Антон Филатов

БОМЖ, или Хроника падения

Шкалика Шкаратина

(Криминогенное повествование)

Книга первая

___________________Издательство «Союз писателей»

Новокузнецк2015 год

- 3 -

Об автореБолотников Алексей Константинович (псевдоним Антон

Филатов) родился 22 ноября 1950 года в с. Тесь Минусин-ского района. В 1968 году закончил Тесинскую среднюю школу. Два года работал. В 1970 году поступил учиться в Иркутский политехнический институт по специальности «Поиски и разведка месторождений полезных ископаемых».

По окончании обучения работал в Черемховской ГРП (Объединение «Востсибуглеразведка»), в Минусинской ОМЭ и Минусинской ГРЭ (ПГО «Красноярскгеология») в должностях геолога, старшего геолога, старшего геофизика, начальника отряда, начальника участка. Покончив в 1996 году с карьерой геолога, работал на Минусинском радио (корреспондент радио, диктор). В 2000 году переехал на ме-стожительство в родное село Тесь, где проживает и в насто-ящее время.

Публиковался в местных газетах Иркутской области, Красноярского края, журналах «Южная звезда» (Ставро-поль), «Хакасия» (Абакан), «Легенс»( Санкт-Петербург). Издавал и печатался в журнале «Тесинская пастораль», сельском альманахе на 2005, 2006, 2007, 2008 годы (с. Тесь).

Пишет стихи, поэмы, рассказы, повести, романы – на темы общечеловеческих ценностей (любви, счастья, друж-бы, общения). В 1993 году был победителем второго кра-евого Конкурса молодых авторов (Красноярский край), проводимого краевым литературным объединением (руко-водитель Аида Федорова) при ГЦНТ. По завершении Кон-курса вышел сборник произведений участников под назва-нием «Надеюсь на встречу». Рассказы, стихи. Красноярск, 1994 г.

В 2005 году издал книгу стихов и прозы «Очарование ро-зой ветров» (подборки стихов «Поэтическая складчатость»,

УДК 82-1ББК 84(2 Рос=Рус) Ф/48

Любое использование материала данной книги, полностью или частично,

без разрешения правообладателей запрещается.

Ф/517 © Антон Филатов. БОМЖ, или Хроника падения Шкалика Шкаратина. –Новокузнецк: «Союз писателей», 2015 – с. 128

ISBN

УДК 82-1ББК 84(2 Рос=Рус)

© Антон Филатов, Красноярский край, 2015© «Союз писателей», Новокузнецк, 2015

- 4 - - 5 -

заготовки для «Поэмы под названием рыбалка», «Песни для Саши Холкина» и повесть «Вороньи тундры» (Абакан, 2005 г). Публикация в сборнике произведений геологов (Мину-синск, Информационно-издательское агентство «Надежда и Мы», 2012 г). В 2013 году издал книгу стихов «Поэты мест-ные – мессии», Ставрополь, «Блиц-Инфо».

Сегодня Алексей Болотников занимается краеведением и интернет-публицистикой, ведёт студию «МедиаТЕСЬ», соз-дал и продвигает сайты «Тесинская пастораль. Интернет-альманах» http://alex.tesinez.ru , «МИНУСИНСК Медиа» http://tesinka.ru

Нравственная цель сочинения не в тор-жестве добродетели и не в наказании порока. Пусть художник заставит меня завидовать угнетённой добродетели и презирать торжествующий порок.

Владимир Одоевский

Герой нашего «криминогенного повествования» Евгений Борисович Шкаратин, неприкаянный скиталец, известный более своей кличкой «Шкалик», ищет отца. Так уж слу-чилось: умирающая мама оставила семнадцатилетнему Женьке одно лишь сердобольное завещание, уместившееся в короткую предсмертную фразу: «Найди отца, сынок... Он хороший... не даст пропасть...» Завещание матери стало для Шкалика делом его жизни. Всего-то и слышал Женька Шкаратин об отце: «...Он не русский, а звали по-русски... Борисом. Фамилию не запомнила... Не то Сивкин, не то Кельсин... Китайская какая-то фамилия. А вот примета есть... пригодится тебе... У него мизинец на руке маленький такой... культяпый. Найди отца, сынок».

- 6 - - 7 -

Глава первая, предупреждающая

Смотри, человек, как смешаны в тебе земное и небесное, как несёшь ты в себе земной и небесный образы; и потому ты состоишь из ужасной муки и потому несёшь в себе адский образ, что создан божественным гневом из мук вечности.

Яков Бёме

Глоток свободы можно и не за-кусывать.

Неизвестный умник

На площади Третьего Интернационала Шкалик встретил закадыку, коллегу по Провинской экспедиции и сотрудника по котельной, Мишку Ломоносова. В формальном статусе Мишка был Носовым, а фамилию Ломоносов носил как знатное приложение к мужицкому лицу (лома – к своему скособоченному в потасовке носу). Но эта, присвоенная друзьями, фамилия шла ему как нельзя хорошо. Приме-чательно: нос у него был поломан под кривым углом, и сросшийся хрящ кривил ноздри криво, как прищуренный глаз, косящий взглядом в рюмку. Как и русский гений, вы-шедший из народа и триумфально вошедший в созданные им же академические эмпиреи, Мишка прошёл курс не-скольких наук и был неплохим слесарем, электриком, кра-новщиком, даже водителем с утраченной квалификацией, и в свободное от труда время играл залихватски на баяне. На пьянках пробовал петь басом. Короче, немало соответ-ствовал образу «холмогорского однофамильца». И если его

суетливость и ртутная подвижность мало напоминали ака-демическую степенность, но так как был Мишка в призыв-ном возрасте мореманом и тельняшку, купленную по слу-чаю, не снимал никогда, то широта его души не уступала ни морскому размаху, ни возвышенности хрестоматийного образа народного академика. В последние годы он сдал. В людных местах появлялся с унижающей достоинство опорной палкой, улыбался застенчиво и редко, горбился, а нос ещё больше накренился и напоминал сгорбленную спину.

Шкалик был ему почти сын. Его роднило с Мишкой и некое неуловимое сходство: азиатский облик лица, хитрость глубоко сидящих глаз, неспешность в движениях, более по-хожая на крадучесть рыси... Экспедиционная жизнь на гор-ных отрогах Саян, Кузнецкого Алатау и в степях межгорных котловин не единожды сводила их вместе в разных ипоста-сях: проходчиками и шофёрами, котельщиками и слесарями на ремонтных базах, маршрутными рабочими в геохимиче-ских поисках и помбурами, да мало ли где ещё.

– Брось палку, Ломоносов, – строго приветствовал иро-ничный кореш поникшего закадыку.

– Здравствуй, Евгений Борисыч, – интеллигентно ответ-ствовал Мишка, и они пошли рядом. Не видевшись целую зиму, кореша были рады неожиданной встрече, ощущали прежнее расположение и приязнь. Как и раньше, в их мол-чании не было натянутости, отсутствие вопросов ничуть не тяготило.

На площади было людно. Свет, цвет и запах, объединив-шись в головокружительную ауру, бередили кровь. И никто: ни люд, ни птичьи колонии, насытившие парк и площадь, – не избежали опьянения весной.

– Отца не нашёл? – нарушил молчание Ломоносов, не вкладывая в вопрос заинтересованность, но одно лишь со-чувствие.

- 8 - - 9 -

– Где тут?.. – вопросом на вопрос ответил Шкалик, при-нимая сочувствие как должное. – Не здесь он... не его роди-на. Под старость на родину манит... надо и мне в деревню возвращаться. Чуешь, какой запах? – и, запрокинув голову, сильно потянул носом. – А ты здесь фатеру держишь, дядь Миша?

– А у Тоськи ночую, – неопределённо махнул рукой Мишка. – Тоську помнишь?

– Это Звезда, чё ль? – заприпоминал Шкалик.– Как же... Та Танька была. А то – Тоська. Здорово рас-

стегаи с минтаем делала. Но такая же похотливая. А ты сам где обитаешь?

– А тута, неподалёку, – так же неопределённо махнул ру-кой Шкалик. И совсем уже некстати добавил: «Пока...»

И в этом неопределённом слове, случайно сорвавшемся с языка, как и во всей его сумбурной, чрезвычайно собы-тийной жизни, сквозила такая пронзительная и наболевшая тоска, такая обречённость момента, что гвоздём зацепила Мишку Лома. Может быть, вместе с той печалью рядом таи-лась и цепкая надежда о завтрашнем дне? После такого сло-ва закадычным корешкам, не видавшимся с лучших времен, и вызнавать было нечего. Пока! «Пока» означало, возмож-но, покой. «Пока» таило вожделенную мечту. «Пока» угне-тало будущностью, кидало свои монетки в копилку новых стрессов и инфарктов.

– У тя... там – ничё?.. – После долгого молчания спросил Шкалик, ковыляя в темпе спотыкающегося кореша.

– Не-а... Ничё... Сухари из Бухенвальда, – огорчительно отказал Мишка. И в свою очередь спросил: – А у тебя... там?

– Лук да вода. Снова осмысленно помолчали. Бестолковое барражиро-

вание по площади Третьего Интернационала, утрачиваю-

щее динамизм, но обретающее угнетающую потенцию, в это весеннее полуденное время было томительно для прого-лодавшихся приятелей. Ломоносов неуловимо вибрировал оставшейся ртутью, и по излишнему волнению было вид-но, как он борется с двумя душераздирающими страстями: угостить, ублажить друга царским пирком и – не вляпаться зенками в очередную неловкость. «Ой, никогда не говорите «не»! Не притягивайте за уши ужасы и страхи. Будьте сме-лее!» – нашёптывал ему какой-то чёртик из студёного весен-него сквозняка. Шкалика же ничто не побуждало к активно-му мышлению и благотворительности.

Победила Мишкина позитивная страсть. – А-а-а... пошли, – решительно, по-остапбендеровски ско-

мандовал Ломоносов и засеменил к центру города. – Пошли, пошли, сынок, борща похлебаем... Хошь борщика?.. А, ста-рик?.. По глазам вижу, хошь! Может, и котлетку повезёт... – и он ещё более ускорил шаг. Шкалик шёл в фарватере. Был тот необъяснимый в природе миг, когда сводятся внезапно все концы или сходятся все начала, и вот-вот щёлкнет, сработает момент отсчёта, и там, дальше, в неведомом засасывающем времени, уж всё пойдёт по наезженной, приработанной и пусть не новой, но достаточно надёжной колее. Сойдутся ли звёзды на небе, получат ли сёстры по серьгам, проснётся ли спящий вулкан – словом, что-то в мире устроится.

Мишка Ломоносов пересёк сквер и круто ломанулся в двери партийного заведения, туда, где в нижнем, подваль-ном, помещении функционировала дразнящими ароматами образцовая партийно-советская пищевая точка «Кафете-рий». Мишка тормознул перед тюлевой дверью, как бы по-теряв на мгновение равновесие, но на самом деле – оценивая ситуацию, и, конспиративно указав Шкалику на столовую стойку: «Жди здесь», – сунул ему свою палку и молодцевато пошёл к раздаче.

- 10 - - 11 -

Давно не бывали в кафетериях? И не помните запахов, шибающих в самую селезёнку, вызывающих аморальный аппетит, тягучую и шипящую слюну? Забыли поручни из водопроводных труб и стены, окрашенные цветом хаки, округлые пластиковые столики? А не беленные с прошлой пятилетки потолки, полы с выщербленной метлахской плит-кой, ежедневно повергающие посетителей в лёгкий предо-беденный транс?! И, конечно, кассу, установленную в конце раздачи по всем уставным правилам размещения станково-го пулемёта.

У кассы рассчитывался толстяк со стрижеными рыжими волосами, кажется, заслуженный директор швейного пред-приятия. Как и все заслуженные, он предпочитал обедать только здесь, на кухне коллектива, давно уже борющегося за звание высокого уровня обслуживания. Мишка зашёл к нему с тыла и замер в непринуждённой, но явно выжида-тельной позе.

Шкалик напрягся. Рядом, за соседней стойкой, поедала сосиску с вилки, оттопыривая всевозможные пальцы, ма-нерная дама. «Цыпа на цырлах, – мельком подумал Шка-лик. – Может, из когорты народного контроля, а может, из органов, курирующих торговлю». Она брезгливо мор-щилась на Шкаликов запах и торопилась доесть сосиску, перестав жевать хлеб и спешно запивая мясо компотом. Шкалик скромно не смотрел ей в рот и даже равнодушно не втягивал запах горячего мяса в нос, просто онемел. И напрягся, наблюдая за манипуляциями закадыки. Мишка тем временем побледнел и зябко повёл плечами, передёр-нулся, однако, уже в следующее мгновение, как фокусник на манеже, поднял вверх обе руки и потряс кистями. Акку-ратно, нервно подрагивающими пальцами левой руки он оттянул книзу обшлаг мешающего пиджака и оголил кисть правой руки.

Затем решительно, как Иоанн-креститель в иорданскую купель, шагнул к рыжему толстяку, взглядом выбирающему место за стойкой, и в одно мгновение погрузил свой гряз-ный, махрово-жёлтый, несоразмерно-большой, с безобраз-ным ногтём палец в... тарелку с борщом! – на подносе тол-стяка. И потряс кистью.

Шкалик похолодел в одно мгновение. Он смотрел, ви-дел, но не верил своим глазам. Да и как тут поверишь? Не каждый день приходится бывать в театрах и в классиче-ских спектаклях переживать гоголевские паузы. Никогда не ждёшь от жизни шокирующих выпадов, таких, как крепкого матерка, как нелепого кирпича с карниза. Секунда, другая... Возможно, даже минуту тянулась эта мизансцена в пищевой точке, пока Мишка терпел боль от горячего борща и держал паузу. Но когда-нибудь... вот-вот... является и развязка.

– Будешь? – обыденно спросил Мишка, глядя толстя-ку прямо в глаза. И застенчиво улыбнулся выщербленным ртом.

– Не-ет... – отрицательно промычал ошеломлённый чело-век, не в силах избавиться от Мишкиного гипноза. Мишка, так же обыденно, как снимал кирпичи, вынутые из обжиго-вой печи, снял с подноса тарелку с борщом и понёс, слегка поплёскивая, к Шкалику.

Шкалик оторопело уставился в добытый борщ.Толстяк с шевелюрой, внезапно потяжелевшей до веса

чугунного котелка и вдавившей голову в плечи, проводил Мишку глупыми глазами и, словно очнувшись, озадаченно оглядел слегка опустевший поднос. Ещё раз поискал глаза-ми Лома и, не найдя, облегчённо ушел в дальний угол кафе-терия.

Мишка же, не теряя формы, не упуская достигнутого вдохновения, вновь засеменил к раздаче. И – замер. «Над-кусит! – сообразил Шкалик. – Бля буду, надкусит...»

- 12 - - 13 -

– Ка-ра-ул... – почему-то шёпотом, нараспев закричала «цыпа на цырлах». И тут же стремглав кинулась из кафетерия.

Шкалик вздрогнул и осторожно покосился окрест. На него пронзительно смотрел пожилой мужчина с раскосым разрезом утомлённых, но добрых глаз. А возможно, его пронзительное внимание не было предназначено Шкалику лично. Лениво пережёвывая пирог с капустой, мужчина не менее лениво, но в то же время внимательно обозревал тес-ную перспективу кафетерия. Большинство посетителей не замечало промысла Лома. Не заметило и манёвр недообе-давшей дамы. Они не замечали, казалось, никого вокруг, и даже своё собственное присутствие. Иные, что-либо заме-тившие, особенно происшествие с шевелюристым толстя-ком, стыдливо прятали глаза в тарелки с борщом и с про-будившимся аппетитом поглощали сбережённый обед. С двумя пирогами на тарелочке, недожёванными по лени или другой уважительной причине, пожилой мужчина напра-вился из-за своей стойки к выходу. И проходя мимо Шкали-ка, неловким движением поставил тарелочку на стойку.

– Э-э, ты чё, батя? – изумился Шкалик. – Забери... тормозок.Но мужчина торопливо вышел в дверь. Вместо него про-

тиснулись в заведение две округлые дамы – одна вслед дру-гой – и пресекли порыв Шкалика, попытавшегося вернуть недожёванные пирожки. Равнодушное внимание встретило округлую пару так же невидяще, как и проводило пожилого батю. И только лишь Шкалику все эти безмятежные манёв-ры внезапно так рванули сердце, как рвёт его иногда внезап-ная обида или упущенное счастье. «Почему так смотрел на меня этот... батя? Почему принял за... бомжа?» – Шкалику стало не по себе. Он снова обозрел зал и наткнулся взглядом на закадыку.

– Лом... – негромко позвал Шкалик. – Завязывай. Ты чё, в натуре... надкусишь?

Но это был только ошеломлённый шёпот губ. И Мишка Ломоносов не слышал ни «караула» спешно удалившейся «Цыпы», ни горячего отзыва корешка. Эйфория удачи овла-дела им. С подноса застенчивой комсомолки он вдохновен-но снял тарелку с сардельками, а со стойки свободной ру-кой – стакан кофе. И, широко улыбаясь выщербленнозубым ртом, поплыл к стойке. Шкалику ничего не оставалось, как не менее глупо улыбнуться навстречу закадыке.

Обиженная комсомолка, ничего не понимая, затормози-ла перед кассой. В её пытливом взгляде стояла мука. Кто? Что?!.. Почему?!.. именно с нею всегда происходят... слу-чаи? Она огляделась вокруг и, не обнаружив никакого зем-летрясения, попятилась против очереди, преодолевая од-ного соседа за другим. И, дотянувшись до новой тарелки с сардельками, так же тупо-упорно протиснулась на своё место. Очередь обречённо молчала. Она, эта советская оче-редь, что-то видела, что-то подозревала, но предпочитала в этой криминогенной ситуации ослепнуть, оглохнуть, а глав-ное – онеметь.

Мишка Ломоносов водрузил на стойку добытое про-питание, словно знатный охотничий трофей. Мимолётно взглянув на Шкалика, уловив его одобрительную гримасу, добытчик сделал очередной заход. Он шёл вдоль стойки, как натасканный на уток спаниель, держа нос по ветру. Остано-вил свой взгляд на булочках с маком, горой возвышавшихся на подносе, прямо перед амбразурой кассы. На мгновение Мишка отпрянул, но достигнутый успех, как триумф побе-дителя, не позволил дать волю сомнению.

– Подайте... четыре, – неизвестно у кого попросил Ломо-носов, указывая тем же грязно-кривым пальцем на булочки.

И уже кто-то посторонился, а кто-то потянулся за смач-ным продуктом, а другие услужливо передавали пустой поднос... Уже и Шкалик расслабился и отпустил сердечную

- 14 - - 15 -

муку, и вкушал момент начала божественной трапезы. Осто-рожно оглядевшись, не обнаруживая интереса к своей осо-бе, он принялся жевать пирожки, наблюдая за манипуляция-ми закадыки. И Мишка, проникнувшись ролью заботливого отца и достигнув гениального перевоплощения, подхватил поднос и понёс его мимо изумлённой кассирши.

– А кто платить будет?!! Это слышали все: и очередь, и обедающие посетители, и

икнувший от неожиданности Шкалик, и, наверное, сам Го-сподь Бог. Но только не Ломоносов! Мишка, как лошадь в гору, судорожно пытался прорваться сквозь этот ошеломи-тельный окрик.

– Эй, товарищ!.. Я вам говорю, товарищ!.. вы забыли за-платить за булочки!

И – через пулемёт... тьфу ты!.. кассу – почти потянулась за Мишкиным подносом.

Мишка вдруг застыл, как олень, заподозривший опас-ность. Или заледенел от пронзившего его холода. Или умер... в нелепой позе памятника метателям булыжников пролетариата. Ему показалось: из-за кассы встала безликая и бесформенная масса оголтелых вороньих криков, зависла над ним, готовясь заклевать, задолбить, забить до смерти... Эта тёмная сила навалилась на Мишку, точно оползень в четырёхметровом шурфе, спеленав телодвижения и пере-хватив дыхание. Свет померк.

– Я оплачу... за товарища, – неожиданно негромко произ-несла опомнившаяся от недавнего потрясения комсомолка, очередь которой, кстати, подошла до кассы.

Чёрная воронья туча отпрянула. Ломоносов оттаял и, не оглядываясь, не додумавшись поблагодарить спасительни-цу, облегчённо метнулся к Шкалику. Снимая булочки с под-носа, он не знал, как унять дрожавшие руки.

Кассирша ненавидяще наблюдала исподлобья.

Внезапно кто-то тронул Шкалика за плечо. Пригнувшись, точно ожидая удар по голове, Шкалик быстро оглянулся и тут же почувствовал жаркую волну в теле. Позади него стоял... батя, пожилой мужчина, оставивший злополучные пирожки. Шкалик поперхнулся, точно кусок застрял у него в горле. Он утратил ощущение ног и на мгновение – реальность происхо-дящего. Выражение его глаз, вероятно, смутило мужчину. Он сделал успокаивающий жест и попытался улыбнуться.

– Извините. Если вас не затруднит... – мужчина располо-жился между Шкаликом и Мишкой, положил обе руки на стойку. – Да вы кушайте... Приятного аппетита. – Шкалик попытался улыбнуться в ответ, приветливо кивнул голо-вой, но неожиданно выронил недоеденный пирог в тарелку с борщом. И ещё более остолбенел. Но мужчина не подал вида и сделал жест, привлекающий внимание.

– Извините ещё раз... Мне показалось, мы где-то встре-чались. Не могу вспомнить – где. Поразительно знакомое лицо... Разрешите мне задать вам один личный вопрос? – он вынул из кармана носовой платок, аккуратно промокнул им глаза, уголки губ. Было заметно, как дрожит его рука. – Скажите, если вас не затруднит, как звать вашу маму? Не Таля? – тут он доверительно положил свою руку на локоть Шкалика.

– Мама Нина... её звали, – преодолевая себя, сообщил Шкалик. – Умерла... с вина.

– Угощайтесь! – неожиданно нашёлся Ломоносов. – Бу-лочки... – И подвинул незнакомцу стакан кофе. Этот друг, как почудилось Мишке, спустившийся с небес и тут же «пере-ковавший мечи на орала», был ниспослан для его спасения.

Пожилой мужчина кивком головы поблагодарил не то за булочки, не то за ответ. Пробормотал ещё раз «извините» и тут же ушёл.

– Кто это? – недоумённо спросил Мишка. – Светлый...

- 16 - - 17 -

– Сына ищет... ка-а-зёл! – неожиданно зло ответил Шка-лик.

– Тебя?.. – с ужасом на лице пробормотал Лом. – Во кино!– Ага... картина Репина... – с горечью в голосе согласил-

ся Шкалик и совсем уж некстати добавил: – «Грачи при-летели».

Мой доброжелательный читатель! Извиняюсь за навязан-ную муку сопереживания. Автор и сам едва дожил до мо-мента, когда можно перевести дух и сбить нервное напряже-ние. Представляю, каково было французскому мэтру Оноре де Бальзаку, когда он ночь напролёт выписывал образ за об-разом несчастного «Отца Горио», судорожно снимая нерв-ное напряжение чашечкой горячего кофе. Не стану тотчас же возвращаться к своим героям в пищевую точку, не рискуя перебивать их пробудившийся аппетит и сохраняя наперёд свой здоровый оптимизм. Таю надежду, что всё устроится хорошо и завершится жизнеутверждающим финалом. Подо-ждём, а?.. Ибо ожидание – это миг непреходящего счастья. «Терпение – медицина бедных», – говаривал народ у писа-теля Бунина.

Глава вторая. Легенда первая. Мама Нина

...Радиомузыка всё более трево-жила жизнь: пассивные мужики кричали возгласы довольства, более передовые всесторонне развивали темы праздника, и даже обобщест-влённые лошади, услышав гул челове-ческого счастья, пришли поодиночке на Оргдвор и стали ржать.

Андрей Платонов. «Котлован»

Мы плачем, приходя на свет, а всё дальнейшее подтверждает, что пла-кали мы не напрасно.

Ф. Саган

Жизнь человеку даётся один раз, и в основном случайно...

Неизвестный умник

Шкалик родился пьяным... Ой-ёй, мой трезвый, рациональный читатель! Не швыряй-

те нашу эпатажную книжку в вашем благородном раздра-жении. Если вы позволите себе несколько больше минут на наше обоюдное общение, возможно, мы разойдёмся с луч-шими чувствами по отношению друг к другу. Вы поместите нашу книгу на пианино, между Моцартом и Сальери, заткнё-те ею отдушину в давно не отапливаемой комнате либо, пре-одолев минутный псих, прочтёте и эти строки... Мы же, паче чаяния, продолжим наше криминогенное повествование.

- 18 - - 19 -

А Женька Шкаратин действительно родился пьяным. Правда тошнее водки... Всё она, проклятая! Водка, разумеется...

Возможно ли, в очередном борзописном порыве хвата-ясь за перо, зачинать горькое повествование так цинично и откровенно, точно срывая зло на слабом и беззащитном нашем герое? Ан – случилось! Узнаю её страшную сивуш-ную силу: рассосалась, расслабила и вылезла, как шило из мешка: «...родился пьяным...» В первую же строку, падла! А впрочем, не всё ли равно, где и как зачинать вопиющую тему? В честной компании перепившихся поэтов, в бле-вотинном ли кабаке с отклеившимся названием «...ик», в сибирском «Болдино», на полатях полусгнившего домика, помнящего вдохновенные лица поэтапных политических ссыльных... Каждый зачинает, как может: и легендой, и фак-том. Всё один конец будет: горькое похмелье от предвари-тельных успехов.

Наш случай явился легендарным фактом.Мама Нина, отойдя от послеродовой горячки, проболта-

лась о последних девических опытах единственной подруж-ке. Подружка рассвистела по всей Европе. Сельской, раз-умеется. И нам, приступая к хроникальному изложению основных биографических фактов, ничего не осталось, как обнародовать прискорбную правду. Какую имеем. Во всех подробностях.

Прозябая на полатях, изучая историческую ретроспекти-ву эпохи развитого социализма, в хламе теорий и анализов новейшей истории доводилось обнаруживать такие, напри-мер, перлы: «...Квасили герои в запойные годы. Пили сооб-ща. Точнее, всем совковым сообществом. От Генсека до сексота. От незабвенного до новорождённого. Режим ге-роических трудовых буден часто нарушался Торжествами. Торжества включали в себя партийные, советские и право-славные Праздники и похмелья, семейные и производствен-

ные Даты и похмелья, а также субботние – воскресные Дни и похмелья. «И похмелья...» официально не регламен-тировались, но существовали повсеместно и неотвратимо. Помимо знаменательных Торжеств, отдельные личности совкового сообщества позволяли себе отводить дополни-тельные Гулянья. По поводу и без повода. Последние в своём развитии доходили до регулярных Запоев. Но это явление было уже оборотной стороной Торжеств. Торжеств, су-ществующих нелегально, противоречащих общественной норме...» «Так лирике противоречит проза», – добавили бы мы, выбегая по нужде в студёный декабрь, философствуя из нашего прагматичного времени. Кстати сказать: уже не-стерпимо приспичило прекратить своё первое лирическое отступление от хроникального повествования. И прекратив, вернуться к нашим истинным героям.

Мама Нина, Женькина родительница, – миниатюрная

курносая толстушка шестнадцати лет от роду, носившая ро-скошную русую косу до пояса, а в остальном – лишь неза-мужняя и недоучившаяся студентка Провинского профтеху-чилища, ещё год назад ничего не знала о таинствах любви и причинах беременности. И не догадывалась о своей перво-родной роли в замысле нашего повествования. Да и нам не являлись ни пророк, ни оракул и не вещали полномочные деревенские волхвы о зарождении замысла, развитии сю-жета, о чёрном и белом в коллизиях и перипетиях нашего криминогенного повествования. Ничего не предвещало прискорбной легенды. Нина полнокровно жила-была в са-мом центре запойного сообщества. Ухажёрила с сельскими пацанами, чистила глызы из-под коровы, убирала по суббо-там горницу.

Её родители угорели в бане, куда моложавой парой хо-дили дважды в неделю, справляя на независимой террито-

- 20 - - 21 -

рии свои интимные надобности, а заодно и – помыться. И происходило это не в Крыму, не в дыму хмельного угара на святую Троицу, а среди самых обыкновенных будней провинциального захолустья. Угорели бесстыдно-нелепо, ославив себя и своих близких на недолгие сорок дней. Ба-бушка, на руках которой осталась неприкаянная малютка, протянула недолго и прибралась аккурат в тот день, когда внучке исполнилось шестнадцать. Похоронили миром. А про внучку Нину ненароком забыли. А она в кромешном одиночестве выживала – на госпособие да на подачки сер-добольных соседей. Скоро привыкла. Смирилась. И не было никаких признаков на судьбоносные перемены в её жизни в селе или даже в целом мире. А если и были какие-либо не-обыкновенные обстоятельства, предупреждающие череду немыслимых коловращений судеб, то едва ли кто придавал им апокалиптическое значение.

...Приближались осенние Праздники. Общественное торжество! Первая сопричастность к компании... Да что мы водим вас за нос изнанкой пивной пробки! Не пора ли рас-почать?..

Нина «залетела» на урожайной августовской неделе с первой же страстной встречи. Тьфу ты!.. гнусный язык... за-скорузлое слово... а стиль, слог! Впрочем, если бы мы знали и умели, нашему повествованию не пришлось бы растекать-ся водянистыми строчками по туманным страничкам. Не плодили бы мы прорвы лишних подробностей в витиеватой канве повествования. Не смущали читателя замысловатой чередой эпитетов и метафор... Но поздно.

Начало положено. Жребий брошен, как очередной бу-лыжник пролетариата. История зачата. И да свершится пре-допределённое.

Мама Нина вынашивала нечаянный плод скрытно и обы-денно, точно капусту в огороде. Не делилась тайной ни с кем. Да и не с кем было.

Немало погрешив против истины, можно было бы здесь раз и навсегда оговориться, мол, не было у Женьки отца – в прямом смысле слова. А в противном – переносном – не по-везло на пап. Папы – все как один: Вадим с лодочной стан-ции, любитель пивка и загородных заплывов; папы Гриша, Юрок и Витёк, спустя рукава воспитывавшие Женьку на втором, третьем и пятом году жизни; и главный папа, Саша Шкаратин, усыновивший и давший свою фамилию отчим, – не состоялись в высоком своём предназначении. Так и не признал ни в одном из них Женька своего родителя. Папа Вадим не праздновал сына. Бесцеремонно вошел в Жень-кину жизнь, перетащив с лодочной станции жёлтый чемо-дан с «приданым», но самого Женьку так и не различил среди суеты повседневного житья. Ну разве что отодвинет небрежным движением пацана, вертящегося под ногами. Ну иногда хмыкнет в ответ на просьбу завязать шнурок. Папа Гоша, напротив, не давал жить своей активностью: он не говорил, а покрикивал, не просил, а требовал, не слу-шал, а сам отвечал на собственные вопросы, придавая им значение приговоров. Правда, ужас, с которым Женька пе-реживал присутствие этого папы, длился лишь до первой затрещины, которую Гоша беспричинно закатил «сынку» и которую захватила мама Нина. С другими папами по-везло больше. Они, в меру собственной состоятельности, пытались соответствовать понятию «отец», поучая и делая подарки, признавая семейные узы и даже гордясь обраще-нием «папа».

Но маниакальные поиски истинного отца и установление возможного отцовства, неожиданно для нас самих, обрело на страницах повествования черты подвижничества, поро-дило заветную, навязчивую, фанатичную мечту. А ведь Нина или Женька, уродившиеся в своё время и в своём месте, не отмеченные знаковым событием судеб, хотя бы родинкой на

- 22 - - 23 -

приметном месте, могли бы в момент художественного тво-рения автора чихнуть, кашлянуть или по-иному отпугнуть призрак произведения и в один миг загубить замысел. Не чихнули, не кашлянули... И строка, которую пробегает ваш глаз, самое реальное тому подтверждение.

У родильной постели несмышлёной роженицы в ночь по-явления нашего избранного героя в бренный мир запойного Провинска не было ни души. «Чижолая» на живот Нина до последа не верила в своё возможное предназначение.

О да! Она приблизительно знала о таинствах появле-ния на божий свет новорождённых младенцев, о жертвен-ной роли женщины-родильницы. Но чтобы это случилось с нею?!!

Обретённый житейский опыт подсказывал ей всю тра-гичность положения и грядущие обстоятельства развязки. Младенец! Безотцовщина... И главная неотвратимость – роды. Да и все последующие пелёнки-соплёнки... И только одно лишь чувство – необъяснимая тайная радость, изредка внезапно переполняющая члены от сердца до селезёнки – на счастливый миг возносила юную женщину в космос бла-женства и торжествующего ликования. Всепобеждающая сладость материнства!.. Ей не было меры.

По случаю всенародных Торжеств природа ликовала.

Город Провинск благоухал в улыбках. Полуденное солн-це нещадно палило опьянённые радостью праздника лица улыбчивых провинцев. Как хорошо-то, девочки! А мы не де-вочки! Всё равно хорошо! Парочки, семейные стайки горо-жан валили на площадь Пушкина. Здесь, в старой части го-рода, по наезженной традиции, каруселился главный кураж Торжества. Всюду висели красные плакаты, вызывающие бодрость, радость и краткосрочную партийность. Торговые столы угощали мясом, пивом и крашеными кренделями.

Самодеятельные артисты во всех углах городской площади потешали номерами художественной самодетельности. На-род угощался, глазел и веселился! Лишь немногие, идущие в правильном направлении, раздражались идущими супро-тив. Неуёмная радость большинства удручалась единичны-ми отщепенцами. Возможно, и в весёлом воздухе таилась какая-то неосмысленная грусть, как хмурость в изредка набегавших тучках, наводящих досадную тень на плетень. Возможно, в наскучивших кабинетах устало хмурили лбы отцы города, вынужденные пережидать очередную плано-вую стихию, да некуда было им деваться. Не вливаться же в нестройные ряды торжествующих трудящихся, вызывая не-здоровый ажиотаж любопытства и патриотизма!

Одни лишь стражи порядка, очно наблюдающие Торже-ство со стороны, скучно зевали в ожидании своего часа. И даже красные плакаты не вызывали в них беспричинной ве-сёлости.

Нина, выспавшись до обеда, поспешила в народ одна-одинёшенька. Эти «проститутки сокомнатные», Юлька с Оксаной, улизнули утром в свою деревню, к маманькам да хахалям. Не торчать же в общаге в столь знаменательный день! В деревне происходили те же праздничные события, только на колхозном уровне. Нина же, сирота безродная, в свою деревню езживала только за пособием.

На мосту за Ниной увязался Гришаня, «чувак» из культ-просвета. На «культковских» танцах, куда девчонки из «сельхоза» иногда проникали на праздничные вечера, долговязый Гринька иногда приглашал на шейк. Руки его, самозабвенные танцем, неосторожно касались Нинкиных прелестей. Ой-ё-ёй! Нина теряла равновесие духа. А ино-гда и – тела.

– Ты куда? – для поддержки разговора спросил парень.– А ты? – не растерялась Нина. – Может, на рыбалку?

- 24 - - 25 -

И молча пошли рядом, составив ещё одну людскую стай-ку, спешащую на Торжество.

– А де другие чувихи? – модничая, спросил Гришаня, имея в виду, очевидно, Юльку с Оксаной.

– А я знаю? – неласково обошлась девушка. Возле церкви, под сенью тополевой аллеи, дурманящей

ароматом прели и потоками солнечной пестроты, Гришаня приобнял спутницу за плечи. Нина сомлела, но виду не по-дала и руку решительно не отвела.

– Хочешь мороженое? – напрямик спросил парень строп-тивую диву.

– Хочу, – так же прямо ответила дива, слегка помедлив в речах, – ты, что ли, угостишь?

– А хоть бы и я.И они – парочкой – молча устремились к мороженице,

встали в длинную очередь. А город гудел по случаю долгожданного всенародного Тор-

жества, как разгорячённый духовой оркестр! Барабанный гул, радостные людские вскрики и бравурные обрывки патриоти-ческих гимнов взметались ввысь! Красные флаги гордо трепе-тали на древках вкупе с красными флагами на здании Горсо-вета. Одни лишь воздушные шары, наполненные углекислым газом людских выдохов, волочились по асфальту и громко – на потеху – лопались. И было это Торжество единым живым организмом, развязно требующим зрелищ и хлеба, хлеба и зрелищ, будто бы без этого разнузданного чревоугодия не рея-ли браво красные флаги и не гремели бравурно гимны.

Толпы шатающихся горожан, как ртутные лужицы, пере-текали по площади, отыскиваясь и сливаясь в хохочущие группировки старых знакомых и друзей, сообща глазеющих на массовые зрелища. И вновь растекались в поисках не-виданного и необычайного. Привлечённые гамом птицы эпидемически заражались людским азартом и возбуждённо обсуждали всеобщее сумасшествие.

Самая большая группа горожан толпилась у стола, разы-грывающего беспроигрышную лотерею. Иногда здесь взры-вались восторженным хохотом, выиграв погремушку, безде-лушку либо портрет партийного вождя.

– Пошли ко мне в общагу? – ласково пригласил Гриша-ня «чувиху», аппетитно поедающую мороженое. Она акку-ратно вылизывала серую стенку стаканчика и не спешила с ответом. – У нас никого нет. А на вахте Егорыч сидит, он с утра квасанул бражки...

– Не-е... – подумав, отказалась девушка. – Я беременная.Гришаня стыдливо оглядел её аккуратненький животик,

прикрытый пёстреньким сатиновым сарафанчиком и, ниче-го не обнаружив, недоверчиво улыбнулся.

– Ну и чё... беременная... А мне какая разница?– Ты чё, чувак, за дуру меня принимаешь? Сказано – бе-

ременная, значит, не могу я по общагам шариться. – Да ладно... А ты чё – замужем? Или понтуешь?..– Не твоё дело. А хоть бы и замужем. – Да ради бога!.. А де муж? Нина аккуратно смяла стаканчик от мороженого, отбро-

сила его к забору и независимо побрела сквозь толпу. Гри-шаня неотступно следовал по пятам.

– Нинель, а Нинель... Я сохну по тебе. Поехали в Ермаки, с родителями познакомлю?

– Ещё не хватало! Сказано – замужем... – Понтуешь... я всё про тебя знаю. Мне Оксана с Юлькой

разболтали. Не веришь?– Верю – не верю, тебе-то что? Замужем – не замужем...

Я не от тебя беременная! Успокойся, Гриня... Чё ты как ма-ленький...

– ...принц, что ли? – Ага, вроде того.– Маленький Принц – козырный чувак. Он был в ответе

за тех, кого случайно... приручил. Ты читала?

- 26 - - 27 -

– Ещё чего!.. Какой ещё принц? Гриня, ты с Егорычем – не того, случаем?.. Не хватанул бражки? Смотри, загребут в КПЗ.

Обескураженный Гришаня молча следовал за горделивой подружкой. И уже не было уверенности в успехе, не весели-ло царившие вокруг Торжество, не имела смысла даже даль-нейшая красота окружающего мира. А и правда: в воздухе царило монотонное безобразие гула и гармонии, а по земле с обрывками газет волочило усталую праздность. Гришаня шёл не в ногу.

– Нинель, а Нинель... а кто он, хахаль-то твой? Ну... отец... то есть... ребёночка? Может, я... всё же?

– Сказала же!.. И не лезь в душу! Чё ты липнешь? Иди в свой кулёк, Мук... маленький!

И она заторопилась, уходя сквозь толпу от обескуражен-ного парня. И смылась с глаз. Он посмотрел ей вслед, зачем-то пересчитал мелочь в кармане и тоже растворился в толпе. Нина, тронутая за живое и бередимое, с обнажённой тоской в сердце, не испытывала ни радости, ни торжества.

А торжество набирало обороты! Мужи, изрядно хвата-нувшие «бормотухи», продававшейся на розлив и потому называвшейся в народе «рассыпухой», куражились своими талантами. Кидали пластмассовые кольца на длинный нос фанерного Буратино. Качали между ног двухпудовую гирю. Бегали в мешках. Победителей ждали признания жён и при-зы от спортсовета. Признания и призы были, как водится, символическими. Но лавры победителя – окрыляли.

– Люсьен, а Люсьен... – канючил иной победитель, – на-кати на стакашек, а?

– Я те накачу... Нос красный, как у Буратины, будет. Тебе дали соску, вот и соси.

И весело хохотала над удачным образом. – Товарищ, победивший на подушках, подойдите ко вто-

рой палатке! – кричал хриплый рупор.

– ...желающие на роль марионеток! – вырывалось из цве-тастого балагана.

– ...бидоны... бидоны... тазы для бани... – ...кто по-бе-дил на по-душ-ках? – надрывался равно-

душный хрип.Нина бороздила толпу. На деревянных подмостках дев-

чата из агитбригады исполняли популярную песенку «Если тебе одиноко взгрустнётся...» – и попадали каждым прочув-ствованным словом в изнывающее сердце нашей слоняю-щейся героини. Процеживая рассеянным взглядом пёстрый калейдоскоп крикливого праздника, сквозь влагу глаз она бессознательно что-то искала... Темнолицее азиатское лицо, образ, облик... Наверное, тот единственный, дорогой ей, об-раз... Может быть, туманное видение, секундный миг сча-стья, которые опрокинули бы напрочь этот безразличный и бессмысленный, куражливый мир. «...Если судьба от тебя отвернётся...» Сердце разрывалось от таинственной силы, вызывающей то сладкую истому, то слезливый спазм, а во-все не боль и не муку. Смахивая слёзы, Нина чему-то даже улыбалась. Вдруг это случится! Вот-вот произойдёт необъ-яснимое чудо – и он, её... парень... любимый, драгоценный, а главное, такой близкий, такой желанный... Как это может случиться?!! И всё-таки пусть... пусть... пусть! сбудется её радость! Иначе... эти слёзы задушат её. Среди кружка город-ских бардов, притулившихся на углу площади, под тенистой сенью тополей и акаций, опять и опять голоса кричали о том, как «...шептали грузчики в порту...» Внезапно из этого кружка на Нину выпала бойкая желтоголовая блондинка.

– Нинель, как я рада! Никого из наших... Ты была на перетягивании каната?.. А я здесь с Минькой Носовым. Он башли зашибает на баяне... Слушай, айда с нами на... на... В общем, пойдёшь – не пожалеешь. Ой, какой сарафанчик! Где ты шлялась?!..

- 28 - - 29 -

– А я тут с Гришаней бродила. Надоело всё. Ты наших не видела?

– Каких ваших? Ты чё, чувиха?.. Все же в деревне. – Да знаю... А куда пойдём?– В парк. Там танцы, – и Верочка Шиверских, так звали

блондинку, беспечно поиграла бёдрами. – Не, – Нина скисла. Она вдруг почувствовала непривыч-

ную усталость. Хотелось немедленно присесть, или даже прилечь. – Я до дому...

Внезапно появился Минька Носов. Прежней обаятель-ной персоной. Ежесекундно теряющей форс. Без баяна. Гла-за его судорожно метались по лицам, точно запрещённые газовые фонари. Не заметив ничего подозрительного и даже живописного образа Нины, он молча схватил Верочку и по-волок её в аллею.

– Ой, Минька... Нинель... Нина пошла за ними. Минька вынул из пазухи что-то

жёлтое, перехваченное тесёмочкой.– Спрячь! – и бесстыдно стал совать свёрток под подол

Верочки. – Ты чё! Чокнулся! – Верочка стыдливо оглянулась на

Нину. Свёрток аккуратно свернула и положила его в прорезь платья, под лифчик.

– ...В парке... за ракушкой... счас давай, б***, отсюда,– он бормотал явно с перепуга. И, так и не заметив Нину, скач-ками убежал.

– Чё это с ним? – А я знаю?– А что он тебе дал?– Фарцовщик несчастный... Девушки недоуменно глядели друг на друга, пытаясь

оценить ситуацию. В ту же минуту рядом раздался знако-мый свист, и два человека в милицейской форме пробежали следом за Минькой. Девушки, не сговариваясь, почуяв не-

доброе, поспешили обратно, в толпу. И это был их роковой шаг. Стоявший позади милицейского оцепления капитан окликнул их и жестом пригласил к себе.

Неожиданно Верочка попятилась и попыталась бежать. Но сержант из оцепления в два прыжка догнал её и зало-мил руки. Нину тоже взяли под локти и неласково повели к печально-знаменитому в городе автомобилю – ГАЗу из КПЗ. Хоп! – и студентки мигом оказались в одной компании с разогретыми «бормотухой» клиентами вытрезвителя. Их приняли весело и сочувственно: а как же иначе?

– А вас-то за что, девки? Вроде не выпимши... – Небось, за анекдоты про Хруську?!– ...песенки про Кубу! «Куба – любовь моя!..»– Да ясно: шлюшки они!Лечащий смех, сочувствие и сарказм как нельзя тесно

уживаются в одной компании. А предвечернее остываю-щее солнце щурилось сквозь купола Спасского собора. И провинские горожане, утомлённые Торжеством и весенней солнечной радиацией, растекались по улицам и переулкам. Домой... домой, к вечернему столу и мягкому креслу. К ве-черним новостям из хриплого репродуктора. К соблазни-тельной супружеской постели.

Время и нам отбросить ненавистное перо, брезгливо про-шествовать по черновикам к кухонному окну. Здесь, за плю-шевой занавеской, нас ожидает ополовиненная праздничная норма. Праздник – он и в Африке праздник! Хотите... на бру-дершафт?..

...Нина всплакнула в одиночестве, вспомнив о распу-стившемся прямо на коленке чулке, с левой, кажется, ноги. Горько задумалась. Кровать с вензелями, швабра в углу... жутчайшая распря с комендантшей, двойки по всем про-филирующим предметам. Девятимесячная беременность!.. боже, да когда это кончится?!.. И кончится ли?..

- 30 - - 31 -

Едва не загребли в КПЗ... до выяснения. То есть до утра. Хорошо, что лейтенантша, обыскивающая её на пороге ка-меры, обнаружила неожиданно для себя не рахитичность в шестнадцатилетнем подростке, а самую обыкновенную беременность юной особы, и тут же доложила капитану... Последний не преминул зафиксировать всевозможные све-дения о клиентке в сорокаминутном протоколе... С сожале-нием отпустил... К сожалению, не отпустил Верочку. В свёр-точке, извлечённом лейтенантшей из интимного тайничка, оказалась жёлтая «водолазка», происхожденим (по словам капитана) «маде ин не наша».

Слёзы заливали стекло на столе. Преодолев тихую ис-терику, Нина стала собирать вещи в сумку с намерением уехать завтра в деревню. Будь что будет! Вот тут-то это и началось. Внезапная спазматическая боль, тошнотворная слабость и темнота. И тоннель. И полёт в бесконечное ни-что... Нина моментально всё поняла. Чуть отдышавшись от приступа, смоталась до 207-й, где у Лизы Баховой... всегда было. Разбудила Лизку, наврала с три короба и, трахнув её по балде книгой – для понятливости, – взяла-таки «огнету-шитель». О, это было всё!..

Повеселев с первого же стакана, Нина моталась по ко-ридору, выискивая свидетелей, очевидцев, а то и просто людей, знающих, «что и как». Общага была полупустой, полупьяной и – попросту безразличной. Торжество лучи-стого весеннего дня закончилось, как обычно, – пустотой бесприютной... Ох-хо-хо... Скучно-то как, девочки... Слыш-но было, как шелестел обрывок плёнки невыключенного магнитофона и лаялась коменданша внизу, на первом этаже: противостояла проникновению подвыпивших кавалеров. Кто-то неуверенно... вдоль стены... возвращался в комнату из туалета... Нарыдавшись с тоски и одиночества, допив «огнетушитель», Нина отключилась и затихла до утра, о

котором мы уже упоминали в нашем повествовании. Изви-ните, если что не так. Свидетелей не было, за исключением медиков из родильного отделения, как всегда, опоздавших по причине сгоревшего стартера (или «полетевшего» трам-блера) или поменявшихся сменой следующим утром, каким бы трагичным или счастливым оно ни было...

Ну, слава те, Господи!.. Всё обошлось. За почин и благо-получное завершение! Ибо это и был самый гнусный зачин повествования, для которого не только слов не было, но и шкалика не хватало.

Ах ты, Шкалик Шкаратин! Шка-лик-шка-ра-тин... Прав-да, интересное наблюдение? В молодости Женька получил по своим заслугам эту удачную (в стилистическом смысле слова) кликуху – Шкалик. И отзывается на неё по сей час. Продумав эту деталь, нахожу, что надо следовать за устой-чивой логикой жизни и тоже перейти в основном контексте повествования от незаконнорождённой фамилии Шкаратин к родственной кличке Шкалик.

Итак, Шкалик родился пьяным. Пошлёпав его по ягоди-цам и не дождавшись адекватной реакции в форме младенче-ского крика, гинекологические специалисты из родильного отделения ЦРБ положили Шкалика обратно в, извините, ме-дицинский таз и призадумались: «Везти ли молодую маму в реанимационную палату роддома? Везти – чревато стопро-центной гарантией стафилаккокового сепсиса, прочно оса-дившего роддом в разгар предварительной победы разви-того социализма. Оставить здесь, в первобытнородильных условиях – чревато служебным преступлением. Чёрт бы драл этих молодых безродных проституток! Чёрт бы драл это социалистическое отечество!.. Ни условий родить, ни презервативов, ни зарплаты... Ни черта!» Пока они так раз-мышляли и чертыхались, Шкалик внезапно затрепыхался в медицинском тазу и впервые издал свой негодующий вопль

- 32 - - 33 -

с тривиальным на всех языках планеты текстом: «Ма-ма!» Ах, Женька, друг мой лапчатый, горемыка несчастный, как он гордился впоследствии этим биографическим нюансом: это был тот первый раз, когда он, Шкалик, впервые выручал всю честную компанию. Всё решилось как нельзя хорошо! В тютельку! В золотую сердцевинку конфликта... Служеб-ное преступление, кстати, уже не первое в нашем кримино-генном повествовании, не совершилось само собой.

Нина внезапно перешла из состояния «девушка» в состо-яние «женщина с ребёнком», т. е. в одночасье стала мамой Ниной, героиней с незаконченной сюжетной биографией. И у нее, и её новорождённого сына впереди была целая жизнь, полная таинственных превращений и удивительных мета-морфоз. Вам любопытно?.. Вам хочется песен, как говорят одесситы? Их есть у меня!

Любезные почитатели моего повествования! Как автор, преступивший тему, полную уродливых искажений дей-ствительности, абсурдов отвратительной реальности, со всеми её дырами, похмельными скандалами, ломкой, белой и даже родильной горячкой, я глубоко понимаю ваши со-мнения в отношении моей повествовательно-исповедаль-ной линии. Понимаю, сочувствую вам, но не могу посту-питься святой для меня, как и для каждого честного автора, правдой вымысла.

В доверительной обстановке кстати вспомнить о Вирусе. О-о-о, это фантастическое Существо! Впрочем, не Суще-ство, а реальное аномальное явление. Да вы закусывайте, не торопитесь. Вас посещают видения? Мерещится вся-кая всячина? Может быть, чудится что-то необъяснимое? Это Вирус. Он давно открыт учёными, но не пойман и не опознан, как не пойман легендарный Снежный человек. Вы нам верите? Ныне, в доверительной компании, где милые незнакомые женщины приятно пахнут шотландским виски

и уже никто не помнит пойло сомнительного происхожде-ния, отдававшее резиной и окрещённое в знающих кругах «калошей», не пристало нести несусветную околесицу. Но, впрочем, как и в те застойные времена, вкушая легендарную «пшеничную», зажёвывая её вонючий запах хвостом ржа-вой атлантической селёдки, могу ли я позволить себе трезво врать собутыльнику по застольному периоду? Пусть отсо-хнет моя наливающая рука! Не толкайте меня под... неё.

Вирус существует! Точнее, является нашему воображе-нию по строго определённым правилам. Ну как это объ-яснить?.. Если вы до...живались до белой горячки, вам, очевидно, не надо толковать о зелёных чёртиках и белых боженьках, сосуществующих с нами в параллельных мирах. Гвозди, изгибающиеся, как черви, и тыквы, накатывающие-ся на нас по ночам... И ещё человекоподобные прихвостни, портящие нашу голубую кровь... Вы нас понимаете. За это стоит плеснуть...

- 34 - - 35 -

Глава третья. Легенда вторая. Некто Цывкин

Добро пожаловаться... Неизвестный умник

Баир и Марта столкнулись взглядом. Марта так и не смог-ла отвести глаз от его смуглого раскосого лица, взгляда, на-делённого спокойной хладнокровной силы и... внезапного интереса к ней, Марте, излишне пышнотелой, никогда рань-ше не знавшей силы мужского внимания. Она смутилась до потери чувств, краска стыда залила её отбеленное лицо. Но, к её собственному изумлению, Марта улыбнулась юно-ше. Его сердце, знававшее кокетливое внимание сверстниц, внезапно оборвалось. Девичья полуиспуганная улыбка, по-лудерзкий взгляд, тело, налитое сокровенной силой – всё разом всколыхнуло воображение парня. Он пошёл за нею вслед, на её огляд отвечал молчаливым признанием, забыл о сущем дне, хозяйских лошадях и самом хозяине... всё более вторгаясь в её мир и открывая ей свой.

Они встретились в первый же день осенней ярмарки на берегу Волги, куда съехались десятки подвод с товарами. Он и она оказались в избранный час в рядах коннозаводчи-ков, каждый по своей нужде, но провидению было угодно свести их – глаз в глаз. Её отец выбирал добрую кобылку на развод... Марту держал при себе по собственным сооб-ражениям. Баиров же хозяин торговал самыми завидными экземплярами башкирских лошадок. Без Баира он не справ-лялся и оказывал парню доверие, граничившее с отцовским чувством.

В ярмарочные часы они – дородная немочка и муже-ственный калмычонок – часто пересекались, уже не пыта-

ясь скрывать свои чувства. Её стыдливость и его неодоли-мая притягательность объединяли их в странную парочку, трогательную и нелепую одновременно. Она бродила по ря-дам, высматривая безделушки, не в силах что-либо выбрать. Он внезапно возникал перед нею, как тень, неотделимая от неё, и так же внезапно исчезал, вызывая её тревогу и рас-терянность.

Всю осень он наезжал в их берёзовую рощу, отделяю-щую дом от сенокосных угодий и табачной плантации. Она выходила сюда по сигналу плачущей иволги и неохотно возвращалась к своим обязанностям, подчиняясь гневно-недоумённым кликам отца. Баир не спрашивал Марту о её семейном, родословном, забавляя байками о лошадях или собаках. Она не спрашивала его о житейском, не выведыва-ла никакой истории, которой у него и не было.

...Всё оборвалось разом – не по их воле. Её отец, креп-кий поволжский крестьянин, зарабатывающий кожевен-ным, шорным ремеслом и приторговывающий табачком, был приговорён новой сельской властью – комитетом бед-ноты – к поражению в правах и насильственной высылке – всем семейным узлом. В ночь перед днём высылки он бе-жал из дома в Мещёрские болота, снарядив купленную башкирку нехитрыми пожитками. Жене, детям оставил нехитрый наказ:

– Перебейтесь, пока... перебесятся. А там и возвернусь.Однако его сметливый крестьянский ум не учёл гонор но-

вой власти. Комбед не оставил обезглавленную семью в по-кое. Их имущество описали и свезли в общественный амбар. Мать, не смирившуюся с произволом и грубым помыканьем, усмиряли и плетью, и батогами, довели до помешательства и увезли в уездный город. А Марту со старшим братом Иваном, жившим уже своей семьёй, согнали в то же утро на площадь, в толпу лишенцев, посадили на подводы и увезли до станции,

- 36 - - 37 -

где загнали в щелястую теплушку и засургучили. Остаток дня узники прожили в страшном ожидании. Ввечеру их внезапно выпустили и велели идти домой. Но через пару дней пришли другие уполномоченные и прочли новое постановление: в 24 часа собраться и явиться на станцию для пересылки в место нового поселения: Сибирь.

Ночь перед высылкой они провели втроём: Марта с бра-том и Баир, покинувший своего хозяина. Он всю ночь уго-варивал брата и сестру, полный решимости не оставлять возлюбленную в её новом положении – на сносях, с плодом их внезапной глубокой страсти. Обесцветил перекисью во-лосы, тщательно выбрил усы...

Там, на станции, в толпе лишенцев, гулкой сутолоке горь-ких минут, царил произвол. Баир заявился на сборный пункт вместе с Мартой, едва справлявшейся с лихорадкой. Запи-сался в её семейный список под именем брата Ивана, уго-ворив-таки растерянного парня отправиться вслед за отцом, в Мещёру. Всё прошло хорошо. Никто не присматривался ни к его личности, ни к документам. Суматоха, сумятица и головотяпство, царившие в стане ссыльнопоселенцев, по-зволил им обмануть сопровождающих чекистов и отбыть по назначению. Так начинался их путь в неведомые дали, суровые края и на долгие времена.

...Баир-младший родился в степи, под кустиком, вблизи проезжего тракта, в местности непримечательной и пустын-ной. Его принял на руки отец, смуглый муж, с калмыцким обветренным лицом, резковатый в движениях. Принял так же ласково и умело, как много раз проделывал это в табуне с жеребятами кобылиц. Потомственный табунщик, он туго знал это сакраментальное дело, и споро-сноровисто принял наследника. Обиходил и мать, и дитя. На минуту приложил тельце новорождённого к обессиленной роженице. Её испуг, стыд и беспомощность во время недолгих родов он успоко-

ил властностью жеста и гортанного междометия. Вскоре ро-женица притихла и задремала. Младенец, высвобожденный из утробных пут, вживался в новый мир, испытывая перед ним первый священный трепет. А отец, проявляя суровую нежность, спеленал младенца в заранее приготовленные холстины и сукно, устроил в скудноватой тени кустов. Под-бросил в огонь сырые сучки и принялся свежевать суслика, пойманного в петлю поутру.

Днём он накормил женщину размоченными сухарями и запечённым в глине мясом, выдав его за мясо жаворонка. Остатки повесил подсушиться на солнце. Сам обегал при-трактовую зону в поисках съедобных дикоросов. Собрал щавель, полевой лук, лепестки шиповника, мочковатые корни аира из болотистой низинки. Но главной его удачей была дикая пчелиная семья, поселившаяся в брошенной автомобильной резиновой покрышке. Дождавшись густой ночи, обмотавшись подручным тряпьём с головы до ног, он стремглав уволок её и утопил в тине глубокой канавы. Воз-вращался сюда поутру и днём. Наконец, с роем было покон-чено, а мёд из сот извлечён.

Ночью согревал тела жены и сына своим теплом и под-держивал огонь костра. Лишь рано утром уходил на тракт, надеясь высмотреть степную птицу, выбирающую в дорож-ной пыли камешки для желудка.

Тракт несколько дней был пустынен. Но мужчина ча-сто поглядывал на запад, ожидая подход очередного этапа колонны ссыльных переселенцев, в которую он надеялся влиться своей увеличившейся семьёй. Слово, данное ар-мейскому капитану, возглавлявшему этапируемую партию, – обещание догнать этап во что бы это ни стало – побуждало его торопиться.

Позади был длинный водный путь на барже по Волге и Тоболу, на грузовиках, подводах по скорбному расейскому

- 38 - - 39 -

тракту. Впереди – не менее долгие прогоны в повозках ло-шадиного обоза и пешедралом. А значит – неизвестность, имя которой страшное: Сибирь.

Марта родила Баира, недоносив пару недель: сказались пережитые тяготы. Не её была воля – пуститься на сносях в неведомую дорогу. Марта скрывала свою первую беремен-ность, неожиданную и неуместную в столь суровое время. Незаконнорожденность будущего ребёнка пугала её более, нежели страх перед неизведанностью ссылки. Её любимый, нежный и мужественный калмык, научивший Марту верхо-вой езде, покоривший сердце страстью и властностью, го-рел решимостью сопровождать любимую девушку в пути, устроив эту возможность любым способом. Присутствие «брата», его нежное внимание и поддержка оберегали до не-которых пор беременную «девицу» от грубой бесцеремон-ности конвойной команды.

...Марта утратила связность происходящего сразу после болей первых схваток. Сказалась тряскость тележных от-резков пути, когда она уже не могла передвигаться пешком и влезала на тележную грядку среди скарба и тел других ослабших путников.

Немало унижения стоило Баиру уговорить капитана оставить их на время родов в степи, под кустом, в виду ма-лолюдного тракта. И с обещанием догнать этап до посадки на баржу Оби-реки.

Так родился младенец. Один из главных героев нашего криминогенного повествования.

Баир выполнил обещание, данное капитану: настиг этап на подходе к Оби, устроив Марию с сыном в кузове попут-ной полуторки, следовавшей по тракту с миссией сбора про-дуктов питания для этапируемых ссыльных. Сам же весь путь следовал позади полуторки, сопровождая её быстрым шагом или замедленным бегом.

К счастью отца и матери, новорождённый чувствовал себя хорошо. Переносил тряску и укачивание легко. Как и велось в роду его извечно кочевавших предков-калмыков.

– Как звать выродка? – нелюбезно осведомился капитан, записывающий регистрационно-статистический формуляр.

– Баир... – растерянно ответила Марта, от неожиданности не придумавшая другого калмыкского имени и не желаю-щая обидеть счастливого отца. Так безмятежный молокосос и был записан – Баиром Фридрихом.

Марта же не перенесла передряг пути и бесчеловечных мук внутри ссыльного обоза. Истощились силы физиче-ские. Полуголод и холод, непрерывные напряжения послед-них сил подорвали отменное здоровье дородной немочки, свели на нет и её душевные силы. Изо дня в день, из ме-сяца в месяц она хирела и чахла на глазах старшего Баира, несмотря на его почти шаманские заговоры и психологи-ческую терапию. «Ты будешь жить... У тебя сын... Ты не оставишь нас...» Злобность окружающих её людишек, за-мешенная на скрытом презрении и нетерпимости, подобно колдовскому снадобью, проливала на неё свой горький яд. Вырванная из благословенной среды в этапный караван, истоптанная, истерзанная, она так и не прижилась на но-вой – сибирской – почве.

Баир-старший и Баир-младший, освоившись в стане ссыльнопоселенцев, и тут проявили крепкие качества пред-ков – терпение и поразительную уживчивость с кержацким населением. И то, и другое позволяло им уживаться даже там, где, казалось, не приживётся даже кол осиновый.

К году Баир-младший уже крепко стоял на ногах, опро-бовал седло. Бойко что-то лопотал на языке неизвестного этноса.

Когда Марта догорела и умерла, Баир-старший похоро-нил её по католическому обычаю, справив все полагающи-

- 40 - - 41 -

еся ритуалы. В течение года поминал её по сибирским тра-дициям, дабы не вызывать излишнее недоумение соседей. В удобный момент переписал сына на свою фамилию, за-добрив секретаря сельсовета мясом забитой косули. Вкрав-шись в доверие секретаря сельсовета, выкрал и уничтожил регистрационные справки на себя и сына. Младший Баир навсегда утратил сведения о корнях своего древа. Старше-му Баиру этого было мало. Однажды, к изумлению местных жителей, принимавших участие в его судьбе, и к негодова-нию сельской власти, ведущей надсмотр за ссыльнопосе-ленцами, он исчез вместе с малолеткой без звука и обозре-ния. Как бог прибрал.

...Отыскались следы кочевых горемык в цыганском табо-ре. Оба Цывкины, малый и старший, напитанные, как степ-ные лошади, земным и небесным, не сливались с цыганским миром. Ветры прежних гонений и дребедень кочевой жизни не избавили их тела и души от накопленного напряжения. Оба, точно связанные материнской пуповиной, один в дру-гом чуяли милосердие жизни и любви. И этого было доста-точно для их самозабвения.

Младший Баир, молчаливый и настырный карапуз, рас-косый, с русым вьющимся чубом, накрытый выцветшей суконной будёновкой, вездесуще сопровождал старшего. Только жёсткая необходимость, связанная со смертельным риском, могла быть причиной временного расторжения отца и сына. В такие дни и часы младший ходил по двору, пере-двигая поилки и корыта, ковыряя пяткой коровьи глызы, не вкладывая в эти занятия ни чувство, ни смысл – одно лишь стоическое терпение. Небо над его местообиталищем при-землялось, окрестные холмы и амбары угрожающе крени-лись, а почва под ногами обращалась в зыбкий песок. Но вот отец возвращался. Молча и долго смотрел в глаза. При-везённый подарок – «зайчик послал» – выглядел жалко. Но

позволял примириться до следующей разлуки. Остальные дни и часы они, образ и подобие, дополняющие и даже за-вершающие друг друга, держались в сутолоке дней вместе и особняком. Иногда кровный инстинкт подвигал младше-го к проявлению сильных лидерских качеств, и он легко и односложно заводил короткие знакомства среди цыган-ских пацанов. И тут же подчинял их своему мужествен-ному обаянию. И так же легко отторгал неукротимой не-зависимостью. Он умел как бездумно и щедро разделить ароматную краюху, так и благосклонно принять в дар бла-гие проявления души и сердца.

Они не откочевали с цыганами, но задержались в подтаёж-ной деревушке. На лето устроились пасти деревенский скот. И вчетвером – отец, сын, кобыла и сучка, подаренная цыга-нами и названная сыном Пальмой, – зажили по заветам пред-ков, обособленно и независимо. Младший почти не слезал с лошади и уже вжился в седло, как самозабвенная вошь. Пальма довольно быстро сообразила, за что получает свою долю от хозяйских сборов, и строго соблюдала негласную договорённость пастушьей команды. Старший Баир под-рабатывал: чинил колхозную сбрую за дюжину трудодней, выторгованных у председателя.

Утренний недосып, ветры, дожди или палящий зной степной котловины как элементы наиболее ласковых мы-тарств сопровождали их сообщество до конца лета. И уже хозяюшки, встречающие ввечеру скот, удостаивали ласко-вым словом и добрым взглядом, а погода, наградившая ми-лостивым бабьим летом, обещала благополучие предстоя-щей зимы, когда внезапно все надежды сокрушились – не то притянутые предчувствованиями старшего Цывкина, не то свершаемые испытующим божьим промыслом.

В один из последних пастушьих дней Пальма подняла не свойственную ей тревогу: кинулась встречь всаднику

- 42 - - 43 -

на вороном игривом жеребчике. Отбиваемая бичом, лайка с яростью преследовала незваного гостя. Он же, не сходя с жеребца, травил собаку бичом, во всю глотку гогоча и за-бавляясь собачьей яростью. Подъехал к Цывкину, но спе-шиваться не стал.

Баир Цывкин по закону степей встал, приветствуя всад-ника, и жестом пригласил к биваку. В его позе, сдержанном кивке, выражении лица непроницаемо сквозили гостепри-имство и достоинство. Гортанным окриком он успокоил со-баку и молча ждал реакции всадника. Цывкин знал его, ша-лого, гонористого, липучего мужика, колхозного скотника Ваську Резина, несущего по жизни родовое тавро «гнилые люди».

Возможно, как никто другой, знал эти родовые качества своего хозяина и конь, беспокойный жеребчик Воронок, тя-готящийся всадником. Тавро ли рода, шпористые ли стреме-на, удила ли, безжалостно рвущие губу, нехорошо горячили Воронка, похрапывающего пеной, косящего диким глазом.

Сын Пономаря, управляющего колхозной фермой, старо-го партизана, героя гражданской бойни, до сего дня храня-щего, как перешёптывались в селе, наградной наган с тех самых времён и при случае пользующегося им, молодой скотник все достоинства (или недостатки?) отца впитал с кровью, скрепил кровью и руководился той же кровью. Его не взяли в армию по причине судимости, связанной с поно-жовщиной, и не посадили, учитывая партизанские заслуги отца.

Ничего из того, что знал Воронок и о чём догадыва-лось дошлое сельское сообщество, не ведали Цывкины: ни старший Баир, не празднующий досужие сплетни, ни тем более младший, поторопившийся на своей кобыле к шуму у пастушьего бивака... Объединительная интуитив-ная угроза, как магнит стягивающая их воедино в опасные

моменты, пробудила инстинкты и обострила чутьё. Млад-ший подъехал с тыла пастушьего бивака и молча перегля-нулся с отцом.

– Твой? – с нелепым вопросом обратился к Цывкину сын Пономаря. – Два гусака, токо масть не така... тебя Сивки-ным зовут? А меня Резей. Будем знакомы.

Цывкины молчали. Младший – в силу возраста и положе-ния, старший – в ответ на неуважительный тон.

– Слышь, Сивкин, дело есть, – сдерживая порывы жереб-ца, заговорил Резя, – на сто сот. Я сейчас телушку завалю... Поможешь кули на коня кинуть. Ты понял? А пикнешь – пришью... Чё молчишь?

– Телушка не твой, – твёрдо и глухо ответил Цывкин. – Где взял – там отдам.

– Э-э-э, паря... Ты не понял. Я не просить приехал. У нас тут обычай такой. Я приезжаю и... беру, – он выделил «я» и «беру». – А ты и твой окурок – ткнул бичом в сторону млад-шего Баира – зимой с мясом будешь. Идёт?

– Не идёт, – невозмутимо ответил Цывкин. – Плохой обы-чай.

– Не тебе решать. У меня завтра день ангела. Мне мясо – позарез. А будешь вякать – тебе не жить... в деревне. Ты же беглый. Пачпорт с убитого взял... Пацана для блезиру за со-бой таскаешь... Скажешь, не так? – он полез в карман за па-пиросой. Не спеша закурил. Бросил спичку в Цывкина.

– Уходи миром, – с нескрываемой грустью ответил Цыв-кин. – Я не дам тёлку. Сначала прошу...

В установившейся тишине, нарушаемой только всхрапа-ми жеребца да беспокойным биением копыт, сын Пономаря курил, а Баир Цывкин-старший молча ждал, так и не тро-нувшись с места. Баир-младший напрягся, как сыч. Это слу-чалось с ним в минуты, когда сознание не успевало понять происходящее, но сердце подсказывало грозящую опас-

- 44 - - 45 -

ность. Не понимал и сейчас. И лишь детские руки, намерт-во захватившие уздечку, выдавали степень беспокойства и страха.

– Айда, покажешь телушку Никиты Попова, – как решён-ное дело потребовал Резя, выплёвывая окурок. И подцепил бичом с луки седла коротную верёвку с петлёй. Круто раз-вернув Воронка, поскакал к стаду.

Куда девалась мёртвая скованность Цывкина? В несколь-ко мгновений он вырвал сына из седла, шуганул кобылу по рёбрам и уже в намёте взлетел на неё. Ярость, до поры таив-шаяся в жилах, выплеснулась в порывистые жёсткие движе-ния и гортанный сдавленный крик.

В тот самый миг, когда Резя, проявляя удаль и безрассуд-ство, бросив поводья и выхватив из-за голенища нож, пытал-ся перехватить петлёй рога годовалой тёлке, Цывкин упал на него сверху, повалил и сам кубарем откатился в сторону. Пе-рехватив руку с ножом Рези, он легко обернул его к себе спи-ной, резким движением ножа прошёлся наискось по лицу... Локтём ударил в затылок и оттолкнул обмякшее тело ногой.

От дикого вскрика пораненного разбойного выродка, от хрипа мечущейся Пальмы перепуганные коровы и лошади шарахнулись в стороны. Но Воронок тут же осадил бег ко-былы и стал кружать её, похрапывая и постанывая...

Цывкин перехватил лошадей. Взлетел в седло жеребца, ухватив узду кобылы. В то же мгновение он поскакал к бива-ку, навстречу бегущему сыну. В несколько спешных телодви-жений он собрал на биваке вещи, приторочил их к сёдлам...

Через несколько минут отца и сына Цывкиных, мерно качающихся в сёдлах, сопровождаемых бегущей впереди собакой, как древних предков на перекочёвке, наблюдали лишь степные птицы, виражирующие в синей выси. Они умеренным галопом уходили в сторону древней реки, вдоль которой тянулся великий сибирский тракт.

Ветер остужал разгорячённые лица. Иногда они перегля-дывались, и всякий раз, уловив глаза друг друга, находили там улыбку и насмешку над собой, над обманувшей и обма-нутой судьбой. И было им вольно и уютно. И они скакали... скакали...

А досужие домыслы в оставленной деревне споро свя-зали исчезновение отца и сына с их избушкой, сгоревшей в ту же ночь, с исчезновением телушки из стада и жереб-ца из топтанки у героя Пономаря. Ещё более изощрённый ум удосужился повязать всё это со свежим шрамом поперёк лица сына Пономаря. И тогда уже легенда двух скитальцев обросла домыслами и подробностями, в которых было мало правды, осуждения, так же как мало сочувствия и участия.

Сказывали, будто бы из цыганского табуна он угнал луч-шую кобылу, фаворитку вожака, запряжённую в дрожки. В полузабытом богом и людьми колхозе обменял кобылу на добротную одежонку себе и сыну, да на право переночёв-ки. Той же ночью вернул цыганскую красавицу обратно, оставив в утешение обманутому председателю великолеп-ные дрожки. Нескрываемую цыганскую радость возвраще-ния украденной лошади использовал для торгов, выговорив себе разношенные хромовые сапоги, а сыну кутёнка сибир-ской лайки.

Кто-то из кержаков рассказывал, мол, встречал похожих людей среди погонщиков скота на перегонах из Монголии.

Другие встречали Цывкиных средь вербованных в тай-ге, в геологических экспедициях или на охотничьих про-мыслах.

Вернувшиеся с войны якобы заговаривали со старшим Цывкиным на Сахалине, в короткой войне с самураями...

Дальнейшие мытарства двух осиротевших Баиров по су-ществующей легенде происходили в местечке Ферма, при-мечательном тем, что текущие здесь реки впадали сами в

- 46 - - 47 -

себя, озёра были бездонными, леса непроходимыми, а люди породнились так, что поголовно были кумовьями. И при-шлые люди встречались здесь с изрядным любопытством, граничащим с ревностью и неприязнью. Женское, мужское и детское население Фермы выбирало себе среди пришлых жертву любви или ненависти и питалось ею с неистовством людоедов. Но очень скоро страсти иссякали, а прозаическое и поэтическое сопрягалось здесь с драматическим и траги-ческим так же редко, как заповедь «Я Господь Бог твой...» с истинной верой.

Глава четвертая. Ферма

Отчизна — это край, где пленница душа.

Вольтер

Баир-старший волчьим чутьём (да разве человеческое не чутче?!) обживал ферменское сообщество, чураясь его пло-тоядия и вожделения. Баир-младший, со свойственным ему обаянием, хороводился с местным подростковым выводком. Проживали они на отшибе от всех, в полуразрушенной бане, утеплённой саманным кирпичом вместо обыкновенной зава-линки, и горбылёвой крышей, настланной на пологий жерде-вый скат. Из всего скарба имели лишь самое необходимое и не особенно утруждались в его сохранении.

...Ферма гудела по случаю торжеств Великого Ноября. Закончилась уборочная страда, заскирдованы овсы, коно-пля, ячмени, рыжик. Стога сена огорожены на зиму плетня-ми. Скот нынче нагулялся, лоснится сальными шкурами. Да и хряки-хрюшки, оставленные в зиму на развод, разжирев-шие на обрате да зерновой отработке, не страшатся первых колючих заморозков, только нюхают степной воздух, вопро-шающе похрюкивают. Идиллия, да и только...

Лёгкий морозец при ярком солнышке, бирюза светлых небес так и тянут на улицу. Да и душноватое домашнее теп-ло, усиленное гуляночными градусами, гонит из избы. А главное – долгожданный колхозный выходной. Ах, как хо-чется дать и душе праздник!

Стайками и парами, нарядными и воодушевлённо-шум-ными – праздник же! – люди гуляли по околицам и окраи-нам, пересекаясь дружескими приветами и праздничными

- 48 - - 49 -

поздравлениями. И, прогулявшись, повторно возвращались в застолья: в своё или в приглашённое. И празднование на-чиналось с удвоенной силой.

Ферменцы потчевались бражкой. На тягучей патоке слад-кое хмельное питие было приятно на вкус. На закуску – гри-бочки и свежатина из свинины... Сало ещё не вызрело. А вот солёные ельцы подошли в самый раз!

У Кольки Натыры крестины новорождённого пацана со-впали с ноябрьским Торжеством. Гости сгрудились за длин-ным, наспех сколоченным столом. Здесь и крёстные роди-тели супруги Пилатовы, и соседи Карлины, и дед Рыцак со своей роскошной белой бородой, и второй нерусь на Фер-ме – после Кольки-то Натыры! – Баир Цывкин, забредший сюда не случайно: Колька ему соотечественник или какой-то свойственник.

А под ногами путается вездесущая ферменская ребятня.Про Колькиного пацана, сладко посыпёхивающего за за-

навеской, никто и не помнит. Затягиваются хмельные раз-говоры. А всё больше про религию да политику... Тут дед Федос главный.

– ...Ить я как мыслю, православные... Негоже нам веру-то напрочь... истреблять. Не по-божески это... Ить я вас всех крестил, и тебя, Колька... Хучь и басурман ты по обличью... И теперь вот... сына твово, храни его Господь...

– А давай с тобой выпьем, дядя Федос!.. За сына.– Ты, Федосий Михалыч, про веру тут не... агитируй!– Так не Михалыч оне... – Ну всё равно... не агитируй!Баир Цывкин куражится. Кривит рот. Смуглое его лицо

с аккуратно постриженными усиками сверкает прищурен-ным – от выпитого – глазом, словно безрассудным клин-ком. Кулаки держит на коленях. Вот: пришёл, не зван, не гадан, а – свойственник. И не выгонишь: торжество, кре-стины, как-никак.

– А и правда, Хфедосий, не блатуй ты нас за свою веру... сколько раз просил! Ну, не начинай... – машет рукой Петька Сысой. Он, ферменский скотник, мнительный и занозистый мужичок, смотрит на образа в красном углу избы. И говорит вовсе не с отцом Федосом, а, кажется со стороны, с ликом святым. – Ну не верую я!.. Хоть и крещён.

– Да разве можно без веры... – переспрашивает набож-ный Пилатов. – А как же Пасха? Благовещенье?.. Душа-то как же... предстанет?

– А ты выпий... выпий и – пройдёт, – предлагает Сысоиха.Дед Федос хмурит брови, насупливается, но стакан берёт.

Молча, машинально крестится и неспешно выпивает брагу. Тянется закусить... Однако рука его зависает над столом и... ничего не берёт.

– А что, дядя Федос, сурьёзно говорят, мол, нету его... бога-то? – пискляво подначивает Венка Богдан, рыбачишко и охотничек, а всё равно никчёмный мужичонка.

– А не надо про это! Не митинг же... Ну, не начинай, дру-ган, а? Я тебя прошу...

– А почему?.. А пусть докажет... про бога-то!– Цыц!.. Ты выпивай, Федосий... Не слухай оболтусов, –

командует Колька. И подкладывает расхристанному священ-нику солёного груздя.

Дед Федос снова берёт стакан. И по заведенному ритуалу пьёт. И снова не находит чем закусить или брезгует угоще-ньем.

Гости не отстают от православного деда. И с выпивкой, и с разговором. Бабы пытаются запеть, но, видать, не созрело. Пацаны, совсем осмелев, таскают куски со стола. За зана-веской плачет младенец. Мария нехотя покидает компанию, а никто и не замечает.

За оконцем вызревает ярый погожий день, добрый для крестьянских дел и умилостивления души. Суровое солн-

- 50 - - 51 -

це несёт свет без тепла, а серая просинь ноябрьского неба напоминает о грядущих холодах. Надо успеть насладиться божьей благодатью. Впитать на всю предстоящую зиму по-следний дар осени. И снова идут на улицу. И радуются, за-видев знакомые лица соседей, точно утратили уж «надёжу» на подобную встречу. В разговорах ферменцев вперемешку сквозят негодованье и одобрительная нота: ушло, мол, по причине недосмотра правленья под зиму более десятины льна-«кудряша», а картофель и другие корнеплоды поморо-жены, что не даёт возможности употреблять таковую самим членам колхоза, а также кормить скот; а задолженность хо-зяйства разным организациям и учреждениям за уходящий год весомо сокращена и авось покроется за счёт нынешнего урожая. Товарность же, выходящая на рынок – мясо, молоко и другое сырьё – далеко не достаточна для содержания чле-нов и хозяйства в целом. Мол, утеряно из амбара более 100 штук мешков порожних из-за того, что не было хозяина в кладовой и те, кто брал мешки, бесхозяйственно бросал их где попало... Судача, возвращаются к празднику.

– ...Пашка Осколков митинг делал. И уполномоченный приезжал.

– В Осе, што ли? – интересутся Федор Пилатов.– Не в Ильинке же... – И чё сказывали?– Дак сказки... опеть! И про товарища Сталина, и про вы-

работку... – Да какеи ж сказки про Сталина? Ты чё, Венка, буро-

вишь?– Тихо, тихо... мужики. Ишь, разорались. Хоть тут все

свои, а не надо рысковать, – осаживает компанию Баир и словно на кого-то обижается.

А может, и зря. Какие, действительно, сказки про това-рища Сталина... Он пьёт свой стакан сладкой бражки. И сердито хрустит солёным огурцом.

– Нет, погоди, погоди, басурманка Баир, ты чё тут нас стра-щаешь? Сколько мы ещё голову в коленки прятать будем? Ты что думаешь, среди нас сексоты водются? Вот ты – чей бу-дешь? Откель взялся?

Баир равнодушно жуёт огурец и не реагирует на Венку.– Эх, гости дорогие! Чё головы повесили?.. – сглаживает

момент Колька.– Гуляй, рванина! от рубля и выше... – тут же подхваты-

вает Венка Богдан.Наступает Баиров час... Баир петь хочет. Выпивает вто-

рой стакан бражки, вытирает рукавом рот и пробует голос. «Бга-а-а... дя-га-ааа... Бай-каал пере-е-хааал!..»

– ...Рыбацкую лодку берёт, – слаженно подхватывают го-сти, – и грустную песню заводит, про Родину что-то поёт...

Особенно возвышается церковный бас отца Федоса. Вме-сте с Баиркой они заглушают остальные подголоски и ни-чуть не тяготятся этим. На песню выходит Мария, покор-мившая сына. И вплетает свой сильный голос – приятное сопрано – в песенную вязь. И – воодушевляются люди! За-бирают всё выше, мощнее...

Песня знакомая... Про них эта песня. Про побег к обето-ванной свободе и поиски лучшей жизни. Вот она – свобода – рукой подать! Вот лучшая доля – за отчаянным поступком следует... Бежать, как бежит каторжник – бродяга, сломя го-лову, в новую неизвестность, не хуже, поди уж, нынешней тяготы... Хуже не будет. Хуже и не бывает. Куда уж хуже-то? Унижение бесчеловечное, хотя и равенством зовётся. Бе-жать – и вся недолга. А уж день-то покажет!

...А песня дюже добрая. И – выводят грозные рулады со страстью, с силой душевною, так рьяно, словно обретают ту самую свободу через крик свой сердечный.

Кто-то ещё пришёл. В сенцах копошится, в тряпках-половиках запутался.

- 52 - - 53 -

– Мир дому! С сыночком тебя, Колька. И тебя, Марея. Дай, думаю, зайду... И-их, какие люди...

– А и молодец... садись ко столу.– ...Помяни... то ись... выпей за кресника моего, Кистинтин!– Како... «помяни»... Ты с ума сдурел, Хфедосий?! – воз-

мущается Петька Сысой. – А давай чокнемся, Костя! И с тобой, Пётр... Хоть и за-

ноза ты.Борисович зашёл. Секретарь сельсоветский. У него на

Ферме родители живут и другие родичи. И все праздники Костя тут, с ними, да по друзьям ходит. Худой, прямой, как дерево в осиннике, И одет по-деревенски, какой это секретарь? Однако люди здешние не по должностям су-дят. Какой человек – смотрят. А Борисович-то и на бала-лайке, несмотря на должность, не куражлив. И рюмоч-кой – с каждым – не брезгает чокнуться. Очкастое его лицо улыбчиво и доверчиво. Нет, не чванливый парень. Свойский.

– С крестинами вас. Дай ему жизни, значит, сто... а то и больше.

– ...дай, дай бог.– ...да и даст!– Да дал бы, дак нету его! – подливает дёгтя Венка.– Тьфу ты, опеть за своё... – снова негодует Баир.– Крестника как назвали, дядя Федос? – интересуется

Костя, закусывая квашеной капустой.– Так ты же записывал, Борисович. Ай забыл?– ...а налито, гостеньки дорогие! Итти-ж-вашу мать... за

вами не угонишься. За сына моего Саньку Натырова... – Не Натыра он. Семёновым записали... – Какой Семёна? – изумляется Баир.– ...да знаю я... Какая разница? – машет рукой Колька. И

не поднимает глаз. Его смуглое лицо ещё более багровеет,

рот досадливо кривится. Неведомо остальным испытывае-мое Колькой чувство.

– Не скажи, Николай! При родном отце – не по-божески это, – поддерживает Баира Федос.

– Помолчи, Хфедосий! Не твоя власть, ихняя.– Так не расписаны же.– Борисович, ты это брось! Нельзя человека обижать,

хоть и киргиз он. Да хоть еврей будь... Православный – всё тут! – Федос багровеет – не то от выпитого, не то с гнева.

– Так не я закон писал, дядя Федос. По закону же... – Ты, Колька, чё молчишь? Твоя дитё? – Баир багровеет и

пьянеющим взором сжигает Натыру.– Ну моя.– К председателю иди!– А уже тута!.. – с порога, громыхающим басом объ-

является другой гость. И бесцеремонно втискивается в застолье. – Не звали? А я нахалом... Кому председатель нужон? – и наливает себе из четверти в стакан. И, не чо-каясь, пьёт.

– Ты такой председатель, как я Трумен, – мрачно, сквозь зубы, цедит Цывкин.

– Закусывай, Андрей Васильев, – Колька и этому ловит с чашки груздок.

Андрей Варнаков груздя не ест. Он смотрит на Марию, выдумывая, что сказать. Мария теряется, и, опережая мужа, берётся за бутыль.

– Ну-ка, гостиньки дорогие, ещё по одной... За-а-певай, Баир!

– ...а давай, кума, про бродягу? – предлагает Костя.– Так... счас пели. Может, про Стеньку? Борисович, схо-

дил бы за балалайкой!..Костя охотно поднялся, сглаживая неловкость минуты,

ушёл.

- 54 - - 55 -

Варнаков демонстративно подвинулся к Цывкину, упёрся в него лукавым взглядом. А и Цывкин не сдаёт. Оба молчат.

– Ты вообще чей будешь, Сивкин? Откуда залетел? А?– Цывкин я... А откуда... всё – откуда... кумекаешь?– А пацан твой что ж... без матери? А и твой ли?..– Твой... не твой... не твой это дело.– Баба что ж... утекла, а?– Помер... – сквозь зубы цедит Цывкин.– И давно? – не отстает с допросом Варнаков. – Скоко

малому-то твоему?– Какой твой дело? – кипятится Цывкин. – Уже джигит...

взрослый.– Э-э-э, темнила ты, Сивкин, а ещё... джигит! Сын-то на

тебя не похож!Баяр рывком встает из-за стола, роняя табуретку. Мрачно

повисает над столом, сдерживая ярость. Внезапно выхваты-вает из-за пояса короткий кривой нож и с силой всаживает его по самую рукоять в столешницу. Секунду медлит и ухо-дит, ни на кого не глядя.

Мёртвая тишина повисает за столом. Молчит Варнаков. А за стеной просыпается новокрещённый младенец. И ску-лит. Мария спешно уходит к нему.

Гости обмякают и отваливаются от стола, закручивая са-мокрутки. И – задымили. Отец Федос сердито замахал рука-ми и, широко перекрестясь, потянулся к сенцам.

– Дак ты куда, отец Федос? – удивилась из-за занавески Мария.

– Срамно тут... Бога не чтите, – и ушёл, даже не надевая длинного своего пальто.

– Ишь, какой крёстный! На-а-елся... на-а-апился и восво-язи, значит, подался.

– ...завсегда такой! Чуть не по ему – на бога кивает. Да пусть идёт! – негодует хмельной Сашка Пилатов.

– Нехорошо как-то вышло... – недоволен Венка Богдан.Молча дымили мужики. Мария собирала посуду. За

окном осеннее солнце закатилось за хребет Егорьевской горы, и – раздробилось широким веером, залило багровой краской Ферму и всё её окружение. К заморозкам, знать. А то к ветру.

- 56 - - 57 -

Из дневника Борисовича«24 октября. Началась компания по выборам депутатов

в местные советы. День выборов – 17 декабря. Заседания, сессии, собрания: образование избирательных округов, из-бирательных комиссий, создание агитпункта. Произвели побелку в библиотеке. Дров купили немного. Осталось – подвезти дрова и соорудить печь. Вот только не нравится мне, что таки прикрепили к избирательному округу агита-тором.

Однажды, при оформлении одного протокола, секрета-рём был записан не колхозник. Председатель сельсовета стал доказывать, что это неправильно. Я не вытерпел, стал объяснять ему, что в президиум для ведения собрания из-браны и колхозники, и учителя... «Я хозяин села», – не при-знавать же своё невежество. Меня же назвал евреем, скуп, мол, на угощения.

10 ноября. Праздник прошёл. Шестого была поставле-на пьеса «За вторым фронтом». Утром седьмого – детский утренник. Две свадьбы. Вечер прошёл хорошо. За все празд-ничные дни происшествий не было, лишь две небольшие драки.

Ходил на крестины к Коле Натыре. Пели песни с Андре-ем Верняковым. Приехал домой, свалился и всю ночь про-болел.

26 ноября. События идут своим чередом. Недавно колхо-зы села «поженились». Два – «Красный партизан» и «Искра Ленина» – преобразовались в один: «Путь Ленина». Название новое – и только. Тов. Калинин остался «министром без порт-феля». Колесников – единым хозяином над всем хозяйством. Ему тридцать лет. Молодой, грамотный и энергичный.

На объединительном собрании заврайсельхозотделом пророчески предвещал большие перспективы в перестройке села. И самое главное – электрификацию.

И самое-самое главное: 22 ноября у меня в семье произо-шло событие, какие не часто происходят: рождение челове-ка. Родился наследник, сын – Алексей. Сына я не ожидал. Теперь моя семья состоит из четырёх человек: дочь 12-и лет, сын...

1 декабря. На районный семинар не попал. Ехать холод-но. Надеть нечего (валенки худые, ни тулупа, ни пальто нет). Командировочных – не положено. Если смету на год утвер-дят в сумме, которая дана в контрольных цифрах, то для меня перспективы нет.

Конец года. Беспокоят выборы, сметы бюджета с/совета, годовой отчёт и учёт населения... Завтра буду составлять смету по клубу, и пусть только её не утвердят!..

18 декабря. Вчера, 17 декабря, состоялись выборы в местные Советы. Уже в шесть часов утра все были на своих местах: регистраторы-учительницы Шкрунина, Скобелева, Полещук, зав. медпунктом Тарасова, жена надзирателя по спецпереселенцам Бердикова. На столах разложены спи-ски избирателей, в трёх местах избирательные бюллетени – отдельно по округам. Техника простая: найти избирателя в списках, поставить «галочку», выдать три бюллетеня (в краевой, районный, сельский Советы). Причём в сельский Совет выдают тот бюллетень, номер избирательного округа которого стоит против фамилии избирателя. Таким образом, избиратель голосует за одного из тринадцати кандидатов сельского Совета, а не за всех тринадцатерых.

Избирателя направляют в комнату с кабинами для го-лосования (здесь дежурит Е. В. Доровских), в последней кабине, между двух флагов, стоит урна. Сюда избиратели опускают свои бюллетени. Далее, за урной, стоит стол, на-

- 58 - - 59 -

крытый красной бархатной скатертью, за которым сидит председатель или секретарь участковой избирательной ко-миссии.

К десяти часам вечера основная масса избирателей про-голосовала. Привезли урны с Фермы, Заготзерно, Енсовхо-за. При проверках создалась неразбериха. Поднялся шум, даже забыли встречать вновь прибывших избирателей. Не-которым говорили: «Подождите, некогда».

Калинин носился с протоколами – для оформления под-писей. Золотарёв пришел пьяным и давай плясать! Что здесь ещё происходило, не знаю. Ушёл к Карцевым, играл на бая-не, Костя Фёдоров подпевал. Откуда-то взялись Горшковы, подхватились на улицу. Здесь присоединилась делегация во главе с Золототрубовым: Алексей Громов, Иван Колмаков, Павел Осколков...

Сегодня в с/совет начальство не появилось. Как-то очень скучно после вчерашнего шума.

27 декабря. Ветер не утихает. Я опять не еду на семинар. Командировочных нет, лошадь не дают. Встретить новый год нечем.

13 января 1951. На заседании исполкома с/совета заслу-шан отчёт зав. клубом Осколкова П. В. Докладчик доложил: за прошедший год было проведено 880 бесед, 31 лекция, 57 докладов... концерты, кино и т. д. Стали задавать вопро-сы. Цифрам не верят. Выступившие в прениях – Бердиков, Севостьянов, Мужайло, Колесников – все начинали с того, что цифры «взяты с потолка» и «никакой работы с массами Осколков не проводил». Бердиков с жаром, как ястреб на зайца, обрушился: «Клуб похож на сарай, декорации изо-рваны, в клубе пьяные ломают стулья, курят, ругаются, де-рутся... Осколков сам пьянствует». И в заключение выразил удовлетворение, что Осколков потерял все свои «портфели» (секретаря партячейки?), а на один оставшийся, жаль, нет

человека, а то сейчас бы сняли. На это П. В. ответил: «Руки коротки». Колесников подсчитал, что работники клуба на зарплату расходуют 11,5 тыс. руб., на хозрасходы 3 тыс.руб.», а клуб не обеспечен дровами, не отремонтирован... Взяли гармонь – поломали. Взяли баян – тоже скоро поло-мают... Лучше бы на эти деньги отремонтировали клуб, по-правили декорации...»

Все наперебой торопились высказаться, как говорится, «выспаться» на П. В. Я в порядке предложения сказал, что Осколкову нужна конкретная помощь со стороны актива села. Решением исполкома признали работу завклубом не-удовлетворительной и предупредили на будущее.

13 марта. Вчера температура была +4, сегодня с утра +2, днём +6. Облачно, лёгкий ветер. События прошлой не-дели – свадьбы. Семь пар молодых людей вступили в брак. Свадьбы справляли по старинным русским обычаям, толь-ко без венчаний. Я участвовал на свадьбе у Любы Фёдоро-вой, племянницы по зятю Василию Сысоеву.

21 апреля. Три дня назад начался весенний сев. 2 мая. Колхозники сеют. Происшествий нет. Пьяных мало.3 мая. Началась очередная компания по займу. План под-

писки по колхозникам – 50 тыс. руб., т. е. на 21 тыс. боль-ше прошлогоднего. Трудно верить в реальность этого пла-на. Агитация была суровая. В ночь на 3 мая на совещании уполномоченных обязали – именно обязали – бригадиров (они же уполномоченные) подписаться на не менее 500 руб. каждому. И я видел, как душевно переживали они, ставя свои подписи. А о рядовых и говорить нечего... Многие кол-хозницы плакали под силой этой «агитации». Трудно уло-вить грань: сознательно или принудительно? По рабочим и служащим задано провести подписку на пятинедельный заработок. По моей экономике – это не под силу. Директор

- 60 - - 61 -

школы Мужайло при ставке 1100 руб. подписался на 1175. На пятинедельный заработок не выходит.

...Придётся признать: недооценил силу агитации. 17 мая произошёл инцидент с Гориновым на почве распростране-ния дополнительного задания по займу на сумму 400 руб. для работников с/совета.

– Ну, что вы думаете о дополнительной подписке? – спра-шивает он председатель с/совета. – Осколков отказался.

Я сказал: «Когда заработаю дополнительно 100 руб., под-пишусь». Недолго думая, Горинов заявил: «С сегодняшнего дня можете быть свободными. Расчёт получите по 16 мая». Пугачёв смеётся: «Секретарь, пиши приказ!» «Нет, – по-правляет его Горинов – решение исполкома».

Хоть он и председатель исполкома, но его мнение ещё не закон.

– Будете подписывать или нет? – ждёт. Заговорила Надя Байкова, фельдшер. Она откровенно из-

лила свои недовольства по поводу нерадивого отношения председателя к нуждам медпункта. Долго препирались. Наконец я не вытерпел, взял ручку и поставил – 500 руб. Осколков последовал моему примеру. Надя заплакала и... подписала – 700. Сам Горинов подписал 450 руб. – после того, как я ему подсчитал 125% к его ставке. 200 рублей остались не подписанными никем.

Выжимать больше было не из кого.Через час председатель общался с обычной интонацией.

Доволен успехом.12 августа. Уборка хлеба началась. Пора действительно

горячая. В прошлую ночь Горинов вызвал в с/совет: «Сходи в ночь на работу». Поужинал и пошёл. До двух часов ночи никто более не пришёл. Сегодня поехал в отряд. В избушке ни души. Лозунги валяются на нарах. Поехал к комбайну. В десять часов утра комбайн стоит: нет людей на копни-

тель. Приезжают в 10–11 часов. Многие женщины ходят по хмель, по ягоды. Вот тебе и организация труда.

15 августа. Вечером состоялось совещание агитаторов. Присутствовал инструктор райкома ВКП(б) Ерёмин. Отме-тил, что агитмассовая работа проводится плохо. Не обору-дованы культстаны, обращение шушенцев не проработано с колхозниками, соревнование не организовано. Ерёмин дал общее указание на будущее: обычные фразы, расплывчатые задачи... Однако, насколько много говорят и пишут в газетах об этой работе партийные и советские работники района и края, настолько мало обращают внимания на это местные власти. В кабинетах что-либо делать никто не хочет. Созда-ют смехотворные легенды о коммунизме. Говорят, что скоро колхозы переведут в совхозы, будут работать по восемь ча-сов в день, платить зарплату взамен трудодней. Хлеб будут продавать в ларьке.

Маркс тысячу раз прав в том, что «бытие определяет со-знание». Этот закон подтверждается на каждом шагу.

У многих людей сложилось убеждение, будто я что-то пишу. Роман?..»

– Кук-ка-рек-ку-у-у!.. – ворвался в раннее утро звонкий деревенский горлопан. «Кукареку» – и всё тут. «Петуха» бы не пустил... Вонзил свой петуший альт выше сосен, в хму-рую августовскую рань, в сонное ферменское царство, в ти-шину гулко-тягучую – и затих. Паузу взял.

«Первые петухи» – так и называется предрассветное су-меречное времечко, не знаменитое ничем, кроме петушино-го пробуждения. И именно оно, дремучее и дремотное, рас-простёрлось над спящим миром паутинным оцепенением; сдерживает рассвет, караулит здешний покой. Вышедший по нужде мужичок полусонно обозрел окоём деревенской городьбы и опушки бора, выслушал петуха и зевнул.

Покойно-то как...

- 62 - - 63 -

Спит Ферма. Спят её собаки, свиньи, колхозные и еди-ноличные коровы, овцы. Спит всякая птица. Спит богатыр-ский бор, степная трава и тихая гладь ферменского озера. И коротенькие переулки, и дворовые закутки, и площадь у поселкового магазинчика – всё спит. Спит-посыпёхивает отслуживший свою ночную вахту бездомный кот Кузя. Спят и люди.

Петушиная пауза – не вечность. От первого до последую-щих петушиных перекликов сонные ферменские мгновения замирают вовсе и длятся так долго, как театральные паузы в пьесах провинциальных театров. Висят сиюминутные и бесконечные мгновенья, пока не зайдётся всеобщий об-щинный дух, пока интуитивное чувство не скомандует само себе: «Ату!..»

Борзый петух у Фёдора Пилатова. Так и норовит вы-пендриться! Зорко сторожит свой час перед рассветом, не уступая первенства соперникам из других подворий. И сам Фёдор, дюжий ферменский крестьянин, чутко почивающий в сонном царстве – ранний ставка и извечный трудяга – под стать горлопану. Теперь он раскинулся на топчане, тесня Марьюшку, окружённый другими сонными домочадцами, в интуитивном ожидании петушиного сигнала.

Ан светает. Неотвратимое и неуёмное солнечное свети-ло незримо поглощает ночной сумрак. Затепливается линия горизонта, за нею багровеет западная канва горной гряды, потом заливается холодной желтизной широченная пойма древней реки, с массивами её островов, лугов и кромкой хвойного бора. Оранжевое солнце зависает над тёмным Убрусом, по-над сумрачным лесотравьем. Над скопищем живого и мёртвого мира, приютившегося на узкой степной террасе – не то деревней, не то заимкой. Выселками, из-вестными в здешней округе под названием Ферма.

Спят ферменские. Их чуткий сон в самый канун дня Ива-на Купала уже и не сон вовсе. Скорее радостные полусон-полуявь, полупредчувствие святого дня, так за последние годы и не забытые, не зачумлённые новыми советскими ри-туалами. Патриархальное чувство – праздник купания и чу-дес... Но – спят ещё люди большие и малые, юные и старые. Спит Ферма. А петухи! – им уже нет удержу.

- 64 - - 65 -

Глава пятая. Пилатовы

...общий закон жизни есть стрем-ление к счастью и всё более широкое его осуществление.

В. Г. Короленко

В ночь на день Иконы Божьей Матери «Споручницы грешных» задождило. Хороший ливень разгулялся по всей округе! И уже к утру встрепенулись зеленя посевов, луго-вой травы и огородной ботвы. А как задышалось!..

Зной последних недель, сухой и пыльный, сменился на тёплый и влажный озон. Спасибо, Матерь Божья.

Короткие рассевы дождя продолжались весь воскрес-ный день. Пополудни же – вновь ливень. Айда на картош-ку! Хорошо-то как, Господи! Недельных гусят приходится таскать решетом то в избу, то вон: как бы не остыли. А вот папа-гусак, любовно прозванный Марьей Пилатихой Тегой, только рад. Жадно хватает выщипанные с грядки укроп, ле-беду. Ходит за хозяйкой, точно собачонка.

Растаяла сердцем и баба. Ой, да какое сердце не обольёт-ся умилением при виде преданности щенячьей, неуклюжей беззащитности тварей домашних...

– Тега, Тега, – кличет Пилатиха гусака и беззвучно сме-ётся на его ответное гоготание, – Тега, Тега, – и тянется су-хонькой рукой – погладить длинную белую шею.

Уже на закате высветило полоску бирюзового неба. За-втрашний день обещал быть знойным. Перед самым зака-том на ферменском озере бойкий клёв окуня. На нехитрую снасть окунишка кидается, как на блик солнечный. Заяд-лые мужики – один азартнее другого – наскоро соорудили снасти и – на ловлю. По берегам вкруг озера... Окунь солё-ный – не последнее дело в нехитрой крестьянской трапезе.

Ввечеру четверга сорвалась пыльная буря. Однако не за-кончилась, как водится в небесах, дождём. Не разрядилась знойная атмосфера. Кривые, как ломаные сабли, молнии изрезали хмурое небо вдоль и поперёк. Что-то страшное низринулось на Ферму. Грохот пугал и народ, и скот. Сухой треск сосновых сучков вкупе с воем верхового ветра напо-минал давно забытую пушечную стрельбу. Закрытые став-нями, ферменцы не рисковали ходить по нужде. Не дай бог... Надо же – как разгулялись небеса.

Кто-то кричал, пытаясь перекричать вой ветра. Где-то гремело железо. Страшно-то как, Господи...

Антошку Пилатова буря застала на сеновале. Ещё попо-лудни он миловался здесь с Аннушкой. Не могли расстаться даже с первыми грозными порывами стихии. Авось проне-сёт. Ветхий сеновал насквозь продувало ветром, и Антошка закрывал Аннушку своим телом. Девица испуганно ойкала при каждом грохоте грома, а парень тут же зажимал ей рот губами...

– Мне бы домой... мама... – робко просила девушка.– Куда в такую... бучу? – уговаривал парень. – Пронесёт,

не бойся.– Я не боюсь... мне просто страшно.– А мне с тобой... зашибись. Ты красивая... как Таиска.Сено продувало насквозь и, казалось, тела их – тоже. И

они жались, забыв про стыд, друг к другу. С очередным по-рывом затрещали доски настила.

– Тоша... пошли, а?.. – она уже плакала. А он молча сли-зывал слёзы.

– Так задует же!– А мы за топтанкой.И любовники, точно таким же порывом ветра, сорвались

бежать из сеновала. В ту же минуту ломанулись лошади из загона. Толстые жерди, точно восковые свечи, полопались, выпуская беснующийся табун.

- 66 - - 67 -

– То-о-ша-а-а! – истошно закричала Аннушка, насмерть перепуганная опасностью. Обезумевшие лошади лавиной катились на них и спасения не было. В последнее мгнове-ние парень с силой толкнул Аннушку через плетень пере-улка. Она упала, как тряпочная кукла, и от страха смежила глаза. И уже не видела Антона, оставшегося где-то на краю табуна. Только очередной порыв, заваливавший плетень, за-ставил её открыть глаза и оглядеться. Антон стоял рядом, по ту сторону плетня. Восковая бледность покрывала его лицо. И что-то ещё ужасно-неприятное поразило девушку. Глаза... Он глядел на неё... но мимо... сквозь неё... Он и не глядел во-все, а точно умер... стоя. Это продолжалось долго. А может быть, одно мгновение. Аннушка не могла разомкнуть рта. Антон – под порывом ветра – пошатнулся и упал на плетень и на девушку.

– Антон... – попросила она тихо и несмело, – ты чего?.. ты живой?

Антон молчал и валился на неё. Аннушка дико закричала.Объятый единым порывом, табун пролетел узкий пере-

улок и выплеснулся на главную улицу Фермы, точно мор-ская волна. Гонимый страхом, прокопытил мимо изб и вы-плеснулся в луговину, в березняки, где и остановился, точно тихий прибой, и стал мирно щипать зелёную травку.

Каким чудом не попал под копыта Антошка Пилатов – одному богу известно. Люди говорят: в рубашке родился. Пережитый страх обернулся сильным шоком. А шок – тра-гическими последствиями. Семнадцатилетний парень за-болел, потерял речь и постепенно оглох. За что?.. За какие прегрешения ты, Господи, так страшно наказал невинную душу?

Из дневника Борисовича«3 июля. Был в городе на семинаре в культпросветотделе.

Слушали лекции: «Коммунизм и религия» (читал Куреев), три главы «Истории ВКП(б)» (читал Абрамов). Обязывают изучать историю ВКП(б). В который раз? Вчера и сегодня проходит компания по сбору подписей под воззванием по-стоянного комитета Международного конгресса сторонни-ков мира о запрещении применения атомной бомбы. В Ко-рее началась война между севером и югом.

10 июля. 7 июля был на бригаде № 1, читал художествен-ную литературу. 8 июля был на бригаде № 2 того же колхоза, читал газеты. В тот же день, по возвращении домой, меня настигла гроза. В одной майке, без кепки – спасение нашёл под зародом сена. Через минуту ветер превратился в ураган. Засыпал меня сеном. На колени стали падать градины вели-чиной с бобовые зёрна. Прихожу в деревню – и не узнаю: посрывало крыши с домов, железо с клуба поразметало по селу за 200–300 метров, поломало заборы. Хлеба на поле измесило в грязь. В бору каждое десятое дерево вывернуло с корнем или переломало... Дровами ураган обеспечил Тесь на год.

26 августа. Погода стоит хорошая. Но уборка идёт мед-ленно. Убрано по 600 га в обоих колхозах. Урожай лучше прошлогоднего, но план хлебопоставок в 2 раза больше прошлогоднего... Тысяч по 10–11 сдадут. И колхознику останется опять по 600–700 грамм. На совещаниях начина-ют ругать, что плохо работают агитаторы... «Теперь послу-шаем, что сделал зав. библиотекой за уборочную компанию в колхозе...»

5 октября. Подходит зима, дров ни полена. Ремонт не движется. Работы много. Развернуть наглядную агитацию, а потом устную. Жалкий вид имеет сейчас моё помещение.

- 68 - - 69 -

Стены кое-как замазали, а белить пока не собираются. Нет столов – ни одного. Шкаф стоит в разобранном виде, и одна половинка служит столом. Найду людей произвести побел-ку и кое-что оборудовать. Но заготовка дров от меня не за-висит.

24 октября. Началась компания по выборам депутатов в местные Советы. Заседания, сессии, собрания. Образование избирательных округов, избирательных комиссий и т. п. Би-блиотека – центр агитационно-массовой работы. Побелку произвели, дров купили немного. Осталось соорудить печь и подвезти дрова... Остальное падает на меня: оформление плакатами, лозунгами, выставками, стол справок, читки. Бе-седы, культурное развлечение...

...Насколько много говорят и пишут в газетах об этой ра-боте партийные и советские работники, настолько мало об-ращают внимания на это местные власти. Только на словах в кабинетах, на заседаниях, совещаниях слышны горячие речи критики (интересно, что все критикуют друг друга).

...Я подал заявление в заочный библиотечный техникум. С получением извещения о зачислении буду считать себя включившимся в завершение образования.

...Ещё много людей колеблется, живёт неуверенно. Созда-ют смехотворные мнения о коммунизме. Говорят, что при коммунизме будут всех кормить в столовой, хочешь – не хочешь – ешь, что дают... Подводят к тому, что колхозники сами сдадут своё домашнее хозяйство в колхоз и тогда «от-кроют» коммунизм. Скоро колхозы переведут в совхозы, все будут работать по 8 часов и за зарплату. А трудодней не будет! Хлеб будут продавать в ларьке. Даже открывают дискуссию по этому поводу и спорят до хрипоты, чуть не до драки. И жизнь, мол, в колхозе наладится тогда, когда не будет правления. Так и сочиняют всякие небылицы, а в теорию научного коммунизма не верят.

7 ноября. Традиционный праздник – Великий Октябрь. Торжественный вечер в клубе и поголовная пьянка 3–4 дня. После праздника день-два всегда бывает так, что не нахо-дишь себе места».

На день Ивана Купала взошло, как обычно, чистое солн-це. Предвещалась духота летнего дня, зыбкое марево над хвойным бором и по-над озером. Рано куковала кукушка. Обильную утреннюю росу как корова языком слизнула пер-вым же припёком.

Стёпка Пилатов, ферменский конюх по должности и чи-стый ангел по духу, не подошёл, вопреки летнему обычаю, к умывальной кадке. Никуда не спешил. Хитро улыбаясь в бородку, посмотрел на солнце, на избу соседа и магазин на-против; прошёл по огороду до заднего плетня. Постоял, лю-буясь на луг.

Какое-то озорное чувство владело молодым мужиком. Оглянувшись на Ферму, Степан перемахнул плетень, едва не угодив в жалюку. Прошёл по рыбацкой, натоптанной мальцами-рыбаками тропке к Юшкову озеру. На ходу сбро-сил рубаху и портки и решительно забрёл в воду... Купалов день!.. Ит-тиш-твою мать!..

Занырнув с головой в прохладную, почти родниковую воду, Степан хотел уже выскочить из воды, когда... От бора, по дороге с лисятника, припирая Стёпку к высокой осоке, внезапно кто-то поспешно протопал к озеру. Затаившись по шею в воде, он слышал, как человек шумно потрогал воду ногой и бросился головой в омут. Занырнул. Степан не утерпел – поплыл вслед купальнику. Давно уж не купался. Вода облегчала тело. Было приятно и озорно на душе. Даже субботнее банное омовение вряд ли сравнимо с озёрной ку-пелью. Он едва не наплыл на выныривающую голову. И – ошалел, когда увидел, как женские русые волосы льняной

- 70 - - 71 -

струёй ворохнулись перед глазами. Баба!.. Голая, будто ру-салка... Они встретились глазами – лицо в лицо. Испуг, едва не ужас в её глазах смутили Степана.

– Ты што... што кидаешься-то... – захлебнулась баба голо-сом Нины Быковой и сильно загребла к берегу.

– Дак я ведь... думал... на мужика какого, – оправдался Степан вслед русалке. И зачем-то поплыл следом. Нина до-плыла до мыска и, не вставая из воды, обернулась с плеча на мужика.

– Отвернись, – сказала своим милым фальцетом. Умоля-ла, но с горделивой нотой. Дрожь в её голосе смешалась со стыдом. Происходящее видение так озадачило Степана, что он забыл грести, хлебнул воду и закашлялся.

– Иди, иди, девка, я ничё, – прокашлял он, выгребая к другому берегу.

Со Стёпкой Пилатовым приключилась оказия: впал в со-мнамбулизм. Голова Нинульки Быковой, выныривающая из озёрной воды, виделась ему наяву и ежеминутно. Он вы-зывал это явление малым усилием воображения и никак не мог прогнать оставшейся волей. Нинулька снилась ему. Являлась в ферменских проулках, за огородной ботвой и в сумраке хвойного бора, куда удручённый парень уходил каждую свободную минуту. Здесь он бродил по околице Фермы, засматриваясь в сторону Оси, словно хотел улететь вслед за собственным взглядом. Работа отвлекала его мимо-лётно. Но при первом же всплеске образа сознание его забы-вало об окружающей действительности и всё сущее теряло смысл. Он выжидал ночи. Тайком уходил в село и слонялся до утренних петухов под окнами дома, где Нинулька Бы-кова проживала с сыном. Пацан часто выскакивал из дома, справляя малую нужду, но светловолосая русалка фермен-ского озера не проявляла активных признаков жизни. Стёп-ка наблюдал её мелькающий облик в оконце. С дрожью во

всём теле пережидал краткое появление в дверном проёме и даже во дворе, но его ноги прирастали к почве, а в осталь-ном теле перехватывало дух. Домой возвращался на кры-льях, с сознанием возможности завтрашнего дня.

Так продолжалось недели три. Стёпку уже дважды заста-вали вездесущие сельские парни. Они с озорством улюлю-кали ему вслед, изображая погоню и потешаясь над нашим влюблённым хахалем. Наконец, Нинулька и сама выследила Стёпку, застав его в зарослях уличной дурнины.

– Ты?!.. То-то мне деревня намекает, мол, кобель у меня завёлся. И чего ты меня пасёшь?.. С каких это щей мой за-бор обнюхиваешь?.. И в озере меня выследил. На что я тебе сдалась? Ты ведь – Стёпка Пилатов, правда?

– Я самый, – обмолвился парень, едва переводя дух. – Пойдём, погуляем?

- 72 - - 73 -

Глава шестая. Сельская свистопляска

Жизнь настолько проста, что её трудно понять!

Хусен

...Тёплые талые апрельские деньки – благодать весенняя! Солнце блины печёт.

На проталинах уже ребятня собирается: пришла охота играть в лапту. И сыро-склизко ещё!.. А жуть хочется... На подсохшем пятачке лесной опушки, у южной кромки Ближ-него Бора, где хороводятся теребиловские пацаны, особен-но пригревает. Укрытый от ветра и от взрослого пригля-да укромный уголок бора манит каждого. Да не каждому дозволено! Чужие – ни-ни! И здесь царит иерархия дет-ских взаимоотношений... Но вязко тянутся на проталины малые за большими и подчиняются неписаным правилам, и страдают, и постигают нелепую и загадочную взрослую жизнь. Здесь и «чика» на деньги, и возможность курнуть «Беломора», и услышать страшные и... эти... матершинные истории о жизни как таковой. Но самое притягательное всё же – лапта.

«Ты будешь... ты... ты...» – выбирает старший. «И я... я... я...» – напрашиваются мелкие. Наконец-то – в пылу делёж-ки, обид, горьких слёз и телячьей радости – команды сфор-мированы, разбежались по полусухим лужайкам, заиграли... Крики, споры, боевой азарт – это уж как водится! Какая же игра без политики? Какая политика без оголтелого сепара-тизма? Теребиловские соперничают против гробовозников-ских. А которые посерёдке?! А если с другой улицы?!.. Всем же жуть хочется! Вот те, бабушка, и лапта...

...Позавчера Женька искупался. Не от жары спасался кромешной, по нужде в воду полез. Кому рассказать – не поверит. Как-то стихийно всё произошло... Дылды тереби-ловские – втроём на одного: сопатку разбили, юшку пусти-ли... А всё волейбол Раискин! Няня Раиска – ой и молодец же! – привезла Женьке из Ангарска этот чудо-мяч, волейбол, жёлтый, как пасхальное яйцо! Единственный на всё село. Предмет зависти и раздора. Дылды Романковы раз попроси-ли поиграть, два... А мама Нина всерьёз возмутилась:

– Что это повадились?.. Хоть бы скинулись пацану на кино... Не давай, Женя, больше.

Скинулись раз, и ещё скинулись. Потом за полуметровый корень солодки, жирный, как палёный свинячий хвост, вы-торговали. А вчера ресурсы исчерпались. Тогда и надавали по сопатке... «В колхозе, – говорят, – всё должно быть об-щее, ну а мячи – особенно...»

Женька и сам чувствовал ужасную неловкость за навя-занные мамой Ниной коммерческие отношения с пацанами. Не по-людски это. Не по-братски...

Только брали бы в игру... А они и брали, пробовали, но щуплый Женька играл как

глист: извивался много, а толку мало. Потерпели игру-дру-гую, да и перешли на вышеупомянутую коммерцию. А за-кончилось всё самосудом и последующей катастрофой...

С разбитым носом и с мячом, успевшим испытать чело-веческую жестокость и любовно обтираемым клетчатой ру-башкой, Женька убежал на свой любимый мысок в излучи-не Мужалиного яра.

Уже сошёл лёд. Грязно-синяя вода, студёная по-апрельски, наводнила русло Осинки и бесцеремонно выпирала из бе-регов. Цепляясь за плакучие ивняки, потопляя прибрежные пни, река бессовестно шарилась по прибрежной серебряной траве.

- 74 - - 75 -

Женька отмыл окровавленный нос, пожулькал рукав ру-башки и... обомлел. Раискин подарок скатывался с мыска. Тут же, обласканный водой, оказался в сажени от берега. Ну что это сегодня за козни!.. За какие грехи?!

Обомлевший пацан без секунды промедления упал в реку с мыска. И затарабанил руками по воде, пытаясь достать, до-плыть, дотянуться до мяча... Но холоднокровная река плавно закручивала жёлтый поплавок и увлекала на главную струю. И – поплыл! Женька развернулся к берегу. И погрузился с головой в воду, а ощутив дно, выскочил, как пробка...

Наглотавшийся холодной воды, ошалевший от испуга и обиды, пацан выполз на мысок и долго откашливался. Когда сквозь слёзы он различил среди равнодушной воды люби-мый драгоценный Раискин подарок, уплывающий в зыбкой волне навстречу неведомым безжалостным далям, – серд-це оборвалось. Лучше бы утонуть! Сдохнуть! Проклятая вода!.. Пропащая-пропащая жизнь!.. Женька попинал воду, рыдая и негодуя. И, совсем уже обессилев, поплёлся домой, забыв на берегу свою мокрую клетчатую рубашку.

На следующий день, с утра, когда нужно было исправ-лять двойку по географии и писать диктант по русскому языку, Женька Шкаратин до полудня искал свой мяч. На-рываясь на собак и гусей, он пробежал по задам, по всем огородам, перелезая плетни, заплоты и изгороди вдоль бе-рега полноводной реки, обшарил и противоположный берег, переплыв на тонущем плотике полую воду. Безрезультатно! Проверил Левин и Никитин заездки, заливчики под горой, заросли камыша вдоль всей Рытвины. Пополудни вышел на берег Губы...

Где-то там, напротив Ильинки или ещё дальше, в неве-домых широтах, о которых Женька, со своей двойкой по географии, не имел ни малейшего представления, в лучах

заходящего солнца, наверное, беззаботно красовался этот поразительно круглый, юркий и навсегда утраченный Раи-скин подарок, волейбол из Ангарска. Единственный на всё село, а может быть, и на всю округу... Больно утрачивать дорогое да бесценное.

– Же-е-ка!.. Же-е-нь!.. – канючил у ворот Женькиного дома школьный дружок Лёнька Савин. – Ты дома? Чё скажу-то... А, Жека?..

Помолчав мгновение, снова гундел: – Ну Же-е-ка... – Чё базлаешь? – Женька спустился с крыши, где ноче-

вал под ворохом старых тулупов и фуфаек.– Ну говори, чё хотел?!..

– Ну ты дрыхнешь... девки все ворота обоссат... – Всё?– Да не злись. Я по делу... Ты за забор держись, не то

упадёшь... – Лёнька явно не спешил с новостями, но одна из них распирала его своей ошарашивающей силой. И Лёнька смаковал момент, подготавливаясь сразить ею друга.

– Говори, не то получишь... – Ой-ой-ой... От кого это?.. Заморыш, а туда же!– Лёнь, ты капканы не ставь... Пришёл – говори... Ты мне

старинку принес? Давай... – Не-а. Не нашёл ещё... Я... больше принес... Сущий клад.– И чё это? Где? Тут?.. – Женька обхватил друга и стал

хлопать его по пузу, по бокам, по шее. – Тут... тут... тут?.. Они схватили в охапку друг друга. Завязалась борьба.

Каждый пыжился уронить противника и засесть верхом... На шум из ворот выскочила бдительная мама Нина. И с

криком: «Ах вы петухи... щипаные!» – растащила пацанов.– Лёнька!.. ты что тут озоруешь? Напал на слабого и ко-

ронуешься... Вот я тебя выдеру.

- 76 - - 77 -

– Ма... да не лезь ты... – задыхаясь, цедил Женька, – мы же понарошку... Чё ты выскочила?!..

– Какой... понарошку! Он тебе чуть мослы не загнул, га-дёныш этакий...

– Тё... Нина... так я же вам новость принёс!– Какую-такую новость? Про космос опять?.. Дак нам ни

к чему.– Не-а. Про мячик ваш! – Лёнька выпалил свою новость,

как ядро из пушки. И ждал – когда взорвётся.– Про мя-чик... наш, – обомлела мама Нина.– Ты нашёл его? – спросил Женька, внезапно вспыхнув

спичкой среди мрака.– На-а-шёл. Не я. Тетя Нина, они его покрасили!– ...как покрасили?– ...чем... покрасили? Кто – они?– Да-да, покрасили... белилами! Он ещё лучше стал... Но-

вёхонький! Только вымазался весь... – Да кто... кто нашёл-то? – мама Нина стряхивала с Лёнь-

ки невидимые пылинки.– Дак кто?.. Известно... кто... Хамушины... – А ну-ка... веди-ка... меня! – Нина, отряхивая руки о

передник, прытко пошла впереди пацанов. – Ишь, что уду-мали: покрасить кожу! Безотцовщину обижать! Ну я вам... покрашу рожи...

Пацаны отстали. Они замедлили шаг и совсем останови-лись в переулке, за два дома до хамушинской усадьбы.

– Ты зачем ей сказал!.. Зря. Сейчас драка будет... – Дак я ж тебе хотел... – Хотел он... – А чё она заводная, как лесопилка?..– Иди теперь сам... выручай.– А ты?Женька молчал. Эта волейбольная драма за последнюю

неделю взвинтила его. И уже было успокоился. А этот...

друг называется... снова нашёл... Теперь мамка ввяжется в душещипательные распри, защищая не Женьку, а своё оскорблённое чувство. Дело может дойти и до драки. И тог-да Женька, как это бывало не раз, и сам не утерпит, кинется на обидчиков мамы Нины и будет до крови защищать свою правду, мамку и собственное униженное достоинство...

– Пойдём вместе? Мамке твоей попадёт от Хамушихи... – и они припустились на Гробовозную улицу.

– Толька! Васька! Генка! – кричала мама Нина, перекри-кивая собачий лай. – Где мячик? А ну-ка, немедля... ко мне!

Во дворе шарахнулись гуси, раскрылатившись с перепу-гу, влетая на поленницу и в сенник...

– Покрасили! Значитца!.. – вопила разбушевавшаяся мамка.

Вышла Хамушиха, квадратная женщина с ромбовидным лицом и с длинной, почти девичьей косой за плечами. Мать удалой тройни пацанов и вновь беременная с той же пер-спективой, она молча и неторопливо вышла за ворота, щёл-кая семечки:

– Что ты тут разоряешься, Нинель Батьковна... Гусей пе-репугала... Уж не пожар ли на селе?

– Дак я не тебя... кричу. Здравствуй-ка, кума... Давно тебя не видела...

– Здорово. Что надо-то?..– Твои сорванцы дома? Погоди-ка... – она обернулась

на стоящих поодаль своих пацанов и поманила пальцем. – Лёнька! Иди-ка ты сюда! Рассказывай про мячик...

Пацаны подошли и молча насупились.Во дворе прекратился переполох. Собака лениво зевнула

и улеглась возле будки.– Ну что, Бандит, язык проглотил? Что ты против моих

пацанов-то треплешься, а?.. Говори!

- 78 - - 79 -

– Они мячик украли! – живо среагировал Лёнька на свою кличку.

– Мя-я-чик, говоришь... – зловеще протянула Хамуши-ха. – И у кого украли?

– У Женьки... вот.– У Женьки! – ещё более нагнетала баба. – И какой у тебя,

Женечка, мячик был?– Жёлтый у нас был, – заволновалась мама Нина, – ты,

кума, не обижайся... нам бы ваш мячик... посмотреть... – А чего его смотреть? На нём не написано, чей он. Да,

нашли на назьмах... где-то. Исшарканный весь. Покрасила я его, починила, значит... И никто его не воровал! Ты чё тут, Бандит, тень наводишь на плетень? Иди-ка отсель подобру-поздорову...

– Кума... Ты погоди шуметь. На каких это назьмах ты его нашла? Ведь уплыл он...

– У вас уплыл, у нас приплыл... Я что, зря белила трати-ла?.. Ничего не знаю... Нечего было рот разевать... – и она решительно повернулась к дому.

– Ай-я-яй, кума Шура! – предчувствуя недобрый исход, мама Нина набрала полную грудь воздуха. – И какая же ты бесстыжая! У безотцовщины... мальца несмышлёного... во-ровать...

– ...наб***овала, теперь жалишься, – мгновенно среаги-ровала беременная.

И, не глядя, через плечо, с затаённой обидой, давно ис-кавшей выход, совсем другим тоном обронила:

– Что за Гошку нашего не пошла? Теперь сопли на кулак мотаешь, да ещё жалишься.

– За хромого-то?.. А вот не пошла. А твоё какое дело?– Хромой-то счетоводом стал. Не лаптем щи хлебает. Ве-

лик вон новёхонький в сельпо купил... Амбар ставит.– А где он лес на амбар взял? На назьмах поди? Ась?..

– Ты на что это намекаешь? – А я не намекаю! Я прямо говорю: ему Мошков в про-

шлом годе сколько мешков пшеницы свалил? Не знаешь? А люди всё знают!..

– Лю-ю-ди?!. Это кто же у тебя в «людях»-то ходит? Поди хахаль твой, Стёпка Пилатов?

– А хотя бы и он... – мама Нина внезапно успокоилась и другим тоном добавила: – Верни мяч пацану, Шура. Не по-доброму это... Засудят тебя люди...

Хамушиха тоже взяла тайм-аут в пылу спора. И, переведя дыхание, заговорила мягче:

– Что ты всё «люди-люди»?.. Уж не ты ли, Нинель Бать-ковна, в люди рвёшься?.. Вон Мишка колхозные грабли украл... А Васька, бык этот, мужчине глаз повредил... хотя оба виноваты! Насосутся бражки и пошли по деревне силу пытать... Это что ли... лю-у-ди?.. Им бы только баб портить да над семьёй куражиться... А мячик твой верну я... Вот па-цаны вернутся – и возверну. Нам чужого не надо. А ты гони этого... Стёпку – хахаля-то... Не по тебе он... нет. Ты девка образованная, молодая, ещё найдёшь себе... И Женьке твое-му... человека надо, а не кобелей этих. Ох, Нинель-Нинель... мне бы твои годы...

И она ушла, колыхая огромным животом длиннющий по-дол платья.

Нина озадаченно постояла у забора, оглянулась и, не най-дя взглядом своих пацанов, тихо побрела домой. Смурно было на душе. Гадко.

Ведь куда ни кинь – права Шурка. Не пошла тогда за Геор-гия... Хромотой его отвернулась. Сердобольные доброхоты наушничали, мол, в передний угол посоха не ставят. А Стёп-ка приблудный... подарок, что ли... Две полы, да и те голы. Притулился, кобелёк ферменский, и как это у них получает-ся?!.. И невольно, как всегда в минуты печали и тоски, на ум

- 80 - - 81 -

пришёл образ лунноликого, улыбчивого ангела, подхватив-шего её коромысло с вёдрами, не умеющего много говорить, но умеющего так сердечно... молчать... И его тёплые, сухие руки... И грустноватые глаза... Где он теперь?... Сведёт ли судьба на повторное счастье?.. Что-то признаков нет.

Нина машинально обернулась. И не найдя в утлой де-ревенской панораме признаков возрождающейся жизни, а один лишь неприютный, сырой и ветреный день, присло-нилась спиною к обманчиво-тёплой каменной стене старой деревенской церкви.

Приюти, Господи...

Глава седьмая. Вся чудовищность образования

Ягода от ягодиц недалеко падает.

Неизвестный умник

...Из школы Шкалика едва не вышвырнули за пьянку... Ну-ну-ну!.. Мой щепитильный читатель! Как вы могли

это подумать?!.. Нос, я думаю, соединяется посредством го-ловы с мыслительными процессами, но... «выковыривать из носа»... извините. Если вы имеете в виду собственный опыт, то позвоните мне по прочтении. Возможно, и ваши аргумен-ты вытекают из... постулатов вышеупомянутого Козьмы.

Женька Шкаратин на экзамен по литературе за полный курс неполной средней школы притащил шкалик шмурдя-ка. Точнее, пол-литра. Не пить, конечно. Просто по при-вычке умыкнул у мамы Нины из-под потерявшего чутьё носа бутылку с похмельной бражкой. И, сунув её в школь-ную сумку, автоматически притащил на экзамен. Это было устойчивой привычкой Шкалика – таскать бутылки из-под маминого носа. И кто, и когда его надоумил, ученика не-счастного?.. Загадочная жидкость отвратительного запаха и сладко-паточного вкуса делала маму Нину бесконечно доброй и щедрой на оплеухи и сдержанной на похвалу и материнскую ласку. Страдал Женька и – безвинно страдал. А однажды – спёр!.. И – пошло! Умыкнёт бутылку, бросит в школьный сортир... Глядишь, назавтра мать как мать. А не рискнёт – под неусыпным взором – не даёт мамашка по-коя наставлениями да тычками. Воспитывает в духе разли-того экстремизма. А когда появлялись очередные «папы» и мама Нина начинала новую жизнь, Женька особенно ри-сковал, выкрадывая в день по две-три бутылки. И – осо-

- 82 - - 83 -

бенно изощряясь накануне Великих праздников: дней Кон-ституции, Пасхи, химика или медика, последней пятницы на этой неделе...

Рискнул и теперь. Мама Нина выходила из запоя по си-стеме Нельзя Бросать Резко. Но вот комиссия! Приближал-ся выпускной вечер, и выпускник Шкаратин хотел пригла-сить родную мать на это Торжество, на его первый Великий Праздник за всю прожитую жизнь. И решив, как и прежде, избежать семейных драм, украл эту вонючую бутылку шмурдяка. И походя притащил её в класс, за полчаса до эк-замена.

– Жень! – восхитилась саблеухая Ирка Иванова.– Ты чё, пить будешь?!

– А чё?.. – призадумался парень. – У тя закусон есть?– Ой, девочки, – завизжала саблеухая, – Шкаратин прита-

щил... шкалик... опупел! Хочет напиться и на больничный... сесть, чтобы не сдавать...

– Женька... шкалик, – завизжали все вокруг, – ты чё, опу-пел, чтобы не сдавать?!

– Да я... Да пошли вы... Да это... Лирику на опохмелку при-тартал! – нашёлся наконец Женька и тут же открыл пластмас-совую пробку. – Чуешь, а? Шмурдяк – закачаешься!..

– Ты что, псих! Заткни! Лирику принёс... Да он тебя твоей бутылкой промеж рог... понял?

– Сам ты ш-ш-ши-шизик... Хочешь з-знать: Лирик вче-ра в пивнухе п-пиво с ф-ф-физиком дули! А-а-а?.. Понял?.. Давай по граммульке, а, Ш-Ш-Шкаратин? – ободрил друга Лёха Пьянников, называемый за глаза прозвищем Та-танк.

– Шкалики... Несчастные... – осуждали правильно вос-питанные одноклассники.

– Попадёшься, Женька... – не то предупреждали, не то сочувствовали другие.

– Да пошли вы все...

За выскобленными и вымытыми по случаю Великого Праздника выпускных экзаменов школьными окнами бла-гоухала размалёванная, самовлюблённая, весёлая пора. На-ряду с сексапильной возбуждённостью пёстрого пернатого населения, чирикали взбудораженные грядущей ответствен-ностью и тайным вниманием недозревших пацанов прехо-рошенькие вчерашние школьницы, будущие выпускницы. Всеобщий вселенский гомон сливался в слаженный жизне-утверждающий ровный гул жизни.

Так и хотелось вскочить на свежемытое окно, распахнуть с треском оконные створки и, набрав в лёгкие шибающего весеннего аромата, изо всей мочи закричать в равнодуш-ную природную ширь: «Иттит-твою мать! Как прекрасна жизнь!!!» Да так, чтобы взвились в небеса гулькающие при-школьные голуби, а вспугнутое сельское эхо, отражённое от заречных гор, привычно бы вторило: «...мать-мать-мать...»

Женька напряжённо затыкал большим пальцем прине-сённую в школу бутылку. Характерный бражный запах от-менного шмурдяка мгновенно заполнил помещение вось-мого «б» класса, удушая запахи свежесорванных луговых цветов и извести от свежепобеленных стен...

– Фу, Шкаратин, нафунял, – морщились одноклассники. – Сейчас придут и найдут, точно шпаргалку под партой...

– Ты её за окно вылей, – советовали другие. – В форточку.– Сургучом залить надо, – вспоминали самые опытные.– Уксусом нейтрализовать!– ...Хлоркой... – Да просто выпить – и дело в ш-ш-шляпе, – подначивал

уже знакомый голос Та-танка.– Да он же умрёт! – протестовала всё та же саблеухая

Ирка Иванова, растопыренной ладошкой хлопая себя в лоб.– Конечно, выпить... Только на-на-на всех... Ни-ни-не од-

ному же Ш-Ш-Шкаратину отдуваться! – волновался Лёха.

- 84 - - 85 -

– Сам виноват... – Да замолчи ты, ударница несчастная!– Наш-ш-ш-шли стрелочника, Ш-Ш-Шка...!– Ну что вы резину тянете! Сейчас придут!.. Они, кажет-

ся, уже идут!..– Братцы, я придумал! Эврика!.. – Эдик Пальчиков вдруг

вскочил на парту.– Давай, Эд... – Братцы! В этом сосуде находится пятьсот миллилитров

этой... чего там находится. В нашем классе до конца учеб-ного года осталось 25 человек... Если пятьсот миллилитров разделить на 25...

– Я хоть лопну – не буду, – выскочила Ирка.– И я... – ...И я – хоть убейте меня.– Предатели... – ...враги народа!– ...то, значит, на каждого получится всего лишь по 20

миллилитров. Слону – дробина!– Ура! Да здравствует великий математик... – ...профессор Бутылкин!– Эй, профессор, а сколько это будет в литрах?– Ой, мальчики! Они сейчас придут, – ворвалась в дверь

Ленка Огородникова, шпионившая под учительской две-рью.

– Стаканы давай... – Здесь только реторты... – Давай реторты!.. Женька, разливай. Шкалик... несчаст-

ный.– Реторты, чёрт, кончились... – В пробирки наливай! На... на... – Не проливай, балда, это же... цимус!– Сам ты синус, у меня рука дрожит...

– Женечка, давай, пожалуйста, быстрее... Они, наверно, уже идут.

– А всем не хватает... – Я же сказал – не буду! И не буду!– Кто против нас, тот... Иди, на стрёме постой.– Ну, Шкаратин, если я сейчас умру, я твоей мамке всё

расскажу. Какой ты гад, бутылки воруешь!– Пей, кляузница.– Стоп! Чокнуться надо... – И так чокнулись с этим Шка... ликом.Кажется, мы сделали небольшое открытие. Шкалик! Не

отсюда ли рожки растут? Не тут ли, внезапно и навсегда прилипла к Женьке Шкаратину эта ёмкая, как обеденная че-кушка, кличка «Шкалик»? Но не об этом же сейчас!.. «Они» же... идут!!!

В цейтноте предэкзаменационного банкета банкующий Шкалик за отсутствием опыта и мерной тары опорожнил только две трети сосуда, когда разведчица Огородникова ис-тошно завопила: «Иду-у-у-ут!!!»

Они шли по короткому школьному коридору, словно буцефалы Александра Македонского, целеустремлённые, неотвратимые, не оставляющие никакой надежды. Спрес-сованное их поступью время было временем «че», оно ломи-лось в класс, призывая к принятию нестандартных решений и ответственности, сравнимой, пожалуй, только с таранным орудием мрачного средневековья: всей ответственности за грехи наши – на себя.

– Идут, идут, идут... – часто, громким шёпотом голосила Ирка.

– Братцы, открывай окна!– ...Дверь держите!– Ой, что сейчас будет!.. что будет... – повизгивали самые

пугливые.

- 86 - - 87 -

Любезные клиенты моей криминогенной литературы, здесь я должен сделать отступление от своих правил, с тем чтобы снять нервное напряжение, отдающее дрожью в борзописном пере. Прошу извинить. Если у вас всё в по-рядке с нервной деятельностью и сердечной недостаточ-ностью, вы можете на короткое время принять позу змеи или поникшего лотоса, полезные для физической разгруз-ки затёкших членов. Если у вас есть в вашем баре или в буфете, а возможно, и в тайной заначке... самая малость, на донышке, позвольте себе... на мой счёт... для снятия на-зревающего стресса. Если же вам не свойственно ни пер-вое, ни второе и не волнует повествовательная перипетия, оставьте на неопределённое время мой роман и в незави-симой нейтральной обстановке вернитесь мысленно к не-хитрой фабуле злоключений Шкалика Шкаратина. Не ли-шайте себя удовольствия мозговой игры!

Глава восьмая. Вся чудовищность

образования (продолжение)Всякая человеческая голова подоб-

на желудку: одна переваривает вхо-дящую в оную пищу, а другая от неё засоряется.

Козьма Прутков

– На... тебе... на!.. Ещё на!.. Будешь знать, как у матери вино воровать. А это за школу тебе!.. Мало?.. Я ещё добав-лю, безотцовщина ты пакостная... Ишь, что удумал: у мате-ри последний... глоток... со стола таскать! На... тебе... на! – мама Нина замызганным кухонным полотенцем лупцевала Женьку.

Потная, растрёпанная, в расстроенных чувствах, где до-сада намертво объединилась с жалостью к себе и своему незадачливому сорванцу, где беспросветная мысль подсо-знательно искала форму разрешения конфликта со школой, а уязвлённое чувство замышляло страшную месть всему белому свету, – она не жалела руки. Это надо же!.. доду-маться... исключить из школы, с экзаменов, ни за что! За дурачество с недозрелой бражкой... Они что там... белены объелись?

И она снова принималась мутузить обиженно хныкаю-щего пацана: «На... тебе... за вино... за маму... за горе моё горькое... А это тебе – за отца твоего... сгинувшего! За... долю...шку-у-у... мою горемычную... – и скисла, и залилась слезами, неловко, неумело, непривычно поймав Женьку в охапку и обвисая на его тщедушной фигуре. – Женька!.. ду-рак ты... чокнутый, что же ты наделал...»

- 88 - - 89 -

На столе копошились первые летние мухи, смакуя ро-скошь вчерашнего пиршества. Лучи утреннего солнца бес-совестно таращились на происходящее, не выдумав ничего глупее, как играться солнечным зайчиком от дрожащих на столе грязных гранёных стаканов.

«...руки в стороны... вместе... в стороны... вместе... не за-бывайте про дыхание... Следующее упражнение...» Чёрная тарелка радио, казалось, испуганно-приглушённо коммен-тировала происходящее. И только из красного угла, ещё с прошлой недели не обметённого от роскошной изящной паутинки, из голубоглазой, проницательной глубины взо-ра, обрамлённого жёсткой трагичной морщинкой, струился бесстрастный и одновременно всепостигающий и всепро-щающий взгляд запылённого божьего лика. «Люди... – каза-лось, говорил он безмолвно, – люди сирые, не ведаете, что творите...» И неуютно ему было в углу этом, как праведнику среди богохульства.

– Нинка!.. Нинель Батьковна, дома?.. – громовой голос Пономаря, покрывающий цокот лошадиных подков, обо-рвал сцену в доме соломенной вдовы. – Выходи, твою мать!..

– Ой, Сенька приехал... на работу, видать... – Нина встре-пенулась, тем же кухонным орудием наказания спешно смахнула с глаз похмельные слёзы и метнулась к калитке.

– Спишь, поди?.. не одна?.. Женька на покос пойдёт? – колхозный управляющий, верхом на Лютом, роскошном осёдланном жеребчике, гарцевал у ворот, поднимая пыль.

– Ой, пойдёт, Семён Александрович, ой, спасибо-то... А с чем ему приходить-то?

– Волокуши возить... С чем? Так собери сумку... молоко... квас... Чё у тебя есть?

– Так уж соберу, поди... – Вот завтра и гони... на вторую бригаду, к Кену. Сама-то

куда ходишь? Или дома баклуши бьёшь?

– Да на табаке я... – Тпру-у, Лютый!.. На табаке, говоришь... Так я заеду зав-

тра... как Женька-то уйдёт?..– Куда?.. Как это – заеду?.. Ты про что это, Семён?.. Ну, у

всех жеребцов одно на уме!Нина внезапно зарделась и смущённо замахнулась на

всадника. Лошадь шарахнулась, но Пономарь круто осадил её и, нагнувшись в седле, поманил Нину жестом.

– А что это ты краснеешь, как матрёшка? Говорят, появлял-ся этот... твой... узкоглазый-то? Или брешут?.. Чё молчишь?

Не краснотой, а пламенным жаром зарделась сельская мадонна. Напоминание о самом святом в самый неожидан-ный момент да от человека, который пошаливал интимными потёмками женских сердец, то пугая до слёз, то волнуя до сладкого пота, ошарашило Нину до утраты дара речи. Она отшатнулась и резко, совсем как девочка, отвернулась к ка-литке. И этот её естественный порыв, и внезапное смеше-ние чувств, которые не часто приходится наблюдать в среде её сверстниц, закалённых сермяжным бытом, озадачили бы-валого сельского сердцееда.

– Так посылай... завтра... – только и добавил он. И по-нужнул жеребца.

Нина, не глядя ему вслед, затворила за собой калитку, и, молча обойдя Женьку, остолбеневшего от новости о за-втрашней работе, прошла в огород, к колодцу. Она опустила ворот с бадьёй и, как сомнамбула, слушала грохот цепи, вра-щала ручку, доставая воду. Долго стояла над полной бадьёй, не понимая дальнейшего шага. И, словно спохватившись, не обнаружила ведра возле колодца. Очнулась. И сквозь вне-запно пробившиеся слёзы – не то смеха, не то истерики – за-кричала громко и вызывающе:

– Женька! Жень... Неси ведро. На работу завтра пой-дёшь... на покос... волокуши возить.

- 90 - - 91 -

О, эта очаровательная пора – лето! Ах, пасторальная идиллия колхозного сенокоса!.. Тебе, моему любезному читателю, жителю сельской глубинки, хоть единожды па-давшему на ворох ароматного сена, нет нужды источать красноречие, вызывая в памяти батальные сельскохозяй-ственные картины. Не нужно искать сравнительные ассоци-ации, заводящие душу и сердце в умилительное состояние. Помните?!.. Вжик, вжи-и-ик – коса! Скрып, скрып – колесо рыдвана... А запах! Запах!..

Во всём свете не существует других ароматов, способ-ных так бесстыдно напоминать нам о деревенском проис-хождении.

Мама Нина взяла на постой учительшу – навязали. Явил-ся председатель Гурин, а за ним и директор Мужалин. Возь-ми, мол, временно... Говорили по переменке... и настойчиво. Нина не посмела отказать. Хотя с языка так и рвалось обид-ное слово. За что сына выгнали? А теперь приткнулись! Од-нако проглотила своё слово. А заодно и горечь обиды. Толь-ко и молвила: «Пусть живёт...»

Учительша явилась назавтра. С аккуратным чемодан-чиком и связкой книг. Вежливая. Оглядела свой угол и тут же спросила: не надо ли чего помочь? Дел было много, и вскоре учительша – звали её Анной Михайловной... «можно Аней»... – мыла полы в избе и рассказывала про подруг из педучилища. Одну завербовали на север, в Игарку, другая попала в хакасскую деревню, а третья – в соседнем селе, не-далеко тут... за Губой.

– Давай-ка обедать, Аня. Потом уж на огород пойдём. – Ой, а у меня ничего нет. Мне ещё подъёмные не выдали.– Как обидно-то! А я так на дармовщинку рассчитывала!

Ну, думаю, по-городскому отведаю... Держи карман шире!– Правда? Вы шутите?

– А как же! Да и обмыть бы не помешало... Облизнулась! Ну, давай – чем бог послал, садись, не робей.

– А вы весёлая... Вы мне нравитесь. Одна живёте?– Сын у меня... Женька. На покосе трудится. Со школы

выгнали... работать пошёл.– ...Огурчики солёные... Это молоко у вас?.. А почему вы-

гнали? Давно молочка не пробовала... Мама Нина нахмурилась и лениво ковыряла вилкой в жа-

реном картофеле. Есть не хотелось. «А учительша, видать, ничего, – думала она мимолётно. – А пусть живёт – всё хоть живой человек».

Вскоре Анна Михайловна всё знала про Женьку и про его школьную историю. Вначале стеснялся Женька и уходил от вопросов. Но учительша, рассказывая по утрам и вечерам о своем былом житье-бытье, как-то ненавязчиво выспраши-вала сельские подробности. Расспросила про директора и учителей. И даже про председателя сельсовета Гурина. Пьёт или нет... Как к жене-детям относится... А к односельчанам? Часом, взяток не берёт? И такое же – про директора Мужа-лина. И ничего не было необычного в её интересе, только мама Нина отметила тут наступательную тактику и неот-ступность. И это обращение к её главному беспокойству, за-нозе, саднящей и днём и ночью, подкупало и умиляло мате-ринское чувство. Раскрепощало и Женьку.

А как-то, за одним из ужинов, Анна Михайловна неожи-данно предложила: «А давай заниматься? Я подготовлю тебя к экзаменам... а там посмотрим, что можно сделать...» И была в её предложении законченность и решимость, про-тив которых Женька ничего не мог возразить. Хоть и взбун-товался... молча. Хоть и ужаснулся.

...Покос закончился. Женька Шкаратин, не допущенный рассвирепевшим Пономарём к другим колхозным трудод-ням, день проводил на Тубе, ныряя в малахитовую зелень

- 92 - - 93 -

вод с длинной греби плота и даже под плот. А с ранних су-мерек и почти по самое утро – на кухне с одержимой учи-тельницей, в добыче упущенных знаний. Анна Михайлов-на не церемонилась с подопечным. Вызнала его слабину и кое-какие сильные стороны и умело вплела их в только что полученное педагогическое образование. Некоторые пара-графы Женька зубрил в полный голос на кухне, а с другими «уходил с головой» в письменные и устные размышления.

– ...теорема Пифагора – это же так просто! Квадрат ги-потенузы... Ты про гипотенузу, Евгений, слышал?.. Ну хоть что-нибудь?.. Только не молчи.

– Слышал... – Женька уже зевал. Третий час они... прохо-дили геометрию. И кромешная ночь перевалила за полночь. Учительша была вне себя от сдерживаемой ярости и него-дования. И уже плохо сдерживала себя. А Женька зевал... зевал, отчаянно сводя скулы.

– ...Хорошо! А что именно?– Гипотенуза... ну... бегала по углам... – Зачем?.. Быстрее рожай... думай... – ...делила угол... – ...пополам! Как интересно! Только это сказочка про

биссектрису! Это такая крыса, которая бегает по углам и де-лит угол... пополам. А гипотенуза...

– ...равна квадратам... катетам... – Вот! Можешь, когда захочешь!.. Но Пифагор бы просто

пожурил тебя... за неточность. Квадрат гипотенузы... равен сумме... сум-ме! квадратов катетов...

– Анна Михаловна, а нам говорили, что Пифагоровы штаны на все стороны равны... Брешут, да?

– Кто эту дрянь вам говорил?!– Николай Иваныч... – Евгений!.. Сейчас же выброси из головы эту... дрянь!

Бедный Пифагор! О, санта симпликитас!..

– Анна Михална, а по-какому это вы?..– Не отвлекайся. Итак, Пифагор-ровы... какие штаны...

какие штаны?!.. Ой, Женечка! Ты подал мне одну замеча-тельную мысль. Слушай, а давай договоримся: пусть это действительно будут штаны! Здорово! Гениально! Ваш Ни-колай Иванович – гений! Он придумал теорему Пифагора представить в виде твоих штанов. Почему этого я не при-думала раньше? Итак, Женька, скидовай свои шаровары! Да не стесняйся ты... Смотри: эта гача... если её вот здесь обо-рвать – первый катет. Эта – второй! Где здесь гипотенуза? А?!.. Ну конечно! Вот эта третья дырень, куда ты вталкива-ешь по утрам свои ноги, и есть наша дорогая гипа-а-тенуза! Как сформулировал Пифагор? Какой он, кстати, тоже гений! «Квадрат дырени-гипотенузы равен... сумме... квадратов...» Ну, чё молчишь?

– Ну... гачам.– Катетов... гач. Сумме квадратов катетов! Евгений... ёх-

монах! Неужели у тебя, Женя, гордости нет? А?.. Тебя из школы турнули... Из советской школы! Тебе же доказать надо!.. Реабилитироваться!.. Я бы на твоём месте... Они бы у меня рты разинули от удивления. А ты... гачи... штаны! – Она обречённо села, глядя в тёмную ночь через кухонную занавеску.

– ...Ложитесь уж спать, полуношники... – подала голос мама Нинуська. Видать, тоже не спала. И мучалась, не зная как остановить это... обучение... И надо ли оно...

Женька, воспользовавшись мамкиной репликой, тут же подался из избы, к себе на крышу. Аня продолжала наблю-дать за движением ночного мрака. Она досадовала. Она не могла пересилить себя и отойти от урока так же внезапно, как её незадачливый ученик. Негодование и досада не от-пускали сердца, как, вероятно, сердца полководцев не от-пускают проигранные сражения.

- 94 - - 95 -

Но пора и честь знать. И, щёлкнув выключателем, она впустила ночной мрак в жилище.

«Шкаратин-ные штаны... – с улыбкой думал Женька, стя-гивая в кромешной темноте, под теплой тёсовой крышей свои сатиновые шаровары – во все стороны драны. «Ёх-монах» сказала учительша... забавная. И ещё какое-то сло-во, похожее на «атас». Во умная! Завтра нарву ей жёлтого ландыша на озерке и положу на этажерку...

Он ещё более блаженно разулыбался, представив, как учительша изумится, увидев свежий ворох ароматных цве-тов. «А я не признаюсь! Неловко как-то...» – и с этой мыс-лью Женька погрузился в сон.

Глава девятая. Проводы несусветные

Одиночество – изнанка свободы... Yanata

Проводить Женьку пришла Анна Михайловна. Принесла в плетёной авоське большой калач («Сама стряпала!»), но-вые носки и книгу. Вид у неё был загадочный, словно она должна была произнесли заклинание. Мама Нина суетливо подсобирывала сумку, пытаясь вместить в неё всё сущее – от вилки до сковородки. Женька равнодушно-застенчиво про-тестовал: «Ма... не клади... стоко... не унесу».

Стрелки ходиков неумолимо двигались. Сборы были за-кончены, и оставшееся время тяготило всех. Нина всматри-валась в окно, незаметно смахивая слезу. С каждой минутой она чувствовала себя всё хуже. И это бестолковое ожидание могло закончиться лужей слёз. И она, упреждая это, сдер-живала себя; стыдилась и учительши. Как всегда, сорвались гирьки на часах, заставив всех вздрогнуть и очнуться. Пора! Оставалось – посидеть на дорожку.

– Же-е-ека! Жень... – пришёл Лёнька Бандит, вспом-нивший, что сегодня вроде уезжает друг.

– Заходи, Лёня! – первой откликнулась учительница.– Не... Я тут подожду, – Лёнька прикорнул на кукорках

у ворот.– Заходи уж... раз пришёл, – прикрикнула мама Нина,

удерживая Женьку. – Надо посидеть перед дорожкой.Лёнька открыл двери и встал у косяка. Он сутулился, пе-

реступал ногами, точно жали сапоги, и нервно теребил моч-ку уха. Женька искоса наблюдал за другом, думая совсем не о нём. И тоже суетливо елозил задницей по табуретке.

- 96 - - 97 -

– Сядь уж! – строго приказала Нина, указывая Лёньке глазами на стул.

– Как теперь будете... друг без друга? – совсем некстати заметила она. И в словах её никто не услышал вопроса. Ка-залось, Нина и сама не слышала себя.

Друзья переглянулись. Разом скривили косые рожицы. Женщины тоже посмотрели друг на друга, выказывая своё взрослое: «Что с них возьмёшь?»

– Жень, я книгу тебе дарю,– вдруг спохватилась Анна Михайловна. – Внима-а-тельно почитай в поезде...

– Да он их сроду не читает... – Почитай, Женя! Она поможет тебе... в жизни. И вот ещё

что: ты мне обязательно напиши. Хоть раз... Ладно?– Ну, – сконфуженно согласился Женька и стал надевать

рюкзак. Женщины бросились помогать, поправляя рубашку, подхватили вдвоём сумку.

– Жень, а деньги-то!– мама Нина бросила сумку и сунула руки в карман кофты. Деньги, аккуратно завёрнутые в но-совой платок, она показала Женьке и как-то особенно тор-жественно передала их ему в руку. Женька небрежно сунул свёрток в карман брюк.

– Да ты что! Куда ты их?.. Это же женьги! То есть, деньги, Женька! Ну-ка, давай их сюда... – она укоризненно покивала головой и, расстегнув пуговицу нагрудного кармана куртки, тем же торжественно-ритуальным движением поместила туда свёрток.– Так надёжнее. Куртку не снимай в дороге, а то... сам знаешь.

...Под брезентовый тент «газика» он влез, не додумав-шись обняться с матерью, сел на свободное место. В от-крытый проём были видны обшарпанные церковные сте-ны, под которыми сельские пацаны резвились «в чику», поодаль – школьное крыльцо с железным цоколем, улица... И только чуть-чуть голубого неба с летними белёсыми туч-

ками. Стоящие у машины люди коротко перебрасывались незначительными фразами, ожидая момента отъезда. Жень-кины провожающие стояли тут же. И это казалось ему неле-пым и утомительным. Опыт отъезда из дома был ему незна-ком. Женька даже не думал о нём, как о чём-то значительном или ответственном. И всё же за внешним равнодушием и олимпийским спокойствием глубоко в душе сидел ржавый гвоздь, саднящий слезливо-трогательным раздражением.

Уезжать из дома было... нормально. Многие уезжают. Даже интересно: всякие дальние города... Да, уезжать из дома было легко, но приезжать... в конечный пункт... не тя-нуло. Он, Женька Шкаратин, и не подозревал о том, что с первым рывком «газика» его прошлая жизнь внезапно обо-рвётся, точно невидимая паутинка, мгновенно переменится и так же мгновенно зачнётся другая – и такая же непости-жимая. Почти физически он испытывал этот ожидаемый толчок и всем сердцем жаждал отъезда. И ещё этот Бандит, издали корчивший рожи...

– Женя!.. Сынок... сыночка мой... – мама Нина внезапно уцепилась за поручень откидной лестницы «газика» и без-умными глазами съедала Женьку. – Сыно-о-к... мой... ма-ленький... Всё-всё-всё... Я не буду, ты не плачь... потерпи...

Она укротила свой неожиданный порыв так же внезап-но, но не в силах была оторваться от поручня. Глаза её за-ливало слезами. А всё тщедушное тело сотрясало волной внутренней дрожи: «Счас... час... Я уйду... Прости меня, сынок, за всё. Никудышная я мать... твоя. Поезжай... по-езжай...»

Женька оцепенел. Порыв матери потряс его. И он сидел в кузове, в одно мгновение утратив самообладание. Чего она?!! Зачем... Он не понимал, что ему делать теперь и в сле-дующий миг. И только тупо глядел на мать, перехваченную Анной Михайловной за плечи и пятящуюся к церковной

- 98 - - 99 -

ограде. И в нелепой этой сцене было столько напряжения и драматизма, что у Женьки перехватило дыхание и свело рот.

Внезапно «газик» взревел, качнулся и покатил по улице, быстро набирая скорость.

– Ма-а-а... – промычал скованный Женькин рот. Но ни-чего уже нельзя было сделать. Неотвратимое свершилось на его глазах. Улица быстро покрылась клубами пыли... Вот и последний поворот, последний двор, последняя людская фигура у колхозной заправки.

– Ма-мочка! – скорее подумал, чем произнёс Женька, по-немногу приходя в себя. – Мамочка моя...

Уже потом, много позднее, в своей совсем уж взрослой жизни Женька Шкаратин будет мысленно возвращаться к сцене первого расставания с матерью. Именно опыт взрос-лой жизни позволит ему до конца осознать тот порыв обре-чённости, вырвавшийся-таки у женщины, глубоко прячущей нерастраченную нежность и ласку. Осознать её вселенскую одинокость и беззащитность, её неприкаянность и неуме-лость. В такие минуты его душили слёзы обиды за себя и за неё, не способных проявлять родственные чувства. Давила и мучила боль за необратимость утраченного времени. Он ещё не раз будет возвращаться к матери с мысленными диа-логами, в которых попытка сообщить ей о своей любви и жалости, будет наконец услышана ею и воспринята со ще-мящей радостью. Ах, мамка Нина, ах, Женька... да что же это такое творится-то, Господи!..

Но при новых встречах и расставаниях всё оставалось на своих местах. И они только отдалялись – дальностями рас-стояний и возрастов, ещё пуще привыкали к своей обоюд-ной неуклюжести чувств.

...Телеграмма, полученная и доставленная ему однокаш-ником прямо среди лекций, была от... Анны Михайловны.

Женька так ни разу и не написал ей. И его изредка тяготило чувство вины. И особенно стыдно было за деньги, которые учительша вложила в ту книгу, и которые он долго хранил, чтобы вернуть при встрече. Но снова и снова забывал своё обязательство написать ей, и опять уходило время... Мгно-венно схваченная глазами её фамилия ужалила его... но... текст телеграммы он долго не мог понять. «Немедленно... приезжай... торопись... скоропостижной... болезнью... ма-тери...»

Одолжив деньги у однокашников, он направился прямо на вокзал. И уже плохо помнил, что происходило в ближай-шие сутки. Поезда, участливые пассажиры, лихорадочные мысли и действия. На попутках добрался до села... Бегом мчался по знакомому переулку...

...Мама Нина была ещё жива. Она почти равнодуш-но встретила его взглядом и обречённо показала глазами: «садись». Жёлто-бледная, истерзанная болезнью, с полу-закрытыми от измождения глазами, смотрела мимо него и силилась что-то говорить. Медсестра, встретившая Женьку, с облегчением вышла из дома. Он остался наедине с мате-рью и... молчал. Увиденное повергло его в отчаяние. Мама умирала... Она не болела, нет... Это нельзя было назвать тяжёлым недомоганием либо кризисом. Ей оставались по-следние минуты, и Женька почему-то это знал. Он внезапно ощутил в себе жар, потом холодный пот... Подумал встать, но не решился. Подкатилась слабость, сухость во рту... При-шла медсестра и молча подала ему воду для смачивания губ матери. Но он глотнул из стакана сам...

...Слёзы. Ему тут же стало легче. И он снова, не отрывая глаз от матери, попытался встать.

Но в это мгновение она тяжело вздохнула и напряглась. Стала что-то говорить. Женька наклонился к её губам. С трудом слышал слова: «...Найди отца, сынок... Он хоро-

- 100 - - 101 -

ший... не даст пропасть... нерусский, а звали... Борисом. Фамилию не запомнила... Не то Сивкин... Кельсин... Китай-ская... какая-то фамилия. А вот примета есть... пригодится тебе... У него мизинец на руке маленький такой... культя-пый. Найди отца, сынок...» Она надолго замолчала. И ещё более побледнела. И только дрожь на виске выдавала муку. Однажды вполне отчётливо произнесла: «Прости нас... с от-цом, сынок...» – и это были её последние слова.

Все последующие часы – и агония, и трагические при-готовления, и поминальные действия, проводимые участ-ливыми соседями, и даже короткие разговоры с Лёнькой Бандитом – Женька Шкаратин находился в странном со-стоянии не то равнодушия, не то сомнамбулизма. На по-пытки Анны Михайловны поучаствовать в его судьбе, на предложения Лёньки (по просьбе всё той же учительницы) сходить на охоту, рыбалку, поехать, наконец, за соломой для коровы – отмалчивался, не обронив ни единой фразы. Анна Михайловна растерянно просиживала в пустом доме, боясь оставить его наедине с пустотой. Подтапливала печь, гото-вила еду. Женька тяготился ею. А спустя девять дней вдруг сказал:

– Я поеду... Вы живите тут... навсегда. Встал и ушёл, и уехал, не попрощавшись ни с кем.Так Шкалик навсегда оставил родное село.

Глава десятая. Неприкаянный Цывкин

Смысл жизни – это жить. Костя

Цывкин шоферил на стройке трассы «Абакан-Тайшет» последние дни. Он выстоял тут свою тысячу вахт и чёртову дюжину приключений. Прошёл космогонический путь от подсобного рабочего до шофёра. Горел в МАЗе на биваке ночующей автоколонны, чудом «катапультировавшись» со спального места в сентябрьскую Бирюсу. Много часов про-вёл в засаде на таёжного зверя и осенью, и зимой, уступая лавры славы лишь бывалым загонщикам. Ходил на гольцы за золотым корнем, мечтая разбогатеть в одночасье... Если можно было бы посчитать кровь, выпитую здесь кровосо-сущими насекомыми, очевидно, он стал бы дважды почёт-ным донором. Да и часы, проведённые за баранкой в колее таёжной трассы, называемой «дорогой» только весёлым маркшейдером Плугиным, запечатлелись в памяти на века. Он, не герой и не беглец, уходил со стройки не первым. Не со щемящей совестью. Но и не с чувством выполненного долга. Ещё можно было повременить, потянуть лямку, по-дождать каких-то симптоматических знаков, подводящих жирную черту под этим этапом жизни, но... Но таков уж Цывкин. «Решительный, как Буратино», как определил ве-сёлый маркшейдер Плугин.

Никто не пробовал отговаривать. Но заговаривать и гово-рить многие стали без обычного дружелюбия. И одна лишь повариха Фроська, полная и «компактная», как берёзовый сутуночек, деваха с обворожительной улыбкой в тёмных томных глазах, откровенно объявила презрительный бой-

- 102 - - 103 -

кот. «Ты чего хамишь?» – пробовал урезонить Борька. Но Фроська, покрываясь алой краской, небрежно плескала щи в чашку и только ещё более борзела. «Фрося, так я ведь... всей душой...» – намекал Цывкин, но повариха досадливо поводила полным плечом и не поддавалась на провокации.

На днях должны были привезти аванс – и это был отправ-ной момент бывшего «абакантайшетовца» Цывкина. Забыли уточнить: на какой именно неделе... Дни тянулись, как шпа-лы. Ждать было невтерпёж. Несбывшиеся ожидания вносили в Борькину душу осатанелость. Деньги не везли. Фроська по-добрела и по-прежнему напускала туман в глазки...

Сегодня механик Тонкин подсадил в кабину МАЗа Кеш-ку Шабалина, выпускника ремесленного училища из Про-винска. «Постажируй», – коротко объяснил Тонкин. «Так я на два дня...» – неопределённо возражал Борька. «Ну и чё?..» – дал своё согласие щуплый стажёр Кешка.

– Ещё вякнешь – скручу... в баранкин рог... – бесстрастно и грубо осадил Цывкин Кешку. И запустил двигатель, заглу-шая недвусмысленные напутствия Тонкина.

В Решоты за грузами он ходил как к тёще на блины: с удовольствием и досадой одновременно. В пути рулём вла-дел какой-то добрый бес, шаловливый и виртуозный. Зелё-ное марево тайги, как пьянящий океан, накатывало на бой-ко бегущий грузовик и качало его в своей колыбели, словно одиноко тонущую шлюпку. Сердце молодого шофёра готово было нырнуть в зелёный туман, раствориться в нём и навсег-да забыть трассу и всю её чёрно-белую реальность. Он млел от тихой радости путевых впечатлений и мысленно улыбал-ся. Дорожное одиночество было мило и дорого; надолго из-бавляя от производственной суеты, успокаивало нервы.

Плутая среди решотовских бараков, находил магазин или товарную базу и затаривался по заготовленному списку. Пе-репадали и дефициты: индийский чай, болгарские сигареты или солёные огурчики в банках... И только мрачные изгоро-

ди колючих заборов, которым не было конца, портили на-строение и навевали душевную смуту. Цывкин не понимал, почему эти колючие километры цепляли его за сердце, за живое... Он не отождествлял себя с зоной. Какого чёрта! И всё-таки на душе было смурно и стыдно.

Сегодня он не собрал списки на дефициты... И не поймал зелёного беса. И не улыбался мысленно.

Несколько раздражённый Цывкин выжимал из МАЗа все лошадиные силы. Раздражение было беспричинным и никак не отпускало. Напротив, на каждой рытвине, полной сине-зелёной тины, МАЗ всё более грохотал своею мощью и шарахался по сторонам, словно пьяный бык. Стажёр вжи-мался в угол и, уставившись в налетающую колею, обре-чённо молчал. И тем ещё более раздражал Борьку Цывкина. Вековечная влажная тайга угрожающе кренилась к окнам кабины и тут же испуганно металась в сторону: океан раз-бушевался. Куда девалось весёлое таёжное бесовство?

– ...постажируй... ё-п-р-с-т! Напарника посадил... как пить дать. Я постажирую! – и давил на газ. МАЗ податливо ускорял ход.

– Стажёр, говоришь?.. – кричал в угарном азарте Цыв-кин. – Твою... мать... рано списали... Стаж-ж-жируйся! Пока я цел... Как зовут-то? Кешка?! А меня... Борька! Держи кра-ба, Кешка!..

И продолжал крутить рулевое колесо левой рукой. – Не бойся... бог не фраер... а ну давай за руль... стажёр! –

и он на полном ходу стал всей своей статью вылезать из-за рычагов...

– Не-а! Не... Не надо... – запротестовал парень, нелепо отмахиваясь от предложения.

Но Цывкин не отступал: «...за руль! Кому говорю!.. Дер-жи баранку, стаж-жёр... хренов! – и волочил упирающегося парня за рукав.

- 104 - - 105 -

МАЗ месил колею и шелестел шинами на коротких от-резках сухой гравийной отсыпки.

Лихо взлетал на пригорки и без тормозов устремлялся в тёмные распадки. Цывкин, как циркач в цирке, готовился к трюку.

Он встал-таки на сиденье ногами и, согнувшись в три погибели, затаскивал стажёра Кешку на своё место. Пере-пуганный парень вцепился в руль заколоденными руками. Кепка его съехала на лоб и закрыла видимость. Локти упёр-лись в сигнал МАЗа...

Цывкин просто осатанел. Он больше не контролировал себя. Накопившаяся многодневная усталость нашла долго-жданный выход. Злоба обрушилась на ни в чём не повин-ного паренька, волею судьбы оказавшегося на этом зыбком месте...

Тайга гудела хриплым рёвом МАЗа и равнодушно смо-трела, как мощная многотонная машина, выдернутая из до-рожной колеи сильной рукой Цывкина, внезапно завалив-шегося в кабине, в долю мгновения пролетела узкую бровку дороги и всей своей тяжестью, движущейся динамикой, уси-ленной инерцией движения ударилась о стоящий в низинке кедровый ствол. «О-оох!.. ты... барахты-ы-ы!..» – покатился по тайге стонущий гул. Тысячи свидетелей могли бы при-украсить бесценными подробностями картину крушения в немой таёжной глуши. Вспугнутые, потревоженные, по-рушенные и потрясённые, они бы объяснили чрезвычайное происшествие во всех его деталях и со всею своею стра-стью... Оцепенели ли их уста, охватило ли остовы столбня-ком, остановилось ли кровотечение – кто их знает... Одна-ко они безмолвствовали и бездействовали в подавляющем большинстве. Не считая нескольких десятков кедровых ши-шек, отбарабанивших по железной кабине грузовика.

Глава одиннадцатая. Студенческая

Ахинею нести легче, чем бревно.V. V. Raptus

...Шкалик Шкаратин выпил с первой честно заработан-ной стипендии. Выпил, внутренне сопротивляясь, отклячив губу со всевозможной брезгливостью, но и с великосвет-ским достоинством, поднеся к носу надкушенный кусок хлеба, точь-в-точь как в питейном ритуале мамы Нинуськи.

Выпил не один, а «на троих», что тоже о многом говорит искушённому читателю. Да?!.. Точно?.. Именно «на тро-их»... Неодолимая тенденция первой трети его биографии неумолимо приобретала неуловимый окрас ультрамарино-вого пламени спиртовой горелки. (Если вы хоть единожды в жизни подносили спичку к разлитому по столу спирту – вы знаете, о чём идёт речь). «Трахнувши по единой» и занюхав надкушенной осьмушкой хлеба, случайные собутыльники тут же и расстались. Простите, у вас в глазе некоторое не-доумение... как бы косо вы ни смотрели на складчину, ну, не упрямьтесь, не лукавьте, признайтесь: есть что-то заво-рожительное в самой идее «сброситься», что-то масонски-мистическое в подготовительной процедуре сговора и, уж конечно же, есть что-то братское и глубоко человечное в звонком соединении стаканов. Да под хороший тост! Да под традиционную закусь!..

Кстати, я вспомнил... вы закусывайте, не церемоньтесь. При приёме на работу американский рабочий проходит те-стирование. Среди вопросов теста есть один, прямо-таки скабрезный, вопрос: «Пьёте?..» Вы улавливаете атмосфе-ру?.. Признать честно свои человеческие слабости, в том

- 106 - - 107 -

числе слабость «принимать по маленькой», мол, хоть и редко, но иногда пить – значит поставить под сомнение ре-зультаты теста. Признаться в обратном, что, мол, не пью – по-ставить под сомнение правдивость своей личности и чистоту теста. Как быть?.. И когда об этом спросили одного нашего общего знакомого американца, он моментально ответил: «Пью, но с отвращением!..» Каково, господа-товарищи?! Ха-ха... И вы знаете, это не изворотливость ума, это – вну-треннее состояние каждого из нас, когда бы мы ни присту-пали к процедуре. Да и как иначе? Сам организм отторгает наши подношения! Но это к слову.

Получив стипендию, заработанную вовремя и без троек сданной сессией, точно получив внезапный тайный клад, не пролонгированный наперёд на всевозможные траты, Шка-лик попросту ошалел от необходимости принимать решения в связи с наличным обрушившимся капиталом. Я не делаю здесь моему герою рыбьи глаза. В школьные годы Шкалик ходил в кино, приобретая билеты в обмен на куриные яйца. Подарки одноклассницам делал сам, сливая в новый флакон недопитый папами одеколон и эфир из больничных ампул. Наличные деньги никогда не жгли его девственные ладони. И первые рубли, доставшиеся в обмен на каторжный труд воспоминаний незабытого и запоминание непонятого, были сущим капиталом, требующим немедленной... сатисфак-ции, как говаривали некогда гусары. Так и случилась первая «обмывка» той заслуженной стипендии...

– Фамилия?– Шкалик... – Что – шкалик?..– ...Шкаратин.– Шкалик или Шкаратин?..– Шкалик... Шкаратин Евгений Борисович.

– Евгений Борисович Шкалик-Шкаратин?– Шкалик – это... псевдоним.– Понимаю... Вашей фамилии очень не хватает именно

этого псевдонима. И давно это у Вас?..– Что?– Фамилия.– Какая... именно?– Так уж выберите, пожалуйста.– С детства, кажется.– Пьёте часто?– Два раза. Да я вообще не пью! Это же случайно... – ?.. В месяц?.. В день?..– Не-е-е... За всю жизнь.– Понимаю. Первый и последний раз... Кто подал идею

обмыть стипендию?– Никто. Стихийно как-то... возникла.– ...а кто предложил бутылку из-под рома вместо иконы...

в красном углу... водрузить?– А-а, да это же в шутку.– Вы в армии не служили?– А чё я вам сделал?– Я хотел бы понять мотивы поступков.– А у меня их нету.– Мотивов? Хм-м.– Поступков... плохих. А выпил – случайно.– Вы мне, Евгений Борисович, Ваньку-то не валяйте.

Расскажите-ка лучше свою биографию.– Я... это... родился в тысяча девятьсот... – Покороче. Без хроники.– Я родился... потом пошёл в школу... Не закончил её... И

поступил в институт.Шкалик истощился. Вдруг, впервые для себя, он понял,

что у него – с ума сойти! – нет и не было никакой биогра-

- 108 - - 109 -

фии. Родился и... А вот легендарный Гайдар в 15 лет полком командовал. А Павка Корчагин – узкоколейкой. Что это со временем творится? Как стыдно жить без биографии! Точно голому... перед банщицей.

– Да... Не густо. А кто ваши родители?.. Националь-ность?.. Имеете ли родственников за рубежом? Рабочий стаж? Партийность, наконец...

– Ничего не имею.– Хм... Я охотно верю, что вы не член нашей партии и,

может быть, круглый сирота, ну а... к какой нации вы при-надлежите?..

– У меня не записано.– Неужели?.. Может быть, вы кыргыз, хакас, еврей, и

этого стыдитесь? Но ничего постыдного здесь нет. В на-шем многонациональном государстве и евреи – не самая... нация...

– Я не еврей... – Может быть, чукча?.. Мордва? Удмурт?– Да не знаю я. Мамка не успела сказать – умерла. А я

отца ищу. Может быть, он китаец по фамилии Кель Син, или... Сив Кин. У меня глаза-то его... узкие. А может, мамка чё попало сосала.

– Что-о-о?.. Что сосала?– Брагу, одеколон, огнетушитель... этот... ацетон пила.– Ну вот видите, Шкалик?.. Пить – это дурная наслед-

ственность. Но вы, надеюсь, не потерянный для общества товарищ. А, извините, ваш папа... он... пил?

– Не знаю... Не помню, кажется, все пили.– Кто – все?– Папани мои... У меня их много было. Я про всех не

знаю.– Н-да... незадача... Ну вот что, Евгений, я говорю вам,

что пили вы в последний раз. И прошу это хорошенько за-

помнить. А сейчас идите на лекции. И подумайте там о на-шем разговоре...

– До свидания... – Идите, идите... Шкалик. Тьфу ты... Шкаратин.Шкалик ушёл, а озадаченный декан ещё некоторое время

сидел, бессмысленно изучая карту герцинской эпохи склад-чатости. Прорва времени, разделившая две эпохи – герцин-скую и социалистическую – ничего не изменила в пользу неустроенного человечества...

Этим разговором и закончился первый публичный выго-вор нашему герою за пагубную привычку к алкоголю. За-кончился тихо-мирно, без ущерба для общества и, конечно, без последствий для противной стороны. Шкалик вышел из деканата не побитым, не подавленным моралью, если не принимать в счёт некоторые гнусные намёки декана. Круглое, мол, сиротство, еврейское, знать, происхождение, многозначительная беспартийность. И ещё факт, больно за-девший меня, как автора криминогенного романа, должен здесь отметить. Впервые за всю свою будущую жизнь Шка-лик Шкаратин получил первое Последнее Предупреждение. Но эта тема специального исследования, которому ещё бу-дет место в нашем романе. А засим я приглашаю вас занять позу Змеи перед нижеследующим продолжением.

– Прошу за кафедру, Евгений Борисович. Сегодня ваш кафедральный... так сказать... час. Захватите конспект... И сюды, сюды, пожалте, сюды...

Лопшаков уступил своё место и встал в позе троянского коня у широкого, давно не мытого окна, заложив руки за спину.

– ...Итак, вы Спиноза. Или Платон, Диоген Синопский, Парменид... Кто вам больше нравится... Вы – перед ауди-торией... На площади разношёрстная публика... Торгующий

- 110 - - 111 -

люд, гончары... Симпатичные и... женщины. Здесь гомон и брань... Здесь и поют, и пьют... Корякин летописует что-то на английском, а Люся Щеглова, кажется, вяжет нечто под столом на самоё себя, или чтобы одарить... дремлющего Аполлона. Не вертите головами... всё внимание философу Шкаратину... Коллега Шкаратин накануне публичного заяв-ления. Это его кафедральный час. Что же вы скажете нам, вашим согражданам, выйдя из бочки?.. Чем просветите? Гневную филиппику? Общетеоретическую риторику? Мо-жет быть, призовёте на войну за успеваемость? Ваше пра-во... Перевоплощайтесь, Евгений Борисович. Три минуты вам на подготовку, на вхождение в роль. Прошу три минуты тишины...

Так он сказал, загадочный Лопшаков. Лопаясь от идеи и самодовольства. Сам воплощённый Спиноза и Аполлон. Умница и красавец. Сергей Варламович. Нагуталиненные туфли, галстук в горошек, бордовый костюм-тройка, шарм в виде вузовского значка и брелока на цепочке. Студенты, а более того студентки, пребывали в восторге от личности и выходок своего философа. Терпели и философию.

Евгений Борисович пытался думать, заискивающе глядя в глаза однокашников. Дума не работала. Однокашники то-скливо ждали конца занятий. Билась муха. Все устали от по-средственности событий.

– Ну что, Шкаратин. Прошли три минуты. Заступите на кафедру и... излагайте ваше кредо. О чём, бишь, оно?.. По-жалуйте, – сделал ручкой Апполон Бельведерский ...

– Я... это, – начал Шкалик, заступив на кафедру, – про вред курения и пагубные привычки... Я всем советую бро-сить курить и... эта... пить. И начать жизнь с понедельника. И жить по-новому... Вглядываясь в светлое будущее.

– Браво! Смело и актуально. И довольно-таки близко к общественным проблемам. Но активнее, активнее!

– Товарищи гончары, купцы и... последние нищие, – глубоко вздохнул и выдохнул Шкалик, – граждане нашего города и из... сельской местности... по имени... Гондурас! Бросайте курить и пить чачу. Это всё до добра не доведёт!.. – Женька воспользовался жестом. – От никотина дохнут мухи и лошади... тоже. А от алкоголя – даже люди спиваются.

Шкалик вдруг шагнул с кафедры к столу Лопшакова и коротко, эдак иллюстративно шлёпнул ладошкой гадко пол-зающую муху. Вероятно, закружавшую от никотина. Ауди-тория пискнула. Лопшаков предостерегающе вскинул руку. Шкалика понесло:

– Только вонючая... чернь и последние проститутки ку-рят и пьют вино. Они отравляют себя и своих потомков. А также рожают уродов и детей-алкоголиков.

Однокашники снова прыснули, слегка сдерживаясь, кося на предостерегающий жест Лопшакова. Смех давил уши. Изнутри.

– Господа, – поправился Шкалик, – греки, китайцы и прочие торговые нации... Эй вы, сидящие в пыли, на голом песке и на «камчатке», посмотрите на меня... снизу вверх: я курю, – Женька применил жест, – и пью, – и снова жест... – Один грамм никотина убивает лошадь, а одна стопка алкоголя тошнит желудок... Посмотрите на меня, господа хорошие, разве можно держать меня за... за... за...

– Хвост! – подсказал кто-то, откровенно хохоча. – ...хобот, – блеснул другой, из «греков» или «китайцев».– ...за здоровую лошадь, – не потерял Шкалик красную

нить, – или за... – ...за зайца во хмелю! – сострил Волжанин.– За зайца во хмелю?!.. – обрадованно подхватил оратор.

Рухнул потолок. А возможно, институт настигла систоличе-ская весна. Аудитория упала на столы и вибрировала в такт систолическим колебаниям.

- 112 - - 113 -

Сергей Варламович оторвался от окна и возмущённо за-махал крыльями, точно хотел подняться над аудиторией. Смех слегка угас. Пожар ушёл вглубь.

– Продолжайте Шкаратин. Развивайте тему. И следите... следите за полётом мысли. И – за речью. Вы же философ, ораторство – ваш хлеб, ваше море. Купайтесь! Поднимите эти падшие души, ведите их... за собой, – не совсем уверен-но закончил он и поправился, – к светлому будущему!

Шкалик глубоко вздохнул. Напрягся и... вдруг резко ото-рвался от кафедры и выбежал в широкий проход перед ау-диторными столами. Быстро забегал по нему, углубляясь в тему. Зал замер, напряжённо притих...

– Да что курение? И что есть – питие?!.. – Шкалик сно-ва зацепился за что-то. – Разве у вас нет других пагубных привычек? Например, греки лживы и хитры, как троянские кони и сверх меры воинственны. Кто спровоцировал паде-ние Афин?! Кто затеял эту войну? Внедрил троянского коня, нафаршированного пьяными греками. Китайцы, что ли? А-а-а?!! Китайцы – непорочная нация? Зачем же тогда они воздвигнули Великую китайскую стену? Скрытность – вот порок! Глупость – вот причина! А вы, евреи, армяне и чук-чи?.. Что притихли? А-а-а?! Не зря про вас сочиняют анек-доты на все случаи жизни! У вас вообще нет положитель-ных привычек, только – пагубные. Вы и глупые, и жадные, и алчные, и похотливые. Человеческие подонки!.. – кинул Шкалик в затихший зал где-то недавно прочитанную хлёст-кую фразу. И это было – слишком... слишком инерционно. Шкалик точно напоролся на копьё. И завис. И осёкся. Так иногда хлебнёшь не в то горлышко и не можешь проглотить. Аудитория посерела. Лопшаков слегка растерялся. Возник-ла гоголевская театральная пауза...

Мой уважаемый клиент! Отойдите, не скрипнув полови-цей, слегка в сторону. Не спугните их. Посмотрим на это

с расстояния от Москвы до самых до окраин. Посмотрим на север, на юг, на дальний и ближний угол нашего зрения. Призадумаемся. Не кажется ли вам, что петух прокукаре-кал? Или собака лает? Да и сам человек – существо слабое и легко возбудимое – не способен ли в состоянии творческой эйфории перепутать нравственные ориентиры? Не так ли, увлекаясь, уклоняются от красной линии гениальные сума-сброды – поэты, режиссёры, композиторы... – интригую-щие, заманивающие и заблуждающие нас, тьмы, и тьмы, и тьмы... ещё более неустойчивые и заинтригованные массы? И не в восхищении ли мы от этой одурманивающей игры – до поры, до ошеломительной кульминации, до шока... Как это напоминает историю с рязанской коровой... вы помни-те?.. «мочой... в салонный сброд»?!

Сергей Варламович Лопшаков ушёл с половины семина-ра, оставив Шкалика Шкаратина на площади, наедине с раз-ношерстной публикой и в недоумении – до конца занятий.

Да и много позднее Шкалик Шкаратин так и не мог взять в толк: а что это было?

- 114 - - 115 -

Глава двенадцатая. Оплеухи

Всем нам улыбается смерть. Мы лишь можем улыбнуться ей в ответ.

Mussolini

В Решоты Цывкин всё же попал. Но случилось это не в тот злополучный день, когда «стажировал» напарника. И не на своём обжитом до последней гайки МАЗе. И не в при-вычном статусе шофёра великой стройки.

Его обвинили по нескольки статьям УК, судили и приго-ворили к четырём годам колонии. При смягчающих обстоя-тельствах. Одним словом, повезло.

Как выяснилось в судебном следствии, Борька Цывкин состоял во всесоюзном розыске как малолетний крестьянин, ушедший из дома в неизвестном направлении. На стройке работал по подложной справке сельсовета как доброволец-комсомолец, хотя на учёте в ВЛКСМ никогда не состоял. Водительских прав у него не было. И автомашину ему до-верили на страх и риск начальника автоколонны по причине жестокой нужды в водителях.

И по всем этим же обстоятельствам начальство не спеши-ло отпускать его с трассы.

Случай с разбитым МАЗом и покалеченным напарником всех вывел на чистую воду. Но судили и упекли в Решоты только его, Борьку Цывкина. Да и то исключительно по его очередной «вине»: сам сдался.

Уже в бараке, за колючей проволокой, загородившей его от мира с той стороны, которую наблюдал много раз из каби-ны с каким-то досадным чувством, он пытался понять про-изошедшее с ним. Слегка обвыкнув, втянувшись в лагерный

режим, освоив лесопилку, он нет-нет да и вспоминал свою «таёжную эпопею». Напарника с его порванной щекой и выставленным коленом, измождённого болью и трёхднев-ным ковыляньем по дорожной колее. Ногу зафиксировал, как учил отец, осиновой корой и прутами краснотала. Щёку от гнуса и грязи смачивал мочой и оклеивал подорожником. Тащил его на горбушке световой день, уже не веря в бла-гополучный исход. Бил по спине, пинал по заду, заставляя снова и снова громоздиться на горб. Как-то дошли.

На суде зачли не это. И не особенно выясняли драматур-гию тех таёжных часов. И со слов напарника, месяц спу-стя приходившего на свидание в КПЗ, свидетельствовал он лишь о причине ДТП с МАЗом. Правда, напарник навязчиво благодарил за спасённую жизнь.

Борька Цывкин «откинулся» по УДО на полгода раньше срока, когда лагерное начальство потеряло над ним всякий контроль. Дерзкий и неуправляемый, он мешал привычным порядкам зоны. Харизматичность натуры, вкупе с обретён-ным влиянием на ЗК, досаждали. Его освободили.

Из-за колючей проволоки вышел другой Цывкин. Нетер-пимый к фальши и косности. Немногословный, но и не уме-ющий замалчивать очевидную ложь. Словом, неудобный.

Он не один раз менял места работы, куда его брали с условным сроком, учитывая справку УДО. Менял геогра-фию поселений. Менял профессии.

Уволили шофёра Борьку Цывкина и с целлюлозного ком-бината. Здесь процитировал Лику Сизикову, председателя Общества охраны природы: «Целлюлоза нужна. Но не та-кой же ценой!..» «...Каждый рабочий комбината, не вступив-ший в ряды Общества защиты природы, не достоин звания настоящего человека!..» И т. п. Выступил и на торжествен-ном собрании в честь Дня лёгкой промышленности. И здесь процитировал пару расхожих афоризмов. Да как некстати!

- 116 - - 117 -

Присутствовавший на собрании директор ЦБК недоумённо, поверх очков, посмотрел на начальника отдела кадров. Жен-щина ответила ему взглядом, полным исполнительского рвения. Директор перевёл взгляд на оратора Цывкина. Жен-щина посмотрела туда же, и этот её взгляд мог бы испепе-лить самозваного трибуна вместе с трибуной. Утром Борьку уволили. С согласия профкома, парткома и Общества охра-ны природы. Лика Сизикова негодовала больше других. В её реплике – «Заставь мужика богу молиться, он и лоб разо-бьёт» – секретарь парткома подметил аполитичность, а дру-гие – только двурушность принципов. Борьку уволили «по собственному желанию», а устно – за пьянство на рабочем месте. Без отработки и выходного пособия.

Сейчас он крутил руль леспромхозовского лесовоза. Ра-бота привычная и – без политики. Правда, леспромхоз об-служивал Иркутскую ГЭС и здесь была своя коллизия вза-имоотношений. Но Борька после поражения Движения в защиту Байкала и собственного фиаско более не цитировал крамольные слухи. Платили и здесь хорошо, и Цывкин не отказывался от сверхнормативных рейсов.

Этот рейс был последним перед отпуском. Уже давно со-зрела мечта закатиться на юг, к морю. Заработанные в по-следний год деньги тратить было не на что, да и не с кем. Цывкин так и не приглядел среди леспромхозовских девах достойную. И, собираясь к самому синему Чёрному морю, думал: не везти же дрова в лес! Однако на разгрузке ему не раз приписывала кубометры чернявенькая Анечка, де-монстративно носившая соблазнительную грудь и умеющая откровенно-долго не отводить глаза. Цывкина подкупала её предпочтительность, соединимая с премиальностью. Но об-щения у шофёров с приёмщицами были лишены романтики и амурных возможностей.

Подъезжая к лесопильному комбинату, Борька всё же вспомнил Анечкин образ и невольно прибавил газу.

Анечка должна была работать в ночную смену. Цывкин подвернул в ближайший гастроном. Перед самым закрыти-ем полки были полупусты и не впечатляли выбором. Винно-водочный отдел, однако, как всегда, соблазнял этикетками и формами. Он выбрал неказистую бутылку «Черноморского рислинга» и на всякий случай водки...

Визжала пила! Пела песню на родном языке. Лес плавно циркулировался. Знакома ли вам музыка лесопильных зара-ботков?.. Пот и свежий лиственный опил на обнажённой до-верчивой спине?.. Весёлая кутерьма горбыля и лиственной коры завораживали испуганные глаза студентов-практикан-тов. Хватай-бросай... Не падай... налево-направо... кругом... следи за осанкой... перед крановщицей да перед приёмщи-цей. Перекуривай! О, кайф!

Лесопильная фабрика, смутно напоминающая в своих основных очертаниях – о, поэзия транспортных блоков и функциональных узлов! – такую же непостижимо загадоч-ную конструкцию самогоноваренного аппарата, с первых же часов работы покорила студентов беспрерывным процессом и масштабностью дела. Круглый лес, захваченный извне, точно коровьим языком брошенный в зубатую улыбающу-юся пасть, торжественно дефилировал по транспортным цехам, делясь и дробясь на доску и плаху, на горбыль, шпа-лу и лафет. Неумолимо, точно в водопаде молевого сплава, низвергался разваленный пиломатериал к сортиментным штабелям. Хватай-бросай! В том числе наши знатоки-сту-денты, в том числе беспаспортные подёнщики, в том чис-ле женщины «бесполые», а потому и бесплодные, шумно дыша, сморкаясь и матерясь, складировали чуть дымящи-еся, приятно пахнущие доски, брус и бруски в штабеля. Кранбалка, точно самая ловкая африканская обезьяна, хва-тала упакованные пачки и выносила за пределы внутренней

- 118 - - 119 -

освещённости, в холодную и промозглую весеннюю тьму. ДОКовский челюстник по-щучьи смачно зажимал горбыль и вывозил его в ночь.

Есть особенная красота в тяжёлом физическом труде – красота осознанной необходимости. Скорее, это философ-ская категория. И не зря каждый год второкурсники после курса общей философии проходят здесь производственную практику. Освежает, знаете ли, мыслительный процесс, на-полняет его научно-практическим мировоззрением.

К первому перерыву студенты были в мыле, но не пали духом. Хлопали друг друга по спинам и взашей, сбивая опилки и стрессовую атмосферу.

– Чё, Шкалик, натянул кепку? Это тебе не у Зинки в пуго-вочках ковыряться!

– А ты чё, бугай, что ли? А ну, покажи ручки!– А ручки-то вот они... – Дрож-жат!..– А у Волжанина, ты глянь, волосы седые... из носа...

Посед-дел человек!..– Дак ДОК-то нас всех сегодня поседеет.– Не ссы, Омелькин. Родина тебя не забудет.– А ей это надо? Я думаю, братцы, это не практика, а при-

ём такой... методический. Курс молодого трудяги. Чтобы жизнь мёдом не казалась. Помните, мы на первом – вагоны разгружали? У меня ноги ватные два дня были. А после се-годняшней... потогонки?..

– Во-о! Точно, пацаны. Это же потогонная система... ми-стера Тейлора! Только – в сэсээр. Баб жалко.

– Заныли, зануды... – Тебе бы, Волжанин, бурлаком где устроиться... – ...на Ангаре.– Парни, предлагаю дать дёру. Кто за?!.. – неожиданно

заявил Шкалик.

Все замолчали. Это был вызов. Окровенная провокация. И следующее слово должно стать довеском на чаше весов. Весы колебались, все молчали. В проёме ДОКа неожиданно появился голубь – среди ночи – и загулькал.

– Чего это он? Не спит.– Бдит!– Это же вестник богов, братцы! Зовёт нас за собой, –

переиначил свой вызов Шкалик.– Зовут орлы. Или буревестники... – философски заметил

Волжанин.– Соколы... – А голубь – символ мира.– ...мол, мирно продолжайте рыть себе могилу.– Ну ты, б... , не каркай... Ты, Женька, не ссы и не каркай,

понял?– А ты, Рыбный, не воняй. Ты – не жила. К полночи из

тебя весь вонизм выйдет, и ты по-другому запоёшь.– Кто я ?!..– Шкалик, кончай нагнетать! – серьёзно закипел Волжа-

нин. Остальные тоже обрушились на Шкалика и в шутку, и всерьёз.

Голубь внезапно сорвался из небесного проёма и спла-нировал к навесу, где дневная смена обычно поедала свой «тормозок», курила, «забивала козла». Сейчас здесь было пусто и темно. Хотя хлебное крошево среди окурков можно сбирать.

– А, проголодался, проглот!..– Он, как Федя Корякин, по ночам под стрехой жуёт.– У Феди диабет, а ты что делаешь по ночам под стре-

хой?..– ...с Катюшкой Сидоровой? А-а-а?..– ...да под одеялом?!.. А ну посмотри, у тебя шерсть есть

на правой ладошке?..

- 120 - - 121 -

– Да пошли вы в пень дырявый... – Ха-ха-ха!..Загрохотал всей мощью лесопильный цех. Вспорхнул в

испуге голубь. Контингент занял свои места. Пошло-поеха-ло.

Шкалик, однако, не сразу встал к конвейеру. Он долго пе-реобувал сапоги, натягивал верхонки. Первая подхваченная им плаха внезапно упёрлась в ограждение, напряглась и с треском лопнула. Её обломленную часть бросило на Женьку Шкаратина, точно огромную руку, отвешивающую пощёчи-ну. Женька упал на конвейер, и его тут же сбросило на пол...

В шуме лесопилки никто не слышал треска и хлопка и никто ничего не понял в первое мгновение. Первым заво-пил и замахал руками Волжанин. Крановщица удивительно быстро выключила конвейер.

Мгновение или целую вечность продолжалось оцепене-ние. Конвейер встал. Шкалик лежал... Остальные не могли пошевелиться...

– Человека убило! – закричал кто-то из темноты.– ...не мог пригнуться, – укоризненно-растерянно произ-

нёс Волжанин. – Что делать-то?– Тащить его надо... куда-то. Где тут врачи есть?– Какие тут врачи, дурень, в час ночи... – Не стоять же тут до утра?.. – Давайте искусственное дыхание делать... как учили.– Ну и как это?– Рот в рот... кажется.– Ну что стоите-то? Надо же что-то делать!.. – Рыбный,

точно параноик с приступом диареи, запрыгал на месте, по-трясая воздух растопыренными ладонями.

– Надо посмотреть... зеркальце бы... Может, живой? – Федя Корякин первым приходил в себя. Он подошёл и на-клонился к лежащему навзничь Шкалику, попытался за-глянуть ему в лицо. Рыбный подошёл следом. Вдвоём они

осторожно приподняли тело, не решаясь перевернуть его. Остальные сгрудились вокруг.

– Парни, надо нести его на дорогу! Может, кто поедет... – предложил Омелькин.

Из темноты вбежала женщина, в начале смены объяс-нявшая студентам технологический процесс. Она, как су-масшедшая, трясла головой и тихо бормотала: «...ой, убило, убило, ой-ёй, убило человека... ой, боже ты мой...»

Внезапно в слабо-фиолетовом свете цеха разлился ярко-розовый оттенок извне, а может быть, голубовато-бирюзо-вый отсвет лунного неба смешался со светом фар въехав-шего на территорию лесовоза или произошло что-то ещё невероятно роковое, окрасившее растерянную группу лю-дей бледным хвойно-зелёным колоритом. Был ли это ми-нутный массовый психоз, космическое явление, или нечто иное, необъяснимое и даже не принятое всерьёз, а только что-то произошло. Не Вирус ли зелёненький разлился в драматической атмосфере? Под стрехой снова объявился давешний голубь, «вестник богов», затмивший небесный проём и дружелюбно загулькавший свою голубиную песню.

– Братцы!.. Там машина... – судорожно выговорил Омель-кин и первым кинулся на улицу. Остальные, не раздумывая, устремились за ним. Осталась только стонущая или скуля-щая женщина. Она словно ничего не замечала и не чувство-вала, кроме чужой беды и боли...

Борька Цывкин долго недоумевал и негодовал перед

ажиотажной группой студентов, пока из темноты, как с того света, на него не вышла чернявенькая приёмщица Анечка. «Человека убило...» – тихо сказала она Борьке. И Цывкин мгновенно всё понял.

Он круто развернул лесовоз, едва не захлестнув хлыста-ми и студентов, и Анечку, бросил машину и побежал в цех.

- 122 - - 123 -

Совсем бесцеремонно он схватил Шкалика на руки и бегом устремился обратно...

На трассе Цывкин гнал так, как никогда не ездил с лесом. Анечка тихо стонала, придерживая голову Шкалика на сво-их руках. Волжанин, примостившийся рядом, пытался объ-яснить дорогу до травмопункта.

– Ты, парень... как тебя?.. возьми водку в бардачке... На-шёл?.. Там она! Открой и потри ему виски... Да не мне! Ему... – Цывкин всматривался в несущуюся навстречу ночь. – Ещё губы смочи... Ну чего ты пальцем?!.. Плесни на губы!

Внезапно Шкалик закашлялся и зашевелился. «Жи-фой!» – с каким-то идиотским акцентом выкрикнул Вол-жанин.

– А как же! – весело подтвердил Цывкин. – Водка своё дело знает. Ничего, сынок, жить будешь... – с азартом го-ворил Цывкин, не подозревая о точности сказанного слова.

В травмопункт Цывкин внёс Шкалика с осторожностью матери первородящей. Неуклюжую помощь Волжанина до-садливо отвёл плечом. В приёмном покое поднял невообра-зимый шум... Потом успокаивал слегка пришедшую в себя Анечку. На прощанье сказал Волжанину:

– Ты, паря, здесь останешься? Правильно! Хвалю... Ска-жи, как товарища-то кличут?

– Шкаликом, – рассеянно ответил Волжанин.– Примечательная фамилия... – уже на ходу усмехнулся

Цывкин. Приобняв Анечку, он уходил по длинному коридору

приёмного покоя. И даже не оглянулся.

Глава тринадцатая. Предопределённость как таковая

Поверь, что жизнь – это лишь си-янье в небе, которое ослепило каж-дого из нас.

Алексей Соболев

Из института Шкалик ушёл по неосмысленным обстоя-тельствам. Несколько неудов на весенней сессии, нелепые пьянки в общаге, на которые занимал рубли у однокурс-ников... Полное семейное одиночество, как подспудная тяжесть утраты мамы и внезапно нахлынувшее чувство беззащитности. Очередные Последние Предупреждения деканата. Не понимал, что тут довлело больше. Да и не пы-тался это понимать. Иной день-деньской тупо просиживал в библиотеке, где не было знакомых рож и никто не приставал с общением. Книги не читал. Не мыслил. Просто сидел над страницей в странном анабиозном состоянии, пока не по-нуждали уйти.

Иной день налетала дикая бесшабашность, словно кры-лья за спиной возносили на непостижимое счастье. От об-щаги до института – в гору – сухое его тело подстёгивало волной ювенильного моря. По коридорам и аудиториям, несмотря на многолюдность студенческого потока, он реял байкальской чайкой. И была в таких минутах какая-то за-гадка. Тайна, которой Шкалик не мог овладеть...

– Ну понесло... потащило, – констатировал в такие день-ки Коля Омелькин и делал устрашающие пассы пальцами.

– Видать, влюбился, – бесстрастно резюмировал Дени-сюк, Колин одногруппник и земляк. Он сам частенько был грешен этим состоянием и не всегда окрылялся взаимно-

- 124 - - 125 -

стью... Другие сокомнатные однокашники ещё более равно-душно наблюдали Шкаликов полёт. И даже молча досадова-ли. И, возможно, скрытно завидовали.

Девчонки, разномастные инопланетянки, существа фан-тастические и непостижимые, кажется, играли в состояниях полёта и обречённости Шкалика некую магическую роль. Он не умел и не смел всматриваться в их лики, вслушивать-ся в музыку бессодержательной болтовни и уж тем более пытаться заводить беседы. Он терялся и темнел своей сму-глостью, когда иная пыталась захватить его внимание, и – обречённо улыбался. И каждая находила в этой улыбчиво-сти его сумасшедшую привлекательность, и сама терялась и робела от вспыхивающего чувства. Это спасало Шкалика.

И лишь одна из них – Люся, зеленоглазая точёная ста-туэтка, утончённо-чувственная, беззащитная в смешливой иронии – проникала в Шкаликов мир незаметно и сокруши-тельно. Она, как и Шкалик, носила светлый вязаный сви-тер, точно пьедестал для обворожительно-милой головки, лучившей нежный и загадочный свет глаз. Руки скрещива-ла под грудью, то ли защищаясь, то ли подчёркивая бюст. Передвигалась сдержанно и порывисто одновременно, как шахматная фигура в руках незримого гроссмейстера. Шка-лик же, как и она, улыбался глазами и не мог надолго за-держать на ней взгляд. Ходил за ней, словно тень маятника.

На производственной практике в Поповке случилось не-объяснимое. Люся замкнулась. Смешливый глаз всё так же лучился теплом. Губы играли незаметной улыбкой. А толь-ко она больше не преследовала Шкалика. Отпустила его из вида. Не вызывала внезапной дрожи.

Они, как и раньше, крутились вместе возле теодолита, са-дились в столовой на противоположных «насиженных» ме-стах, разговаривали по делу и попусту, а только всё не так... Что с ней случилось?

В Поповке готовился прощальный костёр. Здесь собра-лись студенты летней практики всех профильных факуль-тетов: горняки, металлурги, строители, геологи. В немыс-лимо-экзотических одёжках, обогащённых незамысловатой символикой, в эйфории прощания и радости перемен, они, как сумасшедшие беговые тараканы, топтали сосняк и пу-гали лесную птицу. Подпитые, взвинченные, гендерно-не-различимые в наваливающихся сумерках, они собирались и растекались вкруг огромного конуса будущего костра – не-постижимо с какой задачей. В посёлке безумолчно перелаи-вались собаки, гуляла тихая, почти штилевая, сарма, и в тон ей шумел сосновый бор. На западе багровел закат.

Одногруппники Шкалика, перешёптываясь и почти кри-ча, замышляли какую-то «жуткую месть»... И уже костёр, вот-вот готовый воспалиться на поляне, не занимал их во-ображение. Кто-то что-то где-то сказал... Кого-то чем-то обидел... И сотоварищи-однокашники, в гневливом экстазе готовились пойти-найти и отомстить. Шкалик отстранился. Влез на пустые нары и наблюдал суматоху с чувством доса-ды. Наконец пацаны, разогретые бутылкой «огнетушителя», исчезли в полутьме посёлка.

Внезапно на пороге барака возникла она, Люся, будто материализованная всё в той же полумгле Синильга. Кач-нула по-привычке милую головку, опережая собственный вопрос:

– Едем в Иркутск? Утром автобус СКБ-шников повезёт. У них места свободные.

И он, точно загипнотизированный фантастическим виде-нием, молча качнул головой: «Едем».

В «Икарусе» укачивало. Они сидели рядом, близко, ка-саясь плечами, даже коленями, и уже не испытывали преж-ней неловкости. Он предлагал отметить возвращение с практики, она не возражала и не отшучивалась, как раньше.

- 126 - - 127 -

Грустным своим полушёпотом говорила о тёплом Иркутске, пустой общаге. На поворотах трассы клонилась к нему и, приникнув, замирала. «Синильга... моя», – трепетало его сердце нежностью. Разговор не клеился; её точёная головка, увенчанная ситцевой косынкой, маячком свечи клонилась на его плечо, пока не упала совсем. И его сомнения обру-шивались под шум шин, и накатывались радостные слёзы... Дорожные вёрсты мелькали в окнах, угрожая вселенским сумасшедствием, но сон и покой в салоне воцарился над студентиками, возвращающимися в зацветающий город.

...Неистощимым зелёным вирусом насыщалась аура древнего города, овеянного юрской пылью, прокопчённого дымами зимних мороков и толщей веков... Парки, скверы, старые кладбища, косматые тоннели криво-косых улиц и переулков, городища соборов и музеев – на нижних и верх-них ярусах кварталов – захвачены одуряющей эпидемией цвета и запаха. Тополевые ряды с лепниной клейкой ли-ствы, словно «кумиры на холму вне двора теремного», ив-няки, низвергающиеся лиственной кипенью гибких ветвей, сосновые, берёзовые ли красавицы – рощами и одиночки... И все-все-все, словно поливные изразцы или архитерктур-ные элементы древней керамики в городских нишах, кокош-никах, закутках... резвились в живой полихромной мозаике весенней зелени. Царство изумрудной, нефритовой или ма-лахитовой сказки – как очнувшийся от спячки планетарный свет... И праздник любви!

Продолжение следует...

Содержание

Об авторе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3Глава первая, предупреждающая . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6Глава вторая. Легенда первая. Мама Нина . . . . . . . . . 17Глава третья. Легенда вторая. Некто Цывкин . . . . . . 34Глава четвертая. Ферма . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 47Из дневника Борисовича . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 56Глава пятая. Пилатовы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 64Из дневника Борисовича . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 67Глава шестая. Сельская свистопляска . . . . . . . . . . . . . 72Глава седьмая. Вся чудовищность образования . . . . . 81Глава восьмая. Вся чудовищность образования (продолжение) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 87Глава девятая. Проводы несусветные . . . . . . . . . . . . . 95Глава десятая. Неприкаянный Цывкин . . . . . . . . . . . . 101Глава одиннадцатая. Студенческая . . . . . . . . . . . . . . . 105Глава двенадцатая. Оплеухи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 114Глава тринадцатая. Предопределённость как таковая . . . . . . . . . . . . . . . . . 123

© Антон Филатов

(Криминогенное повествование)

© Антон Филатов, Красноярский край, 2015© «Союз писателей», Новокузнецк, 2015

Литературно-художественное издание

Главный редактор: Денис СуховейкоВёрстка: Марина Дьяченко

© Обложка: Алиса ДьяченкоКорректура: Елена Папий

Подписано в печать: 20.06.2015. Формат 60х90/16. Бумага офсетная. Тираж 1000 экз. Гарнитура «Times New Roman».

Издательство «Союз писателей». 654027, г. Новокузнецк, Кемеровская обл., пр. Пионерский, 14. Тел. +7 (3843) 740-170

E-mail: izdat@soyuz-pisatelei.ru. Сайт: http://izdatknigi.ru/Интернет-магазин: http:// soyuz-pisatelei.ru/shop,

http://planeta-knig.ru

Отпечатано в типографии издательства «Союз писателей».

ISBN

УДК 82-1ББК 84(2 Рос=Рус) Ф/517

БОМЖ, или Хроника падения

Шкалика Шкаратина