж ду. Основа жизнестойкой культуры – семья, устойчивый быт, но русский ХХ век раз-давил всё это, размыл национальные ценности.

А что Костин не случайность в лите-ратуре, это показала оценка читателей. Вторая книга его, «Годовые кольца», вызвала интерес критики и читательское признание. Писали они без всякого по-нужденья и поощренья, часто даже без-ымянно – на то и всемирная паутина, ин-тернет. Так вот, единственный писатель из провинции, Костин получил высокую номинацию в конкурсе «Большая кни-га». Читатели отдали ему второе место. Станислав Рассадин, уважаемый кри-тик, назвал прозу Костина открытием на закате своей жизни: «И это редчайший случай, когда я поражён силой и ориги-нальностью таланта». И Владимир Бон-даренко, критик другого направления, сказал, что проза Костина «потрясает сочетанием блестящего художествен-ного мастерства и оригинального, очень честного взгляда на русскую историю и жизнь. Уверен, что в русскую литературу пришёл крупный писатель». Сибирские критики, не все, конечно, разделяют это мнение. А роман «Колокол и болото» подтвердил основательность оценки: ав-тор пошёл на сюжетный риск и не посту-пился глубиной ради занимательности.

Писателям из провинции пришлось как бы заново открывать ценность ма-лой родины и семьи. Была и вторая ли-ния – ироничная молодёжная проза, из неё вышел ёрнический постмодернизм. Владимир Костин определялся как ли-тератор, когда оба направления были уже в кризисе. Ирония его оттеняет ин-фантильность прежних идиллий, но не



исключает лирики, служит поиску жиз-ненной нормы в накренившемся нашем мире.

Совместить иронию истории и «мысль семейную» – нелёгкая это за-дача. Ещё важней напомнить о прочных ценностях: семья в провинции – хра-нительница национального уклада. А в лихие девяностые, когда Владимир Ко-стин выбрал дорогу писателя, это была самооборона провинции. Вновь открыли форточки и окна в Европу – и нады-шались мы такого маразма, о котором даже не подозревали. Вот драма поко-ленья, встретившего перелом тридцати-летними.

Владимир Костин склонен к испо-ведальному повествованию, и оно – часть исповеди поколения. А душевно обобранное поколенье живёт, так или иначе, наособицу. И зовётся его мироо-щущенье кризисом идентичности, ведь даже личные наши надломы отражают кризис национальный. А он – часть кри-зиса мирового.

А почему онемела коренная Россия, – спросите на толкучем рынке. Кто там торгует, кто втюхивает нам изделия вто-рой свежести и выдаёт их за наисвежай-шие? Откуда эти расторопные фигуран-ты безличия, из каких щелей выползли? Эти «литературные площадки» они ведь под себя устроили, и диктуют спрос, корёжат вкус, ломают традицию. Но мода, она и есть мода, не долог век её.

В прозе Костина подразумевается свой адресат – читатель думающий, вникающий в философию кризиса. Не в каждом областном городе есть нужная интеллектуальная плотность, а в Томске она есть. Костин называет себя стоиком: «…ценой юности и зрелости припол-заешь, ободранный, к истине самосто-

яния, к величию стоицизма». Героиче-ский стоицизм «Стрельца», что он сим-волизирует? Жизнь берёт своё, рожицы сменяются кувшинными рылами. Но как узнаваема она, Сибирь Костина!

На язык просится определение: ин-теллектуальная проза, но Костин отма-хивается: мнимой интеллектуальности сейчас хоть пруд пруди. Демонстратив-но игровая проза разлагает традицию, а русский роман немыслим без семьи и привязанности к месту. Интеллектуаль-ная проза – это не жанр, а стиль жизни, склад мысли писателя. Не побег из оди-ночества, а поиск опоры в прошлом и настоящем. Маловато сейчас прозы, ле-леющей органику жизни, оберегающей опыт поколений. Больше всё какой-то эпос с обратным знаком. Мы ждём: вот-вот окрепнет голос провинции, и отсюда пойдёт новая русская проза. А какой она будет, ответ тут – рискованная замашка. Жизнестойкая культура идёт методом проб и ошибок, а культурный потенци-ал Сибири, он ведь даже не выявлен. Но обязательна вера в него, иначе какой же ты сибиряк. Вера в то, что Сибирь, в силу отдалённости от загнивающего Центра, идёт путём обновления национального образа мира. Не добивания его, а вос-становления через новизну. Такая вот сверхзадача видится читателям в мире Костина. Не всем, но многим.

Ни лёгким чтением, ни развлекатель-ностью Костин не прельщает. Но я, чита-тель, удовлетворён, ставлю книжку, как приобретенье: внимание моё, усилие вознаграждены. Есть основания гово-рить о писательской зрелости: обретена художественная мера, то равенство игры и правды жизни, которые стали редко-стью в последние годы века минувшего.



Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия.

Ф. Достоевский. Подросток

Нам внятно всё, и острый галльский смысл,И сумрачный германский гений… А. Блок. Скифы.

Хороша страна Болгария,А Россия лучше всех! М. Исаковский. Под звёздами Балканскими

Давно, задолго до моего рождения, прочно и надёжно склепали желез-ный занавес. Понимай так: нельзя общаться с людьми другого государства без особого разрешения. Есть у нас граждане, которым вообще это не поло-жено. Увидеть чужую страну могут те, кому доверяют, кому это полагается по должности.

Но в школьную пору я почему-то думал, что поездки за пределы нашей

родины – дело для всех наших граждан доступное. Не беда, что я таких лю-дей не встречал. Значит, отчего-то им это не нужно. Однако на выпуске из школы узнал, что среди наших учителей есть любители путешествовать за границу. Называлось это «турпоездкой». Когда же услышал, как это проис-ходит, желание моё увидеть дальние страны уменьшилось. Инструкции, на-ставления, непременный «сопровождающий», благодаря которому каждый шаг там подконтролен – всё это показалось противным моей натуре, не тер-пящей подчинения и не любящей коллективизма. А там, я понял, всё только дружно вместе.

Я поступил в Томский университет. На третий год обучения меня от-числили из этого вуза И не за какую-нибудь неуспеваемость, а за поведение, «порочащее достоинство советского студента» – так называлось недонесе-ние на товарища. Стало понятно, что даже пресловутая турпоездка не про меня. Однако в ту пору меня вполне устраивало открытие, освоение новых мест нашей большой страны, богатой пейзажами и замечательными людьми.

Владимир Крюков

ЗАРУБЕЖЬЕ


Кто бы написал мне добрую характеристику, да и вообще не обещало ве-сёлых перспектив. Я был восстановлен в университете по предъявлении хо-роших трудовых характеристик, отучился, работал в сельской школе, потом даже в районной газете (доверие!). Вскоре, правда, последовало увольнение со службы за чтение сам- и тамиздата. Присутствие в биографии КГБ уже не обещало турпоездовских перспектив. Теперь это уже накрепко отбросило меня в особый разряд людей, которым доверять нельзя.

Но шли годы. В стране началась перестройка, была провозглашена глас-ность. Судимостей за мной не числилось, и в 1988 году я (тогда вполне ува-жаемый литературный консультант молодежной газеты) узнал, что редак-ции выделены путевки на поездку по дружественной Венгрии. Написал соответствующее заявление. Мой порыв не был поддержан, мотивы отказа не помню. Но некоторая обида имела место. Потом суровые годы настали, заботы о хлебе насущном накрепко прилепили к земле.

На рубеже нового века у меня родился сын. И тут же, когда ему испол-

нился месяц, возникла совершенно определённая возможность побывать за границей. И не где-нибудь, а в Великобритании. Поначалу известие об этом я принял скептически, полагая, что какой-нибудь случай непременно вмеша-ется. Но срок приближался, всё шло по плану…

БРИТАНИЯ Я сказал себе, что не поверю в происходящее, пока не ступлю на землю

Хитроу. Но поверил чуть раньше, когда самолет стало бить мелкой дрожью, и стюардесса пояснила, что мы попали в турбулентный поток над Амстерда-мом. «Над Амстердамом», – повторил я и понял, что преодолел притяжение любимой родины.

Каким образом оказался я на борту этого самолёта? Сделаю необходимое пояснение.

В 90-годы о правах человека заговорили и в российской школе. Но у на-ших учителей не было ни опыта, ни достаточных знаний. И все-таки кое-где нашли верные подходы. Зарубежные эксперты, посетив Томск, высоко оценили организацию работы по изучению прав человека в технико-эконо-мическом лицее (бывший российско-американский). Потому именно здесь, на базе лицея, и была проведена летняя школа, где Элли Кин из Лондона и Душан Ондрушек из Братиславы в рамках учебной программы известной неправительственной организации «Международная Амнистия» поделились с томскими учителями методикой и педагогическими приемами, призван-ными сделать этот предмет интересным для детей. Я был среди учеников, хотя уже и не работал в школе. Но активно сотрудничал с газетами города, мне выпала роль просветителя. И вот мы – шестеро учеников летней школы – стали гостями «Международной Амнистии», а Элли Кин – нашим провод-ником на эти восемь дней.

ЗАМЕТКИ О НАШЕМ ВРЕМЕНИ Владимир КРЮКОВ



С преподавателем лицея Владимиром Львовым нас поселили в одной комнате уютного и демократичного «Джордж-отеля» в центре Лондона.

В первый же вечер мы натолкнулись на магазинчик со своей особой аурой. «Крот-джаз», или лучше «Джазовый крот» ему название. И правда, такие милые антики–кроты копались там в коробках и на полках, в дебрях компакт-дисков и пластинок. И мы с Володей тотчас присоединились к ним. Он быстро выудил в «компашках» Синатру, а я в архивном виниле откопал подлинные шедевры – оркестр Бенни Гудмена, Луи Армстронга в компании звезд, Чета Бейкера. Из динамика изливались звуки трубы, поддерживаемой контрабасом. Два продавца напоминали вчерашних хиппи, хотя лишь один был длинноволос, а другой – вполне лысый. К ним подходили, заговаривали, смеялись завсегдатаи, и я по-хорошему им позавидовал.

И еще один магазин мы открыли. Он был материальным аргументом против лгунов, уверявших, что Запад не читает настоящей литературы. Не скажу «за весь Запад», но здесь в книжном развале встречались Чехов и До-стоевский, Диккенс и Фаулз, Толстой и Пастернак. Мы обозвали про себя магазинчик «Академкнига», но толкались тут читатели совсем не академич-ного вида, простые люди разного возраста.

Впрочем, кто их разберет, чем они занимаются в жизни. Одеваются ан-гличане просто, лишь бы удобно было. Женщин с подведёнными ресницами мы увидели только на открытии в выставочном зале экспозиции Эрмитажа «Русское золото». Вот там, в холле, и правда, блестело золото и отливало серебро, прогуливались мужчины во фраках и дамы в платьях с обильным вырезом со спины.

...В первую лондонскую ночь мы проснулись в три часа. Сна ни в одном глазу. И немудрено: в Томске сейчас пробудился уже самый ленивый – де-сять утра.

– Чего ж мы лежим? – сказал Володя. – Будем потом горько сожалеть о потерянном времени.

Мы вышли в незнакомую октябрьскую ночь. Нет, улицы не залиты све-том. Его ровно столько, сколько необходимо для безопасного передвижения. (Я не говорю о плещущих огнями Пикадилли или Стрэнде – этих витринах города.) Идти можно достаточно уверенно – пешеходные тротуары не обры-ваются резко, как у нас, на въездах во дворы и на пересечении с переулками, а плавно переходят в дорогу.

В полном безлюдье лежал перед нами район Лондона. Вдруг как из-под земли вырос громадного роста негр. Ладони его были сложены в замок, он потряхивал этой рукотворной копилкой, там гремели монеты. Довольно громко он стал взывать к нам: «Ченч! Ченч!». Возможно, речь шла об обме-не. Но какой обмен на ночной улице? Мы дружно замахали руками, изобра-жая полное непонимание. Не сразу, но отстал.

Не было дня, чтобы не шёл дождь. Мы сказали об этом Элли. И что же услышали в ответ? Разве это дождь, сказала наша проводница, дождь – это


значит, с утра до вечера, как было до вашего приезда. А вот уже и просветы в тучах, вот и солнышко блеснуло. Однако вскоре мы опять разворачивали зонты. «Теперь вы поняли, почему англичане так любят говорить про пого-ду,– заметила Элли, – она меняется сто раз на дню».

Впрочем, мы и не думали жаловаться. Дождь делал город человечнее. В его магазинчиках, вокзалах, кафешках было тепло и уютно. Его Тауэр под мелким дождем был, как и положено, мрачнее и величественнее. Лишь од-нажды, как помню, дождь и ветер распоясались донельзя. Дело было на Тра-фальгарской площади, хлестало так сильно, что зонты вырывало из рук, вы-ворачивало их наизнанку. Минут пятнадцать длилось безумство, потом ветер упал, исчез, а под лёгким моросящим дождиком опять бродили по асфальту и гулили голуби.

Лондон – город, который, как мне показалось, не желает жить напоказ.

Спокойный, уютный. Здания, представляющие безусловную историческую ценность, специально подсвечены, но не на вынос, не чересчур. И Вестмин-стерское аббатство, и парламент, и колонна Нельсона, и знаменитый Биг Бен. Выглядят они строго и достойно.

В неизбежно поверхностном общении с британцами мы обрели лишь одну общую культурную фигуру – Диккенса. Ни Джером, ни Конан-Дойль, ни Киплинг (как ни чудовищно) не любимы британцами так, как нами. Мы даже удивили Элли, когда, увидев табличку «Бейкер-стрит», радостно загал-дели и засмеялись. Вспоминая строки Киплинга: «Да, Запад есть Запад, Вос-ток есть Восток, и с места они не сойдут», я думал, как бы старик Редиард смотрел на Лондон, переполненный индусами и неграми. Видимо, не очень одобрительно. Вот и я – интернационалист – говорю себе, что Британия, вы-игравшая во второй мировой сражение с германскими люфтваффе (битву в воздухе), теперь без боя уступила город африканцам. Вслух я выразил это гораздо осторожнее, помня о поднятой на щит толерантности. Наши друзья отвечали: «Они такие же граждане страны». Вот она, оборотная сторона их пресловутой демократии.

Что есть доверие? Вера в честность друг друга. Подразумевается и вза-

имная ответственность. Но превентивный жест доверия ко всем, прибыва-ющим в страну, делают британцы. И хочется соответствовать такому к тебе отношению.

Потому мне было противно слушать молодого человека, недавнего бегле-ца из России. Он неутомимо заливался про то, какие простаки эти англичане, как легко наколоть их в различных мелочах. «Представляете, они на слово верят?!» – вскрикивал он, предлагая посмеяться вместе. Никто из наших его не поддерживал. И отрезвлённый этим, он оговорился, что солгал всего пару раз для того, чтобы устроиться на работу. А дальше будет жить по их заме-чательным британским законам, честно и правильно. Мне не очень повери-лось. Хотя кто знает.



В Британии осознаёшь простую истину, что мир состоит из людей и соз-дан для них. И так называемая общественная жизнь движима потребностями человека, а не идеями, пусть даже самыми благими.

Никто не может нарушать права других людей. На улицах Лондона это замечаешь (не можешь не заметить) на обиходном уровне, когда в обтекаю-щем тебя потоке горожан то и дело всплескивает волшебное слово «сорри», хотя никто никого на задел и не толкнул.

Удивительный порядок, в котором живет город, необъясним с первого, да, видимо, и со второго взгляда. Начиная с пресловутого будничного «Ол райт!» всё не соответствует расхожим российским представлениям о поряд-ке. Нет строгих указующих плакатов, не мозолят глаз полицейские. Порядок как продолжение взаимодоверия. Мы соблюдаем законы, а законы охраняют нашу свободу и собственность.

И охотно, без сопротивления соблюдать законы помогает, мне кажется, мораль. Слово скомпрометировано у нас с детства. «Что ты мне мораль чита-ешь?!». «Мораль сей басни такова». Но ведь мораль – не выдумка. Это опыт народа, в нормальном обществе впитываемый с малолетства.

Понятно, что нам – гостям на неделю – видны лишь внешние приметы. Уже помянутая предупредительность, готовность всегда помочь. В нашем первом ночном походе мы потеряли верную дорогу к Британскому музею. Представляете: едва проклёвывается рассвет, на углу жестикулируют и спо-рят на чужом языке люди, которых можно и обойти. Нет, британец совсем не суперменистого вида направился прямиком к нам с вопросительным «Хелп?». И это предложение помощи потом неоднократно повторилось.

От некоторых предложений мы, правда, отказывались. Как-то, в другом ночном походе, из-за стекла, на котором было написано «Сауна», поманила пальчиком симпатичная мулатка. Я показал ей ответным жестом, что, де-скать, хороша, и мы осмотрительно проследовали дальше.

Но всё-таки главной целью поездки было не изучение нравов и характе-

ров британцев. Нам показывали, как в школе дают азы прав человека, эле-менты правосознания. Как работают учителя в области гражданского обра-зования.

Впечатлил и запомнился урок, где было занято около 150 старшекласс-ников. Собственно, не урок, а ролевая игра под названием «Беженцы». Веду-щему игру Дану Джоунсу помогали ассистенты – учителя. Поразительно то, что при неизбежном шуме, оре и скученности в актовом зале школы, учени-ки быстро понимали, что от них требуется, и вживались в свои роли.

В конце урока-игры после общего обсуждения проблемы обаятельный бородач Дан Джоунс, разумеется, ненавязчиво помог сделать необходимые выводы.

В этой же школе нас познакомили с медиаторами. В кабинет директора вошли три симпатичные старшеклассницы. Их никак не смутило обилие на-



рода, в том числе иноземных гостей. Они сели за стол и как равные равным рассказали нам о своей работе. Заключается она в разрешении спорных си-туаций. Или, проще сказать, в налаживании взаимопонимания. Ведь сколько в повседневной школьной жизни возникает конфликтов – больших и малых, надуманных и реальных.

В медиаторы идут по призванию. Идут те, у кого есть потребность бес-корыстно помочь ближнему, снять стресс, вернуть доброе расположение окружающих. Они проходят психологическую подготовку. И, конечно, сами, своим поведением зарабатывают доверие окружающих. Иногда медиатор становится посредником между учеником и учителем в тех вопросах, кото-рые ему не разрешить.

В школах – поведение свободное, без амикошонства, конечно. Надо вый-ти из класса – выходят. Надо взять с общего стола лист бумаги – подходят и берут. Учитель, если ему удобно, может сидеть на столе и покачивать ногой. Именно так вёл урок молодой человек, знающий по-русски «пожалуйста» и «хорошо», потому что его мама некоторое время работала в России собкором английской газеты.

В другой школе – начальной – всем нам запомнилось заседание школьно-

го парламента. После занятий малолетние парламентарии собрались в биб-лиотеке и стали обсуждать свои повседневные проблемы. Один – от горшка два вершка – опоздал, тихо прошёл на своё место и включился в обсуждение. Говорили о толкотне, которая возникает в очереди на обед. Предлагались способы устранения. Директор школы выслушивала всех внимательно и се-рьёзно, занося предложения в свою тетрадь. Потом дети ответили на наши вопросы. Один был явно провокационным: «А если распустить парламент, скажется ли это на работе школы?». Ученики пережили некоторое замеша-тельство. Такого они просто вообразить не могут. Опоздавший на заседание заявил: «Взрослые не всегда умнее. Как же они узнают о том, что заботит детей и что надо делать, чтобы всем было хорошо? Без парламента никак нельзя».

На прощание директор, милая мягкая женщина, прочитала по-русски: «Я вас любил. Любовь ещё, быть может...». И, махнув рукой, мол, и так далее, завершила: «Пушкин».

Мы были гостями общественных организаций, которые занимаются под-

держкой школьного образования, в частности, в области прав человека. Пос-ле таких встреч, уроков как-то становится понятнее, что заставляет рядо-вого англичанина не противиться государственным установлениям, охотно исполнять их.

...В последний вечер мы отправились в уже ставший родным паб под наз-ванием «Лондон». Здесь мы близко – буквально локтями у пивной стойки



– общались с простым английским народом. Здесь видели на телеэкране раз-гром нашим «Спартаком» их «Арсенала» и бурную реакцию болельщиков. Здесь всегда было шумно и висел табачный дым, но уходить не хотелось. Несмотря на многолюдье, ни разу не возникло какой-то ссоры.

А в тот последний вечер как по заказу нам была явлена нестандартная для демократической пивной картина. Вошли мужчины совсем не пролетар-ского вида, можно сказать, джентльмены, и дамы в вечерних длинных пла-тьях. Забавно, что они спокойно вписались в обстановку. И мы стояли рядом, потягивая свой «Кроненбург» и «Гиннесс» и смотрели на золотые (или золо-чёные) браслеты на щиколотках дам.

А потом, сами понимаете, вновь Хитроу, самолёт, который уносил нас, и Великобритания из реальности превращалась в золотой сон, перемещалась в копилку памяти.

«Я берег покидал туманный Альбиона...».

ГЕРМАНИЯБыли у нас когда-то, в советскую пору, уличные комитеты. Они затевали

общие субботники. Улица не виделась чужой территорией. По-иному, чем сегодня, звучало: «Наша улица». Другое дело: в те годы надо было непре-менно что-то чему-то противопоставлять. И вот тупо склоняли буржуазный индивидуализм: якобы этому западному человеку ничего не надо, кроме сво-ей норы с кондиционером и телевизором. А в это время воротилы бизнеса уничтожают окружающую среду: отравляют воду и воздух, сводят на нет леса Амазонки, взрывают бомбы на Новой Земле. Зато у нас народный кон-троль и зелёный патруль.

Сейчас думаю: как-то уже неловко над этим иронизировать. Ведь были же методы воздействия, и люди боялись засорять леса и водоёмы. Сегодня мы не любим слова «боялись». Мы хотим освободить общество от страха. Что же, это удалось. И теперь бесстрашные граждане устраивают свалки и масштабные помойки по всему когда-то замечательному моему пригородно-му тимирязевскому бору.

Освободившийся хам крошит и рушит. А забитый западный обыватель думает о будущем. Одно из самых незабываемых моих германских впечатле-ний – чистота и порядок, пресловутый Ordnung, который охотно поддержи-вается всеми. На родине мне говорили «знатоки» западного образа жизни: «А ты попробуй, брось там пачку папирос или разведи огонь в лесу – тут же выскочит страж закона и взыщет по полной». То есть, всё объяснялось бояз-нью наказания. Но я не увидел там нигде попыток насолить чиновнику или полицейскому и незаметно напакостить этим подбрасыванием пустых паке-тов и коробок. Не было этого. И в лесу достаточно мест, определённых для костра. Мы с дядей Володей шли долго, встречали их не раз, и похоже, они расположены вполне с учётом этаких традиционных переходов. И урны для мусора не выглядят кощунственно, как рисовал один из побывавших «там».



Дескать, представляешь, оскорбление какое: вдруг среди дикого леса – урна! Нет, там в лесу душа отдыхает, а в нашем – печалится.

Другое памятное с той первой германской поездки (это 2004-й) гостева-ние у моих старых друзей по Томску. Был конец октября. Мы отправились с Вилли Робертовичем на велосипедную прогулку. Выбрались за границы их небольшого поселения, открылись поля. И вот тут, на окраине леса, я увидел, как средних лет бауэр шевелил горящую листву. И горький дым так по-хорошему взволновал чувства. Я сказал своему товарищу: «Ну, жгут пря-мо как у нас». А он возразил: «Нет, тебе просто повезло. Есть всего две пят-ницы осенью, когда разрешают разводить костры». И опять же – этих дней вполне хватает.

Что же это за российская черта такая – нежелание чистоты? Нет, чистюль и аккуратистов в пределах своего дома и участка хватает. Но почему-то именно они беззаботно (или бездумно) захламляют пространство, для них чужое. Моя соседка прямо-таки помешана на стирке белья. Летом неустанно топится баня для подогрева воды, и плещутся на ветру рубахи и простыни. И когда ветер дует в нашу сторону, в дыму, который стелется над огородом, можно задохнуться. Это не запах дров, это зловоние и отрава, это отходы цивилизации – куски рубероида, современный упаковочный материал, от-жившая своё клеёнка.

А какие страшные картины предстают ранней весной. Природа ещё не успела нарастить спасительную зелень. Ещё не поднялась трава. И с дороги в обе стороны в сквозящем пространстве видны мерзкие плоды человече-ской деятельности. Год от году растут кучи хлама: поломанные столы, сту-лья, кровати, разбитые раковины, продырявленные вёдра, бачки, прогорев-шие кастрюли, жестяные и стеклянные банки. Много пластиковых бутылок. (Говорят, пластик начинает разлагаться где-то лет через триста.)

Вторжение человека в окружающую среду неизбежно. Но все согласи-лись с тем, как вполне вписались в дикую природу мосты и электролинии. Континенты опоясали автодороги. Посмотрите, они ведь тоже не обезобра-зили лицо планеты.

Просто свалки и сбросы вдоль дорог только у нас. Только у нас они не-наказуемы. Как сложно залучить на место какого-то инспектора экологи-ческой службы. Напиши бумагу, да желательно не с одною подписью. Они тебя потолкают по кабинетам. А если приедет, наконец, чиновник, то разве-дёт руками и пожмёт плечами. Кого ловить? Поезд ушёл. Вернее, грузовик, сделавший чёрное дело, давно уехал. Я думаю иногда про них – про этих водителей. Ребята за рулём, вы что, уроды какие? Вы что, не ведаете, что творите? Что это – простое наплевательство или «философский» подход – дескать, всё равно окружающий мир уже не спасти от разрушительных дея-ний человеческих.



Вот те на! Вместо рассказа о Германии взялся живописать нашу окружа-ющую действительность. Но знаете, почему? Как раз после Германии на-гляднее предстало это безобразие.

Стоит ли описывать замечательный Дюссельдорф с его многочисленны-ми большими парками, тихий старинный Оснабрюк – родину любимого с юности Ремарка? Всё это есть в путеводителях. Впрочем, на улочках этого самого Оснабрюка вспоминаешь, что две тысячи лет назад в этих лесистых местах древними германцами были разбиты тысячи римских легионеров. Памятная доска сообщает, что в 1348 году был написан первый известный городской уклад. Боже мой, какая старина. И сохранилась только часть её, потому что во время Второй мировой войны союзники разбомбили больше половины зданий.

А какая замечательная встреча была у меня в маленьком Дормагене! Встречала меня здесь моя школьная учительница, наш классный руководи-тель Берта Андреевна Фризоргер. Давно звали её сюда, но решилась она на переезд после гибели сына Володи. Долго и хорошо мы говорили, я остался ночевать в их доме (живут тут её дочь Валентина и внуки). Уезжал наутро, понимая, что едва ли мы свидимся с нею ещё. Так оно и вышло.

Под Ганновером, в местечке Лаатцен, навестил товарища по Томску, коллегу по альманаху «Сибирская старина» Володю Марьина. Он некото-рое время редактировал большого объема газету «Контакт», созданную для русскоговорящих, которые переселились в Германию. Газета должна была помочь им адаптироваться, предлагала консультации по различным вопро-сам, помогала найти знакомых. Была в ней и литературная страница. И сразу скажу: я на ней отметился парой стихотворений. Владимир всю жизнь ув-лекался экслибрисом: общался с теми, кто работает в этом жанре, создавал свои книжные знаки. И всё это продолжилось здесь. Участвовал в выставках в немецких и российских городах, вёл большую переписку. Я за него порадо-вался. А однажды с утра они с женой Эрной повели меня посмотреть ферму животных. В стороне от городка расположилась она. И живут там достаточ-но привольно свиньи и козы, овцы и кролики, куры и гуси … Сюда привозят детские экскурсии, чтобы молодые урбанисты знали в лицо братьев наших меньших. На обратном пути я приметил у дороги дерево, сохранившее в кон-це октября несколько груш. Я сорвал одну, надкусил и с удовольствием съел – оказалась сочной и вкусной.

* * * Ровно десять лет спустя мы оказались на германской земле уже втроём – с

женой Ольгой и сыном Глебом. В первое утро, 23 марта 2014 года, проснув-шись, я сказал себе: «Morgensing schwarzen Drossel. Утренняя песнь чёрного дрозда». Они голосили за окном, призывая в дорогу.

И мы вчетвером, ведомые дядей Володей (тётя Галя не ходок), двинулись к окраине города. Миновали школу, и после нам попадались идущие туда мальчишки и девчонки. За крупной дорогой начинается тихая улица, состо-



ящая из двух-, трёхэтажных особнячков. Во двориках – деревья в молодой листве, некоторые – в цвету.

Улица незаметно взбирается в горку, завершает её кафе, а дальше – до-рога, которую с двух сторон охватывают поля. Вот плантация рапса. Гро-мадные старые деревья по обочине. Люди: кто прогуливает собаку, кто про-сто гуляет. А кто и бежит трусцой. Вслед за дядей Володей приветствуем встречных бодрым: «Морген!». Откликаются не все. Справа вдоль нашей дорожки за лёгким забором тянется ипподром. Дядя Володя тут подрабаты-вает, заравнивая ямки после очередного забега. Мы прошли довольно много, свернули в лес, идём по косогорам уже лесными тропинками. Удивительно бодр и неутомим дядя Володя, и тогда – 10 лет назад – он меня этим пронял, а теперь тем более. Тут, в Германии, он проживает вторую жизнь. После си-ротского детства в сибирской деревне, которое пришлось на военную пору. После Казахстана, в котором стало неуютно, когда распался Союз. Сюда он с женой тётей Галей и семьями сыновей-дочерей приехал уже в пенсион-ном возрасте. Но стал подзарабатывать разносчиком рекламных изданий и пристрастился к этому делу. Пешие походы помогли ему обрести хорошую физическую форму, открывали новые горизонты в буквальном смысле – он узнавал соседние городки и поселения. А уж что касается Дюссельдорфа и окрестностей – тут уж он всё знает наизусть. Больше любит загородные про-странства – поля, лесные дороги, озёра.

В Казахстане достаточно хорошо закладывал, впереди маячил финал, мо-жет, без того, чтобы резко слететь с катушек, но просто потихоньку загнуть-ся. Здесь постоянные долгие походы способствовали оздоровлению. Режим и дисциплина. Простился с алкоголем. Не стал полным отказником – с нами за обедами пил виноградное сухое. Культура питья и качество вина – и вот уже ты вполне управляешь ситуацией. Тогда, десять лет назад, он был рад мне как спутнику в длинных прогулках. И вновь мы шли горами-долами с неутомимым дядей Володей.

После обеда решили пройтись теперь уже по городу до 36-этажной свеч-ки. Кажется – недалеко, на самом деле – не близко. Прошли комплекс про-даж Merсedes. Шикарные автомобили в полной досягаемости и наглядности. Глеб оживлён. Проходим по мосту, под которым с шумом проносятся элек-тропоезда. Но тут же, под ним, чуть левее, озерцо с плавающими утками. Ря-дом оставлена стена старого здания из красного кирпича, остальное снесено. Впечатляет соседство магистрали с тихим уголком.

Из моего дневника: 27.03.2014. После замечательного завтрака, устроенного тётей Галей,

вновь пешком в поход. Теперь уже мимо производства Merсedes. На пути огромное кладбище, где так покойно и зелено, несмотря на март. Отсутствие оградок. Вот череда одинаковых плит, надпись на одной из них « Sie sterben in KZ» (они умерли в концлагере). Даты смерти: 1942, 1943, 1945. Минуем



кладбище и пересекаем дорогу. За ней AQWA ZOO (водный зоопарк) – цель нашего похода. Но служительница, девушка с сигаретой у входа, сообщает, что зоопарк закрыт на долгий ремонт. Мы не расстраиваемся – вокруг об-ширный парк, в котором растут и цветут диковинные деревья. Первый такой тёплый день, говорит дядя Володя. Но каштаны и вишни уже в цвету. Кое-что переводим с Глебом, прибегая к помощи его телефона. Тисс столбча-тый. Серебристый клён. Голуби, белки, дрозды. И вдруг – уголок Японии: карликовые деревца, камни. Шум воды – маленький водопад. Потом Глеб замечает табличку на большом камне – благодарность японцу, который кон-сультировал устроителей этого уголка. Выходим к Рейну. Река работает: в обе стороны идут баржи-самоходки. Долгий путь назад. Уже кое-как тащим-ся. Уже и не до разговоров даже. Но дядя Володя бодр. Просто молодец! На нашем балконе (первый этаж) – анютины глазки как собачьи лица, встречен-ные нами в пути сегодня и вчера.

28.03. Сегодня в Дюссельдорфе кончилась забастовка водителей. Едем трамваем к Rheinturm – это телевизионная башня высотой 240,5 метра – наи-высшее сооружение города. И мы обозреваем город: парки, жилые районы, река Рейн.

Вечером снова катим трамваем в центр города. Две симпатичные девуш-ки-негритянки. С остановки вправо – и попадаешь в сплошной ряд магази-нов, нет, не ряд – они обступают со всех сторон. Впечатляют негры-служа-щие – представительные, даже величественные. Канал тёмной воды, вдоль него движутся пешие, велосипедисты, собаки. Лысые приземистые и разла-пистые деревья. Людей много, но нет шума и галдежа. А на воде вездесущие утки. С нами тётя Галя. Но она перезабыла остановки. Кое-как изъясняясь по-немецки, я и собеседников понимал наполовину. Но чу! Русская речь. И пара, уехавшая сюда 18 лет назад, подробно излагает, как нам добраться отсюда в родную часть города. На пути домой в вагоне три профуры хохо-тали дерзко и громко. Быстро, почти без сумерек падает ночь. Но сразу и фонари, и реклама, и окна магазинов.

29.03. Утром с дядей Володей и Глебом опять в поход. Ольгу как спут-ницу теряем. Идём на озёра. До них ходу дай боже. Мимо автоскладов, над автобаном, вдоль шоссе. Глеб неустанно снимает автомобили. Плюсы этой ходьбы: чувствуешь и ветер, и нарастающее тепло, и запах цветущих деревь-ев. Слышишь, как хлопают флаги Гартен-Центра, как позвякивают кольца, которыми они крепятся. И опять бегуны разного возраста. Кто хочет, отвеча-ет на наше «Морген!». Велосипедист, которому уступаем часть асфальтовой дороги, кивает нам: «Данке шён!».

Пришли к озёрам, одно из них большое, у берега – пара лебедей. На пути встречались разные спортивные сооружения – то перекладина, то торцы кру-гляка, по которым надо пробежаться, потом вообще – канатная дорога с гор-ки вниз, а там, при завершении, при торможении – подбрасывает вверх на жёстком сиденье. Вернулись уставшими.

Но вечером появились Саша и Наташа, Иван и Люся и мы отправились



в Altschtadt (старый город). Разный народ движется туда с трамвая. Ближе к Рейну уличка, на которой пивные ларьки с обеих сторон. Шумят подогретые ребята. Набережная полна. Беспечные лица. Прошла женщина в маске кош-ки с большим полосатым хвостом. По Рейну так же идут баржи. Столики, ка-жется, все заняты, но вот и мы отыскали место. И я отведал тёмное пиво Alt, о котором прочёл до приезда сюда. Обратный путь в сумерках. Мы вступили в живой коридор из громко галдящих любителей пива, слов не разобрать. От трамвая дорожкой среди дач, разделённых живой изгородью. Запах древес-ного дыма. А вот и костерок у порога одного дома, летят искры.

Вечер у Наташи дома. Вновь полный стол, как у тёти Гали, всё чудесно, но закрываются глаза. И я вижу на часах 0.10, значит, у нас уже раннее утро.

30. 03.2014. С Hauptbahnhofа (главного вокзала) едем в Кёльн. За окном – чудные зелёные поля, лошади. В вагон заводят велосипеды и выкатывают на остановках. Разная речь, и русская тоже. Мягкий ход электрички. Ещё до остановки виден Кёльнский Дом. Это великое произведение мастеров. Что удивительно: клевал носом в пути, даже вырубался. А здесь, в соборе, среди барельефов и витражей пришла ясность, бодрость. Хорошая энергетика, сказала Наташа. Я подумал, что люди входят сюда с лучшими мыслями, чувствами – вот отсюда и такая атмосфера. На площади – музыканты, тан-цоры, уличная художница. Старик на роликах искусно маневрирует между расставленными пирамидками. Прямо на глазах собралась сходка за Укра-ину, против Путина. Саша – с ходу: «Им заплатили по 30 евро. В основном – евреи». Заметил я, что наши бывшие соотечественники – поклонники Путина.

В туалете удалось даже пошутить по-немецки. Автомат не даёт воды и не включает сушилку одновременно. «Nur eine! - вскричал я и добавил: Das ist kluge Automat!» (Только одно! Это умный автомат!). «Also!» – откликнул-ся, улыбнувшись, клиент. Это немецкое «Also!» довелось слышать и позже, по-нашему что-то вроде «Ещё бы!». Фланируем вдоль Рейна, зелёные лужай-ки и парапеты заняты людьми. И ступеньки лестницы от собора к вокзалу тоже. В Макдональдсе пообедали. Всё вкусно и красиво. Ольга снимает всё вокруг, поворачиваясь по оси. Наташа назвала её Шрайбикус. Помню: был та-кой персонаж в учебнике немецкого языка в школе, типа юный корреспондент.

Дома в разговоре дядя Володя о пациентах хосписа, где работает Марина: – Одной ногой в могиле, а другую протягивает: «Ногти крась!». 2.04. Утром – в путь. За рулём Полина, рядом с ней Ваня и мы на заднем

сиденье. Опять, как десять лет назад, меня несёт по чудному автобану. На-вигатор привёл нас прямо к порогу дома Цейзеров. Вот и они – мои старые томские друзья – Вилли Робертович и Лида. Наши благодетели откланялись и уехали.

А мы после закусона, теперь уже с Лидой, поехали за форелью. Мимо зелёных полей, больших деревьев, мимо тёмного, по-настоящему дикого леса наследника барона к усадьбе торговца рыбой. Старый дом красного



кирпича. Прошли к пруду, где плавали утки, а под деревянными мостками всплескивала рыба. Во дворе крепкая женщина с покрасневшими от холод-ной воды руками черпала сачком живую рыбу из большой ёмкости и бросала в железный короб. Потом включила ток, форель перестала биться. Сложили её в большой полиэтиленовый мешок.

После обеда тихо объезжали с Лидой их деревню. И старые строения, и новостройки – всё добротно, уютно. Встретили их сына Сашу, его жену Ольгу, их девчонок.

3.04.2014. Пешком мимо дома пивовара с кружкой и большой бутылью у входа. Мимо фермы крепкого бауэра с приглушённым запахом свиного на-воза. За сеткой в поле стоят несколько яков: густая жёсткая шерсть и равно-душный взгляд почти не видимых в шерсти глаз. И опять на всём протяже-нии пути эти приметы обустроенности, уюта, не приметы даже, а сам уют. И взаимоприветствия – и старые люди, и малые дети. Цветы, велосипеды. Gemutlich (уютно). И эта немецкая уютность, опрятность подводит тебя к уверенному ощущению надёжности всего окружающего мира.

А дома Вилли уже мастерски закоптил рыбу во внутреннем дворике. Тут же, на открытой веранде, за большим столом, нам и предстоит её отведать. Вечером пришли Саша, Оля и дети. Разговоры. Саша толкует о постиже-нии смысла жизни, о переселении душ, о взаимоотношениях людей. Просто философ. Десять лет назад говорил только об автомобилях. Так ведь 10 лет – большой срок. Форель просто тает во рту. Мастер! Вилли говорит, что со-седи и знакомые, отведавшие его рыбу, просили закоптить для них. Отказал-ся. Процесс не такой уж лёгкий, просить с них достойные деньги неловко, а здоровьем уже тоже не похвалиться. Да, я вижу, Вилли сдал, почти нет того живого блеска в глазах, который отличал его в Томске. Но нет-нет и вспых-нет что-то знакомое.

К ночи зашуршал по пластиковой крыше веранды дождик, потом разо-шёлся и, наконец, ожила труба водостока.

4.04. Однако с утра не дождит. И после завтрака поехали мы с Лидой по окрестностям. Ждали привычных уже домиков с зеленью, со стрижеными деревьями рядом. Но после пробега полями въехали вдруг в другое изме-рение. Это Квакенбрюк – городок-игрушка, декорация к фильму по сказкам братьев Гримм. У домов – скульптуры лягушек разного цвета и размера – символы города. Слышите в его имени «квак!»? Собор святого Сильвестра с памятными могильными плитами вокруг него. Древние дома, на которых таблички говорят: «Выстроен в 1300…каком-то году, обновлён в 1600…та-ком-то, ремонт в 1901-м». На одной улочке – ярмарка цветов. В том числе Blumen aus Amsterdam (цветы из Амстердама), торговля из вагончиков пря-ностями и сладостями. В итальянском кафе полакомились мороженым.

Вскоре после обеда подъехал Юра, которого усадили за стол. Собрали наши узлы, присели в комнате на дорожку, вышли к машине и обнялись на прощание. Поехали, и долго не отпускала меня тоска-печаль: кто знает, не последний ли раз свиделись.



Прерву дневниковые записи, чтобы сказать, кто же такой Юра. Он – мой ученик в Монастырской средней школе Шегарского района, куда я приехал по распределению после университета, он – выпускник моего первого де-сятого класса. О чудесной деревне Монастырке рассказ отдельный, о Юри-ных одноклассниках – тоже. Они звонят, рассказывают о новостях – хоро-ших и печальных (редеют их ряды, уходят из жизни больше мальчишки). Жена Юры Эмма – немка, и благодаря этому факту они в 90-е переселились в Германию. Эмма продолжила работу воспитателя, знакомую по России, с некоторыми поправками на другую реальность. Юра – профессиональный водитель – здесь тоже сел за руль тяжёлой автомашины, стал германским дальнобойщиком. Обнаружил меня в Интернете, и началось наше интенсив-ное общение. Он проявил большой интерес к современной российской лите-ратуре, и я, в меру сил и в соответствии со своими вкусами, выступил этаким навигатором. Он говорил (по скайпу), что если случится быть в Германии, мы обязательно должны увидеться. Такой час настал.

Уже в сумерках достигли города Мёльна. Эмма готовит ужин. Юра гово-рил в пути, что здесь будет холоднее, чем в Нортрупе у Лиды. Но в их зим-нем саду с огромными окнами тепло и уютно за столом со свечою и всякими вкусностями. Юра прикупил и ром, и виски, и коньяк, и вино. Начали шам-панским и здравицами за встречу. Появился и кот Тимофей – Тимми.

5 апреля. За окном дождь, и в зимнем саду слышно, как он ходит по крыше. Но Юра настроен непреклонно: в путь на Берлин! Сложили в ба-гажник зонты, поехали. Морось за окнами машины и небо беспросветно. И вдруг перед самым Берлином – сухой автобан, светлеют небеса. И все наши часы в этом городе не омрачились дождём. Лишь несколько капель упало у Рейхстага и Тиргартена. Перед Рейхстагом представил я (и вспомнил кино), какая бойня тут происходила, как простреливался каждый метр, но ясен был исход, и уже непонятно зачем гибли люди с той и другой стороны.

Величественный город и очень разный. Доброжелательные люди, как я вижу, из разных мест, как и мы – не берлинцы. На Унтер ден Линден – ста-ринные экипажи, кареты, на одной из которых рядом с кучером сидит спо-койная маленькая собачка. Человек во фраке надувает гигантские мыльные пузыри, продают вкусные свежие сосиски. На пути домой, в самом начале, под Берлином обрушился дождь, да ещё какой!

Юра, не снижая скорости, уверенно шёл по автобану. Так что город Бер-лин как будто обошла непогода. Или природа вознаградила нас за устрем-лённость. Не зря мы говорили, подбадривая себя, что надо поверить, поже-лать лучшего, и всё будет по-нашему, то есть хорошо. Кстати, на урне уже на берлинском вокзале Панков я прочёл этот девиз: «Alles wird gutes» (всё будет хорошо).

Недолгим было наше пребывание у Юры и Эммы, но каким насыщен-ным! Были мы в Гамбурге, который в этот сумрачный день предстал в осо-



бенном очаровании и величии. И как оживлял его аккордеон, на котором по-жилой музыкант азартно играл Астора Пьяццоллу. Были в Травемюнде, где на балтийское побережье в тот дождливый день набегали серые волны и где увидели мы старейший в Германии (возведенный в 1539 году) и самый вы-сокий в Европе (115 метров) маяк.

А старая часть Мёльна, где живут наши друзья, до сих пор снится и на-яву вспоминается. И памятник Тилю Уленшпигелю, и брусчатка площади, и озеро…

(Сегодня на моей полке стоят колокольчики разного размера и разного звучания. Это Юра презентовал, узнав, что я к ним неравнодушен. Позво-нишь в заливистый медный, в тонкий фарфоровый, и озвучиваются чудес-ные мёльнские дни.)

И вновь навестили Владимира и Эрну Марьиных. И гуляли с ними по уютному Лаатцену и окрестностям, и смотрел я всякие замечательные ста-рые штучки, прикупленные Володей на блошином рынке в Ганновере (это рядом). Он и мне подарил чудную фаянсовую фляжку, расписанную сценка-ми из четырёх времён года.

Марьины сполна использовали шанс, который предоставило им геогра-фическое положение и состояние пенсионеров. Все музеи старой Европы, все её антикварные лавки и тротуары с уличной торговлей были к их услу-гам.

Замыкая круг объезда друзей, двинули электричкой в Дюссельдорф.

Всё как 10 лет назад: в Миндене пересадка, поезд так же пришёл с опо-зданием, бежим через туннель, затем по платформе, огибаем крыло вокзала и вот он – первый путь. И вот он – наш поезд. Нас видят и машинист, и кон-дуктор. Видят и ждут. Вбегаем в вагон. Кондуктор, улыбаясь, нам: «Sport!». Отфыркиваясь, соглашаюсь: «Ja, starke Sport!». На верхней площадке ваго-на хороший обзор. Домики открываются одной стороной, затем другой – по ходу движения поезда. Зелёные поля, жёлтые поля рапса, цветущие деревья, автобан. Я урывками сплю, выныривая из каких-то зелёных снов. Большой город Дортмунд. Свисток кондуктора как будто в игре. Но, подчиняясь ему, машинист трогает наш маленький состав. Мелодичный перезвон – этакий аккорд – при отправлении. В вагоне – ненавязчивый запах дезодоранта. Вот городок сверху: на улицах машины, люди, а крыши невысоких домов про-плывают почти вровень с нашим вторым этажом. Приближаемся к Дюссель-дорфу, уже Эссен. Вышел паренёк с бородкой пушком из нашего вагона, его встречает товарищ, они не спешат, стоят, закуривают, беседуют. Большие тучи развешены по небу, в разрыве их сияет солнце. Всплеск мокрых после дождя крыш. Большое дерево, всё в птичьих гнёздах. Мы прибываем.

Но ведь это еще не был конец путешествия. Через день ранним утром мы покатили в Голландию, в Амстердам. Здесь о нём ничего писать не буду. Он



стал «героем» одного из последних моих рассказиков. Уезжали вечером, и не отпускал этот город, так не хотелось расставаться. Закрыл глаза, пробуя дре-мать, и видел, как на волне его канала качаются бакены и на одном из них – большая, уверенная в себе чайка. И слышал музыкальную машину-шарман-ку на большой площади, которую пересекают самые разные люди – юные и пожилые, негры и японцы…

* * * В рекламном проспекте читаю: «Особенно медики рекомендуют не отка-

зывать себе в удовольствии путешествовать после 45-50 лет, когда происхо-дит гормональная перестройка организма и когда человек наиболее подвер-жен депрессивному состоянию».

По мнению геронтологов, однообразие жизни, отсутствие новых впе-чатлений и, как следствие, нехватка пищи для размышления приводят к до-срочному старению организма. Оказывается, новые впечатления так же не-обходимы для центральной нервной системы, для ее полноценной работы, как и удовлетворение потребности во сне.

Да, я давно уверяю себя и окружающих, что предпочитаю уединенный образ жизни за книгой и компьютером. Но ведь и вправду привычный круг общения не даёт почувствовать динамику жизни. Польза свежих впечатле-ний неоспорима. И потребность в них возникает, так сказать, от нужды вы-сокого порядка.

До того как открылись границы, я немного узнал родную страну – и крас-ноярскую тайгу, и краснодарские станицы, и черноморское побережье, Ялту и Сочи. Наконец Питер и его окрестности… Всё это здорово помогало ощу-тить мир. Увидеть, как живут другие люди.

Это всё-таки совсем не то, что узнавать из книг и рассказов. Остаются воспоминания не головные, а чувственные.

Поездки в далеко помогают понять, осознать, что не может быть только одного способа прожить жизнь. Каждая культура особая, как и каждый чело-век, представляющий эту культуру. И всё это позволяет по-новому взглянуть на окружающее. Нет, я прекрасно понимаю, что как следует не узнал, чем живут люди в тех странах, где я побывал, что их волнует, заботит. Но пусть не так глубоко, не основательно, пусть на короткое время ты погружаешь-ся в атмосферу незнакомых городов, неизвестного окружения, иного образа жизни.

Да, мне уже тягостны и утомительны перелёты, а особенно утомительно время между рейсами в аэропорту. Но это искупается тем, что во время пу-тешествий обостряются все чувства, по-другому переживаются мгновения, часы и дни жизни.

В рекламном проспекте читаю: «Путешествия являются эффективным способом саморазвития и неиссякаемым источником вдохновения».



Вениамин КОЛЫХАЛОВ

ПАРОДИИ

срыв и взрыв доБроты…Я сорвался.Опять стал бякой.Косо стала жена смотреть… Н. Игнатенко

Путь от б я к и до н е б я к иМожет вычислить жена.Эх, пошла бы кулебякаПод стаканишко вина.Лучше, если бы бордо,Но опять, опять б у р д о.И жена выводит соло.К удивленью – взгляд прямой:– Коля, выпил бы рассола…Выпей…личико умой…

тиХий сплавСтихи сплавляю по реке… С. Максимов

Решил стихи я сплавитьпо реке.

Все строчки из березыи осины.

Смотрю на них, шагая,налегке.

Утонут, так не жалкодревесины.

душа-горемыка…Отчего так печальныелистья летят,Под рубахою душу лаская. М. Андреев

Назвалась береза свахойИ шумит у камыша.

Рядом с пупом под рубахойПригорюнилась душа.


Запах соли. Запах пота.Хочет скрытница рыдать.Если лопнет отчего-то –

Под рубашкой не видать…Бесприютная. Нагая.

Без своих надежных стен.Никакая бы другая

Не залезла под сатин.

резон и озон…В моей руке 0,7 бутылиЗаметный груз. В том есть резон.Покуда мир не опостылел,Присядем просто при звезде,Мешая вермут и озон. В. Крюков.

В моей руке 0,7 бутыли,0,5 буханки, сыра 0.Как братцы молоды мы были,Но нас смогла почикать моль.Ах, вермотуха-бормотуха!Когда хлобыснешь из горла,Улыбь от уха и до уха,Жизнь безмятежна и светла.Закусишь хлебом и озоном,И втянешь запах рукава -Захочешь прыгать по газонам,А кайф такой – всё трын-трава.0,7 бутылки – груз солидный,Простой бутылке не чета.Хотя там градус половинный,Зато объёмна и крута.Пока поэт не отбутылилИ старость не его сезон.И вермуток не опостылел,И есть покудова озон.

Послесловие:0,7 бутылки – сколько это?От полведра считать? Ведра?Обмерить русского поэтаНельзя, особенно с утра.

ЧТО СМЕШНОГО Вениамин КОЛЫХАЛОВ


Геннадий АНКУДИНОВ

БАСНИ

заяЦ-ловелас Заяц хвастался в лесу: «Уложу в постель лису!». Но добившись благодати, Съеден прямо был в кровати. Басни сей мораль не нова: Если ты не Казанова, Не хвались перед толпой – Избежишь позор с бедой!

самовлюБлённая лягушка Лягушка в зеркало глядела, Ей нравилась она сама. Залюбовавшись, просмотрела, Как близко цапля подошла. Что делать ей, теперь не знает! Несчастья вряд ли избежать. Оплошность душу раздирает, Но что-то надо предпринять. Прикинулась, что рада встрече, И перед зеркалом вертясь, Себя в задорной, страстной речи Чрезмерно восхвалять взялась: «Не правда ли, какие глазки? Какое брюшко у меня! Мой голос лучше всякой пташки, Вплоть до любимца соловья...» Птица послушала немного, Из уваженья к красоте. Но, проглотив, недоумённо Подумала: «На вкус, как все!».

Не заводите разговоров О самобытности своей. Попридержите нрав и норов И жизнь окажется длинней!


капуста и коза

Козе был выделен вилок капусты Белокочанной, килограммов в пять. Чтоб не были зимой желудки пусты У семерых её родных козлят. Проинструктировали шинковать и квасить. В придачу дали тмин, анис, укроп... Но по дороге вышел с нею казус, В который не поверил козий лоб! Всё то, что не смогли за лето сделать Ни тля, ни гусеница, даже – моль! В запамятстве она капусту съела, Забыв про вечный материнский долг. Опомнилась. Тогда, давясь и плача, Пыталась изрыгнуть несчастный ком. И тут подстерегала незадача – Так обрекла детей на скудный корм. Простой намёк мой поняли, друзья? Козе капусту доверять нельзя!

ЧТО СМЕШНОГО Геннадий АНКУДИНОВ


АВТОРЫ НОМЕРА

Геннадий Степанович АНКУДИНОВ

Родился в 1955 году в Томске. Окон-чил Томский автомобильно-дорожный техникум. Публикации во многих коллек-тивных сборниках, в журнале «Сибирские Афины». Автор книги пьес «Вознесение». Дипломант Международного конкурса драматургов 2015 года.

Работает на Томском нефтехимиче-ском комбинате.

Александр Анатольевич БЕЛОВ

Автору 40 лет. Окончил гуманитар-ный факультет Новосибирского универ-ситета, работает преподавателем. Побе-дитель городского открытого поэтиче-ского турнира «Предназначено на СЛЭМ». Публиковался в литературных журналах «Бийский вестник», «После 12», «Ново-сибирск».

Живёт в Новосибирске.

Сергей Алексеевич ЗАПЛАВНЫЙ

Родился в 1942 году в Чимкенте. Окончил историко-филологический фа-культет Томского университета. Поэт и прозаик, автор многих книг. Член Союза писателей России. Лауреат нескольких литературных премий. Действительный член Петровской академии наук и ис-кусств.

Живёт в Томске.

Михаил Андреевич КАЗАНЦЕВ

Родился в Кемерово в 1945 году, с 1952 жил в г. Калтан. Окончил истфак Томского государственного университета. Служил в армии, преподавал в техникуме, школе, трудился в шахте на подземных работах. Ветеран труда. Печатался в жур-нале «Огни Кузбасса».

Живёт в деревне Верхний Калтан Но-вокузнецкого района Кемеровской обла-сти.

Александр Петрович КАЗАРКИН

Родился 27 ноября 1941 года в де-ревне Дресвянка Новосибирской области. Доктор филологических наук, профессор Томского государственного университета. Член Союза писателей России. Член ред-коллегии журнала «Начало века». Автор книг «Пульс времени» (1985), «Литера-турно-критические оценки» (1987), «Где та земля Чистая? (о природе и литературе Сибири)» (1988), Вокруг «Мастера и Мар-гариты» (1988), «Русская литературная классика ХХ века» (1995), «Русская лите-ратура и философия Серебряного века» (2001), «Русская литературная критика ХХ века» (2004). Последняя книга отме-чена Губернаторской премией, является первым в России монографическим из-ложением истории русской критики ХХ века. Казаркин автор и составитель учеб-ника «Сибиреведение» и книги «Предания старого тракта». Лауреат Всероссийской литературной премии имени Н.А. Клюева.

Вениамин Анисимович КОЛЫХАЛОВ

Родился 8 апреля 1938 года в дерев-не Кандин Бор Нарымского округа За-падно-Сибирского края. Вместе с братом Владимиром (1934 г.р.) рос и воспиты-вался в детском доме на Васюгане в по-сёлке Усть-Чижапка.

Первые стихи опубликовал в 1960 году в газете «Тихоокеанский комсомо-лец». В 1976 году принят в Союз писате-лей СССР.

Выпускник Литературного института имени М. Горького (г. Москва).

Член Союза писателей России (1976 г.).

Автор многочисленных книг прозы и многих поэтических книг. Стихи для детей — «Страна Бурания» (1988 г.), «Дождь-рыбак» (2007 г.), «Живые циф-ры» (2008 г.).

Живёт в Томском Академгородке.



Владимир Михайлович КОСТИН

Родился в 1955 году в Абакане. Вы-пускник филфака ТГУ, кандидат филоло-гических наук.

Работы в сфере тележурналистики. Член Союза российских писателей. Автор книг прозы «Небо голубое, сложенное вдвое», «Годовые кольца», «Коробок», романа «Колокол и болото», пьесы «От равнины до равнины, через три реки», по-ставленной Томским театром драмы. Но-минант литературной премии «Большая книга».


Владимир Михайлович КРЮКОВ Родился в 1949 году на севере Том-

ской области. Окончил историко-фи-лологический факультет Томского уни-верситета. Автор нескольких сборников стихотворений. Книги стихов и прозы «Линия ветра» (1999), «Жизнь пункти-ром» (2007), «Мальчик и другие истории» (2013). Книга воспоминаний «Заметки о нашем времени» (2014).

Публикации в журналах России «Звезда», «Знамя», «Москва», «Урал», «Литературная учёба», «День и ночь», в русскоязычных альманахах Германии.

Член Союза российских писателей.Живёт в селе Тимирязевском под

Томском.

Вадим Николаевич МАКШЕЕВ Родился в 1926 году в Ленинграде. В

1941 году семья, проживающая в ту пору в Эстонии, была репрессирована. Отец писателя погиб в концлагере, а мать и сестрёнка умерли в ссылке на Васюганье. Из 20 лет, прожитых на севере Томской области, 13 лет Макшеев был спецпере-селенцем.

В 1973 году в Москве вышла пер-вая книга писателя – сборник рассказов «Последний парень». Сегодня он – автор многочисленных художественных и пуб-

лицистических книг, его произведения включены в антологии. Член Союза пи-сателей России с 1977 года. Заслужен-ный работник культуры РСФСР (1995). Награжден знаком отличия «За заслуги перед Томской областью».

В.Н. Макшеев неоднократно публико-вался за рубежом в издающихся на рус-ском языке журналах «Таллинн», «Раду-га», «Вышгород» (все в Эстонии).


Юрий Максимович МАЛЫШЕВРодился в 1942 году в Костромской

области. С 1964 года и по настоящее вре-мя живёт в Северске. В 1971 году окончил исторический факультет ТГУ. Полковник в отставке. Печатался в коллективных сборниках Томска, Северска и Перми. Пуб ликовался в нашем журнале.

Автор сборника «Здесь лето промча-лось моё» (Северск, 2009).

Александр Ревович РУБАН Родился в 1955 году в Томске.Учился (1962-1977) – средняя школа

и Томский политехнический институт.Работал инженером, журналистом,

охранником, отделочником, шорником, занимался полиграфическим дизайном.

Член Союза писателей России с 1992 г.

Александр Сергеевич ТАРАЗАНОВРодился в 1954 году в Томске. Служил

в рядах СА (стройбат). Окончил Томский коммунально-строительный техникум и был рабочим, электриком, кочегаром и т.д. Печатался в журнале «Сибирские Афины» и «Начало века». Выпустил в 2001 году со своей женой Ириной Кисе-лёвой совместный сборник стихов «При-косновение». Прозу публиковал в интер-нет-журнале «Наша улица» в 2015 году (рассказ «Игнат и попугай»).




Валентина Анатольевна ЧУБКОВЕЦ

Родилась 7 мая 1962 года в п. Батури-но Асиновского района Томской области. Публиковалась в коллективных сборни-ках, в журнале «Начало века», участница международного конкурса «ЛИТОДРА-МА» (пьеса «Любовь и черти»), автор книг «Стихи разных лет», «Я верю», «Сти-хи для детей». Книги рассказов «Всякое бывало», «Не предавай». Член Союза пи-сателей России.


Олег Яковлевич ЯВТУШЕНКО

Родился 4 сентября 1964 года в с. Чапаево Полтавской области. В 1986 году окончил механико-математический

факультет ТГУ. Сначала работал в НИИ Интроскопии при ТПУ, затем в органах соцобеспечения. В настоящее время фри-лансер (что-то типа безработного).


Сергей Константинович ЯКОВЛЕВ

Родился 11 сентября 1950 года в селе Воронина Пашня Асиновского района Томской области. Окончил Литератур-ный институт имени М. Горького. Учился в семинаре Владимира Кострова. Член Союза писателей России. Автор книг сти-хов «Краснопогодье», «Дикая роза ши-повник», «Берестень» и других. Член ред-коллегии журнала «Начало века». Член Союза писателей России.


НАЧАЛО ВЕКАЛитературный и краеведческий журнал

Издание томских писателей

Главные редакторыГ. Скарлыгин

В. Крюков

Технический редакторО. Карташов

КорректорЕ. Юзефович

Редакция журнала принимает к рассмотрению первые экземплярырукописей, отпечатанные на машинке через два интервала

либо набранные на компьютере через полтора интервала (12‒14 кегль),желательно с приложением набранного текста в любом формате

на любом цифровом носителе.Редакция знакомится с письмами читателей,

не вступая в переписку.

Учредитель: Томское региональное отделение Союза писателей России.Адрес редакции: г. Томск, ул. Шишкова, 10.Адрес издателя: г. Томск, ул. Шишкова, 10.

Адрес учредителя: г. Томск, ул. Шишкова, 10.

Свидетельство о регистрации СМИ ПИ № ФС121331 от 21 марта 2007 года.Выдано управлением Росохранкультуры РФ по Сибирскому федеральному округу.

© Составление и оформление: «Начало века», 2015 г.Формат 70X108 1/16. Печать офсетная. Усл. печ. л. 18,2. Тираж 900 экз.

Дата выхода журнала 10.09.2015. Цена свободная.

Отпечатано в ООО «Томская полиграфическая компания»,г. Томск, ул. Пушкина, 40/1

Documents

Начало века. - 2014. - № 1 · Начало 5 ВЕКА 3 2015 почти не обращая внимания на заклю-ченных, а те, побросав работу,