Русский быт и духовная

культуРа

ФедоР буслаев

Р у с с к а я э т н о г Р а ф и я

Русская этногРафия

Серия главных книг самых выдающихся русских этнографов и знатоков народного быта, языка и фольклора, заложивших основы отечественного народоведения. Книги отражают глав-ные вехи в развитии русского образа жизни – понятий, обы-чаев, труда, быта, жилища, одежды – воплощенного в матери-альных памятниках, искусстве, праве, языке и фольклоре:

Ярослав МудрыйНестор ЛетописецВладимир МономахРусская ПравдаНил СорскийИосиф ВолоцкийИван ГрозныйСтоглавДомостройСоборное УложениеАзадовский М. К.Аничков Е. В.Антоновский М. И.Анучин Д. Н.Афанасьев А. Н.Барсов Е. В.Батюшков П. Н.Безсонов П. А.Бодянский О. М.Болотов А. Т.Будилович А. С.Бурцев А. Е.Буслаев Ф. И.Веселовский А. Н.Гальковский Н. М.

Гильфердинг А. Ф.Глинка Г.Громыко М. М.Даль В. И.Державин Н. С.Драгоманов М. П.Ермолов А. С.Ефименко А. Я.Ефименко П. С.Забелин И. Е.Забылин М.Зеленин Д. К.Кайсаров А. С.Калачов Н. В.Калинский И. П.Киреевский П. В.Коринфский А. А.Костомаров Н. И.Кулиш П. А.Ламанский В. И.Максимов С. В.Максимович М. А.Мельников П. И.Метлинский А. Л.Миллер В. Ф.

Миллер О. Ф.Надеждин Н. И.Пассек В. В.Потебня А. А.Пропп В. Я.Прыжов И. Г.Риттих А. Ф.Ровинский Д. А.Рыбников П. Н.Садовников Д. Н.Сахаров И. П.Снегирев И. М.Срезневский И. И.Сумцов Н. Ф.Терещенко А. В.Толстой Н. И.Фаминцын А. С.Флоринский Т. Д.Худяков И. А.Чулков М. Д.Шангина И. И.Шейн П. В.Шергин Б. В.Якушкин Е. И.Якушкин П. И.

РусскиЙ БЫт и ДуХоВная

куЛЬтуРа

феДоР БусЛаеВ

МоскВаинститут русской цивилизации

2015

Буслаев Ф. И.Б 92 Русский быт и духовная культура / Сост. и отв. ред. О. А. Пла-

тонов / Предисл. В. О. Гусаковой. — М.: Институт русской циви-лизации, 2015. — 1008 с.

В книге публикуются главные произведения выдающегося ис-следователя истории русского языка и фольклора Федора Ивано-вича Буслаева (1818–1897). Он одним из первых поставил вопрос о необходимости изучать произведения древнерусской литературы и фольклора в тесной связи с изобразительным искусством, об-ращал внимание не только на содержание памятника, но и на его эстетическую ценность, подчеркивая неразрывное единство языка, фольклора, поэзии и мифологии. Результаты исследований Бусла-ева обобщены в «Исторических очерках русской народной словес-ности и искусства».

© Институт русской цивилизации, 2015

УДК 398(47)ББК 82.3(2) + 83.3(2Рос=Рус)3Б 92

ISBN 978-5-4261-0138-8

5

ПРеДисЛоВие

Русский языковед, фольклорист, литературовед и исто-рик искусства Федор Иванович Буслаев принадлежит к числу выдающихся знатоков народного быта, языка и фольклора, за-ложивших основы отечественного народоведения.

Современники и ближайшие потомки Буслаева сравни-вали его по широте интересов с М. В. Ломоносовым, по неис-тощимому трудолюбию – с С. М. Соловьевым, а по величине научных трудов – с Н. М. Карамзиным.

Федор Иванович родился 13 апреля 1818 г. в г. Керенске (ныне – село Вадинск) Пензенской губернии в семье секрета-ря уездного суда. В раннем детстве он лишился отца и потому своим воспитанием обязан матери, по воспоминаниям совре-менников, умной, доброй и очень религиозной женщине, су-мевшей развить у сына любовь к родному языку.

Еще обучаясь в Пензенской гимназии, юный Буслаев за-читывался Дж. Мильтоном, В. Гете, В. А. Жуковским, К. Н. Ба-тюшковым и во многом благодаря их произведениям выра-ботал удивительное романтическое мироощущение и тонкий художественный вкус.

С поступлением на словесное отделение философско-го факультета Московского университета в Буслаеве про-будилась любовь к научному труду. Он слушал теорию словесности у И. И. Давыдова, занимался у С. П. Шевырева и М. П. Погодина, благодаря которым проникся славяно-фильскими идеями. «Лекции Шевырева, – вспоминал позд-

6

Предисловие

нее Буслаев, – производили на меня глубокое, неизгладимое впечатление, и каждая из них представлялась мне каким-то просветительским откровением, дававшим доступ в неисчер-паемые сокровища разнообразных форм и оборотов нашего великого и могучего языка. Я впервые почуял тогда всю его красоту и сознательно полюбил его»1.

М. П. Погодин научил Буслаева читать и разбирать старин-ные рукописи, которые были собраны в его древлехранилище.

В 1838 г. Буслаев окончил университет со степенью кан-дидата, и прежде чем приступить к исследованию глубинных пластов отечественного наследия, он некоторое время наби-рался практического и научного опыта.

С 1838 по 1839 г. Буслаев преподавал во второй москов-ской гимназии, а с 1839 года исполнял обязанности домашнего учителя сначала в семье барона Л. К. Боде, а потом у детей по-печителя Московского учебного округа, мецената графа Сер-гея Григорьевича Строганова. Вместе со Строгановыми Бус-лаев отправился в заграничную поездку и посетил Австрию, Германию и Италию. Попутно он изучал археологию, архитек-туру и искусство, литературу и итальянский язык.

Это двухлетнее путешествие стало светлой страницей в биографии ученого. Он вспоминал: «В продолжение всего двухлетнего пребывания моего за границей настал для меня беспрерывный светлый праздник, в котором часы, дни, недели и месяцы представляются мне теперь нескончаемой вереницей все новых и новых каких-то радужных впечатлений, нечаян-ных радостей, никогда прежде не испытанных наслаждений и захватывающих дух поразительных интересов…»2.

Буслаев не просто изучал открывавшуюся ему культуру, он сопереживал ей, и это его эмоционально-ценностное сопережи-вание впоследствии стало характерной чертой всех его научных трудов. В них не только отразилась его субъективная оценка, но и нашло выражение ценностное восприятие эпохи всего поколе-ния ученых и художников – современников Буслаева.1 Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. М., 1897. С. 125.2 Там же. С. 156.

7

Предисловие

Показательно в этом плане первое впечатление Буслаева от увиденной им «Сикстинской Мадонны» Рафаэля в Дрезден-ской картинной галерее. «Она показалась мне в эту минуту дороже самой жизни»1, – вспоминал позже ученый. В действи-тельности, в ��� столетии «Сикстинская Мадонна» восприни-��� столетии «Сикстинская Мадонна» восприни- столетии «Сикстинская Мадонна» восприни-малась как непревзойденный и совершенный идеал женской красоты, мимо которого не могли пройти даже такие право-славные художники, как В. М. Васнецов.

В коллекции Дрезденской галереи Буслаев «нашел себе элементарную школу для первоначальной выработки эсте-тического вкуса»2. Но еще больше знаний и впечатлений ему принесло общение с графом Строгановым – блестящим знато-ком искусства: «Я, наставник его детей, заодно с ними пре-вращался тогда в его ученика и принимал живейшее участие в их любознательных интересах, взрывах удивления и в юных восторгах»3. Общие интересы и любовь к отечественному ис-кусству двух ученых вскоре переросли в крепкую дружбу, которую они будут сохранять до самой смерти графа в 1882 г. Кроме Строганова руководителем в изучении памятников ис-кусства у Буслаева был его учитель – профессор С. П. Шевы-рев, который снабдил его очень подробной запиской с переч-нем наиболее важных объектов.

В Италии особое внимание Буслаев сосредоточил на про-изведениях итальянской живописи ���� в., в которой увидел «ви-���� в., в которой увидел «ви- в., в которой увидел «ви-зантийскую основу», а также находках Геркуланума и Помпеи.

Италия покорила сердце Буслаева. Он писал: «О страна, благословенная небом. Пусть всегдашняя любовь моя к тебе будет вечной моей признательностью за те блаженные мину-ты, которыми я насладился в тебе… Я их перенесу на свою ро-дину, а вместе с ними и те случайные, но согласные звуки и об-разы, которые волновали мое сердце сладостным опьянением и тихим восторгом»4.1 Там же. С. 180.2 Там же. С. 162.3 Там же. С. 170.4 Там же. С. 225–226.

8

Предисловие

В ходе своего плодотворного путешествия Буслаев ста-рался не только определить стиль и выявить его типические признаки, но и рассмотреть их в таком ракурсе, чтобы они могли оказывать облагораживающее воздействие на челове-ка. Это стремление – найти и донести до людей нравственный смысл искусства – стало миссией многих русских художников и ученых; достаточно вспомнить Александра Иванова, Григо-рия Гагарина, Виктора Васнецова, Михаила Нестерова, Нико-дима Кондакова, Николая Покровского. Можно сказать, что это стремление стало основной идеей возрождения русского православно-национального искусства.

С 1841 по 1847 г., работая в третьей московской гимна-зии, Буслаев занимался методикой преподавания русского языка. В 26 лет он издал первый учебник «О преподавании Отечественного языка».

В 1840-х гг. Буслаев сблизился со славянофилами. Его привлекали в них «нравственное достоинство» и «безукориз-ненная чистота помыслов». В 1845 г. ученый стал заведовать отделом критики и библиографии в журнале «Москвитянин», издаваемом И. В. Киреевским.

В 1848 г. Буслаев защитил магистерскую диссертацию «О влиянии Христианства на славянский язык: опыт исто-рии языка по Остромирову Евангелию», которая в 1851 г. удостоилась золотой медали Русского Географического об-щества. После защиты ученый получил должность адъюнкта по кафедре русской словесности в Московском университе-те и впервые в России начал читать лекции по сравнитель-ной грамматике, а также по истории церковнославянского и русского языков на филологическом факультете. С 1850 г. он – экстраординарный профессор. Лекции Буслаева за-вораживали слушателей, а его дом всегда был открыт для профессоров, писателей, художников и студентов. Все сво-бодное время он отдавал им и всегда радовался, если кто-то достигал бóльших результатов, чем он сам.

Кондаков Н. П. писал о своем учителе: «Это был кра-сивый мужчина, высокого роста, с могущественной головой,

9

Предисловие

тонкого духовного типа, напоминавшего весьма близко тра-диционную голову ап. Павла, со взлыслым лбом, крючкова-тым слегка носом, большими и открытыми глазами и вырази-тельным очерком губ»1.

В 1849 г. граф Строганов издал монографию «Дмитри-евский собор во Владимире-на-Клязьме, строенный с 1194 по 1197 г.», которую Буслаев прочитал в рукописи неоднократ-но. «Она оказала на меня решающее действие, открыв моим глазам новую область для исследования неизвестных мне до того времени богатых материалов русской монументаль-ной и художественной старины в сравнительном изучении их со средневековыми стилями византийского и западного искусства»2. Более того, именно напутствия графа Строга-нова обратили научные интересы Буслаева к необходимости изучения «иконописных подлинников» – пособий по древне-русской живописи, особенно востребованных в условиях воз-рождения отечественных традиций. С этого времени Буслаев занялся изучением русских лицевых рукописей. Он стал лич-но собирать их, и вскоре его собрание составило ок. 150 но-меров. «Библиотека была у Буслаева громадная, – вспоминал Н. П. Кондаков, – особенно драгоценная по своим лицевым рукописям и художественным изданиям»3.

Впоследствии, в 1883–1885 гг., часть своей коллекции Буслаев пожертвовал Московскому публичному музею, а другую часть в 1893 г. приобрела Императорская публичная библиотека.

В 1852 г. Буслаев становится членом Императорской Ака-демии наук. В 1855 г. по просьбе С. П. Шевырева ученый подго-товил описания нескольких ценных рукописей из Синодальной библиотеки. Они предназначались для юбилейного издания, приуроченного к 100-летию Московского университета. Опи-сания сопровождались раскрашенными рисунками заглавных буквиц и орнаментами заставок русских писцов ��–�V� вв.1 Кондаков Н. П. Воспоминания и думы. М., 2000. С. 73.2 Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. С. 323.3 Кондаков Н. П. Указ. соч. С. 75.

10

Предисловие

С 1859 по 1861 г. Буслаев, возможно, по рекомендации графа С. Г. Строганова – воспитателя царских детей, препо-давал курс истории русской словесности наследнику престо-ла – цесаревичу Николаю Александровичу (в 1865 г. цесаревич безвременно скончался от туберкулеза в Ницце).

В 1861 г. за двухтомный сборник статей «Историче-ские очерки русской народной словесности и искусства» (М., 1861) ученый удостоился степени доктора русской сло-весности, звания ординарного профессора в университете и академика Императорской Академии наук. Исчерпываю-щую и лаконичную характеристику этим статьям Буслаева дал его современник, профессор Н. В. Покровский: «Тесная связь нашей старинной письменности и искусства уже дав-но подмечена одним из наших передовых ученых Ф. И. Бус-лаевым, которому принадлежит честь как установки срав-нительного метода изучения памятников того или другого рода, так и первые опыты исследования об эсхатологии в искусстве»1. В числе достоинств научных трудов Буслаева Покровский выделял «широту воззрения» и «безупречность научных приемов».

Сравнительный метод Буслаева заключался в сопостав-лении литературных и народных произведений с памятника-ми искусства, а также в сравнении их с западноевропейски-ми образцами. После установления между ними общих черт ученый делал акцент на признаках, свойственных отече-ственной культуре. В статье «Изображение Страшного Суда по русским подлинникам» Буслаев пришел к выводу: «Наш Страшный Суд, перенесенный к нам из Византии, предлага-ет замечательное сходство как с византийскими изображени-ями, так и с древнейшими западными, пошедшими из одного источника с нашим […] Самое существенное сходство рус-ского изображения Страшного Суда с византийским, осо-бенно важное для истории древнехристианского искусства, состоит в символических образах, которые ведут свое про-исхождение от первых веков Христианства, когда новообра-1 Труды VI Археологического съезда. Т. 2. Одесса, 1888. С. 289.

11

Предисловие

щенные в эту религию художники, еще не забыв античных форм, одевали в них свои новые идеи»1.

Одним из первых Буслаев обратил внимание, что в «зна-менитых произведениях западной живописи совершенно иной мир, другие понятия, другие требования. Все принесено в жертву художественной идее, чувству, страсти, глубине рели-гиозного воодушевления, может быть одностороннего, но, тем не менее, обаятельного, вооруженного всем очарованием вы-сокого художества»2, тогда как русские произведения – «это ряд идей, составляющих превосходную поэму религиозного содержания»3. Это справедливое замечание было своевременно и важно в пору возрождения православно-национального искус-ства и реабилитации эстетической стороны русской иконописи.

Большой интерес представляет очерк Буслаева «Древне-русская борода», в котором ученый обосновывает эстетические особенности древнерусского искусства с позиции русского быта. Он справедливо замечает, что «борода» занимает видное место только в подлинниках христианского искусства, тогда как в «Истории древнего искусства» Винкельмана – известно-го историка и теоретика классического искусства – ей вообще не уделяется внимания, и объясняет это тем, что «борода в гла-зах иконописца была знаком большей зрелости и духовного со-вершенства и, следовательно, высшей красоты»4.

Главная ценность «Исторических очерков» Буслаева за-ключалась в привлечении к исследованию отечественных подлинных образцов искусства, установлении их редакций, указании источников их происхождения и применении их для составления истории русского искусства.1 Буслаев Ф. И. Изображение Страшного Суда по русским подлинникам // Древнерусская литература и православное искусство. СПб., 2001. С. 189.2 Там же. С. 197.3 Буслаев Ф. И. Византийская и древнерусская символика по рукописям от XV до конца XVI века. Цит. по: Редин Е. К. Обзор трудов его по истории и археологии искусства // Древнерусская литература и православное искус-ство. СПб., 2001. С. 17.4 Он же. Древнерусская борода // Древнерусская литература и православ-ное искусство. СПб., 2001. С. 316.

12

Предисловие

В конце 1864 г. Буслаев совершил вторую поездку за гра-ницу, где занимался исследованием иконографии и орнамен-тики «византийского, романского и готического стилей». В Берлине ученый познакомился с профессором монументаль-ного богословия Пипером и директором Берлинского музея изящных искусств Ваагеном. Последний увлек его голланд-ской живописью и творчеством таких мастеров, как Ван Эйк и Мемлинг. Буслаев посетил Брюссель, Гент, Антверпен, Брюж и снова отправился в Италию. В то время во Флоренции шла подготовка к празднеству 600-летнего юбилея Данте. Увле-ченный творчеством итальянским поэта еще со времен своего первого путешествия, Буслаев в течение 3 лет вел на родине специальный курс, посвященный эпохе Данте.

В 1865 г. Буслаев принял активное участие в создании Об-щества древнерусского искусства при Московском публичном музее. Ученый писал, что участие в деятельности Общества дало «окончательный переворот моим ученым занятиям и за-душевным интересам, которые и теперь почти исключительно, навсегда сосредоточил на археологических исследованиях по русской иконографии и орнаментике, преимущественно в так называемых лицевых рукописях»1.

В 1866 г. Общество издало труд Буслаева «Общие поня-тия о русской иконописи», в котором ученый заложил осно-вы отечественной истории искусств. В этой работе Буслаев охарактеризовал русскую иконопись в разные периоды ее развития, провел обзор русского иконописного подлинника, установил сравнительно-исторический метод для изучения иконописи и указал источники иконописного предания, опре-делил особенности русской иконописи и степень ее зависи-мости от византийской, выявил типические отличия русской живописи от западноевропейской.

Буслаев ясно обозначил актуальную задачу современным ученым: необходимость изучения христианского искусства в целом и византийского как его части для выявления истоков русского искусства – и отдал первостепенную роль археологии.1 Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. – С. 359.

13

Предисловие

Сам ученый детально изучал церковную живопись, ста-раясь определить, какие компоненты художник берет из пре-дания, а какие привносит сам; что допустимо из личного вооб-ражения мастера, а что непозволительно.

Много внимания Буслаев уделял эстетике изобразитель-ного искусства. Позже он сформулировал ряд предложений к современным ему художникам: «От художника нашего време-ни требуются обширные сведения и высокая образованность. Он должен не забавлять красивыми формами, но поучать и ру-ководить. Он должен не слепо идти по тому или другому на-правлению, но сознательно становиться во главе его наряду с другими его представителями... Художник должен относиться к своему призванию честно, потому что он взял на себя вели-кую задачу – проповедовать правду жизни […]. Вкус не может быть правильно развит на одних только новейших произведе-ниях. Необходимо изучение всего художественного предания, завещанного нам от прошедших времен»1.

С открытием в Румянцевском музее выставки визан-тийских памятников искусства из собрания П. И. Севастья-нова, среди которых преобладали иконы, кресты и рукописи, Буслаев в газетных статьях призывал художников обратить внимание на представленное здесь богатство исторических типов, которые они могли бы использовать, сообразуясь с современными требованиями достоверности. Буслаев был убежден, что древние образцы нисколько не ущемляют твор-ческую свободу художника, а, напротив, открывают перед ним новые просторы. Мнение Буслаева разделяли такие ма-стера русского православно-национального искусства, как М. В. Нестеров, Н. Н. Харламов, М. А. Врубель. Особенно це-нил ученого В. М. Васнецов. Сам Буслаев, задумав впослед-ствии основать иконописное братство или целую академию русских мастеров, способных вывести иконопись из ремес-ла в сферу высшего художества, говорил, что первые шаги в этом направлении уже сделаны, и указывал на роспись Вас-нецова в киевском Владимирском соборе.1 Он же. Мои досуги. Цит. по: Редин Е. К. Указ. соч. С. 34.

14

Предисловие

Способствуя внедрению русского православно-нацио наль-ного искусства в жизнь, Буслаев участвовал в экспертной комис-сии мануфактурной выставки в Москве в 1865 г., где поощрял разработку «родного стиля» в промышленности, и в комиссии по устройству отдела «История труда в России» на парижской выставке в 1867 г. В 1868–1869 гг. ученый руководил выбором рисунков в изданной Художественным музеумом «Истории рус-ского орнамента», а в 1869 г. при его активном содействии вы-шел в свет «Строгановский лицевой иконописный подлинник».

В 1870 г. Буслаев отправился в третье путешествие. Он побывал в Берлине, Дрездене, Лейпциге и снова в Ита-лии. В Милане он изучал византийские миниатюры, а в Ра-венне – мозаики. Во время своего четвертого путешествия в 1874 г. ученый остановился в Риме. Провидение свело его здесь с графом Строгановым, и они вместе слушали лекции в германском археологическом институте, посещали галереи и музеи. В свои 56 лет, будучи уже известным ученым, Бусла-ев не стеснялся учиться и в течение 3 месяцев не пропустил ни одного урока-беседы у знаменитого археолога Кайе. Об этих беседах Буслаев писал: «Предварительно он (Кайе. – В. Г.) приготовлял для меня несколько отдельных рисунков из своих монографий и подробно объяснял мне каждый из них, а на расставанье отдавал их мне в мою собственность, так что всякий раз я возвращался домой с порядочным запасом рисунков от десяти до двадцати. Из них я составил потом для своей библиотеки целый альбом точных копий с редких про-изведений раннего средневекового искусства»1.

Последнее путешествие за границу в 1880 г. Буслаев пред-принял в связи с изучением русского лицевого Апокалипсиса и возникшей в связи с этим необходимостью ознакомления с за-падными Апокалипсисами. Он много работал в древнехристи-анском музее Пипера, Мюнхенской и Венской публичных би-блиотеках, около 3 недель провел в Бамберге над знаменитым лицевым Апокалипсисом � в. Результаты этой работы стали отправной точкой для его нового капитального исследования.1 Буслаев Ф. И. Мои досуги. Цит. по: Редин Е. К. Указ. соч. С. 386.

15

Предисловие

В 1881 г. Буслаев оставил Московский университет и всецело занялся наукой. В 1884 г. в изданиях «Общества лю-бителей древней письменности» (№ ������) вышел «Рус-������) вышел «Рус-) вышел «Рус-ский лицевой Апокалипсис: Свод изображений из лицевых Апокалипсисов по русским рукописям с �V� века по ���-й» (М., 1884). За него Буслаев удостоился степени доктора тео-рии и истории искусства.

«Русский Апокалипсис» вызвал восторженные от-зывы со стороны русских ученых. Рецензию на него писал Н. П. Кондаков, который, назвав Буслаева «основателем науки русской народной словесности», указал, что «книга Ф. И. Буслаева ясно убеждает, что и другие исследователи должны идти по его следам, сводя, группируя, подбирая ру-кописи по редакциям, переводам и пошибам. Сравнительно-исторический метод, которым только и можно пользоваться, коль скоро критически разобран обильный материал, указан автором как единственно научный в археологических вопро-сах и становится ныне обязательным. Отныне самое соби-рание материалов, описание отдельных лицевых рукописей должны основываться на том же принципиальном методе»1.

Очевидно, что в своих основополагающих трудах уче-ный наметил дальнейший путь для исследования отече-ственного наследия. Один из учеников Буслаева – Егор Кузь-мич Редин – говорил о своем учителе: «Если принять во внимание, что в русской археологической литературе ранее Буслаева ничего подобного сделано не было, что сделанное им ложится и уже легло в основу науки археологии и истории русского искусства, что многое из намеченного им развито и обследовано в трудах учеников его школы, то нельзя не признать, что он вполне заслуживает названия отца науки русской археологии»2.

1 Кондаков Н. П. Русский лицевой Апокалипсис / Рец. на: Буслаев Ф. Свод изображений из лицевых Апокалипсисов по русским рукописям с XVI-го века по XIX-й. М., 1884. Отд. отт. из «Журнала Министерства народного об-разования». Ч. CCXL. С. 110–142.2 Редин Е. К. Указ. соч. С. 24.

16

Предисловие

Христианское искусство было любимой темой Буслаева. В 1886 г. он опубликовал двухтомник под названием «Мои до-суги», в котором в увлекательной и живой форме рассказал о наиболее заинтересовавших его памятниках литературы и ис-кусства. В последние годы жизни он писал воспоминания и го-товил книгу об Иване Сергеевиче Тургеневе.

С 1888 г. Буслаев состоял почетным членом Новороссий-ского и Казанского университетов, а также Петербургского и Московского археологических обществ, Московского общества этнографии, Казанского общества истории и археологии. Сре-ди его последователей – учеников «буслаевской школы» – сле-дует отметить выдающихся ученых Н. П. Кондакова, Н. В. По-кровского, Е. К. Редина, А. Н. Веселовского, В. О. Ключевского, А. А. Котляревского, А. И. Кирпичникова и многих других.

Буслаев умер 31 июля 1897 г. и похоронен на родине в г. Керенске.

Н. П. Кондаков записал фразу, сказанную ученым в по-следнее свидание со своим учеником: «Благодаря Бога я про-жил хорошо и приятно, много хороших людей знал и многим наслаждался, и если бы Господь Бог даровал мне вторую жизнь, я бы ему сказал: “Очень рад, я готов повторить ее!”»1.

Необходимость своей научной деятельности и ее продол-жение в трудах учеников Буслаев видел в понимании характе-ра народа, для формирования которого следует изучать памят-ники литературы и искусства в их взаимодействии.

В. Гусакова

1 Кондаков Н. П. Воспоминания и думы. С. 78.

17

Раздел I БЫт и фоЛЬкЛоР

РусскиЙ БЫт и ПосЛоВицЫ

I. главнейшие периоды в историческом развитии пословицы

Вместе с образованием грамматических форм проис-хождение пословицы восходит ко временам доисторическим; и как язык от древнейшей эпохи, по преданию, переходит из рода в род, сохраняя и до наших времен свои существенные свойства в устах народа, так и пословица, составившаяся при чуждых нашим временам обстоятельствах давно угасшей жиз-ни, по преданию же, доходит и до нас в народной речи. Между такой древнейшей, доисторической притчей и пословицами позднейшими занимают место собственно исторические, при-уроченные к какому-нибудь историческому факту, лицу или учреждению. К этим последним пословицам дол́жно отнести целый ряд народных речений, начиная от Несторовых притчей о Родне, Волчьем Хвосте и до позднейших намеков на собы-тия и лица даже нашего столетия. В этом отделе получат свое место пословицы о татарах, какова, например, «Постой, тата-рин! дай саблю вынуть»; о белой дани, например, «Будто бе-лую дань платит»; о местничестве, например, «по имени тебе можно место дать, по изотчеству можно пожаловать», и многие другие. Однако, сколько бы ни набралось таких исторических

18

Ф. и. Буслаев

пословиц, без сомнения, драгоценных и для историка, и для лингвиста, все-таки далеко не исчерпается ими все богатство народных речений, из которых одни, именно позднейшей эпохи, кажутся нам ясными и применительными к современ-ному быту; другие же, формации доисторической, неопреде-ленны, исполнены намеков на отжившую старину, о которой сама история немного сохранила преданий. Эти два периода в историческом развитии пословиц отделяются друг от друга распространением в народе света христианских идей; потому пословицы первого отдела носят на себе характер мифический, второго – христианский. Пословица мифического содержания хотя и могла сохраниться в употреблении и до позднейшего времени, но утратила свое настоящее, собственное значение, удержав за собой только смысл переносный. Так, например, кто скажет теперь пословицу «Солнце днем работает, а ночью отдых берет», тому уже никак не может прийти в голову, что солнце есть особенное существо из породы божеств, и притом именно богиня, на которую первоначально и намекает эта по-словица; подобно тому как следующие галицко-русские свиде-тельствуют о древнейшем поклонении светилам: «Перед богом, сонцем, судице царице»*, «Месяц наш божок, а кто ж нам буде боговати, як его не стане». Напротив того, пословицы периода христианского и вообще все те речения, которые составились при обстоятельствах жизни, не чуждых и теперешнему обра-зу мыслей, – столь же понятны в их прямом, первоначальном значении, как и в переносном. Пословиц периода мифического гораздо больше, нежели сколько думают те, которые видят в пословице только одно позднейшее ее применение в перенос-ном смысле, полагая, что первоначальный ее состав произошел случайно, даже бессмысленно. Такова, например, пословица «Враг сил́ен, валяет и в синем», – объяснение которой предло-жено будет впоследствии. В этом отношении судьба пословиц та же, что и самого языка. Мы употребляем слова богатый, ве-щий, лекарь, лебедь и др., вовсе не зная и не предполагая, какой имели они смысл первоначально в эпоху мифическую. Есть, впрочем, в некоторых пословицах ясные намеки на переход их

19

раздел I. БЫТ и ФолЬКлор

из периода мифического в христианский. Сюда относятся те, в которых мифическое божество или заменяется словами враг, бес, черт, или же намеренно унижается, как, например, «Взял боженьку за ноженьку, да и о пол».

Изучение областных наречий и тщательное собрание и издание пословиц и поговорок по областям многое объяснят в нашей старине, и особенно относящееся к периоду мифическо-му. Для примера возьмем областное слово сшибок: в Вологод-ской, Ярославской и других губерниях ходит оно в значении пира. Но одна пословица, употребляющаяся в Тульской губер-нии, еще точнее определяет его значение: пир собственно по-гребальный, поминки. Вот эта пословица: «По деде сшибок, а по бабке щипок». Самое слово сшибок, предполагая гла-гол сшибать, сшибаться, указывает на его первоначальный смысл борьбы, боя, согласно со словом тризна, имеющим зна-чение и поминок, и подвига, игры, битвы, как объясняют это слово Азбуковники и Памва Берында. Таким образом, память о древнейшей тризне от времен Ольги до позднейших времен сохранилась как в провинциальном слове сшибок, так и в соот-ветствующей этому слову мифической пословице.

Пословицы будем мы рассматривать как художественные произведения родного слова, выражающие быт народа, его здравый смысл и нравственные интересы. Потому историю пословицы не станем дробить на мелкие периоды по столети-ям и годам, а предложим в общем очерке, с указанием на одни крупные эпохи в развитии пословицы в связи с самой жизнью и языком русского народа.

II. Быт звероловов и пастухов. Быт воинский

Без сомнения, было время, когда славянские племена, вошедшие в состав Древней Руси, вели жизнь звероловов и пастухов. Сам Нестор свидетельствует, что «древляне живя-ху звериньским образом, живуще скотьскы», а также «и ра-димичи, и вятичи, и север один обычай имяху: живяху в лесе,

20

Ф. и. Буслаев

якоже всякий зверь, ядуще все нечисто», т.е. питаясь охотою на диких зверей и птиц – какие попадутся под руку. Поклоне-ние деревам и заповедным лесам идет, вероятно, от этой от-даленной эпохи, потому что верование народное образуется под влиянием обстоятельств жизни. Не распространяясь ни о священных гаях, или рощах, в Чехии, ни о древнерусском поклонении рощениям, обращу внимание на остатки этого верования, сохранившиеся в пословицах. О дупле как жили-ще беса говорит следующая пословица: «Из пустого дупла – либо сыч, либо сова, либо сам сатана», согласная с древним свидетельством в житии князя Константина Муромского: «Дуплинам древяным ветви убрусцем обвешивающе, и сим поклоняющеся»1. Наша пословица окончательно объясняется одним польским поверием, будто бы дьявол, превратившись в сову (puszczyk), обыкновенно сидит на старой дуплистой вербе и оттуда вещует, кому умереть. Потому мужики опа-саются срубать старые вербы, боясь тем раздражить самого беса; отсюда польская пословица «Zakochał sie jak diabeł w suchej wierzbie», т.e. полюбил, как дьявол сухую вербу. Нашей пословицей и этим польским поверием объясняется темное место в «Слове о полку Игореве»: «Див кличет връху дре-ва, велит послушати земли не знаеме». Известно, что в от-даленные средние века дьявол представлялся между прочим в виде птицы, сидящей на дереве. Мифический див, согласно с польским преданием, мог предвещать воинам Игоря вер-ную смерть. О поклонении пням свидетельствует поговорка «Родила тетка, жил в лесе, молился пням». О языческом об-ряде бракосочетания говорится: «Венчали вкруг ели, а чер-ти пели»; поговорка, согласная с обычным эпическим выра-жением в «Древних русских стихотворениях», 96: «Тут они обручалися, круг ракитова куста венчалися». Перед всеми деревьями дуб имел преимущество: в одной сербской посло-вице называется он вражьим, т.е. посвященным бесу. «Кабы всякий день был божить, то не стало бы вражьего дуба», – говорится с намеком на известный обряд сожигания бадняка. 1 Карамз. 1, примеч. 216.

21

раздел I. БЫТ и ФолЬКлор

У нас впоследствии леса заповедные, или обреченные богам, назывались божелесьем или леса божие, т.е. заказ, лес, мо-литвой на рубку запрещенный. Еще в 1792 году, по свидетель-ству Макарова1, многие в Тульской и Рязанской губерниях бывали очевидцами, что закащиков призывали, как для со-вершения обряда, так и для свидетельства, в положительном определении, не рубить запретного леса. Слич. в рукописном Номоканоне 1645 г., между епитимьями: «Аще кто плодови-тое древо посечет, поклонов 300».

Кроме дуплин, народное поверие давало в жилище бесу овраги и болота. Пословицы говорят: «Горы да овраги – чер-тово житье», «Всякому черту вольно в своем болоте бродить». Водяной демон по преимуществу живет в омуте, потому гово-рится: «Из омута в ад как рукой подать». Вероятно, водяному бесу первоначально принадлежат следующие слова сербской пословицы: «Тяжко мне от того, кто не умеет плавать; а кто умеет – тот мой», потому что у человека умеющего больше самонадеянности и отваги.

Кровавая жертва, без сомнения, приличнее звероловам и пастухам, нежели земледельцам. Даже во времена Несто-ра вятичи, как он сам свидетельствует, вели тот языческий, грубый образ жизни, которым он отличил древлян от полян. Замечательно, что в областных наречиях и доселе сохрани-лись следы глубокой древности, восходящей ко временам доисторическим. Так, молить употребляется в значении «ко-лоть, резать» – в областном наречии вятском2; потом есть, и именно что-либо особенное, даже благословленное. Молить в значении приносить жертву, давать обет употребляется в древнейших рукописях Ветхого Завета: так, слово мольба в рукописи �V� в. В. И. Григоровича употреблено там, где в исправленном тексте читаем обѣтъ: а именно Книга Чисел: «въ въсе дни мольбы его» (6, 4), «яко мольба Богу немоу на

1 Опыт русского простонародного словотолковника, в «Чтениях Общ. ис-тор. и древн. Рос».2 Обозрение губернск. ведом, г. Боричевского в «Журн. Мин. нар. просв.», 1850 г., февраль.

22

Ф. и. Буслаев

немъ на главѣ его» (6, 7), «глава бо молбы его» (6, 9). Без сомнения, читатель ясно видит, что о слове молить говорим в его доисторическом значении, не имеющем ничего обще-го с тем высоким понятием, до которого вознесено это слово утверждением христианства между славянами. Мы говорим о том молении, против которого так громогласно вопиет слово Христолюбца, который, по рукописи ��V в. в Троицкой Лавре под названием «Златая Чепь», именно говорит о неверующих, что они «не ошибутся (т.е. не отстают) проклятого моления», т.е. жертвоприношения идолам. Потому-то к глаголу молить и приставляется возвратное местоимение -ся, которое теперь ничего здесь не значит, но первоначально имело смысл, т.е. приносить себя в жертву, а не умолять или просить себя. От-сюда же явствует, почему молиться употребляется с датель-ным падежом, т.е. приносить себя в жертву кому. Употребле-нием этого слова в Вятской губернии объясняется следующая старинная пословица, записанная в Архивном сборнике: «Моленой баран отлучился, ин гулящей прилучился», т.е. не попал на убой баран обреченный, так вместо его убьем ка-кой попадется. Обреченная скотина непременно должна быть принесена в жертву: в дому уж ей не вод. Потому говорят: «Обреченная скотинка уж не животинка» – она или околеет, или достанется волку; «Ловит волчок роковую овечку» – за-писано в Архивном сборнике. О самоубийце доселе говорится намеком на языческую жертву: «Вот це и цорту баран». На языческую же жертву намекает доселе удержавшееся пове-рие: кто увидит во сне корову, у того есть неисполненное обе-щание, неисправленный обет.

Лук и стрелы – необходимая принадлежность охотника и зверолова. Древние пословицы, записанные в сборнике Янько-ва, неоднократно упоминают об этих орудиях: «Два лука и оба туги», «Как жестоко лук натянешь, то струна скоро порвется». Не нужно и распространяться о том, что эти изречения могли образоваться и впоследствии, под влиянием воинского быта. Но следует заметить, что этим орудиям, вероятно, предше-ствовало другое, более согласное с грубыми нравами отдален-

23

раздел I. БЫТ и ФолЬКлор

ной старины и простейшее. Такими орудиями были камень и дубина (от слова дуб, как названия дерева по преимуществу).

Живущие в лесах, в непрестанной борьбе с дикими зверь-ми могли употреблять оружием дерево, и именно обожженное, а иногда и горящее. Зигфрид убивает змея огромным горящим деревом. Такие обожженные дубины назывались у нас ожо-гом. В Архивном сборнике, под № 250, в статье, переведенной с польского, под заглавием «Выдание о добронравии» говорится об ожоге как орудии: «Мало дослуживают узда изорвана, лод-ка дырява, ожог деревянной». В Южной Сибири доселе упо-требляется ожог в значении дубины, которой мешают дрова и угли в печи. Следовательно, ожог был не только оружием, но и древнейшим видом кочерги, которая первоначально так-же была не иное что, как корявая дубина; чем объясняется по-словица «Старого леса кочерга». Как на кочерге обыкновенно ездили ведьмы, так и ожог почитался принадлежностью черта, потому в чешских изречениях говорится: «Dábel strewjce па ozeh powesil», «Cert babe strewjcu na hulce aneb ozehu podáwá». В одной русской пословице, у Снегирева, 297, говорится об ожоге как жертве черту: «Ни Богу свеча, ни черту ожег». Мо-жет быть, в преданиях об ожоге следует искать начала более мирному, в домашнем кругу утвердившемуся поверию о со-жигании бадняка у сербов на праздник божитя. Переходом к бадняку служит мифическая чешская пословица «Kdo w peci bywal, umj ginégo tarn ozehem hledati» 1. Что же касается до перехода ожога к кремню и молоту, о которых будем сейчас говорить, то нельзя не заметить этого перехода в средневеко-вом представлении дьявола не только под символом молота, но и запора, дубины2. Смола жженого дерева была известна славянам уже в эпоху доисторическую, как свидетельствуют древнейшие названия смолы: пекло и деготь. В ��� в. вместо смолы находим в одном Паремейнике. В. И. Григоровича – пек-ло: «жегуще пещъ cѣрою и пеклом» (Даниил. 3, 36); в позд-нейшем тексте «смолою». В Архангельской губернии и доселе 1 Словарь Юнгман., 2, 1030.2 См.; Grimm, Deutsch. Mythol., 951–952.

24

Ф. и. Буслаев

употребляется в значении смолы слово пек. Наше пекло уже в доисторическую эпоху перешло не только к литовцам, но и к немцам: древневерхненем. bёh – наше пек-ло. Что касается до слова деготь, то оно и доселе очевидно происходит от прича-стия одного старинного глагола, и именно в литовском языке и его латышском наречии: от лит. degú – горю в латышском наречии образуются: причастие deggots – горящий и оттуда су-ществительное degguts – деготь. Лит. глагол degu одного про-исхождения с санскр. даг – гореть.

Есть причины думать, что кремень, как название само-го твердого камня, по преимуществу имел значение в грубой жизни звероловов. Пословицы приписывают этот камень чер-ту: «Жри, черт, кременье» – значится в Архивном сборнике. Из одной пословицы у Янькова видно, что черт извергает из себя кремни, как помет. Самое слово кремень, подобно словам сух-мень, стре-мень, имеет окончанием -мень, а корнем кре, общим со словами кра (т.е. глыба, льдина), край, кро-ма, кра-та, кръ-нъ (курнос) и другие. Все эти слова в санскрите имеют при себе глагол кр – бить, поражать, ранить, убивать. С окон-чаниями причастий страдательного залога н и т образовались от этого глагола: кра-та (т.е. раз, при глаголе разить) и кръ-нъ; а с окончанием, тоже от причастия страдательного проис-шедшим – мень, образовалось кре-мень, как от сею – се-мя, се-мене. Окончание -мень, которому соответствует санскр. ман, хотя происходит от причастия страдательного, но означает не только предмет, подлежащий действию, но также и орудие, и лицо действующее. Так от корня сух, сушить, санскр. суш (того же значения) у нас, согласно с страдательным значением суф-фикса мень, образуется сухмень, т.е. от жара происшедшая за-суха; а по-санскр. с тем же суффиксом: суш-ман значит огонь, т.е. производящий засуху, то, что сушит и жжет. Следователь-но, кремень может иметь двоякое значение: во-первых, орудие, чем бьют, и, во-вторых, предмет, по которому бьют, высекая огонь. В последнем случае, как по значению, так и по произ-водству, – кремень, как предмет, подлежащий действию, будет соответствовать слову крес, откуда глагол кресить – высекать

25

раздел I. БЫТ и ФолЬКлор

огонь из кремня, а также и точить, обтачивать камень, и в осо-бенности жернов (в чешском наречии). Крес, происходя от кор-ня кр – ударять, разить, первоначально мог иметь значение и огня, вызванного ударом из камня или трением из дерева, а также и значение огня небесного, светила, по связи понятий луча солнечного и стрелы – в языках и преданиях индоевро-пейских. Месяц огня и света небесного, а равно и праздник этого времени именовались кресом. В одном Прологе крѣсъ и крѣсины употребляются в значении солнечного поворота, ἡ του̃ ηλίου τροπή, solstitium1. И доселе употребляются слова кресиво и крес, как остатки древнейшего быта и верования: кресиво в значении огнива, а крес – жизни и здоровья, в вы-ражениях «быть на кресу», «голова на кресу» – согласно с гла-голом вос-кресить2.

Как слово бездна происходит не прямо от существитель-ного дно, а от прилагательного бездный; так и искра, от корня кр (откуда кремень) с предлогом из-, первоначально предлагает форму искрь, откуда уже искра. Кремень по-чешски шкрже-мен, а также и скржемен указывает уже на форму скра, искра.

Отесанный камень или молот был древнейшим оружием как у немцев, так и у славян. Чехи, в поэмах Краледворской ру-кописи, дерутся молотами. Кроме того, вероятно, употребля-лась и праща. Слово праща в древнейшую эпоху соединяло в себе также и понятие о кремне с понятием о бросании, что ясно видим из рукописи �V� в. В. И. Григоровича (Книга Царств �, 14, 14): «оубыше соулицааи и пращами на браздахъ поля» – вместо исправленного: «каменоверженiемъ и кременiемъ полевымъ». – Замечательно, что в детских играх сохраняют-ся обычаи и предания старины тверже, нежели в быту людей взрослых. Дети слушают старинные сказки, стреляют из лука, пускают летучего и гремучего змея. Это явление весьма есте-ственно: преобразования и улучшения касаются тех, кто при-нимает деятельное участие в жизни, касаются взрослых; дети же все одни и те же, и в старину, и теперь: потребности их так 1 Миклошича «Lexic. lingu. sloven».2 Снегир. «Рус. народн. послов.», 71.

26

Ф. и. Буслаев

же ограниченны; так же легко удовлетворить их тем, чем забав-лялись дети и в старину. Веду речь к тому, что и доселе в одной детской игре сохранилась память о праще. Есть игрушка, ко-торая в Костромской, Ярославской, Тульской и других губер-ниях называется буркало: она состоит из косточки на веревке, или буркалиле; игра заключается в том, что, приводя в движе-ние буркалило, вертят буркалом. Особенно важно для истории языка и преданий, что это слово одного корня с названием глаз буркалы, а также и с глаголом буркать в значении глазеть, мор-гать (вероятно, по тому согласию представлений, которое на-ходится между быстрым движением и взором, подобно тому, как в одной пословице Архивного сборника сказано: «Только перстом мигает»)1. А известно, что понятие о взоре переходит к понятию о свете: зор – луч солнечный, зоря – свет; а также и быстрое движение называется светом, чем объясняется вы-ражение в Домострое: «Губами не сверкати». Следовательно, и здесь, как в разборе слов кремень и крес, находим связь по-нятий об оружии и свете, огне.

В одной пословице, и доселе употребительной в Пензен-ской губернии, упоминается перище как оружие стародавнее, принадлежность мифического лица: «Едет божок с перищем, стучит колесом». В этом замечательном слове окончание – ище означает орудие, как в слове топорище, а корень будет пер-, тот же, что и в названии божества Пер-ун, в котором -ун означает лицо действующее, и притом при корне глагольном, как, например, скак-ун, болт-ун. Слово перище важно для нас в том отношении, что народ до позднейших времен в слове Перун понимал божество поражающее, вооруженное пери-щем. Связь перища с кресом находим в хорватском названии папоротника Перуновым цветом – «Переново цветjе», кото-jе», кото-е», кото-рый, по преданию всех славян, цветет только один раз в году, именно в ночь Купалы или Креса.

Нашему кремню соответствует скандинавский miölnir, как оружие Одина, по производству родственное нашему молнiя, млънiя; а также соответствует и Юпитеров камень у 1 Снегир., 331.

27

раздел I. БЫТ и ФолЬКлор

римлян: silex. Как немцы в древнейшую эпоху при судебных решениях клялись каменным молотом, так и римляне – Юпи-тером на кремне: «Lapidem silicem tenebant juraturi per lovem haec verba dicentes, si sciens fallo turn me Diespiter salva urbe arceque bonis ejiciat, uli ego hunc lapidem! Fest»1. Отсюда мы видим, что славянские предания, соединяющие в себе веро-вания в свет с древнейшим оружием, с каменным молотом и кремнем, восходят к глубокой древности, когда из общего ис-точника стали развиваться мифические предания отдельных индоевропейских народов.

Познакомившись с металлами, славяне давали им общее название, произведенное от того же корня кр-, откуда прои-зошли кремень и крес: именно кръ-чiе – металл, а кузнец – кръчий, кръчимъ2. Потому весьма естественно как оружие, так и металлы – наши предки могли посвящать божеству поража-ющему, вооруженному. Нестор говорит: «Заутра призва Игорь слы, и приде на холм, кде стояше Перун, покладоша оружье свое и щиты и золото». Золото могло быть видимым символом обычной клятвы, совершавшейся при этом случае: «Да будем золоти яко золото». Для уяснения этой эпической клятвы при-помним следующие народные предания. Пятая трясца, или лихорадка, одна из мифических сестер, называется златени-ца; а желтый, жлутый, жолчь и золотый, злутый, злотый, золчь – суть различные формы одного и того же корня. Как ни странно покажется, однако не могу не указать на одну и доселе общеупотребительную поговорку, в которой желтый (то же, что золотой) имеет значение несчастного, горемычного, злого (точно так же, как в старину золотой имело силу проклятия); а именно: «Житье-то мое (или твое, его) желтенькое!» Что это выражение старинное, общеславянское, доказывается подоб-ной же поговоркой у сербов: «Жут посао!» (желтое дело, т.е. злое, несчастное); слич. также сербскую пословицу: «Не мoj

1 Если я заведомо обманываю или ложно клянусь, то пусть Юпитер изгонит меня из всего доброго так, как я бросаю из моей руки этот камень (лат.).2 См. мою статью о книге г. Срезневского «Мысли об истории русского язы-ка», в «Отеч. записк.» за 1850 год.

28

Ф. и. Буслаев

бити люта, да не будеш жута». Может быть, в связи же с на-шей древнейшей клятвой на золоте следующая пословица в сборнике Янькова: «Злато бледно от хищников».

Змей, как по нашим, так и немецким преданиям, страж золоту, которое обыкновенно служит ему постелью: отсюда древнейшая лужицкая пословица: «Won ma zmija» – у него есть змей, т.е. никогда не переводятся деньги, будто бы хра-нимые змеем. С другой стороны, змей является символом и мифическим образом оружия; отсюда сербская поговорка «Оштро као змия». Представление оружия змеем, а также и блеском, молнией – самое обычное в народной поэзии средне-вековой. В нем совпадают понятия о золоте, оружии и мол-нии. Замечательно, что в сербских заклятиях молния назы-вается сухою: «Тако ме сува муня не осмудила (не опалила)». Этот же эпитет придается в сербской поэзии и золоту: сухо злато. Здесь в обоих случаях сухой употребляется в значении огненного, согласно с санскр. суш-ман – огонь.

Для объяснения одной русской поговорки обращу вни-мание еще на старобытный эпитет молнии – синяя: в «Сло-ве о полку Игореве» «трепещут синии молънии»; в сербской поговорке «пуче као сини гром». Этим древнейшим эпите-том, стоящим в связи со средневековыми преданиями о си-нем пламени, объясняю я следующую поговорку, доселе со-хранившуюся в устах народа: «Враг силен, завел и в синем» или – «валяет и в синем», т.е. в синем пламени, в молнии. Отношение молнии к демону видно из сербского поверия, будто опасно креститься во время громового удара, потому что гром поражает беса; а если вблизи заметит бес творяще-го крестное знамение, то может спастись под него; отсюда произошла сербская поговорка «Узврдао се као дяво испред грома», т.е. завертелся, как дьявол перед громом.

Здесь позволю себе одну догадку. В отдаленную старину понятия о нищем были, без всякого сомнения, иные, чем со времен введения христианства, внесшего в мир идею о благо-творительности и милостыне. Пословицы, в которых выража-ется сострадание к нищенству, носят на себе уже отпечаток

29

раздел I. БЫТ и ФолЬКлор

христианства. В отдаленные времена нищим был только тот, кто не мог работать, у кого не было рук, ног или зрения, – во-обще, калека, расслабленный, старый и малый, согласно со словом нищета – слепота. Самое слово у-богий, с частицею у, означающей лишение, первоначально с понятием бедности соединяло в себе понятие об отверженном от бога (конечно, в смысле языческом); потому со введением христианства, в от-даленнейшую эпоху понятие о бедности, соединенной с немо-чью, было перенесено на дьявола, который назывался убогим, т.е. лишенным Бога, как ясно свидетельствует одна послови-ца в Архивном сборнике: «Беден бес, Бога у него не�