Хранители Наследия

Хранители наследия

Элен Каррер д’Анкосс

Граф Сергей Алексеевич Капнист

Князь Никита Дмитриевич Лобанов-Ростовский

Князь Александр Александрович Трубецкой

Князь Дмитрий Михайлович Шаховской

Граф Петр Петрович Шереметев

Князь Александр Андреевич Кочубей

a u r o r a e x p e r t u m м о с к в а — п а р и ж

2 0 1 2

Хранители Хранители наследия

к л у б н ы е б е с е д ы

a u r o r a e x p e r t u m м о с к в а — п а р и ж

2 0 1 2

Хранители наследия: клубные беседы / Под ред. А. А. Но-викова-Ланского. — Москва — Париж: Aurora Expertum, 2012.

В книге представлены беседы председателя правления клуба Aurora Expertum Андрея Маруденко и московского писате-ля Андрея Новикова-Ланского с потомками русских аристо-кратических фамилий. Главные обсуждаемые темы — приро-да аристократизма, жизнь русского дворянства, прошлое и бу-дущее России.

© Aurora Expertum, 2012

Под редакцией А. А. Н о в и к о в а - Л а н с к о г о

Предисловие7

Элен Каррер д’Анкосс11

Граф Сергей Алексеевич Капнист49


79Князь Александр Александрович Трубецкой

115Князь Дмитрий Михайлович Шаховской

145Граф Петр Петрович Шереметев

175Князь Александр Андреевич Кочубей

215

Содержание

•

7

Предисловие

После того, как в апреле 2012 года в резиденции рос-сийского посла в Париже с успехом прошла выстав-ка «Хранители наследия. Уникальные судьбы в пор-третах», организованная клубом Aurora Expertum, мы с руководителем клуба Андреем Маруденко реши-ли более близко познакомиться с героями той выстав-ки — носителями самых громких дворянских фами-лий России, потомками русских эмигрантов первой волны.

Нами двигало искреннее желание вглядеться в этот казавшийся парадоксальным образ русского дворян-ства эпохи цифровых коммуникаций. Мы понима-ли, что в то время как постепенно складывается новая российская элита, формируются новое элитарное со-знание и нормы жизнеустройства, совсем рядом нахо-дятся живые представители традиционной элиты, но-

8

х р а н и т е л и н а с л е д и я

сители определенного нравственного кодекса, стиля, вкуса — хранители исторического наследия.

Главным образом, встречи проходили в Париже — как правило, в домашней обстановке. Хотя, например, Петра Петровича Шереметева нам довелось навестить в Парижской консерватории имени С. В. Рахманино-ва, в том ректорском кабинете, где не один год рабо-тал сам Сергей Васильевич. С очаровательной Элен Каррер д’Анкосс, также имеющей русские корни, мы общались во дворце Французской академии в окруже-нии рыцарских шпаг, старинных портретов и фолиан-тов. А с Никитой Дмитриевичем Лобановым-Ростов-ским мы беседовали у него дома в Лондоне — разуме-ется, за пятичасовым чаем, хотя и ранним.

Конечно, прежде всего, мы расспрашивали наших собеседников о них самих: об истории их рода, о том, как складывалась их жизнь, об их увлечениях и предпо-чтениях, о том, как они понимают аристократизм. При этом крайне любопытно было говорить и о совсем бытовых вещах: о вкусе в одежде и обустройстве до-ма, о любимых блюдах и распорядке дня. Затрагивали болезненную, но важную тему жизни русских в изгна-нии. Интересовались их мнением по поводу современ-ной культуры и искусства. Говорили о прошлом и буду-щем России, ее месте в глобальном мире. Многие во-просы неизбежно повторялись, но ведь важно, что не повторялись ответы: все же, это люди разных стилей, темпераментов, убеждений. И очевидно, что с истори-

9

п р е д и с л о в и е

ком Дмитрием Михайловичем Шаховским мы больше говорили об истории дворянства, а с крупнейшим кол-лекционером князем Лобановым-Ростовским — о жи-вописи.

И, тем не менее, есть что-то, что всех их объединя-ет. Прежде всего, это любовь к России, трепетное от-ношение к русской культуре и русскому языку. Объе-диняет их убежденность в европейском пути России и осознание особой миссии, которая есть у России пе-ред европейской цивилизацией. При том, что они уже не молоды, мы не могли не чувствовать их устремлен-ности в будущее, активной творческой энергии, готов-ности лично что-то делать для России. Собственно, это не только готовность, но и реальные дела: граф Шере-метев открывает в России школы искусств и кадетские корпуса, князь Лобанов-Ростовский передает произве-дения из своей коллекции, князь Трубецкой занимает-ся развитием российско-французских деловых и куль-турных связей — каждый из них делает для России куда больше, чем Россия делает для них. «Определя-ющим качеством аристократа является щедрость», — когда-то сформулировал я в своем романе «Аристо-крат». Теперь для меня это не абстрактная формула, а живые люди, с их невероятной душевной щедростью, которая в их среде — не исключение и не благодетель, а простая норма, обыденность, повседневность. Хочет-ся надеяться, что хотя бы часть их внутренней красоты осталась и в текстах наших бесед.


В этих текстах мы старались сохранить обаятель-ное своеобразие живой речи наших собеседников, а са-ми беседы расположили по алфавитному принципу.

Отдельно хочу поблагодарить Александра Кочу-бея, представителя более молодого поколения русско-го дворянства, за его художественное эссе, которое мы помещаем в этой книге вместо послесловия. А также выразить глубокую признательность Геннадию Юрье-вичу Кагановичу за его большой вклад и живое участие в подготовке этого издания.

Андрей Новиков-Ланской

Элен Каррер д’Анкосс

•

Элен Каррер д’Анкосс, урождённая Зурабишвили, родилась в 1929 году в Париже.

Историк, политолог, специалист по истории России. Автор нашумевшей книги «Расколовшаяся империя» (1978), в которой был сделан прогноз распада СССР.

С 1994 года — депутат Европарламента.С 1999 года — пожизненный секретарь Французской

академии.

Великий офицер ордена Почётного легиона (2008)Командор ордена Почётного легиона (2004)

Офицер ордена Почётного легиона (1999)Командор ордена литературы и искусства (Франция)

Командор ордена Леопольда (Бельгия)Командор национального ордена Южного креста

(Бразилия)Кавалер Ордена Почета (Российская Федерация)

13

Мой первый вопрос — о вас. Не могли бы вы рас-сказать о своем происхождении? У вас ведь есть русские корни? Да, у меня корни, я скажу, всяческие, кроме французских. Это интересно, из меня вышла на-стоящая француженка. Франция — страна, ко-торая способна все очень хорошо переварить. Моя мать была полурусская-полунемка, ее рус-ские предки сыграли большую роль в истории. Я этим горжусь. Орловы посадили на престол Екатерину Великую. Один из ее предков — граф Панин — играл большую роль при Александре II, его подпись стоит под законом о раскрепо-щении: он был против раскрепощения крестьян, и Александр II, который был очень умный чело-век, понял, что его подпись обязательно нужна, это успокаивало всех тех, кто не хотел раскрепо-щения крестьян. Он был тонкий политик, Алек-сандр II. Два моих предка, граф Панин и граф Пален были среди четырех человек, которые убили Павла I. Так что, как вы видите, есть те, кто

14


играл большую роль у престола, и те, кто переор-ганизовал престол. Это все-таки интересно. Это моя русская семья. Отец моей матери был не-мец из старой аристократической семьи, его де-душка был князь. Внучка моего прапрадедушки Мария была королевой Румынии и, кстати, была поэтом. А с русской стороны у меня есть и Ко-маровский, который был близким другом Пуш-кина. Так что эта смесь политики и литературы объясняет, может быть, почему я интересуюсь Россией. Мой отец был грузин, хотя он только на три четверти был грузином, у него одна бабушка русская — это объясняет, почему я интересуюсь национальным вопросом. Мне никогда не гово-рили, что она русская, у грузин это не принято. Отец — из старой грузинской семьи, его дед Ни-ко Николадзе был великим писателем и одним из проповедников не то чтобы грузинского нацио-нализма, но какой-то грузинской идентичности в смысле культуры. У моих немцев были и поль-ские предки, и шведские предки, и какие-то ита-льянские. Так что, видите, это очень разнообраз-ные корни.

Тем не менее, ваши родители родились в России?

Моя мать родилась не в России. Когда ее мать вы-шла замуж за немца, они себе задали вопрос —

15

э л е н к а р р е р д ’а н к о с с

это было до войны 1914 года — где могут жить цивилизованные люди. И ответ был — во Фло-ренции. Так что моя мать родилась во Флорен-ции, она даже была итальянка по паспорту до того, как она встретила моего отца. И отец как грузин учился в Германии после конца независи-мости Грузии, после 1921 года. Потом он прие-хал во Францию, там они поженились и были то, что называется, апатридами с нансеновскими па-спортами. Так что это, может быть, объясняет, почему у меня такой открытый подход к нацио-нальному вопросу.

А вы ведь родились уже во Франции?

Да, но я не жила в среде эмигрантов. Потому что мои родители соврешенно не любили эмигрант-ские движения. Кроме церкви, никуда не ходили. Я жила с нормальными французами.

Но русский язык всегда был с вами?

Меня научили русскому языку до французско-го. Когда я родилась, мои родители решили, что нужно, чтоб первый язык, который я слыша-ла, был русский, и, когда мне было четыре с по-ловиной года, меня просто послали к францу-зам далеко от Парижа: у них никто не говорил

16


по-русски, а я ни слова по-французски. И сразу я стала двуязычная. Это были друзья моих ро-дителей, но мне были абсолютно не знакомы. У меня никаких не было проблем, ни психоло-гических, никаких, я вписалась в их жизнь очень счастливо, у меня очень счастливые воспоми-нания этого времени. В 1946 году Сталин объ-явил, что он эмигрантов приглашает вернуться в Советский Союз, и моя мать оказалась перед тяжелым выбором. Мой отец умер, она была од-на, у нее было двое детей. Это были тяжелые вре-мена. Когда отец был жив, она не работала. А у эмигрантов все-таки была тяжелая материальная жизнь. Она никогда не думала о Советском Сою-зе, это совсем ее не интересовало, мои родители не любили ни коммунизм, ни Советский Союз. Моя мать даже никогда не была в России. И вот явился какой-то человек из советского посоль-ства. Вы знаете, они ходили по семьям эмигран-тов, приглашая их приехать. Этот человек явился к нам и говорит моей матери: «Вам очень трудно воспитывать ваших детей». Это правда — она работала, но мало зарабатывала. «В Советском Союзе мы будем опекать их полностью. Так что приезжайте в Советский Союз с ними, они бу-дут учиться, ваша дочь закончит среднюю шко-лу, университет». Это был большой соблазн все-таки, решение всех вопросов.

17


Да, многие ведь вернулись: Цветаева, Куприн, Алексей Толстой.

Моя мать не думала ни минуты. Мы жили на пер-вом этаже, она открыла дверь и сказала: «Уби-райтесь, чтоб я вас никогда не видела». Он ее пробовал убеждать снизу лестницы, я помню это, говорил: «Вы не понимаете, что вы просто по-гибните так, вы им не можете ничего дать, а в Со-ветском Союзе все вам будет». Вокруг нас были люди, которые брали советские паспорта. Она же сказала: «Никогда, это против моих убежде-ний. Тут, во Франции, эмигранты получили убе-жище, мои дети будут французы. В Советский Союз — никогда». В то время мы не знали, как развернется жизнь людей, которые уехали. И по-том, первый раз, когда я была в Советском Сою-зе, я была, помню, в Алма-Ате. Меня министер-ство иностранных дел послало, была какая-то научная встреча советская, а я была молодая сту-дентка, начинала писать диссертацию. И на ме-ня кинулся какой-то молодой парень при выхо-де из театра в Алма-Ате, и говорит: «Вы знаете, я сын эмигрантов, мои родители меня сюда вер-нули. Вы не можете представить, какой это кош-мар». В одну минуту мне все рассказал, потом его оттащили. Я всю свою жизнь уважала мою мать, которая погубила себя, у нее было здоро-

18


вье очень слабое. Но это был человек, который был способен не быть соблазненным. Все-таки она была очень культурной женщиной, говори-ла на пяти языках. Я считаю, что она меня спас-ла, я благодарю ее каждый день, каждый день мо-люсь Богу, благодарю ее за то, что она не верну-лась в Советский Союз. Я уверена, что никак не перенесла бы этого. С тех пор, когда я была в Со-ветском Союзе, всегда встречала каких-то моло-дых людей, которые прошли через этот период и этот выбор. И я думала: «Боже мой, это мог-ла бы быть моя молодость!» Хотя у меня моло-дость была безденежная очень, пока я не закон-чила учебу, было очень трудно. Но я никогда не думала, что мог бы быть другой выбор.

Я пытаюсь понять, что должны были чувствовать люди, выросшие у себя дома, в роскоши и потом по-терявшие практически все — родной дом, родную среду, не говоря уже о роскоши и богатстве? Ведь титулованные дворяне после жизни в усадьбах вы-нуждены были идти работать таксистами.

Мой отец тоже. Мой отец был доктор философ-ских наук, а потом стал таксистом. Моя мать, по-сле того, как отец умер, и когда она вышвырну-ла советского чиновника, она работала у людей уборщицей.

19


И ведь они не чувствовали в этом ничего унизи-тельного. То есть настоящий аристократ не те-ряет кого-то внутреннего стержня, внутреннего достоинства, даже если он теряет роскошь, день-ги, положение?

Я вам скажу. Я знала эту эмиграцию, эмиграцию первого поколения, потому что это были мои де-душки, мои тетушки. Я видела советскую эми-грацию пятидесятых годов и советскую эмигра-цию семидесятых годов. И я никогда не видела такой достойной эмиграции, как первая. Я очень уважаю людей, которые выехали из Советско-го Союза, но все-таки советское воспитание — другое. Когда они приезжали, они считали, что им нужно помочь, нужно то, нужно се. Самые лучшие люди, самые приличные, но все-таки они считали, что раз они эмигрировали, то их нуж-но поддерживать. Первая эмиграция ни о чем не просила. Конечно, она была во многом из ари-стократической среды. Мы жили очень близко к семье графов Ламсдорфов. Моя тетушка Лам-сдорф, она была урожденная Хвостова, а ее брат был министр при Николае II, — они были из ста-рой русской аристократии, богатые, у них все было. Они жили потом здесь очень бедно, в тем-ной маленькой квартирке. Я помню, когда мне было двадцать лет, я приходила к ней, она выши-

20


вала ночью, как многие женщины из аристокра-тии умели, у них были золотые руки. Она выши-вала для Шанель, для других, белье для богатых американок. И я говорила: «Тетя Наташа, все-таки, может быть, я могла бы у вас что-то устро-ить в этой квартире?» — а там были только какие-то ящики и диванчики. Она мне говорила: «Слушай, моя дорогая, у нас мебель была подпи-сана Жако, что ж ты хочешь, чтоб я какую-ни-будь гадость поставила? У нас было, теперь нету, и кончено». Меня так и воспитывала моя мать, которая была из старой аристократической се-мьи, мне родители говорили: «Правда, у нас все было. Теперь нет, и очень хорошо. В конце кон-цов, это нас научило, что жизнь может быть труд-ная». И так меня воспитали.

Как был устроен ваш быт тогда?

Мы жили в маленькой квартирке, был один стул, все жили на диванах, и какой-то стол пере-ставляли перед диванами. Жили в доме, где бы-ло много эмигрантов. Я помню, что, например, ножей не было, потому что мясо не ели. Ели то, что называлось «битки», но битки из того мя-са, которое дают кошкам теперь. Был один нож, чтобы резать хлеб. Но всегда были гости, и лю-ди бегали с третьего этажа к другим русским на

21


второй этаж, говорили: «Одолжите стул, одол-жите два ножа, одолжите три стакана». И бы-ло страшно весело, у меня воспоминания этих трудных времен очень веселые. Эти люди никог-да ни у кого ничего не просили — люди, у ко-торых все когда-то было. Это просто сознание своего достоинства. Они приехали и были бла-годарны за то, что их приняли в страну. Никог-да я не слышала, чтобы кто-то сказал, что могут нам помочь. Какие-то добрые швейцарцы по-могали, увозили детей летом иногда в Швейца-рию, но никакое государство, никто ничего не давал. И люди в эмиграции не считали, что что-то нужно дать. Это все-таки было и воспитание, и чувство своего достоинства, чувство, что нуж-но просто вести себя нормально. И притом я ни-когда не слышала ни от кого: «Мы были богаты, у нас отобрали». Никогда не говорили: «Мы когда-то должны отобрать обратно». Никог-да никому ни пришла такая идея в голову. Ког-да Борис Николаевич Ельцин, которого я очень уважала, меня раз спросил, он уже был прези-дентом: «Слушайте, я знаю, что у вашей семьи были большие имения, что вы желаете, чтобы я вам отдал?» Я ему сказала: «Ничего не отда-вайте, ради Бога». В общем, это поколение вос-питало своих детей в идее, что так было суждено и, в конце концов, это урок жизни.

22


Вы упомянули, что в вас пересекается сразу не-сколько аристократических линий, несколько раз-ных даже кровей аристократических. То есть и российская, и немецкая…

И немецкая, и русская, и польская. Тепереш-ний президент Комаровский, который из старой аристократической семьи, — у нас какие-то об-щие предки.

Вот интересно, русское дворянство отличается от европейской аристократии?

Нет, оно было совсем европейское. Они по всей Европе разъезжали, не было никакой раз-ницы. Разница появилась с двадцатых годов, когда по-настоящему европейская аристокра-тия начала приглашать к себе милых таксистов. Может быть, если они бежали бы к каким-то людям, которых они знали до этого, те помог-ли бы. Но эта эмиграция ничего ни у кого не спросила, решила, что нужно взять себя в ру-ки и работать.

Можно ли сказать, что французская аристокра-тия первой половины века несколько отторгала тех аристократов, даже титулованных, кото-рые приехали после революции?

23


Нет, она их не отторгала, просто они не побежа-ли к ней. Все-таки не так легко, когда вы приез-жаете в страну, когда у вас ничего уже нет, когда люди поселяются, где могут, ищут работу. Вре-мени не было пойти к богатым старым друзьям. Это тоже проистекает из того, чем была рево-люция 1917-го года. Это был разрыв. Француз-ская революция — не такой разрыв, француз-ская аристократия начала поселяться в России, в других аристократических странах. А тут все-таки мир уже был не такой аристократический в 1920-м году, и идея, что революция — это на-чало совсем нового мира, который все изменит, была очень сильна. Так что, я думаю, времени ни у кого не было уже встречаться, устраивать какие-то новые приемы. Нет, аристократия, лю-ди эмиграции приехали с идеей, что они должны как-то построить свою жизнь, ничего ни у кого не спрашивать.

Вы упомянули, что время было уже не аристокра-тическое. Но сейчас оно, видимо, и подавно не ари-стократическое. Сейчас вы чувствуете какой-то элемент старого дворянского сознания в нынеш-них людях или этого не осталось вообще?

Я скажу, что это время прошло. Даже в 1920-м го-ду уже в западных странах буржуазия заняла ме-

24


сто старой аристократии. Старая аристокра-тия — это уже был какой-то пережиток, по прав-де говоря. Теперь посмотрите на королевские семьи, где все разводятся, Бог знает, кто туда вхо-дит. То, на чем держалось аристократическое об-щество, пропало до 1920-х годов. Все-таки мир изменился в середине XIX века, в начале XX ве-ка это уже не тот же самый мир. Это, может быть, помогло русской эмиграции, которая поняла, что она уже в другом мире. Она больше поня-ла, чем французская или английская аристокра-тия — вокруг них все казалось спокойно. А рус-ские поняли, что мир изменился и что, в конце концов, нужно к этому приспосабливаться.

А есть ли принципиальное отличие новой буржу-азной элиты от старой аристократии? Может быть, другой взгляд на мир?

Я не скажу, что другой взгляд на мир. Просто у них не такая длинная история, в конце концов, это видно.

Другие ценности?

Большая французская буржуазия пробует спа-сать какой-то образ жизни, какие-то ценности. В конце концов, мы живем в таком мире, где

25


все это немножко пропадает. Аристократиче-ское самосознание — это цивилизованный мир, он утонул, и остаются люди, которые представ-ляют какие-то пережитки, очень симпатичные. Я очень люблю, это мой мир, это мое общество, в котором я живу. Но у меня впечатление иногда, что мы представляем собой каких-то динозавров.

А какой это мир? Чем он отличается от того, что сейчас? Что изменилось?

Ну, во-первых, считаю, что воспитание — вот это уже не делается. Я своих собственных вну-ков учу, что, когда вы входите куда-то, вы долж-ны сказать: «Бонжур, месье, бонжур, мадам». И, во-первых, нужно постучаться. Когда кто-то входит сюда, я встаю всегда. И в России, и в дру-гих странах никто не встает…

То есть вы входите, и кто-то не встает?

Не встает, когда входите. Не встает, чтоб вас проводить. Когда это было в Советском Союзе, я думала — понятно, Советский Союз. Но и во Франции, например. Франция — старая, воспи-танная страна. Но смотрите, какие модели на телевидении: это люди небритые, непричесан-ные — это во всем мире так. Что-то изменилось.

26


Смотрите на литературу, которая сейчас выхо-дит. Вам с утра до вечера рассказывают свои не-счастья, что у них болит... Эмиграция не плака-ла, не жаловалась — и это люди, которые все по-теряли, которые жили очень трудно, в одной или в двух комнатах.

А когда случился этот перелом в сознании и пове-дении?

Я думаю, война 1914-го года — это перелом-ный период. До войны 1914-го года какие-то традиции переходили не только через поколе-ния — через века. Уверена, что все-таки суще-ствует какая-то идеальная модель, образец, ко-торый дан сверху. Если вы это скажете, вам отве-тят: вы совсем с ума сошли, что это за идиотизм! Можно делать все, что желаешь. Что хорошо, что плохо — никто не знает. Образцов нет, и идея, что традиции могут идти через несколько ве-ков — какие-то традиции воспитания, отно-шения с другими — никого не интересует. Вот пример — та история, которая в Москве была с этими девицами, которые в Храме Христа Спа-сителя начали петь глупую песню. Я их не поса-дила бы в тюрьму, я их заставила бы мыть пол це-лый месяц в храме. Но меня что шокирует? — их не воспитали, им не сказали, что такие вещи не

27


делаются. Можно показывать себя дураком на площади, если хочешь, но не в храме, не в сина-гоге, не в каких-то таких местах. И не в Белом до-ме, и не в Кремле. Это просто вещи, которые лю-ди всегда знали, а теперь не знают. Весь мир на это смотрит и говорит: «Нехорошо, что их по-садили в тюрьму». Я уверена, это глупо, что их посадили в тюрьму, не нужно было. Но весь мир мог бы сказать: такие вещи не делаются. А когда вы говорите, что такие вещи не делаются, вам от-вечают: «А кто сказало, что такие вещи не дела-ются? Почему? Все можно делать».

Вот вы говорите о воспитании, но ведь воспиты-вается еще и вкус. Что для вас воспитанный вкус у человека?

Его сразу видно. Я вам скажу, кто был воспитан нормально, у которого и вкус нормальный, и по-ведение нормальное, и отношения с другими. Потому что это все вместе идет, как вы себя веде-те с другими, не только в манерах, а глубоко: или вы ведете себя уважительно, или вы себя ведете, как хотите, ни с кем не считаясь. Это база всех отношений социальных. Вот после 1968-го года во Франции, старой воспитанной стране, люди вдруг начали обращаться на «ты». Почему так? Все-таки в языках, где существует «ты» и «вы»,

28


такое богатство языка позволяет строить разные типы отношений.

А речь эмигрантов отличалась от речи людей в Советском Союзе, даже культурных, образован-ных?

По-моему, да. Потому что, когда я была в Совет-ском Союзе, я приходила к человеку, который был ответственным за мою командировку, он го-ворил: «Ах, как вы странно говорите. Так эми-гранты говорят». На что я отвечала спокойно: «Это так говорили в приличном обществе Пе-тербурга». А теперь это меняется. Я не гово-рю, что я хорошо говорю по-русски, но, конеч-но, я говорю, как говорили приличные эмигран-ты. Каждый раз — а я все-таки три-четыре раза в год бываю в России — когда я благодарю мили-ционеров на границе, мне говорят: «Пожалуй-ста, поговорите еще немножко. Так приятно вас слышать». Так что именно есть что-то, что про-будилось в России. Конечно, я встречаю боль-ше людей в Академии наук, чем в лавочке, но все-таки я гуляю по улицам, говорю с людьми.

Скажите, а интеллигенция и дворянство в эми-грации слились как-то, или это были разные груп-пы и разные типы?

29


Абсолютно разные. И милые казаки, которые были совсем не той же среды. Но, правда, по лич-ному опыту я никогда не жила в этой эмигрант-ской среде, не была ни в каких кружках. Я себе отдаю отчет, что были, конечно, люди, которые собирались на какой-то идеологической базе. Было какое-то общество, русское общество, не совсем сплоченное, но все-таки существовало.

Просто интересно, сами психотипы интелли-гента и аристократа — это разные люди? И те, и другие воспитаны, и те, и другие культурные, но что-то их различало?

Все-таки Пушкин был и аристократ, и интелли-гент. Были такого типа интеллигенты. Сливались те, которые представляли какую-то социальную общность. Была левая интеллигенция, которая жила своей собственной жизнью, она была бо-лее заинтересована политическими вопросами. Я скажу больше, старая аристократия ничего не понимала в политике. Как говорила одна чудная женщина, подруга моей матери, графиня Граббе: «Вы знаете, до революции слово «социалисты» мы даже не умели правильно произносить». Это показывает, что пока все это приготавливалось, верхушка общества даже слово «социалисты» не знала.

30


А что вы можете сказать о дамах дворянского происхождения? Их стиль, манера поведения, ма-нера общения с мужчинами, манера одеваться, ве-сти себя — насколько это отличается от того, что мы видим сегодня среди культурных образо-ванных женщин?

Вы знаете, во-первых, я была ребенком, так что я не так хорошо помню. Во-вторых, у них не было денег, не забывайте это. Я помню Ирину Романо-ву, это княгиня Юсупова. Юсупов был из богатей-шей семьи, но потом в Париже они жили доволь-но скромно. Ирина делала маленькие куколки из железа и шерсти, чтоб подрабатывать как-то. Моя мать с ней очень дружила. Часть этих женщин в тридцатые годы, насколько я помню, были кра-савицы, очень элегантные, они начинали работать моделями, но потом это поколение прошло.

Это интересно — как, живя бедно, они сохраняли стиль, осанку, благородство.

Это такая порода, конечно. Я помню, Ирина Ро-манова — это было что-то удивительное, и Лиза Граббе — что-то удивительное. Моя старая те-тушка, княгиня Мещерская, которая построила старческий дом, даже когда она была уже очень старая, — тоже что-то удивительное.

31


Но высокомерия в этой породе не было? Взгляда сверху вниз, ощущение себя выше остальных?

Нет, не было. Эти люди, которые себя не считали выше других, они до какой-то степени были об-разцы для людей, которые были ниже. Это под-нимало всю эмиграцию. А теперь это все-таки не так, образцов больше нет. Образцы — это люди, у которых есть деньги, которые могут с каким-то размахом жить. А те люди были совсем нор-мальные, у них были очень такие человеческие отношения с другими. Это то, чему меня учили: «У нас все было, мы свалились, и в этом какая-то справедливость Господня».

То есть не было обиды на судьбу, на Бога, что так случилось?

Эта эмиграция была морально исключительная. Я могу это оставить как самую главную из мо-их идей: морально эти люди были абсолютно ис-ключительные, они сумели пережить свое не-счастье совсем спокойно. И не считали, что это Бог их испытывает специально. Тут есть какая-то гордость, потому что, в конце концов, он им показал, что все люди. Первые могут быть по-следними, и последние могут быть первыми. Это евангельский подход к вопросу, они, все-таки,

32


были все по-христиански воспитаны, это очень важно.

И церковь была важна для них?

Она очень была важна. Были всякие прихо-ды, были приходы Московской патриархии, ку-да, например, моя семья не шла. Когда покой-ный патриарх Алексий, которого я очень люби-ла, награждал меня в Патриархии, я маленькую речь произнесла: «Я вам честно скажу, что я ни-когда не шла в ваши приходы, потому что меня воспитали в идее, что все-таки к большевикам в церковь не идут». Бедный патриарх Алексий на меня посмотрел и сказал: «Ну, я же не боль-шевик!»

Я бы хотел задать вам вопрос о ваших предпочте-ниях. Что вы любите в искусстве, какие у вас ув-лечения?

Я скажу, что я все-таки очень счастливый че-ловек. Мне повезло в жизни. Хотя у меня бы-ло трудное начало, но, может быть, именно оно меня чему-то научило. Во-первых, мне было дано делать то, что меня интересовало. Я ин-тересовалась историей. Мне была дано делать то, что я никогда не считала работой, а про-

33


сто удовольствием в жизни. И притом я жи-ву в среде, которая очень привилегированна с точки зрения культуры. Я очень люблю му-зеи, очень люблю оперу и могу всюду свобод-но ходить. Я хожу на выставки просто с чело-веком, который устроил выставку. Я была чле-ном Совета администрации Лувра шесть лет, поэтому я могу ходить в Лувр, когда мне хо-чется. Так что я просто перехожу Сену, у меня карточка, я вхожу и иду смотреть те картины, которые меня интересуют. У меня, может быть, очень классические вкусы, больше я люблю то, что находится в Лувре. Я считаю, что умываль-ник, который стоит в музее, это не особенно

Французская академия

34


большое искусство. Но у меня нет и снобизма. Я хожу в оперу, когда меня приглашает дирек-тор оперы. Я могу пойти и сама, но это очень удобно. Я очень люблю эту жизнь, это правда. И, в конце концов, в Париже и всюду, куда я ез-жу, есть интересные вещи. Последние дни я чи-тала лекции в Базеле и в Берне, в Швейцарии. Там была громадная выставка Татлина. Я кину-лась и провела три часа с Татлиным, которого столько лет в Советском Союзе не показыва-ли. Еще там была выставка Дега последних де-сяти лет. Так что, вы видите, я много работаю, но мне повезло, что это именно та жизнь, ко-торую я люблю.

Скажите, а русское искусство сейчас воспринима-ется всерьез в Европе, во Франции, скажем? Оно значимо?

Конечно. Татлин — разве это не русский чело-век? Сейчас был год России во Франции и Фран-ции в России. Была выставка в посольстве, будет выставка французской интеллигенции и русской интеллигенции. Это я все смотрю.

А вы замечаете некоторое подозрительное отно-шение к России вообще, такую легкую русофобию в Европе?

35


Это остатки от советского периода все-таки. Это можно понять, потому что в советский пе-риод был, с одной стороны, советский soft power, были коммунистическая партия и прогрессист-ская интеллигенция, которая восхваляла все, что было советское, и которая представляла все, что было левое, коммунистическое как будущее все-го мира. Интеллигенту трудно было быть не ле-вым во всей Европе до восьмидесятых годов, до Солженицына. С другой стороны, боялись этой страны. Что-то осталось, почему-то люди не по-нимают, какое чудо представляет собой этот по-ворот от коммунизма в новую Россию, которая все-таки, в конце концов, освободилась от ком-мунизма сама без всякой помощи и без крово-пролития, что все-таки очень удивительно. Когда в 2003-м году начались эти цветные революции в Украине и в Грузии, люди начали ждать, ког-да будет цветная революция в России. Я всюду объясняла, я говорю, слушайте, это они сделали в 1990-м году. Разница, что русские сделали это без всякой помощи. Но я думаю, это не русофо-бия, это просто какое-то непонимание. И есть один человек, который несет какую-то ответ-ственность в этом непонимании. Это вас удивит, это — Кюстин.

Маркиз де Кюстин?

36


Он написал о России в 1839 году. Очень давно. Никто его не читает, но не в этом дело. Он пропо-ведовал, что русские — какие-то странные люди.

То есть он задал модель восприятия России во Франции?

Я вам скажу, что кюстинская идеология еще дей-ствует. С другой стороны, французы с удоволь-ствием бегают на все выставки, где что-то рус-ское. Когда играют русские пьесы, люди ждут, ищут места. На улице вас спрашивают: «Вы мне не продадите билет, я вам заплачу в три-четыре раза больше».

И русская литература значима по-прежнему? Еще как. Это все-таки с девятнадцатого века: и читают, и уважают. В то же время Кюстин — изумительный писатель, который все-таки мало видел Россию. Меня всегда удивляло, что люди, когда читали и восхищались, не заметили в его книге, что в кибитке, в которой он разъезжал, он затягивал занавески, чтобы его никто не видел. Как же вы видите страну, если у вас окно завеше-но? С другой стороны, именно большие писате-ли, как Мериме, все пропагандировали русскую литературу. Нет, русская литература очень ува-

37


жается и не только литература девятнадцатого века. Конечно, все знают Толстого, хотя меньше, чем в России знают французских авторов, пото-му что вообще меньше читают. Хотя была старая традиция чтения во Франции. С другой стороны, и Пастернак, и Солженицын есть в воспитании французов и западных людей вообще.

Для вас Солженицын — большая фигура?

Громадная фигура. Никто его не посмеет крити-ковать. Все-таки это он изменил взгляд на буду-щее: во-первых, на Советский Союз, а потом на будущее России.

Вы были знакомы с Александром Исаевичем?

Я его раз видела в церкви и все. Мы только по-здоровались, и он был все-таки человек, в кото-ром было такое напряжение, он был окружен массой людей. Наталью Дмитриевну я знаю.

Как вы думаете, что мешает России занять то место в западном сознании, которого она до-стойна?

Я вам скажу, она имеет свое место, но не совсем правильное. Просто потому что она была Совет-

38


ским Союзом семьдесят пять лет. Это очень долго. Она Россия только двадцать лет. А историю люди мало знают. Вы не можете ничего с этим сделать. Они мало знают французскую историю, а вы хоти-те, чтобы они знали русскую историю? Но Россия занимает большое место, и есть в сознании фран-цузов, что без России ничего не будет в Европе.

А вообще Россию считают европейской страной?

Конечно! Конечно, никто ее не принимает за ази-атскую. Кроме Кюстина. Нет, нет, люди не толь-ко считают, что это европейская страна. Самый простой человек на улице никогда вам не скажет, что это Азия, он вам скажет, что у нее очень мно-го всего, что она богата газом, нефтью. Но он ее не поставит никуда, кроме как в Европу. И все-таки я скажу: европейский вопрос сейчас труд-ный, люди не знают, что думать о будущем Евро-пы. Это не так легко, когда поднимается Китай и другие страны. Все-таки есть в сознании, что без России Европа будет очень слабая. Это чув-ство довольно глубоко в народе.

Я рад, что это есть в сознании, потому что когда в Европе смотришь телевизор, переключаешь про-граммы, России совсем не видно. Вот в России все время видишь какие-то другие страны.

39


Я вам скажу, что это вопрос телевидения, по-моему. Во-первых, телевидение разрезает созна-ние на маленькие кусочки, это убивает память: люди увидели что-то полчаса тому назад и уже не помнят. Вам показывают только драмы лю-дей: вот какая-то певица покончила жизнь само-убийством, потому что ее любовник ее покинул. Телевидение не показывает внешней политики других стран, абсолютно нет. А я интересуюсь внешней политикой и, к счастью, не люблю теле-видение, это мне скучно. Но я все-таки пробую в новостях найти что-то.

Вообще, в мировой политике у России значитель-ное место по-прежнему?

Конечно. Это не такое пугающее место, как у Со-ветского Союза, но настоящее место, это явно. И оно растет. Я хотела бы, чтобы русские это по-няли, потому что нужно, чтобы они работали над этим. Место России растет, именно европейцы начинают понимать, что мир изменился совсем. Это очень, я скажу, слабое еще сознание, что, в конце концов, Европа — не центр мира. Лю-ди, воспитанные в Европе — даже география так воспитала людей — думают, что это — центр ми-ра и образец всему миру. Сейчас люди начинают осознавать, что центр мира передвинулся куда-

40


то в Азию, что это китайцы, индийцы — в кон-це концов, там все будет решаться. И поэтому на-чинают понимать, что маленькая Европа без Рос-сии не сможет. И я думаю, что нужно, чтобы это сознание и в России выросло, что все-таки ее чув-ствуют как страну, которая очень нужна.

Да, потому что сейчас какое-то очень странное са-мосознание. С одной стороны, ощущение какого-то ресентимента: мы были мировым центром, а сей-час вроде бы никто, возникает комплекс неполно-ценности. А с другой стороны, все-таки еще дер-жится внутреннее чувство своей важности, чув-ство того, что должны что-то для мира сделать.

Я думаю, место России Путин восстановил. Можно его любить или не любить, это другой вопрос, но все-таки за десять лет, которые прош-ли, он до какой-то степени дал понять миру, что существует страна, которая называется Россия. То, что сделал Ельцин, — нужно было. Он все расшатал, конечно, вышел хаос, который всех ис-пугал. Как и могучий Советский Союз, Россия в хаосе тоже испугала. Но мое личное чувство, это то, что нужно было сделать. Он мне сказал: «Знаете, я — советский аппаратчик, меня вос-питывали так, я знаю, что нужно поставить Рос-сию на ноги, но нужно, во-первых, отделать-

41


ся от коммунизма, вот меня к этому не воспита-ли. Я делаю, как могу, я пробую изо всех сил, но, конечно, меня этому не научили». Он очень от-кровенные говорил вещи и делал все, что мог, это правда. Но Путину, я уверена, история воздаст: все-таки после Ельцина мир смотрел на Россию, как на неимоверную чудовищную страну, кото-рой больше нет. Теперь она существует, весь мир знает, что Россия вернулась. Так что могут ее лю-бить, не любить, могут любить или не любить Путина, но все-таки ему нужно отдать должное. А теперь время пришло как-то вернуться в Евро-пу. И тут, я вам скажу, я его уважаю за сближе-ние с Польшей, потому что это — дорога в Ев-ропу. Даже если трудные отношения с Польшей, она поможет России вернуться в Европу. И по-ляки это знают.

Согласитесь, в международных отношениях важней-шая вещь — качество национальных элит. Вы много общались с современной российской элитой, в том чис-ле политической. На ваш взгляд, с ней все в порядке?

Интеллектуальная элита — о ней нечего гово-рить, она как всегда в России очень хорошая. Это характерно для России. Политическая элита — это другая проблема. Во-первых, она в переход-ном периоде. Люди, которые сейчас приходят во

42


власть, — а вы не можете прийти во власть ни в восемь лет, ни в восемнадцать — они все-таки родились в Советском Союзе, были воспитаны в Советском Союзе. Поколение, которое прихо-дит следом, уже не будет совсем советское, оно поменяет со дня на день политическую элиту. Политическая элита, которая у власти, очень хо-рошо адаптирована. Но им трудно, есть старая русская традиция политических элит, которые между собой ссорятся всегда. И даже больше-вистские элиты во время Ленина — он все время кого-то выкидывал из партии. Есть эта традиция и в либеральной элите. Слабость этой либераль-ной элиты в том, что она еще не умеет собирать-ся вместе, это какая-то детская болезнь у них. Она совсем молодая, но очень качественная. Это меня с одной стороны поражает, с другой сторо-ны огорчает. Я им говорю: «Все-таки, господа, вы теперь в состоянии пойти во власть, так что нужно, чтоб вы научились бы собираться вме-сте, забыли бы то, что вас разделяет». Им нуж-но, конечно, учиться политической жизни. Это не их вина, их никто не учил этому — нормаль-ной политической жизни. Эти люди интеллек-туально удивительные, я скажу, зрелые и умные, они большие умницы все. Они и зрелые, честные, приличные люди, но они еще не знают того, что называется политическая жизнь. Они считают,

43


что можно жить, как дети в школьном дворе. Но это ничего, еще немножко времени нужно. Так что элиты есть, у них просто опыта еще нет до-статочного.

Да, в Англии, скажем, элита веками выраста-ла. Фактически, не было разрывов серьезных, есть преемственность, есть система клубов, которая вырабатывает решения и так далее. В России как-то все иначе.

Но это идет все-таки. Я видела людей вокруг Мед-ведева, которые были вокруг него в Ярославле всюду. Конечно, есть моменты, когда все это не-множко удивительно, но это потому что им нуж-но время, чтобы адаптироваться. Я смотрю на эти местные выборы, которые сейчас произошли. Это явно же какая-то новая элита поднимается, именно потому что общество понимает, что то, что делается на местах, тоже важно, что не нужно только смотреть на одного человека. Нужно смо-треть на людей, которые могут играть важную роль на местах. Появляются политические кадры нового типа, и они явно будут играть свою роль.

Они себя уже прилично ведут? Скажем, в парла-менте они выглядят так же, как старые европей-ские элиты?

44


Если вы говорите о парламенте, внешне эти лю-ди совсем прилично себя ведут, но есть вопрос коррупции. Ясно, что коррупция во всех обще-ствах существует, но не с таким размахом. Ме-ня поражает, когда в России о ком-то говорят в приличном обществе, что он будет выбираться в Думу: «А сколько он заплатил за это?»

Это как раз разговор о качестве старых и новых элит. Невозможно представить себе, чтобы ваши деды и прадеды покупали места в парламенте.

Слушайте, почти век прошел, что же вы хоте-ли? Я вам скажу, что думала бы английская ко-ролева Виктория, если бы она посмотрела на королевскую семью сегодня. Кроме королевы, которая приличный человек, вся эта семья ни на что королевское уже не похожа, каждый де-лает, что хочет. Так что это не только в России, понимаете. И королева смотрит на это с ужа-сом, и испанский король смотрит с ужасом на испанскую королевскую семью, где все пере-мешивается. Так что, я думаю, нужно осозна-вать, что мир изменился, и это может быть не-приятно.

Вам комфортнее было бы в девятнадцатом веке жить, чем сейчас?

45


Если я могла бы выбрать, я предпочла бы восем-надцатый век. Потому что он был самый циви-лизованный.

И во Франции, и в России?

Всюду.

Вы имеете в виду эпоху Просвещения?

Конечно. Моя дорогая Екатерина Великая. Зву-ки будущего развала можно было услышать уже и тогда, но все-таки это был период очень циви-лизованный. Уже в середине девятнадцатого ве-ка начался развал и, в конце концов, Первая ми-ровая война абсолютно упразднила тот мир. Из этого периода то, что остается — такие пере-житки, элегантные люди. Но нельзя идти назад.

Хотя до сих пор живы и Бурбоны, и Габсбурги, са-мые разные свергнутые династии. И они балы до сих пор устраивают.

Конечно. Но все-таки никакого влияния боль-ше нету. У меня нет иллюзий. Два дня тому на-зад я была на очень симпатичном вечере, в театре дали пьесу, ее один мой друг написал. Потом он устроил вечер — было, наверное, триста или че-

46


тыреста человек. Чудный благородный вечер, но когда я вернулась домой, я подумала, что это было похоже на какой-то зоопарк — мы люди из про-шлого. Мы живем в теперешнем мире и все-таки что-то делаем, но никакого веса не имеем. На нас смотрят очень симпатично, но мир идет своей до-рогой в другую сторону, в сторону каких-то тя-желых отношений. Во-первых, вся европейская цивилизация американизировалась, а теперь она будет под влиянием и Китая, и других. У китай-цев очень старая цивилизация, но их старая ци-вилизация меняется и с коммунизмом, и с амери-канизмом, и с деньгами. Это совсем не цивилизо-ванный Китай, который мы когда-то изучали.

Когда чиновники любого уровня обязаны были наи-зусть учить китайскую поэзию и сдавать экза-мены.

Это может быть печально, но, в конце кон-цов, нужно жить. Я — большой оптимист. Я не играю, я так вижу так мир. Я сознаю, что мож-но было бы иметь мир поприятнее, но ничего не поделаешь.

И в этом вы проявляете, конечно, воспитание и наследие ваших родителей, которые именно так и поступали.

47


Я думаю, что и воспитание. Абсолютно. В этом я уверена. Я именно их могу благодарить. У ме-ня жизнь сейчас очень приятная. Я небогатый человек. Наш президент не любит богатых лю-дей, и это мое счастье. Но я живу в этом дворце, потому что это здесь моя работа. Людовик XIV сказал, что человек, стоящий во главе Академии, должен жить в Академии. Благодаря Людовику XIV я живу в этом дворце напротив Лувра. Ака-демия — это моя жизнь, и это меня очень устра-ивает в жизни. Но эта приятная жизнь в какой-то момент может сломаться. Я очень хорошо знаю, меня в этом воспитали, я говорю моим детям: «Когда я была ребенком, у нас было двадцать че-тыре квадратных метра на четырех человек — по советским критериям это много, но по француз-ским — очень мало. Может быть, мне придется жить где-нибудь на чердаке однажды, и я знаю, что это может произойти. Жизнь может этого потребовать, и нужно будет с этим согласиться».

Позвольте один личный вопрос напоследок. В сво-ем возрасте вы прекрасно выглядите. Как вам удается сохранять свою красоту, внутреннюю и внешнюю?

Сохранять — это вы очень мило говорите. Кра-сота уходит, я вам скажу, ни к чему иметь ил-

люзии. Но нужно любить жизнь. Когда ложусь, я думаю все хорошее, перечисляю все, что хоро-шее произошло. Бывают дни, когда не так мно-го хорошего, но все-таки. Я встаю утром и ду-маю: «Спасибо, что новый день. А дальше по-смотрим».


Граф Сергей Алексеевич

Капнист •

Родился в Париже. Получил экономическое и финансовое образование, работал в промышленности и в банковской

сфере, был атташе по экономическим и торговым вопросам в Посольстве Франции в Москве. Член

правления различных корпораций во Франции, России и Африке. Член Координационного совета Российских соотечественников во Франции. Президент Русского Красного Креста (С. O.). Представитель Российского института стратегических исследований (РИСИ)

во Франции. Член президиумов Российского Дворянского Собрания (UNR-РДС) и «Санкт-Петербургского

общества» в Париже.

51

Сергей Алексеевич, не могли бы вы рассказать о своем роде? Хорошо известен в России Василий Васильевич Капнист — поэт, драматург, публи-цист конца восемнадцатого века. Это род ведь не вполне русского происхождения?

Греческого. Род Капнистов пускает свои кор-ни на острове Закинф в теперешней Греции, и, в общем-то, первый Капнист приехал в Россию при Петре Великом, когда в Россию созыва-ли разных специалистов. Он был военный мо-ряк, и ему, вероятно, просто надоело, что меж-ду турками, греками и местными республика-ми — Венецианской и другими — все время была вражда. В общем, вот так часть рода очу-тилась в России. Благодаря своим победам над турками Капнист получил в Венеции ти-тул, который потом был подтвержден Сенатом в России.

То есть изначально это венецианский графский титул?

52


Да, венецианский.

Как сложилась ваша жизнь во Франции?

В общем-то, мой отец приехал из России после революции со своими родителями. Он был един-ственный сын, как и я. Жизнь в эмиграции была все-таки непростая. Мой дед, которого я, увы, не знал — он умер в возрасте, кажется, сорока пя-ти лет — был правой рукой Родзянко, председа-теля Думы. Есть рассказы о его разговорах с Пу-ришкевичем, об атмосфере тех времен, связан-ных с Распутиным. Мой отец встретил мою мать в Париже. Она была дочкой морского офицера, тоже эмигрировавшего в Париж из России через Индокитай, где она родилась. На их счастье мой прадед был настоятелем тогда посольской церк-ви в Париже, Собора Александра Невского. Так что когда мой дед с моей маленькой матерью, ко-торой было, кажется, два года приехали в Париж, то они приехали прямо к отцу священнику и жи-ли с ним до 1938 года. Это та часть истории, ко-торую я знаю и о которой я много слыхал. Эта связь с Кафедральным собором Александра Не-вского у нас в семье очень сильна. Тут крестили, венчали и отпевали многих членов семьи. Это очень близкое отношение с Церковью до сих пор играет большую роль. Тут, конечно, и связь

53

г р а ф с е р г е й а л е к с е е в и ч к а п н и с т

в плане воспитания: и четверговая школа, и молодежные орга-низации. Я, например, был «витязь». Мно-гое связано с Церко-вью, где люди встреча-лись после богослуже-нии. Все это важная часть моего детства.

Как раз хотел вас об этом спросить. Очевидно, вы человек двух культур: и русской, и французской. Вы себя сейчас чувствуете русским человеком или французом?

Вы знаете, вы правильно определили, что это двойная культура. В моем воспитании родители всегда старались придерживаться хорошего фран-ко-русского равновесия, чтобы всегда и повсюду я хорошо себя чувствовал. Кстати, это не всегда легко. Я помню, когда я поступил во французскую школу, то вообще не говорил по-французски.

То есть русский язык у вас был первый?

Первый. Я с возрастом ощутил, что, конечно, го-ворить по-русски — это огромное богатство.

Писатель Василий Капнист.Писатель Василий Капнист

54


Когда я шел в русскую приходскую школу по чет-вергам, в этот момент по телевидению шли дет-ские передачи, о которых, конечно, на следую-щий день в французской школе ученики разгова-ривали, обменивались мнениями. А я, поскольку их не видел, то и не участвовал в этих разговорах и до какого-то момента я чувствовал, что в чем-то важном не участвую. А потом мне стало по-нятно, что важнее говорить на родном языке, чем смотреть какие-то телевизионные передачи. И если до того, может быть, у меня начинал скла-дываться комплекс неполноценности, то однаж-ды все вдруг стало наоборот. Я подумал: «Вот, ребята, а вы-то по-русски не говорите!» Это был момент, который я хорошо помню. Я был рад, что говорю по-русски, и стал гордиться сво-им русским происхождением.

Но со стороны французов никакого пренебреже-ния — что не свой, не француз?

Вы знаете, в общей сложности нет. То, что я чув-ствовал, и даже чувствую до сих пор, — что для других я не совсем, как все. Но я это сразу пе-ревел на плюс. У меня очень хорошие знакомые французы, и в разговорах, в подходе к жизни они, вероятно, ожидают от меня чего-то другого, оригинального, непривычного. Я говорил, что

55


не всегда легко, потому что в душе и в сердце на-до как-то устроить уравновешенное сочетание этих двух культур. Иногда думаешь: «В общем, было бы легче быть с какой-то одной стороны». Но хочется именно найти самый высший потен-циал этого сочетания. Но я думаю, что все-таки доминантное чувство — русское. Мой хоро-ший друг Александр Александрович Трубецкой всегда правильно напоминает слова своего отца: «Есть родина и есть отечество». Родина — это страна, где ты родился. Моя родина — это Фран-ция, но мое отечество — это Россия.

Интересно, возникает ли столкновение, парадокс, когда вы чувствуете, что как русский, вы дол-жен реагировать так, а как француз, реагируете иначе.

Когда я был в школе, в университете, я понял, что у меня, вероятно, склад ума не французский, не картезианский, а гораздо более русский. Почему мне так кажется? Потому что я всегда с большим трудом писал французские сочинения. Француз-ский подход был очень четкий: тезис, антитезис, синтез. А у меня не так выходило, я в голове и в душе ощущал совсем иначе. И получал плохие от-метки. В конце концов, мне это надоело, я решил переработать самого себя, писать таким образом,

56


как от меня требуют. И тогда у меня все пошло нормально. Но, видите, это уже пример такой разницы, которую трудно определить. Вот дру-гой великий пример, который меня окончательно убедил в том, что есть большая разница. Как-то у одного очень хорошего французского журна-листа и специалиста по литературе было интер-вью с Солженицыным. Он спросил его: «Как вы пишете свои книги?» И Солженицын объяс-нял: «Понимаете, у меня огромное количество материала. Если все слить, книга выходит разме-ром в тысячи и тысячи страниц. Я постепенно и с большим трудом это сокращаю, думаю, что со-хранить, что можно снять и так далее, и, в конце концов, все это складывается в нормальную кни-гу». Он очень переживал, что это все надо как-то сжимать. И я почувствовал, что этот подход Сол-женицына совсем не похож на западный подход, который следует принципу «тезис, антитезис, синтез». Они пишут оглавления, а потом их за-полняют текстом. А тут процесс выходит совсем наоборот: огромное количество материала, и из этого нужно выжать самый важный смысл.

А если говорить о национальном характере фран-цузов и русских, где возникают самые большие про-тиворечия? В чем французы совсем отличаются от русских, и как вы для себя это решаете?

57


Наверное, такие моменты есть. Но поскольку это моменты, осложняющие жизнь, я стараюсь их избегать. Я думаю, что избежать — это самый, действительно, естественный путь, потому что если я буду задавать себе такие вопросы, то во-обще не найду ответа, и буду сильно просто пе-реживать, что есть такие внутренние противо-речия и что я никак не могу их избежать. C’est la vie!

Ведь есть некоторые стереотипы: что, например, французы — это люди, любящие жизнь, люди улы-бающиеся, легкие, веселые, может быть, немножко поверхностные, которые любят женщин, любят праздник, моду, красоту и так далее. А про Россию что говорят иностранцы? Что в Россию приезжа-ешь, а там мрачные, темные, подозрительные ли-ца, как будто с утра до вечера читают Достоев-ского. Это стереотип?

Я думаю, что все-таки это стереотипы, и это, веро-ятно, зависит от исторического периода. То, что вы говорите, я думаю, соответствует советскому времени России. Я помню, когда я приезжал в со-ветское время, работал торговым атташе в по-сольстве Франции, жил в Москве, действительно, были более-менее грустные и мрачные лица. Но сейчас этого больше нет. Знакомые, которые сно-

58


ва приезжают, например, в Петербург, удивле-ны: «Какой замечательный радостный город, ка-кая красота, какие живые люди, какие красивые женщины!» А они были в советское время, и то, что их поражало — это серость города, серость населения, серость настроения людей. В общей сложности я думаю, что, конечно, французы го-раздо больше все анализируют. Русские больше реагируют по душе. Я даже вижу это в деловых отношениях. Во Франции чересчур считаются со всеми юридическими, налоговыми процедура-ми, все это надо очень четко соблюдать. В России соблюдают, только если это обязательно нуж-но и полезно для дела. А во французском адми-нистративном подходе часто соблюдают правила просто потому, что они существуют. Мне кажет-ся, что и те, и другие неправы: во Франции, ве-роятно, перебарщивают, а в России недостаточ-но обращают внимания на эти вопросы.

Но при всех этих различиях вы чувствуе-те, что и русская культура, и французская культура,французская и русская жизнь, в общем, имеют какую-то одну основу? Все-таки и то, и другое — европейская культура.

Это безусловно. Россия и Франция — историче-ски христианские страны. Развитие обеих куль-

59


тур очень близкое. Я думаю, что когда Россия вы-брала православие, она выбрала долгосрочное европейское направление своего развития. Да-же страшнейший период революции не смог это стереть. Что касается Европы, у нас все впереди.

А у России есть какая-то особая миссия или функ-ция в Европе? То есть, наделена ли русская культу-ра какой-то особой задачей?

Я в этом убежден. Я думаю, что именно недостат-ки современной Европы, то, что сейчас происхо-дит, юридически теперешний строй — недоде-лан, недостроен. А почему? А потому что Европа забыла свою историю, свои христианские кор-ни. Я убежден, что без русского участия и даже русской инициативы в создании евроконтинен-тального пространства мы никогда не достиг-нем общего благополучия. Тут с нашей стороны, я имею в виду Россию, обязательно нужна подго-товительная работа. Она также очень важна для Европы, как и для России. Мы связаны, друг без друга мы не сможем развиваться и процветать. Расскажу один случай. Когда-то мэр Петербурга Анатолий Александрович Собчак принимал не-мецкого канцлера Коля, и тот заговорил на сле-дующую тему: «Не считаете ли вы, что надо как-то подумать и сблизить наши страны с помощью

60


какой-то общей идеи?» А тут так вышло, что пе-реводил этот разговор между Колем и Собчаком один сотрудник администрации мэрии. Вы уже поняли о ком идет речь, это был Владимир Вла-димирович Путин, который тогда это «намотал себе на ус» и недавно об этом снова заговорил, подчеркивая всю важность этой идеи.

А каковы эти европейские ценности или евро-пейские принципы, которые составляют ту ду-ховную основу Европы, которую нужно сохра-нять, развивать, оберегать от воздействия, с од-ной стороны, Америки, с другой стороны, Китая, с третьей стороны, исламского мира? В чем вооб-ще сущность Европы, на ваш взгляд?

Мне кажется, что, во-первых, это огромное тер-риториальное пространство, в котором есть очень разные этнологические группы, кото-рые надо уметь соединить. Именно в России до какой-то степени исторически умели успеш-но справляться с такими проблемами. Известно, что в этом смысле в России еще со времен ста-рой дипломатии и до сих пор сохранилось глу-бокое знание того, как надо действовать и рабо-тать, например, с исламом, как вести дела. По-том, естественно, культура Европы — я думаю, это культура всего мира. Если говорить о более

61


экономическом и деловом подходе, то население России и Европы сейчас не особенно эффек-тивно сотрудничает, чтобы быть противовесом Китаю, Индии и Америке. Я думаю, если объе-динить евроконтинентальное пространство — не будем говорить, на каких основах и принци-пах, это политический вопрос — то получится огромное население, и это, в основном, все-таки христиане, которые имеют за собой высокую культуру, которая уже давно всех обогащает. Так что это очень хорошее сочетание, которое име-ет только позитивные виды. Естественно, сей-час об этом говорить трудно, потому что нет инициатив, чтобы разработать такую идею. Ве-роятно, тут надо, чтобы была создана ось Мо-сква-Берлин-Париж. По-моему, это самая глав-ная ось. Если бы Москва, Берлин, Париж гото-вы были разработать такую идею и предложить схему, чтобы потом эти государства приняли со-ответствующие решения по этому вопросу, то это было бы огромным европейским импульсом для всех. То, что я сейчас наблюдаю во Франции и в Европе — это отсутствие перспектив, осо-бенно для молодежи. В России какие-то пер-спективы ощущаются, но их надо разрабатывать. Их трудно пока точно определить и явно трудно эффективно организовать. Не надо ожидать, что результат появится сразу, это глубокая работа.

62


Надо подготавливать почву и идею евроконти-нентализма, надо потом ее объяснять и, как го-ворят, пиарить.

Очевидно, есть силы в Европе, которые видят воз-можную пользу от такого геополитического сою-за с Россией. Но надо признать, что существует недоверие по отношению к России еще со времен Советского Союза. Оно ведь по-прежнему сильно, и это, действительно, требует какого-то вну-треннего преодоления.

На мой взгляд, если собрать какую-то рабочую группу и пару лет проработать, то можно будет создать солидную базу, с которой уже можно действовать. И мне кажется, что надо торопить-ся. В этой идее, естественно, понятна позиция англо-саксонского мира. Точнее, ясно, что этот евроконтинентализм противоречит интересам Америки и Англии. Кстати, это и доказывает, что для нас это правильное направление. С этим на-до им по-хорошему смириться. В любом случае, мы должны действовать.

Что, на ваш взгляд, мешает восстановлению дове-рия к России на Западе, преодолению страха перед ней? Что продолжает портить ее имидж в глазах европейцев?

63


Все говорят о коррупции, о русской мафии и так далее... Это правда, но есть, на мой взгляд, еще очень важный вопрос, связанный с каким-то воз-вращением к восхвалению Сталина как благо-родного и очень полезного человека для России. Если такая идея будет продолжать распростра-няться, то будет очень трудно как-то позитивно двигаться. У меня пока складывается мысль, что в самом верхнем слое русского общества, кото-рый в общей сложности понял, кто был Сталин, какая-то часть старается оправдать его. Это аб-солютно неприемлемо. Говорят, благодаря ему выиграли Вторую Мировую войну, но я все-таки хочу напомнить, что были русские советские ге-нералы, адмиралы и маршалы. Кроме того, бы-ли русские солдаты, которые погибли в огром-ном количестве, и благодаря им всем история так повернулась. Но, во всяком случае, мне кажется, что самое страшное — это то, что этот человек устроил огромный геноцид в России, что рус-ский генофонд фактически был истреблен, и что, вероятно, немало сложностей, которые появи-лись в русском обществе, связаны именно с этим. Так что защищать человека, который истребил свой собственный народ, недопустимо. Иногда его сравнивают с Гитлером, но Гитлер своих не убивал. Для меня это ужасно грустно и непо-нятно. Я далеко не сторонник того, чтобы счи-

64


тать, что Сталина надо вообще из истории сте-реть как ужасное недоразумение, которое надо забыть. Нет, наоборот — не давать забыть. На-до, чтобы это помнили, он, вероятно, сумел хи-тро скоординировать все силы армии и всего об-щества. Вероятно, благодаря этому страна, а не он, выиграла войну. Но, тем не менее, это абсо-лютно не стирает все ужасы, которые произош-ли. Россия может процветать и без идеи, что все, что происходит положительное теперь, связано с успехом общей политики Сталина.

А что вы думаете о современной роли дворян-ства? Может быть, как раз, дворянство — это один из тех институтов, который каким-то об-разом вписывается в ваше видение евроконтинен-тальной программы?

Я вам скажу, что это можно толковать по-разному. Безусловно то, что в советское время истреби-ли и дворянскую идею, и самих дворян. Но это история, и тут уже ничего не поделаешь. Тем не менее, в России сейчас существует большое ко-личество дворян, некоторые этого даже и не зна-ют, а старорусское дворянское общество сохра-нилось за границей. Точнее, во Франции ассо-циация «Union de la Noblesse Russe», которая признана мировым дворянским сообществом

65


под названием CILANE. Это очень серьезное, важное европейское общество, в котором нахо-дятся все европейские дворянские ассоциации. Наше старорусское дворянское объединение — учредитель и активный член CILANE. Благода-ря этому последнее собрание управляющего ко-митета CILANE состоялось в Санкт-Петербурге в сентябре этого года. Мне кажется, что это очень важно, что хоть косвенно Россия в нем присутствует. Хотя CILANE пока не признает Россию, потому что еще нет единого дворянско-го объединения, соблюдающего общие правила. Мы стараемся защитить права России через на-ше дворянское общество. Мне кажется, что для России было бы очень важно все-таки в какой-то момент примкнуть к CILANE, потому что это значит, что страну признают в этом сообще-стве. Мне кажется, что для имиджа России это был бы важный шаг. Будь ты дворянин или нет, тут дело ни в этом, а в престиже страны. Россия как великая страна, где дворянство существует, должна участвовать со всеми другими большими странами. В этих дворянских обществах состоят очень важные люди: в бельгийском, нидерланд-ском, германском, английском, испанском... Там дворяне на самом высшем уровне и правитель-ства, и бизнеса. Я убежден, что в России надо было бы серьезно обсудить этот вопрос. Еще раз

66


повторяю, там дело не только в самом дворян-стве, а в пользе, которую это принесет России. У меня даже было бы предложение, чтобы имен-но наше общество, которое защищает россий-ское дворянство и которое, я надеюсь, будет уча-ствовать в его возрождении в России, могло бы устроить свою штаб-квартиру в Петербурге, на-пример, в особняке Английской наб., дом 50. Это было бы очень полезно.

А что вы ответите оппонентам, которых навер-няка будет много, когда они скажут, что дворян-ство — это позапрошлый век. Насколько живо, вообще, это самосознание, эти институции, эти люди? Насколько это, вообще, еще есть и во Фран-ции, и в Европе вообще?

Вы знаете, я думаю, что человек, вообще, слаб, и каждый человек ищет хребет, стержень, на ко-торый можно ему опереться. И, в общем, это по-могает самоопределению в жизни. Можно всег-да рассчитывать на себя, и, вероятно, так и нужно делать, потому что каждый ответственен за себя. Но я должен сказать, что в некоторых моментах вспоминать о своих предках полезно, и это укре-пляет. Я не говорю, что это решает все вопросы, но для меня это какой-то дополнительный источ-ник силы. Мне нужны такие источники силы!

67


Ваши предки дают вам силу?

Это какое-то вдохновление. Мне кажется, что, в любом случае, тут также дело не в дворянстве, но кое-что знать о своем происхождении очень полезно, потому что это дает вам корни, благода-ря которым вы можете стать на ноги и чувство-вать себя сильнее. Можно и без этого, но, веро-ятно, сложнее.

А что для вас значит быть дворянином по проис-хождению?

Это значит, что перед обществом у меня гораз-до больше обязанностей, чем прав. Чувствует-ся какая-то другая ответственность. Это, мо-жет быть, звучит немножко идеалистически, но, во всяком случае, что касается меня, я знаю, что именно это мне тоже придает какую-то си-лу: надо думать о других, иметь понятие об об-щественной жизни, надо считаться не только со своими личными взглядами и интересами, при-держиваться принципов, даже если это нелегко. Надо задумываться о том, что ты можешь прине-сти русскому обществу, а не только о том, что ты можешь от него получить.

О каких именно принципах вы говорите?

68


Я думаю, что главное — честность. Я вот в Рос-сии стараюсь понять вопрос коррупции. Гово-рят, что суммы коррупции соответствуют го-довому бюджету. Никакая нормальная стра-на такого не выдержала бы. Какие богатства в стране, чтобы такое себе позволить! Кстати, недавно мне попалась книга одного очень хо-рошего французского специалиста, где показа-но, что эта коррупция — продолжение корруп-ции в Советском Союзе, и до этого тоже было к чему придраться. Все это создает очень нехо-роший имидж на Западе, порой люди с большой опаской идут на деловые отношения. Малень-кий личный пример. Когда я делал ремонт в сво-ей квартире в Петербурге, я тут играл на фран-цузской струнке. Когда там надо было оформ-лять разные документы, была большая канитель, и я решил, что вот этот ремонт будет стоить то, что назначено. И все. А на, так скажем, «посто-ронние» расходы, которые мне были непонят-ны, я вообще не буду обращать внимания. Мне что-то говорили, и я понимал, о чем идет речь, но делал вид, что я француз и не понимаю, за что я должен еще платить. Проходил месяц, два, я не торопился. И в итоге провели все дела без еди-ной копейки взятки. Но, вероятно, если бы я на-чал входить в эти комбинации, с меня стрясли бы немалые деньги.

69


Коль скоро заговорили о деньгах, на ваш взгляд, на-сколько деньги существенны для дворянина? И от-личается ли его отношение от буржуазного?

Вероятно, отличается. В дворянских семьях бы-вают такие свадьбы дворян с буржуазией, по-тому что дворянин обеднел, а у буржуйки были средства. В России были, конечно, большие дво-рянские семьи, которые жили на очень высоком уровне. Были также и дворяне не такие уж бо-гатые: вот в нашей семье крепостных как тако-вых было немного. Складывалось по-разному. Огромные средства многие дворяне вкладыва-ли во всякие благотворительные дела. Я не знаю,

Дом Капнистов в Санкт-Петербурге

70


насколько это можно сравнить с теперешними временами. Многие крупные российские капи-талисты тоже вкладывают немало денег, строят церкви, госпитали. И я, кстати, удивлен, пото-му что никаких особенных льгот при этом они не получают. Есть какое-то равновесие прибы-ли и благотворительности, но опять-таки это не особо проходит через административные про-цедуры. И здесь я чувствую в себе свою фран-цузскую сторону, мне кажется, что всем бы-ло бы выгодно, если что-то жертвуешь, и у те-бя с налогов что-нибудь спишется. Сейчас этого, как я понимаю, нет. Хотя я сказал, что Россия — мое отечество, я, тем не менее, не всегда пони-маю российские денежные отношения. Для ме-ня в этой сфере еще много чего остается непо-нятным.

При том, что вы — профессиональный банкир, за-нимавший крупные посты в крупных банках?

Да, эти огромные денежные потоки совсем осо-бые и мало чего общего имеют с западными бан-ковскими процедурами. Банковскую работу я прекратил. Сейчас я только являюсь членом со-ветов директоров разных банков и могу распо-ряжаться своим временем более по своему жела-нию и по своим интересам.

71


И каковы ваши желания и интересы?

Сейчас я много работаю над развитием орга-низации старого русского «Красного Креста». Это старый русский «Красный Крест», кото-рый существовал до революции и присутствовал во Франции в Первую Мировую войну, сопрово-ждая русский экспедиционный корпус и оказы-вал медицинские услуги. После этого вспыхнула революция, и вся генеральная дирекция старого русского Креста после разных приключений ока-залась в изгнании, эмигрировала в Париж. И тут они продолжили деятельность, стали оказывать помощь десяткам, сотням тысяч бедных рус-ских эмигрантов, которые разъехались по всему белому свету. Этот старый русский «Красный Крест» имел двадцать пять представительств в мире: в Аргентине, Финляндии, в большом ко-личестве стран, где были и госпитали, старче-ские дома, диспансеры, где были врачи, данти-сты, медсестры. Этот «Красный Крест» получал средства от нескольких международных заведе-ний, которые занимались именно беженцами, не только русскими. Надо было распорядиться эти-ми деньгами как можно лучше именно в поль-зу русских беженцев. Этот русский «Красный Крест» сохранился до сих пор, у нас несколь-ко учреждений во Франции. Я буквально полто-

72


ра года назад стал президентом старого русского «Красного Креста», и мы сейчас решили прове-сти совсем новую стратегию. Когда я был про-сто член Совета, то понимал, что этот «Красный Крест» вот-вот исчезнет. А он все-таки за собой имеет огромную историю, немаленькие активы, и у нас долг свидетельствования всего этого. Мы сейчас раздумываем, как можно было бы снова объединить усилия в рамках отношений с Росси-ей. У нас есть разные идеи и проекты. Один из них очень интересный, он касается возможности через долгосрочную аренду получать семейные усадьбы и, используя наш опыт западной орга-низации старческих домов, участвовать в разви-тии сети таких учреждений, в которых, нам ка-жется, Россия могла бы нуждаться.

Это очень интересная и благородная идея, с од-ной стороны, но выглядит она тоже как работа, честно говоря, а не как отдых. Может быть, вы расскажете, как вы отдыхаете, как проводите досуг, свободное время?

Вот вы подчеркиваете один недостаток, навер-ное, моего характера — что я как-то впиваюсь в то дело, которым занимаюсь. Не знаю, устаю ли я от этого или, наоборот, это меня как-то оз-доровляет, но я должен просто чувствовать фи-

73


зическую усталость, чтобы остановиться. Тем не менее, то, чем я занимаюсь на отдыхе, раз или два в неделю посещаю фитнес-клуб. И потом — это охота. Я обожаю на природе гулять, дышать све-жим воздухом и, в крайнем случае, выстрелить, но это необязательно. Также и рыбная ловля — это тоже приятное времяпровождение и, дей-ствительно, отдых, потому что ты целиком от-ключаешься от всего. Это такое чувство, будто ты на несколько часов или дней отошел от всего. Какое-то время я любил путешествовать. Я путе-шествовал по работе и путешествовал для удо-вольствия. Это показалось мне утомительным, в конце концов. Так что я решил путешество-вать поменьше. Когда я был чиновником в бан-ке, там обязательств было гораздо больше, но те-перь я могу располагать временем. И мне это очень приятно, потому что легче все восприни-мается, когда ты сам выбираешь, что делать. Сей-час в «Красном Кресте» работа очень интерес-ная, хотя немножко тяжелая.

Позволите задать вам совсем бытовые вопросы? Скажем, какие у вас предпочтения в кулинарии, какую еду вы любите?

Знаете, это интересно, потому что к еде у меня сейчас происходит изменение подхода. С воз-

74


растом, я думаю, не надо слишком нагружаться. Вообще не надо, но в каком-то возрасте это ста-новится обязательным. Я теперь стараюсь боль-ше придерживаться качества, чем количества, скажем так. Я думаю, что это хороший подход во всех смыслах. Я и пил нормально, скажем так, да-же иногда выпивал хорошо, но теперь я чувствую, что у меня такого желания больше нет. Хотя бо-кал хорошего вина иногда приятно выпить.

И что для вас хорошее вино?

Хорошее вино — то, которое возбуждает какие-то чувства и от которого возникает ощущение какой-то момента благодати. Это особый вкус вина, запах, это чувство, когда вы его глотаете, и оно медленно проходит через ваше горло, и вы ощущаете, как затрагиваются всякие физические и интеллектуальные центры, в этом есть какое-то полное удовлетворение.

А как вы выбираете вино?

Я больше люблю красное вино. Иногда хожу в специальные винные магазины и разговариваю с людьми. У меня два таких магазина, я их знаю. Мы разговариваем, и я спрашиваю: «Что у вас появилось? Сегодня мы будем есть такое-то блю-

75


до, что вы посоветуете?». И у нас происходит та-кой диалог, они мне что-то советуют. Я не боль-шой знаток, я, скажем так, действую по своему вкусу, по своему ощущению. Я не считаю себя интеллектуалом, поэтому я не интеллектуально реагирую, а по вкусу, по душе, по сердцу.

А какие у вас предпочтения в одежде? Вы больше любите что-то классическое, что-то дорогое или более демократичное? Как у вас складывается?

Я вам скажу честно: что касается одежды, я счи-таю, что дело не в цене одежды. Важно не то, сколько стоит костюм. Важно выбрать его, как нужно. Это одежда, красивая на вид, кото-рая долго остается модной. Я ненавижу одеж-ду, в которой вы через шесть месяцев выгляди-те, как какое-то непонятное существо, ни к селу, ни к городу, не соответствуете своему вкусу. По-этому для меня классика — это важно. Я люблю иногда вынуть пару штанов или какой-то пид-жак, надеть его и не чувствовать, что он старо-модный, немодный или что-то в этом роде. Это, я думаю, правильнее для мужчин, потому что для женщин это, вероятно, труднее. Естествен-но, то, что я вам говорю, соответствует, скорее, классике. Другая идея на эту тему — это цвет. Если это не вечернее какое-то событие, я счи-

76


таю, что надо одеваться элегантно и весело. Да-вайте бросим эти мрачные черные рубашки, тем-ные костюмы и черный галстуки. Для меня это угнетение какое-то, когда видишь по всему ми-ру всех этих чиновников. Они все одеты одина-ково, просто стереотип какой-то. Это грустно и мрачно. Я даже думаю, что это влияет на пси-хику людей. Я когда-то думал, что в России, боль-шой развитой стране, надо создать какую-то ли-нию одежды, которая была бы веселой, которая сочетала бы в себе что-то английское, что-то ита-льянское, но на русский лад. Я вижу, что в Рос-сии есть очень талантливые и способные кутю-рье и модельеры. Подражать кому-то совсем не обязательно, надо самому что-то делать. Так что для меня, скажем, важны классика и красочность.

Классика и красочность — эти элементы вашего вкуса относятся также и к искусству?

Я думаю, что эклектичность нужна. Как я уже го-ворил, я не считаю себя большим интеллектуа-лом, совсем напротив. Я не люблю слишком тя-желые темы, когда после книги, фильма, пье-сы всю ночь думаешь о смысле жизни. Я люблю просто впитывать в себя любые темы. Это мо-гут быть современные и исторические темы, как в литературе, так и в фильмах и театрах. Я боль-


ше стараюсь разговаривать с людьми, чтобы иметь другие мнения, советы, чтобы было бы легче выбирать, а не самому искать бестолково. Но, безусловно, этому надо уделять какое-то вре-мя, и я вероятно недостаточно времени уделяю таким развлечениям.


•

Родился в Софии в 1935 году. Выпускник Оксфордского и Колумбийского университетов. Многие годы провел

в геологических экспедициях в Африке, Аляске и Южной Америке. Занимал ведущие позиции в международных

финансовых корпорациях. Один из крупнейших специалистов и собирателей русского театрального

искусства первой трети ХХ века, чья коллекция считается наиболее значительным частным собранием

русского театрально-декоративного искусства.

Орден «Золотая муза» (Болгария)Орден Дружбы (Россия)

Автор книг: Справочник российских театральных художников

«Кто есть кто и где?» (1967)«Русские художники и театр» (1969)«Финансирование торговли» (1980)

«Банковское дело» (1982)«Воспоминания — записки коллекционера» (2003)

«Эпоха. Судьба. Коллекция» (2010)«Шедевры русской театральной живописи» (2012), 1-й том

81

Никита Дмитриевич, вы родились и выросли вне России? В какой мере вы себя ощущаете русским человеком?

Отвечая на этот вопрос, очень легко оказаться банальным. Россия — больше чем страна. Это состояние духа, мироощущение, особое видение. Мой дед Иван Николаевич Лобанов-Ростов-ский, — русский и глубоко верующий право-славный человек, очень помог мне найти самого себя. Дед самым деликатным образом, почти не-слышно, напоминал мне, что я по рождению Рю-рикович и, таким образом, у меня особая связь с Россией. Он учил меня, что без прошлого нет настоящего. И это в значительной степени сфор-мировало меня как человека. Низкий поклон ему. Еще одна причина моего отношения к России — русское искусство, которому я отдал часть сво-ей жизни.

А что для вас осознание себя частью такого знат-ного рода — бремя, привилегия?

82


Бременем я никогда это не чувствовал. Приви-легию я начал осознавать из отношения ко мне других людей. Некоторые достойные потомки пролетариата часто очень резко к этому отно-сились. Обычно интеллигенция, знающая исто-рию, более снисходительна. А иногда — я очень часто замечал и в Советском Союзе, да и сегодня, что люди просто приглашают меня, как генерала на свадьбу. И у них в дневнике потом записано: «Встретился с князем!» — и на этом отношения заканчиваются. Так что отношение разное.

Вы не обижаетесь, когда к вам относятся, как к свадебному генералу?

Нет, потому что я понимаю, это так всегда было на Руси. Приглашали на свадьбу свадебного гене-рала. Даже в международной деловой обстанов-ке так бывает. Вот пример. «De Beers» — одна из ведущих компаний мира. Кто были у них на ве-дущих позициях в Русском отделе? Светлейший князь Васильчиков и ваш покорный слуга. А ведь столько специалистов, из которых они могли бы выбрать сотрудников. Так что в моем случае ти-тул мне помог в общественном деловом контек-сте. Почему меня не задевали во времена Совет-ского Союза? Были слухи, что это из-за того, что я — «титулованный американский гражданин».

83

к н я з ь н и к и т а д м и т р и е в и ч л о б а н о в - р о с т о в с к и й

Так что в сознании тогдашних советских людей считалось, что раз, мол, титулованный — может, не стоит его пока арестовывать. Другие говори-ли, что у меня была «крыша» наверху. Когда вы выходите на такой публичный уровень, когда становитесь лицом какой-то компании в силу своего происхождения или профессиональ-ных качеств, вы же чувствуете, наверное, какую-то ответственность? Вы ведь же не можете чув-ствовать себя совсем свободным?

Да, я чувствую ответственность. У меня, навер-ное, выработался какой-то моральный кодекс и чувство ответственности. Будучи неверующим человеком, я это делаю не из морали как страхов-ки попадания в рай. Психика человека формиру-ется в ранние годы, и вся та несправедливость, которую я в детстве пережил, эти ужасы в тюрь-ме мне дали закал какой-то безответственной храбрости. И как вы можете заметить, на пу-бличных выступлениях любого уровня я откры-то говорю то, что мне кажется правдивым и по-лезным. Впрочем, многие считают это пагубным и вредным для меня самого.

Вы говорите, что часто общаетесь в России с представителями большого капитала. Чувству-

84


ете ли вы разницу между этой крупной буржуази-ей и аристократией? Ведь и у них тоже есть день-ги, они тоже культурны и воспитаны.

Наверняка, есть разница. Прежде всего, вкус. Пример. Меня пригласил на обед человек в свой огромный дом в центре Москвы. Там все очень чинно: картины, антиквариат, молодые лакеи. Все замечательно. Но вкуса нет. Абсолютная без-вкусица.

И в чем вы увидели безвкусицу?

Например, ступеньки у входа в дом сделаны из мрамора. Но они должны быть гранитные! По-тому что мрамор — мягкий камень, он легко ис-тирается. Когда вы его моете средством, содер-жащим кислоту, он растворяется. И он дешевле, чем гранит, так что видно, что хозяин или поску-пился, или не знал. Или, например, в том же до-ме есть замечательная коллекция картин, — но они плохо обрамлены! Кстати, это один из са-мых типичных критериев отсутствия вкуса у лю-дей, собирающих картины в России. Рамы новые, красочные, тяжелые: они не подходят к карти-нам. Каждая картина требует своего обрамле-ния, как нельзя, например, на любую женщину надеть «Givenchy». Каждой женщине подхо-

85


дит стиль того или иного модельера-портного. Вот «Ferragamo» делает очень узкие ботинки для женщин, которые непригодны российским женщинам, но они пригодны американкам и ан-гличанкам. Вот такие маленькие детали отража-ют вкус.

Ваша нынешняя супруга происходит, ведь, из ан-глийской аристократической семьи?

Джун — потомок лорда Сиднея, основателя од-ноименных городов в Австралии и Канаде.

Так вот, есть ли какая-то существенная разни-ца между российской аристократией, пусть даже в изгнании, и европейской?

Дом Лобанова-Ростовского в Санкт-Петербурге

86


Да. И она в деталях. В общем, аристократия бо-лее-менее чувствует себя свободно, вне зависи-мости от страны. Но есть немецкая аристокра-тия, более замкнутая. Как вы знаете, до объеди-нения Германии было двадцать пять княжеств. И каждый правящий князь был медиатизиро-ван: это значило, что если есть брак между этим княжеством и каким-то другим, то не наруша-ется генетическая линия. И из-за этого России приходилось обычно выбирать немецких прин-цесс — из-за их обилия. Ведь было множество независимых княжеств. Эти медиатизованные семьи сегодня в Германии чувствуют себя вы-ше других. Например, один из Бисмарков, кото-рый женился на русской, не вхож, скажем, в се-мью Ангальт. Они здороваются, но не объеди-няются. Между прочим, Лобановы-Ростовские были медиатизованные князья, которые прави-ли в Ростове. И одним из проявлений статуса со-стоял в том, что когда Лобанов-Ростовский въез-жал в Ростов, должны были бить колокола, па-триарх выходил его встречать и так далее. Когда один из Лобановых-Ростовских воспользовался этим правом во время одной из своих команди-ровок по делам императора, императору об этом сообщили. Когда он пришел к императору с до-кладом о поездке, тот ему не подал руку. И этот Лобанов-Ростовский понял, что места для него

87


в России нет, и навсегда уехал во Францию. Им-ператору не понравилось, что его суверенность самодержца кем-то оспаривалась. Tакие вот тон-кости.

Вы говорите, немецкие аристократы закрыты, а как насчет английских?

Английские аристократы абсолютно открыты. То есть, как только вы более-менее имеете те же навыки и возможности, то особенных затрудне-ний к знакомству нет. Так что это самая откры-тая, мне кажется, в Европе аристократия. В Гер-мании сегодня титулы употребляются офици-ально, несмотря на то, что в Германии монархия закончилась уже после Первой мировой войны.

Старые аристократии Франции, Италии, Испа-нии — там все это живо еще как-то сегодня?

Да. Во Франции в особенности. Как вы знае-те, французы — те, которые хотят быть в па-спорте прописаны как аристократы, платят за это налог. Французская аристократия, кстати, тоже довольно закрыта. Итальянская доволь-но открытая. Испания как монархия величает свою аристократию, и редко бывают смешан-ные браки.

88


В Шведском королевстве все тоже непросто?

В Швеции все совершенно формально и закры-то. Маленькая страна — может быть, из-за это-го? Но там вообще социальная формальность, самая строгая в Европе.

Возвращаясь к разговору о вкусе, в каких европей-ских культурах вкус в наибольшей степени изо-щрен, тонок, на ваш взгляд? И как он проявляет-ся, скажем, в одежде?

Мне кажется, что в Англии вкус наиболее ощу-тим. В мужской моде каждый англичанин извест-ного класса носит крой одежды, который не при-сущ Европе. Английский пиджак плотно приле-гает к телу. Европейский пиджак слегка заужен, американский пиджак просто висит. Во всем мире один человек на десять тысяч шьет себе костюмы в Лондоне и платит за них иногда десятки тысяч долларов. Так что это касается минимального ко-личества людей. А во Франции первенствует вкус в дамской одежде. В Италии — определенный вкус в мужской и дамской одежде, который в Ан-глии не воспринимается элегантными мужчинами.

Значит ли это, что хороший крой возможен, только если делается на заказ в ателье?

89


Конечно, нет. Есть магазины для женщин и муж-чин, которые продают костюмы с английским кро-ем. Но многим россиянам они кажутся неудобны-ми. А вот, например, ботинки мне шьют на заказ в Аргентине, потому что я считаю, что в Лондоне их делают недостаточно хорошо. У аргентинско-го сапожника еще колодки моего деда. И, может, причина, почему я заказываю у него, это то, что у меня неправильная нога, как и у моего деда и мо-его дяди. У меня нога стоит иначе, чем у других. В Англии самым лучшим сапожником считается «John Lobb». Но я считаю, что их качество не на высоте, потому что, в общем, сейчас очень редко можно найти кожу, дубленную танином и выдер-жанную семь лет в бочке, что занимает три месяца.

А насколько аристократизм передается посред-ством языка, речи?

В Англии это настолько ощутимо, что это для некоторых это болезненно слышать. Потому что английская аристократия говорит на чистом языке, который резко отличается от остального.

Вы сразу слышите эту разницу?

Сразу же и издалека. И на этом построен мюзикл по пьесе Бернарда Шоу «My Fair Lady».

90


Но ведь у Бернарда Шоу события происходят сто лет назад?

Сегодня это продолжается. Вот вы слышали, как моя жена говорит? Да и вы, как ни странно, гово-рите на английском языке высшего сословия, что просто поразительно.

А в России же нет такого понятия — русская дво-рянская речь?

Есть, но она осталась только за границей, где вы ее услышите. В Париже, у пожилых людей оста-ется чистая русская речь. В России она почти не существует, кроме как у актеров. И только у старшего поколения.

Я обратил внимание на то, что профессора Мо-сковской консерватории хорошо говорят. Как ни странно, именно музыканты сохранили какую-то очень старую московскую норму.

Может быть потому, что у них хороший слух, и они могут все еще различать хорошую речь.

А есть ли что–то похожее в Европе — когда эли-та говорит на своем собственном языке?

91


Во Франции реформы Наполеона в области об-разования привели к унификации французско-го языка, за исключением региональных диалек-тов. В Англии же были всегда частные школы, ку-да ходили те, кто имел привилегии, и еще школы для остальных. Потому все по-прежнему: в рай-онных школах говорят на таком ужасном языке, что часто невозможно понять суть речи.

Скажите, а в Соединенных Штатах есть какая-то своя старая аристократия?

Конечно. Южные штаты продолжают быть южа-нами, а не yankees. И это очень ощутимо. Про-должают существовать большие имения с охота-ми и патриархальным образом жизни. И хотя нет титулов, все помнят, кто приехал в Америку на корабле «Mayflower».

В России вы известны, прежде всего, как крупнейший коллекционер русского театрального искусства. Что было для вас самое важное в коллекционировании?

Удовольствие. Несомненно, удовольствие.

Это личностная мотивация, но те принципы, по которым вы что-то отбирали, — те же самые? Нравится — не нравится?

92


Принципы менялись. Сначала это было то, что было по карману. И мы так много пропустили из-за отсутствия денег. Когда я в 1950—1960-х го-дах приходил к Ларионовой, театральные рабо-ты ее мужа продавались по два доллара. Большие работы маслом были по триста. Я не мог их ку-пить. Но нужно было четко выбрать, что из этих работ по два доллара нужно прикупить, чтобы потом часть продать в Нью-Йорке и снова вер-нуться в Париж для дополнительных покупок.

Если бы вас спросили, какие советы — самые глав-ные, ключевые — вы дадите начинающему коллек-ционеру?

Универсальных рецептов для коллекционирова-ния не бывает, но можно воспользоваться сове-том Петра Апраксина, работавшего в Музее со-временного искусства в Нью-Йорке в 1964 г. Он советовал: приглядитесь к десяти-пятнадцати ху-дожникам, чьи произведения вам нравятся и до-ступны по цене. Когда картины одного из них станут вам не по карману, переключайтесь на дру-гого. И так лет двадцать. Затем хоть одного-двух из ваших художников назовут гением. Тогда вы-бросите все остальное, оставив себе произведе-ния гения. Еще лучше — не выбрасывать, а при-прятать — вдруг еще через двадцать лет кто-то из

93


них тоже попадет в гении. Подтверждение подхо-да Апраксина я недавно прочитал в лондонской газете «Ай», хозяином которой является Алек-сандр Лебедев, бывший резидент КГБ в Лондо-не. Сын русско-еврейского эмигранта Герберт Вогел скончался в 2012 г. в возрасте восьмиде-сяти девяти лет. Всю свою профессиональную жизнь он провел сортировщиком почты на по-чтамтах Манхэттена в ночную смену, а его супру-га Дороти работала библиотекарем в Бруклине. В 1962 году Вогелы посетили Национальную га-лерею, а также и другие музеи в Вашингтоне. Не-посредственное соприкосновение с живописью оставило на них сильное и неизгладимое впечат-ление. Вернувшись в Нью-Йорк, они стали посте-пенно покупать живопись у художников, которых они встречали, и чьи работы им были по карману. Они тратили только часть зарплаты, а затем часть пенсии. За тридцать лет им удалось приобрести пять тысяч работ, включая произведения маслом, графику и современные произведения, которые пока еще не имеют определенного названия. Они покупали только у художников, с ними торгова-лись, а также покупали в рассрочку. У Вогелов были три основных критерия для приобретения: вещь должна была быть недорогой, размером и весом, позволяющим перевоз на метро, и что-бы могла вместиться в их односпальную квартиру.

94


В 1992-м году они подарили свое собрание, кото-рое тогда оценивалось в десятки миллионов дол-ларов, Национальной галерее в Вашингтоне из-за того, что вход в нее бесплатный.

В 2008-м году вы продали большую часть вашей коллекции благотворительному фонду «Кон-стантиновский». Что заставило вас расстать-ся с ней?

Отсутствие альтернативы. Во-первых, показ на-шего собрания в доперестроечные времена, и та реакция, которую мы получили в Советском Со-юзе и в России, нам показала, насколько более чувствительна российская публика к тому, что мы показали. Может быть, это было потому, что массу художников посетители видели в первый раз. И даже академик Лихачев был очень пора-жен тем, что увидел, о чем он мне написал. Же-лание было непременно вернуть это в Россию. Вышло так, что покупатель собрания не отве-чал надеждам и желаниям бывшей супруги Ни-ны. Поэтому значительная часть нашего собра-ния осталась у нее. Я не знаю, что она собирает-ся с ним делать. Но я предполагаю, что, пока она жива, она с ним не расстанется.

А у вас был Малевич в собрании?

95


Да. Как Вы знаете, еще в 1970-м году я бывал у его сестры на хуторе под Киевом.

Вообще, в абстрактной живописи вы кого выделя-ете? Кто для вас важен?

Малевич — несомненный новатор, и тот факт, что он сейчас продается за восемьдесят милли-онов долларов (у меня позавчера было пись-менное предложение купить одну из его работ маслом), это подтверждает. Но из российских новаторов Ларионов, несомненно, дал толчок всему остальному новаторству. Он мне при-влекателен как живописец, и интеллектуально я понимаю, что он дал толчок развитию модер-низма.

А американские знаменитые абстракционисты — Ротко, Поллок?

Но все это наши люди, русские евреи, за кото-рых теперь платят десятки миллионов долларов. Их творения мне не по вкусу.

Вы их лично не знали?

Нет. У нас были общие друзья в Нью-Йорке, и мы могли бы с ними встречаться. Но я этого

96


избегал, ибо у меня явно были предрассудки в те времена, социальные и эстетические.

Вы лично знали многих крупнейших творцов. Кто-нибудь производил такое впечатление, что вот общаешься и понимаешь — гений.

Без сомнения, Сальвадор Дали. Он был настоль-ко странен, настолько непредсказуем. И, несмо-тря на его странности, я осознавал, что он — ге-ний. Может быть, если бы я лично знал Матисса, у меня такое же было бы впечатление. К сожале-нию, я не мог наладить близкие дружеские связи с Дали. Гала была препятствием. Мне не нравил-ся ее любовник, французский мальчик, который несет на картине крест, когда выходит из моря. Тогда у меня были какие-то предрассудки. Я счи-тал, что это неприлично. Все это меня тогда не-множко отталкивало. И Гала знала, что мне это не нравится, поэтому как-то у нас не сложились дружеские отношения.

Кто вам более интересен — Дали или Пикассо?

Я ценю Дали больше, потому что у него боль-ше работ, где заметен талант рисовальщика. Пи-кассо, конечно, более гениален, но у него мно-го вещей, которые для меня настолько сильны,

97


что отталкивают. То есть я предпочел бы жить с поздним Дали, чем с поздним Пикассо. Но я предпочел бы жить с ранним Пикассо розово-го периода, чем с ранним Дали. В итоге, конечно, я предпочел бы жить с картиной Матисса, чем с Дали или Пикассо.

А вы собирали западную живопись?

Никогда, и постоянно себя отговаривал от это-го. Потому что тогда деньги были бы отняты от приобретения русской живописи.

Многих русских художников вы вернули из не-бытия.

По крайней мере, в первый раз показал в России Челищева, который был совершенно неизвестен. Сейчас же о нем пишут множество книг. Посте-пенно все они придут на свое место и будут вос-крешены.

Вы полагаете, что гениальное искусство, не заме-ченное современниками, обязательно будет при-знано рано или поздно?

Да, есть такой пример. Был обычный местеч-ковый немецкий художник, который написал

98


ряд картин, и они были выкуплены одним бо-гатым человеком. Цены на него были как на лю-бого другого современного художника. При-шел какой-то искусствовед из аукционного дома, увидел его произведения и поставил одну карти-ну на аукцион. Она выручила шестнадцать мил-лионов долларов! Значит, можно быть местечко-вым человеком, незамеченным, живя в какой-то деревне в Германии и вдруг попасть в аукцион-ный каталог «Сотбис» — и тут же более пяти тысяч каталогов рассылается коллекционерам и музеям во всем мире. И, таким образом, живо-писец становится доступным множеству коллек-ционеров, способных его оценить.

То есть не только пиар все делает, не только медийное продвижение? Иногда талант просто виден.

Конечно, пиар — ключ нынешнего рынка живо-писи.

Есть точка зрения, что современное визуальное искусство держится только на маркетинговых технологиях. И что на самом деле оно на спаде.

Это часть современности. Сегодня в визуальное искусство входят инсталляции. Вот электриче-

99


ская лампочка на стене, и ее созерцают, и пишут трактаты о ней. Беда в том, что через сто лет ее не будет. И многие из сегодня известных худож-ников будут забыты.

Вы это современное искусство не отрицаете?

Я не могу его отрицать. Оно есть. И российские имена там есть. Кабаков стал знаменитостью. А в СССР он бедствовал. Я его навещал, когда он бедствовал, жил на чердаке и зарабатывал иллю-страцией детских книг.

У вас, в целом, оптимистичный взгляд на разви-тие мирового искусства?

Мировое искусство будет развиваться независи-мо от нас.

А у русского искусства есть будущее какое-то, на ваш взгляд?

Определенно, но оно циклическое. Нации не мо-гут быть ведущими в искусстве постоянно. Рос-сия богата талантами, и не только в живописи, но и в музыке, и в танце. Например, Мариинский театр Гергиева, Большой театр. Певцы: Влади-мир Маторин — мировой бас. И многие другие.

100


Возвращаясь к идее вкуса — само слово «вкус» связано с едой. Вообще, это важно, как человек ест, что он ест?

Я абсолютно в этом убежден, и пример этому — барон Фальц-Фейн. Эдуард Александрович пере-стал нормально кушать лет сорок тому назад. Он кушает орешки, немножко борща, фруктовые напитки. Но заполнять себя пищей он перестал давно, также как и бывший мэр Москвы Лужков. И сейчас он не только выжил в свои сто лет, он сохранил ум, который присущ человеку в пять-десят лет. Так что, несомненно, — то, что мы по-глощаем, нас сводит в гроб.

И английская кухня, кажется, не слишком замеча-тельна. Или это предубеждение?

Слава Богу, Англия настолько сейчас заполнена иностранцами, что английская кухня осталась в пабах, где я вообще никогда не бываю. Но есть все больше и больше ресторанов разных наций, где можно очень прилично покушать.

Разборчивость в вине — тоже ведь проявление вкуса?

Я никогда не пил и не курил, но первая супруга-француженка меня убедила, что я должен разби-

101


раться в винах, и она оплатила семестр винных уро-ков в Колумбийском университете в Нью-Йорке. Я ходил два раза в неделю на лекции с дегустацией. И сегодня я могу выпить стакан вина и, по крайней мере, минут пять высказывать свои впечатления об этом вине. Я продолжаю не пить. Но, по крайней мере, если где-то на обеде меня спросят, что я ду-маю о вине, я могу сознательно выразить свое мне-ние. Сигары курю немного, и также могу по кубин-ским сигарам определить регион и качество.

А как проявляется вкус в отношениях с женщи-нами?

Я вряд ли мог бы сочетаться браком с кем-нибудь, не имеющим общие навыки, общий образ жиз-ни, общие эстетические взгляды, сколько бы ни был привлекателен интимный аспект. Для меня он второстепенный.

Другой вопрос. Деньги — насколько для человека с элитарным сознанием существенен этот мо-мент? Насколько незазорно человеку аристокра-тического происхождения заниматься деньгами, накапливать их, вообще думать о них?

В Англии это было очень ощутимо. Было про-сто неприлично аристократу заниматься, ска-

102


жем, деньгами и коммерцией. Сейчас это исчез-ло. Но бедному аристократу не так уж трудно прожить, потому что его всегда будут принимать среди аристократов из-за общего образа жизни, манеры одеваться, разговора, менталитета. И в Англии для этого не требуется денег. Во Фран-ции также. Пример. У графа Парижского, пре-тендента на трон Франции, было несколько до-черей. Одна из них была в Нью-Йорке. Я ее при-гласил провести вместе время, она согласилась. У меня было тогда двадцать пять центов на этот день. Маленькая кружка пива в ирландском ба-ре в 1958-м году стоила пять центов. Мы выпили по маленькой кружке пива; затем возник вопрос, как вернуться, потому что метро стоило десять центов. Я вам это говорю в подтверждение того, что с членом королевского дома я встречался при полном отсутствии денег. Будучи нуждающимся студентом, я встречался с королевской семьей, и с принцессой Маргарет, общался и с герцогом и герцогиней Кентской, бывал у них на уикендах.

А образ жизни королевской семьи отличается от просто аристократической жизни?

Нет, навыки те же самые. В Англии, в отличие от континентальной аристократии, аристократы были очень мощные и строили дворцы в своих

103


имениях, которые были больше, чем Букингем-ский, как, например, Бленам, дворец герцогов Марлборо. Многие из них вообще в Лондон ни-когда не приезжали, считали, что это — ужасное грязное место. Если вы ездите по стране, вы ви-дите эти огромные дворцы-усадьбы. Английские аристократы часто чувствуют себя выше, чем Виндзоры, считают их немцами. Связей с ними не хотят иметь!

Глядя на молодое поколение этой семьи, на то, как ведут себя принц Уильям, принц Гарри, вы чув-ствуете их преемственность с предками?

Это другое поколение. Они совершенно иначе общаются. Они очень правильно живут своим временем.

Вообще, почему Великобритания — настолько стабильная монархия? Столько мощных монархий распалось, а Англия держится и только крепнет?

Все дело в постоянных компромиссах. Но в та-кой плюралистической стране, как Соединенное Королевство, политики понимали, что нужен какой-то символ, объединяющий четыре состав-ляющие нации. Без этого все распадется. Пото-му и не бунтуют против королевской семьи.

104


Но вообще монархия изжила себя?

Нет, я думаю, что она необходима Великобрита-нии, из-за состава их нации. Символика их долж-на оберегать.

А вообще в мире, в России, скажем?

Я считаю, что вообще в мире она очень уместна, потому что она уменьшает коррупцию и являет-ся объединяющим звеном в многонациональной стране.

Хочу задать вопрос об интеллигенции. Интелли-гент и аристократ — это совсем разные социаль-ные типы?

Это абсолютно разные сословия. Когда я был в Оксфорде, интеллигенты, то есть студенты, ко-торые усердно учились, даже имели свои мантии. Сразу видно было, что это ученый.

То есть ученый не может принадлежать к высше-му обществу?

Очень редко, ибо у каждого из этих сословий свой менталитет. Интеллигент весь день учится, а аристократу это не полагается.

105


А аристократ не учится? Отдыхает?

Стыдно учиться. Он пьет, занимается спортом, охотой, верховой ездой. Учиться было неприлич-но. И потому сэр Исайя Берлин мне дал очень хо-роший совет: если вы хотите что-то сделать в жиз-ни, нужно прятаться и тайком учиться. Потеряешь много друзей из-за этого, но учеба этого стоит.

И английским аристократам нельзя показывать свой ум, эрудицию?

Нельзя, это неприлично. В отличие от францу-зов, которые, сразу же вам доказывают, насколь-ко они умны. Но в Англии это плохой вкус. Ес-ли разговор где-то заостряется, то англичанин предпочитает отойти и не позволить себе вы-играть в споре, чтобы не поставить оппонента в неудобное положение. А во Франции постоян-но ругань. Очень разные менталитеты.

Понятно, почему возникает выражение upper-class twit, то есть такой нелепый дурачок из выс-шего общества.

Да. И, как вы знаете, они сейчас руководят пра-вительством, — т.е. члены оксфордского клуба «Bullingdon». Наверное, я — единственный из

106


членов, который никогда не был на ужине «Бул-лингдона», потому что я не пью. А в этом клубе пьют и, к сожалению, когда ужин кончается, ра-зоряют зал, в котором происходил ужин.

Клубная культура — это ведь тоже такой очень английский феномен. В России же нет клубов как таковых, даже среди богатых.

Да. Во время моих командировок в Россию я был в Москве в некоторых из них, но они не выжили.

А насколько эти клубы, на ваш взгляд, связаны с масонскими обществами? Они пересекаются?

Никак не знаю, потому что я этим вопросом не ин-тересовался. Но вчера я получил письмо от моего внучатого племянника, который мне говорит, что в Лондоне обнаружили русские масонские доку-менты, фартуки и прочее. Пригласили меня пойти туда и посмотреть на них. Но я никого не знаю, кто занимается российским масонством, кто мог бы выяснить, почему русские масонские документы и утварь очутились в английской масонской ложе.

Известно, что английские клубы влияют на поли-тику. Многие решения вырабатываются в клубе, а не на заседании правительства.

107


Да, клубы достаточно обширные. Вы можете ту-да пойти, сесть подальше от других и погово-рить, будучи уверенным, что вас не подслушают.

И эти клубы действительно закрыты? То есть просто со стороны не войдешь?

Абсолютно невозможно. В «White’s» нет никакой возможности войти, сколько бы вы ни были богаты и знамениты. Это самый элитный клуб, самый экс-клюзивный. Я из него ушел, потому что там начали подавать чай в пакетах. К тому же, там украли мое кашемировое черное пальто. Но я-то туда ходил главным образом из-за парикмахера, так было удоб-но. Сейчас парикмахер приходит ко мне домой.

И это мужские клубы, то есть женщин туда не пускают?

Не пускают. Правда, в «White’s» нынешняя ко-ролева была однажды на свой юбилей.

И в основном там люди в возрасте?

Нет, есть люди, которым около двадцати пяти лет. Но это снова общие интересы. В «White’s» — это охота, игра в карты и рыбная ловля. В Ан-глии по-прежнему много помещиков с огромны-

108


ми поместьями, и у них охота и рыбная ловля — основные занятия.

А насколько эти клубы и вообще этот круг прини-мает новых богатых, нуворишей?

Очень часто не принимают. У нас есть хоро-ший друг, у него был в Лондоне банк. Он мно-го занимается благотворительностью. Но его в «White’s» очень долго не принимали. Eго при-няли в прошлом году после сорока лет ожидания.

А какие привилегии это дает, членство в этом клубе?

Просто это красивый и удобный особняк в цен-тре города, где можно встретиться с друзьями, вкусно откушать и отдохнуть. Членство в нем го-ворит о том, что ты — часть элиты.

Есть ли плата за членство в клубе?

Да. Но плата очень незначительная. Так что это не вопрос денег.

Такой социальный капитал, которого в России почти нет. В России по сути все покупается, про-дается, а здесь есть вещи, которые нельзя купить.

109


Нельзя. Например, нельзя купить место в парла-менте.

Вам доводилось замечать нелюбовь к России и рус-ским? Откуда она берется?

Князь Лобанов-Ростовский с супругой Джун

110


Она разная в разных странах. В Англии она оче-видна, потому что каждый день вы читаете о ка-ких-нибудь негативных аспектах в судах Лондона наших так называемых финансово одаренных со-отечественников. А, скажем, к полякам отноше-ние положительное, потому что нет к ним вни-мания прессы. Хотя каждую неделю в Лондон приезжает польский военный самолет и грузит осужденных поляков. В Англии вообще русских эмигрантов было немного, до недавнего време-ни. В основном, они были во Франции, потому что во Франции был уникальный аспект консти-туции, но узаконенный: каждый человек имел право войти на территорию Франции и пробыть там пять дней. И за эти пять дней он должен был указать, почему власти должны ему разрешить остаться во Франции. Если он этого не доказы-вает, его выпихивают через другую границу, не через ту, через которую он пришел. И потому та-кое огромное количество русских очутились во Франции после 1917-го года. В Англию же нель-зя было приехать. Нужно было иметь или свой капитал, или получить sponsorship — термин, который, может быть, сейчас в России тоже уже употребляется. Кто-то должен был гарантиро-вать ваше проживание своими деньгами. И по-тому так мало русских очутилось здесь после ре-волюции 1917-го года.

111


А чувствуете ли вы какое-то особое отношение к себе, когда люди узнают, то вы русский?

Я постоянно чувствую негативное отношение, поэтому я так болею за Россию. И потому так стараюсь как-то повлиять на общественность, сделать что-нибудь благоприятное, за что можно было бы не стыдиться.

Но вообще, есть какой-то интерес к России в Ан-глии?

Есть огромный интерес к русской культуре — русской литературе, музыке. Я все время про-поведую, что Россия должна была бы занимать-ся культурной пропагандой, тратить большие деньги, возить балет, делать чудные выстав-ки повсюду. И я проповедую это уже сорок лет, но, к сожалению, мало кто этим интересуется в России.

Англичане вообще чувствительны к культуре?

Очень.

Позвольте обратиться к более общим и сущност-ным вопросам. На ваш взгляд, какая коренная про-блема русской общественной жизни сейчас? Мо-

112


жет быть, есть что-то фундаментальное, без че-го нельзя ремонтировать все остальное?

Есть абсолютное отсутствие связи между рос-сийским населением и правительством, то есть государством. Население живет как функция тех законов, которые проводит правительство, которые, я думаю, социально сегодня вредны, потому что в России, как и в Англии, состоя-тельные люди геометрически богатеют, а сред-ние люди арифметически остаются более-ме-нее на том же уровне. И получается огромная дифференциация социальных классов. По той или иной причине российское население се-годня политически аморфно и не несет соци-альной ответственности. Диссиденты, которые периодически появляются на сцене, настоль-ко атипичны для России, что их сажают. Если то, что произошло в Храме Христа Спасителя в Москве, произошло бы здесь в Англии, то на-писали бы в газете, и на этом бы дело закончи-лось. Россия же — страна, которая идет опре-деленно к узаконенному усилению автократии. И это один из примеров, который ей приносит много вреда за границей. Но, видимо, прави-тельство России не интересуется и не осозна-ет важности своих отношений с зарубежными странами.

113


В целом, чувствуете ли вы, что у России есть какая-то особая миссия в мире? Или это одна из многих стран, которая развивается, как и все?

По своему географическому расположению Рос-сия могла бы иметь очень значительную мис-сию. Беда в том, что по своему существу россий-ское правительство — это люди с авторитарным менталитетом. Грубо говоря, коммунистическим. И потому российское правительство поддержи-вает близкие отношения со странами СНГ и на них делает ставку последние десять лет. Россия потратила много средств на поддержание этих от-ношений и продолжает их тратить. Это огромные финансовые расходы. Продолжает продавать, ска-жем, Белоруссии нефть и газ с огромными скид-ками. Я предполагаю, что Россия хочет оградить-ся буферными зонами, но и политически, и эконо-мически это полный провал. Потому что ни одна из этих стран реально недружелюбна к России. Если эта политика в России будет продолжать-ся, то ее связующая роль между Европой и Ази-ей будет не то что незначительна, а перестанет су-ществовать. России необходимо забыть об СНГ и налаживать связи с Евросоюзом, с которым она имеет самый большой оборот по коммерции. Тут есть тоже очень большой недостаток: Россия ни-чего не производит. Вы где-нибудь видели за ру-

бежом в продаже русские компьютеры, русские машины или русские самолеты? Русские военные самолеты покупаются только развивающимися странами, а пассажирские — Ираном и Кубой, из-за бойкота. Из ведущей страны по технологи-ям Россия превратилась в страну, чей коммерче-ский оборот меньше, чем у Голландии. Даже если бы Россия решила сегодня производить компью-теры и прочее, она не могла бы завоевать рынки. Нельзя вдруг решить и войти в рынок. Россия им-портирует пятьдесят процентов своего питания, Москва — семьдесят пять. А ведь в свое время русские купцы, торговавшие зерном и сельскохо-зяйственными продуктами, имели в Англии дома с золотыми кнопками на дверях. Правители Рос-сии сегодня зациклены самоутверждением во вла-сти и перекачиванием денег в свои карманы. Че-ловеческий капитал не используется, потому что человек сегодня является потребителем, а не про-изводителем. Масса людей чем-то занимается, но это непроизводительно. Не в первый раз Россия в таком тупике. Но, конечно, она выживет. Она — феноменально богатая страна.


Князь Александр Александрович

Трубецкой•

Родился в 1947 году в Париже. Получил образование в области коммерции.

Исполнительный президент ассоциации «Франко-российский диалог».

Член совета директоров ОАО «Связьинвест». Председатель Общества памяти

Императорской Гвардии.

117

Александр Александрович, когда в России хотят привести пример аристократической фамилии, слово «Трубецкой» появляется в сознании в пер-вую очередь. По сути это один из символов русско-го дворянства. Но для вас это не символ, это про-сто ваша фамилия. Вот как вы себя чувствуете Трубецким? Что это для вас: бремя, ответствен-ность, радость, привилегия?

То, что я принадлежу роду Трубецких по отцов-ской линии и Голицыным по материнской, вот эти две знатные фамилии, — это связано с ва-шим словом «ответственность». Я всегда в сво-ем воспитании это чувство ответственности по-лучал от родителей. И это то, что я передаю мо-им детям — каждый человек отвечает за свою порядочность, репутацию, а тут нам еще прихо-дится отвечать за репутацию, созданную с поко-лениями. И родители всегда говорили, что каж-дый из нас должен вновь заслужить то имя, кото-рое мы носим. Ответственность за свой род, за репутацию, за то историческое имя, которое мы

118


должны каждый раз вновь заслуживать и, глав-ное, не осквернять.

А вам ваше имя помогало в жизни или никак? Во Франции знают эту фамилию?

Во Франции иногда, но очень редко. Это, в об-щем, не помогало.

То есть никаких особых привилегий в Париже нет?

Нет, никаких. Иногда в таких редких случаях, кто-то меня спрашивает: Трубецкой? Это ведь у Толстого есть в «Войне и мире»? Но у Толстого — Друбецкой.

Друбецкой, да. Но не все в этих тонкостях разби-раются. Нет, я никогда особенно не пользовал-ся этим.

Вы считаете неправильным, когда люди выстав-ляют на передний план свой титул, свою фами-лию? Или это нормально?

Я считаю, что наша фамилия и так достаточно на первом плане, не надо ничего выставлять. Выстав-ляется главное всего порядочность или непоря-

119

к н я з ь а л е к с а н д р а л е к с а н д р о в и ч т р у б е ц к о й

дочность. Люди вас су-дят по этим крите риям.

Согласен. Ведь ваша фамилия известна не только историкам, но и историкам филосо-фии. Потому что так получилось, что аж три знаменитых фи-лософа русского рели-гиозного возрождения носили эту фамилию. То есть Сергей Николаевич, Евгений Николаевич, Николай Сергеевич — все Трубецкие. Вы же с ними как-то связаны?

Конечно! Евгений Николаевич — это мой род-ной дед.

Он же был, насколько я помню, учеником Владими-ра Соловьева?

Они все были под влиянием Соловьева, дружили с ним и спорили. Вся эта плеяда русских филосо-фов конца XIX — начала XX века, они встреча-лись, спорили между собой и плодили очень ин-тересные труды. И еще добавлю, что у меня сей-час на рабочем столе лежит книга Ивана Ильина,

Философ Евгений Трубецкой

120


а Ильин сдавал докторскую диссертацию мое-му деду. Узнал я это случайно, когда было пере-захоронение Ильина и Деникина. Их перевезли в Россию в Донской монастырь. Я сопровождал, был в самолете, который вез два эти гроба, и ду-мал: «Ильин сдавал свою докторскую диссерта-цию моему деду, а мой отец служил в армии Де-никина». Вот такое было интересное совпаде-ние.

Вы же застали, наверное, тех философов или мыс-лителей, которые жили здесь и позже, после вой-ны? Например, Вейдле, Карташев.

Не могу сказать, что успел тогда оценить Вейд-ле, потому что я был еще слишком молод, чтобы понимать все, что можно было получить инте-ресного от таких людей, как Вейдле. Карташева я фактически помню в лицо, а, может быть, про-сто по фотографиям, в детстве мне его показы-вали, но это все, что я могу сказать о нем. Более близкие у меня были отношения с такими важны-ми лицами православной церкви, как митропо-лит Антоний Блум или отец Александр Шмеман. Отец Александр всегда, когда меня видел, шутя, говорил: «Это — мой первый клиент». А все за-ключалось в том, что когда он только стал свя-щенником, первым он крестил меня. Так что я у

121


него был первым клиентом. И еще, конечно, все мое детство было связано с другим очень круп-ным богословом — отцом Киприаном Керном. Это был настоятель нашей маленькой церквуш-ки. Нельзя не вспомнить и отца Алексея Князева.

Если говорить об интеллектуальной жизни в эми-грации, были ведь мыслители-западники, как тот же Вейдле, кстати. А ваш дядя, Николай Сергеевич Трубецкой, участник Пражского и затем Венского лингвистического кружка, основатель структу-рализма и, заодно, евразийства, он был, очевидно, славянофилом?

В целом, этот вопрос в эмиграции уже меньше кого-то интересовал. Вот это разделение меж-ду западниками и славянофилами уже потеря-ло полный смысл. А евразийцев были единицы, которых, в общем, эмиграция не понимала или не интересовалась ими. Поэтому их движение у нас не имело никакой перспективы. Возвраща-ясь к Праге, еще вспоминается путь моего от-ца. В Праге был образован филиал Московского университета при Пражском университете, где отец смог завершить свое юридическое обра-зование, прерванное в 1914 году. В общем, Мо-сковский университет в своей старой, традици-онной форме не переставал существовать.

122


А второе поколение первой волны русской эмигра-ции отличается от первого поколения, от тех людей, которые еще успели пожить до революции? Или это уже совсем другие люди?

Конечно, те, которые первые уехали, создали, в общем, репутацию духовности, интеллигент-ности русской эмиграции. Они много творили, созидали, можно так сказать, в области издания журналов, издательств, открывали музыкальные школы и литературные кружки. Существовал Общевоинский союз, в которое входили полко-вые объединения, существовало так называемое Гвардейское объединение, которое объединяло гвардейские полки, оно продолжает свое суще-ствование уже как Общество потомков офице-ров Императорской Гвардии. Я сейчас даже яв-ляюсь президентом этой ассоциации. Первые эмигранты или вернее беженцы, конечно, очень много сделали, и на них держалась вся интеллек-туальная жизнь России за рубежом. Не только интеллектуальная, но и техническая. Смотрите, сколько инженеров: Сикорский и многие другие внесли свой огромный вклад, который, конечно, очень был бы полезен в России, но оказался поле-зен в тех странах, где они жили. И тем самым они создавали совсем иную репутацию русского ми-ра, пока были живы. Уже следующее поколение

123


за редким исключением уже не сделало столько, сколько сделали наши отцы. Мы — хранители па-мяти о них, но, конечно, мы уже частично инте-грировались в западную жизнь. Но всё же я в со-стоянии говорить с вами по-русски, потому что я получил воспитание от них на русском языке.

Это для вас родной язык? Вам не нужно внутрен-не переводить с французского, когда вы говорите?

Нет-нет, когда я пошел во французский детский сад, я ни слова не говорил по-французски. Даже был один маленький детский анекдот — может быть, единственное, что я вспоминаю из периода детского сада как какую-то сильную обиду. Учи-тельница говорит: «Нарисуйте monsieur avec un cravate», по-французски «cravate» — это «гал-стук». Конечно, я был единственный, кто нари-совал человека в кровати. И мне за это немнож-ко влетело. Но есть семьи, в которых пошла уже полная интеграция. Уже третье поколение не го-ворит по-русски, мало что знает о России. Прав-да, и наоборот, существуют следующие поколе-ния, которых вдруг тянет к России и изучению утраченного в семье языка.

Но в вашей семье воспитание было только на рус-ском языке?

124


Это была позиция родителей, отец всегда го-ворил о богатстве русского языка. Он говорил: «Мы должны уважать страну, которая нас при-няла. Ты в ней родился. И твоя родина — Фран-ция, но отечество — Россия». Вот на этом двой-ном понятии я воспитывался и передал это сво-им детям.

Насколько в вашей семье соблюдался старый рус-ский быт? Ваш отец, видимо, еще застал настоя-щий дореволюционный уклад?

Мой отец был офицером Императорской Гвар-дии, потом участвовал в одной из попыток спа-сения царской семьи, потом воевал в Добро-вольческой армии. Он эвакуировался с Вран-гелем. И потом русская эмиграция была без средств, без денег, надо было как-то выживать. Кто-то становился ночным сторожем, кто-то из инженеров работал на конвейере на заводе. Многие другие стали таксистами, в том числе и мой отец. Потому что никакие русские дипло-мы не признавались, и после Первой мировой войны Франция принимала иммигрантов как рабочую силу. И все же русский дореволюци-онный уклад, русская культура, русская духов-ность всегда являлись основанием нашей семей-ной жизни.

125


Что объединяло, помогало выжить в той ситуации?

Конечно, сильно объединяла русская православ-ная вера, сразу образовались приходы. А вокруг приходов складывались маленькие православ-ные общины и для детей приходские школы. На-пример, я хожу в церковь, которая находится в пригороде Парижа. И эта церковь была пер-вой, которую построила русская эмиграция, в 1923 году. Ее построил князь Григорий Ни-колаевич Трубецкой, младший из трех братьев, о которых мы говорили. И она была построена, в принципе, как временная, но стоит до сих пор, и в ней идут службы. Скоро мы отметим ее де-вяностолетие. Было много журналов: «Русская мысль», «Русское слово», военные журналы, был такой еженедельник «Возрождение», очень интеллектуальный, философско-политический журнал. Потом военные кружки, полковые объ-единения, Гвардейское объединение, Общество моряков, Казачья организация, ассоциации лет-чиков, юристов, инженеров и так далее. Все во-енные организации были созданы еще при Ге-нерале Врангеле, для того чтобы сохранить кон-такт с офицерством — на тот случай, если вдруг появится возможность вновь совершить перево-рот или возобновить боевые действия для того, чтобы бороться с большевизмом.

126


А надежда, что можно будет вернуться, была до последнего?

Некоторое время — да. Было даже и основа-ние — смотрите Тамбовское восстание. А потом эти ассоциации стали просто неким таким орга-ном связи между бывшими офицерами. Кроме того, создавались музыкальные кружки, откры-лась Русская консерватория в Париже. Шло пре-подавание русского языка — или при приход-ских школах, или в Русской гимназии, или в ка-детском корпусе. В общем, очень много было создано.

А были какие-то общие праздники, общие встречи, когда все объединялись?

Пасха, Рождество, все христианские праздни-ки — это вокруг церкви. На Рождество, кро-ме церковного обряда, традиционно была елка в каждой семье. На Пасху разговение, куличи — это естественно. Многие праздновали два но-вых года, новый и старый. Правда, в моей семье меньше, у нас мало отмечали «новый» новый год, а старый новый год — это всегда был пред-лог семейной встречи, помимо рождественской.А школы и организации молодежи всегда готови-ли спектакли на которых мы выступали. Стави-

127


ли маленькие пьесы, музыкальные выступления. Все это способствовало общению между взрос-лыми и воспитанию молодых.

Вы упомянули офицерство. Офицерская честь и дворянская честь — это разные вещи? Ведь офи-церы обычно были дворянами?

Нет-нет. Возьмите Деникина, он не был дворя-нином. Он — внук крепостного. Многие дворя-не служили офицерами в армии, чаще в гвардии, но большинство армейских офицеров не были дворянами. Гвардия — это исключение, потому что статус Императорской Гвардии требовал до-статочного состояния: гвардейский офицер дол-жен был содержать свою лошадь, своего денщика, свои кители, форму — парадную, полупарадную, полевую, иметь возможность организовать прие-мы на высоком уровне и так далее. Мне рассказы-вал отец, что он попал в Императорскую Гвардию, когда началась Первая мировая война. Он в 1915-м году закончил ускоренные курсы Николаевско-го кавалерийского училища. Это когда потребо-валось пополнение офицерства после первых по-ражений начала 1914-го года, были организованы ускоренные курсы офицеров. Мой отец в это время учился в Московском университете, хотел быть юристом. Вовсе не готовился быть военным,

128


но сразу бросил факультет и пошел на эти уско-ренные курсы. И в начале 1915-го года он уже мо-лодым офицером был на фронте. Получив хоро-шую отметку, которая называлась «гвардейский балл», он был зачислен в Лейб-гвардии Конно-гренадерский полк. Он потом говорил: «Я бы остался военным после войны, если бы не про-изошла революция, но уже в гвардии не служил просто из материальных соображений». Вашему отцу довелось увидеть императора?

Он его видел в начале 1915-го года в Петергофе, когда бы произведен в офицеры. Это было в при-сутствии императора. А потом он его не застал, когда участвовал в одной из тайных попыток спа-сения царской семьи. Они добрались до Тоболь-ска и только на месте узнали, что Царскую семью из Тобольска перевезли в Екатеринбург, и тогда весь план действий сорвался.

Вы сказали, что в эмиграции приходилось идти работать таксистом. Это не было для титуло-ванного дворянина унизительным?

А деваться некуда было. Князья, графы, генералы и вообще образованные люди приехали ни с чем, а должны были и себя, и семью кормить. И ино-

129


гда даже считалось, что быть таксистом — это лучше, чем работать на каком-то заводе на кон-вейере. Потому что, пока ты сидишь в своей ма-шине, ты сам себе хозяин. Так что ничего уни-зительного не было. У них была двойная жизнь. Днем они, в общем, по должности принадлежа-ли пролетариату, а вечером они друг друга при-нимали, ходили в литературные кружки, на офи-церские собрания, встречались в обществе, при-нимали участие в приходских собраниях и так далее. Наша семья жила небогато, в трехком-натной квартире без лифта, ванны и горячей во-ды. Родители многим жертвовали, чтобы мы де-ти не чувствовали нужды. Кстати, что касается состояния, наша семья и до эмиграции была не очень богатая. Мой дед был философом, препо-давал в университете, сперва в Ярославле в так называемом Демидовском лицее. Трубецкие не были столь же богаты, как, например, Юсуповы или Шереметевы. В дворянстве были совершен-но разные уровни состоятельности, а в так на-зываемой купеческой среде были люди намного богаче, чем дворяне. Мой дед приобрел неболь-шое имение под Калугой — Бегичево. Со сторо-ны матери — из семьи Голицыных — одно из на-ших имений находилось в Петрово-Дальнем под Москвой. И там до сих пор стоит усадьба. Я ино-гда мимо проезжаю, останавливаюсь.

130


Испытываете какие-то чувства?

Да, мать рассказывала, она там была в детстве. Перед домом стоит огромный дуб. Никто не знает, что этот дуб был посажен в день рожде-ния моего деда. Если посмотреть на этот особ-няк, он выглядит не лучше, чем многие стро-ящиеся теперь особняки на Николиной горе у новых богатых русских людей. Скорее, даже скромнее.

На ваш взгляд, каковы элементы той дисциплины, которая тогда была, внутренней гигиены душев-ной, психологической, которой нам сейчас не хва-тает, что нужно в себе воспитывать?

И моего отца, и всех людей, которых я помню с детства, объединял один девиз, который напи-сан на ордене Андрея Первозванного: «За веру и верность» (Андреевский крест и звезда объе-диняли не только моряков, но и гвардию). Вер-ность — тому строю, которому ты дал присягу, и веру — эта вера может быть христианской, мо-жет быть вера для других конфессий, потому что в этой армии были и другие веры: мусульмане, католики, буддисты. Так что «За веру» — это понималось очень широко и не только в рели-гиозном отношении. Это может быть еще вера

131


в Россию, то есть уже не конфессиональный под-ход, а более мирской и патриотический.

Я сейчас пытаюсь вспомнить, на вашем гербе есть девиз?

Нет, на нашем гербе нет.

Трубецкие же вообще Гедиминовичи?

Да, род происходит от литовского Князя Ге-димина, у нас на гербе гедиминовский всадник и орел польский, потому что тогда Литва охва-тывала часть Польши. В общем, Большая Литва когда то доходила где-то до Чернигова. И Чер-нобыль был бы в Литве, представьте себе те вре-мена. А Трубецкие получили фамилию от города Трубчевск, Брянская земля.

И Голицыны тоже Гедиминовичи.

Да-да-да, и поэтому находим и в голицынском гербе общие знаки.

А Рюриковичи есть у вас в роду?

Моя бабушка Трубецкая была рожденная княж-на Щербатова, а Щербатовы — Рюриковичи.

132


Так что тоже недалеко. Есть предание о том, что сам Гедимин происходит от Рюрика, но легенда это или правда — вот спорный для историков вопрос!

Вы упомянули, что деньги, роскошь не были для дворян чем-то определяющим. А что их действи-тельно отличает от других людей? Наверное, там какой-то свой взгляд на жизнь, принципы, ко-торых нет у других?

Может быть, более сильные обязательства в по-рядочности. Как я уже сказал, мы несем такие фа-милии, которые обязывают нас в некотором по-ведении. Ну, это тоже, может быть, неправильно. Каждый человек обязан быть достойным. До-бавлю только, что дворянство чаще всего служи-ло родине из поколения в поколение.

В чем, как вам кажется, принципиальное отличие новой российской элиты от старой, дворянской? И есть ли у них шанс когда-либо превратиться во что-то похожее?

Нет, я даже не думаю, что это нужно. Россия не должна быть Россией XVIII века или XIX века. Рос-сия должна быть теперь Россией XXI века. Я бы единственно рекомендовал бы — как преемствен-

133


ность — вот этот девиз «За веру и верность». Но-вая элита должна служить России и русскому наро-ду и главное — быть духовным примером для него.

Насколько вы видите перспективу монархии в ми-ре, вообще самого монархического принципа? Воз-можен ли он в России снова?

Во-первых, если говорить вообще о монархии, всегда, когда произносится слово «монархия», первый рефлекс — это устарелая система. А во-все не так. Вот, сколько монархий в Европе: Гол-ландия, Англия, Швеция, Испания и Норвегия, не говоря о нескольких княжествах. И, в кон-це концов, неплохо эти монархические стра-ны живут. Конечно, монархия уже не та абсо-лютная самодержавная монархия, которая бы-ла раньше. Но конституционная монархия дает какую-то гарантию продолжительности строя, дает постоянность системы, а это, может, самое главное для любой страны. Поэтому я, конечно, уважаю идею монархизма и являюсь, в принци-пе, сторонником. Но надо, чтобы произошло на-родное призвание и признание. Идти по пути монархии — это не эксперимент, который че-рез несколько лет можно остановить. Надо со-гласиться с тем, что монархия будет длиться це-лый период при какой-нибудь династии. В этой

134


династии могут быть хорошие, замечательные монархи, могут быть и слабые. Но сохраняется какая-то линия, которая дает стабильность.

А готова ли Россия к этому сегодня?

Вот, готова ли Россия к народному призва-нию, я не уверен. Попробуем проанализировать эксперимент, который прошел у болгар. Они в какой-то момент решили вернуться к идее мо-нархизма через такой промежуточный этап: при-гласили наследника Сакс-Кобург-Готского Си-меона быть премьер-министром, и все это про-валилось, потому что он не сумел поднять болгар на желаемый уровень в наивно ожидаемый ко-роткий срок. Мандат закончился, и на следую-щих выборах его выгнали. Это был неправиль-ный подход, который на примере Болгарии от-даляет возможность восстановления настоящей монархии. Это не подход с точки зрения посто-янной линии, стабильности, а попытка завладеть властью через существующую конституцион-ную систему страны. Значит, страна не была го-това к идее монархизма, не было того при звания.

А что вы думаете о месте современной России в мире — на уровне политики, экономики, культу-ры? Это вообще важный игрок сейчас?

135


Важнейший. Но Россия — игрок, которого пло-хо понимают в западном мире.

Может, это проблема самой России, что она не-достаточно о себе рассказывает, что ее плохо по-нимают?

У нас на Западе, конечно, есть такая коренная ру-софобия, которая всегда существовала, и я ска-жу, что Россия мало что делает, чтобы это попра-вить, не понимая западное восприятие ее.

Во Франции она тоже есть?

Возьмите любую газету, каждый день можете прочитать какую-нибудь пакость насчет России. Россию очень любят здесь, как только приезжает Мариинский или Большой театры, или пианист какой-нибудь. Тогда тут грохот аплодисментов. Или какая-нибудь выставка. Вот на прошлой не-деле в этом помещении — Ассоциации Франко-российский Диалог — в которой мы ведем бе-седу, была выставка, посвященная «Войне и ми-ру» Толстого. Эта же выставка уехала в город Реймс, и будет показана в муниципальном музее. Мы так отмечали юбилей 1812-го года. И это все хорошо. Но как только начинают говорить о са-мой России, чуть ли не самыми последними сло-

136


вами ее называют. Что вообще на Россию рас-считывать нельзя, такая она отсталая, что Россия не способна производить что-либо кроме сы-рья. И поэтому у России никакого будущего нет. И лучше быть атлантистом, чем европейцем в та-кой Европе, где есть Россия. А я стараюсь под-држивать идею не атлантизма, а континентализ-ма, то есть взгляда Европы не на Америку, а на Россию.

А Россия — европейская страна?

Безусловно. Она имеет, конечно, свою особую позицию. На Западе есть тенденция считать Рос-сию восточной страной. А на Востоке есть тен-денция считать Россию западной страной.

А что, на ваш взгляд, нужно сделать, чтобы изме-нить это восприятие России за рубежом? Может быть, есть какие-то простые рецепты?

Если взять рецепты, есть очень простые имен-но рецепты, какими работают, например, амери-канские СМИ. Они много вкладывают средств в имидж Запада и, главное, Америки, в пиар. В России это недостаточно делается. Я думаю, Россия — это все-таки достаточно богатая стра-на, чтобы вложить те необходимые средства,

137


чтобы сделать настоящий русофильский пиар. Вот это такой очень легкий способ, но полезный, который можно было бы использовать. Смотри-те, я всегда даю как пример: чтобы разрушить Советский Союз, американцы вложили большие средства, чтобы создать на Западе «горбима-нию». Цель была — поднять Горбачева как че-ловека, через которого идет разрушение той си-стемы, той империи. А почему не взять такие же средства, чтобы сделать, в данном случае, «пути-номанию» на существующий момент? Вместо критики, путиномания, так же, как и пиар следу-ющих лидеров России может стать рычагом соз-дания уважаемой и привлекательной для всего мира страны.

А вы видите в современной российской элите кон-структивных людей, которые действительно хо-тят что-то с этим делать? Есть ли вообще эти люди?

Есть, безусловно, есть. Я все-таки всю жизнь ра-ботал в промышленности, очень много рабо-тал еще с Советским Союзом, работал много с Академией наук, с Газпромом, с гражданской авиацией. Сейчас я нахожусь в совете директо-ров «Связьинвеста». Так что в настоящее вре-мя я связан с элитой русского телекома. И есть

138


замечательные люди, которые знают, о чем гово-рят, знают, что надо делать, и на них лежит бу-дущее страны. Надо всегда и на все смотреть с оптимизмом. Россия — не обреченная страна, у нее есть будущее. Вот за последние десять лет она в 4-5 раз сократила свою задолженность. Это все-таки показатель, о котором никто и никогда не говорит, а на Западе никто и не знает. Когда рассказываешь это здесь, они открывают глаза. Вот хотя бы на этом можно пиар сделать. У меня большая надежда на молодежь. Мне приходится с ней встречаться. Она на порядок выше по инте-лекту по сравнению с западной. Она и построит Россию, причем быстрее, чем нам кажется.

Позвольте задать несколько вопросов лично о вас. Расскажите о вашей собственной семье.

Моя жена имеет корни из России и Грузии, такая полугрузинская-полурусская семья. А со сторо-ны российской они принадлежали одной бо-гатой бакинской семье нефтяников еще начала XX века. В общем, все потеряли, ничего не оста-лось. Жена родилась на юге Франции, я родил-ся в Париже. У нас четверо детей. Старшему уже тридцать три, он закончил франко-американ-ский институт, имеет МВА по маркетингу и ра-ботает в этой области. Дочь у меня сейчас рабо-

139


тает в крупнейшей страховой компании. Но ее главное увлечение — конный спорт, она про-фессиональная наездница и даже неоднократно ездила в Россию давать консультации по фран-цузской верховой школе. Второй сын у меня по-лучил магистра на обще-юридическом факуль-тете в Париже и решил продолжить свое учение в России, и только что закончил магистратуру международного права в МГИМО. После че-го он вообще решил, что хочет остаться и жить в России, и скоро женится, причем в Москве. А младший сын сейчас находится в бизнес-шко-ле в Париже, но тоже хочет связать свою жизнь с Россией. Кстати, некоторые Трубецкие и Го-лицыны никогда не уезжали. У нас родственная связь и с Голицыными, и с Трубецкими остава-лась. Не прошло ста лет после революции, а се-мья уже физически возвращается к своим кор-ням в свою историческую родину.

Какие у вас увлечения, как проводите досуг?

Я много читаю, интересуюсь историей. Может быть, именно из-за прошлого моего отца ме-ня особенно интересует военная история Рос-сии. А сейчас в самый раз, видите, вокруг юби-лея 1812-го года вышло полно книг, я их все чи-таю одну за другой. И, во-вторых, я очень люблю

140


музыку. А к музыке я подошел совсем особым путем через русскую народную музыку. В том числе, когда-то — сейчас уже хуже — неплохо играл на балалайке. У меня очень хороший ин-струмент, который сделан известным мастером в России, концертный инструмент. Я в молодо-сти участвовал в народных ансамблях, ездил на гастроли по Франции, Испании, Бельгии, Гол-ландии. Народная музыка сближала нас в эми-грации с Россией, здесь было много народных ансамблей, и даже был балетный ансамбль. И вот, например, балалайка была очень распростране-на. И если взять процент играющих на балалай-ке в Москве и в Париже по сравнению с общим количеством русских, живущих в этих двух го-родах, то подавляющий процент балалаечников находится здесь в Париже. Музыку вообще лю-блю больше всего классическую, постоянно слу-шаю в машине, хожу на концерты.

Что вам нравится в изобразительном искусстве?

Тоже классическое. Современное я не очень по-нимаю, люблю больше живопись, а к скульптуре отношусь более безразлично, несмотря на то, что был известный скульптор П. Трубецкой.

А как вы обычно отдыхаете?

141


Последние десять лет регулярно провожу ле-то на Карибских островах. Несколько при-чин. Первая — там всегда погода хорошая; вто-рое — там гораздо меньше людей, чем на нашей Ривьере во Франции, где трудно добраться от пляжа до воды, так много людей. Третья причи-на — это способ немножко удалиться от всего. Просто когда здесь отдыхаешь рядом, всегда мо-гут вызвать на мероприятие, на работу или про-сто в гости, а когда далеко — подумают, прежде чем вызывать. И мое там увлечение — это парус-ный спорт. Да, по нескольку часов в день им за-нимаюсь. Я с детства увлекался морем, плавал на парусных яхтах и даже участвовал в регатах. Позже увлекся спортивным пилотажем на ма-леньких самолетах.

Я слышал, вы — охотник?

Да, это моё хобби. У меня дома всегда были со-баки, сейчас только одна осталась. А было вре-мя, когда шесть собак было в доме. Легавые в ос-новном: курцхаары, сеттеры, спаниели. Я в ос-новном хожу на куропатку, на фазанов, бекаса. Вот на прошлой неделе ходил на охоту на более крупную дичь. Недавно был приглашен на охо-ту на оленя. Ну, там я подстрелил не оленя, а ка-бана.

142


Доводилось ли охотиться в России?

В России мне приходилось быть два раза на охо-те. Один раз где-то около Твери мы на утку охо-тились, была очень интересная охота. А в другой раз на Дону — именно на кабана. Так что там было только два эксперимента. Вот друзья при-гласили на охоту зимой опять же в Тверскую об-ласть. Вероятно, поеду.

В России в целом вас принимают хорошо?

Безусловно, да. О русском гостеприимстве и го-ворить не надо.

А в Советском Союзе как вас принимали?

Вначале ездил в Советский Союз еще в семиде-сятые годы и наблюдал эволюцию. В самую пер-вую поездку, как приезжаешь в аэропорт, в го-стиницу «Интурист» и так далее, чувствуешь, с одной стороны, любопытство, с другой сторо-ны, осторожность. Потом, уже ближе к 1980-му году эта осторожность постепенно исче-зает, и появляются такие скромные вопросы: «Вы из тех?» Когда уже начинается перестрой-ка, тут уже совсем другое явление. Тут надо было себя вести осторожно, потому что каж-

143


дый хотел где-то показать: «У меня и бабушка из тех, но была репрессирована и скрывалась». Появлялось много фальши, каждый хотел при-своить себе в знакомые бывшего князя и так да-лее. Могу рассказать анекдот. Как-то один чу-дак хотел удивить меня, сказав, что он принад-лежит «к древнему роду князей Серебряных». Я ему припомнил роман Алексея Толстого, ска-зав, что тогда я — потомок Ивана Кольца, и он, сконфузившись, отошел от меня. Это вре-мя прошло, и сейчас у меня простые, хорошие и нормальные отношения. Я вам рассказывал, что я в совете директоров компании «Связьин-вест». Это интересно. Получается, что иногда Россия призывает потомков старой России уча-ствовать хоть даже скромно в развитии страны. И для меня это очень ответственно, чтобы по-казать свое лицо перед теми, кто оказал мне до-верие и пригласил на этот пост. Также я имею честь заниматься ассоциацией «Франко-рос-сийский диалог», а это, значит, что совмещаю работу с идейной задачей — сближения дело-вых и культурных отношений Франции и Рос-сии. Так что это для меня очень важно и ответ-ственно.

Конечно же, для России важны такие проводники, как вы.


Естественно, нас много таких. Мы получили двойную культуру: русскую и западную. Мы, мо-жет быть, лучше можем помочь русским пони-мать здешний менталитет, а французам — мента-литет России. Вот в этом есть некоторый смысл.

Князь Дмитрий Михайлович

Шаховской •

Родился в Париже в 1934 году. Получил образование в Сорбонне. Доктор историко-филологических

наук. Профессор истории Русской Церкви и русской философии Свято-Сергиевского богословского

института в Париже. Профессор университета Верхней Бретани (г. Ренн). Председатель Родословной

Комиссии и Вице-председатель Союза Русских Дворян. Автор-составитель многотомного издания

«Российское общество и дворянство».

147

В беседе также участвует супруга Дмитрия

Михайловича — Тамара Георгиевна Шахов-

ская, урожденная Тхоржевская.

Дмитрий Михайлович, вы — известный иссле-дователь русской генеалогии. Можно ли сказать, что этот интерес возник из желания получше уз-нать собственную генеалогию?

Дмитрий Михайлович. Знать свои корни — это интересно и важно. Важно для самого человека, но важно и по отношению к следующему поко-лению. Потому что интерес к прошлому — это подход к настоящему, осознание настоящего. А когда у человека есть потомство, это, конечно, размышления о будущем и о следующем поколе-нии. Нельзя говорить о людях «с генеалогией» или «без генеалогии». Некоторые люди имеют возможность ее знать, но каждый имеет возмож-ность ее узнать — до определенного предела, конечно, потому что все это связано с источни-ками. Теперь появились и другие возможности

148


исследовать свои корни — например, ДНК. Ис-следование ДНК показывает этническое проис-хождение. И я думаю, что тут ДНК может разве-ять целый ряд легенд. Генеалогия же открывает очень широкое поприще не только для узнава-ния своей линии, но и того, как эта линия вписа-на в историю страны. Мне кажется, что это име-ет большое значение.

Когда вы впервые почувствовали интерес к своему происхождению?

Д. М. Я бы сказал, что первое ощущение своей генеалогии необязательно идет из детства, ска-жем. Это зависит не столько от того, что вам го-ворится в семье, как вас воспитывают, сколько от того, как вас воспринимает окружение. И когда я начинаю себя вспоминать, я себя помню имен-но в русской парижской среде, где каждый учи-тывает ваше происхождение. Где важно, что вы представляете в его окружении, а не в вашем собственном. Иначе говоря, вам очень быстро напоминают о вашем происхождении. Когда я родился, мой отец состоял в кружке офицеров лейб-гвардии Преображенского полка, и один офицер подарил мне герб Шаховских. Я узнал об этом позже, конечно. Это был очень трогатель-ный, очень милый подарок. И когда этот пода-

149

к н я з ь д м и т р и й м и х а й л о в и ч ш а х о в с к о й

рок попал мне в руки, я начал о нем размышлять, и с этого момента все стало представляться чуть-чуть иначе.

В вашей семье было принято изучать историю князей Шаховских?

Д. М. Мой отец интересовался, в основном, исто-рией, но историей нашего рода он интересовал-ся сравнительно мало. Больше интересовался мой дядя, Владимир Иванович, который также был родным дядей моей жены. Он старался при-вести в порядок родословную Шаховских. Буду-чи студентом, я ему помогал. Это заставило нас вернуться очень далеко, к самым истокам. Мы обратили внимание на предка, о котором срав-нительно мало говорилось в семье, — это свя-той князь Смоленский и Ярославский Федор Ро-стиславович Черный, от которого происходят сейчас все ярославские Рюриковичи.

На гербе Шаховских размещены гербы Ярославля, Смоленска, Киева?

Д. М. Да. Это вызывает какое-то чувство ответ-ственности, и порой это очень непросто. На ме-ня сильно повлиял, конечно, не только дядя, но и мой отец, он тоже интересовался историей.

150


Я с малого детства интересовался больше исто-рией, чем литературой, и вышло так, что я еще не получил среднее образование, как меня пригласи-ли в русскую четверговую школу Антонины Ми-хайловны Осоргиной преподавать русскую исто-рию. Ученики были чуть старше меня. Моя жизнь сложилась так, что я был в Сорбонне, там получил образование, там выдержал конкурс на препода-вателя, потом писал докторскую диссертацию. И почти сразу после того, как я выдержал этот конкурс, то есть год спустя, я начал преподавать в университете. И я столкнулся уже совершенно с другой, французской средой, которая интере-совалась Россией и была настроена совершенно иначе. Я, по существу, интересовался интеллиген-цией, но все-таки придерживался консерватив-ных взглядов, тогда как они в это время увлека-лись Советским Союзом. Можно сказать, что они были или коммунистами, или даже почти боль-шевиками. И в данном случае надо было им пред-ставлять русскую историю не в кривом зеркале.

Любопытно, как вы преподавали историю сосло-вий России. В советских школах учили о том, что дворяне — правящий класс до революции — были жесточайшими эксплуататорами крестьянства. Действительно ли это были такие угнетатели, крепостники?

151


Д. М. Надо все-таки рассуждать более-менее с азов. Возьмем общество, как оно себе представ-ляется в самый тяжелый момент, это, скажем, ко-нец шестнадцатого — начало семнадцатого ве-ков. В этот момент дворянство целиком служит государству и несет очень тяжелую службу. По-тому что все войны, в основном, ложатся на спи-ны именно служилого сословия. В более-менее привилегированном положении находится кре-стьянство: оно работает на землях этого дворян-ства, которые либо принадлежат дворянству, — это вотчины, либо не принадлежат, а только они их имеют пожизненно, — это поместья. И они могут переходить из одного в другое, имеют пра-во переходить в Юрьев день к любому помещику. И происходит то, что называется прикреплени-ем крестьян к земле. Что это такое? Это просто фискальная мера, чтобы проще было рассчиты-вать на определенные силы в сложный момент. И это постепенно превращается, если вы хоти-те, в более тяжелую службу. Но не такую уж тя-желую, как это представляют. Потому что в кон-це семнадцатого века некоторые дворяне просят, чтобы их записали в крестьянскую среду. Что это означает? Что просто они не выносят служ-бы. И что в принципе быть вольным крестьяни-ном, однодворцем, им гораздо проще. Они вы-ходят из сословия. Войны конца семнадцатого —

152


начала восемнадцатого века требуют огромных усилий, и тогда положение крестьянства стано-вится тяжелее. Но положение дворян не легче. Если дворянин уходит со службы, у него отни-мается все. В конечном итоге дворянство в пер-вой половине восемнадцатого века все-таки име-ет все большее значение, и Петр III освобождает дворянство от службы. Что происходит? Неко-торые дворяне действительно могут не служить. Но большинство не может не служить, потому что тогда не на что будет жить. Очень интерес-но прочитать биографию Державина, написан-ную Ходасевичем. Вы видите, что Державин го-дами остается солдатом, потому что у него недо-статочно средств, чтобы нести службу офицера.

Да, это совершенно непривычный взгляд на дво-рянскую ситуацию.

Д. М. И не забудьте, что начиная с Петра Вели-кого дворянская среда была не закрытой, а от-крытой средой. Конечно, нужна какая-то база, но в принципе каждый гражданин мог стать дво-рянином. Если он продвигается в социуме, хочет он или не хочет, он все равно становится дворя-нином. Вы достигаете определенной должно-сти, и вы — дворянин. Начиная с Петра Велико-го это было с первого офицерского чина. И если

153


вы берете статистики, которые велись в России не так уж плохо, вам показывают постоянный рост именно дворянского сословия. Этой систе-мы в Европе не было нигде. Если вы читаете вни-мательно русскую литературу XIX века, конеч-но, крепостничество отлично обличено. Но вам не говорят, какая часть крестьянства жила благо-получно и счастливо при этом же крепостниче-стве. Возьмите, например, скажем, «Семейную хронику» или «Детские годы Багрова-внука» Аксакова, у вас получится совсем иная картина. И между этими обеими картинами, скажем, меж-ду «Записками охотника» и «Семейной хро-никой» есть целый ряд реалий, которые от нас ускользают. Но, конечно, советское общество обращало больше внимания на темные стороны из-за своих левых социалистических идей, и лю-ди считали своим долгом их подчеркивать.

А в чем специфика русского дворянского созна-ния? Русское дворянство, будучи европейским, по-видимому, чем-то от него отличается? Д. М. Есть документ, который позволяет вообра-зить мироощущение русского человека по от-ношению к Европе. Это письма Фонвизина из Франции графу Панину. Он пишет о том, что его поражает. И это — отношение к религии, какое-

154


то отсутствие духовности. Я не буду подроб-но комментировать эти письма, проще всего их прочитать. Все написано очень простым языком. Эта книга позволяет понять психологию выс-шего слоя русского дворянства по отношению к французскому обществу.

А дворянство и деньги как-то были соотнесены? Скажем, можно ли было купить дворянство?

Д. М. В принципе, нет. Но если он купец строил, например, школы, он за свои труды получал орден, а орден ему давал дворянство. По закону о дво-рянстве Екатерины II, дворянство было разбито на шесть категорий. Первая категория — это те, кто получает дворянство по желанию монарха. Вторая категория — это те, которые получают за военные заслуги: дослужились до определен-ного чина и становятся дворянами. Потом ценз повышается: сначала они получают личное дво-рянство, а потом — потомственное, в зависимо-сти от чина. Сначала дворянство давал чин офи-цера, потом, если не ошибаюсь, чин капитана, потом, в конечном итоге, чин полковника. Вот эти главные три этапа. Одно время, кажется, был еще чин майора. Был такой наплыв, что планку приходилось повышать. Но личное дворянство всегда оставалось за человеком, как только он

155


получал офицерский чин. Третья категория — это гражданская служба, то есть, чиновничество, включая университеты. Не забудьте, что в начале XIX века, когда Белинский записался в универ-ситет, этот факт давал ему дворянство.

Получение дворянства предполагает создание герба?

Д. М. Не обязательно. Общий гербовник Рос-сийской империи — это двадцать книг. Есть ди-пломные гербы — они частично перенесены в гербовник, но это тоже приблизительно двад-цать книг. И в каждой книге по полтораста гер-бов. Так что это только часть дворянства. Дво-рянин имел право на герб, но за это надо было платить. И это стоило сравнительно дорого, по-этому не каждый обращался. Кроме этого, неко-торые брали себе герб или использовали герб, не зарегистрировав его. Такое тоже существовало.

Я понимаю, что дворянство — сложно устроен-ный, многосоставный слой. Это были разные люди, судя по всему. С разным сознанием.

Д. М. В принципе, да. Возьмите, например, чело-века, который по происхождению не дворянин. Это барон Шафиров, из еврейского рода Шапи-ро, первый представитель своего поколения. Что

156


происходит в следующем поколении? Его дочки выходят замуж за первых представителей рос-сийского дворянства. Там князья Трубецкие, князья Долгоруковы, все — высшего уровня. Положение Шафирова было исключительным, а даже для высшего дворянства карьера имела большое значение. Есть и финансовые сообра-жения. Но в принципе, заслуги Шафирова были очевидны, и по всей вероятности в то время это не было неравным браком. Потом возьмите ка-рьеру Ганнибала, предка Пушкина. Но тут важ-но, что человек, который крещен, уже русский и воспринимается совсем по-другому. Возьмите всех этих купцов, которые вышли в дворяне, то есть выходили в дворяне в течение восемнадца-того-девятнадцатого веков, их очень много. Был, скажем, известный адмирал Макаров — он был сын крепостного.

А существовал ли какой-то существенный разрыв между титулованным дворянством и обычным, нетитулованным?

Д. М. Это, в принципе, одна среда. Но психоло-гически есть, конечно, какая-то разница. Среди титулованных были те, которые получали титу-лы, и те, которые имели свой природный титул. Например, у Рюриковичей разные фамилии, но

157


они все восходят по своей генеалогии, к челове-ку, который имел титул князя. В истории это на-зывается династией. Это те, которые принадле-жали к династическим родам. И их, в принципе, не так уж много. Есть Рюриковичи, есть Гедими-новичи, которые появляются гораздо позже: это конец тринадцатого века, в основном четырнад-цатый век. И также некоторые татарские владе-тельные князья или князья другого восточного происхождения.

Что происходит после революции? Люди с ти-тулами, привыкшие к роскошному образу жизни, вдруг оказываются в тяжелейших обстоятель-ствах, в чужой среде. Что, на ваш взгляд, позво-лило выжить и сохранить себя, свое достоин-ство?

Д. М. Можно по-разному ответить на этот во-прос. Можно сказать, что те, кто очутились здесь, считали, что они здесь временно. И верили в воз-рождение России. Это их держало вместе, спла-чивало и воспитывало. Были и такие, которые потеряли всякую надежду. Но у них оставалось чувство своей среды, редко кто совершенно не общался со своей средой. Беднота объединя-ла всех. Есть легенда, что эмигранты выехали с какими-то богатствами. Нет, большинство очу-

158


тилось в полной нищете. Вы никогда не спраши-вали у человека, какая у него работа или чем он занимается. Это было даже неприлично. О неко-торых было известно, чем они занимаются. Че-ловека воспринимали в той ауре, которая соот-ветствовала его положению в начале века. Но следует все-таки учитывать, что это было вре-мя, когда жизнь русской эмиграции была более сплоченной. Были общие культурные мероприя-тия, которые объединяли всех, все слои русской эмиграции за рубежом, то есть и интеллигенцию, и военных. Ставились спектакли. Я помню, как на последний, может быть, праздник русской культуры, ставили отрывки из известной оперы Глинки «Жизнь за царя». Когда эмигрантский хор пел «Славься, славься, наш русский царь», это воспринималось почти как гимн, все встава-ли. Я этого больше не видел. И до сих пор, когда я слышу именно вот «Славься, славься!», меня пружинит. Когда слышишь «Боже, царя храни!» или «Коль славен наш» невольно что-то чув-ствуешь в спине, и как-то тянет встать по стой-ке смирно.

Я пытаюсь понять, что заставляло людей, пре-жде далеких от тяжелого физического труда, вы-держать эту новую действительность? Какой-то же стержень должен быть?

159


Д. М. Тут ответ очень простой: он жить хочет или не хочет? Если он хочет жить, он работает.

И чувство стыда не возникало, оттого что при-ходится заниматься недостойной работой?

Тамара Георгиевна. Это было неважно. Важ-но, что вы — такой-то человек, из такого-то ро-

Князь Дмитрий Михайлович Шаховской с супругой

160


да, с такими-то принципами. Эти люди не счита-ли, что работа — ниже их достоинства. Главным было то, что вечером после завода вы идете до-мой, встречаете ваших знакомых, и там все зна-ют, кто вы. Когда я начал работать в университе-те, там был один француз, который немного знал русских. Он говорил: «Я все-таки вас не пони-маю. Вы ничего не требуете, вы исполняете свою работу и, в общем, вы не жалуетесь на вашу судь-бу». Тогда как он был скорее левых взглядов, ба-стовал, требовал, был недовольным, считал себя ущемленным и так далее. И вот это ему было со-вершенно непонятно. И что если человек имеет хлеб насущный, то в принципе, у него есть самое главное.

Перед бедностью и общим несчастьем все оказа-лись равны.

Д. М. Равенство есть, пока есть определенное об-разование. Но когда этого образования недоста-точно, тут возникают трудности. Потому что ка-чество образования создает определенное нера-венство. Но в принципе, если к этому подойти философски, равенство вообще не является кри-терием. Критерием является как раз неравенство. Потому что, хотим мы или не хотим, мы, может быть, равны перед богом, но в этом мире один

161


всегда выше, другой ниже, третий сильнее, чет-вертый слабее. Один более умный, другой менее умный, и так далее. Где оно, равенство? Многие прошли через военное воспитание, где равен-ства нет в принципе. Через молодежные органи-зации оно каким-то образом коснулось и наше-го поколения.

Вы наверняка видите более молодые поколения, де-тей русских эмигрантов первой волны. Что оста-ется в них от старого дворянства, а что совер-шенно новое?

Д. М. Все зависит от воспитания, от знания языка, от среды. Как-то все разбросаны сейчас. У мно-гих потеря надежды, конечно. Есть люди, ко-торые помнят Россию до 1917-го года, и есть те, которые ее не помнят. Это вот настоящая грань. Потому что если человек родился, скажем, в 1917-м или 1920-м году, он формально принад-лежит, скажем, к первому поколению эмигран-тов, но по сути дела нет, потому что он воспиты-вался не в России и не помнит Россию.

Была ли интеграция русской элиты, уехавшей по-сле революции, в европейскую элиту?

Д. М. Единицы. Очень мало.

162


А второе, третье поколение?

Д. М. Больше. Потом уже происходят смешан-ные браки. Да, но не обязательно в элите. Потом, смотря какая элита.

Во Франции же есть аристократия?

Д. М. Есть, но как раз было очень мало браков. Тут играло роль католичество, конечно. Именно разница в вероисповедании сыграла огромную роль. Русская среда была очень открытой, но иностранная среда, по существу, скорее закры-та. Единицы общались, но это не носило посто-янного характера. Были такие, которые целиком в это окунулись и оттуда не выходили, но я ду-маю, что их сравнительно мало.

Т. Г. И надо тоже добавить, что у многих не бы-ло никаких потомков. Потом они часто были в плохом состоянии здоровья. Это тоже многое объясняет. То есть, после трех лет войны плюс два или три года еще Гражданской войны, муж-чины просто очень устали. Они умирали рань-ше, чем сейчас, и даже раньше, чем тогда умира-ли другие. Психологически было очень сложно создать семью. Для многих это было почти не-мыслимо.

163


Д. М. Потом, было много пожилых людей, кото-рые были не в состоянии работать. Но они все-таки влияли на следующее поколение. А вот это-го старшего поколения первой эмиграции уже нет. И их влияние тоже исчезло.

Т. Г. И это тоже трудно. Мы еще не совсем поте-ряли надежду, энтузиазм, веру. Мой муж часто говорит, что самое важное, что было и чего сей-час не хватает, — это вера в Россию. Но эту веру трудно передать.

Д. М. Мне кажется, что есть положительный мо-мент: президент и премьер-министр совершен-но четко заклеймили сталинизм и этот период. Заклеймить — это совершенно правильно. Не то, что не надо знать, что было. Необходимо знать, чтобы это не повторилось, но на каждом шагу напоминать названиями улиц, памятников и так далее.

Я знаю, что вы участвуете в международном дво-рянском движении, в организации под названием CILANE. Д. М. Это — официальное объединение дворян Европы. Я — один из членов-учредителей это-го движения. Это было около пятидесяти лет

164


назад. Тогда были дворянские союзы, и именно я записал Союз русских дворян в эту организа-цию, потому что я был лично приглашен. Союз русских дворян — самый старый союз в Европе, он с 1925-го года. Еще никаких не было союзов. Первой целью было ведение родословных книг. И, с другой стороны, фиксирование генеало-гической памяти, что тогда казалось необходи-мым. Союз дворян продолжает свое существо-вание именно потому, что он принимает людей, проверяет их происхождение, устраивает кон-ференции, встречи, где говорится о тех темах, которые могут их интересовать. Между прочим, мы приглашаем на такие конференции не только дворян. Но когда мы работаем, это исключитель-но члены Союза дворян. И я как председатель родословной комиссии замечаю, что у нас есть две категории лиц. Есть люди уже очень пожи-лые, которые хотят зафиксировать свой статус, свою принадлежность к определенному кругу. Другие, видя, что следующее поколение уже не говорит по-русски, хотят установить какую-то связь, и, во всяком случае, сохранить какую-то память, на настоящей исторической почве. То есть это, конечно, не высокомерие, а поиск сво-ей идентичности или сохранение своей иден-тичности. Они стараются сохранить память то-го, что было.

165


Какие страны входят в CILANE? Д. М. В основном, это Бельгия, Германия, Фран-ция, Италия, Португалия, Швеция, Голландия, Венгрия, частично Англия, немножко Финляндия.

То есть и действующие монархии представлены — Бельгия, Великобритания, Швеция?

Д. М. Да, но есть исключения. Например, есть представители Испании, но она не входит по-настоящему, потому что у них разные органи-зации, которые никак не могут создать единую структуру, которая бы предоставляла всех сразу.

Ведь и в России эта же проблема. У нас тоже раз-ные конкурирующие организации?

Д. М. Сейчас они нашли форму участия России. В последний раз мы пригласили представите-лей из Петербурга и Москвы: они — члены сво-их организаций, но могут принять участие че-рез нашу организацию. Потому что принцип CILANE таков, что признается одна нацио-нальная организация. Возникают самые разные сложные вопросы. Например, когда какая-ни-будь прибалтийская страна хочет участвовать. А, вы меня извините, каким образом она мо-

166


жет определить свое дворянство исторически и юридически? Практически никак. Либо она принадлежит к немецким матрикулам. И все равно они должны быть зафиксированы Импе-раторским российским сенатом. Или вот есть представители каких-нибудь польских семей, но пока еще Польши нет в нашей европейской ор-ганизации. Потому что Польша тоже не может создать свою организацию на общепризнанных критериях, то есть чисто исторических. Дво-рянство должно восходить к определенному ак-ту, который дает это дворянство. А в некоторых случаях это невозможно проследить. Такой при-мер. В начале девятнадцатого века киевский гу-бернатор, если не ошибаюсь, Бибиков, прика-зал провести проверку дворянского происхож-дения шляхтичей. Я работал в киевском архиве и видел целые груды материалов: за год — толь-ко три-четыре признания. Они ничего не мог-ли доказать. Но не забудьте, что если вы бере-те в процентном отношении, в России дворян-ство — это один с чем-то процент населения, а в Польше — десять процентов. Кроме этого, ар-хив Царства Польского, который позволил бы немножко это упорядочить, сгорел во время во-йны. Он был в Варшаве с двадцатых по сороко-вые годы, а потом сгорел. Это сложный научный вопрос.

167


А какова ваша экспертная точка зрения на во-прос о первенстве в теперешней семье Романовых? Кто сейчас легитимный наследник престола?

Д. М. Вы, конечно, знаете, что после отречения Николая II великий князь Михаил Александро-вич сказал, что решение этого вопроса принад-лежит Учредительному собранию. Учредитель-ного собрания не было. Может быть, оно когда-то будет, но решать что-либо при настоящем положении вещей трудно. Все-таки Романовы были избраны Земским собором. То есть изби-рательный принцип тут каким-то образом исто-рически можно противопоставить принципу прямой наследственности. А если сам Михаил Александрович поставил таким образом этот во-прос, тогда, если мы признаем его как наследни-ка престола, в принципе, мы должны этому по-виноваться. Потом могут быть всякие другие рассуждения, споры и так далее.

Т. Г. Надо сказать, что, к сожалению, ни один кан-дидат не подходит по всем условиям: или нет ни-какого потомства, или это плод морганатическо-го брака и так далее. Ни у кого нет полного права.

Д. М. Можно сказать, что сейчас нет тех усло-вий, которые требовались в начале века. Ког-

168


да я встречаю Марию Владимировну, я, конеч-но, говорю «Ваше Высочество». Другой вопрос, имеет ли она право раздавать ордена и титулы Российской Империи? Здесь несоответствие со своим статусом. Николай Романович Романов из Рима — очень милый и интересный человек. Он является самым старшим, но не в генеалогиче-ском плане, а по возрасту. Он потомок по линии Николаевичей. Тогда как все остальные восходят к Александру II. Кроме этого, важно учитывать восхождение по мужской и по женской линии. Эти бесконечные споры ни к чему. Я с большим уважением отношусь ко всем этим лицам, но с государственной точки зрения я не знаю, во-обще, какое это имеет отношение к реальности. Кроме того, надо учитывать не только челове-ка, но его потомство, его среду, его образование и так далее. Понимаете, все это очень сложно. Когда человек монархист, это очень прискорбно, но надо смотреть на вещи как они есть.

Вы могли бы немного рассказать о себе? Как устроен ваш быт, какие у вас интересы, хобби?

Д. М. У меня профессия занимает все время. Пе-дагогика, будь это в университете или в бого-словском институте, отнимает много сил, и на-правлена на то, чтобы люди воспринимали Рос-

169


сию, как следует. Но у меня есть несколько увлечений. На первом месте это, конечно, кни-ги. У меня слишком много книг. То есть, нет, у меня всегда недостаточно книг, но, что касает-ся помещения, то слишком много. Я люблю ста-рую мебель, немножко разбираюсь в ней. Лю-блю некоторые прикладные работы. Одно время я занимался лепкой, меня интересуют скульпту-ры. Строю библиотеку собственными руками, книжные полки.

И из какого материала вы их делаете?

Д. М. Вы знаете, это зависит, с одной стороны, от средств, с другой стороны, зависит от того, где добывать материал. Когда никакого материала нет, я считаю, что очень удобны ящики из-под вина. Из них можно выстраивать книжные пол-ки. Скажем, дуб труднее обрабатывать, не имея станка и определенных инструментов. Все зави-сит от пропорций. Если вы берете ель или по-хожее дерево, то тут важно, смолистая она или нет, и так далее, это бывает по-разному. Возьмем породу не слишком смолистую. Если у вас пол-ка для книг шире, чем шестьдесят сантиметров, она выгибается. Есть определенные необходи-мые размеры: толщина полки — два сантиметра, ширина полки — шестьдесят сантиметров. Глу-

170


бина — тридцать сантиметров, это максимум, а идеально — двадцать пять. Это для полок. Что касается боковин, то это уже другое дело. Ко-нечно, лучше бы, чтобы они были попрочнее.

Т. Г. В дворянской среде, о которой мы говорили, уметь что-то делать своими руками — это был принцип элегантности.

А какой совет вы дали бы тем, кто начинает кол-лекционировать антикварную мебель? Д. М. Надо брать только то, что вам нравится. Ни-когда не надо идти против своего вкуса.

Даже если вещь окажется подделкой?

Д. М. Подделка — это когда выдается за насто-ящее. А если вы просто хотите воссоздать об-раз, это совсем не подделка, это копия. А ко-пия — это принцип, если хотите, воспитания чувства искусства. Когда человек начинает рисо-вать, с чего он начинает? Он что-то копирует. То же самое насчет мебели. А когда стараются ис-пользовать старые приемы, и, кроме этого, ста-рую древесину, то в таком случае иногда лучше иметь копию, нежели постоянно реставрировать что-то. Потому что все имеет свой срок.

171


Брать то, что нравится, — может быть, это более общий принцип, применимый и к одежде, и к организации своего быта?

Д. М. Хорошо соблюдать определенный стиль: и со-четание красок, и цветов. Это касается вкуса вообще.

Кстати говоря, у этой эмигрантской среды, о ко-торой мы говорим, у них ведь был какой-то еди-ный стиль? Т. Г. Да. Один очень простой пример. Сейчас все богатые женщины, и даже мужчины, счита-ют хорошим тоном носить знак производителя. «Dior» или «Versace», например. Вы — как ре-кламная панель. А еще для моей тети или для ме-ня это было бы стыдно. Никто никогда не думал выставлять это. Тогда «Dior» и другие считали, что это им честь, что у них такие клиентки, а те-перь это наоборот: женщина гордится, что она клиентка такого известного бренда.

Портной стал важнее заказчика.

Т. Г. Да-да-да. То, что вы сами становитесь рекла-мой для кого-то, — это невыносимо. Я тоже жи-ву с таким принципом. Прежде никто не хотел фальшивые часы или сумки, это был бы самый

172


плохой тон. Лучше что-то простое, но настоящее. И обязательно не слишком блестящее. А сейчас это все наоборот. Нам очень просто, потому что эти вещи ужасно дорогие и они нам не нужны.

Что вы любите в искусстве? Наверняка, вы хоро-шо знаете и живопись, и музыку.

Д. М. Что касается музыки, я люблю классиче-скую, в основном. Современную музыку и осо-бенно эстрадную я терпеть не могу, просто тер-петь не могу.

А Тамара Георгиевна?

Т. Г. Я люблю оперу, но мы редко куда ходим. Не успеваем. Мне повезло, что были замечатель-ные постановки, когда я увлекалась этим. И сей-час мы всегда боимся, что нам будут предлагать какую-то ужасную, грустную, вульгарную шту-ку, которая не имеет никакой связи ни с музы-кой, ни со сценарием.

То есть современное искусство вам, в принципе, не очень близко?

Д. М. Нет, но я понимаю, что есть некоторые ве-щи, которые заслуживают внимания.

173


Т. Г. Я бы сказала, что после пятидесятых годов уже никакого искусства нет, особенно во Фран-ции.

Д. М. Когда получаешь классическое воспита-ние, я думаю, это воспитывает чувство гармонии и определенный поиск гармонии. И все, что раз-рушает гармонию, конечно, как-то не нравится.

Да, ключевое слово здесь — «гармония», мне ка-жется, потому что современное искусство прин-ципиально дисгармонично.

Д. М. Да, и они сами к этому стремятся. А в Рос-сии, даже если люди не очень хорошо что-то знают, чувствуется, что у них остался какой-то стержень, что-то здоровое, нормальное. И в ис-кусстве, и в литературе, и в области языка, и в об-ласти истории. То, что ненормально, отбрасыва-ется. Здесь же это воспринималось бы как отсут-ствие культуры. Тогда как, в принципе, я лично считаю, что в России это не отсутствие культуры, а элементарное здравоохранение, ведь у культу-ры есть свои заболевания. И то, что в России не удается устраивать гей-парады — это очень по-ложительная черта. И даже если бы и устроили, то нашлись бы люди, которые с палками пошли бы против них. Не надо забывать, что эти прай-


ды, выступления — провокация, и это ответ на провокацию. В конечном итоге, хотя формы и грубые, это здоровая реакция, которая входит в определенные нормы.

Т. Г. Сейчас во Франции это просто беда. Они хо-тят даже менять юридические термины, будет уже не отец и мать, а «родитель один» и «ро-дитель два». И, может быть, третий, четвер-тый. В смысле терминологии это уже страшно. А потом второй захочет быть первым, и что тут будет?

Д. М. Получается, что мы потеряли Россию, и сейчас потеряем Францию. Процесс идет уже двадцать лет. Это совсем не та страна, которую мы знали.

Т. Г. Мы уважали эту страну, ее культуру, много приличного в этой стране, а сейчас это все уже разрушено. Это как самоубийство целого наро-да. То есть уже и неизвестно, какой это народ. Это такой процесс упадка, просто уничтожение. Но есть вера в Россию. Мы сами ничего не ждем, нам ничего не нужно, но мы волнуемся, что Рос-сия может не выздороветь. Если фундамент не чинить, вы дом не сохраните. Мы боимся, что те-ряется время.

Граф Петр Петрович

Шереметев•

Родился в 1931 году в Марокко. Архитектор, меценат, общественный деятель. Председатель президиума

Международного совета российских соотечественников. Ректор Парижской русской консерватории имени

С. В. Рахманинова. Председатель Российского музыкального общества в Париже. Соучредитель

Ивановского кадетского корпуса, Ивановского университета образования и имиджа, Президент

«Шереметев-центра» в Иванове, Томске и Ярославле.

Кавалер ордена Искусств и литературы (Франция)Кавалер Ордена Дружбы (Россия)

Лауреат премии имени Людвига Нобеля Золотая звезда ордена «Меценат столетия»

177

Петр Петрович, род Шереметевых — один из са-мых значительных в русской истории. А при Ро-мановых ваша семья была известна как чуть ли не самая богатая в России. Что случилось с ней в эми-грации?

Шереметевы — одна из двух семей, еще Юсу-повы, которые были самыми богатыми, поми-мо Романовых. Эти три семьи обладали имен-но теми землями, теми ресурсами, которые бы-ли главными в России в те времена. Но грянула революция. Многие были расстреляны, мно-го людей потеряли жизнь в боях или в ссыл-ках, другие были под арестом. Моя семья была под арестом в Москве семь лет. Их отпустили, не расстреляли. И мы смогли уехать. Громад-ное количество людей очутилось за границей нашей империи, поехало в Европу без средств, в тяжелых условиях и организовало свою жизнь принципиально во Франции. Конечно, не все поехали во Францию, но главные места — это Париж и Ницца.

178


А почему во Франции?

Потому что уже было много наших родственни-ков, которые посещали Францию, и чувствовали всю красоту этой страны, все гостеприимство. Потом, русские говорили по-французски. Это были интеллигентные люди, которые говори-ли на нескольких языках. Они употребляли при дворе французский язык. Толстой писал в «Во-йне и мире» целые страницы на французском языке. Так что ничего странного нет. Но эта ди-аспора была громадная. Было триста тысяч рус-ских, живущих во Франции, в Париже. Триста тысяч беженцев. Без средств. Одни стали такси-стами, другие стали сторожами, третьи вышива-ли у Шанель.

И в вашей семье?

Моя бабушка, графиня Голенищева-Кутузова, шила у Шанель шарфы и платья, чтобы зарабо-тать какие-то деньги. Вся элита, которая выехала из России, обеднела и должна была жить очень скромно, без средств. Они вдруг стали людьми, которые должны зарабатывать себе на жизнь, а они этого не знали и не умели делать. Начало жизни этой диаспоры было веселым, несмотря ни на что. Группы друзей и родственников начали соз-

179

к н я з ь а . а . т р у б е ц к о й

давать места встреч, устраивали общества. В 1923-м году соз-далась консерватория в Париже, которая была тем местом, где все русские собира-лись. Она была соз-дана потомками как русская консервато-рия Императорским русским музыкаль-ным обществом Пе-тербурга. Они суме-ли собраться и ста-рались жить как можно красивее и достойнее — в продолжение того, что было в Петербурге. Это была удивительная часть французского обще-ства, которая увлекалась русскими ресторана-ми, русской музыкой, русскими балами, вооб-ще творчеством — живописью, романами, поэ-зией. И ясно, что это им очень помогло вспоми-нать свою родину в трудной жизни. Защищался русский язык, русская песня, русские хоры, рус-ские оркестры. Это было просто роскошно! Эти люди были одаренными, но жили как беженцы. Там были люди удивительного качества. Это весь цвет России, который попал во Францию и дру-

Борис Петрович Шереметев

180


гие места мира. Они были удивительными му-зыкантами, удивительными писателями, удиви-тельными режиссерами, удивительными актера-ми, удивительными врачами. И были также так-систы, горничные, сторожи. Когда моя бабушка уехала в 1925-м году из России во Францию, она уже потеряла своего мужа, моего деда. И боль-шевики схватили труп моего деда и бросили его в лес. Его никто не нашел, он был съеден волка-ми. Она уехала как жена шведского дипломата с условием: когда выедет за границу, они разве-дутся, она поедет в свою сторону, а он — в Шве-цию. Так и произошло. Она очутилась в Париже с шестью своими детьми, двое остались в России по разным причинам. Мой дядя был скрипачом, он имел в Московской филармонии хорошее по-ложение, а старшая тетка вышла замуж за князя Оболенского, которого очень быстро посадили в тюрьму и сослали в Сибирь, где он и скончал-ся. Это была трагическая часть нашей семьи, ко-торая погибла таким образом.

А была ли надежда вернуться в Россию?

Всегда. Всегда была надежда вернуться в Россию. Они говорили: «Да, мы скоро вернемся». Они не могли понять, что никогда не вернутся. Они этого не признавали и никак не могли с этим

181

г р а ф п е т р п е т р о в и ч ш е р е м е т е в

смириться. Поэтому разочарование увеличи-валось, и вместе с этим увеличивалось какое-то чувство гетто. Во Франции, если у вас есть день-ги, все возможно. Когда у вас нет денег — тогда вы можете легко подохнуть.

То есть Франция равнодушно приняла русскую ди-аспору?

Сперва нет, потому что она была привлечена титулами, благородными именами. Но когда ис-чезли последние караты, кольца, жемчуга, брас-леты, колье, когда это все исчезло, вся ситуация изменилась. И французы, которые могут быть очень грубы, отнеслись к русским с достаточно большим, я не сказал бы презрением, но с боль-шой осторожностью. Франция никогда не лю-била иностранцев. Они притворяются, что до-брожелательно принимают иностранных бе-женцев. Но это неправда. Да, они старались для арабов, для африканцев под предлогом, что они придумали права человека. Я сам помню: когда ходил получать право на жительство во Фран-ции, мне говорили, я точно помню: «Становись сзади и жди свою очередь». Еще прибавляли недоброжелательные слова. Конечно, Франция для нас — это теперь место проживания и ра-боты.

182


А был какой-то контакт между русской эми-грантской аристократией и французской?

Нет. Я думаю, что нет. Мне кажется, что этого не было.

Но вот ваша первая жена — французская ари-стократка. Первая, во всяком случае.

Ну, она полурусская тоже, это другое дело. Ма-ри-Эжен — дочь принцессы Мари-Клотильды Наполеон и графа Сергея Алексеевича де Витт. Так что я — потомок Кутузова, а она — пото-мок Наполеона.

А нынешняя ваша супруга — француженка?

Моя супруга происходит из одной из самых бога-тых семей предпринимателей во Франции и Ита-лии. Она выходила замуж за двух миллиардеров. Первого она покинула, потому что он ей все за-прещал. К сожалению, он забрал у нее ребен-ка, и она не могла выезжать из страны прожива-ния — из Португалии. Ей было семнадцать лет. Она очень страдала и, в конце концов, попроси-ла португальское государство помочь ей выехать. Что было сделано. Потом ее жизнь была прекрас-ной. Она всегда была толковой женщиной, тру-

183


долюбивой умницей. И всю свою жизнь она про-должала интересоваться искусством. Вышла сно-ва замуж за уникального французского богача, она была одной из десяти самых богатых женщин в мире. Этот человек все ей предоставил — дома, дворцы, коллекции Рембрандта, Рафаэля, Крана-ха. Все было в ее распоряжении. Конечно, весь жемчуг, все камни самые уникальные. К сожале-нию, этот человек стал ее притеснять. В том смыс-ле, что он стал ревновать. И он до такой степени ревновал, что больше не позволял ей выходить из дома. Она от этого очень страдала, предупреж-дала, что не может так жить. Когда условия ста-ли еще жестче, однажды она сказала ему, что ухо-дит. Ушла с одной сумкой, в своей одежде, оста-вила свои бриллианты, свои дома, свои машины, свои картины, свое имущество, мебель, подар-ки — все, что получила от него. Ушла бедным че-ловеком. Но она умница, поэтому нашла способ выжить. Так что наши истории похожи. Шереме-тевы потеряли все из-за революции, а она поте-ряла все из-за жесткости и ревности своего мужа. Она создала художественную галерею, благодаря которой она просто царствовала в мире старин-ных картин. Я стал архитектором, очень прилич-но всегда зарабатывал. В этом смысле мы смогли себя показать на уровне достойных и хороших предпринимателей, скажем так.

184


Как получилось, что вы родились в Марокко?

Мой отец решил, что после университета, в ко-тором он провел с 1925-го по 1930-й год, он не будет оставаться и поехал в Африку. Он женил-ся, привез свою жену в Марокко, которая тогда была колонией Франции, и они там обоснова-лись. В Марокко тогда была тяжелая жизнь из-за жары и дизентерии. Но страна была удивитель-но красива, удивительно щедрая для тех людей, которые хотели работать, которые хотели осно-ваться и создавать там что-то. Конечно, отец ни-когда не был богатым, но он, по крайней мере, принял огромное участие в защите своей семьи. А французы создавали в своих колониях удиви-тельно красивые города, умели строить дороги, дамбы — вообще создавать в голой стране оазис. И так они сделали в Марокко.

Там тоже была русская диаспора?

В Марокко образовалась огромная группа бе-женцев из Парижа. Были Апраксины, Трубецкие, Игнатьевы, Глебовы, Шидловские. Они создали замечательное общество, которое, конечно, бы-ло очень трудолюбиво, работоспособно. Многие стали богатыми. Для нас это было просто Эль-дорадо. Мы занимались разными видами спор-

185


та: верхом ездили, играли в теннис, ходили пла-вать — мы жили на берегу моря в Рабате. И по-этому мы провели юность просто роскошную. Мы обожаем эту страну, моя сестра продолжа-ет там жить. Я езжу как можно чаще. Мой отец ушел очень молодым, потому что он так тоско-вал о своей родине, что впал в депрессию, и не мог пережить того, что никогда не попадет боль-ше в Россию. Я вам сказал, что любой русский человек не может бросить свою родину. Это до-водит до такого состояния, что человек заболе-вает, и это не лечится. Так произошло и с моим отцом — он ушел, когда ему было пятьдесят два года. Марокко было наше счастье, наша любовь после разлуки с родиной, после ужасного вре-мени в Москве под арестом, после потери деда. Отец был достаточно крепкий и мудрый, талант-ливый музыкант, замечательный гитарист, пи-анист, играл на виолончели. У нас всегда звуча-ла музыка, и всегда у нас собирались люди. Моя мать пела как соловей, пела старые русские ро-мансы, которые ей передал Михаил Львович Толстой, сын Льва Толстого. А Миша Толстой в те же времена жил в Марокко, но не в городе. Он имел маленькое имение около Рабата, и мы туда всегда ездили. Они жили, как настоящие крепостные, можно сказать. И он имел талант гитариста и композитора. Потом у них прои-

186


зошли неприятности в денежном смысле, и мой отец пригласил их жить у нас. И они провели де-сять лет у нас. Все эти люди любили музыку, Ми-хаил Львович и мой отец музицировали каждую неделю. У них собирались люди и пели тоже. Все хотели слушать мою мать и моего отца. Мы даже выступали, пели квартетом. Отец — бас, мать — сопрано, сестра — альт, и я.

А какой у вас голос был?

Тенор. Сейчас я постарел, конечно, и уже не пою, как двадцать лет тому назад. Но все же знаю мно-го красивых романсов, плюс все сочинения Ми-хаила Львовича, его супруги, Елизаветы Тол-стой. А тогда была уникальная среда русских, живущих в Марокко, которая показала францу-зам и арабам всю красоту русской аристокра-тии. Это люди были простые, достойные, рабо-тящие. У нас в семье двое детей погибло, мой брат-близнец и моя сестра, четвертый ребенок, они погибли от дизентерии, потому что там ни-чего не было — врачей, госпиталей, все это при-шло гораздо позже. Но русские, которые основа-лись в Марокко, создали удивительный образец русского общества. Мои родители, друзья, зна-комые, родственники каждый год были на рус-ском балу.

187


Это ваша семья организовывала?

Конечно, да. То есть они были среди тех, кто ор-ганизовывал. Это были люди воспитанные, ко-торые имели радость воссоздать то, что они потеряли. Многое было создано через так на-зываемых де Зобри. Маркиз де Зобри был из се-мьи французов, которые покинули Францию в 1789 году и обосновались в России. Когда гря-нула революция, те же де Зобри уехали обрат-но и купили большой участок земли около Раба-та, и, представьте себе, создали село. Там строи-ли и Игнатьевы, и Трубецкие, и сами де Зобри, и другие. Это место называлось Устиновка в па-мять имения де Зобри в России. В этом имении был посажен в песке целый парк берез. Конеч-но, с 1954 года, когда начались все эти ужасные события, которые привели к самостоятельности Марокко, очень многих французов поколотили и даже убили. Русских не трогали, потому что, во-первых, они все замечательно говорили по-арабски. Там были деревянные дачи, очень изящ-ные, окруженные березами. Арабы, когда прои-зошла их революция и они получили самосто-ятельность, эту усадьбу разорили, все эти дома деревянные сожгли. И срубили весь парк, чтобы была древесина для кухни — они же варят сна-ружи, на камнях. И все это пропало.

188


Вы ведь сказали, что ваша сестра до сих пор там живет?

Моя сестра написала о русских, живущих в Ма-рокко, четыре книги, которые относятся ко всем представителям русской диаспоры с двадцатых годов по шестидесятые. И это сорок лет истории удивительного присутствия русских, живущих там. А наши русские были профессорами, были геологами, были строителями, они строили дам-бы. Они были математиками, они занимались би-блиотеками. В Марракеше есть удивительная би-блиотека, которая называется библиотека Куту-бия. И создал эту библиотеку русский, в которой он спас самые драгоценные и старинные араб-ские книги. Это были воспитанные люди, и во-круг всех этих людей жили представители фран-цузского протектората. Они фыркали на нас, по-тому что хотели всем дирижировать, все держать в руках, а русские были свободными и создава-ли школы, танцевальные курсы, хоры, рестораны, оркестры. Был барон Штейгер такой, который замечательно играл на гитаре, замечательный был музыкант, большой друг моего отца — он создал настоящий русский хор. А мой отец был регентом нашей церкви, потому что мы постро-или церковь, настоящую православную цер-ковь на участке земли, который мы сами купили.

189


Эта церковь стоит, и она еще действующая. И в этой церкви я был крещен, моя сестра там вен-чалась. Все это имело громадный смысл. И рели-гия, и искусство, и все, что необходимо было для жизни русской диаспоры, существовало. Я очень горжусь этим периодом моей жизни, потому что это было страшно красиво, именно красиво. Мой отец был хорошим регентом, хорошим музыкан-том. Он создал хор православный, в который приглашал французов петь. А французы не знают даже кириллицу, я не говорю о языке. Так он на-писал все церковное песнопение французскими буквами под французское произношение. И все эти французы пели наши службы, наши обедни, наши панихиды на православном нормальном, и со смыслом, и с ритмом. Это же благородно! И в этом как раз вся красота этих людей.

И вы всегда себя чувствовали только русским?

Всегда. Потому что мы получили знание русско-го языка.

Хотя французский язык для вас один из родных, очевидно?

Да-да. Конечно. И французский, и арабский, и русский. Знаете, мы учились, как наши предки.

190


То есть у моей бабушки и прабабушки было ми-нимум четыре профессора на дому, каждый день говорили на каком-то одном языке. Каждый день мы должны были обедать, ужинать, общаться на одном языке.

В вашей семье тоже так было?

И в моей семье тоже. То есть и наши предки, и на-ши бабушки, и деды — они так учились. К нам приходил отец Николай — это был один из свя-щенников той церкви, которую мы создали. Когда я говорю «мы», я имею в виду моего отца — он участвовал в создании этой церкви. Отец Нико-лай приходил к нам на дом, чтобы учить нас кате-хизису. Он нас учил любить читать наших старых писателей, читал нам Лескова и Тургенева ежене-дельно. И мы учились русскому языку, мы говори-ли по-русски, как я вам объяснил, по расписанию дней недели. Таким образом, мы научились го-ворить по-русски, по-французски, по-английски, по-арабски. Эта наука нам дала огромную силу понимать, участвовать и в культурной, и церков-ной жизни. Такова была традиция, ее невозмож-но было избежать, но никто и не хотел избегать.

А как сложилась ваша жизнь во Франции, когда вы приехали из Марокко в Париж?

191


После бакалавриата я решил стать архитектором. И мои родители делали все, что было в их силах, чтобы обеспечить мне образование во Франции, и послали меня в архитектурную школу Парижа. И я попал уже взрослым юношей в Париж. Мне было достаточно трудно покинуть мой светлый Марокко, мое голубое небо, все, что делало нашу жизнь такой красивой.

Да, Париж — не очень солнечный город. Особенно после Марокко.

Особенно в 1953-м году, Париж был черным. Когда я попал с моим чемоданом в Париж, я был просто в шоке, потому что я потерял всю красо-ту, в которой мы жили — среди цветов, в пар-ках, среди наших садов, домов, наших кварталов прекрасных. Потом, конечно, вся обстановка другая: никаких пляжей, никакого моря, ника-ких лыж, никакого тенниса, никаких лошадей и клубов. И очутиться в Париже, с напряжением учиться в университете и в школе архитектуры — это был очень нелегко. В конце концов, я вышел из архитектурной школы Франции первым и тут же попал в кабинет архитекторов, которые ме-ня взяли помощником. Но я очень-очень тоско-вал по родине, которую я нашел и потерял. Мне было ясно в те времена, что я никогда не привы-

192


кну к Парижу. Но потом, конечно, стал взрос-лым человеком и понял, что я должен быть бла-годарным своим родителям, которые наверняка очень трудно жили, чтобы позволить мне учить-ся во Франции в университете. Это длилось все-таки шесть лет.

Но в Париже вы увидели огромный круг других рус-ских людей?

Вот. Это было спасение. В 1953-м году люди бы-ли уже в возрасте, в те времена уже многие ста-рые эмигранты ушли, но осталось большое ко-личество людей из этого общества, которые почти все были родственники. И понятно, что и церковная жизнь, и клубная жизнь, и музы-кальная жизнь, и все, что называется, вечерин-ки русские и все праздники церковные — все это было страшно радостно. И я познакомил-ся тогда со многими русскими семьями, кото-рые были нашими родственниками или друзья-ми семьи. И это облегчило мое существование во Франции. И потом я все-таки стал думать все лучше о жизни в Париже. То, что я вышел первым из школы, мне помогло попасть в каби-нет архитекторов и выиграть несколько важ-ных конкурсов. Потом я стал самостоятельным, долго работал один, потому что не имел средств,

193


чтобы привлечь в свой кабинет помощников. Я все делал сам — рисовал, встречал людей, до-говаривался. Я вставал в четыре часа утра каж-дый день в течение десяти лет. В пять часов утра я уже был на работе и возвращался в восемь ча-сов вечера. И иногда после ужина я возвращал-ся в кабинет.

Какой архитектурный стиль вы исповедовали в те годы? Видимо, тогда была мода на Корбюзье?

Я был современным архитектором и творил то, что было по вкусу, но всегда старался соблю-дать то, что меня удовлетворяло в гармонии мо-их планов и фасадов. И в этом смысле я преуспел. Но все нужно было делать самому.

Есть ли здания в Париже, построенные по вашим проектам?

Да, конечно. И я очень много работал в провин-ции — и в Бордо, в Бурже, в разных местах на за-паде и севере Франции. Много строил супермар-кетов — но небольших размеров, это была моя специализация. Потом гостиницы, госпитали и, конечно, жилые дома. Вся моя карьера состоя-лась во Франции. И я не хотел уже возвращаться в Марокко, потому что в Марокко было невоз-

194


можно самостоятельно работать, нужно было становиться партнером арабского архитектора. А они ничего не делали. Я мог об этом судить на примере мужа моей сестры, который был архи-тектором в Марокко и по сути работал на араб-ского партнера, который ничего не понимал ни в архитектуре, ни во вкусе, ни в создании какого-то толкового плана. Тем не менее, я всегда при-ближался к современной архитектуре и исполь-зованию современных материалов. Я много ра-ботал в Саудовской Аравии по иностранным контрактам. И я искал больше контракты за гра-ницей, чем во Франции. Уже несколько лет я ра-ботаю в России, но в России быть архитекто-ром — это большая каторга.

А когда вы впервые попали в Россию?

В 1979-м году.

И какие были впечатления?

Я мечтал о России. Я мальчиком был воспитан в русской традиции, в традициях церковных, се-мейных, нравственных.

У вас было чувство, что вы когда-нибудь попаде-те в Россию?

195


Нет. Я никогда не думал, что я попаду в Россию, тем более что буду появляться там вот постоян-но уже тридцать три года. Мы же были бежен-цы, мы просто плевались на коммунизм, кото-рый был причиной нашей разлуки с родиной. Мы просто хотели их истребить мысленно. Мы ведь погибли из-за большевизма, может быть, и по своей вине. Потому что наши отцы и деды не смогли противостоять этой власти, не были достаточно сильны. Они были замечательными солдатами, но не смогли стать толковыми поли-тиками. Так вот. Меня позвал один друг, кото-рый много работал в России тогда и зарабаты-вал хорошо. Я приехал очень взволнованным, но без желания что-то предпринимать в России. Меня пригласили в NBC Sport на Олимпий-ские игры, которые должны были проводить-ся в 1980-м году. Мне предложили очень круп-ный контракт, чтобы быть тем человеком, ко-торый бы встречал всех важных лиц всех стран в Шереметьево. Шереметев встречает вель-мож всего мира на своей собственной террито-рии! Можно сказать и так. Потому что эта зем-ля принадлежала моему деду, это 50 тысяч гек-таров, на которых впоследствии построили то, что сейчас есть — четыре аэропорта Шереме-тьево. Значительно позже, когда я появился на юбилее «Аэрофлота», меня выпустил на сце-

196


ну хозяин «Аэрофлота» тех времен и предста-вил меня публике служащих «Аэрофлота». Три тысячи человек присутствовали на этом собы-тии. Он сказал: «Я вам хочу представить графа Шереметева. Он сюда приехал не для того, что-бы забирать свои земли…» — и тут я его пре-рываю и говорю ему: «Господин директор! Да, вы правы, я приехал не забирать свое имуще-ство, но я вас прошу за каждый самолет, кото-рый вылетел из Шереметьево или приземлился, два доллара». Тут заорали эти три тысячи слу-жащих и аплодировали как бешеные. Конечно, он смялся, этот директор, и больше ничего не мог сказать.

Что вы чувствуете, когда идете по огромному аэ-ропорту, названному вашим именем?

От этого всегда сжимается сердце — слышать, что я приезжаю к себе. Так вот, я приехал тогда, получил контракт с NBC Sport. Вдруг Советский Союз завоевал Афганистан, американцы отка-зываются от игр, NBC Sport — американская фирма — теряет свой контракт, и я тоже. А тог-да мне предлагали 250 тысяч франков. Я прие-хал, значит, первый раз и решил: нет, я не буду жить в этой ужасной стране. Потому что это бы-ло ужасно.

197


А что вам не понравилось?

Да все. Бедность, грусть, люди ходят по улицам, как мертвые души. Даже смотреть на них было страшно.

Русские в Париже выглядели по-другому?

Да. Они были совершенно другие. Это другое общество, это еще дворянское общество. На-пример, рынки в России в те времена — это был один апельсин и одно яблоко, которые можно было купить. Не килограмм — а одно яблоко или один апельсин. И все остальное так же. Навер-ное, за мной следили, хотя я всегда был свободен. Никогда меня не останавливали на улице горо-довые. Я ходил свободно, я приезжал свободно. Но это было уже четыре года спустя, когда я вер-нулся. Тот друг, который меня пригласил, сказал: «Приезжай ко мне в Россию». Он не подозревал, что я потом так привяжусь к этой стране.

А что привязало вас?

Это все-таки моя Родина, моя история. Исто-рия Шереметевых совпадает с историей России с древних веков. Я — Рюрикович. Мы создали Россию.

198


Вы ведь и с Романовыми в родстве тоже.

Не просто с Романовыми в родстве. Мы проис-ходим из одного корня. Боярин Кошка, спод-вижник Донского, имел пять сыновей: один дал род Шереметевых, другой дал род Романовых. И эта семья стала все больше и больше прини-мать участие в жизни страны. Появляется Году-нов и умирает, престол пустой. Боярин Шереме-тев и будущий патриарх Филарет были не только друзья, но и родственники, потому что Шереме-тев женился на сестре Филарета. Оттуда пошло громадное имущество. Шереметев и Филарет назначают будущего императора. Это было на-значение, не собор назначил нашего императора первого — это Шереметев и Филарет. И, конеч-но, появляется воевода Шереметев Борис Пе-трович. Он побеждает шведов, освобождает Ев-ропу и Россию от Карла XII, становится первым русским графом, первым русским фельдмарша-лом, которого награждает его троюродный брат Петр Великий. Становится во главе громадного имущества. Строит повсюду — в Киеве, в Рос-сии, в Белгороде и так далее. Строит Фонтанный дом в Петербурге. Это имущество растет, растет, растет. И в конце концов, Николай Петрович — внук Бориса Петровича, самый богатый человек в России, самый большой меценат рождает сына.

199


Не только рождает сына, а выбирает себе супру-гу из села Березнино около Ярославля, которая дочь простого кузнеца. Она была простая кре-постная.

Но не простая. Блестящая певица и актриса — Прасковья Жемчугова.

Да. Он ее находит в возрасте двенадцати лет в Березнино, где она водила коров на луг. Из нее делает прекрасную певицу. И плюс она еще вы-ступает на сцене и становится актрисой. Стано-вится одной из самых богатых женщин в мире. Император не соглашается на этот брак. И тянет до последнего. В конце концов, разрешает этот брак. И у них появляется сын, и она умирает че-

Останкино

200


рез три недели от родов. Дмитрий Николаевич еще больше приумножает имущество Шереме-тевых. Уже построили Останкино, Фонтанный дом, Кусково, Странноприимный дом и так да-лее. Богатство уже достигло огромных размеров. Дмитрий Николаевич открывает большие шко-лы, приюты, почты. Рождается город Иваново-Вознесенск, и появляются фабриканты. Шере-метевы участвуют во всем этом, там их имуще-ство было огромных размеров.

У вас есть объяснение, почему Шереметевым на протяжении столетий всегда сопутствовал та-кой вот социальный успех?

Они были умные.

Но ведь много умных и при этом небогатых и не-знаменитых людей?

Им также повезло, что они были близки к рома-новской семье по рождению. К тому же они по-беждали во всех сражениях, которые Россия вела с конца семнадцатого века. Они получали спосо-бы себя обогащать имениями, разными рынка-ми, разными урожаями. Они умели жениться. Они были родственниками царя, были предпри-нимателями, были замечательными воеводами.

201


Потом, после Бориса Петровича, занимаются уже только благотворительностью, гуманитар-ными делами. Не случайно говорили тогда: «Я пришел ужинать на Шереметевский счет». Я не стесняюсь это говорить. Действительно, семья была образованная, культурная, занималась ис-кусством, очень многих выводила в люди. Дава-ла возможность архитекторам, художникам, му-зыкантам выходить в люди. Дегтярев и Ломакин, Аргуновы — это те люди, которых наша семья вывела в люди. Плюс красота — красота произ-ведений, красота консерваторий, филармоний, концертных залов, оркестров, театральных уч-реждений — это все было сделано моей семьей. Это были просвещенные люди. Вы когда-нибудь должны прочесть мемуары Николая Петровича. Вы будете в шоке. Все, что он дал в наследие, — это именно благородство во всех смыслах. Я не говорю это легкомысленно. Это так и было. У Шереметевых до революции было 850 тысяч гектаров земли. Города, села, монастыри, церк-ви. Во всех пространствах, где жили, они строи-ли церкви, монастыри. На все это шли средства, которые приносили их урожаи и производства. Они были людьми, которые не только строи-ли дворцы, но и давали образование. Это — са-мая блестящая черта Шереметевых! Они всег-да свои средства вкладывали в образование. Что

202


это за Странноприимный дом, где сейчас боль-ница Склифосовского? Странноприимный дом построен для Прасковьи Ивановны — дом, в ко-тором Шереметевы принимали двести-триста молодых крепостных девушек. Небогатых, кото-рые не имели средств. Каждый год было столько-то девочек, барышень из сел, которые принадле-жали Шереметеву или из других мест. Он искал талантливых людей, давал образование, напри-мер, в Странноприимном доме. Они выходили из этого дома образованными, Шереметевы их венчали с адвокатами, архитекторами, промыш-ленными людьми. И Шереметевы давали каждой девушке приданое. И это длилось со времен Ни-колая Петровича, с начала XIX века. Ясно, что это была исключительная семья. Мы всегда от-казывались заниматься политикой, никогда в по-литику не входили. Ни один из моих дедов, пра-дедов не участвовал в политике. Им это было не нужно. Они были учеными, создавали замеча-тельные коллекции, библиотеки. Они были исто-риками — Сергей Дмитриевич, мой прадед, был замечательным историком. Когда грянула рево-люция, он был единственным владельцем все-го нашего имущества: Фонтанный дом, Кусково, Останкино, Михайловское, Астафьево, Стран-ноприимный дом, усадьба на Воздвиженке. Я не помню всего остального.

203


И ведь все это — огромные дворцы.

Да. Но не только дворцы. Это и капелла в Петер-бурге, и так далее. Они создавали оркестры, теа-тральные залы. Я держал в руках все документы бухгалтерии Странноприимного дома. Это были книги со всеми счетами, на что тратились день-ги. И когда мы подошли ко второй половине де-вятнадцатого века, государь-император поручил Шереметеву, который был самым большим зем-левладельцем и тысячи крепостных, решить во-прос освобождения крестьян. Это произошло в Останкино. Государь приехал в Останкино под-писывать освобождение крестьян в этом двор-це, в специальном кабинете, который до сих пор расположен там. Поэтому большевики называли этот дворец дворцом крепостных. Этот указ вы-ходит — и Россия освобождается от этого типа управления народом. Это великое событие. Были другие, которым это не понравилось, и поэтому не очень любили Шереметева, называли его ре-волюционером. Да, это была революция. А когда Толстой писал свои последние книги, выступая за освобождение крестьян, он своих крестьян не освобождал, а продолжал жить, как раньше.

Вы ведь тоже обладаете общественным темпера-ментом?

204


Когда я вернулся сюда, то стал создавать «Шереметев-Центр», стал соучредителем «Ше-реметев-Центра» в Иваново, в Томске и так да-лее. Кадетский корпус Шереметевский, худо-жественная галерея Шереметевская, хор Шере-метевский, который ездит по всему миру. Плюс мои обязанности как председателя Союза сооте-чественников вот уже десять лет. Меня выбрали представителем наших соотечественников, жи-вущих за рубежом. Их все-таки сорок миллионов. Я страшно рад, что я могу участвовать в жиз-ни моей страны и в области культуры, и в обла-сти представления того, кем были аристократы. В Париже я уже почти тридцать лет способствую жизни русской консерватории, основанной Рах-маниновым и Шаляпиным. Жизнь сложилась до-статочно хорошо. Хотя много было измен, много было несчастных поступков со стороны властей, много вставляли палки в колеса. Но много было и радости. Меня принимают как своего человека, я действительно россиянин. В 2011 году я стал «Россиянином года», получил от президента Медведева орден Дружбы, получил орден «Ме-ценаты столетия», получил орден Белого Ангела и много других орденов. Я не могу повесить их все на свой пиджак, потому что стану похож на старого адмирала. Я не всеми признан, это ясно. Например, господином мэром Собяниным. Но

205


я стараюсь быть тем, кто я есть, — простой чело-веком, настоящий патриот с десятивековой исто-рией за собой. Все, что относится к моей семье, относится и к истории России. Это моя гордость. Я — привилегированный человек и знаю, что Го-сподь Бог меня защищает. Я знаю, что он призы-вает меня делать как можно больше добра вокруг себя, как можно больше хороших дел, как можно больше принимать участие в жизни этой много-страдальной страны.

Да, многострадальной. А от чего, на ваш взгляд, страдает России сегодня в первую очередь?

Коррупция — большая проблема. Хотя она бы-ла и раньше, когда грянула в 1914-м году война против немцев, армия была без оружия, без аму-ниции и без сапог. Все средства попали в карма-ны недоброжелательных начальников. Ясно, что армия была недостаточно обеспечена во мно-гом. Что касается теперешней армии, напри-мер, я никогда не смогу осуждать армию, потому что я же сам из семьи военных. Но тогда корруп-ции не было. Я не могу даже себе представить, что во времена Бориса Петровича Шеремете-ва существовала коррупция. Я потомок Куту-зова и Суворова — эти люди никогда не могли быть нечестными, непорядочными. К сожале-

206


нию, я слыхал много гадостей по поводу наших начальников в Чечне, ужасные вещи, ужасные. Я не могу себе представить, чтобы это было во времена 1912-го года или в 1709-м году. Это лю-ди, которые были преданы своему государству и не думали о своих карманах. Сколько раз пре-зидент говорил о коррупции в России и желал ее истребить. Я сам жертва этой коррупции. Не во времена Шереметевых в Останкино или в Ку-сково, а в теперешние времена — эта корруп-ция погубила несколько моих предприниматель-ских дел. Общество, которое я возглавляю, поте-ряло громадные суммы из-за коррупции, из-за отсутствия честности, отсутствия благородства, мы потеряли огромные средства в наших делах в Москве. И коррупция не может быть устране-на, потому что судьи подкуплены. Это беда для всей страны, беда для наших соседей — они не желают продолжать инвестировать. А без инве-стиций какой смысл быть частью Европы?

Петр Петрович, позвольте спросить вас о ваших вкусах и предпочтениях. Вообще, что такое для вас аристократический вкус?

Первое, он основан на образовании, потому что без образования вы не можете развить то, что ле-жит у вас в глубине сердца и в жилках. Я убеж-

207


ден, что без образования ничего не может про-изойти, хотя можно сказать, и то, и другое необ-ходимо — образование и жилки. У нас же были крепостные Аргуновы, которые были нашими архитекторами поколениями. Они проектирова-ли, например, Кусково, Фонтанный дом. Аргуно-вы были нашими архитекторами, и они же писа-ли картины. Я люблю русскую живопись. И как любитель всегда рисовал очень много и писал картины тоже. Несколько образцов у меня оста-лись с тех времен, когда я еще был ребенком. И я помню, я нарисовал одну арабскую вазу, она бы-ла просто чудесная. Так вот я влюбился в русский пейзаж. И двадцать пять лет тому назад стал со-бирать пейзажи. В пятидесятые годы пейзажи не поощрялись, но были некоторые люди, которые писали настоящие картины громадного таланта. У меня эта страсть началась в Иваново-Вознесен-ске. Кстати, Шереметевы построили этот город триста лет тому назад. Там еще стоит несколь-ко Шереметьевских улиц. Там сохранилась шко-ла молодых художников, которые выучили живо-пись через наследие Левитана. И именно Левитан передал им этот вкус к красоте. Все эти мальчики имеют громадный талант, некоторые из этих но-вых художников имели отцов, которые уже писа-ли картины. И один из этих художников — Фе-доров. Иметь картины Федорова — это просто

208


богатство. У меня их двадцать пять, небольших размеров. У меня много картин, которые писа-лись в подвалах, и благодаря судьбе эти картины Федорова сохранились. Теперь есть очень заме-чательные художники: есть Ермолаев, Климохин, Булдыгин. И все это — Волга, Иваново, Плес, где музей Левитана еще существует, просто уникаль-ный музей. Я окружен красотой. И моя жизнь была посвящена, в сущности, красоте. Это важно, что я вам говорю. Потому что я посвятил свою жизнь музыке, искусству, архитектуре.

Вы говорите о современных художниках-пейзажи-стах, работающих в классической левитановской манере. Но ведь вы не будете отрицать, что то, что сейчас понимается под термином «современ-ное искусство» — это нечто другое: инсталля-ции, перформансы. Как вы к этому относитесь?

Я просто отрицательно отношусь к этому. Я тер-петь не могу то, что делается сейчас. Я не люблю modern art, это против моего вкуса. Так же, как я не очень большой поклонник музыки совре-менной, потому что это дребедень, эти звуки су-масшедшие. Меня никто не может сбить в моих убеждениях в смысле искусства. Я — классик. И настоящий классик. Я люблю действительно то, что красиво. А это я получил от моей семьи.

209


И такая позиция, такой вкус распространен в ва-шей среде? Люди, которые вас окружают, тоже примерно так думают?

Да. Я бы сказал, да, безусловно. Но дело в том, что не все имеют мой вкус.

Вы говорили, что вас окружают красивые вещи. Видимо, и посуда, и мебель у вас не случайно появ-ляется?

Да, я всегда был коллекционером. Собираю кра-сивые образцы французского фарфора восем-надцатого века. И девятнадцатого — потому что девятнадцатый век был очень богат, вообще бо-гат, во всех смыслах. И конец девятнадцатого ве-ка — это был период удивительного творчества. Тогда люди творили что-то уникальное. Поку-пал антикварную мебель. Еще двадцать лет на-зад я был богат. Я еще коллекционер искусства восемнадцатого и девятнадцатого веков, картин особенных, уникальных. Сейчас можно еще най-ти рисунки девятнадцатого века. Делакруа, на-пример. Я только что купил очень интересный рисунок современника Делакруа, который по-казывает лошадей в арабских странах. И я доро-жу этим, потому что я люблю арабов и люблю эти страны. Я обожаю ориенталистов, вкус арабско-

210


го, восточного. Я всегда увлекался рисунками, и у меня был большой друг, который сам был коллек-ционером и продавцом, и он мне, в сущности, от-крыл этот мир рисунка. И я у него купил множе-ство замечательных картин. Некоторые я должен был, к сожалению моему, продать, потому что нужны были средства, но все-таки осталось еще.

Вы на аукционах покупаете в основном?

Да. На аукционах или у частных людей.

В галереях как-то меньше принято покупать?

Нет, это просто невозможно. Во-первых, пото-му что это стоит такие деньги, что это просто не-доступно.

А есть у вас свои особенные принципы в выборе одежды?

Я вам могу сказать, что качество сапог или одеж-ды, галстуков, рубашек — это очень важно для мужчины, который хочет быть элегантным. Когда я закончил мой удивительный огромный проект в Саудовской Аравии, где построил 50 тысяч ква-дратных метров жилья, я стал страшно богатым. И тогда я купил себе имение на берегу моря, по-

211


купал картины, вещи, мебель, которые до сих пор у меня. Тогда я мог себе позволить поблагодарить красивую барышню камнем или каким-нибудь ожерельем. И это всегда было приятно. У меня был друг, который имел вкус во всем, что каса-лось хорошей одежды. Он меня всему научил — например, стилям. Стиль костюма, материя, ко-жа обуви, форма. Он меня буквально научил, как оценивать портного, сапожника. Единственная материя — это из Англии. Единственные сапо-ги — это те, которые для меня делает сапожник из Румынии. Он мне сшил 30 пар уникальной об-уви. Я себе сшил пятнадцать костюмов сорок лет тому назад, и еще их ношу, потому что они не ис-порчены. У меня их столько, что я их один за дру-гим надеваю. Ну, и, конечно, рубашки можно по-

Странноприимный дом

212


купать только в Италии, а галстуки можно по-купать в Англии. И в Италии можно найти еще уникальные туалетные воды, которые существу-ют со времен Екатерины Медичи.

А разве не здесь во Франции главные ароматы про-изводятся?

Для мужчин никогда, только для дам. Во Флорен-ции есть особое место, которое я обожаю. Там сотни экземпляров разных мужских туалетных вод.

Я вижу у вас красивый перстень. Вы как-то осо-бенно относитесь к драгоценностям?

Это я сам его заказал.

Это ваш эскиз?

Да, это мой эскиз. И я должен сказать, что я его очень люблю, потому что это немножко похо-же на перстни наших дедов и прадедов, которые всегда имели перстни «кабюшон». Это такая форма камня, без граней.

А вы помогаете своей супруге выбирать драгоцен-ности?

213


Не то слово. Я страшно люблю украшать ба-рышень, особенно свою. Я всегда украшал сво-их жен, всегда. Я был три раза женат. И нынеш-няя — она действительно балованная. Я страш-но увлекался и увлекаюсь красотой женщин. Для меня всегда приятно знакомиться с новы-ми представительницами женского пола. Я мо-гу сказать, что я никогда не решался смотреть на женщин, увлекаться женщинами и иметь какой-то мужской успех. Тем не менее, да, я украшаю свою супругу замечательными камнями. Мы оба страшно любим аметисты. Мы любим одни и те же вещи: она любит, например, замечательные сервизы девятнадцатого века, любит ковры. И я тоже. Моя супруга также красоту искусства, по-тому что она — специалист по картинам старых мастеров. Вот вы спрашивали о вкусе. Здесь есть момент вкуса, потому что вы не можете круп-ный камень, и особенно аметист, поставить в зо-лотую оправу. Когда камень большой, он может быть только в серебре, потому что это отсут-ствие вкуса — слишком перебарщивать в драго-ценностях. Конечно, все эти тетки, которые хо-дят теперь в Ницце или в Каннах, они себе поку-пают самые большие и самые золотые вещи. Это не имеет никакого отношения к нам, никакого. Мы не можем так ошибаться в том, что касает-ся вкуса.


И самый последний вопрос. Можете ли вы опреде-лить главную черту аристократизма? Чем на-стоящий аристократ отличается, например, от буржуа?

Я вам скажу. Очень просто. Я встречал мэра, вы-сокопоставленного чиновника русского горо-да недалеко от Петербурга, который приехал ко мне во Францию, чтобы я ему помог найти ин-струменты для сельскохозяйственных дел. Я это сделал. И этот человек имел смелость мне ска-зать, в сущности: «Граф, вы, как наши олигархи, вы живете на те средства, которые вы вытащили из России». Можете себе это представить? Ка-кое хамство! Я сказал: «Господин мэр, я вам от-вечу следующее: когда произошла война 1914-го года, император Николай II приказал всем ари-стократам, имеющим имущество в Европе или в других странах, продать свои дома и свои зем-ли и вернуть эти средства в Россию, чтобы по-мочь армии воевать с немцами. Попросите се-годня любого олигарха, который живет на пяти яхтах продать свои яхты или свои дома или свое имущество, вернуть эти деньги в Россию, чтобы способствовать ее развитию. Вот, господин мэр, разница между аристократом и олигархом».

Князь Александр Андреевич

Кочубей •

Управляющий директор банка Lombard Odier (Швейцария)

217

Послесловие

В заброшенной части города стоит дом. Никто не обращает внимания на его архитектурное из-ящество — как одежда, изящество сорвано с не-го. За разбитыми стеклами окон, потрескавши-мися стенами и полуразрушенным интерьером трудно увидеть былое величие. Вокруг дома стоят его обветшалые собратья, слоняются лю-ди, пьющие пиво. Никому нет дела до того, что когда-то дом принадлежал знатной семье, чье бо-гатство и привилегии были лишь данью их пре-данному служению своей земле. С трудом мож-но представить себе атмосферу квартала, в ко-тором это здание жило много лет тому назад. Просто удивительно, что оно сохранилось до на-ших дней, несмотря на полную разруху вокруг.

Жизнь семьи чем-то сродни жизни дома. Со временем здание может утратить былое вели-

218


чие, семья может растерять свое богатство. Но и дом, и семья стремятся оставить свой след на земле. Печально сравнивать полуразрушенный дом с судьбой русской аристократической семьи, но как еще передать положение великих русских семей с тысячелетней историей, исчезающих на наших глазах всего за одно поколение?

Я убежден, что русские аристократы пере-дают из поколения в поколение чувство соб-ственного достоинства и преданности России. Это заложено в генах. В дореволюционной Рос-сии мужчину из дворянской семьи ожидала ли-бо служба в гвардии, либо управление своим по-местьем. В наши дни их потомки свободны в вы-боре своей карьеры. Многим потомкам русской аристократии этот выбор дается нелегко. Сле-довать традиции или выбирать свой путь? Этот вопрос сегодня становиться определяющим для сохранения идентичности великих семей России.

Мое детство проходило на фоне последних лет холодной войны. Несмотря на свое мирное завершение, на поле боя остались две противо-борствующие политические системы. Мне бы-ло совсем непросто сохранять свою русскость вдали от Европы, вырастая в Нью-Йорке в кру-гу своих американских сверстников. Будучи аме-риканцем русского происхождения, я остро чувствовал, что американцы боялись Советов.

219

к н я з ь а л е к с а н д р а н д р е е в и ч к о ч у б е й

Я никогда не забуду желто-черные знаки бомбоу-бежищ на домах в моем квартале, постоянно на-поминающие о том, что может быть, если завтра война.

Когда сверстники хотели обидеть меня, они называли меня «комми». Трудно поверить в то, что десятилетние мальчишки понимали сущ-ность коммунизма: просто все русское было для американцев воплощенным адом. Мы старались прятать глубоко внутри нашу этническую при-надлежность и прилагали немало усилий для то-го, чтобы стать настоящими американцами, та-кими, как все. Но чем старше мы становились, тем сильнее ощущали, как важно сохранить свое культурное наследие.

Цветник с гербом Кочубеев

220


Мне трудно вспомнить, когда именно я стал задумываться над тем, кто мы. То, что я рос сре-ди великих семей России, не стало для меня вне-запным открытием, я стал осознавать, кто меня окружает, во время учебы в университете. Путе-шествуя по страницам учебников русской исто-рии и литературы, я находил в них имена тех, кто принадлежал моей семье или садился с ними обедать за один стол.

Россия, как я ее представлял подростком, на-ходилась в загадочном мире, отделенном от Нью-Йорка, где проходило мое американское детство. Моя Россия находилась в русской православной церкви на 93-й улице, она присутствовала в ком-пании моих русских друзей и родственников, го-ворящих по-русски и по-французски, живущих в Париже и в Буэнос-Айресе. Кто из моих аме-риканских сверстников мог понять, как разбро-саны по миру наши семьи? Кто из них мог почув-ствовать связь со старинными портретами и гра-вюрами в неоклассических усадьбах? Если бы не рухнула Берлинская стена и Горбачев не распу-стил бы Советский Союз в 1991 году, этот мир продолжал бы существовать еще многие годы. Но вдруг преграда между двумя мирами начала стремительно таять, и стало все труднее разли-чить, где заканчивается старый мир и начинает-ся новый.

к н я з ь а л е к с а н д р а н д р е е в и ч к о ч у б е й

Как представитель третьего поколения рус-ской эмиграции, я надеюсь, что воспоминания, радости и горести русской диаспоры не исчез-нут, а станут частью нового русского мира. Это не значит, что дворяне получат обратно свои усадьбы и восстановят свои привилегии — эти дни ушли безвозвратно. То, с каким достоин-ством мы перенесли все тяготы жизни на чужби-не и прошли через сложный двадцатый век, сви-детельствуют о том, что не привилегии и богат-ство дают нам силы жить и служить России.

Два мира — один, оставшийся после совет-ской истории, и другой, основанный на жизни русской эмиграции — как два берега реки под названием Россия, пока еще не соединенные между собой. С одной стороны стоит полураз-рушенный старый мост, с другой — недостроен-ный и заброшенный новый. А река все течет.

Documents

Хранители Наследия