Серебряныйгерб

СобраниеСочиненийв15т.

М.,КнижныйКлуб"Терра",т.2

2001год

Главапервая

ТЕЛЕФОН

Зуев высыпал из ранца полдюжины мелких иконок — медных, жестяных, деревянных,бумажных,— разложил их перед собою на парте и стал деловито целовать их подряд, боясьпропуститьхотьодну:какбыонанеобиделасьинесделалаемукакой-нибудьгадости.

Зуев молился недаром: через три или четыре минуты в нашем классе начнется диктовка,страшнаядиктовка,которуюмыждалиодиннадцатьдней.Одиннадцатьднейназадкнам,стучавысокими каблучками, вошел наш директор Бургмейстер (Шестиглазый, как звали мы его) и,словно читая стихи, сообщил нам своим певучим, торжественным голосом, что господинпопечительучебногоокругаегосиятельствографНиколайФердинандовичфонЛюстихнадняхосчастливитнашкласспосещениеми,бытьможет,пожелаетприсутствоватьнарусскомурокевовремядиктовки.

Теперьэтотденьнаступил.

Мне особенно жалко ТимошуМакарова, моего лучшего друга, сидящего сзади, наискосок отменя.Унегонедавнобылтиф,ионсильноотсталоткласса.Еголопоухое,рыжееотвеснушеклицовыражаетсмертельныйиспуг.

—Тимоша…Погоди…япридумал!

В одну секунду я вытаскиваю у себя из-за пазухи веревочный хвост от бумажного змея,привязываюксвоемубашмаку,адругойконецсуюТимоше:

—Привяжикноге…Дапокрепче!

И,покудаонвозитсясузламихвоста,говорю:

—Дернураз—запятая.Два—восклицательный.Три—вопросительный.Четыре—двоеточие.Понял?

Тимошавеселокиваетголовойипыжитсясказатьмнекакое-тослово.Ноонзаика,иизортаунеговылетаюттолькодве-трибуквыибрызгислюны.

РядомснимсидитМуняБлохин,маленький,кудрявыйибыстрый.Онтотчасныряетподпарту:расширитьтелефоннуюсеть.

Неможетжеондопустить,чтобытакимзамечательнымизобретениемпользовалсявсегоодинчеловек!Нет,заспинойуТимошисидитвторогодникБугай.Нужнопровестителефоникнему.

Блохин достает из кармана бечевку и протягивает ее от Тимоши к Бугаю. Тот быстроприкрепляетеексвоейправойноге.

Рядом с Бугаем— Козельский, последний ученик в нашем классе, Зюзя Козельский, плакса,попрошайкаитрус.

Нужнопровестителефоникнему,нетоонзаскулитизахнычетивыдастнасвсехсголовой.

За Зюзей Козельским, на «Камчатке», у самой стены сидят знаменитые на всю гимназиюгубошлепыилодыри,пучеглазыебратьяБабенчиковы.Унихкулакикакгири,нужнопротянутьтелефонныенитиикним.

— Не забудьте же,— повторяет Блохин.— Раз— запятая, два— восклицательный, три—вопросительный,четыре—двоеточие.Поняли?

АЗуевхотьикрестится,хотьибормочетмолитвы,нокраемглазавсевремяпоглядываетнаменяинаМуню.Ивдругсгребает,каклопатой,всехсвоихсвятителейвранец,срываетусебясшеишнуроки,опустившисьнаколениподпартой,хозяйственнопривязываетегокмоемубашмаку.

В нашем классе я считался чемпионом диктовки. Не знаю отчего, но чуть не с семилетнеговозрастаяписалбезединойошибкисамыедремучиефразы.Взапятыхнеошибалсяникогда.

По другим предметам я бывал зачастую слаб, но по русскому языку у меня была сплошнаяпятерка,хотяислучалось,чтотутже,пососедствуспятеркой,мнеставиливтетрадкуединицу—закляксы.Писатьбезкляксятогданеумел,ивсемоипальцыпослекаждойдиктовкиобычнобылиизмазанычерниламитак,словноянарочносовалихвчернильницу.

Новотраспахнуласьдверь.ВклассвошелнеБургмейстер,несиятельныйЛюстих,которымнаспугалиодиннадцатьдней,акакой-тодубоватыйнезнакомецснеподвижным,топорнымлицом.Инемедленноначалдиктоватьнамдиктовку.

Пришлосьпоработатьмоейправойноге!Всевремя,покадлиласьдиктовка,ядергал,идергал,идергалногоютак,чтоуменядажевглазахпотемнело.

Диктовкабылатакая(язапомнилееотсловадослова):

«Втотдень (дерг!), когдадоблестныйИгорь (дерг!), ведущийвойскаизлесовиболот (дерг!),увидел (дерг!), что в поло (дерг!), где стояли враги (дерг!), поднялось зловещее облако пыли(дерг!),онсказал(дерг!дерг!дерг!дерг!):«Каксладкоумеретьзаотчизну!»(дерг!дерг!)

Нашипартыдрожали,каквсудороге.ЯбезусталипередавалсвоисигналыЗуеву,иТимоше,иМуне.ТимошапередавалихБугаю,Муня—КозельскомуибратьямБабенчиковым.

По окончании диктовки дубоватый незнакомец с неподвижным, топорным лицом взял нашитетрадииунеснеизвестнокуда.Этобыл,какпотомоказалось,важныйчиновникизканцеляриипопечителяЛюстиха.

Иблагодарилажеменявсяспасеннаямноюшестерка!ЗюзяКозельскийобещалмнеодногоизсвоих голубей, братья Бабенчиковы — полную фуражку изюму, так как у их отца наЕкатерининской улице была лучшая в городе лавка, где продавалисьфиники,фиги, кокосовыеорехи,халва.

Через неделю в класс деревяннойпоходкой снова вошелнезнакомец в сопровождениинашегонаставника Флерова и заявил, что, по приказу господина попечителя учебного округа егосиятельстваграфафонЛюстиха,комиссияпопроверкеуспеховучащихсярассмотрелатетрадиснаписаннойнамидиктовкойиотметилаоднустраннуювещь…

Незнакомецпорылсявтетрадях.

—ВотхотябыЗуевГригорийиКозельскийИосиф…Нельзялипригласитьихкдоске?

ЗуевиКозельскийсудовольствиемподбежаликдоскеискромноприосанились,ожидаяпохвал.

Незнакомецглянулнанихивдруг,кудивлениюкласса,улыбнулсясовсемкакживойчеловек.И,повернувшиськдоске,написалнанеймеломтакое:

«Втотденькогда:доблестныйИгорьведущий?войскаизлесовиболотувиделчтовполегде?стояли,врагиподнялось!?зловещееоблакопыли?»

— Вот как написал свою диктовку ученик третьего класса Козельский Иосиф. За такуюдиктовкуединица,конечно,слишкомбольшаяотметка.МыставимКозельскомунуль,равнокакиГригориюЗуеву.

Всезахохотали,кто-тосвистнул.Незнакомецпостучалдеревяннымсвоимпальцемпокафедреипроговорилужебезвсякойулыбки:

—Ноестьсредивастакие,чтодаженулянедостойны.ЭтоМаксимиАлександрБабенчиковы…БабенчиковАлександрнаписалсвоюдиктовкутак:

«В тот день когда доблестныйИгорь ведущий войска из лесов и болот увидел что в поле гдестояливрагиподнялосьзловещееоблакопылионсказалкаксладкоумеретьзаотчизну».

Беда произошла оттого, что почерк был у меня очень медленный, детский, а у товарищей—быстрый.Даипроклятыекляксысильнотормозилименя.Когдаяструдомвыводилтретьеиличетвертое слово, мои товарищи уже писали седьмое, девятое. Слепо понадеявшись на мойтелефон, товарищи, сидевшие далеко позади, уже не шевелили мозгами и по сигналу готовыбыли ставить запятые внутри каждого слова, даже разрезая его пополам, чего сроду не делалсамыйотпетыйдуракстехпор,какнасветесуществуетдиктовка.

Послеэтогодняядолгонемогникашлянуть,низасмеяться,нивздохнуть,ничихнуть—такболели у меня ребра от той благодарности, которую выразили мне мои сверстники, главнымобразом братья Бабенчиковы. Напрасно я доказывал им, что ни одно великое изобретение небываетнапервыхпорахсовершенным:онибылиглухикмоимслезамипротестам.

Вернулсяявгимназиюлишьначетвертыесутки.

Молваотелефонегуделаивкоридореивклассах.

Но Шестиглазый предпочел притвориться, будто ничего не слыхал: иначе ему пришлось бывоздать по заслугам и Гришке Зуеву, и братьям Бабенчиковым, которые по особым причинампользовалисьегоблагосклонностью.

Вскореначалисьунасэкзамены.Ясовсемзабылотелефоне.Ночерездвагода,впятомклассе,случиласьсомнойбеда,окоторойясейчасрасскажу.Тут-томнеиприпомнилимойтелефон,ияпонестакоенаказание,какогонезабудудоконцамоихдней.

Виновникомэтойбедыбылнашгимназическийпоп.

Глававторая

«ДА-ДА-ДА!»

ЗвалипопаМелетий.Оноченьстаралсябытьдобрым.Толькоэтоплохоудавалосьему,потому

что он был очень обидчивый. Заведет тихим голосом сладковатую беседу о том, что все мыдолжнынежнолюбитьидрузейиврагов,ивдругпозеленеетотзлости:

—Каквысмеетесмеятьсянадомной!Бондарчук,почемутыхихикаешь?

—Батюшка,янехихикаю!

—Нет,тыхи-хи-каешь!Всевытамсзадихи-хи-каете!ВотЛободанехи-хи-кает!Зуевнехи-хи-кает!Косяковнехи-хи-кает!Авыхихикаете!Почемувыхи-хи-каете?

—Батюшка,мынехихикаем!

На уроках он всегда был какой-то рассеянный. Соберет всю бороду в кулак, уставится в однуточкуиповторяетмечтательно:

—Да-да-да-да-да!

Отвечаешь ему урок, а он смотрит сквозь тебя куда-то вдаль и говорит невпопад, поддакиваясвоимсобственныммыслям:

—Да-да-да!

Однажды вздумалосьмне сосчитать, сколько раз в течение урока он произносит это слово.Ясталзаписыватьпальцемнапарте,всякийразмакаяпалецврот:

«30…40…48…53…60…»

МоимсоседомбылГришкаЗуев.Впервыеминутыонравнодушногляделнамоивычисления,нов классе стояла такая скучища, что надо же было заняться хоть каким-нибудь делом. И вот,поплевавнапалец,Зуевтоженачинаетисписыватьцифрамисвоюполовинупарты.

Понемногумыобаприходимвазарт.

Всякий раз, когда замечтавшийся поп произносит свое «да-да-да», мы, торжествуя, стираемладонями предыдущую цифру и быстро пишем новую. Каждое свежее «да» радует нас, каквыигрыш.

Новскореяснегодованиемзамечаю,чтоЗуевначинаетмошенничать.Вместо211онставит290,а потом сейчас же 320. Его мошенничество возмущает меня. В гневе я вторгаюсь в еготерриторию,стираюфальшивуюцифруиставлюверную:212.

Зуев чувствует себя жестоко обиженным. Он сопит, округляет глаза, и его щекастое лицоналиваетсякровью.

Вдруг,словноснеба,кнамдоноситсяголосМелетия:

—Зуев…иты…кактебя?Ну-кася,повторите,очемясейчасговорил.

Странноедело:нельзя сказать, чтомыслушали этотурокневнимательно.Напротив.Для тогочтобы не пропустить ни одного «да-да-да», мы должны были жадно вслушиваться в каждоесловоМелетия.Но,кроме«да-да-да»,мы,оказывается,ничегонеслыхали.

Потомучторыбакловитсетяминеводу,арыбу.

Мыстоялирастерянныеибормоталинесвязное.Зуевуповезло:егобольшаякруглая,какарбуз,головабылаотприродытакаятяжелая,чтовиныеминутынемоглаудержатьсянашееисвисала

то вправо, то влево. Это придавало ему вид удрученного грешника, переживающего мукираскаяния.

Попу Мелетию его покаянная поза понравилась: поп Мелетий любил плачущих, покорных,униженных.ОнприщурилглазокизалюбовалсятоскующимЗуевым,какхудожниккартиной.Иблагосклоннопроизнес:

—Да-да-да!

— Четыреста двенадцать, — еле слышно сказал мне Зуев, сохраняя ту же лицемерную позустрадальца,плачущегоосвоихпрегрешениях.

—Врешь!—возразилязапальчиво.—Нечетырестадвенадцать,адвестичетырнадцать!

Голосуменябылвизгливый,имое«врешь»прозвучалокаквыстрел.

Мелетийвзлохматилбороду.

— Сейчас же ступай к доске, — сказал он, — и объяви всему классу о причинах твоегонеблагопристойноговопля.—Иприбавилвнушительно:—Да!

Этоновое«да»особеннорассмешиломеня.

— Хи-хи-каешь! — рассердился Мелетий. — Радуешься, что мерзким своим поведениемразвращаешьблагочестивогоГригорияЗуева!

Тутужзасмеялсявеськласс.«Благочестивый»Зуевбылотъявленныйсквернословиругатель.

ЖелаяпоказатьотцуМелетию,чтоявовсенетакплох,какондумает,чтоуменяивпомыслахнебылоразвращать«благочестивого»ГришкуЗуева,ярешилоткрытьемувсюправду.

—Увас,батюшка,—сказалялюбезноивкрадчиво,—естьпривычкачастоговорить«да-да-да».Ивотмнезахотелосьподсчитать,сколькоразвтечениеурока…

Мелетийнедалмнедоговоритьи,ухвативсвоюбороду,сталяростновырыватьизнееволоски.

Это всегда выражало у него высшую степень гнева: чем сильнее был он рассержен, тембеспощаднеетерзалсвоюбороду.Иуспокаивалсятолькотогда,когдавырывализнеедваилитриволоска.

Теперь он вырвал неменьше десятка и, вырвав, сложилих рядком, один к одному, на черномпереплетеклассногожурнала,дунулнанихчтоестьсилыизаговорилоченьмедленно,глухим,елеслышнымголосом(вминутыгневаголосеговсегдаопускалсядошепота).Онговорил,чтоонслужительалтаря—да-да-да!—инедопустит—да-да-да!—чтобывсякиймолокосос—да-да-да!..

Говорил он долго и темжешепотом, который был для меня хуже всякого крика, потребовал,чтобыянемедленновышелизкласса.

Явышелизклассаисталудверей…

Мелетий продолжал говорить о моих злодеяниях, называя меня каким-то онагром. Что такоеонагр,явтовремянезналитихонькоотодвинулсяотдвери.

Близиласьбольшаяперемена.

Вконцекоридоразазвякалистаканыиблюдца.

Нашгимназическийсторож,которогозвалиПушкин,расставлялнадлинномстоле,застланномгрязноватоюскатертью,бутылкисмолоком,колбасу,пирожки,бутерброды.

Вкарманеуменяоказалисьчетырекопейки.ЯпомчалсякПушкинуикупилпирожок.Толькочтоявзялеговрот—динь-дилень!—зазвонилколокольчик,иизовсехдверейсталивыбегатьгимназисты. Вот и поп Мелетий, придерживая рукою серебряный крест на груди, шествуеткрупнымишагамивучительскую.

Ябегукнемуиговорю:

—Батюшка,простите,пожалуйста!

Норотуменянабитпирожком,иуменяполучается:

—Баюа,поие,поауа!

Онповорачиваеткомнелохматуюголову,ивдругегочахлые,тонкиегубыискажаютсяужасом.

—Ты…ты…ты!..—говоритон,задыхаясьотгнева,ихватаетменязаплечо.

Я гляжу на него с изумлением, и тут мне становится ясно, что теперь мне не будет пощады!Потомучтопирожокуменясмясом!Сегодняже,какнарочно,пятница,аМелетийтысячуразговорил нам, чтобы по средам и пятницам, особенно великим постом, мы, православные, идуматьнесмелиомясе,ибогосподьбогбудтобыобижается,еслимысъедимвэтидникусочекветчиныили,скажем,говядины.Яэтомунеслишком-товерил:неужелигосподубогунескучнозаглядыватькаждомушкольникуврот!НоМелетийуверялнас,чтоэтоименнотак,игоретомунечестивцу,которыйсегодня(впятницу!)дерзнулпредстатьпереднимсмяснымпирожком—нарочно,чтобыпоиздеватьсянадним,да-да-да!

Непрожеванныйкусокэтойпреступнойедытакизастрялуменявгорле.

Японял,чтомнепрощениянетинебудет,новсежелепеталмеханически:

—Батюшка,простите,пожалуйста!

Мнесамомуегопрощениебылоненужно,нонаРыбнойулицевофлигеле,вдомеМакри,жиламоя мать, молчаливая, печальная женщина, и я знал, что моя ссора с попом будет для неебольшимнесчастьем.

Всякий раз, когда в гимназии со мной случалась беда, мама брала полотенце, смакивала егоуксусом и обматывала вокруг головы. Это значило, что целые сутки она будет лежать бездвижения,полумертвая,спочернелымивекамииунеебудетболетьголова.

Яготовбылсделатьвсенасвете,лишьбыголоваунеепересталаболеть.

Ивотябегузапопомисослезамиумоляюего:

—Батюшка,проститеменя!

Нопоегонасупленнымбелесымбровям,повздернутомукрохотномуносику,поискривленнойнижнейгубеявижу,чтотутличнаяобида,закоторуюэтотчеловекуженеможетнемстить.

—Какхристианин,—сказалон,—япрощаютебя.Кактвойдуховныйотец,ямолюсьзатебя.

Нокакзаконоучительяобязантебяпокарать…радитвоегожеспасения.

Вокруг собралась толпа. В толпе я увидел Зуева. Он стоял за спиной у Мелетия и с самойпростодушной улыбкой обсасывал куриную ножку. Его широкое, мясистое, бабье лицолоснилосьоткуриногожира.

Вдруг Мелетий заулыбался, закланялся: к нам, стуча высокими каблучками маленькихщегольскихбашмачков,подошелШестиглазыйитотчасжеобратилсякомненасвоемшутовскомязыке:

—Слышал, слышало вашиххудожествах!Небудете ли вы великодушныпожаловать комне…сюда…врыдальню?

Главатретья

ЗЮЗЯ

Директор был немец: Бургмейстер. Как и многие обруселые немцы, он изъяснялся напреувеличенном русском языке и любил такие слова, как галдеж, невтерпеж, фу-ты ну-ты,намедни,давеча,вестимо,ай-люли.

Этимязыкомонвладелпревосходно,нопочему-тоэтоязыквызывалвомнетошноту.

Распекалонвсегдаоченьдолго,таккаксамупивалсясвоимкраснобайством,идаженаединескаким-нибудь малышем-первокласником произносил такие кудрявые речи, словно перед нимбылитысячислушателей.

Когдаяприблизилсякдвериегокабинета,тамужестоялодин«рыдалец».Этобылраспухшийотслез,испуганныйЗюзяКозельский.

Шестиглазыйтакэнергичнонадвинулнанеговсемсвоимкорпусом,словнохотелвдавитьеговстену.Несчастный не только спиною, но головоюи пятками прижался к стене, пылкожелая,чтобы стена проглотила его. Но стена была каменная, и Шестиглазый мог сколько угодноуслаждатьсвоюдушупустословием.

—Смеюлияверитьглазам?—декламировалон,отступаянашагипомахиваявтактсвоейречикакой-тоизмятойтетрадью.—Необманываетлименямоезрение?Немиражлипередомною?Но призрак ли? Неужели это ты, Козельский, тот самый Иосиф Козельский, который еще впрошломгодубылгордостьюнаставников,утехойродителей,радостьюбратьев,опоройсемьи?..

Вэтомстилеонмогговоритьбезконца,подражаявеличайшимораторамдревности.Неменьшеполучаса терзал онКозельского, и только к концу этого получаса я понял, в чем заключаетсяпреступлениеЗюзи.

Преступлениебылонемалое.

Началосьстого,чтоЗюзяполучилнаэтойнеделецелыхдвеединицы—покакимпредметам,непомню.ЭтиединицыбылипроставленыкласснымнаставникомФлеровымвегошкольныйдневник.Иондолженбылпоказатьихотцу,чтобытотподписалсяподними.НотаккакЗюзинотец,владелецресторанауВоронцовскогосада, грозилсяизбитьегозапервуюхудуюотметку,он,посоветусвоеготоварищаТюнтина,переделалусебявдневникеобеединицыначетверки.Дело было нетрудное. Отец Козельского не заметил обмана и подписался под фальшивымичетверкамисбольшимудовольствием.

НоЗюзябылмалоопытныйжулик:когдаемупришлосьпревращатьчетверки«назад»вединицы(дляпредъявленияклассномунаставнику), он такнеумелостерлишниечерточкиперочиннымножом,чтовместонихобразовалисьдведырки.

Чтобылоделать?Есликлассныйнаставникувидитужасныедырки,лучшеЗюзеневозвращатьсядомой.Нужнобылоскрытьследыпреступления.

И вот вчера вечером, по совету того же Тюнтина, Зюзя решил похоронить свои единицы вглубокой могиле, из которой они не могли бы воскреснуть. Пробрался тайком в нашгимназическийсад,выкопалподакациейямку,неоченьглубокую,таккакпочвабылажесткая,кремнистая,изакопалтамнавекисвоймногострадальныйдневник.

Онбылуверен(ивэтомубедилегоТюнтин),что,чутьонзаявитопродажесвоегодневника,емутотчасжевыдадутновый,безединицидвоек,беззамечанийиклякс,итогдаонначнетновую,светлую,прекраснуюжизнь.

Быллишьодинсвидетельэтихтайныхпохорондневника:песЭсхил,ньюфаундлендскойпороды.ЭсхилпринадлежалШестиглазому.ШестиглазыйкаждоевоскресеньепрогуливалсясЭсхиломпоприморской аллее с незажженной сигарой во рту.УЭсхилабылидобрые, человечьи глаза.ОнигляделинаЗюзюсбратскимсочувствием.

И этот-то ласковый пес, так приветливо вилявший своим добрым хвостом, предал Зюзю, какпоследнийподлец.

ЧутьтолькоЗюзинаработабылаконченаиЗюзяудалилсясчастливый,собакаразрыласвоимидобрыми лапами могильную насыпь, схватила зубами похороненный под нею дневник и, непонимаявсейбезнравственностисвоегоповедения,побежалапрямокШестиглазому,замахаладобрымхвостомиположиладобычукногамповелителя.

Теперь этот дневник находился в правой рукеШестиглазого, вымазанный землею, измятый ирваный. Шестиглазый изящно помахивал им перед носом Козельского, угрожая преступникучутьлинеСибирскоюкаторгою.

Я так глубоко задумался о собственных своих злоключениях, что даже не заметил, как Зюзяушел.Язнал,чтомнепредстоиттакаяжемучительнаяпытка:целыйчасприжиматьсякстенеислушатьмонологиШестиглазого.

Ноделообернулосьещехуже.

Онсразунакинулсянаменясовсемисвоимигромамиимолниями.

Из его слов я узнал, что я величайший злодей, какой только существует под солнцем, что яиздеваюсьнад обрядамицеркви, развращаюблагочестивого Зуева, устраиваюдесятки снастейдлясигнализациивовремядиктовки(воткогдаонвспомниломоемтелефоне)инарочнодаюневерныесигналытоварищам,чтобыониполучалинули…

—Нарочно?!

—Нарочно!Нарочно!Итыдумаешь,янезнаю,—вскричалШестиглазый,надвигаясьнаменяещеближе,—чтоэтотыподбилИосифаКозельскогопеределатьединицывчетверкиизарытьподдеревомдневник?

—Я?!

Словноктоударилменякнутомпоглазам.

Я закричалШестиглазомупрямовлицо,чтовсе этоложь,ложь,ложь,и, когдаонпопыталсяпродолжатьсвоюречь,ясвизгомзажалсебеушируками,чтобынеслышатьэтойневыносимойнеправды.

Шестиглазый схватил меня за руки и стал отдирать их от моих ушей, но я сопротивлялсяотчаянно.

Вконцеконцовемуудалосьзавладетьмоимухом,ионпрокричалтуда,ужебезвсякихфиоритуркрасноречия, чтоомоембуйствеондоложит совету, апокуда, до того какбудет вынесенмнеприговор,онисключаетменяизгимназиинадвенедели,ипустьзавтра,всубботу…илинет,впонедельник…придеткнемумоямать,которая…которая…Впрочем,онличнопобеседуетснею…ипустьонапеняетнасебя,чтотакплоховоспиталаменя.

Главачетвертая

НЕВЕСЕЛАЯДОРОГА

Замученныйшелявэтотденьизгимназиидомой.Помню,подбежалкомнеЛеняАлигераки,соседский мальчишка, и стал показывать большую стеклянную банку с усатой рыбинойпесочногоцвета,которуюпоймалонруками,ияелесдержался,чтобынехватитьэтубанкуокамни.

МрачныйповернулянаКанатнуюулицу.Мимопроехалвоз,доверхугруженныйкамышом.

Ещеневстречалосьмнекамышиноговоза,изкоторогояневыдернулбысебекамышинки.

Всякаякамышинкабыладляменянастоящимбогатством.ИзнееможнобылосделатькосматуюпикуисражатьсяназаднемдворесармиейВаськиПеченкина.ИзнееможнобылосмастеритьдудкуидудетьподокнамиусумасшедшегоБеньки,покудаБеньканевыскочитинезакричит:«Скандибобером!»

Изнееможнобыло сделать рамудлябумажного змеяи запустить его так высоко, чтобы тебепозавидовалсамПеченкин,хромоногийкузнец,знаменитейшийзмеепускательнашейулицы.

Носегодняядаженесделалпопыткиподойтикэтомувозупоближе,хотяулицабылапустыннаиясвободномогвыдернутьнеоднукамышинку.

НауглуКанатнойиРыбнойподногимнепопаласьжестянка—круглая,легкая,звонкая.

В другое время я непременно ткнул бы ее носком сапога, она помчалась бы, громыхая, покамняммостовой,япобежалбызанейигналбыеедосамыхворот,апотомприпряталбыгде-нибудьвмусорнойкуче,чтобыгнатьее завтраназадподорогев гимназию: этобылоодноизсамыхлюбимыхмоихразвлечений.Нотеперьяугрюмоотшвырнулеевсторонуисогнулсяещебольше,чемвсегда,потомучтовдетствебылоченьсутулыйипривсякойневзгодесгибался,каквопросительныйзнак.Уличныемальчишкизаэтозвалименя«гандрыбатым».

Еслибымамаругалаилибиламеня,мнебылобылегче.Ноонанескажетнислова,онатолькосвалитсявпостель,илицоунеестанетжелтое,ивекиунеепотемнеют,иголоваунеебудетболеть,ижизньдлянеепрекратитсянанесколькодней…Ичтосделаетсяснеювпонедельник,когдаона,изнуренная, встанет спостелии, елепередвигаяногами,пойдеткШестиглазому, атот,вымотавунеевсежилысвоимкрасноречием,скажетейвысокоторжественнымголосом,что

еесыннегодяйичтооднаемудорога—вбосяки?

Мамауменяоченьбесстрашная.Вжизниунееестьтолькоодинстрах:какбынеисключилименяизгимназии.Этогоонабоитсябольшесмерти.

Ужасно не хочется возвращаться домой. Я останавливаюсь перед большим магазином«Гастрономическая торговля братьев В.И. и М.И. Сарафановых» и рассматриваю колбасы,маслины,икру,балыки,сыры.

Этотмагазинкажетсямневеликолепнымдворцом.Здесьиябываюпокупателем.Всякийраз,когда у мамы бывают деньги, я прибегаю сюда, зажав в кулаке полтинник, и чувствую себяважнойперсонойиговорюнадменномуприказчику:

—Четвертьфунтаветчиныичетвертьфунтамасла!

Инадменныйприказчикпочтительноспрашивает:

—Чтоещеприкажете?

Ияважноговорю:

—Ничего!

—Пожалуйтевкассу!—говоритнадменныйприказчик.

Хотелось бы мне когда-нибудь отведать икры. Говорят, она замечательно вкусная, но такаядорогая,чтоедятеетолькогенералысминистрами.Илитакиебогачи,какмадамШершеневич.Интересно:естлиикруШестиглазый?Конечно,ест.Иогромнымиложками.

Обычнопередмагазиномменяохватывает бурный аппетит.Так, кажется, ипроглотилбывсювитрину.Носегоднядажеикранепривлекаетменя,хотязавесьденьятолькоисъелчтоэтотпроклятыймяснойпирожок.

Я иду дальше и все сильнее сгибаюсь, будто в ранце у меня кирпичи. Мимо проходитбелобрысыйи безбровый гимназист, которогомы все называемСпиноза.Это восьмиклассникЛюдвигМейеризнашейгимназии.Лобунегонахмуренный,глазабезулыбки,одутловатоелицонеподвижно.Усамогоподбородкаондержитраскрытуюкнигуичитаетеенаходу.Мальчишки,выбежавшие из кузницы Васьки Печенкина, кидают ему под ноги всякую дрянь, чтобы онспоткнулсяивыронилкнигу.

Ноиспотыкаясь,онпродолжаетчитать.Ончитаетвсегдаивезде,всамыхнеподходящихместах:в булочной, в купальне, на кладбище, и потому кажется мне самым ученым и самым умнымчеловекомнасвете.

В другое время я непременно погнался бы за злыми мальчишками, но сегодня я тотчас жезабываюонихиидудальше,растравляявсебесвоегоре.

Поверит ли мама, что я ни в чем, ни в чем не виноват?.. А если виноват, то чуть-чуть… ИдернуломенясвязатьсясМелетием!..Номожнолизаэтовыгонятьизгимназии?..

Вот и дом мадам Шершеневич, трехэтажный, с балкончиками и с облупленными лепнымифигурами, а вот и мадам Шершеневич гуляет со своими болонками. И сама она похожа наболонку: вертлявая, с кудряшками, маленькая. В ушах у нее серьги, круглые и большие, какбублики.

—Здравствуйте!—кричитонамне.—Чтовытаксогнулись?Вамженесемьдесятлет!

Доменяейнетнималейшегодела,акричитонатакигривоизвонколишьпотому,чтонатойстороне, у ворот длинного одноэтажного здания казармы, толпятся юнкера и поручики, радикоторыхонаи совершает здесь своирейсысболонками.Юнкераипоручикикричат ейчерездорогу любезности, восхищаются ее красотой, приглашают ее танцевать, а она заливчато илукавосмеется,глядяненаних,анаболонок.

Главапятая

ЦИНДИЛИНДЕР

Да,мамауменяоченьбесстрашная.КромеШестиглазого,она,кажется,никогонебоится.Какрасправиласьонасэтимграбителем,которыйзабралсяночьювквартирумадамШершеневич!Ведьмамабылаоднаионмогбыизбитьеедосмерти.

Этослучилосьтригоданазад.МадамШершеневичтогданебылодома.ОнасмужемуехалавКиев, и ее квартира стояла пустая.Охранять эту пустую квартиру она попросиламаму.МамапоселиласьтамналетниемесяцывместесомнойиМарусей(Маруся—моястаршаясестра).

Болонкижилиснами.Имтребовалисьособыекушанья,ирадиэтогонужнобылооченьчастоходитьнабазар.Нужнобылоухаживатьзавсемицветами—ацветовумадамШершеневичбыловеликоемножество,—поливатьихутромивечером.Нужнобылоуничтожатьцелыебатальоныклопов, которые гнездились умадамШершеневичповсюду: в диванах, за обоями, в кушетках,дажевзеркалахикартинах.Этаработаотнималаумамывседни.

Ивотоднаждыдушноюлунноюночьюмамуразбудилсобачийлай.Встоловой,выходившейнаулицу, тявкали все четыре болонки мадам Шершеневич. Мама вбежала туда полуодетая иувидела, что на подоконнике, в самом ярком свете, стоит средифуксий, олеандровификусовкакая-томужскаяфигура.Мамавсмотрелась:замухрышныйоборванецлетсемнадцати,аможет,именьше,растрепанный,весьдрожащий,безшапки,взобралсянавторойэтаж(должнобыть,поводосточнойтрубе)изавязвсамойгущерастений.Болонкивыстроилисьпереднимполукругом,тожеосвещенныелуною,итакретивозащищаютвладениямадамШершеневич,чтоужеохриплиотлая.

Увидев маму, замухрышка схватил с подоконника горшок с каким-то цветком и, выругавшисьпростуженнымголосом,кинулего,какбомбу,вболонок.Тевзвизгнули,завыли,заплакалиинаминутуразбежалиськтокуда.Нототчасжесновасомкнулисьизатявкалисновымазартом.

Маманегромкоиспокойносказалаему:

— Дурень ты, дурень! Кто же ходит воровать при луне? И зачем ты кричишь на всю улицу?Хочешь,чтобтебяскореесцапали?

Вор ответил нехорошею руганью и, схватив с подоконника самый крупный горшок, со всегоразмахазапустилимвмаму.Мамалегконагнулась,игоршокпопалвпустойаквариум,которыйстоялунеезаспиной.

Весь этот трезвон разбудил меня. Я вбежал в комнату, схватив на всякий случай чугунныйподсвечник,которымвчерапередсномразбивалнапорогеорехи.

В это время мама говорила грабителю ровным, бесстрастным голосом, словно читала ему

какую-токнигу:

—Откакойтыледащо[Ледащо(укр.)—лентяй,беспутный,никчемныйчеловек],дажекрастьнеумеешь.Пришелбыкомнекакхороший,ядалабытебеисалаихлеба.

Тут только сообразил я, что делать, и кинулся черным ходом за дворником.Дворницкая былазаперта.Ястучалвнеекулакомиподсвечником.

Изсоседнейквартирынамоистукивыбежалденщик генеральшиЕльцовой,человекусатыйигромадный.Онпобежалзагородовымизасторожем.

Мамавстретилаэтихлюдейнеприветливо:

—Опоздали.Онужевононогде…—ИуказалавсторонуСтаро-Портофранковскойулицы.

Ониубежали,стучасапогами,ивскоремыуслышали:«Держи-и!»

Такиекрикивтупоруслышалисьпочтикаждуюночь.

Прошлопятьминут.Вдругмамасказаланегромко:

—Атеперьвылезай.

Издлиннойкорзинысбельем,чтостоялавприхожей,вылезнашзамухрышныйграбитель.

Он должен был бы упасть перед мамой на колени и сказать ей растроганным голосом:«Благодарювас,великодушнаядама, зато,чтовыспаслимоюжизнь».Ноонтолькосплюнул,поправилприческуисноваотвратительновыругался.

Мамапосмотрелананегосжалостью,какнакалеку,ипоспешилавстоловую,кполоманным,измятымцветам,которыележалисредичерепковнаполу.

Вортупогляделнанее,следязаеебыстройработой.

—Какжетебязовут?—спросиламама,послетогокакначистовытерлаиспачканныйпол.

Ворпомолчалиугрюмоответил:

—Циндилиндер.

Маманискольконеудивиласьтакомустранномуимени.

—Ну,Циндилиндер,тамуменяотобедавареники.

Вор накинулся намамину еду сжадностью голодного звереныша.После этого в нашей семьедолго еще держалась поговорка, обращенная к тем, кто глотал, не жуя: «Что это ты ешь, какЦиндилиндер?»

Насытившись, он хотел поскорее уйти, но мама оставила его ночевать тут же в коридоре, накорзине,потомучтобоялась,какбынесхватилиеговподворотне.

УтромЦиндилиндерушел,имыдолгоневидалиего.

Месяца через три — уже у себя дома — я заболел скарлатиной. Скарлатина была тяжелая.ДокторКоппприходилкаждыйденьизакаждыетривизитаполучалдварубля—грандиозныеденьги!Асколькоушлоналекарстваданадвамедицинскихконсилиума!

К зиме мы совсем обнищали. И мамина брошка из слоновой кости, и золотая браслетка с

бонбончиками, и самовар, и медные кастрюли, и перламутровые круглые запонки, и дажечерненькиеМарусинычасики—все уплыло в ломбард.Взаменмыполучили зелено-лиловыеквитанции, красивые, приятно хрустящие, с какими-то гербами и узорами. Восемьвеликолепныхквитанций,которыея,выздоравливая,перебиралусебявпостелиирассматривалпоцелымчасам.

Ивот,когдамамастоялаоднаждывломбардеустойки,державрукахпоследнююнашуроскошь—шкатулкуизкарельскойберезы,—онавочередиувиделавдругЦиндилиндера.Циндилиндерзасмеялся:

—Гы-гы!—Ихитроподмигнул.

Под мышкой у него был востроносый турецкий кофейник причудливой формы, должно бытьпохищенныйлетомузазевавшихсядачников.

— Уй, какая же вы стали сухая тараня!— сказал он ей с любезной улыбкой, будто говорилкомплимент.—Наваспрямо-такигадкосмотреть!

Тарань—этотакаясушенаярыба.

Помаминомуисхудаломулицуипотойничтожнойшкатулке,которуюонапринеслазаложить,онувидел,чтоснеюбеда.Мамарассказалаемуомоейскарлатине.Онпроводилмамудосамыхворот,авечеромявилсякнам,какдавнишнийприятель,и,нислованеговоря,щедрымжестомположилпередмамойперевязаннуюверевочкойаккуратнуюпачкурублевок.

—Спрячьсейчасже,—сказаламама,—илияпозовуСимоненко.

Симоненкобылседойоколоточный,которыйжилвнашемдомеикаждыйвечерунылоучилсяигратьнатрубе.Исейчасеготрубаиздавалаотрывистые,монотонные,безнадежныезвуки.

Циндилиндерзасмеялся:

—Гы-гы.Непозовете.Язнаю.

МамаразгневаласьивыгналаЦиндилиндеравон.

Вскореонявилсяопять,и как-тонезаметнополучилось, чтоон сделалсяунас в семье своимчеловеком.

«Маминвор»,—звалаегоМаруся.

Придет впотемках кошачьейпоходкой, ипод егобесшумнымиворовскиминогамине звякнетдажетотжелезныйзаржавленныйлист,которыйприкрываетнашупомойнуюяму.Ямавырытанеподалекуотнашихокон.Всякий,ктоидеткнамсулицы,непременнонаступаетналист,листударяется о чугунную решетку, на которой он неплотно лежит, и тогда раздается бряцание,заменяющеенамзвонколокольчика.

Один только Циндилиндер умеет так ловко наступить на этот лист, что не слышится нималейшегозвука.

Ни с кем не здороваясь, он проходит на кухню, берет с табурета ведро и идет за водой —наливатьнашуопустелуюбочку.

Так как мама вечно возится со стиркой, с лоханкой, воды ей требуется всегда очень много, а

крана во дворе у нас нет.Имама, иМаруся, и я должны добывать воду на далеких задворкаходного из соседних домов, чтобыналить доверхуненасытнуюбочку, высасывающуювсе нашисилы.

Принесешь четыре ведра, и в глазах зеленеет, и ноги и руки дрожат, а нужно нести пятое,шестое, седьмое,иначепридетсяидтизаводоюмаме, аот этогомыхотимизбавитьее—яиМаруся.

ИвоттеперьЦиндилиндерсделалсяглавнымнаполнителембочки.

Оказалось,онсовсемнетакое«ледащо»,какиммамасочлаеговпервоевремя.

Рысьюбегаетонкдалекому«кранту»снашимзеленымведром,неделаяниоднойпередышки,илишьтогдаостанавливается,когданетолькобочканаполненадоверху,ноималенькаякадкавприхожей, ижестянка для кипячения белья (которая стоит на плите), и черное ведро, и дажелейкадляполиванияцветов.

Вообще он как-то сразу вошел во все хозяйственные интересы нашей семьи, и, когда повоскреснымдняммамапосылаетегосомнойнабазарзаселедками,помидорами,баклажанами,грушами,«пшенками»(тоестькукурузнымипочатками),онтакбешеноторгуетсяиз-закаждойкопейки,чтомнестановитсясовестно,иякраснеюпередбазарнымиторговками.

ЗадумавшисьоЦиндилиндере,освоемгоре,омаме,янезаметил,какдошелдонашегодвора,как наступил на гулкое железо, прикрывающее нашу помойную яму (обычно я старалсяобрушиться на него всей своей тяжестью, чтобы оно прогремело погромче), и, сгорбленный,готовый заплакать, поднялся по трем деревянным ступеням и вошел в нашу единственнуюкомнату,которуюмаманазывала«гостиной».

Главашестая

МАМА.ДЯДЯФОМА

Мамастоялау гладильнойдоски,набирала в рот водыизмеднойкружки, такчтощекиунеенадувались,апотомделалагубами:пфр!пфр!пфр!

Иизортаунеевылеталимельчайшиебрызгинабелуюмужскуюсорочку,распростертуюпереднейнадоске.Потомонабыстрохваталасопрокинутойсамоварнойконфоркичерныйтяжелыйутюг,иутюгкак-тоособенновеселоначиналтанцеватьпосорочке,словноемубылоприятно,чтоимуправляюттакиеумелыеруки.

Мамамоябылачернобровая,осанистая,высокаяженщина.Лицоее,красивоеиправильное,кое-гдебылотронутооспой,потомучтородиласьонавкрестьянскойсемье, гденатуральнаяоспабылаобычнойболезнью.

Яникогданеслыхал,чтобыкто-нибудьназывалмоюмамупрачкой,иоченьудивилсябы,еслибуслышал. Между тем в ту зиму она не разгибая спины стирала чужое белье, и деньги,получаемыееюзастирку,были,кажется,ееединственнымзаработком.

Держала она себя гордо, с достоинством. Ни с кем из соседей не водила знакомства. Попраздникам, уходя со двора, надевала кружевные перчатки и стеклярусную черную шляпку, аузлы с бельем приносила ей на дом Маланка, дочка соседнего дворника, тоже чуть-чутьрябоватая. Маланка же и вывешивала белье на «горище» (так назывался чердак), а порой во

дворе, перед нашим окном, протянув веревку между сараем и двумя вербами, которые рослинеподалеку. Маланка называла маму «барыней». А торговки, которые приносили к нашемукрылечкугруши,яблоки,кабачки,огурцы,называлиее«мадам».

Стирала она только по ночам, тайно от всех, и целыми днями стояла у гладильной доски сутюгом.Ядажеипредставитьсебенемогунашукомнатубезэтойгладильнойдоски.Комнатабыланебольшая,нооченьнарядная,внейбыломногозанавесок,цветов,полотенец,расшитыхузорами,ивсеэтосверкалочистотой,таккакчистотумоямамалюбиладострастииотдавалаейвсюсвоюукраинскуюдушу.

Три некрашеные ветхие ступени, ведущие к нашей двери, она каждую субботу «шарувала»мочалкойсмылом,аоднаждыприлунеявиделизокна,какмоетонаводворегладкиеширокиеплиты,которымибылавыложенаплощадкапереднашимкрыльцом.Асамовар!Аподсвечники!Амеднаяступка!Мамачистилаихдажетогда,когдаонибылисовсемещечистые.

Вночьспалаонадва-тричасаиохотноотказываласьот этогократкогоотдыха, еслиейвдругприходиловголовувыбелитьизвесткоюпогреб,выкопанныйподнашейквартирой.

СкакимпрезрениемговорилаонапромадамШершеневич:

«Серьгизолотые,ашеянемытая!»

Она,кажется,пересталабысебяуважать,еслибыоднаждыунееподдиваномоказаласьпыльилизашкафом—паутина.

Ауважалаонасебячрезвычайно,никогданикомунекланялась,никогониочемнепросила.Ипоходкаунеебылавеличавая.

Говорила она по-южному, певуче и мягко, наполовину по-украински, наполовину по-русски.Марусячастопоправлялаее:

—Такнеговорят!

Но мне почему-то нравилось, когда вместо «шея» она говорила «шыя», вместо «умойся» —«умыйся»,вместо«грязный»—«замурзанный»,вместо«воробей»—«горобец».

—Ах,мама,тыопятьсказала«цибуля»!Надоговоритьнецибуля,алук!—поучалаееМаруся.

Имаматакстесняласьсвоейпрекраснойукраинскойречи,чтоприпостороннихпредпочиталамолчать.

Былаонаоченьдоверчива.Передтемкаккупитьузахожейторговкигруши,яблокиили,скажем,черешни,онапростодушноспрашивала:

—Аонихорошие?

— Хорошие, мадамочка, хорошие! — неизменно отвечала торговка, отмахивая привычнымдвижениемрукикружащихсянадеекорзиноюмух.

Узнавуторговкицену,мамазадавалаейновыйвопрос:

—Аэтонедорого?

—Недорого,мадамочка,недорого!

Когдажеторговкаотвешиваламаметоварнасвоихсомнительныхвесах,мамаспрашивала:

—Авесыувасверные?

—Верные,мадамочка,верные!

Мама вполне удовлетворялась такими ответами и была убеждена, что очень удачно купилахорошиеидешевыефрукты.

Впрочем,еслибыонаивидела,чтоеенадувают,она,посвоейделикатности,врядлисказалабыобэтомтем,ктонадуваетее.

Ночью,когдаонамыланашпогребилибелилакухнюкороткоймочальнойкистью,онасамадлясебя,втактработе,напевалагрудным,низкимголосом:«Ой,загаем,гаем»,«Ой,пидвишнею,пидчерешнею»,ияоченьлюбилслушатьсквозьсонэтичудесныепесни,доносившиесякомнеиздалека.Новдругоевремяонанепелапочтиникогда.Иумолкаланаполуслове,едвазамечала,чтоееслушаетхотьодинчеловек.

Была она очень смешлива и, когда мы читали ей Гоголя или Квитку-Основьяненко [Квитка-ОсновьяненкоГ.Ф.—украинскийписатель,авторюмористическогоромана«ПанХалявский»],хохоталатак,чтобылостранносмотреть.Нояникогданевидел,чтобыонасмеяласьналюдяхили хоть раз улыбнулась, проходя мимо соседей по двору. Вообще с людьми она была оченьсурова, ни к кому не ходила ни на именины, ни на свадьбы, ни в гости. И всякий раз, когдаоставаласьодна,налицеунеезастываловыражениеглубокойпечали.

Асегоднямаматаквесела,словноникакогогоряинетвеежизни.Глядитнаменязадорноимолодо,елесдерживается,чтобынерассказатьмнеокаком-товеселомсобытии.

—Гдеэтотыпропадал?—говоритонамнебезупрека.

Ещенаулице,подорогедомой,ярешилсразуобъявитьейвсюправду.Ядажесоставилготовуюфразу, которую нужно сказать ей, чуть только я взойду на порог: «Мама, не пугайся,пожалуйста… Все будет отлично… Даю тебе честное слово. Шестиглазый выгнал меня изгимназии».

Нонемогужеянавалитьнанеетакоетяжелоегорекакразтеперь,когдаонатаквесела!

Лучшеяскажуейпотом…вечером…илизавтразачаем.Завтра,завтра,вполовиневосьмого…Асегоднянезачемееогорчать.

Эта отсрочка страшно обрадовала меня — такой уж был у меня легкий характер. Я сразуповеселел и как ни в чем не бывало стал допрашивать маму, что такое случилось сегодня иотчегосдиванаснятчехол.

Маманеответила,нозасмеяласьнегромкоиуказалаподбородкомвприхожую.Ябросилсятудаисейчасжеувиделвисящийнагвоздикекнут.Какэтояпрежденезаметилего!Ясвосторгомсхватилэтоткнут(помнюисейчасчутькривоеегокнутовище,гладкоотполированноеладоньювладельца)изакричалвнесебя:

—ДядяФомаприехал!ПриехалдядяФома!

От моих горестей почти ничего не осталось. Все вокруг меня сделалось прекрасным исказочным.Ябегунакухнюищелкаю,щелкаювеликолепнымкнутом,нодядиФомытамнет.Я

заглядываювпогреб,всарай.Яищуегоподкроватью,забочками,имнекажется,что,чутьянайдуего,горемоеиспаритсясовсем.Ияопятьбегукмамеиспрашиваю:«ГдежедядяФома?»,номаматолькосмеетсязагадочноиговорит,чтоонуехалккакому-тоФурнику,—ждалменя,ждалиуехалодиндалеко,наПересыпь,кФурнику,инеизвестно,вернетсяли.Ноячуюмилыйегозапах:дегтя,меда,деревенскогохлебаиещечего-тоуютного,поэтичного.

—Онздесь!—кричуя.—Онздесь!

И правда, он здесь, в двух шагах. Я распахиваю дверцы кладовой: вот он стоит но дыша,притаившись,чернобровыйкрасавецвбелойхолщовойрубахе,исмотритнаменябезмалейшейулыбки.Амамасмеетсядослез—оналюбиттакиесюрпризы.Иятотчасначинаюкричать:

—Пуканцы!Пуканцы!

Потому что всякий раз, когда приезжает дядяФома, он привозит с собой кукурузные зерна вмешочке из белой холстины, и не простые зерна, а диковинные. Они кажутся намзаколдованными.Помочиихвводе,бросьвдуховку,иониначинаютстрелять(толькоислышно:пых!пых!)ипрыгаюткакживые;и,чутьонипрыгнут,скореехватайих,чтобыонинесгорели,исмотри:изжелтыхонисделалисьбелымиираспустились,какчудесныецветы.Яготовстоятьураскаленнойдуховкивесьденьибросатьтудавсеновыеиновыезернаинабиватьпуканцамиживотдоотвала.

Имнедажесамомуудивительно:какэтоя,переживаятакоетяжелоегоре,могувтожевремялегкомысленнорадоватьсякаждомувыстрелукукурузногопуканца.

Впрочем, горе ушло от меня не совсем, я чувствую его даже тогда, когда выбегаю во двор вбарашковой дядиной шапке и прыгаю, как дикарь, на помойке и щелкаю звонким кнутом, амальчишкиглядятнаменяизавидуют.

—Уменяестьежик!—кричуямальчишкам.—МнепривезегодядяФома!

И те, изнывая от зависти, бегут за мною по лестнице в погреб и смотрят на ежика с такимвосхищением,будтоонкенгуруилислон.

В первую минуту, едва только я стал обладателем ежика, я обрадовался ему, как родному. Яугощалегобураками,капустойидажекусочкамибрынзы,которуюдаламнекобедуМаруся,яхвастался им перед всеми мальчишками. Но вот мальчишки ушли, я остался один вместе сежиком в погребе, и глаза мои набухли слезами. Если бы он знал, этот ежик, какая бедаотодвинутамноюназавтраичтождетменячерезнесколькодней,онсразуподружилсябысомною,онприжалсябыкомневсемисвоимиколючкамиизамурлыкалбы,какласковыйкот.Ноон даже не глядит на меня. Он свернулся в комок и невежливо фыркает, и я даже не могуразобрать,гдеунегоногиигдеголова.

Этокажетсямнеоченьобидным.ЯсердитошвыряювнегоостаткикапустыибегуполестницекдядеФоме.Пустьрасскажетмнесказкупрохитрогошевчика(тоестьсапожника).Язнаюеенаизусть,нолюблюслушатьееещеиеще:

Сыдытьшевчикнастильци,НакумовипостольциНакладаелаты.Атутдверивсинцяхскрып,

Атамдаливхатирып,Шелепкумухату.

[Сидит сапожник на табуретке, чинит лапти своего кума. Вдруг заскрипели двери, сначала всенях,потом—вхате,ивхатувваливаетсякум]

НодядяФомазаняттруднейшимисерьезнейшимделом:онсидитв«гостиной»вместесмамойи,мрачнонахмуривсвоичерныеброви,чинноичопорнопьетизстаканачай.

Удивительныеунегосложилисьотношениясмамой.Онееединственныйбрат,оналюбитеговсейдушой,аонбоитсяеекакогняичувствуетсебярядомснейсловноскованный.Онаговоритему«ты»,оней«вы».Онаему—Фома,оней—КатеринаОсиповна.Онсовеститсяпереднеювсех своих деревенских привычек; она, прачка, кажется ему важною барынею, а ее убогаяквартира—хоромами.Ни на секунду не забывает он, что он в городе, где надо говорить по-городскому и ходить иначе, чем в деревне. Пить чай из стакана для него пытка; вилка,положенная возле тарелки с колбасой и таранью, до такой степени пугает его, что он и неберетсязаеду.

Я тоженина секундуне забываю,чтоондеревенский.Вдеревне янебылниразу,ипотому«человек из деревни» для меня все равно что краснокожий индеец, или пират, пли капитанкорабля.Яложусьнагладильнуюдоскуижду.Язнаю,что,когдачаепитиекончится,дядяФомасхватитсвоюдеревенскуюшапкуипобежитвсарайксвоейдеревенскойконяге,—ияпобегувследзаним:там,всарае,начнутсячудесаизабавы,откуда-товынырнетшкалик—идядяФомавдруг окажется говорливым весельчаком, остроумцем, и все биндюжники вокруг него будутхохотать,«какскаженные»,надкаждымегословом,потомучто,насколькоятеперьпонимаю,унегобылталантюмориста.

Всякогочеловекаумелонизобразитьвсмешномвиде:инашегодомохозяинаСпиридонаМакри,истарикаИсакаМордухая,державшегокабакзауглом,имадамШершеневич,именя,иМарусю,иМаланку,идажесвоюженуГаннуДмитриевну:каконабоитсягрозыи,увидевмолнию,лезетвсундук.

Выпучивглаза,надуетщеки,как-тостранноуменьшитсявросте,сунетсебевротбольшойпалец— и вот уж он другой человек: весь до последнего волоска превратился в седого усачаСимоненко,которыйучитсяигратьнатрубе.

—АтеперьАбрашку!Абрашку!

—Мотю!Мотю!

Мотябылакухаркойбиндюжников,великаншасмужскимиусами,вечноругавшаясярокочущимбасом.ДядяФоманеточтопередразнивалее,апрямо-такипревращалсявнее:вотонастоитуплиты,воровскиозираясь,и,вытащивизбольшогокотлаогненно-горячийкусоксала,прячетегонасвоейнеобъятнойгруди.

И хотя в руках у дядиФомы— ничего, но видишь это мягкое, разваренное, горячее сало, откоторого идет белый пар, как оно обжигает ей руки и грудь, как она швыряет его обратно вкотел.

Зрители расслабли от смеха. Уже не хохочут, а стонут. Их набирается все больше. Слышатсявосторженныеотзывы:

—Нужихолера,волдырейемувголову!

Но, если в дверях позади показывалась хоть на мгновение мама, дядя Фома умолкал и дажезакрывалсебешапкойлицо,апотомуходилвглубьсараяиначиналнеуклюжевозитьсяскаким-нибудьколесомилишкворнем.Этовсегдаудивляломеня,таккакмамабылаоченьсмешливаи,казалось,радабылабыпохохотатьвместесним.

НодядяФомаробеетпереднейдобезъязычия.Чинноичопорносидитонсейчаснадиванеиобжигает себе рот горячим чаем, не смея прикоснуться к колбасе, и молчит целый час, какнемой.Мамазаговариваетснимнавсевозможныетемы,ноонтолько«да»или«нет».

Впрочем,янезнаю,чемкончилсяихразговор,таккакяглубокозаснултутже,нагладильнойдоске.

Главаседьмая

СНОВАВГИМНАЗИИ

Надругоеутрояпроснулсячутьсветихотелтотчасжеброситьсякмаме,чтобысказатьейтуфразу,которуюприготовилвчера:«Мама,непугайся,пожалуйста.Всебудетотлично,даютебечестное слово.Шестиглазый выгналменя из гимназии».Но тутмне пришла в голову дерзкаямысль: взять ранец и пойти в гимназию как ни в чем не бывало. Проберусь туда тихонько,раньшевсех.Сядузасвоюпартуибудусидетьпритаясь.Можетбыть,Шестиглазыйнеувидитменя:онведьтакойблизорукий.Аеслииувидит—ктознает?—можетбыть,емустанетжалкоменя,онмахнетсвоеймаленькойручкойискажет:«Ладно,оставайся,нопомни…»

Аможетбыть,онзабыловчерашнем,малолиунегоделизабот!Пригрозилсгоряча,апотомизабыл.Забыл,забыл!Онведьисамговорит,чтоиз-занасунего«мозгинабекрень»!Гдежеемупомнитьотакихпустяках!Мнетакхочетсяверитьвэто,чточерездве-триминутыяначинаювоображать,будтоивсамомделе никакой особенной беды не случилось, торопливо хватаю фуражку и выбегаю набезлюднуюулицу,пристегиваяранецнаходу.

В окне у часовщика на Канатной без четверти семь. Пахнет пылью и весенним дождем. Вгимназииещенетникого.Придудоначалауроковисядутихонькоповторятьгеографию.Хорошобы получить по географии пять. И по истории тоже. Вот даю себе честное слово здесь, наперекресткеКанатной и Рыбной, что с нынешнего дня, если только я останусь в гимназии, ябуду учиться как черт и сделаюсь по всем предметам первым, даже лучше АдрианаСандагурского,первейшегоученикавовсейгимназии.

Справа, в переулке за Андреевской церковью, вся в утренних, светло-вишневых лучах, виднабелоснежная, окруженная садом женская гимназия Кроль. Там учатся Рита Вадзинская, ЛекаКурындина и Тимошина сестра Елизавета. Я вглядываюсь в глубину переулка, исчерченногодлиннымитенямидеревьев,имнестрашнохочется,чтобытампоявиласьВадзинская.Мнедажекажется,явижуее.Вотонаидетподдеревьями,асолнечныебликиитениполосамипробегаютпоней.Нет,этонеона.Яошибся.

Явлюбленвнееещеспрошлогогода.Стоитмнезавидетьееиздалека,исердцемоехолодеет,как мятная лепешка во рту. Мне становится так трудно идти, словно я иду по канату,протянутомувысоконаддомами.Никакиесилынемогутзаставитьменяпосмотретьейвлицо.

Онаещедалеко,задесять—двенадцатьшагов,ашеяуменястановитсясловночугунная,ияотрастерянностиготовпровалитьсясквозьземлю.

Икакмнестранно,чтовсеостальныенискольконоробеютпереднею,аразговаривают,какссамойобыкновеннойдевчонкой!Ичтоотецеепросто-напростовладелец«Соборнойаптеки»,укоторогововсякоевремявыможетекупитьмозольныйпластырь.Объявленияоегомозольномпластырерасклеенывовсемгороденакаждойстене.

Нас, гимназистов, в гимназиюКроль не пускают.Намдаже запрещают останавливаться возлегимназии Кроль. И все же мы трое— Муня, Тимоша Макаров и я — в течение этой зимыумудрялисьвыручатьгимназисток,когданакаком-нибудьурокеимприходилосьособеннотуго.

Мыпридумаливерныйспособоказыватьимдружескуюпомощь.

Не беда, что гимназистки сидят запертые в стенах своих классов, за две улицы от нашейгимназии.Всежемыналадилиснимикрепкуюпочтовуюсвязь,котороймоглабыпозавидоватьинастоящаяпочта.

Вкачествепочтальоновработалиунасучителя:ИванМитрофанычипоп,причемонидаженеподозревалиобэтом,потомучтопочтовымиящиками,какнистранносказать,служилинамихжекалоши—мелкиекалошиИванаМитрофанычаиглубокиекалошипопа.

Итотидругойпреподавалинетолькоунас,ноивгимназииКроль.Каждыйденьитотидругойпутешествоваливстрогоопределенноевремяизженскойгимназиивмужскуюипотом,черезчас,черездва,сновашагаливженскую.

Раздевалисьонивобщейшинельной,усторожаФилиппаМоисеича,тамжеоставляликалоши.Иуходиливучительскую.

Едватолькоониуходили,мывбегалившинельнуюи,озираяськакворы,совалирукивсамуюглубину их калош. Достав оттуда записочку, мы в течение ближайшего часа писалигимназисткамответиклалинашепосланиевтужекалошу.

Ничего не подозревавший учитель, хлюпая по грязи калошами, нес это послание в гимназиюКроль,гдеегонетерпеливоподжидаликудлатаяСимочкаГлазерилитонконогаяАсяБонецкая.

Нотеперьвесна,улицыобсохлипо-южному,иниктоуженеходитвкалошах.

Вот и гимназия. Тяжелая дубовая дверь. Никого еще нет. Я вхожу в вестибюль, оставляю навешалке фуражку, пробираюсь в класс, сажусь за парту и вынимаю из ранца учебники.«География»ГеоргияЯнчина.РекиСибири.Отлично!Раскрываюатласиначинаюзубрить:

—Лена.Обь.Енисей.Колыма.Ангара…

Непроходитичетвертичаса,каквсерекиСибиривкакомугоднопорядке,враздробьисконца,выученымною назубок. Чудесные реки, многоводные, богатые рыбой!И какие звучные у нихимена:Хатанга,Индигирка,Анадырь!

Теперь,когдаменякаждуюминутумогутвыгнатьизклассанаулицу,всездешнеекажетсямнезамечательным.

Вотпришлиполотерысокаменелымилицамии,танцуя,натираютполкоридора.Досихпормнене слишком-то нравился запах полотерной мастики, а сегодня я с удовольствием вдыхаю его,

потомучтоэтозапахгимназии.

Вот поплелся в учительскую, расчесывая поломанным гребнем обвислые свои бакенбарды,учитель рисования Галикин (кличка — Барбос), он же надзиратель старших классов. Этохмурый,морщинистый,сердитыйстариксосипшимголосомипустымиглазами.

Онсовершеннопохожнадворнягуидажекашляет,какпростуженныйпес.

Нонынчемнемилион,тоестьнеточтобымил,ажалок.Говорят,унегокакая-тоболезнь—катар. Жидкие его бакенбарды сегодня свисают как-то особенно грустно. Бедный, старый,облезлыйБарбос!Легколиемузлитьсясутрадовечера!

А вот и учитель географии Волков Василий Никитыч, благодушный чудак, для которого я ивызубрилнынчеХатангу,Ангару,Индигирку,Лену,Обь,Колыму,Енисей.

Но где же его друг и приятель, наш историк Иван Митрофаныч, которого мы зовем Финти-Монти?Какярад,чтоувижусегодняегокрупную,стриженую,упрямую,лобастуюголову!

Финти-Монти — человек не без странностей, и первая его странность такая: стоит емурассердиться, он выпаливает, как пулемет, целую обойму ругательств, без передышки, одно задругим.Ивсегдаводномитомжепорядке:

—Мазепы!Свистуны!Горлопаны!Финти-Монти!Жукиназаборе!

Всеэтидикиесловавылетаютизнегоединымдухом.Ихпорядкаонненарушаетникогда.

Вторая его странность такая: если вы не знаете урока, он подзовет вас к себе, словно хочетприласкатьиобрадовать:

—Ближе…Еще…еще…

Выподходитевплотнуюксамойкафедре,ионговорит,улыбаясьприветливо:

—Возьмите,пожалуйста,перышко.Макнитевчернилаипоставьтесебевэтуклеточку…нет,несюда,асюда…единицу.

Поставить себе единицу— все равно что ударять себя по щеке. Вы ставите тоненькую, елезаметную.

—Нозачемтакуютощую?Жирнее.Нестесняйтесь,пожалуйста.

Отчего он это делает, не знаю.Но к этому чудачеству мы уже успели привыкнуть, и, так какединицыуИванаМитрофанычаредкость,таккаконставитихтольковтомслучае,есливыихзаслужиливполне,этапроцедурадавноневызываетобид.

Зато его уроки для всякого радость. Неужели меня выгонят отсюда и я больше никогда неуслышу, как своим сиповатым голосом, медленно и сонно, как будто скучая, он изображаетпереднамиисамозванцев,иГрозного,исвержениетатарскогоига,иВладимираМономаха,иМинина? От него мы впервые услышали имена Радищева, Рылеева, братьев Бестужевых,Петрашевского,Герцена,окоторыхвнашемказенномучебникепорусскойисториинесказанони единого слова, будто эти люди никогда не существовали на свете. Все его рассказы такиезанятные,чтодажепучеглазыебратьяБабенчиковыслушаютегоразинуврот.

А вот и они.До чего краснощекии счастливы!Идут к своей парте и громко сосут по дороге

какую-тошоколаднуюсласть,утираякоричневуюслюнурукавами.

Почемуих,губошлеповилодырей,которыенеинтересуютсяничем,кромепакостныханекдотовикарт(яуверен,чтоисейчасунихвранцахестьистрепанныеигральныекарты),почемуэтихскудоумцев,несмотряниначто,награждаютчетверками,переводятизклассавклассичерезтригодасделаютстудентамивзеленыхмундирах,ая…

Впрочем,чтожемнежаловаться?Яещесижузасвоейпартой,каксиделвчераинеделюназад,иникто меня не гонит, все отлично, и вокруг меня те же товарищи, с которыми я под однимпотолкомпробылнеразлучнопятьлет.

ВотиЗуев.Идет,семеняпо-старушечьиножками,опустивнагрудьсвоютяжелуюголову.

Мнедажезапахегоиздавназнаком:старушечийзапахкофея,церковноголадана,уксуса,кошекикаких-толекарств,вродевалерьяновыхкапель.

Сейчас, я знаю, начнет он крестить по порядку мелкими и быстрыми крестами своючернильницу,своитетради,своюручкуспером.АпотомпосмотритнависящуювклассеиконубородатогоилысогопророкаНаума,перекреститсяискажетпо-старушечьи:

СвятойпророкНаум,Наставьменянаум!

Яведьзнаюегонаизусть,знаюдаже,чтонынчесутрапослучаюсубботнегодня,ещедоначалауроков,он,вместотогочтобыповторить«Географию»Янчина,бегалпоцерквамичасовнямиусердно молился о том, чтобы все учителя, за исключением двух-трех, заболели холерой иумерли.

ВотинашфинансовыйгенийАристидОкуджалла,маленький,юркий,какмышь.Ужедвагодаонзанимаетсявклассеоченьприбыльнойиостроумнойкоммерцией:страхуетнасотединицидвоек. Перед каждым особенно страшным уроком— перед письменной алгеброй или устнойлатынью — вы идете к Окуджалле и вносите в его кассу пятак. Если вы получитеудовлетворительныйбалл,вашпятакостаетсявкассе;еслижеколилидвойку,Окуджалласразуоблегчит ваше горе, ибо его касса тотчасже выдаст вампятьилишестьпятаков.Если васневызывали,вашпятакпропадает.ВсвоюпользуОкуджаллаудерживаеточеньскромныйпроцент.Вообще он ведет свое предприятие честно, не зарится на большие доходы, и фирма егопроцветает.Нет,еслияостанусьвгимназии,Окуджаллабольшенеполучитотменяникопейки.Ябудупервыйучениквовсемклассе,имнененужнобудетстраховатьсяотдвоек!

—Хатанга,Ангара,Индигирка,Лена,Анадырь,Колыма…

А вот исплаканный, несчастный Козельский. Сегодня и завтра ему предстоит просидеть вкарцере по четыре часа «за подделку отметоки сокрытие своего дневника».Хорошо еще, чтоотецегоуехалвТираспольитемизбавилегооткулачнойрасправы.Отчегожеонплачет,чудак?Ябылбырадпросидетьвнашемкарцередвадцатьчасов—нет,недвадцать,адвести,—лишьбыШестиглазыйоставилменянаэтойскамье.

ВотиМуняБлохин.Запыхался,вспотел.Боялсяопоздатьибежалвсюдорогу.Аживетондалеко,наМолдаванке.И,какнарочно,онсегоднядежурный.

—Здравствуй,Муня!

—Пфа!..Тыздесь?

Онсмотритнаменясудивлениемиприсаживаетсянакраймоейскамьи:

—Аяслышал,чтотебя…

Онделаетжесткулаком,показывающий,каквыталкиваютчеловеказадверь.

—Муня,ведьиправдаменявыгнали,—говорюяихочуулыбнуться,но,чутьтолькоявыражаюмое горе словами, я впервые с необыкновенною силою чувствую всю отчаянность моегоположения.

Мне становится так жалко себя, что у меня начинает дрожать подбородок. Я слышу, как моиредкие слезы падают на «Географию»Янчина, орошая и без того многоводные реки Сибири:Хатангу,Индигирку,Анадырь.

—Менявыгнали…Ивсежеяпришел…потомучто…

Онпонимающекиваетголовой.

—Япришелисижу…Каквсегда…Идумаю:авдругнезаметят, забудут…Япришелисижу,потомучто..

Ястараюсьплакатьбеззвучно.Иплачудоикоты,добульканьявгорле.

Онссомнениемчмокаетгубами:

—Тыдумаешь,незаметят?Ой-ой!..Авпрочем,откудамызнаем?Посмотрим.И…садись-катылучшесюда.Ты—намоеместо,ая—натвое.Раздвинулокти,ивоттебеширма.

Это очень ничтожная помощь, но никакой другой оказать он не в силах. Я хватаюсь и за этусоломинку.

Ксчастью,мноюниктонеинтересуется,хотятеперьбезтрехминутполовинадесятого,когданадзор особенно силен. В это время по коридору всегда проносится, как летучая мышь,Шестиглазый,заглядываяпопорядкувкаждыйкласс,ивкаждомговоритодноитоже:

—Прекратите—немедля—этот—безобразный—галдеж.

Ипроходитнацыпочкахдальшекакой-точрезвычайнозатейливойихлопотливойпоходкой.

ТутжерасхаживаетмеждуклассаминашкрасноносыйинспекторПрохорЕвгеньевич.Онсуетголовувкаждуюдверьиговоритсвоеобычное:

—Пш!..

Прохор Евгеньевич (или попросту Прошка) еще хуже Барбоса. Вечно он подкарауливает,подслушивает,подглядывает,ходитнамягкихподошвах,охотится закаждымгимназистом.Этокляузникисоглядатай,ненавистныйнамвсем.Еслитывышелнаулицупослесемичасоввечера,если ранец у тебя не пристегнут на оба крючка, если ты, обходя лужу, зазевался и не снялфуражки перед Прошкой, он запишет тебя в зеленую книжечку, и завтра же тебя посадят вкарцерпослезанятийначасилидва.

Глававосьмая

ЗАСПИНОЮУМУНИ

Прозвонил звонок, и в комнату впорхнул м-сье Лян, учитель французского, вытирая свойкрохотныйлобикконцомтемно-лиловогошарфа.М-сьеЛянмненискольконестрашен.ХотьонприехалвРоссиюдавно,новсеещенепонимаетпо-русски.

М-сьеЛянкажетсячеловеком,упавшимслуны:незнаетвлицониодногогимназиста,никогдане соображает, в каком он находится классе, и в течение нескольких лет не научил нас ниединому французскому слову. Впрочем, нет: одно французское слово мы все знаем твердо. Аименно:чтоЛян(L’ane)—этоосел.

Меняитеперьудивляет,почемуунеготакаяфамилия.Оселлион,ясказатьнемогу,потомучтониразунеразговаривалсним.Вклассеестьсемьиливосемьсчастливцев,которыечутьнеспеленок знают французский язык. С теми он болтает самым дружеским образом и часто вовремяразговорасмеется,всякийразподнимаяпалец,передтемкаксострить.Наостальныхоннеобращает внимания.Кажется, еслибывместоменяпосадилинамоюпартуЦиндилиндераилиВаськуПеченкина,итогдам-сьеЛянничегонезаметилбы.

Но все же в нем есть что-то милое. Нынче я вижу это особенно ясно. Даже егодостопримечательный шарф не вызывает во мне обычной насмешки. В сущности, чем же онплох,этотшарф?М-сьеЛяннетолькообматываетимсвоютощую,зябкуюшею,ноичиститимтуфли,истираетиммелсдоски.Внегожеончастоигулкосморкается.

«Если я останусь в гимназии, я в два-три месяца непременно выучу французский язык», —говорюясебе,глядянебеззависти,какбойкоразговариваютсЛяномСандагурский,Сабуровидругие«аристократы»нашегокласса.«Ашарфможновыстирать,ион«опятьбудетчистый».

Но вот загремел звонок. Все выбежали в коридор — на перемену. Я же продолжаю сидетьпритаясь.Таккакдежурный—Муня,никтонетревожитменя.

Муня открывает в классе форточку и бежит в канцелярию за бутылкой чернил, но сейчас жевозвращаетсявзволнованный:

—Идут!ШестиглазыйиПрошка!

Ябегаювиспугепоклассу.Гдеспрятаться?Запечкой?Подкафедрой?

Но пугаться было нечего.Шестиглазый иПрошка проходят мимо и направляются в соседнийкласс—вшестой.

Как мы узнали потом, в этом классе произошло небольшое событие: в ящик для мела подкласснойдоскойкто-тоссамогоутрасунулкошку.

И вот теперь Шестиглазый и Прохор нагрянули на место преступления с ВасилиемАфанасьевичем, Барбосом и Пыжиковым (надзирателем младших классов, помещавшихся нанижнемэтаже)ичиняттамсудирасправу.

Значит,ямогуничегонебоятьсяпокрайнеймереполчасаиличас.

Следующийурок—геометрия—тожеминовалблагополучно.

И, так как в шестом классе все еще не кончилось «дело о кошке» (нет сомнения, чтоШестиглазыйпроизноситтамвдохновеннуюречь),япользуюсьэтимвовсю:выбегаювовремявторойпеременыизклассаимчусьповсемукоридору—отстены,гдевисятчасы,достены,гдевисятиконы(стенаогороженадеревяннойрешеткой,изаэтойизгородьюШестиглазыйустроил

небольшую молельню, как бы специально для Зуева, который, даже пробегая в уборную,останавливаетсяздесьпокреститься).

Янеудержимоношусьвзад-вперед,скользя,какпольду,повощеномуполу,изаглядываювместесовсемивстеклянныедверишестогокласса:гимназистывсеещестоят,каксолдаты,навытяжку,аБургмейстерпо-прежнемупилитихдеревяннойпилойсвоегокрасноречия.

Звонок.Пробегаякпарте,яиздаливижуобрадованныеглазамоегодругаТимоши.Должнобыть,онвсевремятревожился,незная,кудаяпропал.Яусаживаюсьпоскореенаместоиоткрываюучебник по русской истории. Царствование ЕкатериныВторой. Параграф восьмой и девятый.Сейчас войдет сюда Иван Митрофаныч, и я опять услышу его милую, безобидную ругань:«Мазепы!Свистуны!Горлопаны!Финти-Монти!Жукиназаборе!»

Но вошел не Иван Митрофаныч, вошел Шестиглазый, а вслед за ним какой-то высокийкудрявый,могучесложенныймужчинасширокойхоленой,волнистойбородой.

Шестиглазый надел пенсне сверх своих обычных очков (оттого и назвали егоШестиглазым),выступилвпередисказал:

—Япришел,чтобыпознакомитьвассвашимновымучителем,ИгоремЛеонидовичемГудима-Карчевским,исказатьвам,чтовыдолжныбытьблагодарнысудьбезато,чтоонапосылаетвамтакогонаставника.Теисконнорусскиеначалагосударственнойвласти…

Дальше пошли непонятные и нудныефразы, но одно стало ясно после первыхже слов:ИванМитрофанычушелизгимназиииуженикогданевернется.

ВскореШестиглазыйисчез.Новыйучительвдруг,кнашемуизумлению,триждыперекрестилсянаиконупророкаНаума,потомподнялмогучиеплечи,будтоприготовилсякбою,икрупным,увереннымшагомпошелпорядам.

—Чтовамзадано?—воинственнообратилсяонкТюнтину.

—ЕкатеринаВторая,параграфвосьмойидевятый.

—Неверно.Стойтестолбом…Ну-ка,вы!

—НамзаданаЕкатеринаВеликая,параграфвосьмойидевятый.

—Неверно.Стойтестолбом…Ну-ка,вы!

Кого бы он ни спрашивал, все отвечали ему одинаково, и каждого он заставлял «стоятьстолбом».Таких«столбов»набралосьужебольшедесятка.Сотвращениемпосмотрелоннаних,как смотрят на мокриц или жаб, и наконец проговорил расслабленным, обиженным,страдальческимголосом,оченьмедленно,отчеканиваякаждуюбукву:

—НеЕкатерина, аим-пе-ра-три-цаЕкатеринаВеликая.Екатеринойвыможетеназыватьвашудворничиху… Но го-су-да-ры-ня им-пе-ра-три-ца… Она исправляла нравы, насаждала науки,осчастливиланашуотчизнузавоеваниемновыхземель…

Былопохоже,чтоонсейчасзаплачет.

—Ивообщепредупреждаю,чтовсякийизвас,—продолжалонтемжедетским,обиженнымголосом, который так не шел к его огромному росту,— кто на уроке истории скажет мне окаком-нибудьизсамодержавныхим-пе-ра-то-роврусскихпростоПавел,илипростоАлександр,

илиНиколай,илиИван,получитотменя(тутлицоегозасияло,каксолнце)…е-ди-ни-цу.

Ужепрозвенелзвонок,иначаласьбольшаяперемена,аонвсеещепродолжалговорить.

Блохинповернулсякомнеисказал:

—Этожечертзнаетчто:из-затакогошпендрикапрогнатьФинти-Монти!

—АразвеФинти-Монтипрогнали?

—Пфа!Ещенапрошлойнеделе.Всубботу.

—Откудатызнаешь?

—Пфа!

БлохинжилнаквартиреунашегогеографаВолковаизналотнегомногогимназическихтайн.

КтожепрогналФинти-Монти?Изачто?Закакиегрехи?

Не было в нашей гимназии учителя, к которому мы, гимназисты, питали бы более нежныечувства.Этобылнашверныйсоюзникидруг.

Помню, к нам на экзамен, когда мы переходили из третьего класса в четвертый, неожиданноприехалвроскошнойкаретеглавныйначальниквсехцерквейисвященников—преосвященныйархиерей Диомид. Его встретили на лестнице специальным приветственным гимном.Шестиглазый и другие педагоги сгрудились в прихожей, чтобы поцеловать ему руку, а мы,гимназисты, сидели в своем классе, дрожа и холодея от страха, ибо в присутствии такогобольшого начальства нам на экзаменах не будет поблажки. Закон божий считался тогдаважнейшим и труднейшим предметом — нужно было знать назубок десятки всевозможныхмолитвиевангельскихтекстов,—ипровалитьсянаэтомэкзаменебылобыдлякаждогоизнаснесчастьем.

Новот,покудаШестиглазыйивсяегосвитасуетилисьвприхожей,вклассвошелФинти-Монти,ивкакие-нибудьдве-триминутывсемыбылиспасеныотгрозящейнамгибели.

Молча, не говоря ни единого слова, Финти-Монти приблизился своей тяжелой и спокойнойпоходкойкстолу,застланномусинимсукном,взялссамогокраюсемьиливосемьбилетов,покоторым нам предстояло отвечать на экзамене, и стал медленно показывать их изумленномуклассу— достаточно медленно, чтобы мы успели запомнить, в каком порядке они лежат настоле. Потом проделал то же самое с другими билетами, и к тому времени, как архиерей,почтительно поддерживаемый с обеих сторонМелетием,Шестиглазым, БарбосомиПрошкой,был водворен наконец на свое почетное место за экзаменационным столом, каждому из насбылотвердоизвестно,где,накакомименноучасткестоланаходитсянаиболеежеланныйбилет.Из всех билетов я, например, лучше всего вызубрил двадцать четвертый. Заприметив, что онлежитвозлечернильницысправа,я,когдапришламояочередь,увереннопротянулкнемурукуиотбарабанилсвойответбеззапинки.Слушаяменя,преосвященныйблагосклоннокивалголовойипоставилмнекруглоепять.Такихжепятерокпочтипоголовноудостоилисьнаэтомэкзаменеи другие мои одноклассники. И все это благодаря Финти-Монти, который, как узнал явпоследствии,былярымпротивникомпоповипоповщины.

Крометого,каким-тоинстинктоммыпочувствовали,чтоон,какимы,ненавидитШестиглазогоивсехего«архангелов»,каконвыражался,ичтоониненавидятего.

Наконец-то новый учитель Гудима-Карчевский направился к двери. Все с ревом и топотом,свистяитолкаядругдруга,помчалисьвследзанимвкоридор.

Выбежалвместесовсемиия,стараясь,повозможности,держатьсявсамойгущетолпы,чтобыменянезаметилиниПрошка,ниБарбос,ниБургмейстер.

Толькобыпрошлабольшаяперемена!Апотомужнечегобояться!

Следующийурокпослебольшойперемены—латынь.Моитоварищиеетерпетьномогут.Яжессамого первого класса полюбил этот язык, как родной. Всякое латинское слово кажется мнедрагоценностью:онотакоекрасивое,простое,благородное,гордое,звучное,чтоярадповторятьегомножествораз,какповторяютлюбимуюпесню.Иязнаю,что,еслиИгнатийИванычКавун,нашлатинскийучитель,вызоветменясегоднякдоске,онбудетпослекаждогоответакиватьмнерумяной своей головой и приговаривать «бене» («бене»— по-латыни «хорошо»). Кавуна мнебоятьсянечего.Кавунвсегдаивездезаменя.

А потом география. Тоже не страшно. Многоводные реки Сибири — Хатанга, Ангара,Индигирка,Лена,Анадырь,Колыма.

Апотомдомой,ксебенаРыбную!..Адома—дядяФома!Азавтра—воскресенье!Авпогребе—еж!АкомнепридетмойлюбимыйТимоша,самыйзакадычныймойдруг!

Главадевятая

«НИВПАРАДНЫЙ,НИВЧЕРНЫЙ!»

МыподружилисьсТимошейещевпервомклассе,надевятомгодунашейжизни,чутьтолькоонпоступилкнамвгимназию.

Помню, тогда в коридоре возле нашего класса полыхнуло из печки пламя; кто-то сказал:«Пожар!»ЭтоиспугалоТимошу,ионпризнался,сильнозаикаясь:

—Ум-м-меняиндасердцетрепещет.

И даже не «трепещет», а «тряпещет». Многие из нас, несмотря на испуг, засмеялись: такимнеобычным показалось нам это «инда» и это «тряпещет». Тимоша только что приехал изАрхангельска, и его северная русская речь, без всяких примесей нашего южного говора,показаласьбольшинствудиковатой.

Никомуиз нас он тогда не понравился: веснушчатый, с большими ушами, заика. Заикаясь, онбрызгалслюною,ивсеубегалиотнего,недослушав.Аон,какимногиезаики,любилговорить.Яединственныйспервыхжеднейсталеготерпеливымиснисходительнымслушателем.

Сначала я слушал его только из жалости, чтобы не обидеть его. Но вскоре произошла оченьстраннаявещь,которойядосихпорнемогуобъяснить:разговариваясомною,Тимошапочтиперестал заикаться. В разговоре с другими он заикался по-прежнему, но когдамы оставалисьвдвоем, речь его становилась текучей и гладкой, как у всякого другого мальчишки. На томчудесном северном наречии, которое он привез с собою с Белого моря к Черному, онрассказывалмнеоСиндбаде-Мореходе,оптицеРох,олампеАладдина,оволшебныхпещерах,наполненных золотыми сосудами, о подземных садах, где копошатся чудовища, и, главное, оконтрабандистахивеселыхразбойниках,которыхонбудтобывиделсвоимиглазами.

Его отец был начальник морской таможни и ловил контрабандистов десятками, — так, по

крайнеймере,говорилмнеТимоша.

Потом я понял, что его рассказы о контрабандистах—фантазия, но тогда я верил им и ониволновалименя.

Контрабандисты в этих рассказах были все как на подбор смельчаки, великаны, с длиннымипистолетамивбелыхзубах,ноТимошинотецбылсмелееихвсех:онвстрашнуюбурювыезжална таможенном катере один против всех и, смеясь над их выстрелами, брал их в плен, какГулливерлилипутов.

Я очень удивился потом, увидев его отца: этот грозный сокрушитель пиратов оказался самымобыкновеннымчиновником—лысоватый,сземлистымлицом,втеплыхваленках,которыеонносилдажелетом,потомучтострадалревматизмом.

Можетбыть,Тимошаоттогоивыдумалсебедругогоотца,чтоегоподлинныйотецбылтакойчахлыйискучный.

Оподвигах этоговыдуманногоотцаТимошарассказывалмнечащевсегона задворкахнашегодома. Там стояли «каламашки» — некрашеные полукруглые ящики, похожие на глубокиебольшиекорыта,внихвывозилинакопившийсямусориснег.ВсвободныечасымысТимошейлюбилизабиратьсявкаламашку,ложилисьнаеезанозистое,корявоедноишепталидругдругувсякиенебылицыивыдумки.

Этоунасназывалосьпочему-то«говоритьпроБагдад».

Позже,когдамыперешливтретийклассисталичитатьизнеделивнеделюбурнопламенныйжурнал «Вокруг света», который выписывала Тимошина мать, мы стали в той же каламашкерассказывать друг другу истории о следопытах, людоедах, ковбоях, огнедышащих горах иафриканскихмиражах.

Замечательно,что,едватолькопопадалимынаднокаламашкии,качаяськаквлодке,начинали«говоритьпроБагдад»,мысловнопереселялисьвдругуюстрануисамистановилисьдругими,не такими, какими были за минуту до этого, когда дразнили на улице козла Филимона иливоевалисордоюпеченкинцев.

Тамже,вкаламашке,ужебудучивпятомклассе,яоткрылТимошедвеважныетайны,которыхне открывал никому: что я влюблен в Риту Вадзинскую и что я сочиняю стихи. Об этом яговорилемутольковкаламашке.Едвамывылезалиоттуданаружу,всеподобныеразговорыунаспрекращались,иТимошастрашноудивилсябы,еслибывклассеилинаулицеясказалхотьоднословоотом,очеммыговориливкаламашке.

СейчасТимошаподбегаеткомневозбужденныйирадостный:

—Воткакхорошообошлось!Теперьужетебенечегобояться!Видать,Шестиглазомуисамомусталостыдно,чтоонзрянатебянаклепал.

Онхлопаетменяпоплечу,иуменясразуотлегаетотсердца.Всамомделе!Грозаминовала.Всемоитревогирассеиваются,иячувствуюдьявольскийголод.Вернее,толькотеперьзамечаю,каксильнопроголодалсясутра.Ведьутромянеелничего,убежалспозаранкуинезахватилссобоюниденег,низавтрака.

Какразвэтовремятолпагимназистовштурмуетвкоридорепокрытыйгрязноватоюскатертью

стол, на который навалена груда съестного: колбаса, ветчина, бутерброды.ПопрошуПушкина,чтобыпродалмневдолгбублик«семитати»илифранцузскуюбулку.

Пушкин смотрит на меня недоверчиво, но все же после небольших колебаний достает изкорзинысморщеннуювчерашнююбулкуибезрадостносуетеемне.Ой,какаямаленькая!Мнебытакихпятьилишесть!

—Пушкин,нельзялиеще?

Нотутяслышуусебязаспиной:

—Па-азвольте!Па-азвольте!Па-дождитеминутку!

Оглядываюсь—Прошка.

Желтыетараканьиусы.Помятоелицо.Вголубыхглазенкахудовольствие.

—Чтовыздесьделаете,уважаемыйсэр?

Ярастерянногляжунанегоипочему-топоказываюемуфранцузскуюбулку:

—Вот…Якупил…Тоестьнеточтокупил,но…Язавтраотдам…Асегодня…

— Здесь вам не булочная, уважаемый сэр,— говорит он громко, на всю залу.— Или вы незаметили—надверяхунасвывесочка:«Постороннимвходстроговоспрещается».

Гимназистыокружаютнасмолчаливойтолпой.Ихнеменьшеста,аоткуда-томчатсяещеиеще.Двоеилитрое—соскрипками:должнобыть,унихтолькочтокончиласьмузыка.

—Здесь вамне булочная,—повторяетПрошка язвительным голосом, глядя не наменя, а напублику.Онпотираетруки,онвыпятилгрудь.Онпохожнаактера,которыйдорвалсянаконецдолюбимойвыигрышнойролиисобираетсясыгратьееподаплодисментывосторженныхзрителей.

—ПрохорЕвгеньич,—лепечуябессвязно,—янивчем…СпроситеуКозельского…уЗюзи.Зюзя,отчеготымолчишь?Ведьтызнаешь,чтоядаженевиделтвоегодневника.Честноеслово,невидел.Всемоитоварищискажут.ВотиТюнтин…спроситеуТюнтина.

—Нет-с!Извините!Вашитоварищи—вонони!

ИПрошкауказываетрукоювокно.Тамнапанелиподмартовскимсолнцем,ужелезнойрешеткимонастырскогосадасгрудилисьоборванныебездомныедети,которыхвнашемгороденазывают«босявками».

—Неприкажетелипригласитьэтихджентльменовсюда?—спрашиваетПрошканасмешливымголосом.—«Садитесь,дорогие,запарты,мынаучимвасалгебре,химии,всемязыкам».

Это любимая Прошкина тема. В течение многих лет он не раз повторял, что гимназиисуществуютдляизбранных.

Сегодняонговоритобэтомособеннокрасноречивоидолго.Итуттолькоязамечаю,чтосправа,удверив«рыдальню»,тихостоитШестиглазыйи,зажмурившись,киваетголовою.

Прошка—егообезьяна:подражаетемувовсехсвоихжестахипроизноситтакиежецветистыеречи.Идажещуритсяблизоруко,совсемкакБургмейстер,хотязрениеунегооченьхорошее.

Яслушаюегокаквтумане.Прямопротивменястоитвзволнованный,бледныйТимоша,ивего

зеленых глазах — пламенная ненависть к Прохору. Щеки его дергаются в судороге, губынепрерывно шевелятся. Он силится что-то сказать, но не может, потому что он заика; прималейшемдушевномволненииунегоотнимаетсяязык,ионтолькомычитотнатуги.

ТутжестоитЛюдвигМейер,восьмиклассник,исмотритнаменясявнымсочувствием.

—Будьтежелюбезныудалиться!—обращаетсякомнеПрошкаспреувеличеннойвежливостью.— И как это он ловко прокрался сюда! — говорит он совсем другим голосом, обращаясь кмолодомуслужителюКосте.—«Я,ПрохорЕвгеньич,забулочкой!»

—Даонтутсутра!—кричитТюнтин.

—Сутра?..Угу-гу!Ты,Костя,глядиипомни:чутьувидишьэтогосиньора—нивпарадный,нивчерный.Вприхожую—итовоспрещается…По-жалуйте,молодойчеловек!

—Прохор Евгеньич!— кричит издалиМуня Блохин, протискиваясь к нему сквозь толпу.—ПрохорЕвгеньич,вы,должнобыть,незнаете…Ясейчасвамскажу…

ПрошкаглядитнаБлохинатемзловещимимногозначительнымвзглядом,какимобычноглядитШестиглазыйнасамыхзакоренелых«рыдальцев»,и,неответивнислова,обращаетсякомнестойженасмешливойвежливостью:

—Берите,молодойчеловек,вашивещи,еслиониувасесть,ипожалуйтезамной…Вотсюда-с!

Он показываетмне дорогу— «направо-с», «налево-с», как будто я здесь никогда не бывал, иведетменяквыходу,какполицейскийсвоегоарестанта:он—впереди,сбоку—Костя.

— Погодите, пожалуйста! — кричит Муня Блохин, затертый толпой первоклассников,хлынувшейизнижнихкоридоров.

Я иду, опустив глаза. Почему-то мне так стыдно перед идущими вслед за мною товарищами,словнояпойманныйвор.

НаконецМунеудаетсяпротискатьсякПрохору.

—ПрохорЕвгеньич,еготольконадвенедели…Толькодопостановлениясовета.Яслышал.Мнесказали…Вы,должнобыть,незнаете…

—Советужезаседалвчеравечером.Экстренно.Ипостановил:исключить.Егоиещедвоих.

Услышавэтистрашныеслова,янегрохнулсянапол,незавопил,нозаплакал.Дляновогогорявомнеужекакбудтонетместа.

Тимошачто-тоговоритмне,ночто—янепонимаю,неслышу.Якакбудтоонемелиоглох.

Мыначинаемспускатьсявшинельную.Здесьязнаюкаждуюступеньку,каждоепятнонастене.Какимииспуганнокруглыми,большимиглазамиглядятнаменяпервоклассники,девятилетниемальчики, толпящиеся внизу, в вестибюле!Должнобыть, имкажется, что я самыйнастоящийразбойник,который,есливырвется,наделаетбед.

Сгорбленныйинесчастный,яспускаюсьполестнице.

В шинельной я вижу Мелетия. Он стоит перед зеркалом и, прищурив глаза, старательноприглаживаетмаленькойщеточкойсвоижидкиебелесыеброви.Якланяюсьемув зеркало,постаройпривычке.Онсмотритнаменя,какназаборилидерево.

ПрошказвонкокричитМоисеичу:

—Подайтемолодомучеловекуфуражечку!

Подаватьгимназистамфуражки—такогообычаяунаснебывало.

Яхочушагнуть к своей вешалке (знакомая вешалка—номеродиннадцатый,первая слева), ноПрошкаудерживаетменязаплечо:

—Нетрудитесь,пожалуйста.Вамсейчасподадут.

И,перехвативмоюфуражку—недавнокупленную,сбелымикантиками,—онделаетужаснуювещь:выламываетизнеемойгимназическийгербиотдаетеемне—без герба!Вотчаянииявыбегаювэтойопозореннойфуражкенаулицу,агубымоисамисобойповторяют:

—Хатанга,Ангара,Индигирка,Лена,Анадырь,Колыма…

Главадесятая

БИТВАИПОБЕДА

Гербуменянафуражкебыл такой: двадубовыхлисточка,междунимидвебуквыицифра—названиенашейгимназии.

Былонсделанизбелогометалла«фраже»ипотомуназывалсясеребряным.

Ценагербу—тридцатькопеек,номамаготоваотдатьзанегонескольколетсвоейжизни,лишьбыонблестелуменянафуражке.

Мама знает, что тот, у кого на фуражке есть горб, может сделаться важным адвокатом, илидоктором, или знаменитым профессором. А тот, у кого на фуражке нет этих белых дубовыхлисточков,можетвовсякоевремяпойтивбосякиисгинутьвморознуюночьподэстакадойвпорту.

Конечно, хорошо было бы стать матросом Добровольного флота или кузнецом вроде ВаськиПеченкина, но для этого нужна богатырская сила,— вон какие у ВаськиПеченкина могучиемускулы!ЯкакразподхожукегокузниценауглуКанатнойиБазарнойиостанавливаюсьподпроржавленной вывеской, на которой намалеваны большая подкова и маленькая краснаядвуногаялошадь.Онголдопоясаичерен,какнегр.Телоеголоснитсяотпота.Одноюрукоюподнимает он молот, какого я не подниму и двумя, и, будто балуясь, бьет молотом пораскаленнойболванке,которуювертитщипцами,каклегкуютрость.Икажется,чтовсяегоцель— выбить оттуда возможно больше взлетающих красными фонтанами искр. Нет, я слаб инеловок,негожусьвкузнецы.

—Хатанга,Ангара,Индигирка…—продолжаютповторятьмоигубы.

ВотидомМакри,вотинашапомойнаяяма,прикрытаяжелезнымлистом.

Страшноворотитьсядомойбезгерба!Но—счастье!—мамынетдома.МамаидядяФомаушлинакладбище,намогилумоейтеткиЕлены,которойяникогданевидал;онаумерлаотхолеры.Акладбище далеко, за вокзалом, за Чумкой. Вернутся они часам к десяти, даже позже. Значит,мамаисегоднянеузнаетонашейбеде.Ярасскажуейобовсемзавтравечером,когдауедетдядяФома.Илилучшепослезавтраутром,впонедельник.Апослезавтра—этотакдалеко,впередиеще тридцать семьили тридцать восемьчасов!Малоличтоможет случиться за эти тридцать

восемьчасов!

Конечно, я хорошо понимаю: радость моя безумна и надеяться не на что. Я знаю: тридцатьвосемь часов — ужасно короткое время, которое пролетит как минута. И все же мне оченьприятно,чтовквартиреоднаМаруся.

Охваченныйлегкомысленной радостью, я выбегаюво двори, добежав до ворот, взбираюсьпоканатунагорище,гдесредивсякогохламаестьуменянебольшойзакуток,носящийиндейскоеимя «Вигвам». Кроме Тимоши, об этом «Вигваме» не знает ни один человек, вход в негозабаррикадированпустымибочонкамиснадписью«Портландскийцемент»,инамприходитсяпод самым потолком протискиваться в него, как в, ущелье. В «Вигваме» у меня очень чисто,уютно и тихо. Пол вымыт (по-маминому) мочалкой и мылом— легко ли было протискиватьсюдаведрасводой!—стеныоклееныстраницамижурнала«Будильник»,которыйподарилмнеусачСимоненко.Наполу—охапкапрошлогоднегоколкогосена,всеещепахнущегоромашкой,полыньюимятой.На стенах развешаномое боевое оружие: рогатка, стреляющая на тридцатьшагов,иполукруглыйжелезный,яркоразмалеванныйщит,сделанныйдядейФомой.

Здесь,в«Вигваме»,прошедшимлетомясочинилсвою«Гимназиаду»,поэмуоразныхсобытияхнашей гимназической жизни. Поэма написана в трехкопеечной школьной тетради, а тетрадьзасунутазапотолочнуюбалку—тамееникомуненайти.

Чтобыдобратьсядопотолка,нужностатьнабочонок,абочонокветхийишаткий.Новсежеявскарабкиваюсь на него кое-как и сую за балку еще одну вещь—мою бедную, опозореннуюПрошкинымирукамифуражку—фуражку,изкоторойвыломангерб.

Мнесразустановитсялегче,ияспешуворотитьсядомой.

Маруся, сгорбившись, сидит на диване. Глаза ее вонзились в библиотечную книгу. Книганазываетсятак:«Очемщебеталаласточка».Марусячитаетеечутьнедвенадцатыйраз.

—Возьмииздуховкимамалыгуирыбуи,пожалуйста,немешаймнечитать,—говоритона,неотрываясьот«Ласточки».Голосунеесухойиотчетливый,будтоонадиктуетдиктант.

Маруся строгая, всегда занятая, разговаривает со мной свысока. Она считает менялегкомысленнымлодырем.Ябоюсьеебольше,чеммаму.Онаперваяученицавгимназиииужезарабатываетежемесячночетырерубля,таккакдаетурокиплемянницемадамШершеневич.ВсехвалятМарусюзато,чтоонатакаясерьезная,ипопрекаютменя,зачемянепохожнаМарусю.Одна только мама относится ко мне снисходительно. Маруся чувствует это, и для нее этобольшаяобида.

Мне очень хочется быть таким же серьезным, как Маруся, но у меня ничего не выходит.Несколько раз она пробовала воспитыватьменя на свой лад и в конце концовмахнула рукой.Годатриназадонасказаламнекаким-тонеожиданным,мальчишескимголосом:

—Хочешьигратьвпутешествия?

Яответил:

—Ещебы!

Потому что я жаждал кораблекрушений и подвигов. Но она взяла пять узеньких листочковбумаги, написала на них старательным почерком «Азия», «Африка», «Европа», «Америка»,

«Австралия» и приколола их булавками в разных концах нашего большого двора. Кухня длябиндюжниковоказаласьАмерикой, крыльцоусачаСимоненко—Европой.МывзялидлинныепалкиипошлиизАзиивАмерику.ЧутьтолькомыочутилисьвАмерике,Марусянахмурилалобисказала:

—ВАмерикеглавныерекитакие-то,главныегорытакие-то,главныестранытакие-то,климаттакой-то,растениятакие-то.

Апотомсказала:

—Повтори.

Я вместо ответа заплакал. Лучше бы она побила меня! Путешествовать— значило для менямчаться по прериям, умирать от желтой лихорадки, выкапывать древние клады, спасатьпрекрасных индианок от кровожадных акул, убивать бумерангами людоедов и тигров, и вдругвместо этого меня ведут от бумажки к бумажке и заставляют, как в классе, зубрить какие-тодесяткиназваний!Марусеэтаиграбылапосердцу—полезнаяигра,поучительная.Яубежалотнеесослезами,чутьтолькомыдошлидоЕвропы,испряталсяв«Вигваме»навесьдень.СтехпорМарусяокончательноубедилась,чтоялегкомысленныйлодырь,и говоритсомною,каксжалкимничтожеством.

Когдаякончилобедивымылпосуду,онапозваламеняинегромкосказала:

—Натвоемместеяпринеслабыводы,потомучтообебочкиабсолютнопустые!

Она любит слово «абсолютно» и другие книжные слова, каких кругом никто но говорит: «сточкизрения»,«интеллект»,«индивидуум».

—Есть!—говорюясосмехомисамудивляюсь:откудауменяэтотсмех?Будтоинебылосомноюнесчастья!

Яберузеленоеведроибыстровыбегаюнаулицу.

Кран— в домеПетрококино, на далеких задворках, где тоже волы, биндюги и биндюжники.Биндюги—этоособые телеги, длинныеиочень тяжелые.Вкаждуютакуютелегу впрягаетсяпараволов,ирано-рано, ещедорассвета,два-тридесяткателегмедленнотянутсяв гавань—выгружатьинагружатьпароходы.Рядомс воламишагаютбиндюжники—могуче сложенные,загорелыелюдивизодранныхлинялыхрубахах.Весьденьподжестокимсолнцемонибегаютпосходням с семипудовыми мешками коринки, ванили, канифоли, зернового зеленого кофе,красногоперца,винныхягод,маслин,миндаля.Запахамиэтихтоваровонипропахлинасквозь—запахами Турции, Греции, Малой Азии, Африки. Биндюжники любят меня (хоть и зовут«гандрыбатым»)изачастуюнасыпаютмнеполнуюжменю[Жменя(укр.)—горсть]подсолнуховилисладкихрожков.

Сегодня, впрочем, биндюжников нет. По случаю субботы они в бане. Через минуту я уже сполнымведромсновашагаюпоРыбной.

ВозледомаВагнераяостанавливаюсьотдышаться,ставлюведронапанель,хотьизнаю,чтомнеугрожает опасность, потому что дом Вагнера— особенный дом. В нем живут мои враги. Яникогданерешилсябыпойтивэтотдом,таккактвердоуверен,чтотамвыкололибымнеглаза,вырвалибыязык,отрубилибыуши.

Дом набит озорными мальчишками, которые с самых древних времен ведут с нашим домомвойну.

Ихпредводитель—кузнецижестянщикПеченкин,имывсехихназываем«печенкинцами».

Когда кто-нибудь из нашего двора проходитмимо печенкинцев с ведром воды, они стараютсяплюнутьвведроилинабросатьтудадряни.

Мы,жители домаМакри (они зовут нас «макрюхами»), тоже не даем импроходу и пытаемсянапакоститькактолькоможем.УмладшегохозяйскогосынаКириака (илиКиры)Макриестьрогатка,иизнееонпоражаетпеченкинцев,которые,проходямимонас,показываютнамязыкиликукиш.

Ястрастноненавижуихвсехинеповерилбы,еслибымнесказаливтупору,чтоонитакиежелюди,какмы,жителидомаМакри.

Особенно я ненавижу Фичаса, мальчишку лет четырнадцати, с длинной и узкой, как огурец,головой. Вот он притаился за уступом стены в воротах и подстерегает меня, выпятив рыхлоебрюхо.

Яостанавливаюсьвпятишагахижду,чтобынаулицепоказалисьпрохожие,которыезащитилибыменяотнего.Ноулицапуста.Яперехожунадругуюсторону—туда,гдеказарма.Изокнаказармы глядит наменя офицер, равнодушный, как чугунная тумба.Я бегу что есть силы.Новода выплескивается из ведра, и нужно замедлить шаг. В руке у Фичаса кизяк — круглый,черный,засохшийволовийнавоз.

—Опа-па!—кричитФичас,каккраснокожийиндеец,искачетчерезулицукомне.

Я отбегаю к воротам казармы. Из ведра выплескивается еще больше воды. Я ставлю ведро устены,Фичас снова кричит «опа-па» и с разбегу ударяетменя головою вживот. Я отлетаю кстенеисотчаяниемвижу,какондваждыплюетвведроишвыряеттудавесьсвойкизяк.Слюнаунегобелая,каклошадинаяпена.Явзвизгиваюихочувцепитьсявегощекиногтями.Ноонопятьотбрасываетменяктойжестенеипобедоноснокричит:

—Опа-па!

Изокошкаравнодушноглядитофицер.

И вдруг — о радость! — ко мне на помощь приходит могучий союзник; он выскакивает изказармыиналетаетнаврага,какпаровоз.

ЭтосолдатскийкозелФилимон,знаменитыйнавсюулицузабиякаипьяница.

Еслилюдиведутсебясмирно,Филимонникогданевмешиваетсявихразговоры,ностоиткому-нибудьзатеятьхотябылегкуюдраку,Филимонизкозлапревращаетсявтигра:налетаетсразбегунаодногоиздерущихсяибьетегосзадиподколенки(нерогами,албом)стакойбешенойсилойи,главное,стакойнеожиданностью,чтонесчастныйпадаетвтужесекунду.

Пьянствует Филимон лишь по праздникам. Заметит, что биндюжники идут мимо казармы вкабак,увяжетсязаними,иегонеотогнатьникакимидубинами.Биндюжникисудовольствиемпоят его водкой, а иногда макают в водку хлеб и кормят его этим проспиртованным хлебом,который он глотает с жадностью. Возвращаясь домой, он шатается из стороны в сторону,задеваетзастолбы,зафонари,какподгулявшийбиндюжник.Иголоваунегобессильносвисает

кземле,ибородаволочитсяпомостовой,какметла.Мальчишкиизсоседнихдомовдразнятего,тормошат, хватают за рога и толкают, но он не обороняется, он кроток и тих, как ягненок;добредетдоказармыисейчасжезавалитсяспатьнаконюшнеуногполковогоконяЧеремиса.

К счастью, сегодняон трезвый,иФичасунебудетпощадыотударов его крепкоголба.Фичаспадает ничком на панель, а козел стоит над ним и трясет бородой, как Мелетий, и ехидносмеется:

«Мм-ме!»

Фичаспытаетсявстать,ноФилимонопятьбодаетегоподколенки,ионопятьрастягиваетсявовсюдлинунапанели.

Ясчастлив.Япрыгаювокругкакдикарь,апотомхватаюведрои, закричав«опа-па» (этонашвоинственныйклич),свосторгомвыливаювсюгрязнуюводунаголовулежащегопередомноюФичаса.

Фичас фыркает, дергает ногами, захлебывается, потом поворачивает ко мне мокрое, красное,отчаяннозлоелицои,трусливоглядянасвоегопобедителя,пытаетсявстатьвтретийраз.Ноянахлобучиваюпустоеведронаегодурацкуюдлиннуюголовуибарабанючтоестьсилыповедрукулаками:

—Опа-па!Опа-па!Опа-па!

Фичасначинаетреветьнавсюулицу.

—Чтотыделаешь,байструк!Оставьребенка!—кричитмнеизокнаегомать.

Яелеудерживаюсь,чтобынепоказатьейязык,хватаюведроибегу.

Победанаполняетменяторжеством.Стыдносказать,но,когдавтуночьязасыпаюнаскладноймоей койке, так и не дождавшись возвращения мамы, я думаю не об ужасном несчастье,случившемсясегоднясомною,атолькоопобеденадФичасом.Иотом,какябудухвастатьэтойвеликойпобедойпередвсемимальчишкаминашегодома.Иотом,чтосделать,чтобызавтра,ввоскресенье, нам, макрюхам, разгромить печенкинцев в открытом бою и взять в плен ихпредводителяВаськуПеченкина.

Этодавнишняянашамечта—отомститькузнецузавсеобидыизлодейства.

Странноедело:мыпылконенавидимего,нотолькопопраздникам,авбуднимыготовычасамистоять неподвижно у порога его крохотной кузницы на углу Канатной и Базарной и спочтительным любопытством следить за всяким движением его проеденных копотью рук.Особенноинтересносмотреть,какподковываетонлошадейилинатягиваетшинынаколеса.Вэто время мы даже любим его. Но в праздники, когда, смыв с себя копоть, он припомадитволосы, наденет лимонного цвета рубаху и, набросив на широкие плечи голубой пиджачок,которыйназывается «твинчик», выйдет за ворота погулять со своимипеченкинцами, он сразустановится нашим врагом, точно это другой человек: прищуренные, узкие глазки, хитроватаякриваяусмешкаизловещаямолчаливостьпирата.Нанас,макрюх,онникогданеглядит,никогданеразговариваетснамииотэтогокажетсянамещестрашнее.Печенкинцы—еговернаяармия.

Вгородеегосчитаютюродивым,потомучтоониграеттольковдетскиеигрыиводитсятолькосмальчишками.Погляделибывы,каквовремядождяонплещетсявлужахбосыминогами,какон

пускает в этих лужах кораблики, сделанные из папиросных коробок, как дразнит индюка,живущеговодвореумадамШершеневич!

Печенкинцызанеговогоньивводу.Любятегобольше,чемсвоихматерейиотцов.Фичасомназывается самый воинственный из них, придурковатыйИгнашка, потому что, когда его зовутдомой пить чай или ужинать, он кричит в ответ не «сейчас», а «фичас». Любимое занятиеВаськи Печенкина— пускание змея. Из этого мирного занятия он сделал себе разбойничийпромысел.Когдаегозмейпущенвнебо,Васькачувствуетсебяединственнымхозяиномнеба,ипереднимнашибедныезмеивсеравночтоворобьипередкоршуном.

Горетомусмельчаку,которыйрешитсязапуститьвтожесамоевремясвойслабосильныйзмей.ЗмейПеченкина могуч и огромен.Он с размаху налетает на беднуюжертву, и там, в высоте,закипает отчаянный бой, после которого змей смельчака, оторванный от своей тоненькойниточки,падаетширокимизигзагамивниз,аегобывшийвладелецснеистовымревомбежитпоближайшим улицам, спасая уцелевшую нитку и даже не пытаясь добежать до своегопобежденногозмея,упавшегогде-нибудьвпаркеилиусамогоморя.

Теперь,засыпая,ядумаюотом,очемдумалужетысячураз:какбылобыхорошо,еслибымнеудалось (вместе с Ленькой Алигераки и Муней) соорудить такой сильный змей, которыйсхватился бы в небе с врагоми победил бы его. Был бы уменя английскийшпагат—ого-го,показалбыяВаськеПеченкину!Сэтоймечтойязаснул.

Главаодиннадцатая

«ПО-ХРИСТИАНСКИ,ПО-БРАТСКИ»

В воскресенье я просыпаюсь печальный.Великая победа надФичасом кажетсямне далеким,неинтересным событием. Зато до подробностей вспоминается вчерашняя катастрофа вгимназии.Вскакиваюспостелиимчусь,неумываясь,водвор,подальшеотмамы,чтобыонапомоемужалкому виду не догадалась о нашей беде.Под квартирой погреб.Я приподнимаю еготяжелуюдверь.

—Куда?—кричитМаруся,неотрываясьоткниги.

—Кежику.

Ноежикаядаженоищу.Ясейчасжезабываюонем,сажусьнаполоманныйящикиначинаюстонать, как больной. Какое горе! Какое ужасное горе! Мне кажется, что нет на всей землечеловеканесчастнееменя,чтоникогдавжизнияуженебудусмеяться,чтоясохотоюсейчасжелегбывгроб,лишьбынеиспытыватьтакогомучения.

Этотгробпредставляетсямнеснеобыкновеннойясностью.Онстоитнакоротенькихножкахв«гостиной»,наискосокотокна,белый,сзолотымикистями,акругомвенки,ицветы,иатласныеленты.Иналентахнадписикрасивымибуквами:

«НезабвенномутоварищуотпятиклассниковПятойгимназии».

«Безвременнопогибшемубрату».

«ЛучшемудругуотРитыВадзинской».

Ялежувгробусзамученнымлицом,ивселюбовноглядятнаменя.

«Отчегоонумер?»—спрашиваетМарусюмадамШершеневич.

«Ах, — отвечает она, — он был такой гордый, такай благородный, а мы были абсолютнонесправедливыкнему».

Ионаприжимаеткглазаммокрыйотслезплаток.Толькотеперьейстановитсяясно,какойунеебылзамечательныйбрат.

Сзади всех, сгорбившись и приподняв воротники, точно воры, стоятШестиглазый и Прошка.Носыунихразбухлиотслез,щекисталисерыми,какглина,волосывсклокочены,губыдрожат.

«Они,онивиновнывегосмерти!»—грознокричит,заикаясь,Тимоша.

Всеснегодованиемсмотрятнаних.

Они горбятся еще сильнее и глядят исподлобья. Глаза у них виновато испуганные, как унашкодившейсобаки,которуюсобираютсябить.

«Ия,ияповиненвегогибели!»—говоритстоскоюпопМелетий,вырываяусебяизбородыцелыйклок.

Но кто это хнычет над моим изголовьем? Зюзя Козельский! Слезы льются ко мне в гроб иобильнополиваютмоимертвыещеки.

«Меня,—всхлипываетон,—подучилВалькаТюнтин,асвалиливсенанего,напокойного…Аоннивчем,нивчемневиноват!»

Зрелище собственной смерти доставляет мне большое удовольствие. Я мало-помалууспокаиваюсь.

«Ещеневсепотеряно!—говорюясебе.—ЯпойдукЗюзеикТюнтину,пустьонисейчасжезаявятБургмейстеру,чтоменяисключилинеправильно,чтововсемвиноватыони.Бургмейстерошибается,Бургмейстернезнает,Бургмейстерукажется,чтонавсюгимназиюясамыйбольшойнегодяй.Нонегодяиони,анея,инужновывестиихначистуюводу…Вотэтобудетздорово!»—говорюясебе.

Слезымоимигомвысыхают.

«Вотэтобудетздорово,честноеслово!»

Я вскакиваю и начинаю шагать в темноте. Погреб заканчивается длинной пещерой, ведущейнеизвестнокуда.Пещераусеянаосколкамиугля,которыетусклоблестятподногами.

КактолькоБургмейстерузнает,чтоемунужногневатьсяненаменя,анаТюнтина,онпошлеткомнекрасноносогоПрошку,иПрошка,пьяненький,придеткомнеискажет:

«Возвращайтесь,милорд,вгимназию…ипозвольтемненаминуточкувашуфуражечку…»

Ивденетвнееновыйгимназическийгерб.

Мнестановитсятаквесело,будтовсеэтопроизошлонасамомделе.Яподнимаюсполаосколкиугляисовсегоразмахубросаюихвпещеруодинзадругим.Тамчто-тозвякает:нетостекло,нотожесть.Где-тосзади,заящиками,фыркаетеж.

Да,япойдукТюнтину,кЗюзеКозельскому,яуговорюихсказатьШестиглазомуправду,итогдая

сновагимназист!Придуисядунасвоюскамью,рядомсЗуевым,ибудуучитьсякакчерт.Онисогласятся,ещебы!Ведьнезахотятжеони,чтобыяпропадализ-заних!Этобудетчудесно,имаманичегонеузнает,иголоваунеенебудетболеть!Яскажуейкак-нибудьутромзазавтраком,месяцачерездва,ужевовремяканикул:«Знаешь,мама,меняпоошибкехотелиисключитьизгимназии. Но теперь эта ошибка исправлена. Я тогда не говорил тебе об этом, чтобы ты неволноваласьпонапрасну».

Сердцемоепрыгаетотрадости.Ябросаювпещеруцелыепригоршниобломковугля.

Через минуту я выбегаю из погреба и по дороге к воротам что есть силы ударяю двумякаблукамипожелезномулистунашейямы.

Листзвенитнавесьдвор.

—Кудаты?—кричитМаруся.

—Янедалеко.Ясейчас.

Скорее к Тюнтину, к Зюзе Козельскому! Мимо дома Вагнера мне не пройти: там меняподстерегают печенкинцы, жаждущие отомстить за Фичаса. Нужно пробираться обходнымипутями, поСтаро-Портофранковской улице.Я бегу как на пожар, имне кажется, что всемоеспасениевтом,чтобыдобежатьпоскореедоТюнтина.

Вотиегодом,трехэтажный,ярко-голубой,наПриморскомбульваре.

Надворотами—новая,желтая,какцыпленок,табличка:

«ДомвдовыподполковникаАглаиСеменовныТюнтиной».

Я взбегаю по каменной лестнице, только что окрашенной под мрамор, и дергаю за ручкуколокольчика.

Тюнтинещеневставал.Оченькрасиваягорничнаяснадменнымипечальнымлицом,котороевсеперекошенофлюсом,вводитменявкрохотнуюкомнатку.Тамввысокойклеткенамедномкольцесидитневзрачныйиплешивыйпопугайиглядитнаменясостариковскимпрезрением.Черезоткрытуюбалконнуюдверьвиднодалекоеморе.

Я нетерпеливо шагаю по комнатке взад и вперед, и меня окружают Тюнтины: Тюнтин навелосипеде,Тюнтинвматросскомкостюме,Тюнтинпятимесячныммладенцем.Тюнтинверхомна пони, Тюнтин с матерью, Тюнтин с собакой — десятка два фотографических карточек,изображающихТюнтина.

«КудастолькоТюнтиных!»—думаюясудивлением.

Нотутвбегаетнизенькаяженщинавкрасивомшелковомяпонскомкапоте,расшитомзолотымипавлинами.Бровейунеенет,вселицовбородавках.

Это мать Тюнтина, хорошо известная всем гимназистам пылкой влюбленностью в сына. Онапостоянно провожает его до самой гимназии и крестит и целует его на прощанье, так чтопрохожие смеются над нею, а Валентин угрюмо буркает ей злые слова и скорее убегает вподворотню.Емусовестно,чтоонаегомать,чтоонатакаятолстая,чтоунеебородавки,чтооназоветего«беби»и«солнышко».

«Онуменяхрупкий!»—говоритонакаждому,аонздоровый,сонный,тупойинадутый.

Самое имя его «Валентин» она произносит особенным голосом, на французский манер:«Валэнтэн».

— Валэнтэн еще спит. Я его не бужу. Пусть хоть в воскресенье подремлет. Он у меня такойневрастеник(онаговорит«нэврастэник»).

Вееголосеслышитсягордость.Какбудтобыть«нэврастэником»—большаязаслуга.

Я хочу сказать ей, зачем я пришел, но она подбегает к висящим на стене фотографиям иподробно,какэкскурсоводвмузее,рассказываетокаждойизних:

—ВотэтоВалэнтэнвАй-Тодоре,вКрыму,подсвоимлюбимымкипарисом.Посмотрите,какойу него классический профиль. А это в ванночке, голенький, когда ему было одиннадцатьмесяцев. А это на елке у графа Капниста… А это отец Валэнтэна, мой муж, когда он былполицмейстеромвРиге.ВылитыйТургенев,неправдали?

Ямрачномолчуижду,когдамадамТюнтинахотьнасекундуумолкнет,чтобыямогсказатьей,зачемяпришел.Ноонабезвсякойпаузыспрашивает:

—Авашотец…скажите…онтожевоенный?

—Отцауменянет,—говорюякраснея.

—Тоестькакэтотак:нетотца?

Яещесильнееконфужусьивиноватомолчу.Всякийраз,когдакто-нибудьспрашиваетменяоботце,яиспытываюотчаянныйстыд.

—Гдежевашпапа?Умер?

—Нет,онжив…Толькомама…Толькоя…Яегониразуневидел.

Онахмуритнапудренныйлоб,иглазаеетеряютсвоюсладость.

—Тоестькакэтотак:ниразуневидели?

Яберусостоликатяжелуючугуннуюпепельницуивсмущенииверчуеевруках.

—Так,так,так!—многозначительноговоритмадамТюнтинаи,взявуменяизрукчугуннуюпепельницу,ставитеесостукомобратнонастол.—ЧтожевамнужноотмоегоВалэнтэна?

— Видите ли, — говорю я, волнуясь, — Шестиглазый… то есть наш директор, ну,Бургмейстер…выгналменявчераизгимназиизато,чтоябудтобыподучилодного…выегонезнаете…ЗюзюКозельского…подделатьотметкиизакопатьсвойдневник.Аятутнипричем.Его подучил Валя Тюнтин… ваш сын… Валентин… Вот я и хочу, чтобы он завтра сказалШестиглазому…тоестьБургмейстеру,чтоменяисключилинеправильно…

МадамТюнтинавскакивает,словноееукусилагадюка.

—Валэнтэн!—зоветона.—Валэнтэн!Валэнтэн!

Извсехмоихсловонапонялалишьодно:чтояугрожаюееВалэнтэнукаким-тонесчастьем.

ВдверяхпоявляетсяТюнтин,надутыйисонный.Еголицовыражаетбеспредельнуюскуку.

— Тюнтин! Тюнтин! — говорю я ему. — Твоя мама не знает, но ты ей скажи… Ты скажиБургмейстеруивсем.Ведьяиз-затебя…Ведьэтоты…Ведьнеяжеэтосделал,аты…Аесли

тынескажешь,ВаляТюнтин…

Онспокойноглядитнаменя,какяразмазываюпощекамсвоислезыгрязнымиотуглякулаками,бормочет мне невнятные слова и скучающей, неторопливой походкой уходит в соседнююкомнату.Занимсеменитегомать.Изкомнатыдоноситсяеевзволнованныйшепот.

Наконецобавозвращаются,иуобоихтакиеласковые,добрыелица!МадамТюнтинапорывистоподходиткомне,согреваяменятеплойулыбкой,игладитменяпорукавумоейкуртки.

—Перестаньтеже…нуперестаньтежеплакать…Нуперестаньтеже…нуненадо,нуненадо,пожалуйста!Всебудетхорошо…Выувидите…

Ясмотрюнанее,ивдушеуменясновазагораетсянадежда.

—О,Валэнтэн…Выегонезнаете…онтакой…какэтоговорится…отзывчивый…Ивотмырешилипо-христиански,по-братски…

Ивнезапно,разжавмойкулак,онасуеттудаскомканнуюпачкубумажек.Повсемеебородавкамразливаетсянежность.

Яоторопелогляжунабумажки.Этопятирублевки.Ихсемьиливосемь.

— Бери, бери, пригодятся! — покровительственно говорит Валентин, чувствуя себя моимблагодетелем.

—Какпригодятся?Куда?

—Видители,мойдорогой,—медовымголосомлепечетмадамТюнтина,—увасначинаетсяноваяжизнь.Теперь,когдавыушлиизгимназии…

—То есть как это— ушел из гимназии! Ведь, если Тюнтин, если Валентин, если он…мойтоварищ…

— Товарищ? — широко улыбается Тюнтина. — Извините, но какой же вы товарищ моемуВалэнтэну? Он будет великобританским послом, вы увидите… У него такие связи, такиевозможности! А ваша мамаша — мне сейчас говорил Валэнтэн — стирает сорочки мадамШершеневич…

Меня охватывает бешенство.Мне хочется ударом ноги опрокинуть на нее мраморный столик,так,чтобыонаотлетелаксамойдальнейстене,ибольноотхлестатьВалентинапоегосоннымщекам.

Вожиданиипощечиныонприкрываетсвой«классическийпрофиль»руками.МадамТюнтинабросаетсякомне,чтобызащититьсвоегоВалэнтэна,нояотталкиваюегоиееи,кинувкомокпятирублевоквпопугайнуюклетку,выбегаюизкомнаты,непереставаятвердить:

—Ахтымурло!Ахтымурло,ахтымурлотупорылое!

Главадвенадцатая

ИЗДОМАВДОМ

«Еще но все потеряно. К Козельскому!» — говорю я себе, но куда девалась моя недавняябодрость! Согнувшись в три погибели, еле передвигая ногами, я безнадежно бреду кВоронцовскомусаду.

Козельскиеживутвдвухшагахотсвоегоресторана.Ихокнавыходятводвор.Дворстаринный:тихийитенистый,вымощенплитамилавы.Водворе—тополяифонтан:статуягологомальчикаслебедем.Передокнами—небольшойпалисадник.Впалисадникесредистриженыхлавровыхкустоввеселотолпитсянародизаглядываетвкомнаты,будтотамсвадьба.

Яподхожукокну,ипервое,чтоявижу—глаза.Выпученные,налитыекровью.Страшныеглаза,словнодваревольвера.ГлазанаправленынаЗюзюКозельского,которыйскрючилсязаспинкойбольшого дивана, отодвинутогонаискось от стены. Зюзиного лицамнене видно, но даже егозатылок выражает испуг. Глаза принадлежат его отцу, Сигизмунду Козельскому. Этоприземистыйгном,лысый,багровый,безшеи.

Всямебельсдвинутасместа,перевернута,каквовремяземлетрясения.Можновпервуюминутуподумать, что у отца с сыном происходит игра: отец гоняется за сыном по комнатам, а тот,убегая,подставляетемувшуткутостолик,тоширму,тоэтажерку,тостул.Издалиэтомоглобыпоказаться цирковым представлением, если бы отец не был так разъярен, а сын не был такужасноиспуган.Теперьихобоихразделяетпоследняябаррикада:диван.Всякийраз,когдаотецхочет обойти ее справа, сын, не спуская с него настороженных глаз, ускользает вдоль диванавлево. Стоит отцу ринуться влево, сын оказывается на правом конце. Это повторяется раздвадцатьподрядвглубокоммолчании.

—Отхороба!Нехочетуважитьотцу!—негодуютвтолпенаЗюзю.

Отец всем своим туловищем — плечами и грудью — налегает на спинку дивана, диваннадвигаетсяпрямонаЗюзюигонитеговугол.Зюзяпятитсяипопадаетвзападню.Онпробуетпрошмыгнутьподдиваном,ноотецхватаетегозаштаныивыволакиваетнасерединукомнаты,как тряпичную куклу. Мне становится страшно, и я закрываю глаза. Толпа еще теснеепридвигаетсякокнам.Яубегаювподворотнюивижубелобородогодворника,которыйсидитназавалинкеиласковогладитбольшогокота,мурлыкающегоунегонаколенях.

Я очень застенчив: боюсь заговаривать с дворниками. Дворники, почтальоны, швейцары,городовыеидажекондуктораконкикажутсямневроденачальстваивнушаютмненепобедимуюробость.Но этот дворник с такой нежностью гладит кота, что я осмеливаюсь попросить его,чтобыонпоскореепошелзаполицией.

—Тутполициинетребуется,—возражаетонласковымголосом.—Батьколупцуедытыну,щоббуларозумнийше.Какаяжтутполиция?Натоонибатько.

Глазаустарикабезмятежные.Котсладкомурлычетунегоподрукой.

Ямедленно выхожунаСоборнуюплощадь.Мнежалко Зюзю, но ещебольшемнежалко себя.Значит, мое дело пропащее. Не пойдет Зюзя завтра к директору и не скажет ему правды оТюнтине. Теперь он запуган до смерти, теперь от него уже ничего не добьешься: три дня онбудетплакатьидрожатьпо-собачьи.Чтожемнеделать?Кудамнеидти?Скемпосоветоваться?Бедная моя мама! А эта мадам Тюнтина в павлиньем капоте… Какие противные у неебородавки!

Часынасоборепоказываютбезчетвертичас.Значит,мнеосталосьвсегосемнадцатьчасов.Чтожеможносделатьзасемнадцатьчасов?

ИвдругпередомнойвозникаетвстревоженнаяфизиономияТимоши.Скакойненавистьюглядел

онвчеранасмеющегосяПрохораЕвгеньича,когдатотвыламывалуменяизфуражкимойгерб!Ведьмыспервогоклассадрузья-неразлучники.Сколькоразонбледнелотволнения,когдаменявызываликдоске,ивесьрасцветалтихойрадостью,еслименяхвалилизаудачныйответ!

ИкакэтоямогпозабытьоТимоше!Нужнобылопойтикнемураньшевсего,апотомужекЗюзеикТюнтину.Пустьонбессиленпомочь,ноязнаю,онразделитсомноймоегореимнестанетлегче,ещебы!Вчераончто-тоговорилмнетам,вгимназии,ноянеразобралегослов.Можетбыть, он звал меня к себе?И тут только я вспоминаю, что попМелетий и Тимошин отец—земляки, оба северяне, из Архангельска, и начинаю серьезнейшим образом верить, что, еслиТимошинотецзамолвитобомнедоброесловоМелетию,Мелетийпожалеетменя,ия—опятьнагимназическойпарте!

Тимошаживет у моря, возле самой таможни. Идти к нему по переулкам и улицам долго. Носуществует другая дорога— глинистый, очень крутой, заросший бурьяном откос. Добираюсьчерезпаркдооткосаискатываюсьснего(кое-гдекувырком)чутьнексамомузданиютаможни.

Должнобыть,недавношелдождь,ноянезаметилего.Вотиморе,полосатоеотпены.Сморясразуударяетвменясвистящийирежущийветер.

Дом, в котором живет Тимоша, больше похож на пароход, чем на дом. Узкий и длинный, свысокой«кормой»,онвдаетсясвоимкорпусомвморе,икажется,вот-вотпоплывет.Унегоестьи палуба—широкий балкон, окружающий весь его корпус. Всегда над ним носятся чайки ихлопаетневидимыйфлаг.Сейчасдомсотрясаетсяотприбояиветра.

Дверьнезаперта.Яспускаюсьвкухнюполестнице,похожейнатрапкорабля.Накухнеобычнохозяйничает теткаТимоши, вся в кудряшках, в скрипучем корсете, с таким выражением лица,словнотолькочтохлебнуластакануксуса.Нотеперь—этотакнеожиданно!—кухнявстречаетменя шумом и смехом. На кухне две девочки — Лека Курындина и сестра Тимоши,«разноцветная»Лиза.Разноцветнойеезовутпотому,чтоунеевзолотистыхкудряхрастетвозлесамоголбатемнаякаштановаяпрядь.Врукахунихбелыетуфли,которыеонинатираютзубнымпорошком. Тут же на столе горит лампа. В лампу вставлены щипцы для завивки. Щипцы,очевидно,ужебылипущенывход,таккаквкухнечувствуетсязапахспаленныхволос.

Девочкимгновеннотушатлампуисвизгомуносяткуда-тощипцы.

—ГдеТимоша?—спрашиваюя.

—Ушел,— отвечает Лиза сквозь зубы, так как во рту у нее несколькошпилек, при помощикоторыхонапытаетсясправитьсяспышнымилоконами.

Оказывается, и тетка, и Тимошин отец уехали куда-то на хутор, и, пользуясь отсутствиемвзрослых,девочкипохитилиутеткищипцыдлязавивки,пудру,помаду,румяна,духииссамогоутра завиваются, румянятся, пудрятся, хотя обе даже чересчур краснощеки и волосы у обеихкудрявыебезвсякойзавивки.

Весь этот маскарад доставляет им величайшую радость, они поминутно шушукаются,взвизгивают и прыскают со смеху. Мне всегда было ужасно любопытно, о чем эти девчонкипостоянношушукаютсяинадчемонитолькосмеются.Нотеперьмнедажетруднопонять,какэтолюдимогутвеселитьсяирадоваться,еслиуменятакоетяжелоегоре.

—ГдеТимоша?—спрашиваюя.

—Незнаю!Ушел,кажется,кФинти-Монти,—отвечаетнебрежноЛиза.Потомвглядываетсявменяисноваразражаетсясмехом:—Гдеэтотытакперепачкался?Какэтотебяугораздило?

Туттолькоязамечаю,чтоимоякуртка,ибрюкигустоизмазаныглиной.

—Какжеявыйдунаулицу?

Лизасмеетсяиведетменякзеркалувкомнатутетки:

—Погляди,какоетыстрашидло!

Сотчаяниемягляжунасвойгрязныйкостюм,весьвпятнахкоричневойглины.

—Какжеявыйдунаулицу?—повторяюясгорькимотчаянием.

Девочки тащат меня обратно на кухню, вооружаются двумя колючими мокрыми щетками иначинаютсчищатьсменяглинувчетыреруки.

Покудаонитеребят,тормошатитерзаютменя,янеотступнодумаюотом,какбымнеповидатьсясТимошей.Язнаю:онпошелкФинти-Монти,чтобыпоговоритьобомне,рассказатьемуомоихзлоключенияхипосоветоватьсясним,чтомнеделать!..

Почемужеондосихпорневернулсядомой?

Вдругвверхураздаетсязвонок.

—Ой,этоТимошка!—кричитЛизаимигомвзвиваетсяполестницевверх,путаясьвтеткинойюбке…

Онавеселая,озорная,насмешливая;отличногребет,купаетсявлюбуюпогоду,заплываетвморедальшевсех.

Лека, над которой она деспотически властвует, гораздо добрее ее и относится ко мне сматеринскимучастием.

—Чтоэтотысегоднякакой-тонесчастный?—спрашиваетона,когдамыостаемсявдвоем.—Ибоже,какойрастрепанный!Дай-кавонтотгребешок,ятебясейчаспричешу…

ТутвбегаетЛизаисразухватаеткакую-тотеткинусклянку:

—Постой!Мыподрумянимего!

Но,заметив,чтомненедосмеха,говоритпотускневшимголосом:

—Тимошатоженевеселыйсегодня.Дажеумыватьсянестал.Выпилчаюиубежалсодвора.

—Актоэтозвонил?НеТимоша?

—Нет,этотак…ЭтоРита…

РитаВадзинская!Кровь ударяетмне вщеки, руки начинают дрожать, и я, словно спасаясь отпожара, убегаю в кухонную дверь. Девочки смеются мне вслед: они давно уже знают о моейдикойвлюбленностивРиту…

Непомню,какдобралсяядотогонебольшогодомишка,гдепроживаетИванМитрофаныч.

Ноиздесьменяждетнеудача!Надвери—замок,наобоихокнах—глухиеставни.Подмокройакацией сидит Людвиг Мейер и читает какую-то книгу близорукими немецкими голубыми

глазами.Явсегдаробеюпередним:онтакойученыйиважный.

Подождав, когда Мейер дочитает главу, я спрашиваю, не приходил ли к Ивану МитрофанычуТимоша Макаров из пятого класса… Тимоша Макаров, вот с такими ушами… Но Мейер неслышитинозамечаетменя:онвсеещевовластипрочитаннойкниги.

Дальшеспрашиватьеговсеравнобесполезно,иятихоухожуотнего.

Дождьначинаетнакрапыватьснова.

Главатринадцатая

ПРЕМУДРЫЙСОВЕТ

Меняокружаютнеизвестныеулицы.Яиду, самне знаюкуда.Апотом сажусьна ступенькуукаких-тодверей,закрываюглазаиприслоняюсьголовоюкперилам.Каквтумане,проплываютпередомноюмутно-лиловыетени,икаждая тень—Тюнтин:Тюнтиннавелосипеде,Тюнтинверхомнапони,Тюнтинвматросскомкостюме,Тюнтинпятимесячныммладенцем,Тюнтинвчеркесской папахе,— все Тюнтины, каких я видел сегодня нафотографических карточках.Апотомонисразуисчезают,иятеряюсознание.

Вдетстве это случалось сомноюнередко.Однажды, когдамамавынималаиголкойуменяизладони занозу, я «сомлел» у нее на руках. В другой раз, после долгого морского купанья, япролежал в беспамятстве на раскаленном берегу около четверти часа, и у меня укралинезабвенноежестяноеведерко,покоторомуяпотомтосковалмногодней.

Очнулсяясредикаких-топтиц.Птицыстоялирядаминаполках.Крохотныестраусы,небольшемизинца,маленькиежуравлибезносов,круглоголовыефилины.

—Аэточтозаптицы…стакимихвостами?

—Это—ибисы,священные,египетские.

Голос был незнакомый, необыкновенно приятный. Я услышал его и опять задремал. Когда япроснулся,вкомнатешелразговор.

—Какжевамнестыдно,папаша!—говорилтотжеголос.—Фуй!Этопрямостыд!Ведьвыужеполучиличетырекуска.

Вответпослышалосьвиноватоешамканье.

—Фуй,какойстыд!Чтосказалабыпокойнаямамаша?Фуй!Фуй!Мнетакстыдно,такстыднозавас!

Яприоткрыл глаза и увидел древнего старика без бородыи усов, в зеленомколпаке с чернойкисточкой. Нос у него был длинный и острый. На кончике этого носа понемногу скопляласьсветлая,чистая,прозрачнаякапляипадаластарикунаколени.Еще…Еще…Ядолгоследилзаэтимияснымикаплями,инадушеуменясделалосьоченьспокойно.

—Онпроснулся!—произнес тотже голос, который только чтожурил старика.—СестрицаФранциска,готоволи?

Тут я почуял упоительный запах фасоли. Запах был такой же приветливый, как и все в этойкомнате.Явдохнулегополноюгрудьюи,приподнявшисьнадиване,увиделдвухоченьрумяных

старушек,тоненькихималеньких,какдесятилетниедевочки.Словноктонасыпалимнаголовуснегу—такиебылиунихбелыеволосы.

Гдея?Кудаяпопал?

Заметив, что я не сплю, одна из них подала мне дымящуюся миску похлебки и черствуюгорбушкусероватогохлеба.Живорасправившисьсэтойедой,яувиделнаднемискикартинку:три пуделя с разноцветными бантами сидят и ухмыляются, как люди, а один из них дажеподмигивает,будтознаетобомнечто-тосмешное.

Вообщеобитателикомнаты,очевидно,любяткартинкидострасти:даженаодеяле,которымониприкрыли меня, вышиты звезды и бабочки. Стены сверху донизу покрывают разноцветныековрикисвышитымитиграми,рыцарями,цветами,якорямиирадугами.Надиваневыстроилисьпороступодушкивсевозможныхразмеровицветов,икаждаяпредставляетсобоюкартинку:наодной—розы,надругой—тежесамыепудели,которыхятолькочтовиделнаднемоеймиски,натретьей—РобинзонКрузосдлиннойбородойиподзонтиком.

Я оглядываю эту веселую комнату. Комната как будто говорит: «Какой вздор, что на светебывают несчастья! На свете есть только мягкие коврики, да тиканье часов, да разноцветныекартинки,даподушки».

—СестрицаМальвина,дайтемне,пожалуйста,коробочкуспичек!

Коробочка оказалась в футляре из темно-синего бисера, а когда сестрица Франциска,взобравшисьнастул,зажглабольшуювисячуюлампу,настеклянномабажуреэтойлампысейчасжезаплясалисилуэтыкитайчатикитайцев.

Однаизэтихстарухбылапрыткая,быстрая, говорливая,смолодымидвижениями,адругая—солиднее,старше,вочках.

Родом (как я узнал впоследствии) они были из Эльзас-Лотарингии: мамзель Франциска имамзельМальвина. В нашем городе они жили чуть не с самого детства и вполне правильноговорили по-русски, с очень приятным иностранным акцентом. Только вместо «будто бы»говорили«будбето».

—Мысмотримвокошко,атамбудбетокто-толежит.«Ай,—говорюясестрицеФранциске,—онужебудбетомертвый».

Ихпапа,м-сьеРикке,былкогда-тоучителемтанцев,нотеперьемудевяностошестьлет,иониздавнасидитвсвоемкреслеподтеплымпледом,накоторомвышитачернаялетучаямышьнафоне огромной луны. Он уже оглох, плохо видит, он даже охладел к табаку, который охотнонюхалещедвагоданазад.Целымидняминепроизноситнислова.Ноестьвэтойжизниодно,чтопо-прежнемуемулюбоидорого:сахар.И,таккакемумалокусков,которыевыдаютдочери,он ворует у них сахар при всякой возможности. И, так как это доставляет ему удовольствие,дочери нарочно ставят сахарницу у него под рукой, чтобы ему было удобнее воровать.Уморительно было смотреть, как он, озираясь по сторонам, точно взаправдашний вор,протягиваетрукузадобычей,которуюонисамиподставляютему.Воображая,будтоонсовершилнеобыкновенноловкуюкражу, онрадуется, точномладенец.Кусок сахару, которыйон в тужесекундукладетсебевротиначинаетсосмакомсосать,кажетсяемувдвоевкуснее,оттогочтоонсчитаетэтоткусокуворованным.Особенноонбываетдоволен,еслиемуговорят:«Фуй,папаша,

какжевамнестыдно!»

Тогда емумерещится, что он в самомделе ужасный хитрец и пройдоха.Это льстит ему, и онсамодовольнохмыкает.

Рассказываямне об этих причудах отца, сестры в тоже время беспрестанно работают: передними на столе навалены грудами лоскутки всевозможных материй, они быстро сшивают ихразноцветными нитками, отчего получается узорчатая красно-сине-зеленая скатерть. Мнекажется,чтоявекпролежалбывоттакнадиванеисмотрелбы,какмелькаютихбыстрыеруки.Они рассказывают мне (впрочем, рассказывает одна лишь Франциска, а Мальвина толькосочувственношевелитбровями),чтоониобепреподаютвразныхшколахрукодельеимузыкуи,крометого,делаютизгарусаптицдляпродажи.

—Вотпосмотрите!— говоритФранциска, берет ножницыиигральнуюкарту, складывает еевчетверо, вырезает из нее кружок вроде бублика, обматывает его гарусом ярко-желтого цвета,позвякиваетвокругнегоножницами—иполучаетсяпушистыйцыпленок,будтосейчасизяйца.

—Жалко, нет воска для клюва. Вон сколько у насжуравлей без носов!— говорит, печальновздыхая,Франциска.—Воскужасновздорожал!

—Ужасно!—вздыхаетМальвина.—АэтотнегодныйСуббоцкий…

Суббоцкогоязнаю.ОнживетунасводвореидержитписчебумажнуюлавчонкунаискосокотженскойгимназииКроль.Маленькийиюркий,какчиж,онсладкоулыбаетсяжелторотымсвоимпокупательницам,гладитихпоголовам,зовет«деточками».

—Воттебе,деточка,промокашечкасленточкой.

Нопривсемпритомонотъявленныйплут.ПословамФранцискииМальвины,онскупаетунихзабесценокихфилинов,страусов,цыплят,журавлейипродаетвмагазины,наживаяогромныйбарыш.Закаждогоцыпленкаонплатитимвсеготолькодесятькопеек, аполучает закаждогополтинник. Магазины же продают этих цыплят по рублю, потому что цыплята Суббоцкогославятсясвоейкрасотой.Онитакиназываются:«ЦыплятаСуббоцкого».Ихпокупаютнарасхват,особеннокпасхеикелке.Междутемматериалдляприготовленияптицстоиттакдорого,чтозаработуобеимсестрамостаетсянебольшедвухсполовинойкопеексцыпленка.

— Я достану вам воску!— говорю я, обрадовавшись, что могу угодить им.— Я скажу дядеФоме,онпривезетиздеревни.Воскуунегоцелыйпуд…онмнесамговорил.Унеговдеревнемедипчелы.

ИярассказываюимпродядюФому.Апотомпромаму,проБургмейстера,просвалившеесянаменягоре.Онислушают,киваютголовой,ивдругМальвинаговоритповелительно:

— Вы должны сейчас же пойти и рассказать вашей мамаше всю правду. Ей будет больно?Пускай.Лучшеболь,чемнеправда.Лучшедажесмерть,чемнеправда.Подитерасскажитесвоеймамевсюправду,ивыувидите:всебудетхорошо.

Ясмутился.Ябылневсилахпонять,почемуже,втакомслучае,ониобманываютсвоегоотцанасчетсахара,но,чутьтолькоязаикнулсяобэтом,Францискаперебиламеня:

—О,папашадругоедело!Нашпапашасделалсябудбетодвухлетниймалюточка.

Явскочилнаноги:

—Хорошо,япойдуискажу.

—Ипередайтевашеймамеотнас—отФранцискииМальвины—любовь.И,еслиможно,вотэто.

Ионасхватиласполкикрасногрудогодятла,сунулаеговбумажныймешочек(мешочекбылтожескартинкой)иподаламне.

Я горячо поблагодарил и ее иМальвину и словно на крыльях помчался домой. Тут только японял,кактяжеломнебылостольковременискрыватьотмамыправду.

Но зачем они далимне этого дятла? Развеможет дятел обрадоватьмаму теперь, когда я будурассказыватьейослучившемсяснаминесчастье?

Главачетырнадцатая

ПЕРЕДЫШКА

Пока я отдыхал у моих новых друзей, дождь прошел. Небо стало огненно-красным. Лужиказалисьналитымикровью.

Мне так хочется рассказать маме о Зюзе, о Тюнтине, о гербе, оШестиглазом, оПрошке, обовсем,чтопроизошловэтидни,дажеоФичасе,дажеокозлеФилимоне,чтояготовзаплакатьотдосады,увидев,чтовкомнатеодналишьМаруся.

Мамынетнинакухне,нивпогребе.Ещетакнедавнояизбегалее,пряталсяотнее,атеперь,кажется, отдалбывсена свете, чтобыприжать к еешершавымрукам своехолодноеимокроелицо.

Марусяглядитнаменясунылымупреком:существуютжетакиежалкиелюди,которыецелымиднямишатаютсябогзнаетгде!Ячувствую,чтояужасновиноватпереднею(этомоепривычноечувство),испрашиваюелеслышно,гдемама.

Маруся требует своим отчетливым голосом, чтобы я но притворялся глупцом, так как, мне,говоритона,отличноизвестно,чтосегоднявполденьдядяФомауехалксебевдеревнюичтомамапровожаетегодоАккерманскойзаставы.

Значит,яивправдупреступник!Всемьеиздавнаустановилсяобычай,что,всякийраз,когдадядяФомауезжаетизнашегодома,мысмамойпровожаемегодоАккерманской заставы, апотомзаходимкДлиннойЛизе,иДлиннаяЛизавсегдаговоритмне:

—Ой,кактывырос,нивроку![Нивроку(укр.)—несглазитьбы!]

И убегает в лавчонку и приносит мне серые, засиженные мухами, каменно-твердые мятныепряники,ия,ломаясебечелюсти,грызуэтипряникивсюдорогудомой.

Длинная Лиза питает к маме благодарные чувства, потому что мама когда-то давно, когда вгородебылеврейскийпогром,спряталаеевнашемпогребевкадке,которуюсверхуприкрылакапустой,— эта кадка долго еще существовала у нас и называлась «Лизина кадушка». И воттеперьмамаидетсАккерманскойзаставыодна,безменя,идядяФомауехал,иянепоцеловалего в усатые губы, пахнущие хлебом и вишневой наливкой, и даже не видел, какие гостинцыкупиламамадляегоженыидетей.Впрочем,гостинцыэтипочтивсегдаодинаковы:полголовысахара, четверть фунта чая, липкие конфеты в бумажках под названием «Царский букет» и

голубойиликанареечныйситчик,купленныйнараспродажеуПташниковых.

ЯстоюпередМарусейжестокосконфуженный.

—Посмотри,Маруся!

Япоказываюейбумажныймешочекскартинкойивынимаюоттудапушистогодятла,которогомнеподарилаФранциска.Толькотеперьявижу,какойонкрасивый.Изглиныкирпичногоцветавылеплен ствол дерева с корой и сучками, и в этот ствол вцепился обеими лапами дятел и,откинувголовудалеконазад,долбитегодлиннымклювом,сделаннымизсамоголучшеговоска.

—Этомне…этодлямамы…подарили…

НоМарусявзглядываетнадятлавраждебно,будтодятелтожевиноватпередней,ипередмамой,ипереддядейФомой.

Я ухожу на кухню. Меня сильно знобит. Я, должно быть, простудился. Хорошо бы выпитьгорячего чаю.В казарме через дорогу есть куб— большой, вмазанный в плиту кипятильник.Солдат за копейку нальет мне из куба полный чайник горячей воды. Беру со стола чайник ивдругвижу:поднимзаписка.

«ПриходисегоднявдесятькДракондиди.Важноедело!Блохин».

Явыбегаюводвор,пригибаясьподокнами,чтобыменянеувиделаМаруся.

ЯниразунебывалуДракондиди.Дракондиди—тайныйгимназическийклуб.Всевгимназиизнаютосуществованииэтогоклуба,ноговорятонемшепотом.ТамвторогодникиЗозуляиКурцпьют водку из бутылок от хлебного кваса. Там пучеглазые братья Бабенчиковы играют в«подкидногоосла».ТамСтепаБугайвсякийраз,когдаемуудаетсяпохититьуотцатрехрублевку,объедается пирожными и мороженым, угощая Зуева и своего брата Володю, второгодника изчетвертогокласса.ТампрячутсяотБарбоса«казенщики».

«Казенничать» или «править казну»— это значит околачиваться в каком-нибудь месте (чащевсеговпаркеилинаморскомберегу),когдатебеполагаетсясидетьвсвоемклассе.

Ты, например, не приготовил урока по физике, и тебе грозит единица. Ты берешь ранец иуходишькакбудтов гимназию.Но,пройдядве-триулицы,сворачиваешьвсторонуиворовскипробираешьсявпотаенноеместо, гдепроводишьвсевремяучения.Апотомприходишьдомойдурак дураком и бессовестно лжешь родным. Те казенщики, у которых есть деньги, проводятсвоидниуДракондиди.Тамониугощаются,играютвкарты,влото,вдоминоилиспят.

И гимназическое начальство ни разу не накрыло их в этом притоне, хотя бывало, что в денькакого-нибудь трудного урока там собиралось сразу до десяти человек. Они даже заранеесговаривались—завтрасутравсейоравойпойтикДракондиди.

А однажды тот же Степа Бугай пригласил к Дракондиди весь класс. Случилось это так. Былпоследнийурок—французский.Нужнобылочитатьмолитвупослеучения:

«Благодарим тебя, создателю, яко сподобил нас еси благодати твоея во еже внимати учению.Благословинашихначальников,родителейиучителей,ведущихнаскпознаниюблага…»

Степа Бугай смело вышел вперед и, пользуясь тем, что м-сье Лян не понимает по-русски,произнестемнапевом,какимвцерквичитаютмолитвы:

«Ащектонехочетполучитипо-греческикол,дапохититуродителейполтинникискроетсяввертепеДраконди-ди!»

Инабожносмотрелнаиконуинепереставалкреститься.

Лян,воображая,чтоэтомолитва,сблагоговениемпотупилглаза,чтобыпоказать,каконуважаетчужуюрелигию.

О«вертепе»ФемистоклаДракондидимнемногорассказывалМуняБлохин,таккаконкаждуюпятницуигралтамвшахматысгорбатымреалистомИглицким.

Но идти в этот гимназический клуб еще рано. Сейчас три четверти восьмого, не больше. Непойти ли мне к Леньке Алигераки, моему соседу, у которого есть белая крыса и пара новыхголубей«вертунов»?Нет,нетакоеуменясейчаснастроение,чтобыинтересоватьсяголубямиикрысами!Аможетбыть,вернутьсяксестрамРиккевихбезмятежныйуютисновауслышатьихласковыйголос,ихмилоеизабавное«будбето»?

Медленно и нерешительно я выхожу за ворота.Улица безлюдна.Никого.Ах, увидеть быРитуВадзинскую!Яидувправо,потомвозвращаюсьивдругвижуунашейкалиткирасфуфыренногоЦиндилиндера в ослепительном фиолетовом галстуке. От него так и разит одеколоном. Нездороваясь,ондостаетизкарманакоробочкуивынимаетоттудамалюсенькоезолоченоесердце,пронзенноебелойстрелой.Всердцевставленголубенькийкамушек.

—Шикарнаяцацка!—восхищаетсяон.—Тыдумаешь,онабудетрада?

«Она»— оранжево-рыжаяЦиля, оберточница сфабрики «Глузман и Ромм».В эту горластуюкрасивуюкраснощекуюдевушкуЦиндилиндерокологоданазадвлюбилсяпосамыеуши.Стойпорыонсталнапропалуюфрантитьидажепоходкаунегоизменилась.Преждеонступалпо-кошачьи,осторожноимягко,атеперьшагаетвсебольшевприпрыжку,пританцовывая,какбудтоподмузыку.

Я стараюсь возможновнимательнее вслушиваться в его бессвязнуюречь.Какое счастье, что явстретилсясним:ведьэтавстречадаетмневозможностьхотьнаполчасаотодвинутьотсебявсемоитревогиигорести.Такневыносимадляменятяжестьбеды,свалившейсянамоималолетниеплечи, что я от всего сердца благодарен судьбе за ту передышку, которую— пусть на самоекороткоевремя—сулитмне этотразговор сЦиндилиндером.Передышкадо тогомненужна,чтоявдругначинаюразжигатьвсебегорячийинтерескЦиндилиндеруистрашнобоюсь,какбытотнеушелотменя.

Мы садимся на скамью у ворот. Циндилиндер снова достает из кармана бомбошку сголубенькимкамушком.

—Думаешь,краденая?Вот!

Ионпоказываетмнесторжествомкакую-тозеленуюбумагу.Этосчетотювелирногомагазина«БизеиКомпания».Набумагеоченьчетконаписано:

«Серебрянаяброшь—3рубля48копеек».

Подэтойстрокой—круглаяпечатьмагазина.

—Видишь,какойштамп,ого-го!Инакажименябог—настоящий!

Онбудтосамудивляется,чтобомбошканепохищенаим.

Я хорошо знаю, что без этого штампа Циля не возьмет его подарка. Чуть только онипознакомились, онапотребовала, чтобыонпобожился, чтоникогданебудет заниматься своей«специальностью».И действительно, с прошлого лета, или, точнее, с июня— да, с седьмогоиюня1895годаонуженикогданичегоневорует.Мамапосоветовалаему«учитьсянатокаря»вмебельной мастерской А. Э. Кайзера, на углу Канатной и Новой. Теперь он поступил туда вучение,иегостализватьуженеЦиндилиндер,ноЮзя.ЮзяШток(или,кажется,Штокман).Ионобижается,есликтозоветего,какпрежде—Циндилиндер.

Он и раньше уверял меня и маму, что уже давно перестал воровать, но только теперь мыповерилиемуокончательно.РазадваонприводилкнамсвоюЦилюибылчрезвычайнодоволен,когдаувидел,чтоЦиляпонравиласьмамеимне.Каждоевоскресеньеонпо-прежнемуприходитк нам с утра, наполняет нашу бочку водой, чистит для мамы к обеду бураки и картошку,развешиваетвместесМаланкойна«горище»белье,бегаетдляМарусивгородскуюбиблиотекузакнигами.

Милый, дорогойЦиндилиндер! Огромное для меня удовольствие ходить с ним спозаранку набазарподутренниеперезвоныцерквей.Набазарепо-южномушумно:кричатторговки,визжатпоросята, все запальчиво и страстно торгуются. Мы покупаем живых раков, скумбрию,помидоры, бублики, черешни, халву. Идем, бывало, домой утомленные, останавливаемсяотдохнутьвозледомамадамШершеневич,ивдругЦиндилиндерговоритулыбаясь:

—Этиторговкитакиераззявы!—Ивытряхиваетизрукаваслипшийсякомчернослива.

Ягляжунанегоиневерюглазам.

—Юзя!Тыжеговорил!Тыдалслово…имамеиЦиле…Кактебенестыдно,Юзя,Юзя!

—Такразвежэтоворовство?—улыбаетсяонидостаетиз-запазухигорстьмушмулы,моченоеяблоко,огурец,карамельку.—Иразветебенехочетсямоченогояблока?

Мне совестно признаться: украденные Циндилиндером лакомства были для меня такпривлекательны, что я охотно соглашался не считать их украденными и съедал без зазрениясовестиимушмулу,ичернослив,имоченоеяблоко.

Нооранжево-рыжаяЦиляоказаласьбескорыстнееистрожеменя.КогдаЦиндилиндерпохитилдлянеснабазарелюбимыееюкаштаны,онаотшвырнулаихтак,словноэтобылираскаленныеуголья,изаявила,чтонежелаетводитьсястаким«неизлечимыммазуриком».

С тех пор, прогуливаясь между ларьками в воскресные дни,Циндилиндер перестал похищатьдажетыквенныеиарбузныесемечкиуполоумнойстарухиМарьянки,укоторойдажемаленькиедети,тоиделоналетавшиенанееворобьинымистаями,итебеспрепятственноопустошаливсюкорзину.Забавнобылосмотреть,скакимтрудомонудерживаетсвоиловкиерукиотпохищенияплохолежащихсластейикак,стянувнечаянноогурецилилуковицу,онпроизноситругательствоикидаетихобратновмешокпродавца.

Ругается он тожеменьше прежнего.Мама строго-настрого запретила ему сквернословить.Онобещал.Нобедабылавтом,чтонапервыхпорахоннемогдогадаться,какиесловаскверные,какие хорошие. Нисколько не стесняясь, произносил он такие слова, от которых дерево и топокраснелобы.Аслучисьемусказать,например,«штаны»,или«наплевать»,или«шиш»,ион,

спохватившись,ужасноконфузился:

—Уй,виноват,извиняюсь!

Но теперь и по этой части все обстоит у него в полной исправности. Вообще теперь труднопредставитьсебе,чтоещетакнедавноегосчитали«неисправимыммазуриком».ТеперьдажеуседоготрубачаСимоненкочестностьЦиндилиндераневызываетсомнений.

Но, к сожалению, Циндилиндер должен уже уходить. В парке у памятникаАлександру II егождеторанжево-рыжаяЦиля.

—АяидукДракондиди!—говорюяемуихочурассказатьобовсехсвоихбедствиях.

Но сейчас ему не доменя, он боится опоздать к своейЦиле. Я остаюсь на скамейке один, иснованакатываетнаменямоегоре.

Втактмоимгрустныммыслямзавыла,застоналатрубаСимоненко.

Этотвойнадрываетмнесердце.Мнехочетсяплакать.Что-тождетменявподвалеФемистоклаДракондиди?

Главапятнадцатая

ДРАКОНДИДИ

Этотподвалпомещаетсяпри«Заведенииискусственныхминеральныхвод»наУспенскойулице,противстанцииконки.

Издали сверкает сине-белая вывеска, освещенная языками голубовато-желтого газа:«Искусственные воды и сиропыФ.М.Дракондиди».На вывеске нарисован сифон, из котороговеером брызжет вода. Я толкаю дверь и вхожу в магазин. Звонок, приколоченный к двери,дребезжитгораздогромче,чемяожидал.

Первое,чтоявижу:синяялысинаичернаябородаДракондиди.Бородаассирийская,квадратная,похожанакрашеную.Изеечащивыпячиваютсямясистыеярко-пунцовыегубы.

Дракондиди стоит за стойкой и чистит мелом оловянные ложки. Перед ним на высокомметаллическомстержнестеклянныеколонкиссиропами:ананасныйсироп,шоколадныйсироп,вишневый, ванильный, малиновый, апельсинный и даже почему-то тюльпанный. Венчает всюэтуразноцветнуюколоннадусироповярко-красныйбумажныйбукет.

Ногдежеклуб?Гдевеликолепнаятайнаякомната,окоторойтакмногоговорилмнеБлохин?ЗаспинойуДракондидиникакогоподобиядвери.Гладкаястена.Нанейковер.Наковреафиша:

ЦИРКМАНУИЛАГЕРЦОГАБРАТЬЯФЕРНАНДОИТАНТИБАДИНИ

—Ссиропомилибез?—спрашиваетуменяДракондиди,бросаяложечкуввысокийстакан.

—Нет,мненевода…я—другое…МеняпозвалсюдаМуняБлохин.

Дракондидихмуритроскошныекустистыеброви.

—Каквыговорите?Блохин?

—Изпятогокласса.Изпятойгимназии.Муня.

—Блохин—этотакаяфамилия?Можетбыть,МаразлиилиРалли?

(РаллииМаразли—местныекупцы,знаменитыесвоимибогатствами.)

—Нет,неРалли,неМаразли,аБлохин…Выегознаете…Муня…Онувасиграетвшахматысэтим… с горбатым. С Иглицким… Я знаю всех, кто бывает у вас: Курца, Зозулю… обоихБабенчиковых.

ЛысинаДракондидиизсинейстановитсякрасной.

—Высумасшедший, накажименябог!Уменя тут лимонадыи сиропы, а оншукает [Шукает(укр.)—ищет]какого-тоКурцасЗозулей!

Должно быть, я ошибся. Блохин рассказывал мне, что все это «Заведение искусственныхминеральныхвод»естьлишьоднадекорация,аглавное—там,закулисами,втемнойкомнатесзакрытымиставнями.

Я выхожу на улицу, долго стою под акацией и бессмысленно смотрю на ворота, на которыхнаписаномелом:

«ЮралюбитРаюГлузман».

Рядом с Дракондиди помещается конфетная фабрика «Глузман и Ромм», и там внизу, вподвальном этаже этой фабрики, обычно сидят у решетчатых окон сорок или пятьдесятмолчаливыхработниц.Встрашнойтеснотезадлиннымилипкимстолом,мернокачаясьвперединазад,присветедвухкеросиновыхлампочеконисбыстротойавтоматовобвертываютклейкиекарамелькибумажками,накоторыхнаписано:«Царскаяроза.ФабрикаГлузманиРомм».

Здесь-то и работает рыжая Циля, и мне даже странно подумать, что после такого трудногорабочего дня она еще может задорно смеяться, а иногда и плясать до упаду вместе со своимженихомЦиндилиндером.

Перегнувшисьчерезжидкиеперильца,сделанныеизводопроводнойтрубы,ягляжувподвальноеокно.Сегоднявоскресенье,фабрика«ГлузманиРомм»неработает,затемнымиокнамимрак.Яотворачиваюсьивижу:Блохин.

—Муня,—говорюяему,—должнобыть,естьдругойДракондиди?

Но Муня ухмыляется, произносит свое любимое «пфа» и ведет меня обратно в «Заведениеискусственныхвод»,кладетнастойкудвадвугривенных—заменяизасебя,—иДракондиди,кмоему удивлению, здоровается с ним, как с приятелем, и, озираясь, приподнимает ковер, тотсамый,ккоторомуприкрепленацирковаяафиша,изаковромявижуневысокуюдверь,обитуюрванойклеенкой.

—Осторожно:ступенька!—говоритДракондиди,обнажаясахарно-белыезубы,ия,каквяму,проваливаюсь в темную полуподвальную комнату, где пахнет дымом, рыбой, уборной,керосиномисыростью.

Когдаглазапривыкаюткпотемкам,явижукудлатогопарнясцыганскимлицом,которыйжаритнакеросинкебычков.ПословамМуни,этобратДракондиди(яужеслышалонем),глухонемойводопроводчик пли слесарь, по имени Жора. Справа у стены занавеска. Из-за занавескидоносится храп. Где-то поскрипывает жестяной вентилятор. Или, может быть, это льется изкранавода?

Вотонкакой, клубДракондиди, о которомрассказывалимне столькочудес!Япочему-тобылуверен,чтотутпозолотаибархат,атутзасаленныестолы,шелухаотподсолнухов,грязьитакаявонь!

МыусаживаемсясБлохинымвдальнийугол.Понашемустолупробегаетпрусак.

Приглядевшись, я вижу Бабенчиковых. Они сидят на перевернутых бочонках справа у самойстеныитасуюткарты,ожидаяпартнеров.

Глухонемой тотчас же подает нам на заржавленном черном подносе два стакана мутноватогочаюскрошечнымисоленымибубликами,какиеподаютобычнокпиву.

—ЭтотЖорка—артист,ой-ой-ой!—говорит,подмигивая,Муня.—Датьемутрипапироски,ионпроглотитвонтогопрусака,дажедвух…

—Причемтутпрусаки?—говорюястоскливымупреком.—Тыменязвал…Япришел…Аты—опрусаках…опапиросах…

Мунясмеется:

— Все будет отлично, не бойся. Мы с Тимошей придумали… То есть придумал Тимоша.Замечательныйплан!..Вотувидишь…Сейчасонпридет…Онрасскажет.

НоулыбкауБлохинаневеселая.Или,можетбыть,просторассеянная?Явсматриваюсьвнегоиснегодованиемвижу,чтодумаетонодругом.

Такой у него непостоянный и суетливый характер: вот уж он подбежал к восьмиклассникуЛюдвигуМейеруипредлагаетемубилетвлотерею:

— Разыгрывается знаменитая книга: «Ожерелье королевы» Александра Дюма! Четырестадвадцатьстраниц!

ПотомподбегаеткЗенкевичу,собирателюмарок,именяетунего«Кубу»на«Яву».

Потомостанавливаетсяустеныпротивдвери—игратьскаким-точерномазымворлянку.

Потом подходит к столику, где объедаются шоколадной халвой Володька и Степка Бугаи, и,дирижируябубликом,поетвместеснимисвирепуюпеснюонашемнадзирателеГаликине(онжеБарбос).

Неттакогочеловека,мимокоторогоонмогбыпройти,незатеявснимигрыплидела.Оннуженкаждому,икаждый—ему.

Вовсейэтойтолпетолькоислышно:

—Мунька!Муня!Блохин!Блоха!

Искоромненачинаетказаться,чтовкомнатенеодинБлохин,апятьилишесть.

НовоткнемуподходитИглицкий,высоколобыйгорбун,иобасейчасжесадятсязашахматы.

Отчадаи голодауменяначинаетболеть голова.Янеотрываюглазот тойдвери, гдедолженпоявитьсяТимоша.Мнекажется:едватолькояувижуегопростосердечное,круглое,красноватоеотвеснушеклицо,головауменясразужеперестанетболеть.

Скакимвидомвойдетонсюда?Веселыйилигрустный?Ичтоновогоскажетонмне?

Тусклосветитсявтемнойстенеобитаярваноюклеенкоюдверь.Яненавижукаждоговходящеговнеечеловеказато,чтоэтотчеловекнеТимоша.

—Шах!—говоритИглицкий.

—Шахимат!—говоритБлохин.

И тотчас же вскакивает, так как в эту самую минуту на верхней ступеньке появляется,растеряннощурясь,Тимоша.

Мыбежимкнему,расталкиваявсех.

Оказывается, его долго не пускал Дракондиди, и он чуть не силой ворвался в эту дверь. Егокрепкозубыйрот улыбаетсямне, как всегда, но глаза его тоскливыи тревожны.Русые волосыпотемнелиотпота.

Мысадимсяу самой занавескина кучупахнущихрыбойрогож,иТимошаначинаетподробнорассказыватьобовсем,чтоонделалсутра,чтобывыручитьменяизбеды.

—Раньшевсего,какмнепосоветовалМунька,япобежалкЭммануилуЖуку.

—Божемой!ПричемжездесьЖук?

Внашейгимназиивсе знаютЭммануилаЖука.Онсолидениважен,каккапитанпарохода.Унего крупная фигура, отличный костюм и барственный, гордый профиль. Он и в самом делеважнаяперсона:парикмахер«Приморскойгостиницы».Нокакойжепомощимогуяожидатьотнего?

—Как—какой?—набрасывается наменяМуня.—Или тыне знаешь, что он каждое утро,зимою и летом, является с бритвой и ножницами на квартиру к Бургмейстеру— побрить ипостричьегопередначаломуроков?

—Нутакчтоже?

— А то, что он обладает драгоценной возможностью ежедневно разговаривать с самимШестиглазым!

Тут Муню прерывает Тимоша и рассказывает с большим изобилием подробностей, какблагосклоннопринялегоэтотважныйцирюльникикакохотновзялсяпохлопотатьобомне.

—Вотичудесно!—говорюя,обрадованный.

—Нет,тыс-слушайдок-конца!—ИнижняягубауТимошивдругначинаетдрожать,словноонхочетзаплакать.

Изегодальнейшегорассказаяпонял,чтоэтотвосхитительныйЖукотнюдьнеимеетнамерениярасточатьсвоиблагодеяниядаром:засвойразговорсШестиглазымонтребуетдвестирублей—двестирублейзаодинразговор!—авслучаеудачиещедвести.

Сердцеуменяхолодеет:бываютженасвететакиебесстыжиелюди!

—Атычтодумал!—ухмыляетсяМуня.—На тоониЖук…ТайныйагентШестиглазого…РазвеЗуевиЗюзяКозельскиймоглибыхотьчасоставатьсявгимназии,еслибыихродителинеотваливалиему—дляБургмейстера—недвести,нетриста,атысячи!

—КчертуЖука!—кричуя.

Тимошасмотритнаменявиновато.Емукакбудтосовестно,чтоегохлопотынепривелиникчему.Онунылоитягучерассказывает,чтоотЖукаонпоплелсякпопувдалекуюПокровскуюцерковь,выстоялтамдоконцавсюобеднюичтопоп,едвауслыхавмоеимя,зафыркалнанего,словнокотнаежа.

Дальшемненехочетсяслушать.Стыднопризнаться,ноя,какнидикоэтозвучит,нечувствуюкТимошеникакойблагодарности.Человексутрадовечера,непивши,неевши,бегалповсемугородурадименя,хлопотал,суетился,аяслушаюегорассказыобэтомснетерпеливойдосадой,созлостью—исамсознаю,чтонеправ,ноэтоещесильнеераздражаетменя.

—АпотомяпошелкМитрофанычу…кФинти-Монти…

—Знаю, знаю!Не тяни!— говорю я сердито и резко.— Знаю: пошел кМитрофанычу и незасталегодома.

—Не застал…—убитымголосомотвечаетТимоша,будтоне замечаямоегораздражения.—Сначалаяпошелнаволнорез,кмаяку,гдепопраздникамонловитбычков…Оттуда…

—Мненеинтересно,кудатыходил…Важно,чтотынезастал!Незастал!Незастал!

Горемоетаквелико,чтоячувствуюсебявправебытьнесправедливым,капризнымигрубым.Яхватаюсближайшегостоликачью-тосуковатуюпалкуи,стучаеюпостолу,кричукаким-тонесвоим,сварливым,истерическимголосом,отвратительныммнесамому:

—Кчертувасвсех!Кчерту!Кчерту!—Ивдругспохватываюсьиначинаюлепетатьизвинения:—Несердись…японимаю…язнаю…Ночтожемнеделать?Ведья…

Слезыдушатменя,ияприпадаюлицомкзанавеске,—онатожепропитаназапахомрыбы.

Ивдругвэтусамуюсекундудонасдоносятсязнакомые,родныеслова:

—Мазепы!Свистуны!Горлопаны!..

Мывскакиваем,точновкомнатеразорвалсяснаряд.

Финти-Монти!!!Неужелионздесь,срединас?!

Мыбросаемсязазанавеску.

Да,этоон,Финти-Монти:прикорнулнанеширокойскамье,прикрылсясвоейубогойшинелькой,авозленегонасундукеполуштофиоплывшаятусклаясвечка.

Что за чудо! Как очутился он здесь, под землею, в этой вони и мерзости? Правда, средигимназистовбылслух,чтоон,какпринятобыловыражатьсятогда,топитсвоегореввине,ноятакпривыквидетьеготрезвымиважнымвклассе,накафедревовремяурока,чтогляжунанегоибуквальноне верю глазам.Вот онприподнимается,медленнои грузно садится, гладит своидлинные, как у Тараса Бульбы, усы, словно раздумывая, спать ли ему дальше или проснутьсясовсем.И,видимо,решает: спать.Итянеткверхусвоюхудуюшинель,чтобыопятьукрытьсясголовой.

—Здравствуйте,ИванМитрофаныч!—говориммыхором,каквгимназии.

—Здорово,богадельня!—отвечаетонсонноихмуро.

Япорывистобросаюськнему:

—Чтомнеделать,ИванМитрофаныч?Выведьзнаете:меняисключили.Неужелинепростят,непозволятвернуться?Я,честноеслово,исправлюсь!Я…

ИванМитрофанычмолчит.

—Ис-клю-чи-ли?— отчеканивает он по складам.—Именя, брат, тоже ис-клю-чи-ли.—Ивдруг хватает меня за кушак и притягивает изо всей силы к себе.— Куриная ты слепота!—говоритонсласковымупреком.—Немаленький,порапонимать…Думаешь,тебяпрогнализато,чтотынакуролесилспопомилисэтим…какего…сЗюзькойКозельским?Вздорисобачьябрехня!Незатотебятурнули,чтотывиноват,азато,чтотычернаякость.Вэтомвсятвоявина,понимаешь?

В нашем закоулке вдруг, как из-под земли, вырастает «глухонемой» Дракондиди и начинаетслишкомужусердноегозитьвозленас.

—Тыдумаешь,онивправдуглухой?—говоритгромкимшепотомМуня.—Ого-го!Ушиунегоне хуже твоих! Шныряет тут весь день между столиками, а завтра побежит и донесет комуследует.

ИванМитрофанычвстает,беретссундукасвоюмягкуюшляпу,накидываетнаплечикрылатку(яподаюемуегосуковатуюпалку,которойядавечастучалпостолу)инаправляетсякдвери.

—Назад!Не сюда!—кричитМуня и ведет нас в какую-то боковуюкаморку, из котороймы,словноизгнилогоколодца,выбираемсяподогромноеспокойноесинеенебо,озаренноекруглойлуной.

Перед нами деревья, кусты, силуэт голубятни, и черезминутумы в глухом переулке, которыйтожедосамыхкраевпереполнензолотомлунногосветаичернымитеняминевысокихдомов.

Главашестнадцатая

ПРИЛУННОМСВЕТЕ

Мнекажется,яникогданевидалтакойогромнойимогучейлуны.Оназавладелавсемгородом,наполнилаегосветом,какмузыкой.

ИванМитрофанычсадитсянакакую-тотумбувчернойтенивозледомаи,сновапритянувменяксебе,повторяетсвойгрустныйупрек:

—Тыведьнемаленький,порапонимать!

Потомдолгомолчитивдругспрашиваетнистогониссего:

—Тыкогда-нибудьслыхалпроТоптыгинаТретьего?

—ПрокакогоТоптыгина?

—Пропокойного,«вбозепочившего»?Вотонивиноватвтвоейбеде!

«В бозе почившим» называли тогда царя Александра III, того самого, что скончался два годаназад.

Помню,едватольковнашейгимназииузнали,чтоон«вбозепочил»,тоесть,говоряпопросту,

умер,Шестиглазый,ПрохорЕвгеньичипопсталивзапускирасхваливатьегоитакхныкалинапанихидах, так часто повторяли, колотя себя в грудь, какой он был хороший, мудрый,благородный и добрый, — не просто царь, а царь-миротворец, — что в конце концов мы,детвора, поверилиих похвалами горячо горевали об умершемцаре.На портрете, что висел внашем зале (теперь его рама была обтянута трауром), он изображен таким простодушным иблагостным, с такой застенчивой хорошей улыбкой, что, глядя на него, было невозможноподумать,будтоонспособеннакакие-нибудьзлобныекаверзы.

Анасамомделе,пословамФинти-Монти,этобылнастоящийсолдафон,держиморда…Вместесо своимиминистрамион состряпал свирепыйприказ о такназываемых«кухаркиныхдетях»:чтобы в гимназии ни за что не допускались дети рабочих, мастеровых, кучеров, судомоек,приказчиков,грузчиков,швей.

—Нокакаяжерадостьцарю,—спрашиваюясудивлением,—есливсемыостанемсянеучами?

ИванМитрофанычнеуспеваетответить—егоперебиваетБлохин.

—А скажи, пожалуйста,— говорит он насмешливо,—какаяже радость царю, если из тебявыйдетстудент?Какаяемубудетотэтоговыгода?Богатые,онинепойдутбунтовать,акоторыебедные,даещеизпростых,—ого-го!

—Верно,верно!—говоритФинти-Монтии,тяжелоопираясьнапалку,входитвполосулунногосвета.

—Сейчасонбудетпеть!Вотувидишь!—говоритмнешепотомМуняБлохин.—Ужяегознаю,пфа!

Идействительно,Финти-Монтиоткашливаетсяизапеваетсиплымбаритоном:

ВыдьнаВолгу.ЧейстонраздаетсяНадвеликоюрусскойрекой?Этотстонунаспеснейзовется…

Нотутжеобрываетсвоепениеи,взявменязакушак,начинаетвтолковыватьмне,чтоянивчем,нивчемневиноват.Кое-чтовегословахмненепонятно,ноглавноеявсежеулавливаю.Дело,оказывается,вовсеневтом,подучиллияКозельскогозакопатьвземлюдневник.Всеэтовздор,не имеющий никакого значения. Главное в том, что у мамы моей нет ни такого дома, как у«вдовы подполковника Тюнтиной», ни таких бань и трактиров, как у матери Зуева, ни такойлавки,какубратьевБабенчиковых,нитакогоресторана,какуСигизмундаКозельского,—унееничего нет, кроме рук, стертых до крови от стирки чужого белья. Оттого-то и решено недопускатьменядоуниверситетскойскамьи.

—Зачемжетыунижаешься,клянчишьикланяешься!—говоритИванМитрофанычсердито.—Ведьделопростоеиясное:Шестиглазомувеленоизъятьизгимназииполдюжины«кухаркиныхдетей». Вот он и нацелился вышвырнуть семь человек: тебя, Финкельштейна, Яковенко,Христопуло и тех, из шестого класса. Уж он найдет у вас болячки, будь покоен! Емуприказывают,онистарается…

Мы выходим из переулка и начинаемшагать мимо каких-то магазинов, домов, палисадников.Знакомая Канатная улица кажется под лупою поэтичной, загадочной. Ни одного доманевозможноузнать.Словномыпопалинадругуюпланету.

ИванМитрофанычсновахватаетменязакушак:

—Нонедолгоэтимиродамглумитьсянаднами!НасвятойРусипетухипоют,СкоробудетденьнасвятойРуси!

Слова Финти-Монти действуют на меня ободряюще. Довольно унижаться и кланяться! Я нипередкемневиноват!Ятакискажумаме.Яейвсеобъясню.Этоонипередомнойвиноваты.Ипереднею…Да,да!

ПодорогеярассказываюобЭммануилеЖуке.

—ПраваярукаШестиглазого,—поясняетИванМитрофаныч.—Работаетунегонапроцентах.

ПословамИванаМитрофаныча,Шестиглазыйсамыйнеистовый,самыйбесстрашныйхабарник[Хабарник (южн.)— взяточник] и самый знаменитый из всех. Когда в городе хотят выругатькакого-нибудькрупноговзяточника,говорят:«Ондерет,какБургмейстер».

Торговля отметками — опять-таки по словам Ивана Митрофаныча — поставлена у него наширокуюногу.Унего даже существует определенная такса: за тройку столько-то, за четверкудороже, за пятерку еще дороже. Особенно в последнюю четверть, когда подводятся итогиучебномугоду.

ИванМитрофанычобличалеговсюду,гдемог.Написалонемдлягазетыстатью,ноеезапретилацензура.Написалбумагувминистерство,нотамемусказали:несуйся.

— Н-но скажите, — спрашивает, заикаясь, Тимоша, — за что же министру любитьШестиглазого,еслиШестиглазыйтакойлюдоед?

ИванМитрофанычутомленномолчит.ВместонегоотвечаетБлохин:

—Или ты не видел, какШестиглазый поет «Боже, царя храни»? Как он крестится и целуетиконы?Каконхлюпаетносом,когдаговоритовдовствующейимператрицеМарии?Аминиструтолькоэтоинужно!ЗаэтоонпроститШестиглазомуинетакиегрехи!

Лунное сияние по-прежнему ходит голубыми волнами по улицам. Увлеченный разговором сФинти-Монти,ятакинезаметил,какмыприблизилиськнашимворотам.

—Прощай!—говоритмнеИванМитрофаныч.—Ипомни:тыпария,тыплебей,нонераб!

Едва только я вхожу в подворотню, навстречу мне бежит Циндилиндер. Он прыгает, машетрукамиикричиткаксумасшедшийнавесьдвор:

—Пришел!Пришел!Воротился!Живой!Идаженедумалтонуть!

И вот уже меня окружают и мама, и Маруся, и Маланка, и Длинная Лиза, и Циля и шумнорадуютсямоемувозвращению.

Мало-помалу я начинаю понимать, что случилось. Вечером, воротившись домой, мама быластрашнообеспокоена:кудаяпропал?Накухнеонаувидалазаписку,вкоторойМуняприглашаетменя к Дракондиди. Что за Дракондиди, ни мама, ни Маруся не знали. Но вскоре пришелЦиндилиндер, прочитал записку и помчался наУспенскую улицу (он бывал у Дракондиди нераз). Меня уже там не было, и мама взволновалась еще больше: не утонул ли я в море, какутонулинадняхдвасеминариста,ФюкиЖаров.

НогдежеТимоша?ГдеМуняБлохин?Яхочудогнатьих,сказатьимспасибо,ноЦиндилиндернепускает меня. Теперь, когда я воротился живой и здоровый, мама раньше всего велит мнехорошенькоумыться.Яберумыло,мочалку,ухожусЦиндилиндеромзаближайшийсарай,итамонбеспощадноокатываетменяхолоднойводой.Потоммамаставитнастолдеревяннуюмискуборща, но я не в силах прикоснуться к еде и, когда чужие уходят, начинаю бессвязнорассказыватьмамевсе,чтоятаилотнее.

—Тынезнаешь…Даютебечестноеслово…Этонея…ЭтоТюнтин…ДаещеМелетий…дацарь…Финти-Монтиговорит…тыпослушай…

Мамамолчаглядитнаменяскакой-тостраннойитихойулыбкой.Повсемувидно,чтоонаниочемнедогадывается.Ейивголовунеможетприйти,чтояобманывалееивчераисегодня,чтотеденьги,которыеонаплатилазамоеобучениевгимназииизатетради,изакниги,изаранецсмохнатой покрышкой, и за круглый пенал, и за гимназический мундир с такими блестящимипуговицами,—чтовсе этиденьги, добытые тяжелымтрудом,пропалибезпользы,истраченызря,всеравночтоброшенывогонь.

—Мама,ядолженсказатьтебе…Шестиглазый…вчера…илинет,третьегодня…впрочем,нет,вчера…

Мамапродолжаетмолчать.Ивдругпроизноситбесстрастно:

—Знаю…Давноужезнаю…

—Знаешь?

Сердцеуменяобрывается.

— Со вчерашнего дня. С утра. Вчера утром пришла из гимназии бумага… Рано утром… Всубботу…придядеФоме…

Значит,напраснояубегалотнее,напраснопритворялся,будтоничегонеслучилось!Какразвтовремя,когдаясиделвсвоемклассеипряталсязаспинойБлохина,онаужезнала,чтопроизошлакатастрофа.НонислованесказаланидядеФоме,ниМарусе.Итеперьтакспокойнодостаетиз-за припечка аккуратно сложенную большую бумагу и подает ее мне. Бумага плотная,глянцевитая,белая,инанейнаписанокрасивейшимпочерком:

ПедагогическийСоветПятойГимназиитакого-тогородаизвещаетВас,МилостиваяГосударыня,что,попостановлениюСоветаоттакого-точисла,сынВаштакой-тоисключенизпятогоклассаозначеннойГимназиизамалоуспешностьвнаукахивредноевлияниенаучащихся.Благоволитепожаловать такого-то числа в канцелярию Гимназии для получения документов Вашегоуволенногосынатакого-то.

Примите,МилостиваяГосударыня,уверениявсовершенномпочтенииипреданности.

ДиректорА.Бургмейстер

Этабумагадлямамыидляменя—смертныйприговор.Амама(этотакстранно)спокойна.Неназываетменянибродягой, ни лодырем, как любитназыватьменяМаруся.Хоть быкрикнулаили заплакала!В ееоцепененииестьчто-топугающее.Яхватаюеехолодные, точномертвые,рукииповторяюсотчаянием:

—Нуненадо!..Нупожалуйста!Нубудьтакдобра!Финти-Монтиобъяснилмнесегодня…

Иярассказываюейвсе,чтоговорилмнесейчасподлуноюнаулицеИванМитрофаныч.Потомрассказываю ей о сестрицах Рикке, о Зюзе Козельском, после чего мы оба затихаем и долгосидимнабольшомкухонномтопчане.

Лампочка начинает чадить имало-помалу гаснет.От этого становится как будто светлее: всюкухнюзаливаетлунныйсвет.

Мама взволнованным голосом, какого я никогда у нее не слыхал, рассказывает мне о себе, освоейжизни,омоемотце,которыйпокинулеевПетербургевскорепослетого,какяпоявилсянасвет,инаконецумолкает.

Ятолькотеперьзамечаю,чтовселицомоемокроотслез.Номнестановитсятакхорошо,словновмиреникогданебывалониМелетия,ниШестиглазого,ниПрошки,нипопечителяЛюстиха.Якладуголовумаменаколении,тихогладяееруки,засыпаю.

Главасемнадцатая

ПОНЕДЕЛЬНИК

Впонедельникясплюдополудняипросыпаюсьстакимаппетитом,какогоуменяникогданебывало.

С жадностью набрасываюсь на еду: съедаю и большущий, осыпанный маком калач, иоставшуюся с вечера миску борща и выпиваю такое количество чаю, чтоМаруся морщится ипроизноситбрезгливо:

—Тыкакой-тоненормальный,ей-богу!

Должнобыть,яивсамомделененормальный.Стехпоркакяпонял,чтоярешительнонивчемне виноват, что директор со своими «архангелами» взвалил на меня злую напраслину и —главное!—чтомнебольшенеприходитсяпрятатьсяотмамыибоятьсяее,наменянахлынуловосхитительноечувствосвободыилегкости.

Явыбегаюводворичерездве-триминутыподнимаюсьпоканатувсвой«Вигвам»,вскакиваюна ветхий бочонок и достаю из своего тайника, из-за балки, школьную измятую тетрадь, насинейоберткекоторойнаписано:

ГИМНАЗИАДА

Героическаяпоэмавдвенадцатичастяхсэпилогом

Инапервойстраницекраснымичерниламивзатейливойрамке:

ПосвящаетсяРитеВадзинской

Открываютетрадьичитаю:СтраховкуотдурногобаллаЗавелнапартеОкуджалла,Ипреддиктовкойгдежетот,Ктостраховатьсянепойдет?

Авотонашемгимназическом«греке»,преподававшемнамдревнегреческуюлитературу:

Игреквошел,ивсемывстали,

Какволосанаголове.АвотпроЗюзюКозельского,подлизуитруса:

Каконумелстрадатьзубами,Чутьзамечал,чтоалчныйгрекСвоимихищнымиочамиЕготерзаниямобрек,КакшуткамПрошкинымсмеялся(ИнспекторПрошкойназывалсяИбылвеликимшутником,Занеевреязвалжидом).

[Зане — старинное слово: «так как», «потому что». Я вычитал его у Пушкина в «БорисеГодунове»]

А вот проШестиглазого, проФинти-Монти, про Зуева…А вот про нашего латиниста ПавлаИльичаКавуна…

Итутявспоминаю,чтосегодняотчасудодвухунас…—тоестьнет,неунас,а«уних»,—мойлюбимый латинский урок. Я отдал бы все на свете, чтобы в эту минуту встать перед всемклассомукафедрыипрочитатьнараспев:

РэгиасолисэратСублимибусальтаколюмнис,—

ивидеть,какПавелИльичупиваетсявместесомноюмузыкойкаждогодревнеримскогословаи,зажмурившись,киваетмневтакт.Иявпервыепонимаютеперьсовсейясностью,чтоэтомууженебыватьникогда,ичувствуютакоесиротство,словнояодинназемле.

Кчертужевсе,чтонапоминаетгимназию!Долой«Гимназиаду»!Начтоонамне!Ясяростьюрвумоюбеднуюрукописьнамельчайшиечасти,рвусосредоточенноидолго,чтобынельзябылопрочестьниединогослова,потомспускаюсьвниз,подбегаюкбольшому,обмазанномудегтеммусорномуящику,надкоторымсгустымивеселымжужжаниемноситсячерноеоблакомух,ибросаютудавсюэтубумажнуюрвань.

Надушеуменястановитсялегче,иябегузадворкамидомой.

Едваявсхожунапорог,Марусяделаетмнезнакнешуметь:умамысутрамигрень.Оналежитбез движения, с потемневшим лицом. Голова ее туго обмотана большим полотенцем, котороеМарусякаждыедвадцатьминутпогружаетвнаполненныйуксусомтаз.

— Мама была в гимназии. Ходила за твоими документами! — говорит она укоризненнымшепотом.—Бургмейстеркричалнанее.Да,кричал.Ивсеиз-затебя,из-затебя!

Я стою у маминой постели, и сердце мое поет от тоски. Потом иду на кухню, чтобы неразреветьсяпримаме.Марусяпротягиваетмнетрипятака:

— Я на твоем месте пошла бы сейчас к Гавриленко, купила бы к ужину хлеба и полфунтаперловойкрупы.

Лавка Гавриленко за углом, на Старо-Портофранковской улице. Беру деньги и уныло бреду кГавриленко.Инужножетакслучиться,чтопервый,когоявстречаю,ещенедойдядоугла,—

Валька Тюнтин! Его сонное лицо с подслеповатыми глазками пышет самодовольством иважностью. В руке у него тяжелая трость, хотя ношение палок, зонтиков, тростей и дубинокстрого-настрогозапрещеногимназистам.ВнашихкраяхВалькабываетпочтиежедневно:здесьнеподалеку живет его тетка, вдова какого-то московского барина, занимающая целый этаж вдомемадамШершеневич.

БольшевсегонасветемнесейчаснехотелосьбывстретитьсяименносВалькой.Ноонглядитнаменя так дружелюбно и так широко улыбается мне, словно он узнал обо мне что-то оченьхорошееиемунетерпитсяобрадоватьипоздравитьменя.

— Здравствуй,— говорит он, торжествуя,— какой ты худой и зеленый! Ну уж и ругал тебясегодня директор…Он назвал тебя паршивой овцой.Пришел к нам на урок и сказал: «Славабогу,егоуженебудетвгимназии!»Такисказал:«Славабогу!Паршиваяовцавсестадопортит».Моямамаговориттожесамое:твоеместоневгимназии,авпрачечной.Ведьтвоеймаменьке…

—Ахтымурло!—кричуя,охваченныйединственнымжеланиемисцарапать,избить,искусатьэтинаглые,смеющиесящеки.

Вего самодовольнойухмылкевоплощаетсядляменявсежестокое, злое, что терзаетменявотуже несколько дней. Это придает мне удесятеренные силы, и неожиданно для себя самого янабрасываюсь на ошеломленного Тюнтина, выхватываю его тяжеловесную трость, ломаю еепополамишвыряюемупрямовлицо.

Нираньше,нипотомянемогбысовершитьэточудо:тростьбылакрепкая,словностальная,ивобыкновенноевремяянемогбынетолькосломатьее,нодажесогнуть.

Яжду, чтоВалька завопит от обидыи боли, набросится наменя с кулаками, а кулаки у негопосильнеемоих.Нона его лице вдруг появляетсяжалкое выражение испуга, и он с каким-тодряненькимвизгомихрюканьемтрусливоубегаетвподворотню.

Глававосемнадцатая

ЯСТАНОВЛЮСЬХУДОЖНИКОМ

Проходит еще несколько дней. Как-то является к нам Циндилиндер и, отведя меня в угол,спрашиваетзаговорщическимшепотом:

— Хочешь заработать деньгу? — и лукаво подмигивает, и делает такое движение пальцамиправойруки,словноперебираетзолотыемонеты.

Яиспуганногляжунанего.Ужневтягиваетлионменявкакое-нибудьтемноедело?Зачемэтиподмигивания,этистранныежесты,этоттаинственныйшепот?

Но нет, ничего зазорного он не собирается мне предложить. Предлагает он, в сущности,хорошуювещь:живописныхделмастерумаляруАнаховичувременнонуженподручный—таквот,нехочулиявзятьсязаэтуработуподвугривенномувдень,нахозяйскиххарчах.

Трудно даже представить себе, с каким упоением бегу я в тот же вечер к Анаховичу! Егофамилиюязнаюотлично,таккаконнетолькомаляр,ноисоздательмногочисленныхвывесокдлятабачныхмагазинов,парикмахерских,трактиров,прачечныхзаведенийипрочее.Каждаяеговывеска—величиноюсхорошуюдверь,инакаждой(вправомуглувнизу)онвсегдавыводиткрупнымипечатнымибуквами:«ХудожникЛ.Анахович».

Длятабачныхмагазиновонрисуетдородноготуркавроскошноймалиновойфеске.Туроксидитпо-турецки на турецком диване и с наслаждением курит турецкий табак из длиннейшеготурецкогокальяна,откудаэлегантнойспиральювьетсятоненькийтурецкийдымок.

А какими франтами оказываются на вывесках у него парикмахеры!Молодые, с прелестнымиусиками, они всегда держат за ушами гребенку и в изящной позе склоняются над своимиклиентами,любовнолелеяихволосыбольшимисеребристыминожницами.

ВообщевывескиАнаховичаидругихтакихжемастеров-живописцев—единственнаякартиннаягалерея,доступнаяжителямнашегогорода.Иещенедавно,когдадругойживописец,конкурентАнаховича, Бендель, изготовил для «Северной гостиницы» вывеску, на которой четыреджентльмена с тончайшими талиями играют на изумрудном бильярде, жители сбегалисьотовсюду поглядеть на это новое произведение искусства, и никого не смущало, что вседжентльмены были как две капли воды похожи один на другого и что руки, державшие кий,былиунихвывороченывлоктях,какнадыбе.

Поэтому нет ничего удивительного, что, выслушав предложение Циндилиндера, я пришел вбурныйвосторг:ябылуверен,что,стоитАнаховичуувидетьменя,ондастмневсесвоикистиикраскииясейчасженачнумалеватьтакихжевеликолепныхтуроквмалиновыхфескахитакихжеблизнецов-джентльменов,цепенеющихнадизумруднымбильярдом.

Но Анахович (маленький человечек с кислыми, равнодушными глазками) смотрит на меняапатичноиговориттакимголосом,словноничегохорошегонеждетотменя:

—Воттамвуглустоитшпатель.Ичтобзавтрасутравыужебылинакрыше…

Иназываетадрес:Садовая,восемь.

Чтозашпатель?Какаякрыша?

Оказалось, шпателем называется длинная палка с острым скребком на конце. Перед тем какокрасить крышу, с нее чисто-начисто соскребаются шпателем и ржавчина, и прошлогодняякраска.

—Акисти?

—Акисти,молодойчеловек,черезгод,черездва…

Сэтойминутыяделаюсьшпательщиком.

Шпательщик— это вовсе не то, что шпаклевщик. Он исполняет самую простую работу, длякоторой не требуется особых умений. Взберешься с самого утра по дробинке [Дробина —приставная лесенка] на заржавленную, закопченную, заскорузлую крышу, на которой кое-гдесохраняютсяпобуревшиеостровкистаройкраски,снимешькуртку,рубаху,ботинки,обмотаешьноги тряпьем и начнешь при помощи шпателя превращать всю эту запачканную, безобразнокорявуюплощадьвчистую,безединойпылинки,послечегосюдамогутприйтималяры,хорошозашпаклеватьэтукрышуисделатьеепунцовой,зеленойилидажеогненно-желтой,такчтодомпомолодеетнадолгоистанетукрашениемвсейулицы.

Шпаклеватьятожеумеюнедурно:затиратьизамазыватьособоюсмесьювсецарапины,щелиивыбоины, чтобы крыша стала ровной, как зеркало,— этому искусству я научился на взморье,когдамнеслучалосьпомогатьрыбакуСиммелидикраситьегочелнокиишаланды.НоАнахович

недоверяетмнеэтойработы,иявполнедоволенсвоимшпателем.

С утра прохладно, веет морской ветерок, работается легко и приятно, но часам к двенадцативесеннееюжноесолнцесильнонакаляетмоюкрышу,иясажусьутрубыотдохнуть.

Почти всегда в это время по дробинке на крышу взбирается сын Анаховича, БорисЛеопольдович, надсмотрщик над всеми работами, на которые его отец взял подряд.Он оченьпохожна отца: такогожемаленькогороста, апатичныйи вялый.Постояву трубыминутпятьнеизвестно зачем, он достает из принесенной им с собою корзины пучок чесноку или луку,краюхухлебаибутылкукисловатогокваса.ЭтоназываетсяуАнаховича«нахозяйскиххарчах».Рыбакинаучилименя,какнужнопитьизбутылки:неприкасаяськгорлышкуверхнейгубой.

Около получаса я сижу у трубы и блаженствую.Потом принимаюсь за свойшпатель опять, апотомборупринесеннуюссобоюметлуисметаюводнукучувсюдрянь,которуюудаетсямнесоскрестисмоейкрыши.Ирадуюсь,когда этойдряниоказываетсяособенномного: значит, япоработалнедаром!

Да, в моей работе есть немало такого, что по-настоящему нравится мне: из недели в неделюпроводить свои дни под открытым небом, на такой высоте; сверху глядеть на тот мир, гдекопошатся тюнтины, барбосы и прошки; видеть добрый результат своих трудов; знать, что всубботупринесешьдомойзаработанныйрубль,—всеэтовызываетвомнеживейшуюрадость.

Но вначале, на первых порах, когда я, весь измаранный, после работы шагал по тем самымулицам,которыеещетакнедавновиделименягимназистомссеребрянымгербомнафуражке,яиспытывалнепреодолимыйконфуз.Чтобынепоказатьникому,чтоячувствуюсебяотщепенцем,янарочнонапускалнасебягордоепрезрениекнасмешливымвзорам,которыебросалинаменяокружающие.Этобылапустаябравада,потомучтовдушеяиспытывалболь.

Номало-помалуясвыксясосвоимположением.Теперьясовершенноравнодушенктому,чтостоящаянабалконемадамШершеневич,завидевменя,отворачивается,будтонюхаетцветыилигладитболонку,иуженекричитмне,какпрежде:

«Здравствуйте!Чтовытаксогнулись?Вамженесемьдесятлет!»

Впрочем,стоитмневзглянутькак-нибудьненарокомнамаму,когдаонастираетилишьет,именясновойсилойохватываетгорькоечувство:мнестановитсяжалкоиееисебя.Мамапо-прежнемунеговоритмненисловаопостигшейменякатастрофеидажекакбудтодовольна,чтоясразужевзялсязаработу.Ноонатакосунуласьипохудела,чтомнестрашнохочетсяутешитьее.Имнеприходитвголовуодинвосхитительныйплан,которыйяисообщаюей—тайкомотМаруси—каквеличайшеемоеизобретение.Планоченьпростойиестественный,новыполнитьегонетак-толегко.

—Мамочка,ясделаювсе…вотувидишь!

Маманедоверчивоглядитнаменя,итутпроисходитсобытие,какогояникогданезабуду:вдругонапритягиваетксебемоюголовуикрепкоцелуетменявщеки,вшею,вподбородок,вглаза.

Внашейсемьеэтогообычаянебыло.Сколькояпомнюсебя,маманикогданецеловаланименя,ниМарусю.Снамионабыланеизменнодобра,носурова.Можетбыть,поэтомуеевнезапнаяласкатакпотрясаетменя.Явскакиваюиговорюубежденно:

—Завтраженачну…вотувидишь!

Издалидоносятся тоскливые звуки: заигрална трубеСимоненко.Нотеперьв этих звукахмнеслышитсячто-товеселое:какое-тообещание,какой-топризыв.

Главадевятнадцатая

ЯПРОДОЛЖАЮУЧИТЬСЯ

Снекоторого времени уменя появилось новое и очень важное занятие, которое сделаломоюжизньгораздоинтереснее,чемпрежде.

Взобравшись с утра на крышу, я раньше всего доставал кусокмела и писал на ней крупнымииностраннымибуквами:

Ilook.Mybook.Ilookatmybook.

Айлук.Майбук.Айлукэтмайбук.

[Ягляжу.Моякнига.Ягляжунамоюкнигу(англ.)]

И так далее — строчек тридцать или сорок подряд. А потом долго шагал над этимитарабарскимистрочками,пытаясь затвердитьихнаизусть.Такпередначаломработыизучаляанглийский язык. Специально для этого я купил за четвертак на толкучке «Самоучительанглийскогоязыка»,составленныйпрофессоромМейендорфом,—пухлуюрастрепаннуюкнигу,изкоторой(какпотомоказалось)быловырванооколодесяткастраниц.

Этот Мейендорф был, очевидно, большим чудаком. Потому что он то и дело обращался кчитателямстакиминесуразнымивопросами:

«Любитлидвухлетнийсынсадовникавнучкусвоеймаленькойдочери?»

«Естьлиувасодноглазаятетка,котораяпокупаетупекаряканареекибуйволов?»

Ивсежеяготовбылисписыватькаждуюкрышу,накотороймнеприходилосьработать,ответамина эти дикие вопросы профессора, так как в своем предисловии к книге он уверял самымкатегорическимобразом,чтовсякий,ктоснадлежащимвниманиемотнесетсякегоканарейками теткам, в совершенстве овладеет английскою речью и будет изъясняться на языкеДжорджаБайрона,какуроженецЛиверпуляилиДувра.

Я всем сердцем поверил ему и по его указке ежедневно писал нажелезных страницах такуюнесусветнуючушь:

«Видитлиэтотслепойнезнакомецсинеедеревоглухонемогопевца,накоторомсидит,улыбаясь,голубаякорова?»

И,хотябылоневозможнопонять, сидитлиэтастраннаякорованаветкахэтогосинегодереваили она взгромоздилась на слабые плечи певца, все же при помощи такого сумбура в моесознаниепрочновнедрилисьсамыепервоосновыанглийскойграмматики.

Словноовысшемблаженстве,мечталяотомсладостномвремени,когдаиШекспир,иВальтерСкотт, и мой обожаемый Диккенс будут мне доступны, как, скажем, Толстой или Гоголь.Никогда не забуду того сумасшедшего счастья, когда, раздобыв у Людвига Мейера (он жеСпиноза) книжку гениального американскогописателяЭдгараПо, янашел тамстихотворение«АннабельЛи»иобнаружил,чтопонимаювнемчутьнекаждоеслово.Ясразужерешил,чтоАннабель Ли— это Рита Вадзинская, и громко декламировал его во время работы, даже не

подозревая о том, что если бы мою декламацию чудом услышал какой-нибудь настоящийбританец, он ни за что не догадался бы, что слышит английскую речь. Ибо профессорМейендорф не научил меня (да и не мог научить), как произносятся английские слова, и яковеркалихнаивнейшимобразом.

Занималсяявтупорунетолькоанглийским.

Раздобыв на толкучке кое-какие учебники и программу шестого класса, я стал по вечерамзаниматьсяалгеброй,латынью,историей,и,странноедело,оказалось,чтогимназическийкурсудивительнолегкий,когдаизучаешьегобезучителейинаставников,невстенахгимназии,ав«Вигваме».

НередкоприходилкомнеТимоша,имызанималисьвдвоем.

Моизанятияобрадовалимаму,каквеликийсюрприз.Целыймесяц(послетогокакисключилименяизгимназии)онабылауверена,чтосмоимобразованиемпоконченоичтовлучшемслучаемнесужденосделатьсяжалкимприказчикомвкакой-нибудьжалкойлавчонке.Ивотонамало-помалу увидела, что заветнейшая мечта ее жизни, мечта, которую она считала разрушенной,осуществляется,несмотряниначто.

Словнокдивноймузыке,прислушиваласьонакнашимзанятиямсТимошей.Количествосинихбаклажан, вареников с вишнями, дынь и «монастырских» арбузов, которыми она угощалаТимошу, не поддается никакому подсчету. Снова она стала вполголоса петь свои чудесныепесни,склоняясьнадлоханьюилиполиваяцветы,сновасталасмеятьсядослезнад«Мертвымидушами» и «Паном Халявским». Видя, что на сердце у нее посветлело, я еще пуще старалсявникатьв«Физику»Краевичаи«Латинскуюграмматику»Кюнера.

ДажеСимоненкосталотноситьсякомнеблагосклоннее.

Как-товвоскресеньеяувидел,чтоонкраситоградусвоегопалисадникавмалиновыйцвет.Ясбегалдомойзакистямиипомогемув этойвеселойработе.Оченьскоровесьего заборсталмалиновый. В порыве благодарности добродушный усач стал совать мне в руку серебряныйрубль. Я не взял. Тогда он окончательно растрогался и спросил у меня, не хочется ли мнепоступитьвполицейскийучастокпомощникомписаря.

—Местохорошее,сытное.

Писаря,служившиевполиции,былисплошноежульеи,таккакдралиспросителейзавсякуюмалость, в самом деле не знали нужды: катались на извозчиках, носили шикарные галстуки,курилисигарыипьянствовали.

У него у самого, у Симоненко, была прибыльная и очень легкая служба. Каждое утро оннапяливална себяполицейский засаленныйкительишелнабазарнуюплощадьпроверять,необманывают ли торговцы своих покупателей, не всучивают ли им несвежие овощи и тухлуюрыбу?Правильные ли у торговцев весы?Не нужно ли составить протокол омясникеЛукине,продающемчервивоемясо,илиоквасникеЧумакове,торгующембеспатентнымвином?

Казалосьбы,торговцыдолжныбылибоятьсяегоитрепетатьприегопоявлении.Насамомжеделеониприветствовалиегокаксвоеголучшегодруга.

Стакимсветлымлицомпроходилонмимоихларькови товаров, словнолишь затемиявилсясюда,чтобыпоздравитьихсхорошейпогодой.

С удовольствием накладывали они в большую корзину, которую несла за ним его дюжаяработницаМаня, и рыбу, и сало, и кульки со всевозможной крупой, и маслины, и ветчину, иорехи,исамыеотборныефруктыинетребовалиснееникопейки.

И все это оттого, что по своей «доброте» Симоненко охотно предоставлял им возможностьспускать покупателям всякую заваль и гниль. Никогда не проверял их фальшивых весов и нештрафовалза«антисанитарноесостояние»ихлавок.

Этоделалосьявно,увсехнаглазах.Ивсеже…Какнинапрягаюяпамять,янемогувспомнитьни единого случая, чтобы кто-нибудь назвал Симоненко бесчестным хапугой и взяточником.Напротив, все в один голос говорилионем, чтооннеплохойчеловек, и все (кромеМарусиимамы) относились к нему с уважением, завидовали ему и хвалили его. Если кому из соседокбылинужнынакороткоевремяутюги,илиступка,илисито,иликофейнаямельница,онишликСимоненко,ионникогданеотказывалим.

Любилподаватьмилостынюмонахаминищим.

ЦеловалручкиумадамШершеневич.

Усердномолилсяпопраздникамв«Касперовской»церквисестермилосердия(унасзаугломнаСтаропортофранковскойулице).

И я хорошопомнюту круглуюбольшуюмармеладку, которуюонподарилмне однажды, когдамнебылолетшестьилисемь.Ястоялводвореиревел,меняобиделикакие-томальчишки,аонвышел из своего палисадника, взял меня на руки и сунул мне в рот мармеладку. Она пахлатабакомиселедкой,номгновенноосушиламоислезы.

Полицейские в нашем городе были такие живодеры, драчуны, грубияны, что добродушный«хабарник»СеменСимоненкоказалсясрединихчутьнеправедником.

Главадвадцатая

«АНТИПАТ»

Междутемделамоистановилисьвсехуже.

РаботыуАнаховичастановилосьвсеменьше.Малярныйсезонкончился.

Тот же Анахович устроил меня в артель по расклейке афиш. В артели работали десяткибыстроногих мальчишек, причем каждого посылали в определенный район. Мне досталасьдальняяокраина.Ясталбегатьпопереулкамиулицамсведромклейстераималярноюкистью,изнемогаяподтяжестьюразноцветныхафиш,которыенадлежаловозможноскореерасклеитьнастенах,назаборахинаспециальныхдеревянныхколонках,торчавшихчутьлиненакаждомуглу.

Афишибылитакие:

ПРИЕХАЛЗНАМЕНИТЫЙЗВЕРИНЕЦЗЕВЕКЕ!

УХ,КАКХОРОШОВБАССЕЙНЕИСАКОВИЧА!

КАПИТАНДЕВЕТРИО!!!

ЧЕЛОВЕКСОСТАЛЬНЫМЖЕЛУДКОМ!

ГЛОТАЕТРАЗБИТЫЕБУТЫЛКИИРЮМКИ!!!

АТАКЖЕЛЯГУШЕКИЗМЕЙ!!!

ЧРЕВОВЕЩАТЕЛЬ

ПАНТЕЛЕЙМОНВАНЮХИН

СОСВОИМИГОВОРЯЩИМИКУКЛАМИ.

УТОЧКИН!УТОЧКИН!УТОЧКИН!!!

Эта работа оказалась мне не под силу. Ее сподручнее делать вдвоем— одному и неудобно итяжко.

Через неделю я бросил ее и по рекомендации усача Симоненко стал давать уроки пожиломувоенномуписарю,которомунужнобылоусвоитьпрограммучетвертогоклассагимназии,чтобыполучить повышение по службе. Писарь был робкий, обходительный, скромный, но оказалсябольшим скупердяем: так и не доплатилмне двух с половиной рублей.У него была страннаяфамилия: Головатюк. Попалась мне и другая работа: каждый вечер от семи до одиннадцатичитать одной престарелой полковнице Евдокии Георгиевне длиннющие романы из журналов«Родина»и«Нива»,причемпослепервойжестраницыЕвдокияГеоргиевназасыпалаимирнохрапелавсевремя,покудапродолжалосьмоечтение.Когдажеоноподходилокконцу,старухавстряхиваласьи,делаявид,чтонеспаланисекунды,горячовосхвалялапрочитанное.Иплатиламнесеребряныйполтинник.

ЭтуработуподыскаламнеЛекаКурындиначерезоднуизсвоихшкольныхподруг.По-прежнемуЛека относилась ко мне с материнской заботливостью: раздобыла для меня с полдесяткаучебников,которыебылинужнымне,какхлеб,анапасхуподариламнеанглийскийсловарь.Асколько холодных котлет приносила она мне в библиотеку-читальню, куда я забегал повоскресеньямпослезанятийсТимошейиМуней!

—Опятьпочему-томнедаликотлеты.Ятерпетьнемогукотлет,—говорилаона,морщаносиделаясмешнуюгримасу.—Скушай,пожалуйста,атопридетсявыбросить!

Котлеты были жесткие, сухие, с примесью едкого перца, но я съедал их с большимудовольствием—нужножебыловыручитьбеднуюЛеку,и,крометого,аппетитуменявтупорудошел до обжорства, должно быть потому, что в последние месяцы я рос с необычайнойбыстротой.Гимназическаямоякуртка(изматерии«маренго»)сталакак-тосразутеснаиузка.Ксчастью,вконцелетаямогнаконецсброситьссебяэтукурткуикупитьвмагазинеЛандесманаотличныйшевиотовыйкостюмнаскопленныепятнадцатьрублей.

Язабылсказать,что,ещевтевремена,когдаяработалнакрыше,якак-то,возвращаясьдомой,увиделиздалиРитуВадзинскую.

Сразу меня как кипятком окатил тот восторг, который всякий раз налетал на меня, когда онавозникалапредомноюнаулице,

Какмимолетноевиденье,Какгенийчистойкрасоты.

Теперьонастояласподругойукадкимороженщика.Тоттолькочтоснялсголовыэтутяжелуюкадку, обмотанную белым грязноватым холстом, и стал добывать из ее глубины холодныезолотистые шарики «сливочного». Проходя мимо Риты, я от прилива любви и застенчивости

сгорбилсяещесильнее,чемвсегда.Ивдругслучиласьстрашнаявещь:непрошеляидвухшагов,какРитагромкозасмеяласьисказаламневслед:

—Боже,какойантипат!

Аееподругапроговориланасмешливо:

—Былгимназистом,асталтрубочистом!

Эти слова ошеломили меня. Я не поверил ушам. Я готов был заплакать от горя. И но толькопотому,чтоРитаоскорбиламеня,аипотомуглавнымобразом,чтоонаоказаласьтакаяпошлая,дряннаядевчонка!

«Антипат»! Существует ли на свете более безобразное, более вульгарное слово! И эту-токривлякуяпринялзаАннабельЛи!Ейяпосвятилмою«Гимназиаду»!

Зачемнемогяпреждевидеть?Еенестоилолюбить,Еенестоитненавидеть,Онейнестоитговорить!

Впрочем, не успел я повернуть на свою улицу, как мое горе уже совершенно рассеялось исменилосьнеобузданнойрадостью.

Словнояосвободилсяоткаких-тосетей,опутывавшихменяпорукаминогам.

Особенножеябылрадпотому,чтотеперьнаконец-томнеоткрыласьвозможностьвлюбитьсявмилую Леку Курындину, которая, я уверен, никогда, ни при каких обстоятельствах не моглаввестивсвоюречьтакоемерзкоеслово,как«антипат»!

ВзвукахтрубыусачаСимоненкомневэтотвечерпослышалосьстолькопраздничноговесельяирадости,чтоячутьнезатанцевалнажелезномлисте,прикрывающемнашупомойку.

Главадвадцатьпервая

ВСЕРАЗЛЕТАЕТСЯВПРАХ!

Пожалуйста,недумайте,чтосэтойминутывсевмоейжизнипошлоблагополучноигладко.

Ничутьнебывало.Черезгодуменяпоявилсязлейший,коварнейшийвраг,которыйчутьбылонеразрушилвсемоипланыизамыслы.

Этимврагомбылясам.

Правда, на первых порах я учился усердно: всю премудрость шестого класса одолелнастойчивым трудом. Но через год, когда мне предстояло с таким же упорством овладетьпрограммой семиклассников, на меня вдруг напала непреодолимая лень. Словно дьяволвселился в меня. Я забросил учебники, разошелся с Тимошей и, хотя хорошо сознавал, чтокаждыйденьмоейпраздностиведетменяквернойпогибели,ничегонемогподелатьссобоюивконцеконцовсталотъявленнымлодырем.

Тобыласамаяпостыднаяполосамоейжизни.

Началасьонаоченьневинно—сувлеченияУточкиным.

Уточкинвтовремяещенебылпрославленнымлетчиком,даисамолетовтогдаещенебыло.

Молодой, по-молодому веселый, он тогда лишь начинал свою карьеру как чемпионвелосипедного спорта, и не существовало на свете такого гонщика — ни иностранца, нирусского,которыймогбыхотьразобогнатьегонанашемгородскомциклодроме.

Еслибымневтупорусказали,чтовмировойисториибылигерои,болеедостойныепоклоненияиславы,ясчелбыэтоклеветоюнаУточкина.Целымичасамипросиживалявместесдругимимальчишкамиподпалящимсолнцемверхомна высоком заборе, окружавшемтогдациклодром,чтобывконцеконцовсвоимиглазамиувидеть,какУточкиннакакой-нибудьтридцатойверстевдругпригнетсякрулюивырветсявихремвперед,оставляядалекопозадиодногозадругимвсехсвоихзлополучныхсоперников—иБогомазова,иШапошникова,иЛуиПершерона,иФридрихаБлитца,иЗахараКопейкина,—поднеистовыекрикитолпы,котораярадоваласьегопобеде,каксобственной.

—Уточкин!Уточкин!Уточкин!— кричал я в исступлении вместе с толпой, чуть не падая сзаборавверхтормашками.

Товарищимои—МуняБлохин,Лобода,Бондарчук—тожелюбилиУточкинаитожепосещалициклодром.Но их увлечение никогда не доходило до страсти, яже отдалУточкину всю своюпылкую душу: не пропускал ни одного из его состязаний с румынскими, бельгийскими,итальянскими гонщиками и был беспредельно счастлив, когда однажды увидел его игастрономическом магазине «Братьев В. И. и М. И. Сарафановых», в котором он какобыкновеннейшийсмертныйпокупалсосискиивино.

Заметив мой восторженный взгляд, он взъерошил мне волосы своими рыжими короткимипальцами. Для меня это было великим событием, которым я гордился перед всемимальчишками.Икаконизавидовалимне!

Добробы,уменянебылодругихувлечений!Нонет:стакойжесумасшедшей,бессмысленнойстрастьюясталувлекатьсябумажнымизмеями.

Вновьменязахватиламечта:создатьтакойзамечательныйзмей,которыймогбысхватитьсясозмеемПеченкинаипобедитьеговвоздушномбою.

Дляэтогомною(свеликимитрудностями!)быладобытачудеснаябечевка,котораяназываласьунас«английскийшпагат»,иогромныйлистсветло-синейчертежнойбумаги.ВсеэтисокровищаяснескЛенькеАлигераки,скоторымирешилсоорудитьсверхмощный,боевойгигант.

—Этобудетзмеюга,уй-юй-юй!Мытакиназовемего:«Смертьпеченкинцам!»

Сэтоговременииначинаетсямояизменамаме,Марусе,самомусебе.Каждоеутро,вместотогочтобызасестьзаучебники,яприхожукЛенькевзаброшенныйстарыйсарай.Там,насупивсвойкрохотный лобик, Ленька, маленький, невероятно длинноносый мальчишка с чернымимаслянистыми глазками, сидит на полу среди кучи всякого тряпья, весь поглощенныйизготовлениемзмея.Увидевменя,онвсякийразговорит:

—Хорошо,чтотыпришелподсоблять!

Номояпомощьемусовсемненужна.Янеобходимемулишькакпочтительныйзритель,передкоторымонможеткрасоватьсяиважничать.Мастеритлионбамбуковуюрамудлязмея,меритликамышинкоюзмеиную«путу»,завязываетлиузлынахвосте,онжаждетодобренийипохвал.

Аеслиязабываюегопохвалить,онсампринимаетсявосхищатьсясобою:

«Глазомеруменя—прямоциркуль!»

«Клейстерясварил—хотьжелезоприклеивай!»

Черезтри-четыреднязмейготов—огромныйзмеюга,величиноюстеленка.Охройисурикомямалююнанемпучеглазуюрожу,подкоторойподписываюбольшущимипечатнымибуквами:

«Смертьпеченкинцам!»

Потом мы перематываем восьмерками весь английский шпагат на длинную дубовую чурку,прячем змея за яслямипод воловьимнавесомиждем хорошего ветра, чтобы змейподнялся внебесаитамсхватилсясозмеемПеченкина.

Ноцелуюнеделюстоитштиль.Наконец в воскресенье кполуднюбелье, висящее водворенаверевке,начинаетшевелитьсяидергатьсяивдруг,какпокоманде,вздымаетсявверх.Понебусморя бегут облака. Ветер, ветер,— и с каждой минутой сильней. По улицам носится пыль,засоряяпрохожимглаза.

Девочки,выходязаворота,визжатиприжимаютсвоиюбкикколенкам.Пора!Явзбираюсьсозмеем на крышу и держу его двумя руками за края. Ленька внизу подо мною долго стоитнеподвижноивдругкричитмнеотчаяннымголосом:«Хоп!»—бросаетназемлюпузатыймотоки,пропускаяниткучерезлевыйкулак,бежитчтоестьдухуподлинномудворукворотам.

Змей,хлестнувменяхвостомполицу,медленновзлетаетнаддомами,атамегоподхватываютвеселыевихриидружнонесутввысоту.

Япрыгаюссараяводвори,возбужденный,счастливый,перехватываюуЛенькиконецбечевы:

—Уй-юй-юй,кактянет!

Кажется,чтоизмейтакжесчастлив,какмы:веселопомахиваядлиннымхвостом,оннеегозит,несуетится,неерзаетпонебу,ногордоиспокойнопаритввышине.

Я выпускаю еще двадцать или тридцать аршин бечевы, он легко взмывает еще выше, весьпозолоченныйсолнцем,итеперьужевсякомувидно—издалекихиблизкихкварталов,—какойонсилачикрасавец!

Отовсюдусбежалисьмальчишки,икаждыйпросит,чтобыему«насекундочку»далиподержатьбечеву.Мнеоченьхочетсяпорадоватьих,ноЛенькарявкаетнанихстрашнымголосом,ионивиспугеумолкают.

АчтожеПеченкин?Конечно,онпонял,чтотягатьсяснашимгигантомемунеподсилу,и,нежелаяпозоритьсебя,держитсвойзмейназемле,где-нибудьвтемномподвале.Воображаю,каконзлитсяибеситсявместесосвоимипеченкинцамиикаквсеонизавидуютнам!

Такпроходитчас.Мыблаженствуем.Ивдругиз-заневысокихконюшенсоседнегодомакак-торобкоидажезастенчивовыплываетвнебопеченкинскийзмей!Какимонкажетсянеказистымималеньким! На что он годится, этот жалкий малыш? Ведь бечева у нас в тысячу раз крепчепеченкинской,ипустьонтолькопопробуетзавязатьснамибой—тутемуибудеткапут!

Мы заранее торжествуем победу и громко кричим «ура», когда плюгавый печенкинский змейпытаетсяприблизитьсякнашему.

Но тут происходит невероятная вещь: наш гордый, могучий, спокойный гигант начинаетсуетиться, метаться и, вдруг прочертив в небе огромный зигзаг, падает с высоты какподстреленный куда-то на далекие улицы, на далекие деревья или крыши, и в руках у насостаетсяненужная,слабаянить.

Ленькадиковзвизгиваетивотчаяниисадитсяназемлю.

—Негодяй!—кричуяему,задыхаясьотярости.—Этоты,этоты,этотывиноват!

Инабрасываюсьнанегоскулаками.

Мыбарахтаемсявпылиигрязи.Онизвивается,кусаетмнеруки,вонзаетсяногтямивмоеухоидико ревет, а из-за невысокой стены слышно, как на соседнем дворе гогочут от восторгапеченкинцы.

ВэтойкатастрофеиправдавиноватодинЛенька.

Самонадеянный, самодовольныйбахвал, онуверилменя, что тот хвост, которыйон смастерилдлязмеюги,—чудесный,замечательныйхвост,таккакон,Ленька,собственноручноизготовилегоизпестрыхлоскутковитесемок,крепко-накрепкосвязавихмеждусобоюузлами.Узлы-тобыли крепкие, да лоскутки и тесемки— гнилые.Попадалось среди них имочало, совсем ужнепригодноедлятакогобольшогозмеюги.

Об этом я сказал ему раньше, но он только сплюнул презрительно. Вообще он был такоговысокого мнения о себе, о своем мастерстве, что мало-помалу и я уверовал в егонепогрешимость.Всегдакак-товеришьсамоувереннымлюдям,—покрайнеймере,сомноюэтобываловсегда.

Но злодейПеченкин был умнее.Поняв, что нитку нашего змеюги ему никогда не порвать, онзашел, так сказать, с тыла и одним сильным рывком без особого труда отодрал у воздушногощеголя его пышный, но хилый хвост. А змей без хвоста — словно камень: ни на миг неудержитсявнебе.

Чтобы спасти хотя бы часть бечевы, нам нужно было, чуть только произошла катастрофа,собрать во дворе уцелевшую нить и тотчас же сломя голову бежать из ворот в те переулки иулицы, близ которых свалился змей. Вместо этого мы с Ленькой в припадке бессмысленнойзлобы долго тузили друг друга, барахтаясь на грязной земле, к великому удовольствиюбыстроногих печенкинцев, которые, ни минуты не мешкая, побежали гурьбой в те места, гдепротянуласьдрагоценнаянить,имигомрасхваталиеепоклочкам.

Весьвсиняках,сподбитымглазом,визодраннойкуртке,взъерошенный,несчастныйижалкий,приплелсяяв тотвечердомой.Идочегомнебылостыдносадитьсявместе смамой за стол,естьеекашу,еебрынзу,ееборщ,еехлеб!СкакимнегодованиемсмотреланаменявтотвечерМаруся,икакуюяпровелужаснуюбессоннуюночь!Поночамясособеннойясностьювиделвсепостыдное безрассудство своего поведения, тысячу раз называл себя дармоедом и трутнем,злостным растратчиком своих лучших годов, тысячу раз давал себе слово исправиться,воротитьсяктрудуикучению,нонаступалоутро,именясноватянулонаулицу,либовгаванькпароходам и парусникам, либо на велосипедные гонки, либо на пожар, либо на бой петухов,либопростогонятьголубейусачаСимоненко,лишьбынеприкасатьсякучебникам,которыхяизбегалкакогня.

Мамазавсеэтовремяниразунебросиланаменясердитоговзгляда,ностоиломнепоявитьсявдверях,каквекиибровиунееначиналидрожать,арумяныегубысжимались.

Однажды, проходя по Ново-Рыбной, я увидел попа Мелетия. Он казался таким добрым икрасивымитакласковоотвечалнапоклоныпрохожих!Нояшарахнулсяотнего,какотбуйвола.Янемогдопустить,чтобыон,погубившийменя,могзлорадствовать,увидев,какимясделалсяодичалымижалким.

Разгильдяйствомоепродолжалосьмесяцатри,дажебольше,изаэтовремяяразнавсегдавсемсвоим сердцем почувствовал, какая смертельная скука с утра до ночи искать развлечений; яувидел,чтобытьшалопаем—этомучительныйтруд,чтобездельенетолькопозор,ноиболь.

Впрочем, этой боли я никому не показывал, а, напротив, щеголял перед всеми своейбесшабашнойразнузданностью.Мнеисейчасгорьковспомнить, скакимужасомвзглянуланаменяЛекаКурындина,когдавответнавсеееупрекиижалобыя,неожиданнодлясебясамого,произнес хулиганскую брань, которой устыдился в тот же миг. Жильцы в нашем доме сталисторонитьсяменя,астряпухабиндюжниковМотя,встречаяменя,приговаривала:

—Откакхудодитюбезбатька!Былбыутебявдомепапаша,невышлабыизтебяшантрапа.

ВиюлеяокончательноотбилсяотдомаиневиделниМаруси,нимамы.Маменистогониссегоянаговориломерзительныхгрубостей,окоторыхмнеитеперьоченьсовестновспомнить,ивпорывекакой-тобессмысленнойзлобызаявил,чтоухожунавсегда.Нечесанный,безфуражки,в рыжих и рваных ботинках, очень худой и голодный, я стал слоняться без всякого дела пораскаленномугороду.

Единственной моей компанией стали печенкинцы. По целым часам я ловил с ними рыбу,охотился за тарантулами, играл до одурения в орлянку и, если выигрывал две-три копейки,покупалсебехлебаиквасу.

Еще хорошо, что на Большой Арнаутской в глубоком подвале жила со своим мужем рябаяМаланка — та самая, что помогала моей маме возиться с бельем. Когда меня слишком ужмутилоотголода,яспускалсякМаланкепокрутым,осклизлымикособокимступенькам,ионакормиламенятопомидорами,томамалыгой,торыбой.Позжеяузналотнее,чтовсюэтуеду—имоилюбимыевареникисвишнями—ейтайкомдаваладляменямоямама.

Спатьяуходилнаберегморя.ТамвбольшойшаландестарогорыбакаСиммелидиможнобылоотлично устроиться на ночь. Но вскоре о шаланде проведали и другие мальчишки, такие жебездомные,какя.Онизабиралисьтудаещесвечераи,едватолькояпоявлялся,швыряливменякамнямиикомьямиглины.(Ихбылотрое,ионибылистаршеменя.)Приходилосьложитьсянаголыйпесок,которыйкутрустановилсяневыносимохолодным.

Не знаю,чтосталобысомной, еслибыэтапраздная,нелепаяи горькаяжизнь затянуласьдозимнихморозов.Должнобыть,ясталбыбродягойиумербыгде-нибудьподснегомвстепи.

Главадвадцатьвторая

ЖИЗНЬНАЧИНАЕТСЯСНОВА

Спасла меня, как это ни странно, инфлуэнца, — тяжелая болезнь, которая теперь чащеназывается:грипп.

Эпидемияинфлуэнцывтовремянагрянулананашгородвпервые.Тогдаэтуболезньнеумелилечить,имногиеотнееумирали.

Заболел инфлуэнцей и бедный Тимоша. Он долго провалялся в постели и сильно отстал откласса.

Попечитель учебного округа фон Люстих в виде особой милости разрешил ему держатьэкзаменыосенью.

Ничего этого я не знал, так как уже несколько месяцев не встречался ни с одним из своихшкольных товарищей. Но вот Тимошина сестра, «разноцветная» Лиза, увидела меня как-то вгаванинаНовоммолу,гдеявместесоднимизпеченкинцевловилсебенаужинбычков.

Онавихремналетеланаменяипотребовала,чтобыясиюжеминутуотправилсявместеснеюкТимоше,потомучтоонболен,скучаетидавноужехочетповидатьсясомной.

Ясказалейснаиграннойгрубостью,чтознатьнехочуникакогоТимошу.Ивсеженаследующийдень рано утром меня так потянуло к нему, что, кое-как почистив свою обувь и пригладивнепослушныекосмы,япоплелсяпознакомойдорогекпричудливомудому-кораблю.

Вот и море, спокойное, бледно-сиреневое, словно оно полиняло на солнце. Вот и несносныечайки,которыенадоедливокружатсянадним.Вотиузкаякорабельнаялестница,вотибалкон,анабалконеподтентом—Тимоша,похудевшийислабый:щекисталисерые,аушиторчат,какеще никогда не торчали. Он сидит среди книг и тетрадей, и тут же аптечные склянки слиловымиижелтымирецептами.

Увидевменя,ондотоговзволновался,чтонеможетвыговоритьниединогослова.

Ясижунахохлившисьитожемолчу.

Наконецонзаговаривает—почему-тоочайках:какиеонипротивные,жадные.

Заикается он еще сильнее, чем прежде, и я вижу, что ему очень стыдно и своей слабости, исвоего заикания. Это доставляет мне радость: я ведь думал, что он будет смотреть на менясвысока, с той оскорбительнойжалостью, с которой смотрят на меня все окружающие, а он,оказывается,дажезавидуетмнеисамнуждаетсявтом,чтобыегопожалели.

Едватолькоячувствуюэто,мнеивсамомделостановитсяжалкоего,и,когдаонпоказываетмнезадачупоалгебре,которуюемунеудаетсярешить,я,чтобыщегольнутьпередним,напрягаювсесилыума,и,кнемаломусвоемуизумлению,безошибочнорешаюее.Онпоказываетвторуюзадачу,каверзнуюзадачуодвухпоездах.Мыдолгобьемсянаднеювдвоем,ивконцеконцовяпобедоноснорешаюее.

Потоммы сделали перевод из «Энеиды»Вергилия, и как-то само собою вышло, что, уйдя отТимоши,янепошелникпеченкинцам,нинациклодром,нинапохороныгенералаПодушкина,а тихонько взобрался на чердак и вытащил из-под сена учебники, провалявшиеся так долго в«Вигваме».

Самой нежной и радостной была моя встреча с «Английским самоучителем» профессораМейендорфа. Я готов был расцеловать эту книгу и почувствовал себя безмерно счастливым,когда вновь на ее страницах предо мной замелькали немые певцы да одноглазые тетки,покупающие в пекарнях канареек и буйволов. Я по сей день благодарен этому чудаку

Мейендорфу:еслибынеегосумасбродныйучебник,яникогданемогбычитатьвподлинникахниШекспира,ниВильямаБлэйка,ниКольриджа,ниШелли,нидругихвеличайшиханглийскихпоэтов,которыхполюбилнавсюжизнь.

Наследующееутроя,последолгихколебаний,смучительнымчувствомстыда,вошелнаконец—виноватыйиробкий—вприхожуюнашейквартиры,откудатакпозорнобежал.Мамастоялаигладила.Ябылпочему-тоуверен,чтоонавстретитменяградомупрековичтомнепридетсяплакать перед нею и каяться. Но она взглянула на меня со своей обычной спокойнойприветливостью, словно я и не уходил никуда, и сказала самым обыкновенным, но чутьдрогнувшимголосом:

—Борщ—вдуховке,абублики—настолеподсалфеткой.

Зато Маруся, сидевшая тут же за книгой, смерила меня уничтожающим взглядом и, видимо,хотеласказатьчто-тооченьязвительное.Носдержаласьисказалабеззлобно:

—Янатвоемместепошлабипостриглась.

Исновауткнуласьвкнигу.

С этогодня я опятьпринялся за работу.Каждоеутро, сунув запазуху заготовленный с вечерабольшущий бутерброд с колбасой или салом (который я съедал на ходу), я спускался познакомомуоткосукТимоше—одолевать вместе снимфизику, латынь, древнегреческий.ТаккакмысТимошейещераньшезамечательноспелисьвсовместныхтрудахнадучебниками,делоу нас быстро наладилось, и через какой-нибудь месяц у меня возродилась надежда, что янепременносдержусвоюклятву,даннуюмамевтулуннуюночь.И,когдаявозвращалсяксебеначердак,чувствовал,чтоникакиесоблазныуженесобьютменяспрямогопути.

Бесовскоенаваждениекончилось,итеперьужникогдавжизниянеподдамсяему.

Главадвадцатьтретья

УДИВИТЕЛЬНЫЙСЛУЧАЙ

Втепечальныемесяцы,когда,отбившисьотдома,ясталвестибессмысленнуюуличнуюжизньбездельника, я почти ничего не читал. Теперь я с жадностью набросился на чтение и сталглотатьвнеобъятномколичествекнигиикнижки,какиетолькомнеудавалосьдобыть.Прочиталвсего Диккенса, Смайльса, Спенсера, Бокля. Прочитал Лескова и Тургенева. ОсобенновзбудоражилименясочиненияПисарева,которыедалмнеИванМитрофаныч.

—Только,чур,никомунепоказывай.

Прочтяэтисочинениясребячьимвосторгом,ясразупочувствовалсебя«критическимыслящейличностью»инистогониссегозаявилоторопелойМарусе,чтоотнынеясчитаюзловреднымиитанцы,имузыку,идругиеискусства,потомучтоони,сказаля,«тормозятчеловечествонаегомноготруднойдорогекпрогрессу».

Марусяназваламеняжалкимвандалом,нопоеетонуяпочувствовал,чтоонавтайнелюбуетсямною,таккак,всущности,ейоченьприятно,чтоеебратнаучилсясвободноорудоватьтакимисловами, как многотрудная дорога, прогресс, человечество, и хорошо понимает, что такоевандал.

Впрочем, в своем вандализме я оказался не слишком-то тверд. Не прошло и месяца, как под

музыкускрипок,фаготовифлейтялихоотплясывалкадрилииполькинасвадьбеЦиндилиндераиЦили,бессовестнозабываяотом,чтомоябессмысленнаяпляска«тормозитчеловечествонаегомноготруднойдорогекпрогрессу».

АТимошанастолькопоправился,чтокконцусентября,послетогокаконсдалвсеэкзамены,онсталвыходитьсомнойвморенатаможеннойшлюпке«Тайфун».Грестионнемог,всеещебылслаб, как старик: мешковато сидел на корме и командовал. А гребцами были мы, я и«разноцветная»Лиза.

Однаждымы взяли с собоюЛекуКурындину, которая почему-то смертельно боялась морскихпутешествий.

Не думаю, чтобы эта прогулка доставила ей удовольствие: вежливый и деликатный Тимошастановилсявморенепростительногруб.

КогдаКурындинасказалапролодочнуюскамейку—скамейка,онпритворился,чтонепонимаетее.Скамейкунадобылоназыватьпо-морскому:банка.

А когда я осмелился через две-триминуты назвать его суденышко лодкой, он с негодованиемсказал:

—Лодокнеб-б-бываетнасвете.ЭтодляК-курындиной—лодка.Адляморяковэтошлюпка.Илибаркас.Илишаланда.Илибот.Илиялик.Аслово«лодка»этоК-курындинавыдумала.

ЧерезнескольковременионскомандовалЛеке,чтобыонаподалаемувымпел,аонанезнала,чтовымпелэтомаленькийбелыйфлажок,иподалаемуковшик,лежавшийнадне.Онпосмотрелнанеестакимотвращением,чтооназаплакала,инампришлосьпришвартоватьсякдеревяннымступенькам какого-то мола. Когда она вместе с Лизой оставила нас, он долго бубнил обестолковыхдевчонках,которыенабьютсявшаланду,каккурывкурятник,идавайвизжать:

Нелюдимонашеморе!—

асаминезнают,гденос,гдекорма.

Но чуть только кончилось плаванье и мы вступили на таможенную пристань, он сновапревратилсявТимошу,добродушного,застенчивого,скромногомалого.

СЛекоймывскоресдружилисьопять.Косенионадосталамнечудесныйурок:ядолженбылзаниматься латынью с двумя шустрыми и неглупыми мальчиками. Их отец был молдаванин,капельдинер городского театра по фамилии Вартан, солидный, представительный мужчина, сбритымактерскимлицом.Малотогочтоонплатилмнеогромныеденьги—двенадцатьрублейежемесячно,онпускалменябесплатнонагалеркутеатра,гдеявпервыеслышал(висполненииФигнеров, знаменитых певцов) и «Кармен», и «Пиковую даму», и «Гугенотов», и «ЕвгенияОнегина».

Ктомувремениделамоисильнопоправились:приехалдядяФома,всетакойжечернобровыйкрасавец,иподарилмнесвоюдеревенскуюсвитку,—правда,неновую,дажезаплатанную,ноэто-тоипридавало ейособуюпрелесть.Яраздобылна толкучкемохнатуюоблезлуюшапкуичувствовалсебявэтойодеждеотлично.

Наступилавесна,пришлолето.Жизньнашамало-помалуналадилась.

Ивдругслучилосьстрашноесобытие,котороеналетелонаменя,какгроза.Дажесейчас,через

стольколетмнебольновоскрешатьеговпамяти.

Началось с того, что мадамШершеневич, гулявшая со своими болонками мимо нашего дома,вдругкрикнуламнеиздали:

—Здравствуйте!

Яудивился,таккаконадавноужепересталаздороватьсясомною.

—Здравствуйте,здравствуйте!—повторилаона,сияячернымивеселымиглазками.—Аваш-тоЦиндилиндер…иликакего?..ШтокилиШтосе?..Воттакартист!Выподумайте!..Ноявсегдаговорила…всегда…

—ЮзяШток?Циндилиндер?Чтоснимтакое?—спросиля.

—Ужбудтоне знаете!— засмеялась она.—Этоже вашпервыйдружок…Вы-толучшевсехдолжнызнать!

И,продолжаясмеяться,ушла.

Явстревожился.Чемуонарада?Чтоснимслучилось,сЦиндилиндером?Давнояневиделего.

ОнживетнаБольшойАрнаутскойвтомжедоме,гдетеперьпоселиласьМаланка.Япобежалкнемускаким-тонехорошимпредчувствием.Воти егодвор—оченьдлинныйиузкий, сверхудонизунабитыйжильцами.Такихдворовнемаловнашемгороде.Всеихжильцыкопошатсяневкомнатах,атутжеводворе,усвоихкеросинок,корытикастрюль:тутонижарятскумбриюнаподсолнечноммасле, тутже, не отходя от порога, выливают грязные помои; тутже ссорятся,ругаются,мирятся—инепрерывновесьденьсутрадовечеракричатнабесчисленныхсвоихмалышей,которыетожекричат,словнодикие.

Когда, бывало,ни войдешьв этотдвор, кажется, что тампроизошлакатастрофа—обрушилсядом, или кого-нибудь режут,— между тем это обыкновеннейший двор, до краев заселенныйюжанами,которыепростонеспособнымолчать.

Замолкает этот двор лишь тогда, когда июньское или июльское солнце слишком уж сильнонакаляет его. В эти часы все население двора, спасаясь от беспощадных лучей, прячется заплотными ставнями в своих душных и тесных каморках и мирно дремлет под жужжаниебесчисленныхмух.

Но едва только появляется во дворе первая предвечерняя тень, все окна распахиваются, людиснова выбегают во двор, и начинается все та же крикливая жизнь, которая затихает лишьпозднеюночьюподвеликолепнымиюжнымизвездами.

Потакомудворуидешькаксквозьстрой.Десяткилюбопытных,пронзительныхглазвстречаютипровожают тебя, и, покуда дойдешь до конца, к тебе уже приклеено какое-нибудь едкоепрозвище,определяющеевсютвоюсуть.

Я подхожу к одной женщине, которая, деловито наклонясь над полулежащей черноволосойсоседкой,ищетунеевголовенасекомых:

—ГдездесьживетЮзяШток?..Циндилиндер?..

Чуть только я произношу это имя, черноволосая вскакивает и подзывает какого-то лысого врванойжилетке.

— Он спрашивает Штока-Циндилиндера! — кричит она ему таким звонким и радостнымголосом,словносообщаетемусмешнойанекдот.

Лысыйсмотритнаменясизумлениеми,повернувшиськстарухевпунцовомкапоте,показываетейнаменя:

—ОнспрашиваетШтока-Циндилиндера!

Иобасмеются.Ивместеснимисмеетсявесьдвор.

Главадвадцатьчетвертая

ГДЕПРАВДА?

А с разных концов двора сбегаются люди— молодые и старые— и целая орава детей. Онирассматриваютменя с любопытством.Наконец один из них, красноносый, с аршином в руке,очевидно,портной,говоритмнеспреувеличеннойвежливостью:

—Вы ищете Циндилиндера-Штока? Если вам так интересно иметь его адрес, пожалуйста, ямогу вам сказать. — И он подмигивает кому-то в толпе. — Возьмите карандаш, запишите:Куликовополе,городскаятюрьма,номеркамеры…тамвыузнаете.

Новыйвзрывобщегодружногосмеха.Очевидно,красноносыйсчитаетсяздесьостряком.

Циндилиндервтюрьме?Чтозачушь!Япротискиваюсьсквозьобступившуюменягустуютолпуи спускаюсь к Маланке в подвал. Она рассказывает мне странные, невероятные вещи: моймилыйЦиндилиндер, которогоимамаи я—да и все в нашемдоме, дажеполицейский усачСимоненко,—считалитакимчестным,такимблагородным,которомувсемыповерили,чтоондавно уже отошел от своей уголовной «профессии», — оказался дерзким и бесстыдныммошенником: на прошлой неделе во вторник забрался ночью в пустую квартиру мадамЧикуановойидочистаограбилее.Вынесоттудавсесамоеценное:шкатулкусдорогимивещами,серебряныеложки,золотыечасыидажезонтикеемаленькойвнучки,детскийзонтик,которыйейпривезлиизЯпонии…

—Брехня,—говорюя.—Никогданеповерю,чтоЦиндилиндер…чтоЮзя…

Но тут поднимается с кровати лохматыйСавелий,Маланкинмуж.Этомрачный, косолапыйисонный неряха, заросший бородой чуть не до самых бровей. Про него говорили, что вот уженесколько лет он никогда не снимает нишапки, ни огромных своих сапожищ.До сих пор немогуяпонять,почемуМаланка,молодая,хорошенькаяинеглупаядевушка,смягкимголосом,стихойулыбкой,моглавыйтизатакоечудовище.

Подвал,вкоторомютятсяониобасМаланкой,тольконазываетсяподвалом,анасамомделеэтопогреб, очень глубокий, без окон. Круглые сутки горит в нем керосиновая вонючая тусклаялампочкаи стоит такая ужасная сырость, что хлеб, принесенныйиз лавки, уже через два-тричасастановитсятяжелымимокрым,словноегодолгодержаливводе.

—Брехня?!—говоритСавелийинадвигаетсянаменяугрожающе.—Так,значит,я,по-твоему,брехун.

Оказывается, он был понятым, когда полиция делала у Циндилиндера обыск (понятой— этоофициальныйсвидетель),ивиделсвоимиглазами,какуЦиндилиндераподдоскамиполанашлиишкатулкумадамЧикуановой,иееножницы,иеегребешок,иееносовыеплатки,ияпонский

зонтик еемаленькойвнучки.Конечно,Циндилиндерклялсяибожился, чтоне знает, откудаунегоэтивещи,номадамЧикуанова,чутьтолькоувиделаих,закричала,чтовсеэтивещиее,чтоониукраденыунееизквартирывовторник,когдаонаездилаксынунадачу.АЦиндилиндервовторник…

Дальшеянеслушал.Таквотоночто!Значит,всеэтигодыЦиндилиндерловкообманывалнас,разыгрывал из себя простака, а на самом деле остался такимжемазуриком, какиммоямамазастигла его года четыре назад на подоконнике соседнего дома, когда он швырнул в неецветочнымгоршкомзато,чтоонапомешалаемуворовать.Амыверилиему,каклучшемудругу,верили,чтоподнашимблаготворнымвлияниемонсовсем,совсемпеременился.ИЦиля—онатоже поверила. БеднаяЦиля.Ведь она не позволяла ему взять без спросу чужую булавку иликоробочку спичек. Как мучится она теперь, когда вдруг обнаружилось, что она связала своюжизньсграбителем!Ночто,еслииона…нет…этоникакневозможно!

Вортууменяпересохло.Ногидотогоослабели,чтоядолженбылопуститьсянастул.

МеждутемСавелийпродолжал:

— И Цильку забрали… Как же!.. Известно: жена. Там из нее вышибут золотые часы, будьпокоен…Тамподстригутеемерзенные[Мерзенный(укр.)—гнусный]когти.

Оказывается, Циля, когда ее во время обыска спрашивали, куда она девала украденныеЦиндилиндеромзолотыечасы,пришлавтакуюбезумнуюярость,чтосталацарапаться,визжатьикусаться.

—УкусилаКарабаша—надзирателя…Аунегознаешькакиекулаки—ого-го!

Непомню,каквыбралсяяизэтогомрачногопогреба,какпопрощалсясМаланкой,какдобрелдонашейНоворыбной.

СкореекСимоненко!Онзнает…Ведьоноколоточный…Оннеможетнезнать.

Ксчастью,онтут,усебя,впалисаднике.Сидитподшелковицей,благодушный,седой,вбелойвышитойукраинскойрубахеи,ленивоотгоняяназойливыхос,пробуетвишневуюналивку.Лицоунегоспокойное,круглое,доброе.Тутженастоле,передним,егомедныйкорнетапистон,накоторомонзудиткаждыйвечер.

—Чтоэтотытакзапыхался?

—Уменяквамдело…оченьважное.

—Дело?Садисьирассказывай.Ужненадумаллиидтивписаря?

—Нет!Уменяквамдругое…

—Погоди!—говоритон.И,неповернувголовы,громкокричитвраскрытоеокносвоейкухни:—Стакан!

Марьяприноситстаканисостукомставитегопередомною.Номнедажепротивноподуматьоприторнойвишневойналивке.

—Пей!Холодная!Или,можетбыть,пива?..

Но я отодвигаю стакан. И тут только вижу, как сильно дрожат мои руки, будто я пронес на

плечахтрехпудовыймешок.

—Циндилиндер…—говорюя,запинаясь.—Вызнаетеего…ЮзяШток…

ГлазауСимоненкостановятсякруглыми.

—Ворюга!Шарлатан!—кричитон.—Нехочетжитьчестнымтрудом.Польстилсяначужоедобро!

Ясмотрюнанегосудивлением.«Недиколи,—думаюя,—чтоэтотвзяточник,укоторогововсем его доме нет ни одного куска сахару, ни одной крошки хлеба, заработанных честнымтрудом,стакойискреннейненавистьюкричито«ворюге»,«польстившемсяначужоедобро».

Симоненкомеждутемуспокаиваетсяиговоритсвоиммягким,доброжелательнымголосом:

—Подружбесоветую:несуйсятывэтогрязноедело.Говорютебелюбя,отдуши.Потомучто…как бы и тебя не притянули к нему… Все знают, что вы с этим… как его? Циндилиндеромдрузья-приятели.Притянут,невывернешься.Темболеечтотынезаконный…Нетпапаши,чтобызатебязаступиться…

Я, не прощаясь, выбегаю на улицу и сейчас же слышу у себя за спиной тошнотворные звукитрубы.

Нужноспешитьнаурок,яитакопоздал.БегупоБазарной,оттуданаПушкинскую.

—Неужели,—говорюясебеподороге,—ониоба,иЦиндилиндериЦиля,такиегениальныеактеры,чтомоглистольколетпритворяться,разыгрыватьизсебяблагородныхлюдей?СталабыЦилязатакиегрошиработатьсутрадоночинафабрике«ГлузманиРомм»,еслибыеемужбылграбитель,всегдаимеющийвозможностьраздобытьдлянееиплатья,изолотыечасы?

Когдаяпришелнаурокирассказалобовсем,чтослучилось,Вартану,онбезвсякихколебанийсказал:

—Эточастобывает.Ещебы!Удалосьжетакомукровопийце,какЯго,—помнитев«Отелло»уШекспира?—притворятьсязащитникомправдыичести.

Похожий на актера капельдинер Вартан всегда говорил как на сцене. Он служил при театресмолоду и на своем веку перевидал такое великое множество пьес, что ему было нетрудноприпомнить, сколько там выведено лукавых злодеев, скрывающихся под масками честнейшихлюдей.

ДаимневдругнистогониссегоприпомнилсяматерыйразбойникДжонСильвериз«Островасокровищ» Стивенсона, злой и коварный пират, искусно притворявшийся перед своимихозяевами,чтоонслужитимверойиправдой.

Главадвадцатьпятая

СУД

Воротилсяядомойтолькокужину.МамаужезналаотМаланки,чтоЦиндилиндериегоженаарестованы.

— Подумать только, какие они хитрецы! — сказал я, присаживаясь на кухне к столу. —Притворялисьтакимисвятошами,амы,дураки,имповерили.

Мамапомолчаланемногоисказаламедленно,тихо,безвсякойзапальчивости,словновзвешиваякаждоеслово:

—Кактысебехочешь,аяисейчасвсетакаяжедура.Верю,чтоониобаневиновны,иЦиляион.

—Какая тыстранная!—сказалаМаруся своимрассудительнымиукоризненнымголосом,недопускающим никаких возражений. — Подумай сама: разве нашли бы у тебя, например, изонтик,ишкатулку…идругиевещимадамЧикуановой, еслибытынепохитилаих.Ведь этоабсолютнопрямыеулики,исомневатьсяникакневозможно.

—Незнаю,чтотакоеабсолютнопрямыеулики,—ответиламамавсетакжемедлительно,—нознаю,чтоЦиндилиндер—невор.

Однако тот похожий на Собакевича тучный судья, перед которым через две-три неделипредсталиЦиндилиндер иЦиля, держался другогомнения: он был непоколебимо уверен, чтопереднимсамыенастоящиеворы.

Напрасно Циндилиндер доказывал, что в ночь, когда была ограблена квартира мадамЧикуановой,онвместесЦилейгулялнаименинахуЦилинойтетки,гдеонииосталисьпотомночевать, судья только усмехнулся презрительно и потребовал от подсудимых, чтобы они непробовалиобманутьправосудие,абезобиняковсообщилисуду,кудаонидевализолотыевещимадамЧикуановой,еебриллианты,сереброипосуду,оцененныевтритысячирублей.

ВответнаэтоЦилясказалаелеслышным,придушеннымголосом:

—Убейте,зарежьтеменя…аяне…

Итихозаплакала.

(Позжеяузнал,чтоеесильноизбиливучастке.)

Циндилиндер, сизмученнымлицом, спотухшими глазами, твердилмонотоннои вяло, чтонизонтика, ни часов, ни шкатулки он и в глаза не видал, но старый судья, очевидно, привык сдавнихпорневеритьтакимзаявлениям,таккаквсеворывсегданасудеутверждают,будтоониневиноватынивчем.ДаиголосуЦиндилиндерабылкакой-тонеуверенный,равнодушныйискучный.Таклиговорятневиновныелюди,протестуяпротивложныхобвинений?

Былопохоже,чтосудьяоченькуда-тоспешит,аемупредстоялоосудитьзасегодняещечеловекдесять,неменьше.Онпоминутносмотрелначасыикаждомусвидетелюотрывисторявкал:

—Короче,короче!

Одноголишьсвидетеляонвыслушалссамымсерьезнымвниманием.ЭтобылГеоргДракондиди(тоестьпопросту—Жора),которогоещетакнедавновсемысчиталиглухим.Пополневший,вотличном костюме, Георг Дракондиди внушительно поведал суду, что подсудимый в таком-тогоду ограбил на базаре ларек мещанина Корытникова, а в таком-то году очистил дачу вдовытитулярногосоветникаЭрлихаипохитилупотомственногопочетногогражданинаПантюшкинавсеегобельесчердака.

Этогосвидетелясудьявыслушалсбольшимуважением.Потомсновапосмотрелначасыивстал,чтобыпроизнестиприговор.

Но тут к нему подошел секретарь, молодой человек с университетским значком, и сталторопливошептатькакие-то словаипоказыватькакую-топапку сбумагами.Судьянасупился.Но секретарь зашептал еще более настойчиво, вытащил из папки большую бумагу, после чегосудья,нескрываядосады,потребовал,чтобычасовыеувелиподсудимых, таккакделоИосифаШтока и его жены Цицилии Шток, обвиняемых по таким-то и таким-то статьям, подлежитподробномудоследованию.

Я поспешил на Новорыбную сообщить про сегодняшнее судбище маме, но у нее как нарочноразыгралась мигрень. Мама лежала на диване как убитая, с изжелта-бледным лицом, спочерневшимивеками.

Я начал было рассказывать ей о показанияхЖоры, ноМаруся сделала мне знак «уходи», и яудалилсянацыпочках,таккаквовремямигренимамебылобольноотвсякогошума.

На улице я увидел — кого бы вы думали? — Риту Вадзинскую, и к моему сердцу сноваприхлынуло счастье. Вся светлая, радостная, в прелестном сиреневом платье, она опятьпоказалась мне поэтичной и праздничной, бесконечно далекой от каких бы то ни былонизменныхдрязг.

Закинув вверх красивую кудрявую голову, она стояла под балконом мадам Шершеневич иоживленноразговариваласнею.Смущенныйирастерянный,япрошелунеезаспинойивдругуслыхалееголос,неожиданнокрикливыйирезкий:

—…Говорювам:ониобамазурики—итотидругой.

Японял,чтоонаговоритоЦиндилиндереиобомне.Впервуюминутуяхотелбылокрикнутьейкакое-нибудь злоеругательство,но голосауменянехватило.Водномгновениеона сталадляменя отвратительна. По молодости лет, по наивности я, как и всякий юноша, приучил себядумать, чтоу красивыхдевушекимыслиичувства красивые,имнебылобольнорасстаться сэтойблагодатнойиллюзией.Сколько впоследствии знал я красавиц с ничтожнымимозгамиимелкимичувствами!

Впрочем, в то, что я вор, соучастникпреступленийЦиндилиндера, верила тогда не однаРитаВадзинская.ВдомеМакри,какяпозднееузнал,многиебылитакогожемнения.Говорили,будтоя для того и пошел в маляры, чтобы высматривать для своего друга квартиры, которые легчеограбить.

Но должно же было так случиться, что через несколько дней на Дерибасовской улице, вбанкирской конторе Юнкерса арестовали Жору Дракондиди, когда он — в великолепномкостюме,ссигаройворту—пыталсяразменятьнесколькофальшивыхсторублевок.Наквартиреу него тотчас же сделали обыск и не нашли ничего, но в тот же вечер нагрянули к егочернобородомубратув«Заведениеискусственныхминеральныхвод»ихорошенькопошариливяме, заваленнойпустымибутылками,и тамна самомднеотыскалицелыйскладдрагоценныхвещей,золотыхсережек,колецивтомчислечасикимадамЧикуановой!Оказалось,чтоЖора—профессиональныйграбитель, а егобратФемистокл, торгующийсодовойводойисиропом,—скупщиккраденого.КромечасиковмадамЧикуановой,вямебылинайденыорденаеепокойногомужа,еевееризслоновойкости…

Нокак,спрашивается,вещи,принадлежавшиеей,моглипоявитьсявхибаркеЦиндилиндеранаБольшойАрнаутской?

Деловтом,чтокэтойхибаркевелитрииличетыреступенькиизтрухлявыхизанозистыхдосок.Если приподнять одну ступеньку, самую верхнюю, под нею открывалась дыра, ведущая вподпольехибарки.

Этим-то и воспользовался Жора (он же Георг Дракондиди). Ограбив квартиру мадамЧикуановой, он присвоил себе все наиболее ценные вещи, а шкатулку, и зонтик, и прочуюгрошовую мелочь подкинул тайком Циндилиндеру (в знойный день, когда жители домаспрятались от солнца за плотными ставнями), после чего сообщил анонимной запискойприставуИвануКарабашу,чтоукраденныевещинаходятсяподполовицамитакой-токвартиры,занимаемойИосифомШтоком,ограбившиммадамЧикуанову.

Отчего же ему понадобилось губить Циндилиндера? Причина была очень простая. Когда-тоЦиндилиндер,чутьнесдвенадцатилет,принадлежалктойжешайке,чтоиГеоргДракондиди.ГлаваремунихбылФемистокл.Циндилиндер«работал»длянеготрииличетыре«сезона»,новдруг, как мы знаем, решил покончить навсегда с воровством и заявил об этом Фемистоклу.Фемистокл был в бешенстве. Он не сомневался, что Циндилиндер рано или поздно сообщитполицейскимоеготемныхделах,итогдаему,Дракондиди,можетприйтисьтуговато.ОндолгоуговаривалЦиндилиндеравернутьсякворовскомуремеслу,прельщаяегобольшимиденьгами.

НоЦиндилиндернесоблазнилсяегообещаниямии,уходя,заявил,чтозабросилвморесаквояжсполным набором дорогостоящих воровских инструментов, который в свое время был дан емуЖорой. Дракондиди еще пуще разгневался и решил во что бы то ни стало отомститьЦиндилиндеру.

Местнойполициионнебоялся,таккакприставуКарабашуибезтогобылоотличноизвестно,чтопроисходитв«Заведенииискусственныхминеральныхвод».Затукрупнуюсумму,которуюонполучалотДракондидиежемесячноизгодавгод,онохотнопритворялсяслепым.

НоКарабашбылполновластнымхозяиномтольковсвоемпривокзальномучастке.Запределамиэтогонебольшогоучасткаунегонебыловласти.Ибылонподчиненполицмейстеру,которогобоялся как огня. Что, если Циндилиндер донесет на него полицмейстеру? Нужно былодействоватьвозможноскорее.ИДракондидисообщилсвоейшайке,чтоЦиндилиндерпорвалснеювсякиесвязи,женился,поступилнаработу.НужнобылообезвредитьЦиндилиндера,Шайкаизбраладля этогоиспытанныйспособ:подбросила емуукраденныевещиинатравилананегополицейских.

Конечно, Циндилиндеру никогда не спастись бы, если бы не нашелся свидетель, горбатыйИглицкий,которыйжилвтомжедоменавторомэтаже,наискосокотжильяЦиндилиндера.Онсиделусвоегоокна,игралвшахматысЛюдвигомМейероми,глянувслучайноводвор,увидел,чтоувходавхибарку,возлееетрухлявыхступенек,копошитсякакой-тосубъект.Всмотревшись,он без труда разглядел, что это одетый в рабочую блузу «глухонемой водопроводчик» Жора.Иглицкийнепридалэтомуникакогозначения.НокогдаарестовалиЦиндилиндера,вспомнилостранномпоступке«водопроводчикаЖоры»икаким-тообразом,непомнюкаким(кажется,припомощивлиятельныхродственников),добилсяновогосуданадмещаниномИосифомШтокомимещанкойЦицилиейШток.Вообщеямногоезабыл.Помнютолько,чтоГеоргДракондидивелсебянасудесвызывающейнаглостью,упорноотрицаякакоебытонибылокасательствокэтомуделу, и что новый судья, молодой, синеглазый, признал его безусловно виновным не только вналете на квартиру вдовы Чикуановой, но и в преступной попытке взвалить свою вину на

других.

ПослечегоЦиндилиндериЦилябылиосвобожденыиз-подстражи,кбурномувосторгувсегозала. В публике было немало студентов, приведенных Иглицким, были Цилины подруги ивообщемолодежь.Ониокружилиоправданных,сталипоздравлятьих,целовать,обнимать.

Одинястоялвсторонеотовсехкакотверженный,нерешаясьподойтикмоимбывшимдрузьям.Мне было совестно смотреть им обоим в глаза. Как мог я поверить клевете их врагов,россказнямколченогогомужланаСавелияи«благодушного»хапугиСимоненко!

Замученные,нобесконечносчастливые,воротилисьЦиляиЦиндилиндердомой.ВесьдворнаБольшой Арнаутской встретил их криками радости. Чуть только они вошли в свою хибарку,вследзанимивбежалитудаихкрикливыеипылкиесоседиинанеслиимстолькопомидоров,баклажанов,вареныхяиц,чтохватилобынадве-тринедели,еслибыониквечерунеустроилипир, на котором все эти продукты были немедленно съедены.Стулья взяли у техже соседей,столсколотилиизнесколькихящиков.Красноносыйпортнойвместесосвоеймаленькой,юркойи говорливой супругой (он так и называл ее: «супруга») принес целую гору сушеной тарани.Цилина мать принесла изюму, орехов, халвы, откуда-то взялись бутылки с пивом, и гости,усевшись за стол, стали наперебой поздравлять Циндилиндера, уверяя, что они все, как одинчеловек,всегдавериливегоневиновность.

Почетным гостем на этом пиршестве был горбатый Иглицкий, который, в сущности, спасЦиндилиндера. Теперь ему выпала нелегкая участь: по прибытии всякого нового гостя ондолженбылсноваисновавыходитьизхибаркиводвор,приподниматьтрухлявуюступенькуипоказывать ту знаменитую дыру, сквозь которую бессовестныйЖора подкинулЦиндилиндерувещимадамЧикуановой.

ПослеэтогогостишликЦиле,икаждомуонапоказывалалежащийвкоробочкезуб,тотсамый,который во время допроса выбил ей пристав Карабаш. Гости рассматривали этот зуб свеличайшимвниманием,словноникогданевидализубов.

ЯсиделневдалекеотЦиндилиндераистоскоюсмотрелнанего.Какойонсделалсяхудой,никровинкивлице!Икакизменилаегоборода,котораявырослаунеговзаключении!ИЦилятожесильноподурнела,словнопослетяжелойболезни.

Япопробовал было объяснитьЦиндилиндеру, по какой идиотской причине я усомнился в егоправоте. Но он не дал мне договорить, хлопнул меня слегка по затылку и, взяв со столагрязноватуюглыбухалвы,положилеепредомнойнагазету,заменявшуюскатерть.

—Тыжелюбишьхалву,почемуженекушаешь?

Егодружескийжестуспокоилменя:японял,чтоЦиндилиндерпростилмнемоелегкомыслие.

И всеже я до сих пор с горьким чувством вспоминаю о тогдашнем своем поведении—и непрощаюсебя.ВсяэтаисториясЦиндилиндеромдаламнесуровыйурок:японял,чтонеследуетверить никаким обвинениям, которыми бесчестные люди, ради своих низменных целей, такчастопытаютсяоболгать,очернить,опорочитьдоброеимябеззащитныхлюдей…

Неприкоснувшиськхалве,которуюяивправдулюбил,явстализ-застолаитихонькопобрелдомой, где меня ждала с ужином повеселевшая мама. Она была, как всегда, молчалива и нислованесказалаотом,чтопережилавэтидни.

Главадвадцатьшестая

ПЕРЕМЕНЫБОЛЬШИЕИМАЛЫЕ

Летом мне пришлось повстречаться кое с кем из моих бывших товарищей, и я был пораженпеременой,котораяпроизошлапочтискаждымизних.

Братья Бабенчиковы ушли из гимназии и превратились в прыщеватых юнкеров, которыеназывалисьтогдадлиннымсловом—вольноопределяющиеся.

СтепаБугайсильнораздалсявплечах, загорел,возмужал,обзавелсяморскойфуражкойисталкуритькоротенькуютрубку.Дажесплевывал,какистыйморяк.

МуняБлохин,всетакойжехудощавыйиюркий,вдругвообразилсебявеликимактером,облекся,несмотрянажару,вчернуюсуконнуюширокуюблузусогромнымфиолетовымбантомистализводитьокружающих,декламируятрагическимголосом:

Явчераещерадбылотречьсяотсчастья,Япрезреньемклеймилэтихсытыхлюдей…

ВалькаТюнтин сделался окончательнопохожна разжиревшего борова, и это, очевидно, оченьпонравилосьРитеВадзинской:кудабыянишел,япостоянновстречалихвдвоем,ипоеелицуможно было сразу заметить, что она отнюдь не считает его «антипатом». И, так как яокончательноизлечилсяотсвоейпрежнейвлюбленностивэтузлуюипустуюдевчонку,яуженевиделвнейникакойкрасоты.

ЛободаиБондарчук,самыеумныеученикивнашемклассе,прочиталинаканикулахДарвина,иоба пришли к убеждению, что бога нет и религия — обман. Гришка Зуев, с которым онивздумали было поспорить о существовании бога, сразу опроверг их ученые доводы однимнесокрушимымаргументом:немедленноотправилсявПокровскуюцерковькотцуМелетиюирассказалемупроихбогохульство.Батюшкавызвалмаловеровксебеипригрозилимстрогимиполицейскимикарами.

Я тоже изменился не меньше других. На верхней губе у меня неожиданно вырос какой-тонесуразныйпушок.Яраздобылсебесуковатуюпалку (такуюже,какуИванаМитрофаныча)иопустилволосычутьнедоплеч.

Едватолькоястал«молодымчеловеком»,аМарусяокончилашколу,всянашажизньводингодизменилась:мыобапринялисьдобыватьсебепропитаниеуроками—вдалбливалиарифметику,географию, русскую грамматику, алгебру в головы неудачливых школьников, получавшихединицыдадвойки.

Долго,оченьдолгомоиотношениясМарусейпочему-тоникакненалаживались.Ябылснеюнепростительногруб,хотявтайнеуважалееочень.Сгорькимчувствомвспоминаютеперь,какупорно я сопротивлялся ее добрым стремлениям сделать из меня благонравного мальчика иобогатитьменяценнымисведениями.Как-тоясказалзаобедом,чтосегоднявжурнале«Нива»явидел«эксиз»какого-тохудожника,—непомнюкакого.Марусяпоморщиласьисказаласвоимпедагогическимголосом,чтонужноговоритьне«эксиз»,а«эскиз»,ибыласовершенноправа.Такогослова,как«эксиз»,несуществует.Нотаксиленвомнебылбеспротиворечия,чтояещедолгоевремяговорил«эксиз».ИэтопобуждалоМарусювсякийразповторятьнаставительно:

—Неэксиз,аэскиз.

—Ятакиговорю:эксиз.

Вместо слова «скоморох» я нарочно говорил «скоромох», чтобы снова и снова услышать, какМарусяпоправляетменя:

—Нескоромох,аскоморох.

—Яиговорю:скоромох.

Этовыводилоееизсебя,ноонасдерживаласьиповторяласнаружнымспокойствием:

—Нет,неэксиз,ноэскиз.

Яперечилейнакаждомшагусамымбессовестнымобразом.

Вздумала она как-то водить меня на прогулку в Александровский парк, где по праздникамбеспощадно гремелоглушительныйвоенныйоркестр.Нечегобылоидумать спастисьотнего:его страшные медные вопли доносились до самых далеких аллей. Дорожки были посыпаныгравием, который неистово скрежетал под ногами, а справа и слева на меня обрушивалисьгрозныенадписи:

«Строговоспрещаетсяходитьпотраве»

«Строговоспрещаетсяпортитьгазоны»

«Строговоспрещаетсяводитьсобак»ит.д.,ит.д.

Маруся и сама утомлялась от этих прогулок среди скучной вереницы людей. Но она былавеликодушнаяправедницаисвятоверила,что,шагаясомноюподмузыкуитемсамымприучаяменяккультурномуотдыху,жертвуетсобойрадименя.Яжеиздесьоказалсянедостойнымееблагородных забот и, когда мы возвращались домой после третьей или четвертой прогулки,заявилей снеобузданнойрезкостью,чтомнеосточертел этотпаркичто янеболонкамадамШершеневич,чтобменяводилинацепочке!

Этобылонесправедливоидико—зачтояоскорбилчеловека,которыйпо-своемужелалмнедобра?—и,конечно,ясейчасжераскаялсявсвоихгрубыхсловах,новсежеоставилМарусюнадорогеоднуи,непопросивунееизвинения,убежалсовсехногвсвой«Вигвам».

Теперьнашиотношениясгладились.Моямальчишескаягрубостьслетамипрошла,какпроходитскарлатина или корь. Повзрослев, мы сделались с Марусей друзьями. Сблизила нас общаяработа: с утра до вечера мы давали уроки всевозможным оболтусам, помогая имвыкарабкиваться из омута двоек, где они погрязли с головой.Маруся, педагог по призванию,былатактерпеливаинеутомимонастойчива,чточадолюбивыемаменькисталисчитатьеечутьневолшебницей:втри-четыремесяцаонапревращалавотличниковсамыхотсталыхшколяров.

Я пытался подражать ей во всем— никогда не улыбаться во время занятий, быть таким жесерьезнымиважным,—ноуменяничегонеполучалось.Уженавторомилитретьемурокеявступалсосвоимипитомцамивдлинныеразговорыопостороннихвещах—отом,какловитьтарантулов, как делать камышовые стрелы, как играть в пиратов и разбойников, а также оподвигахУточкина,о«КопяхцаряСоломона»,оприключенияхШерлокаХолмса.

Марусянередкожуриламенязапанибратствосмальчишками,которыевдвоемоложеменя,но,сколько янипыжился,мненикакнеудавалосьнапускатьна себя солидностьи строгость.Не

помогали ни длинные волосы, ни толстая суковатая палка, которой во время ходьбы явнушительностучалпокамнямтротуара,совсемкакИванМитрофаныч.ВконцеконцовМарусяпримириласьсмоейнесолидностью,какиспрочимимоимигрехами,ивообщевсякиераспримеждумноюиеюкак-тосамисобоюзатихли.Аэтоопять-такизначило,чтомывозмужали.

Заработки наши увеличились так, что мама наконец-то получила возможность отказаться отчерной работыи принялась за свое любимое дело: вышивание украинских рушников [Рушник(укр.)—полотенце]ирубах;вэтомискусствеонасдетствабыламастерицей—вышивалатогладью, то крестиками, никогда не копируя готовых узоров, свободно изобретая все новыесочетаниялинийикрасок.

Сначала она отдавала все свое рукоделие Суббоцкому, который платил ей гроши и вообщенадувал ее всячески. Но к концу года у нее появилось так много клиентов, что услуги этогопрожженногоплутаоказалисьужененужны.

Работаламамасбольшимувлечением.Всевосхищалисьеечудеснымивышивками,большевсех— мамзель Франциска Рикке и ее молчаливая сестрица мамзель Мальвина, с которыми впоследнеевремямамадовольноблизкосошласьименноблагодарясвоимвышивкам.

— Артистичная работа! — говорила мамзель Франциска, когда мама показывала ей какую-нибудьновуювышивку.—Ейместонездесь,авмузеуме.Вмузеумеартистичныхработ.

Мамзель Мальвина ничего не говорила, но в знак согласия с сестрицей Франциской важнокиваласедойголовой,накоторойсквозьжидкиепрядиволосужепросвечиваларозоваялысина.

На Большой Арнаутской, в доме, где жил Циндилиндер, произошли почти одновременно дваоченьважныхсобытия:уЦилиродилсямальчикДаня,такойжеогненно-рыжий,какЦиля.АуМаланки в подвале родились две девочки, которые по ошибке дьячка, записавшего их прикрещении в церковную книгу, обе были названы Маланками. А так как Маланкина мать,служившаявнашемдомеуодногоизжильцов,тоженазываласьМаланкой,этаошибкадьячкаужасноогорчиладвухстаршихМаланок,ионитолькотогдауспокоились,когда,посоветумамы,сталиназыватьоднуизноворожденныхМаланок—Наталкой,адругую—Фросей.

Вскоре после рождения детей Маланка ушла от сонного и злого Савелия, который оказалсяскаредом,буяномипьяницей.ЗахвативНаталкуиФросю,онапоселиласьуМоти,полногрудойкухарки биндюжников, и стала ходить на поденку: там постирает, там вымоет окна, тампонянчит чужих малышей. Вырвавшись из темного подвала, она сразу сделалась прежнейМаланкой: бойкой, неутомимой, задорной, насмешливой, или, как говорили у нас, языкатой.Всякую работу она выполняла с таким удовольствием, что было весело смотреть на нее.БездетнаяМотяполюбилаееблизнецовикормилаихизобщегокотладоотвала.

АФемистоклДракондидинедолгопросиделзарешеткой.Вскореонвернулсяксвоейпрежнейработе, и роскошная его борода стала вновь развеваться над красными, синими, голубымисиропами.Очевидно,онщедроподелилсясполициейнайденнымивеголавкесокровищами.

Эпилог

С того самого дня, когдаФинти-Монти выдвинул из-под кровати свой сплюснутый, потертыйчемодани,доставоттудакнигу«СочиненияД.И.Писарева»,небезторжественностивручилеемне,детствомоекончилосьразнавсегда,невозвратно.

Аэтозначит:конецмоейповести.Ибоповестьмоя—одетстве.

И всеже, перед тем как расстаться с читателями, мне хотелось бы сказать им еще несколькослов.

Ираньшевсего—отомобещании,котороеядалсвоеймаме.Квеликойеерадости,явконцеконцовсдержалсвоеслово,носдержалнесразу,асбольшимзапозданием.ИТимоша,иМуня,иЛобода,иБондарчукдавноужесталистудентами,аявсеещесчиталсянедоучкой,выгнаннымизпятого класса. Дело в том, что та комиссия, перед которой я держал экзамены за весьгимназическийкурс,дваразапроваливаламеня.

Лишьнатретийгод,когдаяэкзаменовалсяприРишельевскойгимназии,гдеснедавнеговременистали учительствовать Финти-Монти и Василий Никитич, я без малейших препон получилнаконецаттестатсоченьнеплохимиотметками,ибылодажекак-тообидно,чтодело,котороедоставиломнестолькостраданий,обошлосьтакпростоилегко.

Студенческуюфуражкуякупилсебенатолкучке—подержанную,чтобыпоходитьнастарогостудента. Эта фуражка подействовала на маму магически: мама, которая в прежнее время нелюбила уходить со двора и почти ни с кем не заводила знакомств, вдруг пристрастилась кпрогулкам со мною по самым многолюдным местам и при всякой возможности вступала вразговорыскемпридется,лишьбытолькосказатьмеждупрочим:«Вотэтомойсын,студент…»

Словно выйдя на волю после многолетнего заключения в тюрьме, она стала разговорчива,общительна,страшнолюбопытнаковсемуокружающему.

Чернобровая, статная, с благородным профилем и величавой осанкой, она как будто впервыезаметиласвоюкрасоту,впервыезамногиегодыкупиласебеновуюшляпку,ана зимусшилаупортнихи «ротонду» — модное пальто без рукавов. И даже побывала со мною и Марусей втеатре—нагастроляхзнаменитогоФигнера.

Нонедолгопривелосьейгордитьсясвоимсыном-студентом.

Вскоревееразговорахслюдьми,скоторымионавтупорувстречалась,сталаповторятьсяещеболеегордаяфраза:«Сынуменя,знаете,писатель…»

Таконоибыловдействительности.

То,очемянесмелимечтать,чтоказалосьмневысшимчеловеческимсчастьем,выпалонамоюдолюнежданно-негаданно.

Местная газета напечатала у себя на страницах мой довольно длинный — и довольнонескладный— «эксиз», и с этого времени началась моя литературная деятельность, котораядлитсябезперерывадонастоящеговремениужешестьдесятсчем-толет.

Теперьяподолгомуопытузнаю,чтобытьписателем,пустьсамымнеприметнымискромным— это и вправду великое (хотя порою очень нелегкое) счастье. Даже ту краткую повесть,которую вы сейчас прочитали, мне было так приятно писать. Ведь стоило мне сесть записьменныйстол,взятьпероипридвинутьксебечистуюбумагу,имоедалекоедетствосразувернулоськомне,изстарикаяпревратилсявмальчишку,—ивотсновапрыгаю,какдикарь,нагремучем железном листе, прикрывающем нашу помойку, снова скребу длинным шпателемраскаленную ржавую крышу, снова сижу верхом на высоком зубчатом заборе подсорокаградуснымсолнцемиорувовсюглотку:

«У-у-уточкин!»

И я буду еще более счастлив, если, читая эту книжку, вы вместе со мною полюбите моюбесстрашную, гордуюмать,настоящуюгероинютруда,имилуюМарусю,иТимошу,иФинти-Монти, и Василия Никитича, и Циндилиндера, и дядю Фому. И — признаться ли? — дляполногосчастьямнехотелосьбы,чтобывыразделилисомноюмоюлютуюненавистькПрошке,к Шестиглазому, к Зюзе Козельскому, к Жоре Дракондиди, к Савелию, к Тюнтину и прочейотвратительнойнечисти,котораяхотьивывеласьизнашегобыта,ноещенедоконца,несовсем,невезде.

Теперьонапытаетсяпортитьнашужизньподдругимиобличьями,номнеоченьхочетсядумать,чтотеперьбудетлегчерасправитьсяснею,чемвтутемнуюизлуюэпоху,котораяизображенавэтойповести.

КорнейЧуковский