RusPioner #33

№9(33) декабрь 2012 – январь 2013

русский пионер №9(33). декабрь 2012 – январь 2013 4

Мне было не совестно сдать этот номер.

Андрей Колесниковorlo

va

6русский пионер №9(33). декабрь 2012 – январь 2013

Клятва главного редактора стр. 4

первая четверть

Урок уроков. Ретросовесть. Сергей Урсуляк

об ампутации совести стр. 14Урок правды. Лучше бы я туда не ехала. Софико Шеварднадзе о встрече с Башаром

Асадом и разбомбленном сознании стр. 18Урок чтения. Ледяная пробка. Андрей Бильжо про ледяные пробки стр. 22Урок этики. Рычи, Кабул! Екатерина Истомина про новозеландских хоббитов и русских

сауронов стр. 26Урок информатики. Настоящий со случайными. Проститутка Кэт о том,

что Интернет — это лучше, чем поезд стр. 30Урок рисования. Не да Винчи. Илья Шаньгин про автопортрет Павла Разгуляева стр. 32

вторая четверть

Пионер-герой. Детектив Pocahontas. Отставной следователь и разведенная жена стр. 38Следопыт. Моцарт, Сальери и ай да Пушкин, сукин сын. Наш корреспондент выяснил,

отравил ли Сальери Моцарта стр. 44


третья четверть

Диктант. Попсовесть. В тему номера стр. 58Урок обществоведения. Группы крови. Совесть корпоративного масштаба стр. 60Дневник наблюдений. Бремя колокольчиков. Корреспондент «РП» под песню

Александра Башлачева стр. 66Урок поэзии. Нет совести печальнее на свете, чем совесть, что скрывается в поэте… Стихи Андрея Орлова (Орлуши)

стр. 76Сочинение. Огонь и Холод. Рассказ Натальи Якушиной стр. 80Комикс. Андрей Бильжо. Совесть не спит! стр. 89

четвертая четверть

Урок мужества. На букву «Д». Обозреватель

«РП» болеет стр. 94Урок географии. Три косячка и кексик. Фотодиректор «РП» ищет угол зрения стр. 98Рассказ продолжается. Афанасий Мамедов. Когда огонь держит воду

стр. 104Фотоувеличитель. Котэ и Кисо стр. 111


группа продленного дня

Правофланговый. Совестеграмма. Марк Гарбер про невозможность снять совестеграмму

стр. 128Отличник. Только и всего. Андрей Макаревич о том, что все очень просто стр. 130Пионервожатый. Бессовестное. Виктор Ерофеев про вчерашние надежды и женскую честь

стр. 132Знаменосец. Йом Кипур. Бени Брискин про

то, зачем нужен Судный день стр. 136Звеньевой. Тимур и его команда. Тигран Кеосаян про одного штымпа и Мать Терезу стр. 138Звеньевая. Как не надо. Анна Николаева про

совесть прозрачного цвета стр. 140Горнист. Невезучая. Вита Буйвид про

недосягаемость «Сэнди» стр. 142

Внеклассное чтение. Молодые польские женщины на фоне старой войны. Отрывок из романа Владимира Чурова стр. 146

Урок правды шеф-редактора. Подведение итогов стр. 159

русс

кий

пион

ер №

1(13

). ф

евра

ль–

мар

т 2

010

13

Урок уроков. Ретросовесть. Сергей Урсуляк об ампутации

совести. Урок правды. Лучше бы я туда не ехала.Софико Шеварднадзе о встрече с Башаром Асадом и разбомбленном

сознании. Урок чтения. Ледяная пробка. Андрей Бильжо про ледяные

пробки. Урок этики. Рычи, Кабул! ЕкатеринаИстомина про новозеландских хоббитов и русских сауронов. Урок

информатики. Настоящий со случайными. Проститутка Кэто том, что Интернет — это лучше, чем поезд. Урок рисования. Не да Винчи.

Илья Шаньгин про автопортрет Павла Разгуляева.


Режиссер «Ликвидации» и «Жизни и судьбы» Сергей Урсуляк рассказывает о таких удивительных движениях своей души и совести, что не было никаких сомнений: читатели нового номера «РП» в самом его начале должны прочитать именно его колонку. Из одной только этой колонки можно понять, какая же страшная мука эта совесть. И муза тоже.

Последние пару месяцев я только

и делаю, что говорю и говорю без остановки.

Мне уже казалось, что я высказался на все

темы, но я ошибался. На тему совести мне

еще никто не предлагал порассуждать.

Совесть — величина постоянная, но ее можно

искусственно уменьшать за счет возмож-

ности договориться с собой. Это, пожалуй,

самая страшная проблема совести. Человек

может за ее спиной сам с собой договориться

и уменьшить ее количество — иными словами,

уболтать. Но размер ее в организме остается

постоянным — в этом я абсолютно уверен.

Совесть присуща любому существу. У меня,

например, очень совестливая собака. Она,

когда ворует еду со стола, очень стыдится

и боится смотреть в глаза. Не потому, что

за это будет наказание, а потому, что в ней

есть чувство совести, в ней есть душа. Это

очень связанные вещи. У собаки есть душа,

а у души есть совесть. Это какая-то функция,

железа, которую мы не можем ощутить в себе,

потрогать и определить, где она находится,

но она существует. Экологией нашей жизни

мы можем ее задавить, можно ее, наверно,

и вырезать. Проблема сегодняшней жизни

в том, что огромное количество людей живут

с ампутированной совестью. А поскольку не

этот орган дает возможность жить, ты так же

ходишь, ешь, даже, может, лучше ешь… Я уве-

рен абсолютно, что в самый неподходящий

момент (я это проверял на себе), казалось бы,

ты совсем уже потерял совесть, а она в тебе

просыпается. А ты оказываешься совершенно

не готов к встрече с ней.

Меня часто заедает совесть. Причем в от-

ношениях со всеми — с родителями, детьми,

женщинами, родственниками. То ли я так

чудовищно живу, но меня совесть мучает

очень часто. У меня такая ретросовесть — как

фильмы ретро, так и совесть. Вдруг неожидан-

но вспоминаются какие-то слова или поступки.

Это не глобальные вещи — я не писал ни на

кого донос. Но я думаю, угрызения совести от

написанного доноса и от сказанного грубого

слова одинаково мучительны. И не сказать,

чтобы у меня в семье сложные взаимоотноше-

ния, но тем не менее ты не можешь сказать

людям, которые тебе дороги, о том, что они

тебе дороги. Огромное количество бессовест-

ных поступков совершено — начиная от не-

внимания к родным, точнее, поверхностного

orlo

va

текст: сергей урсуляк рисунок: маша сумнина


ощущения родных, учителей, близких, детей,

внуков, которые как-то незаметно появля-

ются, пока я на съемках. Я уж не говорю

про обманутых жен. Все это весело, пока ты

находишься в этом деле, а потом начинаешь

думать, куда тебя с таким багажом пустят.

Какое-то время назад я перестал врать.

В какой-то момент я понял, что меня это отя-

гощает, точнее, не меня, а мою совесть. Я не

стал абсолютно честным человеком, я просто

поменял немножко форму — могу не сказать

правды. Но я не буду говорить ложь: в инте-

ресах дела или чтобы не обижать человека.

С возрастом растут живот и совесть. Вот такая

закономерность…

Есть ли абсолютно бессовестные герои?

Уверен, что нет. Вот, например, Штехель из

«Ликвидации», даже не такой харизматичный,

как Чекан из того же фильма. Но он дока-

зывает зрителям, что способен испытывать

человеческие чувства. Когда он разговаривает

с Академиком о том, тяжело ли ему было убить

своего племянника, Штехель отвечает, что

уже давно ничего не чувствует. Но я ему тоже

даю возможность показать, что у него есть

душа и совесть. Он закрывает фуражкой лицо,

перекошенное от боли, после чего продолжает

копать могилу для убитой Академиком Тони

Царько. Я человек не злой. Я, может быть, не

очень добрый. К героям своим я отношусь

хорошо, даже к самым плохим. Я не люблю

снимать про тех, кого я не люблю.

Когда работал над «Жизнью и судьбой», при-

ходилось часто думать о совести на войне. Мне

трудно сказать, какая совесть на войне и отли-

чается ли она от совести в мирное время. Если

бы я хоть одну войну прошел, хотя бы чечен-

скую, афганскую, я бы, наверно, мог говорить

об этом всерьез. Я лишь снимал о совести на

войне. Совесть мирного времени на войне чуть

по-другому выглядит. Другая какая-то совесть.

Совесть уступает место другим вещам. Там,

где речь идет о жизни и смерти, о выживании,

совесть в нашем интеллигентском, мирном по-

нимании уходит на второй план. Очень многие

вещи на войне перестают быть стыдными. Если

у тебя обостренное чувство совести, справед-

ливости, очень сложно руководить людьми,

посылать их в атаку. Многие вещи, обиходные,

естественные, на войне видоизменяются.

И превращаются в некую другую вещь —

в высшую справедливость, высшую совесть.

Это чисто теоретическое построение человека,

не бравшего в руки винтовку.

Я не знаю, надо ли быть совестливым челове-

ком, чтобы снять «Жизнь и судьбу». Хотя я бы

не проецировал личность художника, человека

пишущего, играющего, снимающего, на его ра-

боты. Актер может быть дебилом и сыграть ге-

ниального благороднейшего человека. Можно

быть разным человеком в жизни и написать

великий роман, который даст понимание

и путь миллионам людей. То же самое и в кино:

режиссеры разные люди и режиссура — про-

фессия, которая не располагает к тому, чтобы

быть хорошим человеком.

Ты заглушаешь совесть, когда надо заставить

сотни людей делать одно дело, и так делать,

как это нужно тебе. Хотя иногда, конечно,

оторопь берет. Когда я приезжаю на площадку

и вижу, как там на огромном пространстве

ковыряется человек шестьсот: одни что-то

роют, другие что-то ставят, третьи тянут какие-

то кабели, часть одевается, часть раздевает-

ся, часть мажут чем-то лицо, часть просто по

коман де опускаются в грязь и как морские

котики начинают там плавать, пытаясь досто-

верно испачкать одежду. Ты понимаешь, что

ты, конечно, черт знает чем занимаешься. По-

чему эти люди, оттого что им приснилось, что

ты режиссер, начинают это делать? Хочется их

остановить, напоить горячим чаем и отправить

домой. Очень часто у меня возникает мечта:

я еду на площадку, и в этот момент объявляют

штормовое предупреждение, при котором

никто не должен никуда ехать и ничего сни-

мать. Это у меня каждодневная мечта. Я при-

езжаю, а что-то сломалось, но не так, чтобы

насовсем, а так, чтобы сегодня домой поехать

и не снимать. А все потому, что это какое-

то нечеловеческое напряжение, ты должен

своей энергией заразить хотя бы часть самого

ближнего окружения, чтобы они это понесли

дальше. Когда ты видишь эти бескрайние про-

сторы России, на которых ты снимаешь никому

не нужный роман-эпопею, очень тяжко. И вот

тут просыпается совесть. Ты понимаешь, что

ты должен, ты обещал, ты обязан. Это такая

совесть, переходящая в долг, или, другими

словами, профессиональная совесть. Она утра-

чивается у одних с годами, у других с деньга-

ми, у третьих с обстоятельствами. Я не могу

остановить съемку, сказать «снято», если на

самом деле «не снято». Это еще одна грань со-

вести, очень важная. В кино — определяющая

результат. Я когда был студентом, мне один

педагог сказал: «Результат может быть любым,

может получиться или нет, ты должен делать

так, чтобы тебе не в чем было себя упрекнуть».

Я это запомнил. Я не могу сказать, что я так

всегда делаю, но я стараюсь. Русские мастеро-

вые ставили свой значок на вещах, сделанных

ими, как знак своей профессиональной со-

вести. Ну, вы понимаете…

Ответственность за результат — это одна

грань профессиональной совести, но есть еще

и другая, более личная. Вот, например, инже-

нер Штрум из «Жизни и судьбы» остановил

работу, пока ему не вернули его младших на-

учных сотрудников. Я вот тоже людей не сдаю.

И если кто-то мне скажет уволить ассистента,

который мне на самом деле нужен, я не уволю.

Но опять же, у меня есть возможность не

сдавать своих людей. Я не знаю, как было бы,

если бы мне сказали: либо ты его увольняешь,

либо мы тебя увольняем. У меня не было такой

ситуации. Я могу напридумывать, что я бы

сказал: «Будьте вы прокляты, я ухожу». Это

очень легко сказать. Я стараюсь не осуждать

людей, которые что-то подписывают, кого-то

поддерживают, где-то выступают. Потому

что я хорошо понимаю, что очень легко не

выступать и не поддерживать, пока тебе не

предложили выступить и поддержать. А я себя

несколько раз проверял и внутренне понимал,

что я не выдерживаю, ломаюсь — легко, я бы

сказал, на удивление легко. До смешного.

Я не имею отношения к Кремлю, к тем, с кем

общается Колесников. Я туда не вхож, меня не

знают. Не стремлюсь, как я считаю, не хотел бы…

Раннее утро… «Ликвидация» вышла на экраны,

ажиотаж, я первый парень на деревне. У меня

отключен телефон, я смотрю — пятнадцать

неотвеченных вызовов с одного и того же

номера. Я этот номер набираю и слышу:

«Здравствуйте! Вы позвонили в администра-

цию президента России. Пожалуйста, назовите

себя и сообщите…». И я понимаю, что у меня

было пятнадцать звонков из администрации

президента и меня вызывают в Кремль. И я не

завтракамши, что вообще невозможно, не вы-

пимши кофе, не выкурив первую сигарету, иду

в гардероб смотреть, в чем я пойду в Кремль.

Кто-то звонит, я кричу в трубку: «Слушай, иди

к чертовой матери, не занимай телефон,

вдруг перезвонят из Кремля». Это абсолютно

русский пионер №9(33). декабрь 2012 – январь 201317

чистый эксперимент. У меня еще не включены

никакие рецепторы, я делаю это на чистом

инстинкте. Раздается звонок, и я, с трудом вы-

бирая тональность, в которой лучше ответить,

говорю: «Алло, алло, алло…».

— Серег, слушай, это самое, я тебе че

звонил…

Этот голос не может быть из администрации

президента, это какой-то знакомый голос.

Выясняется, что это артист, у него, гада,

автоответчик с голосом президента. И он пят-

надцать раз звонил непонятно зачем. А я уже

приготовил костюм, носки, обувь. С чего

я проявил такую расторопность, с какого пере-

пугу я вдруг решил, что меня ждут в Кремле,

и почему я с такой готовностью и радостью

стал этого ждать? Потом проснулась совесть,

и мне было стыдно. Но тест на это я уже не

прошел. История повторилась, когда я снимал

кино и в этот день мне было 50 лет. И звонки,

звонки, звонки… прям на площадку. Это так

раздражает, дико мешает. Звонят из Союза,

с вахты:

— Сергей Владимирович, здрасте, это Мари-

ванна из Союза кинематографистов. Тут на

ваше имя от Медведева телеграмма пришла

с поздравлением.

И я понимаю, что Армен Николаевич Мед-

ведев, бывший министр кинематографии,

нынешний председатель гильдии продюсеров,

поздравил меня с днем рождения.

— Спасибо большое! Оставьте на вахте,

я заберу.

Потом звонит моя жена, говорит, что от Мед-

ведева телеграмма пришла.

— Я знаю уже, знаю я! Мешаешь! Съемки!

Тут опять звонок:

— Здрасте, это РИА Новости (и голос такой

неприятный). Вот президент поздравил вас

с юбилеем…

Я понимаю, что этот противный голос — это

голос моего друга Миши Ширвиндта, который

пытается меня разыграть.

— Как вы отнеслись к этому поздравлению?

Я что-то сказал невразумительное: президентов

много — я один, одним словом, хрень какую-то

сказал и понимаю, как я здорово отбрил Мишу.

Повесил трубку, опять звонок от жены.

— Слушай, мне звонят по поводу президента.

— Какого еще президента? — еще больше

раздражаюсь я.

— Ну телеграмма, я же тебе говорила, от

Медведева. И мне все звонят и просят, чтобы

ты прокомментировал.

И я начинаю понимать, что телеграмма при-

шла от президента Медведева и что звонили

все-таки из РИА Новостей. И что я, по сути, по-

слал президента России. И я начинаю судорож-

но искать последний вызов.

— Алле, это РИА Новости? Это Урсуляк Сергей.

Вы мне сейчас не звонили случайно по поводу

телеграммы?

— Звонили.

— А вы уже пустили мой ответ идиотский на

ленту по поводу благодарности президенту?

— Нет еще. Вы знаете, вы так странно ответи-

ли, что мы тут решаем, как нам быть с вашим

ответом.

— Вычеркните все, что я сказал до этого,

и напишите: очень тронут вниманием ко

мне…

Я вот такой весь из себя, казалось бы, не-

зависимый… Вот с чего вдруг? Вот тебе

и совесть, вот тебе и мужество, вот тебе и не-

зависимость. Ломается на раз. Когда я вижу

уважаемых людей, которые с подобострастием

заглядывают в глаза своим начальникам,

я удивляюсь им, но понимаю, что, поставь

меня на их место, может, совесть была бы

где-то в одном месте, а глазоньки поганые

смотрели бы не туда, куда надо.


Телеведущая Софико Шеварднадзе, вернувшись из командировки в воюющую Сирию, некоторое время не могла подступиться к колонке про свою встречу с президентом этой страны Башаром Асадом: просто не было сил. Потом она нашла их — кажется, только из уважения к читателям «РП». Колонка о том, что жалость есть неумолимый признак совести.

К полуночи надо было ехать в аэро-

порт. Мой мозг фиксировал странные детали.

Почти все вызывало у меня необычное умиле-

ние или сожаление. По «Культуре» показывали

вечер Райкина, где тот читал стихи Самойлова,

и у меня с грустью промелькнуло: «Так он же

гений! Почему я это раньше не понимала?!» За-

крывая чемодан, я посмотрела на старое пиа-

нино, и мне вдруг стало искренне обидно, что

уже четыре года я никак его не настрою. Ехала

я в Сирию брать интервью у Башара Асада.

Никто меня, естественно, не заставлял этого

делать, и все члены семьи как раз отчаянно

пытались меня отговорить от этой затеи. «Кем

бы он ни был и что бы он тебе ни сказал, ни

один человек не стоит того, чтобы рисковать

жизнью, а тем более диктатор!» — изводились

мои близкие. Решение было абсолютно само-

вольное и мне самой не очень понятное. Чест-

но, было совестно идти на такой серьезный

шаг, до конца не понимая, почему именно я это

делаю. Ехала ли я туда из-за журналистского

долга или за острыми ощущениями? Была ли

это попытка доказать кому-то что-то, в том

числе и самой себе? А зачем туда вообще

ехать, если ты знаешь, что человек, к которому

ты едешь, будет тебе впаривать свою унылую

пропаганду? Стоит ли это все того?

— Нам лучше дождаться рассвета, буквально

минут двадцать, и потом поедем! — это первое,

что сказал нам Мазен, когда мы приземлились

в аэропорте Дамаска. Нас было шестеро:

я, Герман (редактор моей программы), Мазен

(наш продюсер, но родом из Дамаска) и три

оператора-звуковика. Нас встретили две ма-

шины из администрации президента. Когда мы

двинулись в сторону Дамаска, Мазен спокойно

сказал: «Мы сейчас едем по той опасной дороге,

где ночью боевики часто стреляют и взрывают

проезжие машины». Несмотря на это и на то,

что мы не спали всю ночь, страх «непонятного»

где-то утаился. Сумбурные переживания, кото-

рые я испытывала до отлета, тоже не беспокои-

ли меня. «Ноябрьское солнце в Дамаске светит

ярче, чем в Москве. Вот зеленые деревья. И ма-

шины едут себе, как в любом другом городе», —

думала я про себя, опять же замечая детали, на

которые обычно после бессонной ночи я точно

не стала бы обращать внимание.

Гостиница «Шератон» в центре города напо-

минала комедию положений семидесятых:

большие люстры в стиле ар-деко из массивного

orlo

va

текст: софико шеварднадзе


золотистого металла, бежевый мрамор, старо-

модно одетые улыбчивые люди и пухлые доб-

рые официанты в клетчатых рубашках. Было

9 утра, и у нас было два часа, чтобы отдох нуть

до встречи с пресс-секретарем Башара Асада.

Мой номер оказался громадным. Горничная

с красивым, но сильно накрашенным лицом

зашла следом за мной. Она провела указа-

тельным пальцем по столу, посмотрела на

него, весело что-то сказала мне по-арабски

и вышла из номера. Я аккуратно посмотре-

ла по сторонам: как бы не разбудить зверя.

Неужели ребята-операторы из военного пула

были правы, когда смеялись надо мной? Я не

пошла с ними есть пельмени в центре Дамаска

и сказала, что никуда из номера не собираюсь

выходить. Я приоткрыла окно. Город был забит

машинами, во дворе стояла высокая пальма

и был виден лазурный бассейн. Чувствовала

я себя почти глупой за то, что насмотрелась

и начиталась, видимо, слишком много ненужно-

го. Я была готова развалиться на кровати, и тут

прогремел взрыв. Первым рефлексом было по-

быстрее закрыть окно. Подбежав, я посмотре-

ла на улицу — картинка не поменялась: пробки,

пальма, бассейн. Вдруг последовал еще один

взрыв. И еще один. Выскочила в холл, там люди

ходят как ни в чем не бывало. Портье Уссиф

любезно спрашивает: «May I help you, Miss?»

Звоню Герману, тот тоже в легком недоуме-

нии. Наконец Мазен нам говорит, что не надо

бояться. Бомбят пригороды Дамаска. Только

Дамаск город маленький, и пригороды видны

из окон нашего отеля. На наш вопрос, кого

бомбят, он ответил: «Сирийская армия бомбит

повстанцев в ответ на теракты». Пока он нам

это рассказывал в гостиничном холле, звук

снарядов не умолкал. Удивительное ощущение,

когда впервые и с таким напором слышишь,

как взрываются бомбы. Это не страх и не

волнение. Ты чувствуешь, как организм сам по

себе перестраивается на свой, особый режим

и постепенно перестает подчиняться сигна-

лам мозга. Тебя накрывает необъятная волна

мобилизации, и все твои сенсоры заточены на

пятьсот вольт, чтобы реагировать даже на моль

в раздевалке. Я зашла в ванную, чтобы хоть

как-то освежиться до встречи в администра-

ции. Вдруг прогремел еще один взрыв, в этот

раз вырубился свет и затряслись окна. Я спус-

тилась вниз и нашла Германа, который разго-

варивал с официантом. «Мне все равно, будет

Асад или нет. Главное, чтобы прекратилось это.

Я работаю, просто хочу прокормить семью», —

говорил тот очень спокойно, умеренно. По теле-

визору показывали, как в ста метрах от нашего

отеля взорвалось здание. «Странно, что он так

открыто про это размышляет. Пару лет назад

было невозможно поговорить с людьми про

власть. Видимо, уже нечего терять», — сказал

Герман. В этот момент за нами приехала маши-

на, и мы двинулись в администрацию Асада.

Пресс-секретарь президента — энергичная, ре-

шительная девушка лет тридцати пяти. Бывшая

звезда телеканала «Аль-Джазира», Луна считает,

что радикальный ислам овладевает СМИ, в том

числе и «Аль-Джазирой», поэтому она ушла

оттуда и начала работать в администрации

Асада. Комната Луны была маленькой, но

уютной. Мы обменялись любезностями и сели

за кофейный стол. «Теперь нам надо обсудить

контракт», — сказала она строго и достала

несколько экземпляров. Будь то другой день,

мы бы возмутились. Но на фоне того, с чем мы

столкнулись в день приезда, контракт казался

забавной деталью в хорошем сюрреалистиче-

ском кино. Луна его придумала после интервью

Асада каналу ABC, где ей показалось, что мысли

Асада были сильно искажены. Из длинного

контракта нас сильно взволновали два пункта.

Первый: все материалы должны монтироваться

в Сирии в присутствии Луны. Второй: все во-

просы должны быть согласованы. После долгих

переговоров мы выбили контракт на 26 минут

интервью, которое ровно таким хронометра-

жом и без монтажа прошло бы в нашем эфире.

Через пару часов она нас отпустила. Мы вышли

и, как после сложного зачета, вздохнули.

Вернувшись в гостиницу, мы поняли, что целые

сутки ничего не ели. Зашли в ресторан и за-

казали все, что было в меню. Через несколько

минут прогремел еще один взрыв. Мы молча ели

и смотрели, как дымится часть города на фоне

заката. К нам подошел официант и любезно

предложил рассчитать нас: «Простите меня ради

Бога, но я живу в опасном районе. Мне нужно

попасть домой, пока полностью не стемнело».

Мазен сидел грустный: «Сложно смириться, что

это происходит в моем городе». Он немного еще

посидел и потом простился с нами до утра.

К ночи атаки с обеих сторон возросли, и были

слышны бесперебойные разрывы снарядов.

Я достала беруши и упорно пыталась за-

снуть. Это было бесполезно. Во время полной

мобилизации организм готов тратить свои

силы только на то, чтобы по движению воздуха

понять, откуда может идти опасность. Неверо-

ятный прилив энергии, состояние абсолютной

концентрации, но при этом полная недееспо-

собность. Я посмот рела на свое ошалевшее

лицо в зеркале и подумала: «Почему люди

романтизируют войну? Одно дело Марта

Геллхорн, у нее начинался сумасшедший роман

с Хемингуэем, хотя странно, что люди в такие

моменты вообще могут думать о сексе! Ну а как

же все остальные, не влюбленные в Хемин-

гуэя? Как они забывают о постоянной тревоге

в животе?» В итоге я спустилась в бар выпить

виски. Герман тоже спустился — составить мне

компанию. Мы пытались обсудить вопросы к ин-

тервью, но ничего не получилось. Мы почти не

говорили. Просто сидели, медленно пили наши

50 грамм и слушали, как звук взрывов переме-

шивается с разговором болтливых официантов

и телевизором. Герман — человек крайне спо-

койный и живет по принципу «мягкое сильнее

твердого». Он в какой-то момент посмотрел на

меня и сказал: «С каждым новым взрывом уми-

рает человек». В этот момент в холле появилась

молодая невеста в длинном белом платье. За

ней шел жених. Вслед за ними из банкетного

зала вышли несколько веселых гостей. Она

обернулась к нему и улыбнулась. Он взял ее за

руку. Видно было, что они счастливы.

На второе утро все встретились на завтраке.

Шведский стол был почти пустым. Там лежали

пара яблок и груша. Одно яйцо всмятку. Куски

хлеба, явно не утреннего и даже не вчерашне-

го, и инжирное варенье. В принципе, достой-

ный завтрак. Но в одном из лучших отелей

Дамаска, да еще и в стране, которая славится

обилием еды, это производило удручающее

впечатление. К нам подошел еще один улыбчи-

вый официант. Они все без исключения были

искренне милыми, с чувством собственного

достоинства, и вообще очень были похожи на

людей из прошлого. «Мисс! Завтра у нас уже

будет нормальный завтрак, обещали свежие

поставки!» Он как будто извинялся за жиз-

ненные обстоятельства, которые не выбирал.

Пришел Мазен, и мы признались друг другу,

что не спали ночью. «Я ночевал у родителей.

Они живут прямо под той горой, где идут бои.

Мне было так стыдно и страшно осознать, что

это сирийцы убивают сирийцев», — сказал он

и хлебнул кофе по-бедуински.


К этому моменту я решила, что глупо сидеть

в отеле и думать, что там со мной ничего не

произойдет. Я спросила Мазена, не пойдет ли он

со мной в город. Он с удовольствием согласил-

ся. Дамаск — очень живой город с бурлящей

жизнью снаружи и за каждой щелью. Я забыла

про тревогу в животе. В старой части города

вовсе приходит осознание, что это наша общая

родина. Мы много гуляли по рынку. Я выбирала

себе абайю. Пестрые цвета, специи и запах

бергамота очень точно гармонировали с голосом

муллы, призывавшего на молитву. Ровно в два

улицы вдруг наводнились маленькими мальчи-

ками в голубых рубашках. Это были ученики на-

чальных классов. Они шумели. Смеялись. Бегали

от учителей. Охотно общались со мной на своем

языке и с удовольствием позировали. Все были

глазастые, беспечные и безумно красивые. У Ма-

зена зазвонил мобильный, и у него поменялся

цвет лица. Ему звонил отец и сказал, что в сосед-

нем районе, где живет его сестра с ребенком,

произошел очередной взрыв. Выяснилось, что

с ней все в порядке. В результате теракта умерли

двенадцать учеников начальных классов.

Настал день интервью. День был очень сол-

нечный. Мы приехали в недавно отреставри-

рованный президентский дворец. Маленький,

красивый, в самом центре города — был

построен еще при Османской империи. С бал-

кона второго этажа рукой можно было достать

белье соседей на веревке. Луна суетливо

ходила, давала всем наставления, напоминала

нам о правилах игры. Огромное количество

техников докручивали последние детали.

В ожидании Асада я сидела одна в маленькой

комнате с желтым диваном.

«Наш президент очень хороший», — вдруг

сказал мне мужчина из соседней комнаты.

«Да! — подхватил другой. — И еще он очень

честный и скромный!»

Я кивнула головой и улыбнулась. Я была странно

спокойна и старалась не растратить это. Смот-

рела в одну точку в пространстве и дышала

глубоко и ровно. В этом состоянии я поняла, что

спустя три дня эта поездка для меня перестала

быть про интервью с Асадом. Отсюда и странное

спокойствие, видимо. У меня было ощущение,

что я была частью чего-то большего и интервью

было лишь крохотной частицей всего этого.

Все зашевелились. Приехал Асад. Меня по-

звали к нему в кабинет за 15 минут до начала

интервью. Ко мне навстречу пошел худой,

очень высокий мужчина с согнутой спиной. Он

любезно улыбнулся и пожал мне руку. Мы сели

друг против друга, и он меня расспросил про

себя, про мои впечатления о Дамаске.

— Господин президент, вам страшно?

— Нет, очень спокойно, — без пафоса отве-

тил он.

— Почему вы не уходите?

— Вы понимаете, я никогда не хотел быть пре-

зидентом. Само президентство для меня как

не значило ничего, так и не значит. Я молодой

еще. Люблю жизнь, жену, семью. Мог бы за-

просто уехать и жить в свое удовольствие. Но

есть принципы и обязательства, от которых

я не могу уйти.

И тут я поняла, что передо мной сидит человек,

у которого как не было изначально выбора, так

и сейчас нету. Грустно смотреть на человека,

чья личная трагедия обернулась трагедией

всего народа.

Само интервью прошло в бешеном ритме.

Видимо, Асаду передалось мое состояние,

и местами он отвечал быстрее, чем я спра-

шивала. Зверская мобилизация последних

дней свое дело сделала. Мы записали ровно

26 минут и успели задать почти все вопросы.

Сейчас уже, спустя две недели, я не помню,

что он мне отвечал во время интервью. Но

помимо нашего разговора до записи мне еще

запомнился фрагмент нашей беседы в саду

после интервью.

— Вы верите в Бога, господин президент?

— Я не верующий. Я верю в науку. Хотя считаю,

что не обязательно быть верующим для того,

чтобы быть высоконравственным человеком.

После того как Асад уехал, я вышла на балкон

и, пока все собирались, смотрела на шумный

город. Вдалеке раздавались теперь уже при-

вычные взрывы. Меня осенило, что все, что

со мной произошло в Дамаске, включая это

интервью, было проверкой того, насколько

я доверяю Богу.

На следующий день мы уезжали. Я суетливо

собиралась, когда постучали в дверь и женщи-

на с высоким голосом механически сказала:

«Housekeeping!» Я открыла и увидела ту

красивую горничную с сильно накрашенным

лицом. «I am leaving today!» — пыталась я ей

объяснить, и ее глаза с зелеными тенями за-

блестели от слез. Она мне опять сказала что-то

по-арабски, а я почему-то ее перекрестила

на прощание. Я спустилась в лобби сделать

чекаут и очень хотела отблагодарить портье

Уссифа, который мне помог в первый день.

«Вы знаете, его уже второй день как нет на

работе! Мы не знаем, что с ним случилось», —

получила я ответ от молодого консьержа.

Мы наконец-то ехали по той «опасной» дороге

обратно в аэропорт, и я пыталась переосмыс-

лить эти четыре дня. Было ощущение, что меня

сперва загнали на край обрыва, но вместо

того, чтобы упасть в пропасть, по инерции

взрыва, я протолкнулась сквозь свой не-

отесанный, одномерный мир. И вдруг увидела

сразу несколько измерений, о существовании

которых я ранее не подозревала.

Война — это вообще история одного человека.

Почему-то кажется, что, столкнись ты с ней, во-

просы могут быть только к другим. Но на деле

оказывается, что вопросы возникают скорее

к себе, к своей совести, к прожитой жизни,

к своим мечтам. Это твоя история, которая

заставляет тебя видеть весь мир, а не его час-

тицу во всей красе и со всем уродством. Ведь

сосуществование жизни и смерти, которое так

очевидно на войне, окружает нас везде, на

каждом шагу. Просто мы часто предпочитаем

этого не замечать.

В самолете перед нами села женщина с тремя

детьми. Пока ее грудной ребенок спал, она

поинтересовалась, что мы снимали. «О-о-о! Да

вы Алеппо не видели! Дамаск — это рай по

сравнению с Алеппо. Там день и ночь бомбят.

Уничтожили все. Ничего не осталось. Я сама рус-

ская, муж сириец. Он заставил нас уехать, а сам

остался. Боится, что отберут то, что осталось.

Вот и караулит, а нас отправил в Краснодар».

Ее десятилетняя дочка смотрела на нас с лю-

бопытством.

— Как тебя зовут?

— Ясмин, — ответила мне неимоверной красо-

ты девочка с беспорочным лицом.

— А ты не боялась в Алеппо?

— А! Первый раз, когда был взрыв, я испуга-

лась. Даже плакала. А потом привыкла, —

весело ответила Ясмин и отломала мне кусочек

своего расплавленного «Киндера».

Потом она улыбнулась, посмотрев мне прямо

в лицо, и отвернулась. Я тоже повернулась к окну

и закрыла глаза. Мне было до тряски жалко

людей, которых я оставляла за собой. Хотя

я понимала, что жалость в этом случае — неумо-

лимый признак совести. Я наконец-то засыпала

и думала: лучше бы я туда не ехала.


Художник и писатель Андрей Бильжо начал свою колонку про совесть за здравие, а закончил за упокой, причем, конечно, в прямом смысле слова. Читатель насладится признаками жизни, которая, кажется, уже ушла от нас, а также беспроигрышными характеристиками дизайнерских гробов.

На субботу и воскресенье, как правило,

я уезжаю за город. На дачу. Скорее, это даже не

дача в обычном понимании, а так называемый

загородный дом. В 15 километрах от Москвы.

Назовем это место так, как его называет мой

внук Егор, — «Веселый городок».

На субботу и воскресенье я привожу туда свою

89-летнюю маму, которая в Москве живет не-

далеко от меня. Одна. Своего уже упомянутого

внука. Туда же приезжают, когда не заняты, мой

сын с женой и с моим старшим внуком.

Собственно говоря, ради того, чтобы собирать

всю семью за общим столом, я и купил этот за-

городный дом в «Веселом городке» в конце 90-х.

Вот такая романтическая идея меня посетила.

И эгоистическая одновременно — всех видеть

сразу, но раз в неделю. Насмотреться, типа, на

всех до такой степени, чтобы… через шесть

дней захотелось всех увидеть вновь.

Не всегда обходится, конечно, как в нормальной

семье, без разборок, — все-таки четыре поко-

ления вместе под одной крышей, — но проходит

время, и все, слава богу, снова собираются за

одним столом.

Этот загородный дом отбирает у меня кучу вре-

мени, довольно много денег и массу нервов, но

желание всех видеть вновь все-таки покрывает

все расходы. Увидеть и расстаться. Чтобы потом

опять увидеть. Впрочем, это отдельная тема…

С «Веселым городком» мы как-то постепенно

срослись. По субботам внук Егор ходит здесь

в секцию борьбы. Забавно, что в этой секции

все дети чуть-чуть «ботаники». Два толстяка;

один застенчивый; один маленький и хилый, но

вундеркинд; один косолапый и двое кавказской

наружности. Родители отдали в эту секцию своих

сыновей, чтобы сыновья смогли за себя посто-

ять. Мотив лежит на поверхности. Это примета

времени. У меня мотив был тот же. Собственно,

я не об этом. Это тоже отдельная тема. Я о за-

городном доме.

Купил я его уже в готовом виде. У Кости Са-

прыкина. Не хотелось влезать в строительство.

Хотелось все сразу. Маме было под 80… Ну и т.д.

Дом самого Кости Сапрыкина был рядом, раза

в два больше моего. Этот, который стал моим,

Костя построил на продажу.

Когда сделка состоялась, мы шли от банка, где

произошла передача денег, вместе.

Костя Сапрыкин, отец двоих детей, которым он

уделял много времени, мягкий, часто бывав-

ший в Италии, правильный, вдруг нам с женой

orlo

va

текст: андрей бильжо рисунок: анна всесвятская

ВДОХНОВЕНИЕВ этой вдохновенной композиции передана вся сущность джаза. Движение и гармония слилисьвоедино, отдавая дань музыкантам и их искусству.Фарфор ручной работыиз мастерских Lladró,Валенсия - Испания.

Джаз трио35 x 15 cмЛимитированная серия

РЕКЛ

АМ

А

Бутики Lladró: Москва, Петровский пассаж, Петровка, 10, т.(495)6218767; ГУМ, Красная площадь, 3, т.(495)6203075; ТЦ «Сфера», Новый Арбат, 36/3, т.(495)6907756; Cмоленский пассаж, Cмоленская пл., 3, т.(495)6440256; Екатеринбург, ТЦ «Architector», ул. Малышева, 8 , т.(343)2613941 ; Владимир, ул. Б. Московская, д.19А

В Москве изделия Lladró представлены: «Дом Фарфора», т.(499)1376023; «Жукоffка-Plaza», т.(495)6351967; Салон «Fidji» т.(495)6439733; «Трио Интерьер», т.(495)9519388. В России изделия Lladró представлены: Волгоград, «Клеопатра», т.(8442)334350; Воронеж, «Аристократ», т.(4732)519596; Екатеринбург, «Сад грез», т.(3432)613941; Иваново, «Романс», т.(4932)304340; Иркутск, «Золотое Время», т.(3952)201377; Казань, «Boutique les cadeaux» , т (843)72394618; Кемерово, «Стерх», т.(3842)753727; Краснодар, «Декор

Буржуа», т.(861)2134807; Красноярск, «Париж», т.(391)2125087; Нижний Новгород, ТЦ «Италлюкс», т.(831)4344552; Новокузнецк, «Стерх», т.(3843)464865; Новосибирск, «Il grande », т.(383)2271870; Омск, «Фэт Этикет», т.(3812)212423; Оренбург «Da Vinci» т.(3532)764116; Пермь, «Эталон» т.(3422)181741; Пятигорск, ТЦ Palazzo т.(8793)319772;

Ростов-на-Дону, «Прованс», т.(863)2808794; Самара, «Le Cadeaux», т.(846)3370317; Санкт-Петербург, «Roses», т.(812)3736985, «Roses Grand-Palas», т.(812)4932977; «Lege Artis» т.(812)7177320; « A u rora » т.(812) 23323452;

Сочи, «VIP-подарки», т.(8622)649046; Ставрополь, ТД «Анастасия», т.(8652)263705; Тольятти «Гламур» т.(8482)507222; Томск, «Стерх», т.(3822)550111; Тула, «Эго-Арт», т.(4872)325514; Тюмень, «Кураж», т.(3452)399086; Уфа, «Дизайн-Интерьер», т.(3472)722232; Чебоксары, «Александр», т.(8352)625536; Челябинск, «Амфора», т.(351)2661602;

Ярославль «Лагуна» т.(4852)732533, информация по телефону (495)645 80 86 www.lladro.ru


говорит: «Андрей, а ничего, если мой товар пока

полежит на первом этаже уже вашего дома?

Я не успел его вывезти…» — «Ничего, — го-

ворю я, — пусть товар полежит. Мы заезжать

в дом сразу не собираемся. Потом я хочу там

кое-что переделать…» И тут моя тихая жена

тихо спрашивает: «Простите, Костя, а что это

за товар у вас лежит в уже нашем доме? Очень

любопытно…» — «Гробы… Это гробы, — просто

так, не прекращая движения, отвечает Костя. —

Между прочим, отличные гробы. Дизайнерские,

комфортные, итальянские. Лучшие в нашей стра-

не. Если что, вы имейте в виду. Своим я делаю

большие скидки. Вот Ворошилова знаете? Ну…

“Что? Где? Когда?”. — И дальше с гордостью: —

В моем гробу хоронили!» И от Кости после этих

слов повеяло каким-то ледяным холодом.

Это, между прочим, ни о чем не говорит: кто-то

же должен продавать качественные, дизайнер-

ские, комфортные итальянские гробы?

Правда, моя жена тут как-то побледнела и по-

холодела. Стала меня за локоть куда-то тянуть.

Что-то на ухо шептать. А потом вдруг решитель-

но попросила Костю «товар» поскорее все-таки

из нашего дома убрать. Как-то ей не по себе

стало. А хотелось, чтобы было как-то по себе.

Костя ответил, что понимает, что есть люди

суеверные, и все сделает. В смысле, уберет из

нашего дома свои итальянские гробы.

Потом мы еще не раз общались с Костей

по-соседски. Рядом с Костей всегда находился

огромный человек со сломанным верхним

правым резцом.

И это тоже совсем ни о чем не говорит. Тем

более что и у меня, и у моего сына тоже сломан

верхний правый резец. Мне его сломал Саша

Чекалин, когда мне было 8 лет. Бутылкой из-под

советского (другого не было) шампанского.

Чекалин бутылкой размахивал перед тем, как

бутылку сдать, а я улыбался, радуясь будущему

мороженому, купленному на вырученные деньги.

Моему сыну в том же возрасте, что и мне, вре-

зали по зубам клюшкой. Он улыбался, радуясь

забитой шайбе.

Как сломали зуб «большому», я не знаю.

Однажды стоим мы втроем: я, Сапрыкин и «боль-

шой». Я и говорю: надо бы территорию вокруг

благоустроить. Сапрыкин меня в этом очень под-

держивал. Он же часто бывал в благоустроенной

Италии по гробовому бизнесу. Я говорю им, что

есть плохие люди, которые выбрасывают пакеты

с мусором из машины. А «большой» улыбается,

показывая гордо свой сломанный зуб, и говорит:

«А ты номера машин запоминай. Мы этих людей

потом в асфальт закатаем…» Сказал и засме-

ялся каким-то ледяным смехом. Я было тоже

засмеялся. Но очень коротко. Я быстро понял,

что «большой» сказал это серьезно.

Костю Сапрыкина убили в его офисе на одном

из его подмосковных строительных рынков.

Расстреляли в упор. Днем. В обеденный

перерыв.

Хоронили Костю в его гробу. Дизайнерском,

удобном, итальянском.

Потом мне сказали, что, оказывается, у Кости

Сапрыкина был еще свой морг, макаронная фаб-

рика и маленький водочный заводик. В общем,

все необходимое. И что он и все его друзья —

борцы. Впрочем, и это ни о чем не говорит.

Может быть, в детстве он был «ботаник».

Дом Сапрыкина вскоре опустел. Прекратились

послебанные фейерверки. Какое-то время еще

появлялась его жена с «большим» на джипе.

А потом и они исчезли. Теперь бегают по участку

только две огромные собаки и живет смотритель

в маленькой пристройке.

Вспомнил я все это потому, что давно в моем

доме не собиралась вся моя семья за обе-

денным столом. Четыре ее поколения. А не

собиралась она по причине образовавшейся

после Нового года ледяной пробки в трубе

и отсутствия, как следствие, в доме воды.

А тут ледяная пробка растаяла, и вся семья

в эти выходные опять собралась за столом.

И дом ожил.

А в пустом доме Кости Сапрыкина, на который

я часто смотрю в окно, ледяная пробка, похоже,

уже навсегда.

Может быть, кто-нибудь когда-нибудь напишет

трактат «История новой России в ее загородных

домах».

Будьте здоровы и держите себя в руках. И пусть

у вас никогда не будет ледяных пробок.


В колонке обозревателя «Ъ» Екатерины Истоминой идиллические, эко-образцовые ландшафты Новой Зеландии, до мельчайшей сотки знакомые каждому обитателю Земли по эпосу «Властелин колец», снова становятся ареной для битвы культур, цивилизаций — и, разумеется, благодаря российским сауронам. Открытые джипы, сконфуженные хоббиты, и если ставить оценку колонке — твердые 18+.

Не известНые очень широкой обще-

ственности олигархи A, B и C (A и B сидели на

трубе) находились в пределах Южного острова

Новой Зеландии уже с неделю. За это время

A, B и C довелось увидеть довольно многое:

зеленые норы хоббитов, светлейшие долины

эльфов, скалозубые убежища орков и прочие

любопытные игрушки из популярного туристи-

ческого пакета класса luxury. A, B и C (о при-

ключениях троицы автору стало известно

от попутчика на рейсе Окленд—Куинстаун;

собеседник не знал, что его собеседница — из

России) появлялись на охоте. A, B и C брали

на жесткий прицел полевых мышей, крутых

козлов и тупых черепах, согласно заведомо

полученной охотничьей лицензии. A, B и C

неоднократно бросались с головой в омут люк-

совой рыбалки: на них клевали краб и щука,

форель и лосось, а также модные в прошлом

сезоне крапчатые жабы. A, B и C посещали

также элитные вулканы и национальные запо-

ведники: они дышали озоном свежих папорот-

ников, перелесьем древних хвощей и желчью

знаменитой тасманской лианы.

— С русскими вообще здесь нам сложно.

Богатые русские люди живут в прекрасных

лоджах, очень дорого пьют, много путеше-

ствуют на самолетах и вертолетах, но потом

что-то с ними внезапно случается. Мой друг

из Сиднея, бывавший в китайском Харбине,

говорил, что с русскими происходит тоска.

Скука. Недовольство жизнью, — делился со-

кровенными наблюдениями попутчик. — Ведь

у вас же у Германии такого нет? Как там у вас

говорят — Ordnung uber alles?

— Русские и правда диковинный народ. Впро-

чем, у нас, в Германии, русских очень любят.

Что-то нас, немцев, и их притягивает, связыва-

ет. Какие-то особенные отношения. Впрочем,

в Европе русские не тоскуют. Вот в Латинской

Америке — да. Вешаются!

— Один русский шесть суток удил здесь рыбу.

И всю привозил в отель, сваливал на reception.

Строго велел всю рыбу жарить и кормить весь

персонал! Но у нас пойманную рыбу обязатель-

но выпускают обратно в озеро. Ведь рыбалка

для нас — это не добыча еды, это чистый

спорт! — стонал мой собеседник.

— Русские бессознательно кровожадны

и всегда щедры, как маленькие дети. Рус-

ские люди безразмерно плаксивы, — гово-

рила я.

текст: екатерина истомина рисунок: анна каулина

orlo

va


Далее мой агент перешел на чрезвычайно

потный шепот и рассказал мне об эротическом

блокбастере, которого еще не видывал тот

далекий край хоббитов и орков.

A, B и C устали от навязанной эксклюзивным

туристическим пакетом чистоты человече-

ских помыслов. Они вспомнили, что для них,

для A, B и C, в этом самом плоском из миров

нет ничего невозможного. Даже в ультра-

тонком мире Новой Зеландии. И A, B и C что

есть своих олигархических сил дернули рычаг

человеческой невесомости на себя. Или это не

мы, господа лицеисты, брали когда-то штурмом

дворец Амина? Рычи, Кабул!

Примерно через двое суток в международном

аэропорту Окленда приземлился Boeing-747

с шумным отрядом украинских красавиц на

борту. Среди украинок была даже молодая

негритянка и трое просто беременных дам —

словом, девушки на любой вкус. У «Дамы

с камелиями» разом завяли все цветы на

подоконнике.

— Мы, конечно, красивых девушек расселили

по отдельным номерам, прописали им здоро-

вое питание и всевозможные оздоровитель-

ные процедуры вроде сауны. Но состоятель-

ные русские мужчины почему-то потребовали

джипы и охоту, — интриговал мой агент. —

Идея родилась спонтанно, на рассвете.

— И что же в этом удивительного? Россия —

это бескрайние леса, снега и поля, по которым

друг за другом то и дело бегают звери и люди.

Иногда первые и вторые меняются местами.

— Да, но какие удивительные требования

у русских были к автомобилям! У автомобилей

не должно было быть крыши! — все так же

смело напрашивался мой агент.

— Русские — это очень лихой и отчаянный

народ, — скромно заметила я, понимая, что

толковать про наше понятие «крыша» в дан-

ном случае будет столь же непростительно, как

объяснять туземному бедняжке смысл «Проле-

гоменов» Канта. С русской «крышей», пожалуй,

даже посложнее будет.

Затея A, B и C была проста: охоту они решили

сочетать с оральным сексом. Так, искрометно

потея, объяснил мой собеседник.

— В тот момент, когда состоятельный русский

стрелок, стоя ногами на заднем сиденье,

целился в козла и уже собирался его убить,

его девушка должна была там, внизу, в са-

лоне машины… Она спускала ему штаны

и даже трусы… Ну, и вы меня, кажется, по-

нимаете?.. — Мой лихорадочный собеседник

рассказывал такие жизненные вещи, что вся

сказочная одиссея новозеландского режис-

сера Питера Джексона по произведениям

профессора Толкина казалась мне самым

правдивым в мире репортажем CNN о звер-

ствах в Боснии и Герцеговине.

— Русские всегда ценили и ценят самые

необыкновенные ощущения и оригинальные

экзистенциальные позиции. Это позволяет им

на краткий миг не думать о своей легендар-

ной тоске. В том, что вы говорите, нет ничего

необычного. Вот и у нас, в Баварии, русские

успешно занимаются сексом прямо на снегу,

в Альпийских горах. Их не берет ни мороз, ни

наша полиция, — утешала я совсем несчаст-

ного туристического агента. Этот бородатый

человек напоминал мне одного героя Германа

Гессе, посетившего на беду Магический

театр. Какие-то мистические границы, некие

невероятные пределы, неопределенные

зеркальные горизонты открыли ему самые

простые русские люди.

— Да, но ведь секс — это же дело сугубо

семейное, — окончательно полез на идеологи-

ческую стенку агент.

Вот ведь святые. Диковатые островитяне.

Нетронутые аборигены. Им до Парижа —

23 часа в воздухе. И еще час — до Булонского

леса.

— Вне сомнений, дорогой Робб, — подчеркну-

ла я, — секс бывает только по пятницам, когда

дети уже сделали уроки по математике и по-

кормили в клетках своих пушистых хомяков.

— Но откуда вы знаете про хомяков?! — Кро-

шечные грызуны дивным балетным хорово-

дом возникли в голове моего собеседника.

— Хомяк, он и в Африке хомяк, Робб. — Наш

самолет уже заходил на посадку в Куинстауне,

главном горнолыжном курорте Новой Зелан-

дии. Дорогое, черт подери, место.

Вечером того же дня я ужинала в одной се-

мейной компании: достойная чета семейных

новозеландцев собиралась в Гонконг. Муж по

имени Джордж, выпив, тихонько отвел меня

к камину.

— И как там, в Гонконге, с маленькими

азиатскими женщинами? Я полагаю, что все

ЭТО по-настоящему дешево? — сильно потея,

краснея, хмелея, дурнея, спросил он.

Эх, никогда не видать вам, семейные хомяки,

настоящей русской тоски — при таком-то де-

шевом раскладе. Рычи, одинокий Кабул.


Тут все просто: о новейших технологиях с позиции первой древнейшей. И получается, что о вечном: о любви, семье, простатите. И еще, разумеется, о совести. Где любовь, там и совесть. Главный альтернативный блогер Проститутка Кэт выводит на чистую воду своих виртуальных клиентов.

Когда-то давно, когда еще не было

Интернета, у каждого из нас была одна жизнь.

Вот есть ты такой, и все. И даже если твоя жизнь

была двойной — ну, скажем, ходил ты от жены

к любовнице, а после любовницы к жене, — то

личность-то у тебя все равно была одна.

Впрочем, конечно, всегда были люди, у которых

этих личностей было по две. Или даже по три.

Но таких мы в расчет брать не будем. Там все

понятно: стены в кафеле, гречневая каша,

специальные доктора.

А теперь нормально, когда у тебя в одной жизни

сразу две личности и никаких докторов рядом.

Потому что теперь две личности — это не

болезнь. Это Интернет.

Интернет позволил нам, вернее, даже заставил

нас раздвоиться. Многие поняли, что они могут

быть и другими. Некоторые стали лучше, добрее

и красивее.

Некоторые — совсем наоборот. Еще бы: как

упустить возможность хоть где-то выпустить

наружу своего маленького демона? И стать

наконец такими, какими всегда мечтали быть:

яркими, злыми, циничными, сильными.

Легко быть всесильным, когда тебя никто не

видит. И злым быть легко. И неприятным —

тоже. Потому что это вроде как и не ты совсем.

А ты — вот, сидишь в своем кресле, перед

своим монитором и четко уверен, что в реаль-

ной жизни мухи не обидишь никогда.

Но то ли дело по ту сторону экрана. Там живешь

другой ты. Там уже нет никаких сдерживающих

факторов; и вроде как совсем нет критериев,

которым надо соответствовать, как в жизни,

перед реальными людьми. И вот когда ты это

понимаешь, ты расслабляешься и становишься

настоящим.

Таким, каким бы ты был, если б тебя не сдержи-

вало общепринятое, человеческое.

Совесть, что ли?

И вот ты, который в реальной жизни, перед

реальными людьми, интеллектуал, обложенный

тысячей книг, вежливый и галантный, во всем

приятный человек, начинаешь в Интернете,

тщательно выверяя слова из своего огромного

запаса, тонко издеваться над какой-нибудь

пятнадцатилетней глупой девчонкой.

Интернет стерпит тебя и такого.

Интернет — он вообще как поезд. Едешь со

случайными людьми и всегда готов раскрыть-

ся так, как никогда бы не раскрылся перед

конс

тант

ин с

ало

мат

ин

текст: проститутка кэт


теми, с кем потом еще придется встретиться.

Интернет весь состоит из случайных попутчи-

ков, которым ты сам разрешаешь узнать о тебе

чуть больше, чем тем, кто идет рядом с тобой

в жизни.

Со случайными людьми ты настоящий.

Впрочем, нет, в этом плане Интернет даже

лучше поезда. Потому что когда перед тобой,

на плацкартной полке, глаза в глаза, сидит

реальный человек, ты все равно фильтруешь

то, что о себе рассказываешь. События — не

фильтруешь. А мотивы... Мотивы — это твое

совсем личное.

У меня есть блог в ЖЖ. И там у меня рубрика

«Курилка». Каждый день мне приходят десятки

писем от совершенно разных людей. От людей,

готовых раскрыть передо мной, почти как

перед психологом, свои проблемы, поделиться

переживаниями, спросить, как быть. Наверное,

людям просто нужен еще один взгляд со сторо-

ны, как от попутчика в поезде. Истории разные,

совсем разные, а вопрос в конце всегда один.

Разными словами, но один и тот же: где выход?

Где тот самый правильный, нужный выход в сча-

стье, которого все так ждут?

Я когда-то прочитала, что выход там же, где

и вход. И я спрашиваю у них: «А где был для вас

этот вход?»

И они начинают писать мне о том, как все нача-

лось. Кто-то сразу вспоминает с самого начала,

вплоть до того, в каком роддоме он родился

и какие милые усики были у санитарки в родиль-

ном отделении, кто-то пишет, как в пятом классе

впервые влюбился, а кто-то — как его обижали

в детстве родители. Возможно, для психолога

или для психиатра и нужен весь этот анамнез,

а мне... а я теряюсь. Теряюсь, когда понимаю,

что каждый написал по пять тысяч знаков,

теряюсь, когда читаю о жизнях всех этих людей

с самого начала и до сегодняшнего момента.

Но именно эти тысячи знаков помогают даже

мне, не психологу, глубже увидеть проблему. Это

просто. Для этого и психологом не надо быть.

Просто есть что-то такое, общечеловеческое,

что примеряешь невольно к каждой истории.

Как-то мне написал один старичок… ну как ста-

ричок — мужчина, 63 года. И вот он написал,

что любимая жена собралась от него уходить,

ибо у него начались серьезные нелады с потен-

цией, да и простатит замучил.

И мне, знаете, так жалко его стало: человек

уже в возрасте, небось, полжизни с этой жен-

щиной прошел рука об руку, и в горе и в радо-

сти, а она — ненасытная самка — уходит от

него. А потом я стала читать дальше.

И вот этот дедуля не знает, что делать, потому

что искренне боится остаться один. Но не о ста-

кане воды волнуется дедуля, а о том, что теперь

с проблемами, с эректильной дисфункцией, он

уже не найдет себе новую жену, молодую и кра-

сивую. Вот о чем заботится мужчина, жена

которого хочет уйти.

А дальше он так невзначай, на пять листов,

накатал мне про свою жизнь, в подробностях.

Начал со школы и с того, как девчонок за ко-

сички дергал. Потом армия, гарнизон, любимая

девушка, которая случайно забеременела.

А куда ему ребенка, в восемнадцать-то лет?

Сбежал он, в общем. И адреса не оставил, где

искать. Иногда жалел: девка-то была хорошая,

только уж больно несговорчивая. Между ним

и ребенком выбрала ребенка.

А потом он влюбился в другую. Красивая была,

кровь с молоком. Женился. Родила она ему

двоих. Жили счастливо, но изменял, конечно.

Кто ж упустит шансы, если они есть?

Потом и вовсе постоянную любовницу завел.

Чуть моложе жены.

А она, любовница, возьми да и роди ему дочку.

Так и ходил на две семьи.

Пока вдруг не выдалась ему возможность

перебраться в большой город, на другой конец

страны. Что он сделал? Жену с детьми с собой

взял? Нет, он уехал один. Жене ведь там неком-

фортно будет. И детям тоже. Он так решил. Ну,

по крайней мере, вслух произнес именно это.

А на самом деле — ну куда ему с собой свой

самовар?

Любовницу, впрочем, он тоже брать не собирал-

ся. А что дочь растет — так иди еще знай, от кого

этот ребенок. Да и кто вообще хотел эту дочь?

Первое время денег жене пересылал, на детей,

а потом нечего стало — новая жена появилась.

С кем не бывает?

И с ней, с новой, все так хорошо было! И их

общие дети уже взрослые, серьезные люди,

дочь и сын, хорошо зарабатывают, живут

отдельно. А жена... а жена второй раз замуж

вышла, потому что он пять лет назад ее расхо-

тел и нашел другую, моложе, сочнее.

А она, та, которая моложе, вдруг уходить собра-

лась. А он другую уже не найдет.

И я вот дочитала его письмо до конца, и пер-

вая мысль, что у меня возникла, это: «Дядя,

а тебя совесть не мучает? Ну так вот, по-

настоящему? По-человечески чисто? Ты хоть

знаешь, где сейчас твоя первая жена с двумя

детьми? Как они? А дочь твоя внебрачная —

как? А судьбой той девушки ты не интересо-

вался, той, которая забеременела от тебя,

восемнадцатилетнего?»

И мне так противно стало. И что я ему отвечу на

вопрос: что делать, как новую жену найти? Да

я вообще всеми руками за то, чтобы не нашел.

Не нужно такому новой жены.

Не то что жены — стакана воды не нужно.

Он всех бросал. Даже собственные дети ему

были не нужны.

Бросал и не вспоминал. Плевать он хотел на то,

что когда-то любил, что прожили вместе какое-

то время. Жил как жилось. А тут внезапно

старость. Нежданчик, правда?

И эректильная дисфункция.

И я вот задумалась: а те, кто его сейчас окру-

жает, — соседи, коллеги, приятели, может, —

они, наверное, ему сочувствуют. Он, конечно,

рассказывает им про то, как остался один. Они,

должно быть, качают головами и жалеют бедно-

го, старого и одинокого. Наверное, думают, что

кто ж ему теперь стакан воды...

Они не знают, как на самом деле. А я знаю. По-

тому что Интернет.

И тут, в безликом пространстве, дедуля этот

даже непроизвольно, подсознательно позволил

себе рассказать все так, как есть на самом

деле. С мотивами своих поступков. Вряд ли он

озвучил бы их попутчику в поезде. Уж сильно

они, мотивы всей его жизни, неприглядны.

Наверное, стыдно было бы смотреть живому

человеку в глаза и рассказывать не просто

о том, что с тобой происходило, а о том, что ты

на самом деле думал об этом.

И сдерживало бы его то самое, общечелове-

ческое.

Так-то. Одна жизнь. Две личности. Интернет

полон случайных попутчиков, которым часто

раскрываешься чуть больше, чем тем, кто

рядом с тобой в реальности.

А потому иди, ищи свои посты и письма не-

знакомым и читай. Читай, как про другого. Что

бы ты, живой, реальный, сказал тому, себе

другому, виртуальному?

Вот то, что ты сам себе скажешь, и будет то

самое общепринятое и общечеловеческое, что,

наверное, в каждом должно быть.

Наверное, совесть.


Можно увидеть картины художника Разгуляева в экспозициях Государственного Русского музея и Российского фонда культуры. Можно увидеть самого художника Разгуляева на его персональных выставках в стране и мире. Нельзя увидеть, как художник Разгуляев рисует: творчество — процесс потаенный, невидимый. А вот колумнист «РП» Илья Шаньгин не только становится свидетелем создания автопортрета, но и выводит художника на разговор. По существу.

Ни с чем не сравнимый хлебный запах

свежевысохшего бетона.

Раздвигая руками молодые ивовые ветви, мы

спускаемся по ступеням вниз, в мастерскую.

Бесконечное белое пространство подсвечено

бойницами окон под самым потолком. Лист

картона прочно приколот к планшету. На полу

пластмассовые банки с водой. На импровизиро-

ванных стеллажах разноцветный бардак.

— Никому и никогда не рассказывай, где мы.

Я всегда крашу один. Но для тебя сделаю исклю-

чение. Он почти готов, мой автопортрет. Ты хотел

говорить об искусстве.

— Улыбка Джоконды?

— Ты видел ее хоть раз? Просто лицо.

— А Теофиль Готье? — парирую я. — «Джокон-

да! Это слово немедленно вызывает в памяти

сфинкса красоты, который так загадочно улыба-

ется с картины Леонардо... Опасно попасть под

обаяние этого призрака...»

— Хочешь серьезно? Открывай Интернет.

Через пару минут на дисплее валяющегося на

полу ноутбука появляется слабо мерцающий

мировой шедевр.

— Смотри. Поясной портрет. Классическая

композиция. Треугольник. Тяжелое основание,

легкий верх. Блестяще проработаны складки на

рукавах, хотя меня немного смущает правый,

соотношение кистей рук и левая сторона платья.

Шаль на плече мягка и органична, сплавлена

с окружением. Прекрасны локоны на коже. Не-

много не нравится тень и ее правая скула. Лицо

изумительно, безошибочно настолько, что меня

это не трогает. Пейзаж? Похож на крашеный

задник. Я бы написал по-другому.

Крышка ноутбука закрывается, и я внимательно

слежу за кончиком кисти.

Ты в кроссовках бежишь ночью по снегу через

лес. Она прокляла тебя. Мороз минус тридцать.

Надо остановиться. Краска течет как время. Еще

можно исправить. Но она скоро застынет.

Ты отошел покурить. Я иду на твое место. За

штурвалом самолета без прав. Стой, ты уже

проиграл. Но надо лететь. Он всего лишь на-

бросок. Живой. Нельзя пережить собственное

дитя.

Пришли, окружили, встали молча. Художник?

Рисуй нас. Давай, браток, угля на-гора, не с…ы.

Не обидим.

Мы бежим по дну пропасти, в которую упали. Мы

размазаны по ее стене. Но мы не коснулись дна.

Белое не может обжечь. Черное тоже.

дина

щед

ринс

кая

текст: илья шаньгин картина: павел разгуляев


Подвал наполняется водой. Она застывает,

превращаясь в стекло. Из-за него внимательно

и печально следит за нами Джоконда. Палитра

со звоном разбивается об пол, и разлетающиеся

осколки, круша все на своем пути, превращают-

ся в сверхновые полотна.

— Несколько лет назад в Лувре девушка бросила

керамическую кружку в известный портрет.

Спасло пуленепробиваемое стекло. Оказалось,

россиянке отказали в получении французского

гражданства. Ты бы хотел добиться такой славы,

чтобы твои картины были за броней?

— Если так жестко, да.

— Твои полотна подделывали?

— Возможно.

— Когда украли «Джоконду», подозревали Пабло

Пикассо и Гийома Аполлинера, вызывали их на

допрос. А твои картины?

— Было, но я не да Винчи, не путай.

Картон стремительно покрывается черным акри-

лом, образуя в центре незакрашенное пятно.

— Любимый материал?

— Однажды родители подарили мне этюдник.

Обошлось без акварели. Очаровала гуашь.

Акрил появился позже.

— А масло?

— Жидкое стекло, так же как карандаш — се-

ребро, акрил — пластиковая бутылка, а аква-

рель — влажная бумага. Гуашь, к сожалению,

нестойкая, и больно смотреть, как что-то

выстраданное со временем пропадает. Я люблю

серии. Город. Собаки, голуби и асфальт. Безумно

красивые объекты. В общей композиции неожи-

данно возникает пластический элемент, который

наиболее интересен и запоминается. Например,

ракурс собачьей ноги и повернутой к ней морды

или взмах крыла наглого голубя. Плюс поток

света, как-то косо падающий солнечный луч и от-

брасываемая этой собачьей ногой тень.

— Ты строишь свой город, используя асфальт

как графическую составляющую, каркас, основу,

нанося затем цвет?

— У Пикассо есть одна работа. Если не ошиба-

юсь, портрет сына в костюме Арлекина. Замеча-

тельно написанная фигура на нетронутом белом

холсте. Отличный пример правильного решения

композиции.

— Из стихов Пикассо:

«Картины — это рыболовные сети

С пронзенным сердцем,

Это сияющие пузыри,

Схваченные за горло глазами

Под ударом хлещущего хлыста,

Бьющего крыльями

Вокруг квадрата своего желания».

Когда я пишу стихи, сначала слышится звук,

ритм, иногда касаешься листа, заранее не зная

слов.

— Давай без лирики. Картина сама диктует. Все

не так просто. Живопись — это повторяющие-

ся по многу часов в день, год из года жесты.

Плюс еще ноги ходят. Это тяжелая физическая

работа. Легче разгружать кирпичи. Со временем

костенеешь, врастаешь в решетку, выходишь

в тираж. Периодически приходится ломать себя

о колено.

— Говорят, в какой-то момент мастер тай-чи до-

стигает высшей степени совершенства и неожи-

данно осознает себя полным нулем. Тогда он

меняет имя и начинает сначала.

— Если надо меняться, ты переобуваешься,

меняешь почву под ногами, технику. Говоришь

себе: я должен сделать этот пейзаж белилами

и аппликацией из цветной бумаги. Тем, к чему


душа не лежит. Через «не хочу». Это помогает

вернуться в структуру. Меня вообще интересуют

сложные структуры.

Светлое пятно в центре автопортрета по-

крывается причудливыми узорами простого

карандаша.

— Это что-то из гештальт-психологии?

— Не надо все воспринимать буквально. Оран-

жевое пятно на сером фоне тоже может быть

такой же сложной структурой.

Скорее, это мое. Попробую объяснить. Вот стоят

две чашки на черном столе. Ты можешь их на-

рисовать как два имеющих конкретную форму

пятна. (Рисует на листке бумаги.) Ты можешь

добавить к ним тень, как темное на темном. По-

лучается уже три градации. Светлое, общее тем-

ное и локализованная тень, совсем темная. Если

оторваться от предмета, ты можешь найти тень

на чашке. Плюс падающая тень, которая не су-

ществовала бы, не будь второго объекта. Здесь

и здесь. Теперь ты можешь это воспринимать

не как два предмета, а как некую сумму теней,

которые существуют как следствие падения

света и существования общего темного. В этом

случае эти две условные чашки будут результа-

том взаимодействия падающего света и теней,

отбрасываемых самими собой, и существования

темной поверхности. Можно привести в пример

позднего Джорджо Моранди. Он писал малень-

кие натюрморты. Предметы для них делал сам из

гипса. Например, спичечный коробок, сковород-

ка, кружка. Это интеллектуальная игра.

— А сюжет?

— Я не могу думать чистой абстракцией. Мне

нужно обязательно привязаться к реальному.

— «Мона Лиза» — это фотошоп, слои?

— Фотошоп ближе к лессировочной живописи.

У Леонардо сфумато. Он первый начал писать

атмосферу, воздух, дымку. Например, у заднего

плана более размытые контуры, он заведомо

голубее — так воспринимает глаз.

— У Леонардо сфумато, у Страдивари свой лак.

Это алхимия, секреты мастеров? У тебя есть

свои?

— Нет никаких секретов. Это все сказки. По

сравнению со Средневековьем перед тобой

открыто все.

— Границы со временем разрушились, но появи-

лись другие. Как ты относишься к таможенному

декларированию произведений искусства?

— С отвращением. Разрешения на вывоз, оче-

реди, печати, фотокопии, названия, размеры…

Еще совсем недавно ставили штамп: «Художе-

ственной ценности не представляет».

— У картины должна быть цена?

— Рынка у нас нет. Желание заработать денег

давит на кисточку. Мы и так живем на культур-

ном пепелище.

— Сколько стоит «Мона Лиза»?

— Спроси дирекцию Лувра.

— Французский король Франциск I купил ее

за 4000 золотых флоринов, около 220 тысяч

долларов. К середине прошлого века страховая

стоимость «Джоконды» составляла 100 миллио-

нов долларов.

— Ноу коммент.

— Картина должна быть в раме?

— Мне она всегда мешает. Когда попадаю

в музей, надо минут двадцать походить по

залу, чтобы к ней привыкнуть. Пугает наша

буржуазность без берегов. Очень показательны

багетные мастерские. Все забито безумным,

бессмысленным золотом.

У нас логоцентричная страна. Насквозь лите-

ратурная. В первую очередь ценится сюжет.

Живопись — не история, раскрашенная краска-

ми. Говоря о ней, будут цепляться за привычные

мифы и сыпать бессмысленными словами:

космичность, духовность, хреноподобие... Все та

же хрустальная горка в благополучной советской

семье. Но прошло время, комод из ценных пород

дерева подорожал. И слоники теперь не фарфо-

ровые, а платиновые, с бриллиантовыми глаз-

ками от Сваровски. Когда наконец поймут, что

Фаберже не художник, а придворный ювелир?

— Если бы «Джоконду» писал ты, то это была бы

твоя любимая игра теней?

— Да, человеческое тело как сумма окружений

теней, объемов.

— И красок?

— Тень всегда цветная.

— У Бальзака есть рассказ «Неведомый

шедевр». Молодой художник Пуссен встретил не-

коего Френхофера, он будто бы владел какими-то

секретами мастерства и никому не показывал

свою картину. Когда же удалось взглянуть на

полотно, Пуссен увидел только хаос непонятных

мазков и остаток ноги модели в углу картины.

Это был неизбежный переход к абстракции?

— Почему неизбежный? Не хуже и не лучше

других. Живопись вообще жестока и цинична.

Твои благородные стремления ей не интересны.

Важен результат.

— Есть еще гоголевский «Портрет».

— Вот это наша душа, реальность, характер,

блеск в глазах…

— Психологизм, мифология?

— А при чем тут живопись? Возьми тех же

передвижников. Мы вырастаем с данностью,

что Илья Ефимович Репин и Василий Иванович

Суриков — классики. На самом деле хорошие

живописцы второго ряда. Как сравнивать

Репина с Делакруа? Выше всех Делакруа ставил

Пуссена и Рубенса. Делакруа породил Сезанна,

а тот — кубистов. Потом появились центры

«актуального» искусства, кураторы, и этим все

закончилось.

Последний белый подтек закрашен черным.

Автопортрет готов.

Мы гонимся за надвигающейся тенью оран-

жевой электрички, перепрыгивая через лужу

разлитой кем-то фиолетовой краски. В спешке

я роняю белые листки со своими заготовками

к разговору, и холодный ветер безжалостно

тащит и рвет их о серый асфальт платформы.

Теперь не прочтешь. Поздно. Черные двери

захлопываются. К сожалению, я почти дословно

помню текст:

Проклятие интернет-поисковиков. Российская

рок-группа MONOЛИЗА, багетные мастерские

«Джоконда». В банкетном зале ресторана «Джо-

конда» можно отведать цельного осетра, фарши-

рованного муссом из лосося, с декорациями из

свежих овощей. Бисквит «Джоконда» содержит

довольно мало сахара. В гостинице «Джоконда»

есть банкомат, возможно проживание животных

в номере. Средняя цена столовой свеклы «Мона-

лиза» — $942,00 за 1 000 000 семян. В набор

для вышивки крестом по мотивам Леонардо да

Винчи «Мона Лиза» входят цветная схема, канва,

19 цветов мулине и игла.

Американские ученые, тщательно изучив за-

гадочную улыбку Джоконды при помощи новой

компьютерной программы, выяснили, что улыбка

содержит «83% счастья, 9% пренебрежения, 6%

страха и 2% злости».

На территории заброшенного женского монасты-

ря Санта-Урсула во Флоренции группой археоло-

гов были обнаружены останки, предположитель-

но принадлежавшие Лизе Герардини — модели,

вдохновившей Леонардо да Винчи. Остается

лишь немного подождать, пока ученики Гераси-

мова расставят все точки над i.

Пионер-герой. Детектив Pocahontas. Отставной следователь и разведенная

жена. Следопыт. Моцарт, Сальери и ай да Пушкин,сукин сын. Наш корреспондент выяснил, отравил ли Сальери Моцарта.


«Детективное агентство!» — мурлычет в трубку детектив Шумякина. Клиенты звонят. Денежки шуршат. Разыскать пропавшего должника? Нет проблем. Выявить промышленного шпиона? Пожалуйста. Проверить главбуха на «полиграфе»?Проще простого. Обращайтесь.


Очерк Дмитрия Филимонова восстанавливает справедливость. В галерее пионеров-героев «РП»

кого только не было — а вот следователя убойного отдела

не было. По мнению системы — следователь бывший. По мнению

«РП» — самый что ни на есть действующий.

текст: дмитрий филимонов фото: сергей мелихов


Джек сидел в продавленном кресле, положив ноги на стол. По не

мытому оконному стеклу ползала муха. Джек нашарил под мышкой «Глок» девятого калибра и прицелился в муху. В этот момент зазвонил телефон. «Детективное агентство!» — рявкнул Джек в трубку.

Катерина Шумякина запрыгнула в свой «Хаммер Н3» и глянула в зеркало заднего вида. Просто так. Потому что все девушки, севши за руль, смотрятся в зеркало заднего вида. А потом достают краски. Но это не про Катерину Шумякину. Не нужны ей краски покамест. И без того хороша. Вместо красок у нее в сумочке «Хорхе» девятого калибра. Да, нравится ей «Хорхе» девятого калибра. И «Хаммер Н3» нравится. Короче, красавица за рулем бронеавтомобиля, во-от такой пистолет в сумочке — и тут звонит телефон. Вернее, один из телефонов. «Детективное агент-ство!» — мурлычет в трубку детектив Шумякина. Клиенты звонят. Денежки шуршат. Разыскать пропавшего должника? Нет проблем. Выявить промышленного шпиона? Пожалуйста. Проверить главбуха на «полиграфе»? Проще простого. Обра-щайтесь. Разыщет, выявит, проверит, про-бьет по базе. А с изменами — это не к ней. Изменами не занимается. В грязном белье не хочет копаться. У нее измены — вот уже где. Она прежде в органах служила. В убой-ном отделе. Спец по насильникам и педо-филам. Блуд, мерзость, садизм. Надоело. В общем, смотрит она в зеркало заднего вида — и что она там видит?

Ей девятнадцать лет. И вот она идет в милицию — писать заявление. У нее до-кументы пропали. Ладно бы паспорт, а то еще удостоверение помощника депутата Московской городской думы. Документ строгой отчетности. Чтобы стать помощ-ником депутата, она конкурс огромный выиграла. Триста человек на место! И вот потеряла. Но если признаться, что поте-ряла, — ее ждет страшная кара. Наверное. И поэтому она идет в метро, в линейный отдел, писать заявление, что документы украли. Пишет. А вокруг опера молодень-кие, симпатичные, глазами так и стреля-ют. А за старшего у них — пожилой мент, седой такой, на папу ее похожий — прям

вылитый отец. Вот она заявление написа-ла и говорит:

— Возьмите.— Давайте.— А меня возьмете? Служить.— Давайте! — смеется похожий на

папу старшой. — Только зачем это вам, деточка, надо?

Она ему про Глеба Жеглова, про Во-лодю Шарапова, что с детства мечтала.

— Пишите заявление, — улыбает-ся, — только не мне, а в отдел кадров.

И отсылает ее наверх — в управле-ние, в кадры. А сам-то знает, что девочка под землю к нему не вернется. Обломается, когда отправят ее дальше, на военно-врачебную комиссию. Это ж месяц по докторам бегать, анализы сдавать, потом стажировка, учебка... Но она вернулась.

Домашним объявила, что идет работать в милицию. Мать только руками всплеснула. Старший брат велел сдать ключи от квартиры. Чтоб из дому не могла выйти. Под домашний арест — на неделю. Чтобы подумала в одиночестве. Надо же — променять работу в Мосгорду-ме на милицию! Да еще под землей! Она кричала, топала ногами, пытаясь убедить родственников. И только отец сказал: «Не надо шуметь. Пусть идет».

И вот она в метро щипачей ловит, которые у граждан документы воруют. Сидит себе в вагоне девчоночка, по граж-данке одетая, и наблюдает. Опа! Юноша к тетеньке льнет и тихонько в ее сумочку лезет. Катерина с напарниками его — хвать! Спокойно, граждане! Мы, работники МУРа, только что на ваших глазах задержали известного рецидивистакарманника Сапрыкина по кличке Кирпич! Значит, свидетелей и потерпевшую прошу пройти с нами в отделение милиции! Это здесь неподалеку, не беспокойтесь! И на следующей остановке без шума и крика, чтоб не волновать граждан, выводят юношу с тетенькой из вагона. Про-токол составлять.

Такая работа ей нравилась. Потому что полезность свою ощущала. Более, чем в Московской городской думе.

Ну, сейчас для обострения ощу-щения собственной полезности детектив Шумякина собачий приют финансирует.

Нищим подает. Не всем, правда. Профес-сиональным нищим — шиш. У нее же глаз наметанный. Вон бабушка у входа в метро. Руку протянула, сама стесняется. Не про-фессионалка, ясно. Катерина ей тысячу рублей. Бабушка в радостном смятении — ой! Бери, бабушка, детектив Шумякина еще заработает. У нее нынче зарплата — как за полгода в ментовке. Вот «Хаммер )Н3» купила. Сидит, смотрится в зеркало заднего вида — и что она там видит?

Убойный отдел. Насильники, педо-филы, детские трупы в канализационных колодцах. Все битцевские маньяки — ее. Катерина Шумякина — знатный специа-лист. Коллеги за советом обращаются. Вот звонит следователь «с района». Так, мол, и так, поймали педофила, только, сдается, не педофил он, оговорили его. Приезжай-те, а? Знатный следователь Шумякина едет «на район» читать дело. Четыре часа читает, и сдается ей то же самое: подо-зреваемый вовсе не педофил, а жертва оговора. Суть дела. Мамаша с дочкой и своим армянским другом едут отдыхать в Египет. Вернувшись, мамаша пишет за-явление в милицию о том, что армянский друг, будучи на отдыхе, изнасиловал ее малолетнюю дочку. И малолетняя дочка в присутствии психолога рассказывает следователю под протокол, как дядя Армен ее насиловал. Во всех подробностях рассказывает. Во всех отвратительных подробностях. И добавляет, что дядя Армен все это с ней проделывал не только в Египте, в их общем номере, пока мама мылась в душе, но раньше, в Москве, в его собственной квартире, много-много раз. И как он делал ей больно, рассказывает, и как однажды укусила дядю Армена за то самое, чем он причинял ей боль, и было много крови, и дядя Армен кричал, что уроет ее, и ее маму, и ее бабушку, а потом залил укушенное зеленкой. А чтоб не кусалась больше, заклеил ей рот скотчем, предварительно напихав в рот какашек. Извращенец! Мразь! Ублюдок! Понятно, что после таких показаний дядю Армена немедленно взяли. И закрыли в СИЗО. А девочку отправили на экспертизу. И что показало обследование? Она оказалась девственницей. Никаких следов насилия.


Дядю Армена тоже обследовали врачи. Следов укуса не обнаружено.

Следователь Шумякина, войдя в дело, решила всех троих прогнать через «полиграф».

— Мы проверим вас на детекторе лжи, — сказала она Армену.

— Да! — вскочил тот. — Пойдемте!Реакция подруги его была иной.— А зачем? — спросила она.«Полиграф» показал, что подозрева-

емый не врет, давая показания. Подруга же сильно волнуется и потеет. А что жертва? Девочка не прошла «полиграф» вовсе — мама не дала. Чтоб не травмировать дитя лишний раз. Понятно, это же шок, драма, душевный рубец на всю жизнь. Впрочем, когда дитя давало показания на дядю Армена, она улыбалась. Вот вам и шок, и рубец. Шумякиной бы самой с девочкой поговорить, уж она бы раскрутила, дозна-лась, у нее же второе образование — психо-лог. Но мама не дала снова.

Ну и ладно. И так все ясно. Из прото-колов допросов, из показаний свидетелей сложилась картинка-пазл.

Жили-были мама с дочкой — на окраине Москвы в большом панельном доме. Мама работала на кладбище. Бух-галтером. Если бы это было престижное центральное кладбище, ну, скажем, Ново-девичье или Ваганьковское, то мамина зарплата, вероятно, была бы солидной. А тут — пригородный погост. Покойни-ков много — денег мало. Чтобы заткнуть дыры в семейном бюджете, мама водилась с мужчинами. Не то чтобы она была моло-да и красива. Скорее, потаскана и побита жизнью. Но мужчины в возрасте, которым уже не светят молодые и красивые, на маму клевали. И вели ее сперва в ресто-ран, а потом еще куда-то. Мама требовала от мужчин серьезных отношений. Чтоб не на раз, а надолго. Участковый милиционер Мамедов с мамой дружил долго. А дядя Ар-мен — еще дольше. Мама говорит — целых пятнадцать лет. А вот предприниматель Козлов почти совсем не дружил. Он этого «не на раз, а надолго» испугался и пропал. А дяде Армену пропасть было некуда, у него рядом квартира. И на проспекте Нахимовском — фотомастерская. Ну, там,

фото на документы, ксерокопии, визитки. Вроде как предприниматель тоже. Хотя это громко сказано. У них с мамой одно время все хорошо получалось, а потом перестало. Наверно, дядя Армен старым стал. Тогда он сказал маме: давай просто дружить. И мама сказала: давай. И дядя Армен ей просто так деньги давал. Но мало. Мама считала, что он жмот. А ему на самом деле надо было своих кормить тоже. У него дома — два великовозрастных сына и больная сестра его бывшей жены, кото-рая, сестра то есть, из дома не выходит. Потому что у нее астма. Но, видимо, мама была права — у дяди Армена денежки в загашнике водились. И однажды, когда в Москве была метель, он предложил маме с дочкой отправиться вместе с ним к солн-цу. В Шарм-эль-Шейх. Там было тепло и можно было купаться в море. А еще там было много русских, ведь Шарм-эль-Шейх, как известно, русский курорт. Там девоч-ка познакомилась с русским мальчиком. А мама — с его папой. И дядя Армен за-стукал их вместе. Он страшно расстроился

и кричал, что их отношения с мамой за-кончены. А мама кричала, что между нею и папой мальчика ничего не было, а если б и было, так он, дядя Армен, ей не муж вовсе, поэтому нечего сцены закатывать. Потом они не разговаривали, а когда вер-нулись в Москву, дядя Армен вытащил из багажника такси мамин чемодан и сказал: все, прощай навсегда! Через два дня мама пошла в милицию и написала заявление, что дядя Армен — педофил. Ну вот, а потом у мамы появился предприниматель Коз-лов. Он повел маму в ресторан. Там мама пила шампанское, потому что она очень любит шампанское. Она сказала Козлову, что ей нужны серьезные отношения, а не на раз. Потом она еще выпила шампанско-го и добавила, что все мужчины, которые бросали ее, дорого платили за это. С таки-ми она поступает жестко. Предпринима-телю Козлову эти слова не понравились, и он решил отвезти маму домой. От греха подальше. Когда они ехали в такси по Нахимовскому проспекту, мама показала на вывеску «Фотостудия». И сказала, что студия принадлежит человеку, который ее бросил. И теперь у него большие проб-лемы. Он дорого заплатит за это, а может, даже сядет в тюрьму. Спустя некоторое время Козлову надо было сделать копии каких-то документов, и он зашел в эту фотостудию. И там познакомился с дядей Арменом. И разговорился. И возблагода-рил Господа, который уберег его от серьез-ных отношений с той женщиной.

Собрав пазл, следователь Шумяки-на дело закрыла. За отсутствием призна-ков преступления. За это дело она полу-чила благодарность и премию в 3500 руб-лей. А в газете «Петровка, 38» появилась большая статья с ее фото «Установить истину». Собственно, это было бы ничем не примечательное дело в череде прочих. Если бы не дальнейшие события.

Жизнь шла своим ходом. Насильни-ки, расчлененка, трупы в канализацион-ных колодцах. И тут — звонок из прокура-туры. В связи с объявленной кампанией по борьбе с педофилами старое, закрытое дело изъято из архива, ее вызывают в прокурату-ру в качестве свидетеля. Антипедофильская кампания. Новый прокурор. Новое рассле-

...Надо же — проме-нять работу в Мос-гордуме на милицию! Да еще под землей! Она кричала, топала ногами, пытаясь убе-дить родственников. И только отец ска-зал: «Не надо шуметь. Пусть идет»...


дование. К делу приобщаются показания новых свидетелей. В том числе ясновидя-щей, которая не сразу, но распознала-таки черное нутро подозреваемого.

И было следствие. И был скорый суд. Шумякина схлестнулась с прокурор-шей, защищая Армена, и та пообещала неприятностей на службе. В коридоре суда ясновидящая тоже обещала неприят-ностей, кричала, что Бог накажет ее — за то, что педофила защищает. Шумякина взяла ясновидящую за пуговицу и внятно произнесла: «За то. Что ты. Оговариваешь. Невинного. Тварь. Ты. Сдохнешь. Через месяц». Так получилось, что через месяц ясновидящая умерла. А дядя Армен уже ехал по этапу в Мордовию. На десять лет.

А на службе, как обещала про-курорша, случились проблемы. Шла на повышение, но место вдруг оказалось занято. Она поняла, что перешла дорогу системе, и если не подстроится под систе-му, та сжует ее и выплюнет. И она ушла. Две недели безвылазно просидела дома, пребывая в думах: кому я нужна на граж-данке с клеймом мента? И отправилась получать лицензию частного детектива.

А вот теперь сидит в своем «Хамме-ре Н3» и смотрит в зеркало заднего вида. И что она там видит?

За десять без малого лет в ментовке она стала циничной, да. Здорово научи-лась матом, да. Но за десять без малого лет в ментовке она не разучилась сочувство-вать людям. Вот это да!

Пока шел суд, она сдружилась с бывшей женой Армена. У той давно уже новая семья, но вместе они пишут касса-ционные жалобы. Отставной следователь и разведенная жена. Пишут — проигрыва-ют. Пишут — проигрывают. Одну инстан-цию за другой.

А еще она вывесила материалы дела в Интернет. Ее ник в Интернете — Pocahontas.

Когда посох был занесен над головой капитана Смита, принцесса Покахонтас, любимая дочь вождя племени, обняла его голову руками и склонилась над ним, спасая от смерти. «Это была очаровательная молодая девушка, своим самообладанием, осанкой выделявшаяся среди всех индейцев, а духом, умом своим превосходившая всех вокруг», — писал капитан Смит в своей книге.

...А с изменами — это не к ней. Изменами не занимается. В грязном белье не хочет копать-ся. У нее измены — вот уже где. Она прежде в органах служила. В убойном отделе. Спец по насильникам и пе-дофилам. Блуд, мер-зость, садизм. Надое-ло. В общем, смотрит она в зеркало заднего вида — и что она там видит?..


Моцарт и Сальери, гений и злодейство, талант и посредственность, жертва и убийца. Притча почти библейского масштаба.


Раскрытие застарелых исторических тайн, изобличение

вековых предрассудков, реабилитация опороченных

кумиров — вот вкратце ориентиры следопыта «РП»

Николая Фохта. Теперь пришло время раз и навсегда разобраться:

а был ли отравлен В.А. Моцарт своим коллегой А. Сальери?

Или все-таки это поэтический вымысел А.С. Пушкина?

текст: николай фохт рисунки: александр ширнин


Господи, сколько же лет назад это

было! Я сидел на скамейке в Бурггартене, в самом центре Вены, и осмысливал вы-чурный, игрушечный город. И отдыхал: в этой сюрреалистической поездке меня назначили руководителем тургруппы. Конечно, это самое страшное наказание, которое могло быть в 1990 году. Русские женщины, которые должны задавать вопросы каждые три минуты, русские мужчины, которых заграница расплю-щивает и растирает в пыль сразу после Чопа, — в общем, каторга. Так вот, я сидел в саду, жмурился на непривычно при-ветливое октябрьское солнце. На другой край лавки присел старик. В хорошем шерстяном песочного цвета пальто, в темно-коричневых перчатках, в черных, как мне показалось — зимних, доброт-ных, на резиновой подошве ботинках. Эта короткая сцена врезалась мне в память навсегда — наверное, теперь уж можно и так сказать. Он сел на самый краешек и заплакал. Его маленькое тело в хоро-шем пальто ходило ходуном. И на губах старика блуждала улыбка. Он сидел впол-оборота от меня, уставившись в землю. Мимо проходили отряды туристов, голуби сбегались к точкам кормежки и взмывали в глубокое небо, как только крошки ис-тощались. В общем, вокруг текла вен-ская жизнь. Старик продолжал плакать и улыбаться. Я вдруг подумал, что болезнь Альцгеймера раздражает только первые минуты — а потом привыкаешь. Нормаль-ный, аккуратный старик, еще подумал я. Вдруг тот повернулся ко мне и неожидан-но сильным баритоном произнес:

— Ви битте.Я улыбнулся.— Сорри, — повторил старик

и отвернулся плакать дальше. Я кивнул ему в спину. Через пять минут поднялся и быстрым шагом отправился к точке сбора группы — мы уезжали на автобусе в Будапешт.

Теперь я снова вспомнил этого ста-рика и назначил его своим Сальери. И все время своего короткого и поверхностного расследования представлял того господи-на — больного и счастливого.

Моцарт и Сальери, гений и злодей-ство, талант и посредственность, жертва и убийца. Притча почти библейского мас-штаба. Нам, русским, так сказать, людям, есть чем гордиться: именно Пушкин в «Ма-леньких трагедиях» гениально оформил еле тлевшую версию про то, что Антонио Сальери сделал перед смертью признание, что отравил Вольфганга Амадея Моцарта. В двадцатом веке Питер Шеффер, опираясь на Пушкина и другого русского гения, Римского-Корсакова (автора соответ-ствующей оперы), написал пьесу «Ама-дей»; Милош Форман по этой пьесе снял одноименный фильм. Получается, очень талантливые люди продавили совершенно неочевидную версию, что Сальери сгноил Моцарта. Мало у кого сегодня возникают сомнения в правильности этой версии; ин-теллектуалы, которые в курсе подробно-стей и нюансов, стоят на парадоксальной для здравомыслящего человека позиции: какая разница — отравил, не отравил — посредственность (Сальери) по-любому должна быть наказана за то, что живет рядом с гением (Моцарт). Таким образом, вопрос-то серьезный, и не один. А именно:

1. Был ли действительно убит Мо-царт или он умер своей смертью, согласно официальной версии?

2. Если Моцарт был убит, кто вино-вен в его смерти?

3. Если Сальери отравил Моцарта, он сделал это из зависти?

4. Были ли у Пушкина Александра Сергеевича доказательства версии, что Сальери отравил Моцарта?

Надо ли говорить, что начал я с музыки Антонио Сальери. В первую очередь — опера «Тарар». Он написал ее вместе с Бомарше, в смысле по его либрет-то. Потом послушал «Маленький рекви-ем», увертюру к «Фальстафу», несколько фортепианных концертов. Сразу скажу: слушал хоть и с симпатией к Сальери (ста-рик в Бурггартене), но с предубеждением, что он писал скучную музыку. «Тарара», который, кстати, упоминается в пушкин-ской трагедии (Ты для него «Тарара» сочинил, Вещь славную. Там есть один мотив… Я все твержу его, когда я счастлив… Ла-ла-ла-ла…), слушал и смотрел не отрываясь три часа.

На мой вкус, красивые мелодии, их в опере много. Даже, я бы сказал, композиторская скромность просматривается, точнее, застенчивость: темы едва намечаются, не педалируются отдельные удачные куски — легче придумать новую мелодию, чем бесконечно эксплуатировать найден-ную интонацию.

Внезапно именно на «Тараре» со-вершил открытие. Еще в прологе первого акта почуял знакомые интонации. А во втором акте, в арии одноименного героя и в последующем номере цыганского (или какого там — персидского?) хора, осенило: так ведь это практически «Марсельеза»! От-клонившись от главной темы, исследовал вопрос.

«Тарар» написан в 1787 году, а «Мар-сельеза» в 1792-м Руже де Лилем, само-деятельным композитором, если честно. Контекст такой: сразу после премьеры «Та-рара», можно сказать, растащили на цита-ты — он был, как говорят, необыкновенно популярен. За два года дали что-то около 90 постановок оперы — это значит два-три спектакля в неделю. Как я понимаю, по тем временам необыкновенно часто. Мелодии напевали, партитуры раскупа-ли. Когда задумали сочинить гимн для французской армии, которая должна была отправиться на Рейн биться с богемско-мадьярской армией, Руже де Лиль вышел на улицу воодушевленный, что-то напевая себе под нос. И на следующее апрельское утро песенка была готова. Я предполагаю, что Руже де Лиль плотно облокотился на Сальери. И если уж украинская колыбель-ная «Ой ходить сон коло вiкон» признана прототипом гершвинской «Summertime», «Venus» («Шизгара») официально берет начало в «Oh! Sussanna» и даже «We shall overcome» , оказывается, взята из госпела «I’ll overcome someday» (где мелодия очень отдаленно напоминает конечный, совре-менный результат, только слова пересека-ются) — уж если принять во внимание эти музыкальные факты, то «Марсельеза» точ-но вышла из шинели «Тарара». Лично для меня косвенное доказательство и то, что Сальери — первый композитор, который включил «Марсельезу» как цитату в свою оперу «Пальмира, царица персидская». Это


было, между прочим, в 1795 году, француз-ская революция еще была страшилкой для подавляющего числа монархий Европы. Да и тот же «Тарар» — опера революци-онная во всех отношениях. Там ведь что: в финале воин Тарар выдвигается народом на руководство страной и аллегорически сковывает себя с этим народом цепью. Это, друзья, не что иное, как демократия. А тиран, кстати, кончает жизнь самоубий-ством — что тоже показательно и сим-волично. Я это к тому, что Сальери, хоть и был придворным музыкантом, практи-чески высокопоставленным чиновником, творчески был раскрепощен и уж точно больше, чем Моцарт, интересовался про-грессивной политикой и даже, как видим, участвовал в процессах…

В общем, «Марсельезу» тоже он, Саль ери. Об этом вот так прямо еще ни у кого не хватило смелости сказать: так, мол, и так, интонации, предвещающие «Марсельезу», то да се… А ведь цитата в «Пальмире…» — это как раз деликатный намек на авторство: мол, ребята, посмо-трите, это же моя песенка — я ее по праву могу использовать. Короче говоря, в ходе расследования сделано нежданное откры-тие — значит, уже все не зря.

Но главное ведь не в этом. Главное, мне показалось, что Антонио Сальери сам по себе очень неплохой и даже самобыт-ный композитор. Мне его мелодии (как и Моцарту, как и Бетховену в свое время) показались хорошими.

Я к тому веду, что Сальери не по-средственность, у него своя гордость есть. Я решил себя проверить и позвонил Анне.

— Ты что? Знаешь, который час? У меня ведь муж, помнишь, учитель математики. — Анна, учительница пения в ясеневской школе, всегда подкупала меня парадоксальностью мышления и осо-бой, музыковедческой логикой.

Я посмотрел на часы — 21:00.— Аня, я тебе пару файлов выслал,

Сальери — помнишь, я тебе говорил? Может, завтра после уроков встретимся, поговорим?

— Хорошо, я в метро послушаю.С некоторых пор все-таки привле-

каю к своим расследованиям проверен-

ных людей. Анна для моего дела хорошо подготовлена — Самарское музучилище, теория музыки. Однажды она мне расска-зала про свою сокурсницу, которая знала про Моцарта практически все, «больше, чем его биографы, больше, чем вообще кто-нибудь в мире». А я, заметила тогда Анна, и к Сальери отношусь с должным уважением. Вот я и вспомнил, вот и решил привлечь.

Мы сидели на Севастопольском в чайхане. После первых глотков молочно-го улуна Анна пристально посмотрела на меня; взгляд не сулил ничего хорошего.

— Что я тебе могу сказать… Скуч-но. Совершенно нет развития — я про «Тарар». Примитивные музыкальные решения — ну, по сравнению с Моцар-том. У Моцарта любая пьеска стоит оперы Сальери. Ты ведь сказал, что «Тарар» его лучшая?

— Ну, это не совсем я, так считается. Там говорится — революционная опера…

— Не знаю, чего в ней революцион-ного.

— Ну, мне нравится мелодизм…— Ну да, может быть, как компози-

тор-песенник он и был хорош. Насколько знаю, действительно вся Вена напевала Саль ери. Но понимаешь, он и Моцарт — это небо и земля. Моцарт — космос, гений.

— То есть ты тоже веришь, что Саль-ери отравил Моцарта?

— Я точно не знаю, как там было, но поверь, Сальери было чему завидовать.

— А ничего, что Моцарт сам интри-говал против Сальери? Он даже письмо написал, чтобы должность капельмейсте-ра, что ли, получить, не помню точно. Он сообщал, что Сальери не по праву зани-мает эту должность, потому что плохо раз-бирается в духовной музыке. А он, Моцарт, хорошо — должность должна быть его. Хотя и не получил он места, но поступок так себе. Или что, гению позволено?

— Гению позволено. Гения нельзя судить по законам обычной жизни, по за-конам обывателя.

— С чего это? Ну в музыке — это да, а в нормальной жизни почему? Они, гении, вне закона?

...Масонам не за что было обижаться на Мо-царта. Одни считают, что «Волшебная флей-та» была пародией, но подавляющее большин-ство сторонников масон-ской версии творчества Вольфганга Амадея пола-гают, что опера — та-лантливейшая пропаган-да идей ложи...


— Моцарт вообще почти алкого-ликом был, — как всегда неожиданно сообщила Аня.

— Это-то как раз пожалуйста и понятно. Ну а вторая часть «Маленького реквиема», который Сальери сам для себя написал, — разве не чудо?

— Красиво, конечно. Но это золотая секвенция — классическая последователь-ность гармоний. Это вычисляется, понима-ешь? У Сальери очень правильная музыка. Правильно? Да. Интересно? Нет.

— То есть все-таки Пушкин: музыку алгеброй?

— Ну да. Пушкин тоже ведь гений.— Но и сукин сын немного. Он ведь

безо всякой проверки, по слуху написал. Насколько я понимаю, по одной заметке в немецкой газете. Повод-то скандальный, «желтый». Если окажется, что Сальери не отравил Моцарта, получится, что Пушкин оклеветал ни в чем не повинного уважае-мого композитора.

Анна как-то побледнела.— Это же литературное произведе-

ние, вымысел.— Но имена реальные: это совре-

менники Пушкина, Сальери-то точно. Сам Александр Сергеевич высказался однаж-ды, что, мол, обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не муд рено, и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась ему «непо-хвальною».

— Это еще доказать надо, что Салье-ри не отравил. — Анна замкнулась.

— Ну а про «Марсельезу»? Ведь правда похоже, что Сальери придумал? — Я пытался помириться.

— Может быть, — сухо ответила Анна.

Значит, доказать, что Сальери не отравил? То есть для Моцарта и Пушкина, а заодно для Милоша Формана и Питера Шеффера отменим презумпцию невинов-ности? Хорошо. Приступим.

Для начала разберемся, с чего это решили, что Моцарт был отравлен. Главный аргумент — признание тяжело-больного Антонио Сальери. Сторонники пушкинской версии связывают попытку суицида Сальери с раскаянием старика,

у которого, судя по всему, была болезнь Альцгеймера. Еще, кажется в книжке Игоря Бэлзы упоминается запись испове-ди Сальери — мол, признался в страшном грехе (этой записи никто не видел, она нигде больше не фигурирует). Другая часть аргументов — странная смерть Моцарта. Сомневающиеся оспаривают официаль-ный диагноз «острая просовидная лихо-радка» — симптомы кажутся скептикам нехарактерными, больше подходящими к отравлению ртутным соединением, сулемой например. Умер, мол, внезапно, тело распухло — что не похоже на просо-видную лихорадку. Экстраординарными видятся и похороны Моцарта — прослав-ленного, знаменитого музыканта хоронят в общей могиле, по третьему разряду; никто даже не пришел на сами похороны Амадея. Да, еще есть воспоминание жены Моцарта Констанцы. Амадей незадолго перед смертью, во время работы над зага-дочным реквиемом (заказ черного челове-ка), сообщил Констанце, что уверен, что его отравили.

Хорошо, зацепок вроде достаточно. Перейдем к подозреваемым. Ага, Сальери не единственный. И все-таки:

1. Сальери. Мотив — зависть.2. Ученик Сальери и Моцарта Ксавь-

ер Зюсмайр (который закончил «Реквием»). Мотив — роман с Констанцей, ликви-дация мешающего мужа (по некоторым слухам, один из сыновей Констанцы — от Зюсмайра).

3. Юрист Франц Хюфдемель, так же, как и Моцарт, — масон, друг Моцарта. Мотив — ревность (он узнал, возможно от Констанцы, о романе своей жены Магда-лены и Моцарта). После смерти Моцарта Хюфдемель пытался зарезать Магдалену, а потом покончил с собой.

4. Масоны. Мотив — месть. Брат-ство, в которое входил Вольфганг Ама-дей Моцарт, якобы обиделось на оперу «Волшебная флейта»: некоторые считают, что Моцарт написал пародию на ритуалы и обычаи масонов.

5. Констанца, жена Моцарта. Мо-тив — деньги Моцарта, любовная связь с Зюсмайром.

Начнем с конца. Подозревать Констанцу — бред. Несмотря на то что в последние месяцы Моцарт получил пару неплохих заказов, завещать семье он мог только долги. Желать смерти мужу — рыть самой себе могилу. Ее муж был знаменито-стью, никакой Зюсмайр никогда не достиг бы такого положения в свете. Констанца с двумя детьми на руках обязана была быть практичной. Кстати, версия о том, что младший сын Моцарта прижит с Зюс-майром, — банальный и пошлый слух: у Франца Ксавьера обнаружилось наслед-ственное заболевание — дефект ушной раковины, которым страдал и Моцарт; а вот назвали мальчика, который родил-ся за пять месяцев до смерти маэстро, действительно в честь Зюсмайра — они в последнее время были очень дружны с Вольфгангом Амадеем.

Таким образом, автоматически от-валивается и версия про Зюсмайра. Если Констанца не желала смерти мужа, значит, и Ксавьеру это не надо было — они же не могли действовать каждый сам по себе с одинаковым мотивом. А другого у Зюс-

...Сальери, хоть и был придворным музыкан-том, практически высо-копоставленным чинов-ником, творчески был раскрепощен и уж точно больше, чем Моцарт, ин-тересовался прогрессив-ной политикой и даже, как видим, участвовал в процессах...


майра не было: то, что он закончил «Рекви-ем», — акт благородный и бескорыстный, тех, кто знал и знает, что мы слышим «Реквием» в его редакции, — единицы.

Хюфдемель — даже не принимая во внимание нарушение хронологии и логи-ки событий (вообще, существует экзотиче-ская версия, что это Констанца рассказала о романе с Магдаленой сразу после смерти Моцарта — чтобы отвести подозрение от Зюсмайра) — человек с таким темперамен-том (жену пытался зарезать, сам перерезал себе горло), который вряд ли способен ме-тодично, постепенно, маленькими дозами подсыпать яд Моцарту. А после похорон, после достижения цели кардинально сменить поведение и устроить резню в соб-ственном доме? Мне кажется, совершенно нет логики.

Масонам не за что было обижаться на Моцарта. Одни считают, что «Волшебная флейта» была пародией, но подавляющее большинство сторонников масонской версии творчества Вольфганга Амадея полагают, что опера — талантливейшая пропаганда идей ложи, остроумный и тонкий product placement масонства. В любом случае, даже если пародия, за это не убивают — в крайнем случае отлучили бы, лишили мандата.

Остается Сальери. На мой взгляд, как ни парадоксально, самый слабый кандидат на роль убийцы. Вообще, сразу должен сказать, что практически всю мою работу уже проделал в 1999 году Борис Кушнер, поэт, профессор матема-тики Питтсбургского университета. Он по дробно проследил весь творческий и жизненный путь Антонио Сальери. Исто-рия с отравлением Моцарта — всего лишь эпизод, бессмысленный и беспощадный. А вся жизнь Сальери указывает на то, что ни отравлять Моцарта (версия Пушкина), ни изводить (версия Шеффера) не было никакого резона. Лично для меня очень важным, чуть ли не главным аргументом стали многочисленные свидетельства, что Антонио Сальери был человеком веселым, с хорошим чувством юмора. Существует анекдот: некая дама арендовала квартиру у Сальери, точнее, у его жены — ей при-надлежал дом. Но дама ходила к Сальери

и требовала, кажется, снижения платы. Сальери терпеливо разъяснял ей, что он делами не занимается, — но дама упор-ствовала. Тогда Сальери кивнул: хорошо, изложите свою жалобу на бумаге, а я на-пишу к ней музыку. Дама впала в ступор и больше не приходила. Человек иронич-ного склада ума, на мой взгляд, не смог бы убить человека из зависти.

Одним из аргументов Пушкина, когда он объяснял, какие есть доказатель-ства, было то, что Сальери освистал «Дон Жуана». Тот, кто мог освистать Моцарта, мог его и убить. С прискорбием придется заметить, что этого не было, мало того, это-го не могло быть ни при каких обстоятель-ствах. Опера не понравилась императору Иосифу II — это да. Но человек положения Сальери не мог освистать произведение коллеги, да и вообще кого-нибудь — не по рангу. Да еще в присутствии короля. Ну да, конечно, их отношения могли быть натянутыми — это были два очень разных музыканта. Я бы даже сказал, жили они в параллельных пространствах, кото-рые изредка совпадали, пересекались. И в этих пересечениях чувство досады скорее могло возникать у Моцарта, чем у Сальери. Моцарта в Сальери раздражало многое: что он занимает денежную долж-ность, что у него нет перебоя с учениками, что он итальянец: немецкая и итальян-ская опера, например, боролись тогда друг с другом, и итальянская победила. Если бы в начале девяностых что-нибудь случилось с Сальери, картина была бы зеркальной, уверен — первым заподозри-ли бы именно Моцарта.

Теперь об обстоятельствах смерти. Все верно и все ложь. Вот Борис Кушнер называет это анахронизмом — переносом современных представлений на эпоху, где царили иные правила. Я бы назвал это нежеланием знать правду — скучную, без интриги, без пушкинского драматизма и формановской мистики. Утверждение, что Моцарта толком не лечили и не ис-следовали причины его смерти, — вранье, если что. Лечили его лучшие венские медики, среди которых токсиколог Салла-ба — специалист как раз в области ядов, вообще криминальных отравлений. То,

...Для начала разберемся, с чего это решили, что Моцарт был отравлен. Главный аргумент — признание тяжелоболь-ного Антонио Сальери. Сторонники пушкинской версии связывают по-пытку суицида Сальери с раскаянием старика, у которого, судя по все-му, была болезнь Альцгей-мера...


что у него не возникло подозрения, гово-рит о многом. К тому же, надо заметить, свидетельство о смерти Моцарта было единственным подобным документом в 1791 году — для более чем 600 умерших венцев ничего подобного не предусматри-валось. Это о том, что все было сделано наспех. По поводу скромных похорон и общей могилы. Дело в том, что иначе быть не могло. По указанию Иосифа II исходя из доходов семьи не разрешалось тратить на похороны больше определен-ной суммы — чтобы не разорять семью. В общей могиле — из экономии места на кладбище, тоже закон. Мало того, через определенное время проводились переза-хоронения — в те же могилы закапывали следующую группу покойных. На самом погребении никого быть и не могло: гроб с телом покойного оставлялся в часовне или в специальном помещении храма, утром его забирали могильщики… Все по закону, никакой дискриминации или неуважения. Практично, цинично и, если разобраться, гуманно.

В общем, если говорить ответствен-но и беспристрастно, ничего подозритель-ного ни в смерти, ни в похоронах Моцарта не было — то есть вообще ничего. Ни одной зацепки — если рассматривать фактуру. И, как я понимаю, нет преступления — нет и убийцы. Сальери оправдан. Кстати, никакого признания в убийстве Моцарта тоже не было. Задокументировано как раз признание Сальери перед смертью, что до него дошли слухи о его причастности к смерти Моцарта и это его угнетает. Он ничего подобного не совершал.

Дело абсолютно очевидное, разгад-ка в кармане. Все уточнения, всю фактуру можно найти в открытых источниках. Ее более чем достаточно. И все-таки есть осадочек, неприятный и неизбывный. Придется дать несколько частных опреде-лений.

Констанца: ни в чем не виновата, но ради денег («Реквием» Моцарта, закончен-ный Зюсмайром, приносил семье доход) нагнетала обстановку вокруг смерти мужа. В частности, поддерживала миф о таинственном заказчике «Реквиема» (хотя настоящий заказчик всегда был известен

и особо не скрывал свое имя — граф Франц фон Вальзегг-Штуппах, музыкант-любитель, который выкупал авторство у знаменитых музыкантов своего времени. Кстати, это обстоятельство могло как раз угнетать честолюбивого Моцарта. «Рекви-ем» граф заказал на смерть своей жены). Она ради, так сказать, продвижения за-пустила историю со словами Моцарта об отравлении.

Александр Пушкин. Странная это история — отличная маленькая траге-дия, опорочившая на несколько веков имя очень достойного человека. Почему вот так, не разбирая дороги, в погоне за сенсацией, совершенно без раскаяния? Наверное, комплекс гения у Александра Сергеевича был намного больше, чем у Моцарта. Реальные имена — возможно, подсознательно — понадобились, чтобы максимально конкретизировать ситуа-цию, приблизить к современному, к его, пушкинской, жизни. Смертельная зависть ничтожеств — даже высокопоставленных

ничтожеств, даже небездарных ничто-жеств; ничтожеств по сравнению с гением. Наверное, ради победы в этой схватке со всем, получается, миром все средства сго-дились. Пушкин, кстати, победил — в этом сражении.

Шеффер—Форман. Надо сказать, это было болезненное падение мифа. Мифа о гении и злодействе, мифа о замечатель-ном фильме Милоша Формана. Тут следует оговориться, что автор пьесы «Амадеус» Питер Шеффер слукавил, призвав как бы в соавторы Пушкина и Римского-Корсакова, прикрывшись их именами. Шеффер выдвинул, по существу, свою версию и по-своему растоптал Сальери. У Шеффера Сальери не отравляет Моцар-та, он его изводит, сводит с ума — изощ-ренно и жестоко. То есть совсем подонок Сальери. Невероятное количество вранья в кино напомнило мне расследование покушения на Ленина Фанни Каплан, в смысле фильм «Ленин в 1918 году». Под концепцию подогнаны практически все ключевые исторические события био-графии Моцарта и Сальери. И главное, мне непонятно, почему у Моцарта только один сын вместо двоих. Это почему-то особенно резануло глаз. Кстати, Моцарта похоронили хоть и в общей могиле, но не в мешке, а в гробу — к тому времени было отменено соответствующее распоряжение Иосифа II.

Сальери. Сальери был отличным му-зыкантом. Мне показалось, что я разгадал: он был, скорее, исследователем музыки, педагогом. Педагогом, судя по всему, гениальным. Среди учеников (кроме сына Моцарта) — Лист, Шуберт и даже Бетхо-вен. Благотворительная деятельность и даже определенная художническая смелость — вспомним революционного во многих смыслах «Тарара». Совершенно другой склад художественной натуры: их, Моцарта и Сальери, сравнивать (если по-честному) даже и нельзя. Антонио Сальери не был ни бездарностью, ни посредствен-ностью.

Просто Вольфганг Амадей Моцарт был гением. Но Антонио Сальери ведь в этом не виноват.

Nicht schuldig.

...Свидетельство о смерти Моцарта было единственным по-добным документом в 1791 году — для более чем 600 умерших вен-цев ничего подобного не предусматривалось...

Диктант. Попсовесть. В тему номера. Урок обществоведения. Группы крови. Совесть корпоративного масштаба. Дневник наблюдений. Бремяколокольчиков. Корреспондент «РП» под песню Александра Башлачева. Урокпоэзии. Нет совести печальнее на свете, чем совесть, что

скрывается в поэте… Стихи Андрея Орлова (Орлуши). Сочинение. Огонь и Холод. Рассказ Натальи Якушиной. Комикс.

Андрей Бильжо. Совесть не спит!


В своем зачине к главной теме номера — «Совесть» — Игорь

Мартынов прослеживает чудесные метаморфозы,

происходящие на наших глазах с этой некогда трепетной

и неангажированной категорией. Сколь окрепла

и заматерела она — не укроешься.

текст: игорь мартынов

але

ксан

др у

стин

ов/ф

отос

оюз


По новым ГОСТам со-весть — это

то же, что известь в могильниках древних, только внутренне: для дезинфекции, для душечистки, для порядка. Будет каждому выдано сколько положено, по мере — в особых случаях по высшей, чтоб навер-няка!

Вряд ли из-за недомыслия… скорей не обошлось без козней… так и попала в конституцию Советов гарантия свободы совести, сей атавизм от франкмасонов: «Никто не может быть преследуем за свои убеждения, даже религиозные»… Да толь-ко — адью, месье Вольтер! Время не стоит, страна взрослеет, наружно крепнет, газует, форсит — пора и с душами подданных разобраться, подрихтовать заусенцы. И вот верховный управитель, собрав кудесников пера и промокашки, разлепил понятия, сепарировал: свобода, говорит, свободой, «но давайте не забывать про совесть». Как там будет свобода без совести — не наше дело, а вот совесть без свободы — воисти-ну вещь, инстанция, стержень стальной! На что еще индивидуально опереться, если нет, как в Европах, да и не будет гражданского права? Или как у китай-цев — Конфуция, на всякий случай? Зачем китайцу совесть, если есть у него «прин-цип сяо» — «принцип сыновней почти-тельности». Главное, уважай, почитай тех, кто старше — по возрасту, по социальному ранжиру, — и никаких угрызений! Вот, например, символичная история про жи-теля Ч. из провинции Чу, который честно сообщил властям о совершенном его отцом преступлении (знаем-знаем, бывало и в на-ших анналах подобное), но был казнен за неуважение к родителю (правда, и отец казнен был, но по другому же поводу). Есть ли исключения у «принципа сяо»? Есть, и очень преданные, верные: вот если б жи-тель Ч. сообщил, что отец готовит покуше-ние на императора, — стал бы героем, ибо император важнее, уважительней отца. Таким образом, во всяких ракурсах пре-красно конфуцианство и эффективно, как матрица, но только поздно нам уже (или рано еще?) внедрять его — а значит, остает-ся единая совесть. С той же, объединитель-ной функцией. Оттого-то она на подъеме,

на марше, на слуху, особливо с установкой громкого (хотя пока и недостаточного на всю РФ) вещания из храма ХС. Конечно, будет нелегко, канальи-то не дремлют. Конечно, под зычным напором духовности в ответ возможны рецидивы и святотатств, и атеистических вакханалий. Найдутся и такие нигилисты, которые скажут: мол, совесть — не надзиратель, не конвой в светлое будущее, и вообще — у каждого своя, дело личное. А кому-то (инфо только для 18+) и «бессовестный» — похвала, при-знанье творческих заслуг. Такие бывали в истории — да вот хотя бы битники. В кон-це сороковых Джек Керуак шел по Таймс-сквер, а навстречу ему Ханчке из Чикаго, говорит: «Мэн, айм бит». То есть: «Я разбит, я в отрубе, я выпал в осадок...» Да как же это?! Почему разбит, по какому праву!? Кругом Америка в послевоенной эйфории, на позитиве, на энтузиазме. Стабильность, восторг потребления, жилплощадь и авто в кредит… И скромная плата за все — ло-яльность и послушание. На все про все одна стандартная американская мечта: God bless America! А эти отщепенцы сошли на обочину: не мечтали, играли джаз, мотались по клубам на неверном топ ливе джанки и кислоты — короче, польза для державы нулевая, а только порча. От этих битников прикурили хиппи — асоци-альные, внутренне мутные, типичные дезертиры, они, как пятая колонна, по-дорвали дух, не дали полностью залить Вьетконг напалмом… Вот что бывает, когда нейроны и синапсы граждан остаются без присмотра, без маркировки, без клейма!

С горлопанами и зачинщиками все понятно: сульфозин внутримышечно, плюс мотидендепо — для профилактики. Но если кто-то только молчит и щурится? Если кто-то норовит слинять бочком? А вот тут и вступают носители совести, засучив рукава — на боевое крещение! В этом деле все средства хороши, но особенно — ис-поведь. Значит, пора, пора повсеместно строить просторные, светлые, лучше — прозрачные, в духе урн, исповедальни. Чтобы все на виду! Чтобы один за всех, но главное, чтоб все — за одного! И только так — если по совести. И даже не мысли иначе.


Наташа Замаева не собирает кровь. У нее нет ни шприцев, ни спецфур с надписью «Служба крови». Забор крови — дело сугубо государственное. У Наташи Замаевой есть только телефон.


Здесь и сейчас обозреватель «РП» Дмитрий Филимонов не только

представит новое увлечение, повально охватившее

сотрудников крупнейших российских компаний,

но и перечислит передовиков. Обнадеживающая, но кровавая

история.

текст: дмитрий филимонов рисунок: ляля ваганова


В Москве новая мода —

кровь сдавать. Тренд, если вам так по-нятнее. Звонит Бинбанк:

— Алло, возьмите у нас кровь!— Возьмем, — отвечает Наташа

Замаева, — через пару недель. Нет, рань-ше не выйдет. В понедельник «Газпром» сдает, во вторник «Норильский никель», в среду Сбербанк, в четверг «Ренессанс Групп», в пятницу «Полюс Золото». Нет, следующая неделя тоже расписана. «Славнефть», Внешэкономбанк, Объеди-ненная металлургическая компания, Служба судебных приставов, «Лабора-тория Касперского». Нет-нет, поменять-ся никак, поймите, это постоянные клиенты.

Наташа Замаева — координатор выездных донорских акций фонда «Подари жизнь». Ну, это фонд актрисы Чулпан Хаматовой. Который опекает детей, больных раком. И Наташа там — главная по крови.

— Алло, это издательство «Экс-мо», возьмите у нас кровь!

— Возьмем, — отвечает На-таша Замаева и звонит на стан-цию переливания крови. И договари-вается. Координирует. И в назначен-ный день к издательству подъедет спецфура со спецбригадой и надписью на борту «Служба крови». У Ната-ши с ними договор. Половину крови станция берет себе, половину отдает детским больницам, которые опекает фонд.

У Наташи Замаевой постоянных клиентов — штук двести. «Билайн», Ситибанк, Министерство иностранных дел, Capital Group, «Белая Дача», Best Alco, «Ренова», Barclays Bank, оргкоми-тет «Сочи 2014», Pfizer, «Миэль», «МДМ» и прочие компании, банки, конторы, фирмы и фирмочки. Наташа Замаева не собирает кровь. У нее нет ни шприцев, ни спецфур с надписью «Служба крови». Забор крови — дело сугубо государ-ственное. У Наташи Замаевой есть только телефон.

— Алло, это «Мерседес-Бенц Рус», возьмите у нас кровь!

— Нет проблем, — отвечает На-таша Замаева, — через три недели.

В очередь, господа, в очередь.Москве нужна кровь. Много

крови. Свежей крови. Пара сотен литров крови каждый божий день. Пара барре-лей. Ну а в скверный день, когда что-то взрывается, падает, горит, сталкивает-ся, — и того больше.

Впрочем, когда взрывается, падает, горит, сталкивается — тогда распечатывают стратегические запасы. Консервированная кровь — это плазма, отделенная от клеток крови. То есть жидкая ее часть. И хранить ее можно долго. Замороженной. Два года. И если где-то случается катастрофа, земле-трясение — туда плазму самолетами перебрасывают. Но если у человека большая кровопотеря, тогда плазмой не обойдешься. Тогда цельная кровь нужна. И когда рак — тоже. Потому что химиотерапия вместе с клетками рака убивает клетки крови. Но цельную

кровь невозможно заготовить впрок. Ее нельзя морозить — клетки разрушатся. И хранится она максимум неделю. Вот почему свежая кровь нужна каждый день.

Тут власти Москвы цену подняли донорам, которые за деньги тромбо-циты сдают. Ну, то есть клетки крови. 5500 руб лей. Это почти в десять раз больше, чем в остальной России. У стан-ций переливания крови сразу очереди выстроились. Бомжи, студенты, пенсио-неры, безработные. Даже по ночам стоят. Жители окрестных домов тоже стоят, утром по тысяче рублей место в очереди продают. Ажиотаж. Однако у платных доноров кровь не больно-то каче-ственная. Ну, сами понимаете: бомжи, студенты, пенсионеры, безработные. Далеко не все тесты проходят. Это ж два дня не пить, даже пива, и чтоб темпера-тура была нормальная, и чтоб с момента нанесения татуировки не меньше года, и чтоб не наркоман, не псих и никаких тебе кожных болезней, гипертонии, гепатита… Не, донором не всякому дано.

То ли дело офисные работни-ки! Вот у «Газпрома» здоровая кровь. Высококачественная. У Сбербанка тоже, «ВТБ-24», «Славнефти», Внешэко-номбанка, «Билайна», у Министерства иностранных дел, даже у Best Alco. Отменная кровь. Дорогая. Ноль про-центов брака. И при этом — совершенно бесплатно. Потому что сдавать кровь — престижно. А еще это сплачивает кол-лектив. Повышает самооценку.

— Алло, это «Аэрофлот», возьмите у нас кровь!

В очередь, господа!Это модно. И почти не хлопотно.

Даже из офиса выходить не нужно.Нынче у каждой уважающей себя

компании есть менеджер по благотво-рительности. Они придумывают благо-творительные акции. С наибольшей выгодой для компании. Новогодний праздник в детском доме. С вручением компьютеров. Или Восьмое марта в доме престарелых. С вручением компьюте-ров. Но ведь это нужно компьютеры закупить, автобус заказать, людей

...— Возьмем, — от-вечает Наташа За-маева, — через пару недель. Нет, раньше не выйдет. В понедельник «Газпром» сдает, во вторник «Норильский никель», в среду Сбер-банк, в четверг «Ренес-санс Групп», в пятницу «Полюс Золото»...


собрать, прессу позвать. Чтобы потом в газете заметка появилась: «Банк N подарил праздник обитателям детско-го дома/дома престарелых». В общем, целая история. А тут Наташе Замаевой позвонил, прессу свистнул — и все дела. Акция под названием «Спаси ребенка, не выходя из офиса». Впрочем, не все прессу зовут. Далеко не все светиться хотят. «Лаборатория Касперского», на-пример. Наташа Замаева предлагает им сфотографироваться, чтоб потом выстав-ку устроить. «Лучшие доноры Москвы». «Наши маяки». А те не желают. Благотво-рительность — дело интимное, говорят. Ну и правильно. Скромная добродетель вдвойне сплачивает коллектив. Вдвойне повышает самооценку.

— Алло, это «Трансаэро», возьми-те у нас кровь!

В аэропорту Тюмени самолет со-вершил жесткую посадку, есть раненые. Сотрудники «Трансаэро» желают сдать кровь и отправить ее спецрейсом в Тю-мень. Наташа Замаева порыв оценила, но сказала так:

— Подождите. Не надо гонять спецрейс. В Тюмени своя служба крови есть. Но вы все равно сдайте. Для наших детей.

Теперь у нее «Трансаэро» постоян-ный клиент.

— Алло, это город Луховицы, возьмите у нас кровь!

Женщина звонит. Леной-соседкой представилась. Объясняет: в Москве, в Российской детской клинической больнице, которую опекает фонд «По-дари жизнь», лежит девочка. Соседка. Из Луховиц. И ей нужна кровь. И жители города хотят сдать кровь.

— Нет проблем, — отвечает Ната-ша Замаева, — садитесь на электричку, приезжайте, сдавайте.

— Вы не поняли, — говорит Лена-соседка, — у нас весь город хочет сдать кровь.

Наташа звонит на станцию пере-ливания: можно ли выслать бригаду в Луховицы? На станции подумали, прикинули: нет, говорят, по пробкам да по жаре не довезем до Москвы.

Наташа в Луховицы звонит.— Нет, — говорит, — по проб-

кам да по жаре не довезем кровь, ис-портится.

— Ха! — говорит Лена-соседка. — Вы думаете, в Луховицах только огурцы растут? У нас авиазавод есть.

И Лена-соседка идет на авиа-завод, добивается приема у началь-ства, и ей выдают вертолет. Боль-шой такой транспортный вертолет. Пилоты получают летное задание. Вроде как учебно-тренировочный по-лет. И взлетают. И берут курс на Моск-ву. И приземляются на вертолетной площадке у «Крокус Сити», где их ждет бригада станции переливания крови. А когда прилетают в Луховицы, видят очередь доноров человек в пятьсот. И такого количества доноров бригада обработать не может, поэтому половину отправляют по домам. Двести доз взяли. А больше некуда. Спасибо, граждане Луховиц! У вас не только огурцы. У вас

сердца добрые. Это им Наташа на про-щание так сказала.

— Алло, это компания «Пепси», возьмите у нас кровь!

В очередь, господа.Мода не возникает сама по себе.

Моду делают модельеры. Еще три года назад Наташе Замаевой никто не зво-нил. Она сама звонила в офисы разных компаний. Она и ее волонтеры: «Сдай-те, пожалуйста, кровь! Это сплачивает коллектив. Это повышает самооценку». Они и сейчас звонят в разные фирмы, потому что круг постоянных клиентов расширять надо. Желающих сдать кровь много, а ее все равно не хватает. Осо-бенно в праздники. Ну где взять свежую кровь в новогодние каникулы? И На-таша Замаева звонит в офис «Билайн», что на улице 8 Марта, и просит девушку на ресепшн разослать сотрудникам просьбу по электронной почте. Всем, кто в Москве! Всем, кто может! И все, кто может, — приходят. И сдают кровь. У них же там рядом, через улицу, Гема-тологический центр. Очень удобно.

Вот с Государственной Думой договорились тоже. Приехали на Охотный Ряд. Развернули мобильный пункт сбора крови. Плакаты повесили. «Мы — одной крови». «Спаси ребенка, не выходя из офиса». Ждут. А молодой человек, помощник депутата, постав-ленный им помогать, говорит: «Все равно никто не придет к вам. Потому что все у нас старые и больные». Сказал так — и пропал. Ему некогда было, он круглый стол с ветеранами готовил еще. А все равно люди пришли. Секре-тарши, уборщицы, клерки. Человек сто пятьдесят, наверное. Вот только депу-таты не пришли. Именно так: ни один депутат Государственной Думы не при-шел сдавать кровь. Ну, видимо, в самом деле — больные и старые. Мы — одной крови?

— Алло, это банк «Уралсиб», возь-мите у нас кровь!

— Это компания «Полюс Золото», мы хотим кровь сдать!

В очередь, господа, имейте со-весть.

...Мода не возникает сама по себе. Моду де-лают модельеры. Еще три года назад Наташе Замаевой никто не зво-нил. Она сама звонила в офисы разных компа-ний. Она и ее волонтеры: «Сдайте, пожалуйста, кровь! Это сплачивает коллектив. Это повы-шает самооценку»...


Каменный, двухэтажный, трехпрестольный храм стоит здесь с 1790 года. Когда-то на берегу озера находилось село Крохино, но в 60-х годах XX века ради строительства Волго-Балтийского пути его вместе с другими селами и церквями решили затопить...


Обозреватель «РП» Александр Рохлин отправляется на Белое озеро, долго ждет переправы под клочьями мокрого снега,

чтобы разобраться, зачем москвичка Анор Тукаева

взялась за восстановление полузатопленной церкви.

Рекомендуемый саундтрек к репортажу — песня Александра

Башлачева, белозерского уроженца.

текст: александр рохлин фото: наталья львова


Моя страна умирает. Смертельно раненная и забытая, лежит

она у безымянного болотца. По прекрас-ному ее лицу текут холодные осенние слезы. Некому их утереть, да и незачем. Никто не придет, не вытащит, не спасет. Опустели ее границы. Народ, прозван-ный «богоносцем», давно живет в кавыч-ках. Время, отведенное ему для любви и подвигов, созидания и раскаяний, заканчивается. Его уже нет…

Ясно как день, что этой стране умирать — не привыкать. Она уже много раз играла в пятнашки со смертью, стоя-ла на краю, смотрела в небытие, забывала дышать. И это вселяет робкую надежду. Может, мы еще сумеем?.. Может, мы еще не полностью проигрались?

Но нет. Не нашему поколению восставать из пепла, и не нам видеть чудесный рассвет над Москвой-рекой. Каждому свой час. В том рассвете над всей широтой и долготой, глубиной и вы-сью страны возгремят ангельские трубы, заголосят скоморошьи дудки и наступит время колоколов. Нам же — идти зноем и морозами, блуждать, натыкаясь на кам-ни и развалины, ставить кресты вдоль дорог, в беспамятстве воспевать свою вольность — сущую убогость, а встречая совесть, проходить мимо. Наше время — время колокольчиков…

В полдень мы стояли на переправе через Шексну, в виду Белого озера. Ветер гнал злющие толстые тучи, из них клочья-ми валил мокрый снег. Река ходила ходуном. Волны бились о берег, жадно лизали камни и одевали их в ледяные рубашки.

Не могло быть и речи о том, чтобы пускаться в плавание. Только безумец мог согласиться прогуляться на лодке до устья и обратно. Цель была близка, желанна и совершенно недостижима. Раз в пять минут мимо переправы проходи-ли баржи. Навигация закрывалась со дня на день. Баржи вытягивались вереницей к северу и скрывались в белой мгле. Каждая из них проходила в ста метрах от острова, куда мы отчаянно хотели по-пасть.

Наши перевозчики смылись под предлогом непогоды. Ради тысячи руб лей никто не хотел рисковать.

— Если бы Димина смена, он бы повез! — говорила Анор. — Он парень ли-хой, даже в гараж заплывает на ско рости.

На пароме одиноко стыл чей-то автомобиль, а с другого берега доносился вой гудка вперемежку с унылым матом — водителю грузовика не терпелось попасть на наш берег. Но и он терял надежду. Переправщики отсиживались в будке, у теплого телевизора, и ради одной «газе-ли» не собирались вылезать на ветер.

— С того берега мы не подъе-дем, — говорила Анор. — Там убитая по-левая дорога, и она упирается в болото.

Оставалось стоять на юру, смот-реть на остров, глотать мокрый снег и на-деяться на чудо…

Нас было четверо. И мы думали, что наша история вся там, на крохотном острове у входа в озеро. Мы вели себя как не-терпеливые гости, требующие подать на стол все самое лучшее, и немедля! Мы собирались вписать себя в историю. А она не нами писана. Она по этому берегу утоптана в глубину на двенадцать веков. Шутка ли?

Если разобрать и вымести лодоч-ные сараи, переправу, паром и дорогу. Если осушить часть реки и вернуть ей прежнее русло. Если поднять со дна болот деревянные мостовые, дома, кузницы, мастерские. Если вглядеться в толщу времени. Прямо под ногами будет древний город Белозеро. Начало моей страны. Ответ на школьный во-прос: откуда есть пошла Русская земля? Отсюда. Призвали варягов княжить на славянской земле, где все было хорошо и богато, кроме «наряда», то есть суда по княжескому разумению и совести. И пришла варяжская Русь в лице Рюрика в Ладогу, Тревора в Изборск, а Синеуса в… Белозеро. Пускай последних двух и не было в помине. И путаем мы их имена со словами «род» и «дружина». Суть-то неизменна… Началась Русь, и был город, невелик, да непрост. С исключительным внутренним посланием. Из века в век он

рос вровень со своими колокольнями, богател, разорялся, погибал от моровой язвы, возникал вновь, строился, укра-шался, сгорал от иноземной злой руки, возрождался, опять хирел, взрывался своими детьми, затоплялся и уходил в не-бытие, превращаясь в болотце.

Но послание никогда и никуда не исчезало. Оно словно впечаталось в небо, в реку, в землю. Поэтому даже среди лодочных сараев и мусорной пристани, камышей и хилых берез, домика с пере-правщиками и руин на острове, в пусто-те, разорении и забвении не было ничего случайного, пустого, незначащего. Можно было не переживать из-за трусливых лодочников — нас все равно ждали от-крытия.

— Это как землянику собирать, — скажет Анор позже. — С дороги ее не вид-но, а зайдешь в лес — и утонешь в ягодах.

Итак, на переправе нас было четверо, но все мы оказались здесь из-за Анор. Она во всем виновата. Вместо того чтобы пить зеленый чай с домашним мармеладом и вишневым штруделем в кафе «Без за-бот» на Маросейке, мы стоим здесь и гло-таем снег. У нее, видите ли, свидание! На острове у входа в озеро, куда нам уже не добраться, пока Шексну не скует лед. Кто ее ждет на острове? Никто ее там не ждет. Девушка явно не в себе… Хотя и молода и выглядит невозмутимо-неприступно-прекрасно. Конечно, с такими голубы-ми глазами ей место в «беззаботном» кафе с мармеладом. Но что-то есть в ней и ускольза ющее сказочное, тонкое, неломкое, звенящее от напряжения — натянутая тетива лука и стрела, точно выбравшая свою цель. И все это сдобрено, настояно и овеяно крепким восточным ароматом. Москвичка Анор Тукаева — об-ладательница двух высших образований и родословной с татарскими аристократа-ми вплоть до XV века.

Татары, как известно, до Белого озера не дошли. Остановились в виду не-проходимых лесов и болот и поворотили коней назад. Это по легенде. А в жизни — вот они, стоят у Шексны, как у последне-го моря. И ничто их не остановит…


Дальше — все про любовь. То есть прозрачно, очевидно и невероятно грустно.

Начинается с кино про затоплен-ные русские города при строительстве Волго-Балта, затем фотолюбительские поездки к Калязинской колокольне, затем вполне рабочие встречи с русским наро-дом в малых городах на почве социологи-ческих исследований, затем появляется мысль о том, что порушенные храмы и забытые погосты — это не просто часть русского ландшафта, а нечто большее. И что же? Три года назад она приехала сюда впервые и дошла до острова по льду пешком. Вместе с мужем. На острове их встретили руины храма Рождества Хри-стова. Каменный, двух этажный, трехпре-стольный храм стоит здесь с 1790 года. Когда-то на берегу озера находилось село Крохино, но в 60-х годах XX века ради строительства Волго-Балтийского пути его вместе с другими селами и церквями решили затопить.

Дома разобрали, жителей вы-селили. Храм не взрывали, иконостас разрубили на части, и иконы еще

долгое время служили крышками для школьных парт в соседнем селе. А храм остался тонуть.

Но он не утонул. Анор вернулась домой с легким чувством досады. Через несколько дней она увидела по теле-визору сюжет про какие-то английские развалины, весьма ухоженные и обла-гороженные местными энтузиастами. Это ее задело. И она написала письмо президенту РФ и в несколько профиль-ных министерств, а копию — в ЮНЕСКО. С одним вопросом: а в чем, собственно, дело? Почему и доколе? Она думала протрубить, и все очнутся. Но отовсюду получила отписки.

И перед ней открылась пустота. Можно было забыть. Но ее никто не предупредил, не остановил. И она шагну-ла в нее.

Пустота — это пространство русской души, где все болит и сгорает. Не стоит с ним шутить, опасно к нему прибли-жаться. А Белозерье — омут, откуда чело-веку уже не вынырнуть, если он посмел не испугаться.

«Душа моя скорбит. Но она все помнит…» С этими словами умирает в бе-лозерском омуте главный герой фильма «Калина красная». Лучшего места для съемок Василий Макарович Шукшин и не смог бы найти.

Здесь все про нас. И тогда, и сей-час.

Волен Егор Прокудин, а идти не-куда. Он плывет по Шексне на «ракете», душа праздника просит, а видит затоп-ленный храм в Крохине. Тот стоит еще целехонький, но без крестов на куполах и окон. Всего десять лет прошло… А сей-час в нем только стены, и алтарь погребен под трехэтажным слоем кирпича.

Прокудин мается по набережным Белозерска в поисках утешения. Его и сегодня там не найдешь. Тысячелет-ний город не жив, не мертв, но спит, закрашенный по фасадам особняков и церквей белой краской… Прокудин едет в деревню, пашет землю, словно собственную душу. И плачет на пригор-ке, возле обезглавленного храма Рожде-ства Богородицы, по окаянной своей-нашей жизни, позволившей все родное


отдать, предать, отступить. И здесь же умирает, приняв последний бой… Поле больше не пашут, оно заросло, пригорок с травой бесследно исчез. В храме глухо и муторно, и даже в стенах с зияющими дырами кажется, что тебя замуровали заживо.

А короткий и бессмысленный русский суд вершится на той самой переправе, где мы ждем чуда, не умея ходить по воде. И за спиной Петра Байкалова, утопившего убийц, на самом дальнем плане маячит колокольня крохинской церкви. С нее все началось, ею и закончилось. Оттого и называют «Калину…» самым покаянным русским фильмом.

«Надо жить… надо умно жить…», — просит и молит Шукшин за кадром.

Но как жить умно? Мы не зна-ем. Мы пророчеств не слышим. Мы не чувствуем беды. Мы на своем поле как подпольщики.

— Ей же больно, — говорит Анор.И это единственное разумное объ-

яснение всего происходящего. Церковь рушится и плачет, как живая. Анор увиде-ла слезы и шагнула ей навстречу. По воде.

Ни о каких откровениях веры речь не идет. Это соль истории.

Анор не отрицает Бога.Но у нее нет с Ним отношений.А боль крохинской церкви чув-

ствует. И мучается сама, во сне и наяву. Церковь снится ей живой, то сияющей неземным светом, то исчезающей в воде под напором бульдозеров прямо на глазах.

— Что это? — спрашиваю я.Анор не знает, догадывается:— …Долг, любовь? Бабушка

в детстве водила меня на могилу деда. И рассказывала о том, как он подарил ей обручальное кольцо. Я смутно помню и могилу, и место где-то на обрывистом берегу реки Белой. А ощущение тепла от

рассказа про «подаренное колечко» пом-ню явно, и оно со мной.

Этим теплом она и спасает Крохи-но.

Как закаленная иголка с суровой ниткой, она идет сквозь десятки кан-целярий, кабинетов, контор, ведомств, институтов, фондов; сотни людей, пер-сон, князей, чиновников, коммерсантов, потомков, предков; тысячи разговоров, встреч, официальных писем, отказов, обманов, громких обещаний, откровен-ной лжи, наговоров и пустых фраз. И не ломается.

Звонари по миру слоняются меж сбитых и расколотых колоколов.

Крохино никому не нужно. Его ведь нет на земле. С 1963 года оно в спис-ке мертвецов. Нет села, нет людей. Что там торчит над водой? Церковь? Но какой в ней смысл!?

Она не нужна обывателю, турис-ту, атеисту. Она не нужна католику, мусульманину, протестанту. Она не


нужна язычнику: у него есть телевизор. Она не нужна православному архиерею, потому что нет на берегу прихода, нет молящегося народа, нет жаждущих спасения.

Она не нужна иностранцу. Сотни тысяч их проплыли мимо Крохина по пути из Москвы в Санкт-Петербург. Эти руины — прекрасный символ безволь-ной, никудышной России.

Она не нужна белозерцу. В горо-де из семнадцати дореволюционных церквей осталось пять. В двух до сих пор магазины. Действующих — одна. Три года местные смотрят на Анор как на умалишенную. «У москвичей денег куры не клюют, оттого они и маются дурью. Золото под кирпичами ищут…»

Она не нужна русскому человеку. Потому что пусто у него на душе. Бого-избранность на фантики разменена. А лошади не кованы. И колеса не мазаны. Седла разворованы. И все узлы давно развязаны.

Выходит, она нужна только Анор Раши-товне Тукаевой.

Поэтому свидания продолжаются. И «войско» тукаевское растет. Доброволь-цы второй год ездят восстанавливать крохинскую церковь. Они добираются на поездах из Москвы и Санкт-Петербурга до Череповца, дальше на автобусе до Бело-зерска, дальше на такси до переправы, дальше на лодочке. Привозят инструмен-ты, песок, цемент. Вручную разбирают завалы. Сооружают дамбу. Этим летом опоясали храм валом из сцементирован-ных битых кирпичей, мешков с песком и сетки-рабицы. Полтора метра в глубину и метр в высоту. Волны от проходящих барж и кораблей больше не бьют в стены и не подмывают их.

Они укрепили колокольню. Нача-ли заделывать проемы в окнах на первом этаже. Они собирают фрагменты лепни-ны и человеческие останки, которые до сих пор не прекращает выносить на берег вода. Это и есть единственное и главное украшение храма Рождества Христова.

Лодочники озолотились. Баржи приветственно гудят. Туристы фотогра-фируют. На проходящих лайнерах вклю-чают в динамиках погребальный звон.

...И «войско» тукаевское растет. Добровольцы второй год ездят вос-станавливать крохин-скую церковь. Они до-бираются на поездах из Москвы и Санкт-Петербурга до Черепов-ца, дальше на автобусе до Белозерска, дальше на такси до переправы, дальше на лодочке. При-возят инструменты, песок, цемент. Вруч-ную разбирают завалы. Сооружают дамбу...


Кино, а не жизнь. Как здесь не случаться чудесам?

Нам говорили, что не доберемся. Ве-тер, шторм, снежная мгла. Что стоять и ждать?! Переправу обещали закрыть сегодня с утра для каких-то профилакти-ческих работ. Но почему-то не закрыли…

Или вернуться в Белозерск и бродить по закрашенным улицам? Вглядываться в пустые глазницы окон купеческих домов… стоять перед закры-тыми и нежилыми храмами… озирать с крепостного вала улочки с юбилейным асфальтом… идти по набережной за экс-каватором, что заливает жидкой грязью свежеуложенные коммуникации…

«Я знаю про ту тишину… там ведь и моя родина», — говорит герой Шукши-на и мчится на детской карусели в пред-рассветный час.

Из снежного заряда выныривает «Лебедь» — катер Белозерского речного порта. Каким ветром его сюда занесло?

Зачем ему понадобилось пришвартовать-ся к переправе, Бог знает…

— Вам опять? — восклицает капи-тан — молодой парень в лыжной шапоч-ке, вздернутой на затылок.

Он прыгает на берег словно чайка. А нам спускают шторм-трап. Я не просил о чуде. Анор просила.

И мы идем по Шексне, а под водой лежит целый город. Мы идем, устроив-шись за кормой черной баржи, навстречу хмурому озеру и туману на сотни миль. И кажется, что рубка катера, вокруг кото-рой холод и снежные сумерки, а внутри тепло и запахи, стекла в слезах и по радио голоса проходящих судов, — самое бла-женное место на земле. Раз мы уже здесь, зачем еще что-то, зачем покидать тепло?!

Но мы сворачиваем к острову, на котором одни стены, устремленные в небо.

— Ты смотри, не порушь мне вал, — просит Анор и морщится от боли, когда катер утыкается носом в рукотвор-ную дамбу.

И отчего-то екает и звенит под рубашкой сердце. Птицы кружат над цер-ковью. Эй! Есть кто живой?

Есть.Тот, кто всегда есть. Никогда не

предает, не оставляет, голоса не возвысит, травы не замнет, обиды не вспомнит, зла не сотворит. А только ждет, ждет, ждет.

Что остается живущим во время колокольчиков?

Благодарить.Выводи коренных с пристяжкою.

Заряжай, поехали!Наплевав на ветер, кутаясь в хо-

лод, в плывущем храме мы читали по-слание из времени колоколов, вечными чернилами выступавшее на его стенах.«Разбитое в прах нельзя восстановить, но Ты восстанавливаешь тех, у кого истле-ла совесть. Ты возвращаешь прежнюю красоту душам, безнадежно потерявшим ее. С Тобою нет непоправимого. Ты весь любовь. Спасибо Тебе за… все!»

Всем желающим помочь в восстановлении

храма Рождества Христова в Крохине:

[email protected].

...Пустота — это про-странство русской души, где все болит и сгорает. Не стоит с ним шутить, опасно к нему приближаться. А Белозерье — омут, откуда человеку уже не вынырнуть, если он по-смел не испугаться...


текст: андрей орлов (орлуша) рисунки: инга аксенова

Человечество во все века считало Поэта своей

обостренной Совестью. Значит, только Поэт имеет право судить об этой категории, о совести, а значит,

о главной теме номера. И Поэт Андрей Орлов (Орлуша) делает это.

А человечеству остается только внимать.

ксен

ия ж

ихар

ева


каком — не знаю,Среди улиц и дворовПроживал и проживаетГражданин Иван Петров.

У Петрова всё толково,В жизни есть программа,И при этом у ПетроваСовести — ни грамма.

В детстве он, когда был крошка,То есть много лет назад,Мог для смеха из окошкаПоказать прохожим зад.

Дядя Петя, участковый,Мальчугана укорял,Говоря, что сын ПетровыхПросто совесть потерял.

Время шло, Петров стремилсяВ жизни обрести успехИ при этом научилсяВрать бессовестно при всех,

Мог бессовестно конфетуОтобрать у малыша.Стыдно? Совести-то нету!Просто нету ни шиша!

— Поимеешь совесть, может? —Говорила мать, сердясь.Совесть в мальчике, похоже,Не селилась отродясь.

Он прогуливал английскийВ январе и в марте,Выцарапывал пиписькиНа соседской парте.

На соседской — почему?Чтоб досталось не ему,Не Петрову Ване,После на собрании.

Кто-то пукнул в классе?На Смирнова ВасюПишет Ванечка донос,Зажимая пальцем нос.

В городе,


В общем, наглым — будь здоров! —Рос бессовестный Петров,С виду — паинька, глаза —Прям как божия роса.

В восемнадцать что есть силОн от армии косил,Дав через знакомыхВзятку военкому.

Пролезал и там и тут —В комсомол и в институт.Кстати, выбрал (не дурак)Самый питерский юрфак!

Как-то, к сессии готовясь,Он опять забыл про совесть:Дал профессорше ВарлейДевяносто пять рублей.

Подло? Неприлично?Но стоит «отлично»У него уже в зачёткеПо предмету жадной тётки.

Как же он её нашёл?Как к ней нагло подошёл?Как сказал ей: «Тётя,Деньги не возьмёте?»

Знает всякий прохиндей:У бессовестных людей,У детей и дядей, —Общее во взгляде,

И они и там и тутВсе друг дружку узнаютПо глазам издалека,Как удильщик рыбака.

Посмотрел, глядишь — идёт!Тот, который всё возьмёт,Тот, что не смутитсяИ не возмутится,

Тот, что без оглядкиПринимает взятки,Взглядом светел и лучист,А душонкою — не чист.

Вы таких видали, кстати,На предвыборном плакате,

Знать бы всё про них — едва лиВы б за них голосовали…

Про политику — ни-ни,Жизнь теперь сурова:Чуть кого упомяни…Лучше — про Петрова!

Наш Петров теперь женатый,Дом купил в державе НАТО,Для утех есть дама,Совести — ни грамма!

Поработал в «Логовазе» —Стразы есть на унитазе,Был создателем «Хопра» —Есть икра из осетра,

Вёл когда-то госзакупки —И жене, и даме — шубки,Был подрядчиком ГЛОНАССа —Вот вам «мерседес» С-класса,

Удивлял весь мир честнойОбороной сервисной,Нефть качал и строил ГЭС,Делал саммиты АТЭС,

В Химках лес рубил и бабки…Раньше встал — бери все тапки!Но при этом — драма:Совести — ни грамма…


Может быть, Петрову скороЖдать звонка от прокурора?Он смеётся: «Брат, прости,Проще — просто занести!

Я ж с повинной — только “за”,Но… знакомые глаза,В денежки влюблённые.Эх, золотопогонные!»

— Но за это же — статья!Вот найдёт тебя судья!А Петров мне: «Я бы рад,Но судья-то — вороват,

Сам носил на блюде яВ наше правосудие —Для острастки поорут,После — всё равно берут».Я воскликнул: «Боже правый!Нешто нет на вас управы,Всю страну прожравшие,Совесть потерявшие?!!»

Он в ответ: «Вот ты — поэт…Совесть есть, а денег нет…Хорошо тебе, прости,Жить в чести и совести?

Смел и беден, как народ,А икры зернистой в ротТы наваливал когда?Не припомнишь? Вот беда…

Ты же, милый друг Орлуша,Совесть ту не будешь кушать,Совесть — что тебе, жена?На хрена она нужна?

С ней я занял бы едва лиМесто в нужной вертикали.Совесть — это тяжкий груз,Куча мне ненужных уз,

Что зовут меня к ответу…Ну а нету — значит, нету,Можно жизни, так сказать,Фиг и жопу показать!»

Что сказать вам в завершенье?Собирательный Петров

Был при этом, к сожаленью,И физически здоров,

И психически. И дажеБыл нахален и вальяжен,Пах крутым одеколоном,Нарушал по спецталонам,

Был с Медведевым знаком,С виду не был дураком,Любит Мандельштама,А совести — ни грамма!

Он не знает (что обидно),Что без совести жить стыдно.Жалко, жалко мне его,Персонажа своего,

Но при этом он, друзья, —Как бы ты и как бы я,Вместе — целая страна,Та, что честно жить должна

Вместе с прокурорами,Судьями, которымиМы должны гордиться,Коль придёт судиться,

Вместе с офицерами,Милиционерами,Думцами, эсерами,Оппозиционерами,

Пьющими, непьющимиРадиоведущими,Нищими, артистами,Тележурналистами,

Моряками на воде,С постовым ГИБДД,С пацанами из братвы,С мэром города Москвы,

С лётчиками в небесах,Со священником в часах,С гей-парадом голубым,С госчиновником любым…

А сейчас, дружок, прервись,Подними глазёнки ввысь,Помечтай минуток шесть,Что у всех нас совесть есть…



текст: наталья якушина рисунки: олег бородин


Макошь спустилась под землю — воцарилось зимнее время. Поле шло за полем. Хо-

зяйка плотно расстелила выбеленные простыни, да так и забы-ла, забросила. Из-под снежной насыпи торчали палки и сохлые стебли борщевика и репейника, что летом доставляли немало хлопот, а зимой служили украшением. Ветки ивы свисали до самой земли, сплетались меж собой сверкающим кружевом. И только следы людей, собак да заблудившегося зайца наруша-ли безмятежность полей. Ни шума, ни ветра…

Солнце раскраснелось, как щеки вдоволь наплясавшей-ся девушки, пульсировало светом, будто ее же сердце взволно-ванное. Верхушки деревьев заблестели золотом, засеребрились, а затем огрубели, уподобились «панской» вязке елочкой, кото-рую только и помнили Огонь да Холод — так кликали на дерев-не Савельевну и Петровну.

Савельевна облокотилась на полусгнившую ограду и за-любовалась. Красота, накопленная веками, повсюду разлита, разбросана. Зябко, мороз лютует — а крестьянину праздник: нет работы, можно вздремнуть лишний час, вдоволь повалять-ся на печке.

В небе показался ястреб. Сначала долго кружил над не-высокими крышами, а затем приземлился на купол церкви, на железный крест, и казалось, что даже под ничтожным весом птицы церковь вот-вот накренится набок и превратится в груду красных кирпичей. Церковь отстроили громадную, чтоб возвы-шалась над всей деревней, и ее далеко видать с холма. Съезжа-лись в чудом сохранившийся храм со всей округи.

Новый батюшка Серафим все строгает и режет, бригады одну за другой нанимает, но вид у храма остается прежним — шатким и заброшенным. Прежние хозяева сделали архитектуру с амбициями: с колоннами до потолка, высокими благородны-ми сводами, будто строили богатый графский дом. Со временем одни амбиции и остались от барского племени. Церковь оказа-лась последней барской причудой, от других осталось и того меньше. Замок стоял неподалеку, зиял проемами, будто голодны-ми ртами, и от стеклянного пола, под которым плескались япон-ские рыбы, сохранились только легенды. Расстреляли их всех в 17-м. А без хозяина — что? Все приходит в сиротство, упадок…

Ястреб взмахнул крыльями и так впился взглядом в Са-вельевну, словно не сомневался: она сейчас в ответ посмотрит.

— Вот и ты, солнечный посланник, видать, за мной. За-жилась. А как умрешь, когда Холод отогреть будет некому, — пробормотала Савельевна себе под нос.

Ястреб взмыл в небо, сделал пару кругов над головой Савельевны, гипнотизируя, отвечая на вопрос утвердительно, и вернулся, передав весть, обратно к солнечному господину.

Ястребы всегда водились в этих местах. Оттого и назва-ли местную речку Ястребом, а деревню, что за Ястребом, — За-ястребье. Про эту гордую птицу думали особенное. Даже если курицу у кого украдет, никто не преследовал — считали хоро-шим знаком. В чьем доме ястреб жертву принимает — в тот доб-ро и счастье приносит.

Савельевна привыкла чутко спать, ведь ночью стучалась Петровна, только ей доверяла. Петровна всегда страдала от хо-лода, даже летом согреться никак не могла. Печку она не топила после одного случая.

Петровна жила через дорогу от Савельевны в богатом доме. Самый красивый дом на деревне выстрогал отец своими руками. Порог высокий, будто царский. Крыша из дорогущей меди. Резные наличники кругом. Птицами заморскими ставни изукрасил. На воротах — чудной фонарь с цветными стеклами. На крыше флюгер в виде петуха направление ветра исправно показывает. Жить в такой избе да радоваться. И Петровна, хруп-кая сложением, словно царевна жила. Но не выпало ей счастья, не дал Бог детей. Муж жил-жил да и ушел к другой в соседнюю деревню. А Петровна осталась одна, стала сохнуть, совсем из-мельчала, спина к земле пригнулась. Но такого горя мало, вид-но, оказалось Петровне, повадилась к ней племянница и стала травить старушку раньше срока.

Подлизывалась, угощала чаем особенным да пирогами. Только после этого чая Петровна упала, задев керосинку. Не лю-била Петровна свет электрический. Стекло разлетелось по ду-бовому полу, и огонь тут же горазд пол облизывать, подбираясь к ногам Петровны. Заходили повсюду огненные ножи, храбрые, отполированные, один другого острее, длиннее. Их жаркие кончики уже стали пятки колоть и мучительно резать…

Но где беда — там и счастье, где зло — там и добро на стра-же. Савельевна увидела отблески пламени в окошке соседки, выбежала — унюхала дым. Дверь не сразу поддалась, но Савель-евна обладала мощью и силой, и гвозди хоть и крепко вбиты, но поддались человеческой воле, осыпались. Оттащила подругу Савельевна скорей на порог, а сама затушила огонь лоскутным одеялом. Хоть и жаль одеяла хорошего, да делать нечего, не про-падать же остальному добру. Пожар разом сник, почуяв руки, которым подвластна любая стихия.

Петровна отделалась дешево: ожоги на пятках да дыму наглоталась чуток. Только после этого случая огня остерегалась и все время страдала от холода.

— Ой, холодно, холодно! Ой, замерзну совсем! — кричала она, едва кто дверь или окно открывал, да и просто.

Перестала петь. Мир остался без радости для Петровны после пожара. Все вокруг несло лишь холод.

Племянницу простила, но пускать ее на порог перестала. И доверяла только Савельевне, с тех пор она для Петровны — повелительница огня: лишь ее одну огонь не смел ослушаться, становился покорным. Ночь наступала — Петровна куталась во все шубы и одеяла. А когда совсем невтерпеж становилось, чув-ствовала, что вот-вот замерзнет и Богу душу отдаст, кидалась через дорогу к Савельевне, стучала и горланила:

— Открой, Савельевна! Холодно!Савельевна чуть услышит — бегом открывать. Самовар

ставит. Шуршит угольками. Угольки шипят, шкворчат, красны-ми зрачками вспыхивают — недовольны, когда тревожат их тление.


Свет в печке вспыхивает и выхватывает из небытия, из темноты, не богатый, но и не срамной скарб Савельевны: прял-ку из бревен, резной могучий шкаф, посуду на полках, скамей-ку и блестящий, пыхтящий на все лады самовар.

Ноги Петровны Савельевна упрячет в валенки, крепко перевяжет шерстяными шалями, на голову нахлобучит шапку и повелевает лезть на печь:

— А ну, окаянная, полезай на печь! Совсем замучила.И тут же чай с травами поспевает — все в руках Савельев-

ны спорится.— На вот, грейся!Петровна чашку примет и цедит, цедит…— А давай нашу, про птушку за долом, — наглеет Петров-

на, кто ж ее еще, одинокую, баловать-то будет.— Ишь! Цедит! Спи уже! Хочется петь, сама и пой... А то

я и печь топи, и пой. Завтра вставать раненько, курей кормить, а то всех петухов в округе перебудят. А-а-ха-а-а. У-ух.

Савельевна раззевается, падает на железную кровать, ко-торая раз скрипнет, — и тут же в сон. А Петровна еще елозит, ворочается, с бока на бок переворачивается…

И вот огонь неслышно затихает, деревенская хата покоря-ется ночи. Тишина сначала тяжелая, натянутая, неродная, а по-том и она исчезает. Исчезает все, переносится в мир иной.

Небесная мать распустит золотые косы. Где у нее волосы в колтуны сбились, там люди видят звезды. И только к утру поспевает их расчесать — так колтунов за день много нахва-тается.

За облаком прячется королевна-луна. Месяц, головной убор диковинный, убранный легкой прозрачной тканью, плы-вет. Походка у королевны мягкая, ровная… Перебирает ногами, как в хороводе, едва касаясь земли. Трава пригибается, синим шелком стелется — люб ей бережный шаг ночной королевны…

Савельевна и Петровна сны глядят светлые, молодые. Про время то, когда леса были гуще, а песни звонче. Река была ширьше, по ней корабли торговые ходили. А парни лихие с ко-ней их, девушек, скидывали. До тех пор только катали, пока песен хватало и голос не хрип. Так и невесту выбирали. Ко-торая громче да дольше всех пела, та и в жены годилась. Так было, пока не пришел красноармеец в деревню и не принес свет элект рический и цивилизацию. Весь уклад поменялся, стал не-понятным. Крестьяне из поля стали в город идти, там искать правды. А кто остался — приспособился: своя земля всегда на-кормит, утешит.

Все бы хорошо, да тут новая напасть — коттеджи. Без души, без наличников. Расползлись по деревне, как колорад-ские жуки. Ничего не сажают, скотину не держат, только в саду с утра до ночи околачиваются и думают, как бы еще земли рус-ской прикупить да коттеджей настроить. Да Бог с ними. Земля таковых терпеть не будет. И белые ушли, и красные, и эти уй-дут. Земля — госпожа, ей решать.

Скоро весна. Скоро Макошь вернется. Природа всякий раз иначе весну возвращает. То зима уходит с ветрами и бурями. То сразу наступает лето, и вишни цветут уже через неделю. Или топит деревню так, что каждый житель хотел бы стать цаплею. Никогда творец сего действа не повторяется. Будто повторе-ние — худшее, что может с ним приключиться. Но Савельевна подозревала, что хитрит Бог. Только он ее на тот свет отправит, самую старую из живущих на этой земле, так сразу и затянет Бог ту же песню заново: год ветра и бури, год скорой весны, год наводнения невиданного. А пока не повторяется, потому как по-следний, кто помнит, еще живет.

Можете не верить, но вот заедьте в деревню какую подаль-ше или даже город, и увидите двойников, таких же людей, как сами, таких, как соседи ваши. И где-то ходит вторая Савельев-на, а где-то — вторая Петровна. А вот Танька, прошмондовка та-кая, чтоб ее. Хитрый Создатель не думал, что человек самолеты да поезда изобретет и начнет летать туда и обратно. Потому и на-сылает он на самолеты да поезда напасти всякие, не хочет, чтоб кто-то знал его тайну, потому что нет ничего хуже для творца, чем повторение… Чем от бессилия еще раз сочинить то, что уже сочинял и показывал людям.

Солнце, батюшка теплокровного, взошло, высоко под-няло голову. Савельевна так и стояла, желая вдоволь на все на-смотреться. Солнце тыкало в нее лучиками, словно иголками, побуждало проснуться, идти заниматься делами, а она замерла, онемевши, взирала на дали, на лес, который, будто оброненная расческа, стремился в небо острыми зубчиками.

Кожа со щек Савельевны сползала, будто ладные оладьи с тарелки, и нависала над шеей лесенкой. Несмотря на дород-

...Небесная мать распустит золотые косы. Где у нее волосы в колтуны сби-лись, там люди видят звезды. И толь-ко к утру поспевает их расчесать — так колтунов за день много нахвата-ется...


ную фигуру, за последний год похудела сильно Савельевна — болезнь глодала изнутри, но к врачам Савельевна не хаживала. Лекарства никогда в рот не брала, не верила в их силу лечеб-ную. Мало ли какую химию там намешали. А травы свои, с дет-ства по ним бегает. Как заболеет, всегда призывает отца во сне. Тот является, она и спрашивает: «Поживу еще али нет?» Отец говорит, что поживет. «Так зачем лекарства тогда-то?» — так рассуждала Савельевна и жила долго, перевалило за восьмой десяток.

Маленькие глазки Савельевны все время слезились и от слез обесцветились, едва-едва голубой цвет просматривался. Но все боялись этих маленьких глаз. Потому как насупит брови Савельевна, сведет морщины на лбу так, словно мечи скрести-лись, — и быть беде у обидчиков, подожжет, как пить дать. И за это на деревне прозвали Савельевну Огнем.

Правда, поджигала Савельевна заборы, бани да сараи для хлама, чтобы человек не пострадал. Но все равно наносила семь-ям убытки. И страх на деревню наводила. Кто ее знает: вдруг из ума выживет и до жилища с людьми доберется?

Творила дела подобные Савельевна не из любви к пожа-рам, а чтоб людей учить жизни правильной. Раз соседка Ленка ей бусы показывала, из пластмассы — разноцветные шарики, из Латвии такие возили. Дефицит. Попросила Савельевна соседку и ей такие купить в городе. Уж больно понравились. На что со-седка ответила:

— Буду я еще специально за бусами вам в город ездить. Сами лошадь снаряжайте да езжайте. Никто никому ничего не должен.

И уже вечером забор у соседки пылал. Ленка верещала, уговаривала всех ведра с водой таскать, а ей, наученные, отве-чали:

— Сама таскай, никто никому ничего не должен.И сгорел забор у соседки. Хорошо, пожарники подоспели,

а то огонь уж к дому подбирался.Поджогами Савельевна занялась сразу после тюрьмы.

Сидела она за убийство. Мужа забила до смерти, пьяницу. Ду-мала, заступятся за нее в деревне. Дети расскажут, каков папка их. Жить не давал спокойно, все злой да пьяный. И бьет. И од-нажды Савельевна не вытерпела и отколошматила от души чу-гунной сковородкой. Муж побоев не перенес и помер, шельма. А Савель евну в тюрьму упекли как убийцу. Свекровь первая на суде голосила, что посадить надо невестку, а лучше казнить: хорошего мальчика сгубила, жить бы ему и жить, если б ее по-слушался да не женился на твари этой, Савельевне. И детей зло-дейка подговорила, чтоб мать не выгораживали. Не принято за бабу заступаться, мужик всегда прав, а баба за то, что руку на него подняла, — преступница.

Назначили срок Савельевне — 10 лет. Что-то сломалось в душе, и тюрьма для Савельевны стала, скорее, передышкой, отдушиной. Среди таких же убийц, как она, как-то спокойнее, чем среди неосужденных. Но от душевной поломки стала Са-вельевна ощущать внутри жар, который требовал и требовал

огня, ненасытный, подпитки обиды и злости, разгорался в не-уемное пламя, требовал выхода. И стала Савельевна поджигать снаружи, чтоб утихомирить свой жар изнутри. Только Петров-на ее не боялась, знала, что не обидит Савельевна того, кто не-винен.

К калитке дома Савельевны подошел милиционер.— К тебе я, Савельевна.— А почто я тебе, служивый?— Да жалуются на тебя. Заявление вот Шурик написал…

Плохи дела, Савельевна.Савельевна впустила милиционера. Смотрит на него, мо-

лоденького, складного. И что он у них забыл? Служил бы себе в городе.

Ставит самовар, вынимает хлеб, вчера испеченный, варе-нье, сало…

— На, ешь, Алешка.Милиционер Алешка сконфузился, снял фуражку, мнет ее.— Я это… посадить тебя должен, Савельевна.— Ну, раз должен, значит, посадишь. А пока ешь. Аль бо-

ишься, что отравлю?Алешка напхал за щеки хлеба, чай из чашки тянет, сло-

жив губы соломинкой, и спрашивает:— Ты почто, Савельевна, Шурика в сарае подожгла?— А того, что пил он там с дружками. Я ему давно гово-

рила: «Не пей, не пей». Дом отремонтируй. Он не послушался, в запой ушел. Жену избил ни за что. Вот кого посади!

— Савельевна, в нашей стране нет такого закона, чтоб на-казывали за пьянство в своем доме. Посадил бы, да пусть его жена ко мне придет, заявит…

— Да разве ж она заявит? Разве про такое она сказать хоть кому-то может? Ее же не поймут.

— И все-таки зачем вы, Савельевна, сарай подожгли? Все, завтра из города за вами приедут, я предупредить пришел, чтоб собирались… Или, может, ехать вам есть куда…

— Да куда ж мне ехать? Даже если мои дети примут меня, то сдадут на третий же день. Нет в них любви к матери. Винова-та, не так воспитывала.

— Тогда не знаю… Шурик в больнице, с ожогами 40 про-центов тела… Тяжелый ущерб здоровью. Не могу я замять, не в этот раз. Все серьезно. Говорил я вам, как вы тому пьянице: хватит поджигать, хватит… А вы все свое…

— Видно, такая судьба у русского человека — коль заве-лась в душе страсть, ничем ее оттуда не вышибить…

Савельевна оставалась спокойной. Она почувствовала, что ушел жар из ее сердца, освободил. Тюрьмы она не боялась, пуганая уже. Она полезла в дубовый шкаф, недолго там копа-лась и вынула кортик с кожаным поясом. Кортик подписной, пе-реливается, как новехонький. И кожа почти не стерлась, только благородства приобрела с возрастом, дорогая.

— На вот, носи. Вдруг преступник тебе попадется, что без силы не сладить с ним. Кортик острый, острее только язы-ки у людей. Папы моего, белого офицера, убили его в Граждан-


...???...


скую. Ох, и любил меня папка мой, никто меня так не любил… Носи. Подарок тебе. Или на зверя наткнешься… В наших краях полно зверья всякого. Защитит он тебя, вот увидишь, сослужит тебе службу хорошую.

— Да я не могу… На службе я… Скажут, взяточник.— А кто скажет? Я не скажу. Никто и не знает, что кортик

мой.— Ладно, спасибо. Завтра приду. Готовьтесь, — понуро

произнес Алешка, рассматривая кортик, мальчишка проснулся в нем от холодного сияния лезвия.

Челка у Алешки вихрастая, светлая, как у мужа Савельев-ны в молодости, уши растопыренные, скулы жесткие, а улыбка добрая, как у Буратино. Так его и называли за спиной деревен-ские — Буратино. «Вот кому-то жених будет надежный, — поду-мала Савельевна. — Только невест не осталось, те, что в город не ринулись, те ни огород вскопать, ни корову подоить, ни рубаш-ку погладить толком не могут, белорукие».

Алешка ушел, и Савельевна двинулась скотину кормить. Кому-то вся скотина достанется? Да хоть кому, лишь бы с голоду не оставили тут подыхать. Со двора церкви доносился ритмич-ный и неприятный звук от распила.

«Никак батюшка Серафим опять стругает для церкви», — решила Савельевна.

Савельевна взяла с полки книгу с молитвами, почитай столетнего возраста, не меньше, читанную-перечитанную, и икону, возраст которой старше деревенской церкви, — на ней Христос, младенец, посланный Богом, восседал на своем троне, коленях матери, — и направилась прямиком к батюшке Сера-фиму.

Батюшка, увидев приближающуюся Савельевну, пилить забросил из вежливости, отер пот с узкого лба рукавом полу-шубка, руки о подол рясы вытер и приготовился святой долг исполнять, потому как работа его — каждого приходящего вы-слушать.

— Ну что, Савельевна, поджигать пришла? Неужто про-гневал? Вот, приходится с самого утра работать. Скамейки хочу соорудить, чтоб посидеть где было. Разбудил?

— Типун тебе на язык, батюшка, прости, Господи, поджи-гать тебя не за что… Да и того, сажают меня уже, за Шурика. Все, отподжигалась я. Жар сердца утолила. Бог отпустил. Хочу, чтоб и ты грехи мне отпустил, если не занят. Заплатить мне нечем, но вот икона старая и книга молитв. Вдруг пригодится.

— Да что вы, Савельевна. Я и так отпущу.— Нет, возьми, знак сегодня видела, последний день

живу. Вот память тебе от меня.— За такой подарок я вам на новой колокольне сыграю.

Денег, что вы деревней собрали, как раз на колокольню хватило. И даже на печку осталось, тепло теперь в храме. Пойдемте, по-смотрите.

— Пойдем, милок.Храм изнутри такой же обшарпанный, как и снаружи.

В углу виднелась огромная печка: видно, кто-то дом чей-то ру-

шил и старую печь за ненужностью продал — больно она гро-моздкая, устрашающая, полкомнаты занимает. Савельевна по-трогала — теплая. Камень толстый, долго будет тепло держать. Но внутри храма все равно торжествовал могильный холод, и Савельевна поежилась. Ничего, привыкну, не такой мороз пережить пришлось. В полутьме виднелся наспех сколоченный иконостас, временный. Батюшка заботливо развесил всюду ико-ны, кадила… Горели свечи. Щедрый батюшка, на огне и мир-те не экономит. Возле входа разместилась корзина с юбками и платками, для новеньких или зевак, что в храм без платков приходят.

— Вот здесь я вашу икону повешу. Самое место для нее, в центре. Я все подобрать никак не мог, что повесить сюда. А тут вы, Господь вас прислал, Савельевна. Самая намоленная и должна в центре висеть. Спасибо! Так что у вас за дело? — ска-зал батюшка Серафим и пригласил присесть на свежеоструган-ную скамейку.

— Да вот, помирать собралась…— Но-но… Не смейте, поживете еще. Только Бог знает…— Только Бог и тот, кому он решил сказать об этом.— Ну ладно…— Так вот, хочу душу облегчить. Грехов у меня немного.

Мужа убила. На детей затаила злобу за суд. На соседей. Допусти-ла в душе поселиться злобе. И поджигаю…

— Зачем поджигаете?— Да неймется мне. Вот тут болит, горячо. И хочется

взяться за спички да и пожар устроить, чтоб все, все в нем сго-рело!

...Сквозь щель меж неплотными ра-мами проник в дом Савельевны ве-тер, остудил разгоряченное сильное тело, трепетно подхватил ее душу, уставшую цепляться за жизнь, и унес с собой, обратно в щель, будто его и не было, будто не гулял он толь-ко что по натопленной хате. Понес Савельевну к Солнцу. Туда, где небес-ная мать опять распустила волосы и, расчесывая их, напевала...



— Но Христос нас учил прощать врагам нашим…— Я прощаю. После того как поджог им устрою, все про-

щаю: и что косо посмотрели, и что слово сказали не то, и что не помогли, и за камень в меня прощаю…

— Разве Христос мстил бы?— А мы этого не знаем. Разве вся эта жизнь наша ник-

чемная, безрассудная — не месть его? Разве не насылает на нас Бог то пожары, то наводнения, а теперь еще и техногенную ка-тастрофу?

— Все так… Но…— А разве не должны мы людей лучше делать своими

делами? Пусть и так, поджигая… Чтоб они по Христу наконец стали жить?

— Нет, не думаю.— Сам Христос высоко, на небе. А мы на земле должны

по его завету порядок наводить. Разве он не сказал: поделись с нуждающимся?

— Сказал.— Вот, сказал, а эта сволочь, Ленка, бус мне пожалела,

а Егоровна хлеба не дала, когда я просила. А Сашка — гвоздей. А ведь рука не отвалилась бы, если б отдали… А вот Шурик, раз-ве Бог завещал нам пьянствовать? Нет… И только огонь очис-тит их.

— Савельевна, я не вижу, что вы собираетесь раскаиваться…— Прости, батюшка, меня, грешную. Раскаяться я при-

шла, душу облегчить, простить всех, а опять за свое. Отпусти ты грехи мне. Раскаиваюсь. Прошу у Бога прощения. Пусть возь-мет мою душу в рай и пристроит меня там как следует. А если меня — в ад, то и ладно, мы с огнем, считай, породнились, пусть поджарит меня там, грешную.

— Отпускаю грехи вам, Савельевна. Это не те грехи, за которые Бог изжарит на сковородке.

— А у Шурки вот ожоги — 40 процентов тела. Видать, бо-лит ему страшно.

— Шурка поправится. Он и из реанимации на третий день сбегал, что ему сделается… Жене его хоть облегчение.

Савельевна подошла к иконе Николая Чудотворца, в честь которого церковь назвали, в лицо вгляделась, почерневшее от времени и сажи. Любят на Руси чудо, как ни души, любят и чу-дят. Зажгла свечку, помолилась и стала вспоминать все лица, кого обидела, кого знала. Вихрастого мужа, кучерявого, молодо-го — ведь не всегда он был пьяницей, — руки его заботливые, нежные. «Прости меня», — приговаривала. Вспомнила Ленку. Хоть и вредная баба, но зато детей своих голубит, на шаг от себя не отпускает, пасет, как кур, несущих золотые яйца, вот уж мать от природы. Егоровну, Люську из продуктового, детей своих… «Дай им Бог здоровья и счастья побольше, чем моего». Внуков, что летом на недельку приезжали. Ягодинок. Шурика… Он ведь неплохой парень, хоть и дурень. Ничего у него-то не ладится. Ушанка сползает с одного уха — да и все, смех. И такой мелкий уродился, что, кажется, только голову его видать — и сразу ва-ленки. С колхоза его погнали. И без стекол в доме живет кото-

рый год, выбил в драке, а вставить некому и не за что. А теперь еще ожоги — 40 процентов. Жене его дай очухаться. Ведь только и лежит днями и ночами, в ватник закутавшись, в кладовке, где только и тепло, и боится выйти, потому как муж ватник отни-мет и продаст. И Петровну, Петровну не забывай, не протянет она долго без помощи, горемычная…

Пока Савельевна молилась, батюшка влез на колокольню, и по деревне разнеслись удары железных языков о колокола. Могучие удары чередовались с легкими, развеселыми. Птичьи трели. Враз деревня превратилась в один сплошной концерт-ный зал, наполненный волшебными звуками, которые исчеза-ли в небе. Бум-бом, бум-бом-рам, рам-рам-бум-бум-там-та-рам… Деревенские выбежали все из домов, кто порадовался за новую колокольню, а кто и поворчал…

Батюшка же Серафим не ощущал рук от счастья и зашел-ся… Незаметно для его глаз Савельевна вышла из церкви и на-правилась к дому. Забот еще много: хату прибрать, баню нато-пить. В тот мир уходить надо чистыми.

К ночи управилась и легла. Смерть не приходила. Не-ужели ястреб, Божий посланник, обманул? И тут, будто обидев-шись, жар в сердце вернулся. Стало жечь нестерпимо, обжигая до самого горла, так, что голова ушла, куда-то в сторону съехала, и дышать нечем стало, страшно… Сердце птица клевала до са-мого дна. И позвать некого, да если б и было кого, то не осмели-лась бы смерть пугать. Так должно быть: все умирают…

А в это время Петровна проснулась среди ночи от лютого холода и, едва тулуп на себя набросив, ринулась к Савельевне, пока мороз ее в родном доме не прибрал, не сковал ее чресла до недвижимости.

— Савельевна, открой! Холодно! Замерзаю, слышишь?!Петровна стучала и в дверь, и в окна… А потом сползла на

землю и стала погружаться в сладкий хороший сон.— Холодно… Замерзаю…Завывал ветер, поземка струилась по земле змеей, взме-

талась к небу, рассеивалась, сбивалась в столб... На лицо Петров-ны падали снежинки, будто блестки, которыми модницы укра-шали лицо, и они не таяли, потому как тело Петровны давно уже охладело.

Сквозь щель меж неплотными рамами проник в дом Са-вельевны ветер, остудил разгоряченное сильное тело, трепетно подхватил ее душу, уставшую цепляться за жизнь, и унес с собой, обратно в щель, будто его и не было, будто не гулял он только что по натопленной хате. Понес Савельевну к Солнцу. Туда, где небес-ная мать опять распустила волосы и, расчесывая их, напевала:

«Не хмелинка в поле вьется, да ой!Парень с девушкой смеется…Ой, ты отколе, девка баская, да ой!Словно травка ты зеленая…Ой, встань-ко, Катенька, проснися, да ой!Ты запой-ка песню новую…»И не стало Огня да Холода. И тут же Бог завел песню по

новой…





Урок мужества. На букву «Д». Обозреватель «РП» болеет. Урокгеографии. Три косячка и кексик. Фотодиректор «РП» ищет угол зрения.

Рассказ продолжается. Афанасий Мамедов. Когда огоньдержит воду. Фотоувеличитель. Котэ и Кисо.


Уж какие только ситуации не разбирал на своих уроках

мужества Николай Фохт! И всякий раз указывал пути

выхода, свет в конце тоннеля. Но сегодня речь пойдет о том, перед чем бессильно любое,

даже самое натренированное мужество. О беззаветной

и нечеловеческой любви. Причем не к человеку, а к команде. И что

самое страшное — к команде, которая на букву «Д».

текст: николай фохт

бори

с иг

нато

вич/

фот

осою

з


Знаю, что достал всех сво-им «Динамо». Но ведь

и «Динамо» достало меня! К тому же что может быть мужественнее, чем 44 года болеть за этот прекрасный клуб? Разуме-ется, мы говорим о футболе, потому что футбол — главное. С хоккеем там, с во-лейболом, с русским хоккеем, конечно, а также с лыжными гонками, плаванием, мини-футболом, академической греблей на байдарках и каноэ, ну и, если уж за-говорили об этом, со стрельбой из лука, борьбой, особенно самбо, гимнастикой, водным поло все более-менее нормально. Есть еще неприкаянный баскетбол, но это бог с ним — футбол важнее, потому что он для «Динамо» заколдован.

В чем фишка? Каждый более-менее вменяемый динамовец помнит, что по-следний раз «Динамо» выиграло нацио-нальное первенство в 1976 году. Но это будет не полной горькой правдой. Потому что честный динамовец всегда признает: то был год двойного чемпионата, весенне-го и осеннего. Весенний выиграло — да, «Динамо», а осенний еще кто-то — не хочу даже сейчас лезть в Сеть и смотреть кто. По-тому что это травма, одна большая нержа-веющая травма. Тем более что, насколько помню, по сумме весны и осени мы тоже не первые. В общем, 1976-й — это какое-то недочемпионство. Вот и получается, что последний раз «Динамо» выигрывало в 1963 году — то есть когда я родился. Я так понимаю, чемпионат тогда был нормаль-ным, значит, закончился осенью — я ро-дился в декабре, значит, даже теоретически не мог присутствовать, не мог искупаться в лучах славы любимого клуба.

В общем, в будущем году 50 лет без нормального чемпионства — теперь понятно, почему болеть за футбольное «Динамо» — это серьезное мужество; это жертва еще при жизни, это Дантов ад на московской земле, это тлеющая всесезон-ная депрессия. И каждый день ты встаешь утром с постели, чтобы преодолевать. Динамовский болельщик, так скажу, без-вылазно проживает в Сайлент-Хилле — те-перь понятно?

Но жизнь сложнее и тверже — но-вые испытания выпали на мою долю.

Кроме того что «Динамо» впало в оче-редное слабоумие в начале этого сезона (после офигительно хорошей игры осенью прошлого года), в «Динамо» приехали болельщики.

Я накануне навещал Шурика в са-натории. Мы отлично посидели напротив церкви и очень оптимистично обсудили логистику неполостных операций в Гер-мании — возраст, чего уж. Получалось, что в Германии дешевле, чем тут. И даже более того, Шурик доложил обстановку с недвижимостью в Потсдаме. Если купить там дачу, все вместе, на круг, включая сложную операцию в берлинской клини-ке, выходило дешевле, чем ездить на дачу даже и по Новой Риге. Ну, разумеется, по дороге на дачу по Новой Риге не всегда по-падаешь под нож хирурга, но и в Германии не всегда. А так билет двести долларов туда и обратно, полтора часа лету, полтора до подберлинского аккуратненького доми-ка — соразмерно с пятничным выездом за границу Москвы. В общем, это был хороший разговор. Мы беседовали в паре километров от Новогорской базы москов-ского «Динамо».

И вдруг новости, что ночью на базе «Динамо» сначала устроили какой-то фейерверк, а потом приехали болелы, обложили матом игроков и пообещали на-давать люлей, если увидят в ночном баре или в магазине «Мега» на Ленинградском шоссе.

И это меня совершенно возмутило. Да что там — я взорвался эмоционально и потерял самоконтроль. В результате короткого, но яркого помешательства написал открытое письмо в «Динамо» с жесткими требованиями извиниться перед игроками.

Почему я это сделал? В смысле, по-чему возмутился?

Дело в том, что есть у меня кармиче-ская привилегия: я встречаю разнообраз-ных футболистов, в том числе из «Динамо», в больших магазинах и торговых центрах. На моем счету: Юрий Жирков в «Крокус Сити», Дмитрий Торбинский во «Временах года», Люк Уилкшир как раз в «Меге», Лео Фернандес, а также на тот момент тренер ЦСКА, но вообще-то гениальный игрок


Зико в «Метрополисе», Владимир Габулов в «Глобусе Гурмэ»… То есть если игрокам «Динамо» теперь нельзя будет совершать шопинг, где я их смогу повидать? Это же фашизм какой-то.

Короче говоря, всю ночь не спал, предвкушал реакцию, предвидел спам с угрозами в Фейсбуке и личной почте — письмо-то получилось открытое, на весь мир.

Но все было тихо. И это была подо-зрительная тишина. Откликнулся только давний приятель, ныне финансовый маг-нат Паша. Смысл его высказывания был: да ладно, все правильно сделали, что наехали.

Да как же правильно, Паша! Бо-лельщики «Динамо» всегда выделялись на общем фоне своим миролюбием, умением посмеяться над неудачами — а тут такое!

Я стал срочно звонить в «Динамо». Человек на том конце провода говорил с энергетикой менеджера «МММ» эпохи позднего лета 1994 года.

— Вы получили письмо?— Какое письмо? Никакого письма.— Мое открытое письмо. Где я тре-

бую извинений перед игроками и смены гэбэшного режима в моем родном клубе.

— Нету.— Внимательней посмотрите.— Нету.— Еще внимательней.— Есть. В спаме было.— Это очень плохо.— Да нет, это нормально. — Чело-

век из пресс-службы вдруг неадекватно оживился. — Вы даже не представляете: письма наших партнеров, с которыми мы годами переписываемся, постоянно по-падают в спам.

— Мне надо с кем-нибудь погово-рить.

В общем, я договорился о встрече с пресс-секретарем футбольного клуба «Ди-намо» Константином.

Накануне я тяжело засыпал, во-рочался. Как будто не на обычную встречу собирался, а на поляну с Кокориным да Кураньи выходить, биться за честь родного клуба. Только Яшин, только «Динамо»!

Это был какой-то странный день: обещали снег, а солнце светило и сухо.

Когда вошел в подтрибунные помещения «Арены Химки», краем глаза заметил, что газон идеальный, лучше, чем летом.

Константин встретил меня в ади-дасовском пуховике нараспашку. Он настороженно слушал мою историю. Когда я дошел до знаменитого пейнтбольного обстрела (кто не в курсе, футболистов уже после пресловутой встречи обстреляли на тренировке из пейнтбольных ружей), Константин вставил жестко: это не мы, не болельщики «Динамо».

— А кто же, если не болельщики «Динамо»?

— Может, вы знаете? — Константин включил агрессивный режим. Я понял, что мне сейчас запросто могут тут офор-мить явку с повинной и пришить еще и ор-ганизацию разгрома химкинской админи-страции. Но отступать было некуда.

— Я не знаю, конечно, но к делу это не относится.

— А что относится? — Константин уже иронично улыбался. — Чего вы во-обще хотите?

— Я хочу, чтобы руководители коман ды извинились перед игроками.

— Как вы это видите? Президент клуба заходит в раздевалку и извиняется?

— Да, конечно, картина небывалая! То есть организовать встречу с фаната-ми, на которой футболистам угрожали физической расправой, — это в порядке вещей для президента, а извиниться — не-мыслимо!

Константин вдруг завис и перевел взгляд на монитор, на котором играло «НТВ+» со своим «Футбольным клубом».

— А знаете что, если вы такой смелый и умный, давайте вы сами и из-винитесь, за всех нас. До разминки десять минут, установка сейчас заканчивается — у вас есть минуты четыре.

Адреналин бросился мне в голову, и стало не по себе. Но я глотнул кофе на вынос из ближайшего «Старбакса» и сказал совсем нехарактерное для себя:

— Пожалуй.…Я стоял в торце длинной комна-

ты под монитором, на котором застыла в стоп-кадре схема расстановки на игру. Справа Дан Петреску, слева Константин,

напротив — полтора десятка немного затравленных, но в общем-то добрых глаз, среди которых глаза Кевина Кураньи, Люка Уилкшира, Антона Шунина; в самом дальнем углу затаился Андрей Воронин в цивильной одежде — Константин взял с меня слово никому не рассказывать: Воронин приехал поддержать ребят, а за-одно провести сепаратные переговоры по возвращению в «Динамо». Сердце бешено колотилось, рот пересох, но я очень громко и уверенно начал:

— I have a dream. И мечта моя простая: я хочу, чтобы «Динамо» стало чемпионом. Все идет к тому, что для целого поколения болельщиков это во-прос жизни; это вопрос, увидят ли они еще при жизни победу любимого клуба. Я расскажу вам одну историю. Однажды я пил кофе в «Старбаксе», в «Меге». (Гул пронесся по рядам моих визави.) Слева от меня сидел мальчик, года три ему на вид, он игрался в айпад. И вдруг — не верю ушам — мальчонка запричитал: «Только Яшин, только победа!» Он играл в своего диггера — или во что они там играют — и приговаривал эту знаменитую мантру. Я посмотрел на маму. «Он болеет за “Ди-намо”, — пояснила она. — И его старший пятилетний брат тоже. И папа. Мы ходим на все игры. Дружим с семьей Люка Уилкшира. Они, Уилкширы, — хорошие люди». Мы разговорились с Кириллом. Ну как разговорились — говорить-то он толком еще не может, только кричалки знает. «Москва без мяса», например. Но этот мальчик, не научившись ни читать, ни писать, уже обрек себя на непростую жизнь. Он болеет за «Динамо». Неужели ему выпадет та же участь, что и нам, старикам? Неужели и он не увидит блеск золота на бело-голубом фоне? Я хотел извиниться перед вами за отморозков, которые угрожали вам, которые подло расстреляли вас из маркеров. Но вспом-нив сейчас этого мальчика, но вспомнив, как вы играли с «Краснодаром», я ни фига не стану извиняться. Я, наоборот, хочу сказать: ну сколько же, блин, можно мучить нас, взрослых мужиков, женщин и детей? Ну вы офигели, что ли, совсем, да будьте вы…


В самый неподходящий момент за-звонил телефон. Это была Стефания.

— Ау, борец за справедливость, ты просил разбудить тебя в двенадцать — по-сле сегодняшней ночи без меня не про-снешься.

Я перевернулся на спину. Надо вставать и действительно идти на встречу с Константином. А вдруг он действительно пустит меня в раздевалку и мне придется извиняться?

Вспомнив игру в Краснодаре, извиняться расхотелось. Я перезвонил Стефании.

— Планы изменились. Буду через час.

Я не пошел на встречу. Первый раз в жизни даже не предупредил, что не приду.

P.S. Дня через два после описанных событий меня познакомили с человеком, вхожим в футбольный клуб. Теперь он завозит в Москву зеленый чай из Китая, а раньше вращался в руководстве коммер-ческой службы. Он за две минуты мне все объяснил.

— Что случилось с «Динамо»? Про-сто генералы правят. Кобелева уволили, потому что он с ними не соглашался. Сил-кина — потому что соглашался со всем. Они же состав даже диктуют. А история с фанатами… Там все немного не так было: договорились встретиться в конференц-зале, поговорить в рабочем режиме — во-просы там, ответы. А фанаты явочным порядком пошли на тренировку, ну и вы-ступили. В клубе все офигели. Но поздно было. А что мог сделать клуб… Един-ственное, после этого беспредела сняли Каманчу, начальника всех болельщиков, он динамовец. Это все, что можно было легитимно сделать. А, да, еще я вот только сегодня узнал, что президент специально на базу приехал и извинился перед всеми. Верится с трудом, но за что купил… В об-щем, рыба тухнет с головы, — неожиданно заключил чайный король и живописно отхлебнул бурбона Blanton’s.

А письмо-то дошло, выходит.Оле, оле, оле, оле! «Динамо» — чем-

пион.

иван

шаг

ин/ф

отос

оюз


В Амстердаме приютил нас замечательный польский фотограф Збышек. Мы рановато приехали, но он терпеливо поил нас кофе и пытался отговоритьот намеченной эскапады. Безуспешно. В 10 утра мы вошли в кофешоп и потребовали меню.

дмит

рий

возд

виж

енск

ий


Авторы географических очерков «РП», оказавшись даже в таких,

казалось бы, изведанных вдоль и поперек местах, как

Амстердам, и там умудряются посмотреть на мир под своим

углом зрения — как это делает фотодиректор «РП» Вита

Буйвид в обстановке рядового амстердамского кофешопа.

Главное — найти правильную точку.

текст: вита буйвид


Да, не нравилось мне в Париже. Но-ябрь, дождь почти круглосуточ-

но, темно и тоскливо. Почти Петербург, но на десять градусов теплее. А я ведь только перебралась в Москву, ребенка перета-щила, собаку-водолаза и молодого мужа. Вдруг появляется Ольга Свиблова, вручает мне грант мэрии Парижа, билет и ключ от мастерской, и отказаться у меня не хватает сил. Нужно было хотя бы ребенка с собой взять. Или собаку в крайнем случае. Не сообразила.

С нахлынувшей тоской я боролась стандартными методами: бордо, уроки французского, Лувр, походы в гости. Не помогало. Пришлось зазывать гостей к себе. Вот выпьешь, бывало, стаканчик, а второй без компании не идет, загрус-тишь, возьмешь монетки — и к аппарату «минитель*»: гостей приглашать. То ли этот пресловутый французский минитель работал избирательно, то ли настоящее бордо действовало особым образом, но на пригласительную рассылку реагировали самые неожиданные люди, в основном друзья друзей. Очень скоро состояние перешло из тоскливого в невыносимое. Пришлось действительно сбежать на пару недель в солнечную Аризону, где все говорят по-английски, заехать на обратном пути к друзьям в Сан-Франциско и, конеч-но же, их тоже зазвать в Париж.

Таня приехала неожиданно. Точнее, так: меньше всего я ожидала, что приедет Таня. Предположить программу ее не-дельного визита было сложно: не пьет, не курит, не шопоголик, почти вегетариан-ка… Ну хоть достопримечательности будет с кем осмотреть. Все сложилось совсем по-другому. Таня оказалась невероятно коммуникабельной. Целыми днями мы встречались с разными людьми — у нее был с собой список. Это были частично знакомые ей люди, чьи-то родственники, знакомые знакомых. В основном бывшие соотечественники, но не какие-то там

москвичи, а весь бывший СССР. Это даже интересным оказалось. Таня ежедневно старательно вычеркивала из своего списка пару фамилий. Вдруг прозвучала фамилия известного попсового певца. Неужели он в Париже живет? Странно. И еще Таня попросила разрешения его в мастерскую позвать. Оказалось, однофамильцы. Максим пришел подготовленный: две бутылки бордо на стол, третья, как по-том оказалось, в рюкзаке осталась. Таня тоже подготовилась. Ну и у меня запас был, конечно. Мне было совсем тоскливо сначала. Сидят, вспоминают своих общих знакомых. Но скоро я поняла, что у этих милых, но скромных и скучноватых людей происходит подобие соревнования «У кого жизнь прикольнее». Таня подо-ждала, пока я выпью побольше, подбила рассказывать какую-то историю. Видимо, я была ее главным козырем. Максим слу-шал с восторгом, Таня сияла. Но бывают не только козыри, но и джокеры. Вдруг про-звучала фраза Максима: «А на выходные в Амстердам, исключительно покурить». Таня не сдавалась. «Супер, только Витку с собой возьмем. Она там жила раньше и все там знает». Я пыталась возразить, что для этого я совершенно не нужна, что это можно в любом кофешопе делать, что меня значительно больше интересует бордо, ну в крайнем случае мерло, главное, только не каберне — на него у меня аллергия. Но они неожиданно объединились и стали на меня давить. И не потому, что машину на троих арендовать дешевле, и не потому, что у меня там друзья, у которых можно остановиться, — просто потому, что со мной очень весело. Я согласилась. Вы-двинула только одно условие: никаких культурных программ, музеев и экс-курсий. Никуда водить не буду, ничего рассказывать тоже. Курить так курить. В глубине души я понимала, что все равно мне придется стать мисс путеводитель, но от бордо добреют. Согласилась.

Выехали в пятницу днем, но слиш-ком поздно, конечно. Не знаю, повезло нам или нет: арендованные малолитражки уже разобрали, и нам выдали большущий «рено-меган» по цене маленькой машины. За руль меня не пустили — у меня были свежеполученные права. Как я ни доказы-вала Максиму, что вождению меня учил руководитель группы каскадеров, все безуспешно. Я насупилась и залегла на за-днем сиденье. Пробка пятничная париж-ская из положения лежа мне даже понра-вилась. Лежу себе, винцо попиваю, смотрю на прекрасную архитектуру под странным углом. Красота! Так и уснула.

Просыпаюсь среди ночи, а за рулем какая-то рыжая женщина. Я даже взвизг-нула от неожиданности. Оказывается, Максим парик напялил. Во Франции див-ные законы: если на штрафной квитанции с фотографией другой человек — владелец штраф не платит. По какому-то закону, охраняющему частную жизнь, нельзя выяснять, кто был за рулем. Так что штраф платить некому. Вот водители маскируют-ся и гоняют потом с существенным превы-шением скорости. Как только пересекли границу Франции, парик был отброшен за ненадобностью.

В Амстердаме приютил нас замеча-тельный польский фотограф Збышек. Мы рановато приехали, но он терпеливо поил нас кофе и пытался отговорить от наме-ченной эскапады. Безуспешно. В 10 утра мы вошли в кофешоп и потребовали меню. Долго изучали названия, потом попро-сили официанта посоветовать нам что-нибудь совсем легкое, утреннее. Готовый косяк решили не брать. У них там пред-ставления о дозировке специфические, это я как раз еще по временам своей амстер-дамской резиденции помню. Решили взять пакетик и скручивать самостоятельно. Со-вет официанта нам не понравился: слово было какое-то агрессивное, еще и цифры странные. Мы взяли другое, с нежным

* Минитель (фр. Minitel) — французская компьютерная информационная система. До появления Интернета он оставался самым популярным в стране телекоммуникаци-онным средством. И после появления Интернета тоже. Продержался до прошлого года, но уже в конце 90-х был страшным анахронизмом.

Дорогая бабушка! У нас все хорошо. Маму отправили в ссылку в Париж. Но ей там не нравится, и она собирается сбежать в Ари-зону читать лекции про русскую фотографию. Ты не волнуйся, это всего на две недели. Потом она вернется. Мы к ней поедем встречать Новый год, правда, без Габи. Мама говорит, что ньюфаундлендам можно летать только с Ростроповичем.


названием. Официант пожал плечами и принес заказ.

Свернули. Закурили. Реакции ноль. Свернули еще, побольше. На нас с Максимом слегка подействовало, мы уже хихикали, а вот организм Тани не реаги-ровал никак. Ну еще бы, печень алкоголем не тронута, сосуды полувегетарианские эластичные, клетки мозга и вовсе не за-действованы. Таня с некоторой завистью наблюдала за нами и все время интересо-валась, что же мы чувствуем. Это слегка раздражало. Максим свернул для подруги жирный такой косячок и проследил, чтобы она правильно вдыхала. Опять не подействовало. Мне это все уже страшно надоело, и я предложила прогуляться вдоль канала. На улице оказалось прохлад-но, и мы решили покурить еще прямо во время прогулки, чтобы согреться. На Таню упорно не действовало. Мы веселились. Пакетик закончился. Во мне все же про-снулся экскурсовод, и я потащила своих спутников в особенный кофешоп. Для меня особенный. В нем мои друзья когда-то стену расписали. Давным-давно. И я им

не верила. Но когда приехала в Амстердам в начале девяностых в первую в своей жиз-ни арт-резиденцию, нашла это место. Все оказалось чистой правдой. Роспись была на месте, только местами ее освежили.

В кофешопе оказалось многолюдно. Наверняка кто-то вставил это заведение в путеводитель типа «неизвестный Амстер-дам». Но мы все равно решили остаться. Пытались разобраться в меню. Когда подо-шел растаманского вида официант, Таня его в американской манере спросила: «Как сегодня спайси кексы? Хорошие? Кстати, что там внутри?» Официант снисходитель-но посмотрел на нее и ехидно так ответил: «С марихуаной, детка».

Таня, видимо, решила, что она в обычном кафе. Взяла себе два кекса и чай. Грибной, конечно. Мы заказали очередной пакетик. И как-то не отследили Танин за-каз. Она так бодренько умяла кекс, запила чаем, но вдруг перестала спрашивать, что мы чувствуем, и странным взглядом стала изучать роспись на стене. Тут уж Максим стал интересоваться, что чувствует Таня, но она не отвечала, и тогда он заказал себе такой же кекс и чай. Я ничего заказывать не стала: я же вечно на диете. Максиму заказ долго не несли, и он меланхолично клевал второй кекс, покуривая при этом мои тонкие самокрутки. Его заказ при-несли через полчаса примерно, кекс был прямо из печки, горячим. Максим сказал, что так лучше действует. Съел только по-ловину и стал Тане что-то очень быстро рассказывать. Но понять текст я не могла. Это был странный язык какой-то. Никак мы не совпадали. И вот сижу я в кофешопе с двумя очень правильными людьми. Таня молчит и изучает картину, Максим что-то ей с невероятной скоростью говорит. А мне невыносимо скучно от всего этого и очень хочется выпить. На столе осталось пол остывающего кекса и чай. Я даже подумы-вала все это употребить, чтобы достичь взаимопонимания, но я же ответственная, мне же их еще к Збышеку тащить. Тоже мне развлечение. Я расплатилась, попро-сила официанта приглядывать за ними и ушла в бар напротив — пить красное вино. Вернулась через сорок минут. Ничего не изменилось. Встреча одноклассников

...Таня приехала неожи-данно. Точнее, так: меньше всего я ожидала, что приедет Таня. Пред-положить программу ее недельного визита было сложно: не пьет, не курит, не шопоголик, почти вегетарианка… Ну хоть достопримеча-тельности будет с кем осмотреть...

збиг

нев

кост

/фот

осою

з


продолжалась в прежнем режиме. Правда, Максим говорил уже медленнее, но смысл речи все равно был скрыт от меня. Я опять ушла прогуляться. Возвращаюсь, а Максим грибной чай пьет. И так рассудительно мне говорит, что нужно бы пойти пообедать. Вот только непонятно, что делать с Таней. Она ведь молчит, но тоже голодная. Тут уж я не на шутку задумалась. Вспомнила, как быть в таких случаях. Заказала им шоко-ладного молока. Таня пила чокомель через трубочку молча, Максим прямо из бутыл-ки. Но я опять не уследила, и он автомати-чески доел кекс. Оно и понятно — есть-то хочется. У меня тоже стали появляться смелые идеи: вино смешалось с тонкими самокрутками в удачной пропорции. В основном эти идеи сводились к тому, что гиперответственность — это плохо и нужно думать о себе. И тут оказалось, что Максим тоже молчит и рассматривает роспись. За соседним столом еще три чело-века смотрели на картину. Причем все эти люди смотрели в одну и ту же точку. Я тоже внимательно посмотрела в эту точку. Там ничего особенного не было. Я снова и снова искала волшебную точку на картине, под-ходила ближе — ничего. Мне эта работа знакома с ранней юности, но ничего специфического там не было. В голове моей созрел план: на следующий день утром сбе-жать от своих друзей, позавтракать в этом кофешопе кексом с чаем и посмотреть на картину под «правильным» углом. Что же за секрет в ней такой спрятан? Меня мучи-ла ревность в кристально чистом виде.

Вечером я получила нагоняй от Збышека. За Таню. Очень она ему, видать, понравилась. Он считал, что мы над ней издеваемся. Таня еще молчала, но уже реагировала на вопросы, кивала в ответ и вполне сносно перемещалась в простран-стве. Правда, до этого мы с быстро при-шедшим в себя Максимом еще часов пять прогуливали ее по Амстердаму, заводили погреться в нормальные кафе, кормили го-рячим супом, поили кофе, но она все равно гуляла не с нами. Збышек хлопотал вокруг нее, как родная мать. И Таня наконец-то заговорила. Быстро-быстро. Но понятно. Буквально за две минуты она рассказала ему все. Самым интересным в этом рас-

сказе было следующее: «На меня ничего не действовало: ни трава, ни кексы, ни чай. А потом я вдруг увидела на стене карти-ну. И она на меня подействовала так, что я потеряла дар речи». Максим подтвердил. Точно, говорит, я сам ее не сразу заметил, а как увидел — наверное, час ее рассматри-вал. Картина потрясающая. Это сообще-ние, конечно, изменило мои воскресные планы. Нет в этой картине волшебной точки. Секрет только в том, что входящие по странной причине не сразу ее замеча-ют. Нет мне никакого смысла завтракать кексами, я-то знаю, что картина там есть.

В воскресенье Таня все же упросила нас отвести ее в музей. Мне и самой хоте-лось зайти в свой любимый Стедлик. До него было рукой подать. Збышек живет на окраине знаменитого Фондельпарка. Про-шел по диагонали, и ты уже в музее. Как тут отказать? Но мы с Максимом упорно со-блюдали договор. Запустили Таню в музей, а сами вернулись в парк покурить. С таким напутствием меня друзья в первый раз в Амстердам отправляли. Выкури, говорят, за нас косячок в Фондельпарке, найди нашу роспись и фотографию пришли. Ну, роспись еще вчера нашли, оставалась первая часть. Традиция. Фондель — это же мекка старых хиппи. Теперь они туда своих внуков с таким напутствием отправ-ляют. Что же будет с Амстердамом, если туристам запретят заходить в кофешопы? Они представляют себе размеры бедствия? Экономика рухнет. Местные жители не смогут находить общий язык с приезжи-ми, и наоборот. В конце концов голландцы одичают от непонимания и избытков тра-вы. Правда, мэр города сказал в интервью в 93-м году, что порядочный гражданин не станет выкуривать больше трех косячков в день. Но что же делать с излишками?

В музей я все-таки попала. Максим тоже. Прошло уже два часа, а Таня все еще не выходила. Мы заволновались. Вошли внутрь, разделили зоны поиска. Интерес-ной все-таки была жизнь до мобильных телефонов. Таня опять рассматривала картину. Ну, мы уже знаем, искусство на нее очень сильно действует. Потом опять поехали в центр — Максим хотел поку-рить еще немного до обеда, чтобы к вечеру

быть как огурчик и спокойно сесть за руль. Тоже ответственный. После курения мы все на пару часов расстались. Оказа-лось, что в последнее воскресенье месяца работают магазины, а наши шопогольные пристрастия не очень совпадали. Я ри-нулась к бельгийским дизайнерам, но вдруг боковым зрением заметила в вит-рине спортивного магазина свою мечту. Роликовые коньки, ретрообразные: колеса не в ряд, а как раньше — два впереди, два сзади. Ботинок черный кожаный, шнуров-ка высокая. Редкой красоты вещь.

Зашла, примерила, прокатилась по магазину, доехала до кассы. Хотела даже в них к Збышеку ехать.

Максим отлично довез нас до Пари-жа. На этот раз всю дорогу на заднем си-денье спала Таня. А я была штурманом. За пару километров до французской границы Максим предупредил, что нужно выбро-сить все остатки. Местные пограничники знают, зачем в выходные арендуют маши-ны и едут в Амстердам. И во Франции это запрещено законом. Иногда обыскивают на обратном пути. Но у меня и так с собой ничего не было: у меня же другие развле-чения, не голландские, а французские. На границе нас никто не проверил, Максим надел парик и газанул.

Эта поездка очень нас сдружила. Мы потом еще часто встречались с Максимом в Париже, а Таня даже приезжала ко мне на Гавайи. Только с коньками странная история. Сейчас они украшают интерьер моей мастерской. Ездить в них я боюсь — это коньки для профессиональных фигури-стов, они слишком чувствительные, едут от одной мысли и не тормозят. Предлагали мне болт завинтить потуже, но боюсь ис-портить. Вещь. Если нужно кому — могу отдать в хорошие руки. Размер 39-й. Вот как только я в них по амстердамскому магазину каталась?

P.S. На прошлой неделе позвонил наш главный редактор и сообщил, что амстердамские кофешопы не закроют для туристов. Такое решение принято на самом высоком амстердамском админи-стративном уровне. Тоже, видать, сочув-ствующий.

ИМИДЖ-ЛАБОРАТОРИЯ

Дарим красивые волосы!



текст: афанасий мамедов рисунки: павел пахомов

Это суггестивное, сомнамбулическое повествование открывает темные

и светлые стороны магических экспериментов с собственным духом.

Но, несмотря на мистическую практику героев, реальность в этом рассказе

Афанасия Мамедова, реалиста с острым художническим зрением, просвечивает

ярко и ясно. Москва в ночном астральном полете описана с завораживающей,

сновидческой реалистичностью. Как, впрочем, и битва главного героя

с телесным дворником в материальном подвале вне материального тела…

Дежурный по рубрике Владислав Отрошенко


Я был в долгу перед ним, но я бы встретился с ним, даже если бы не был должником.

«Огонь воду держит», — сказали мне мои сопровождающие, верные свидетели мира, и я тут же передал, донес, не расплескав, их слова до Бея и АнныМарии (если, конечно, светоносный волновой поток, бивший в меня со всех сторон на всех языках мира, можно было принять за обычную человеческую речь). Когда многокрылые улетели в одиннадцатые восвояси, я уже ничего не помнил, а начав вспоминать, почувствовал острую суставную боль в вывихнутом плече.

— Вспоминай, — брызгал мне в ухо раскаленным призывом Бей и поощряюще бил передо мною в ладоши, будто я не сидел на икеевском ковре, потурецки поджав ноги, а залихватски отплясывал гдето на Кубинке свадебный «гопстоп».

— Вспоминай, вспоминай, — вторила ему розенкрейцерша АннаМария, — иначе провалишься снова и уже не вернешься.

Он нервничал, мой духовный наставник, потел и хлопал в ладоши, никогда не видел я его таким взвинченным и потому начал быстро собираться в дорогу — в дорогую сердцу среду нашего обитания, попутно вспоминая себя и свое задание.

Вспоминал я почемуто в порядке, обратном рассказу. (Возможно, такой способ был предложен мне сверху в целях моей же безопасности: поднимался, словно со дна морского, казалось, в голове все сосуды полопаются, но, может быть, такой способ наверху выбрали, чтобы мне легче было избежать двойственности воспоминаний — мы часто вспоминаем не те реальные события, которые имели место быть на нашем празднике жизни, а лишь воспоминания о них.) Но на внутреннем экране, словно на откосе выбеленной стены, картинки все равно наезжали друг на друга. По центру — сгорали, по краям — расплывались. Так что чего уж там, в обратном порядке, как получится…

Москва. Последняя неделя лета. Мы с семьей только вернулись с Крита. В коридоре еще не разобранные женой чемоданы и контрабандой вывезенный пляжный песок вокруг брошенной обуви.

Звонок.Снимаю трубку. «Ты?» — «Я». — «Отлично. Помощь твоя

нужна. Поможешь?»Я был должником его, но я бы встретился с ним, даже если

бы не был должником.Договариваемся о встрече.С Беем я познакомился году в восемьдесят третьем. Меня

свел с ним друг, коллега по ХПМ*. Он брал уроки карате у принца Камеруна, учившегося тогда в институте нефти и химии. Принц, видимо, чегото недодал коллеге. Както коллега сказал, что есть удивительный мастер, он дважды переходил Ленкоранскую границу, получил Передачу от какогото легендарного суфия, может тушить свечу на расстоянии в несколько шагов, пассами пускать рябь в тазике с водой, а еще он недавно вылечил маленькую девочку, от которой отказались врачи. Так я оказался в подпольной секции карате в одном из пригородов Баку. Вокруг меня были раз

ные люди. Фанатики, манипуляторы, искренне заблуждавшиеся. Мне импонировали те, у кого было здоровое чувство юмора. Юмор помогал нам не впасть в шизофрению и паранойю. Несмотря на наличие какихто текстов, которые в принципе несли тайное знание, отсутствие реальных носителей его приводило к опасным тупикам. Нам нужен был грамотный мастер, настоящий учитель. И мы нашли его в лице Бея. Учил он нас и сны чужие ловить, и в травах разбираться, и контактировать с Реальностью, и — самое главное — думать самостоятельно и разговаривать своим языком. Последний раз я встречался с Беем почти три года назад в Баку. Бей вытянул меня практически с того света. Я тогда совершил несколько варварских набегов в свое подсознание, не учитывая того обстоятельства, что последний симптом, с которым ты борешься, есть твоя личность, образ твоего «Я», в результате чего лишил себя начисто тех опор, которые кастанедовский дон Хуан называл «щитами воина».

В десять я уже в «Шоколаднице» на Серпуховке. Думал первым быть — не получилось. Бей сидел за столиком у окна с розенкрейцершей АннойМарией, которую я не сразу признал. С годами она потяжелела и стала еще больше походить на мадам Блаватскую, словно ожил тот самый «глазастый» портрет, что имеет хождение по нашей ойкумене. Если учесть, что Бея все принимали за реинкарнацию Гурджиева, можете представить себе состояние человека, еще не выпившего с утра положенную чашку кофе.

АннуМарию в кругах московской и питерской саньясы называли баронессой. Была она польских и немецких кровей. Ее дореволюционный дед когдато предводительствовал дворянством Орловской губернии, а баронессой ее величали потому, что по материнской линии происходила она из древнего рода фон Шверинов. Шверины участвовали в Крестовых походах и были посвящены в духометрические тайны тамплиеров. У баронессы с Беем когдато был многолетний роман со столь частыми перепадами температур, что метеослужбы Севера и Юга едва поспевали за ними; в какойто момент дело даже шло к переезду баронессы в Баку, да вот не сложилось: два зрячих человека в одной постели — точно не флешрояль.

Я заказал себе американский кофе и двойную анисовой, хотя с утра предпочитаю не пить спиртного.

Едва отхлебнул из чашки, как Бей, не задерживаясь на деталях, начал вводить меня в курс дела, по сути, возить носом по перипетиям чужой, очень чужой для меня жизни.

Своих детей у Бея не было, так судьба распорядилась — ей покорны даже дервиши с такой «джокерской» Передачей, — но он души не чаял в племяннице Арзу, она была как поздняя дочь ему, как птичье сердечко, как ветер попутный. Я никогда не видел ее, только слышал о ней от своего учителя. А говорил он о племяннице часто в ту далекую апшеронскую эру, и всегда с какимто оглушительным восхищением. Арзу, мол, зрячей родилась, она не просто все видит и слышит, она живет в восьми мирах и, если так дальше пойдет, может и до одиннадцатого дойти. Временами создавалось впечатление, что Бей собирается готовить ее к Передаче. Уж не знаю, чего она там видела, какую информацию добывала, * ХПМ — Художественно-Производственные мастерские.


но вскоре оказалось, что девушка хотела простого тихого счастья и ничего более. «Как все я хочу быть, дядя», — объясняла она ему. Ее тихим счастьем оказался товаровед промышленных товаров, благоухающий одеколоном «Арамис».

Арамис был специалистом по ювелирным изделиям. В советские годы погрешность его частных экспертиз составляла от ста пятидесяти до двухсот рублей, что у репатриировавшихся горских евреев считалось высшим классом. В 90е, когда перетряхивались ошалевшие от неожиданного развала империи бакинские торги, они с Арзу в поисках лучшей доли переехали в Москву. На первых порах поддерживало их азербайджанское землячество. Арамис Арамисович открыл три точки в пределах трех вокзалов. Накопил на «однушку». Избежал чудесным образом «черного четверга». Вошел в долгосрочный шерик (пай) с несколькими уважаемыми людьми из южных широт. Поменял квартиру на трехкомнатную. Налаживалась постепенно жизнь и в Баку. Часть бизнеса благополучно перелетела на родину Арамиса. Словом, судьба благоволила этому человеку, его «мушкетерская» жизнь шла по восходящей, пока вдруг не грянул кризис 2008 года. И тогда все изменилось, и в семейной жизни тоже. Отношения между Арзу и Арамисом затрещали, надломились. Долги были такие, что после неудачной попытки скрыться от кредиторов Арамис безудержно запил. Но вовсе не это было главным в рассказе Бея.

— Дети начали болеть, понимаешь, старшая, младшая… Щитовидка, почки… Да и у Арзу тоже хронь женская полезла… Прокляли их. — Бей назвал улицу и дом, откуда, по его мнению, летела грязь. Сказал, что старый стал в астрале воевать, иначе бы помощи не попросил.

Я не испытывал особых симпатий к Арамису, этот тип как бы деловых людей, баксоладников, мне был известен, не деловые они вовсе, так, рыбкиприлипалы, но я сказал, что постараюсь сделать все, что в моих силах, ведь я должник был его, но я бы помог ему, даже если бы не был должником.

Стартовой площадкой выбрали квартиру на Преображенке. (Насколько я понимаю, это был их с АннойМарией саньясинский «Байконур».)

Вскоре АннаМария уже вела свой старенький «опель», минуя многочасовые московские пробки, давая непреднамеренные огибы.

По дороге я както коряво поблагодарил Бея за то, что он спас меня, когда я, долетев до матричных слоев, объявил битву тоналю и чуть было не выжег полностью подсознание, образ своего «Я». Он скривил лицо, вздыбил гренадерские усы.

— Моя бабушка в таких случаях говорила: если человеку кажется, что его спас веник в углу, пусть так оно и будет.

Я поверил его мудрой бабушке, подозрительно вовремя вынырнувшей из океана беспощадного Хроноса, но почемуто не переставал чувствовать себя его должником.

В квартире баронессы ничего не изменилось. Попрежнему негде развернуться. Те же обои и фотографии предков в старинных овальных рамках на стенах, та же музейная ненадежная мебель, запах затушенных позавчера сигарет, засушенных лечебных трав, пожилой собаки и заваренного с утра кофе. Я был уверен, что, как прежде, в раковине у баронессы горы немытой посуды, а на стуле рядом с кроватью — шумящее море начатых и так и не дочитанных книг.

Оказываясь в этой квартире, меня все время не покидало чувство сомнамбулизма жизни: «Когда мы спим, мы не знаем, что видим сон». Как ни странно, но именно из этой квартиры отправился я защищать Белый дом в августе девяносто первого. И что интересно, это не оказалось сном.

Выкурив по сигарете и убедившись в том, что мир существует и движется, мы приступили к медитации, сиречь «предполетной» подготовке: баронесса усадила нас на икеевский ковер, весь в собачьей шерсти, пустила в блюдо с водой флотилию одноразовых свечей из того же мегамагазина, положила на пол чернобелую фотографию Арзу (мы бы и без нее вполне обошлись), после чего наглухо задернула шторы.

Воздух встал и начал уплотняться. Я вспомнил темноту и тысячелетнюю сырость подземелья гладиаторов.

— Боишься снова потерять импрессу? — прочел мои мысли Бей. — Но ведь ты после арены в Эфесе спускался в пещеру Зевса, бродил по лабиринтам Кносского дворца… Ушла она, твоя зараза астральная. — И тут же посерьезнел он: — Ты должен быть предельно внимателен, летишь третьим, отставать нельзя.

Серия упражнений для остановки ума по суфийской традиции, и вот уже построились, точно звено истребителей на взлетке. Только успел прошептать: «Ялла, Мухаммад Али!..» — как пошли разгоняться. В какойто момент показалось — сейчас плюхнусь на пятую, но тут мелькнуло милое личико стройняшки стюардессы с рейса Ираклион—Москва, и я, следя за лебедиными повадками ее рук, отвлекся на мгновение, которого было достаточно, чтобы с Божьей милостью «перехитрить» ум, выйти на другую частоту существования.

Скорости форсажные. Уши закладывает неумолкающий гул нагуаля. Серебристые пучки света в фиолетовой вате, разрыхленные золотистые кольца летят навстречу и в последнюю минуту разлетаются в стороны… Где направление? Где край?

...Своих детей у Бея не было, так судь-ба распорядилась — ей покорны даже дервиши с такой «джокерской» Переда-чей, — но он души не чаял в племяннице Арзу, она была как поздняя дочь ему, как птичье сердечко, как ветер попутный...


Хорошего мнения они обо мне, надо было предупредить их, что я никогда еще не работал в «обойме» с мастерами. Мне тяжело, в особенности когда мы идем на низкой высоте.

Рваная пульсация города. Все живут без ремней безопасности, всем кажется, что вотвот жизнь наладится, стоит только кончиться дождику, уйти изпод ног асфальту и…

Сначала пролетели над Сухаревкой, над автомобилями и людской толчеей в прикиде начала 90х, снизились, толкнулись в закрытые двери офиса напротив Склифа, проникли вовнутрь. Дремлющий охранник в черной униформе, кожаные диваны и кресла, компьютеры, огромная карта города, в которую вколоты красные флажки… Здесь когдато, в незадачливые ельцинские, находилось Арамисово ООО с какойто там ограниченной ответственностью. Собрали необходимую для искателей пыльцу и улетели, потеряв к объекту интерес. Потом пошли какието петлистые коммуналки на Остоженке: чьято жена, выходя из клозета под шум местного водопада, к недовольству Бея, передала через него нетрезвый привет Арамису. Затем — Арбат и еще раз Арбат; днем и вечером — огнистый, сведенный к магической единице фонарными столбами, рухнувшим на него дождем и сырым чавканьем прохожих. Через какоето время выплывает брусчатка Баррикадной, и вот мы уже в пельменной, наполненной детским гомоном, — должно быть, проголодалась после зоопарка детвора. Две восточного вида девочки делятся с матерью впечатлениями от дальневосточного тигра. А Арзу не до тигра, в Арамисе вся, бедняжка. Еще парочка витков, и — Садовое кольцо, снопы искр, соскочившая штанга троллейбуса, митинг возле памятника Маяковскому в защиту старого времени. Тверская перед самой революцией, и окна все немо слезоточат в предчувствии грядущего апокалипсиса… Страх утраты, порожденный желанием иметь, растворяется в луже с желеобразным отражением неона. А почти век спустя ныряем в Палашевскую арку и летим на Патриаршие мимо школы, какойто стройки, приклеенной к окну горемычной женщины, летим на улицу Остужева. Нас тут все время преследует запах корицы: в советские времена неподалеку находилась хлебопекарня при магазине, и один из жильцов дома № 19 с завидной регулярностью тешил себя теплыми булочками ранними утрами, теперь этот господин — руковод крупного агентства недвижимости и почетный сибарит Российской Федерации. Именно здесь готовилась многоходовка, итогом которой стала Арамисова «трешка». Маклер хороший дашхош с этого дела поимел, но его навар нас не интересует, в этой истории маклерский след обрывается здесь, и потому мы летим на юг столицы.

Между Москварекой и Поречной тянется долгий, до самого поворота реки, парк. (О, какое же это чудо внезапное — видеть сразу два берега реки, какою широкой становится Москварека, какою неприрученной.) Над молодыми деревцами, над высоковольтными вышками стелется едкий дым — то избалованные мэром Лужковым жители района Марьино отмечают шашлыком уходящие августовские деньки. На время души людей избавляются от каторжного груза забот.

Суббота? Воскресенье?

Но ведь, когда встречались в кафе, был классический понедельник. Куда закатились вторник, среда и четверг, не говоря уже о пятнице? Впрочем, в этих путешествиях время течет эпохами, под стать реке, у которой нет «другого берега», но всегда оба сразу.

В кавказской дымовой завесе я теряю из виду АннуМарию, а на углу какогото двадцатиэтажного дома прощаюсь с Беем.

— Дальше сам. Вот оно, это место. Давай, парень!Зависаю между гаражами и тремя подъездами: не могу

определиться с дальнейшим направлением поисков. Вроде как нужен мне первый подъезд и квартира на пятнадцатом этаже, но почемуто тянет и тянет меня в подвал дома. Для начала всетаки решил «пробить» квартиру на энергетику.

Поднимаюсь сразу на трех лифтах. На этой частоте железная дверь не помеха, скорее, символ человеческого легкомыслия, при определенной подготовке искатель может воспользоваться ею в качестве «транспортного средства», как пользуются, к примеру, туманом или отражением на воде.

Придверные колокольчики колыхнулись слегка, когда я проник в чужое виталище. Из открытой двери одной из комнат бьет юная струя… Младшая уроки делает под музыку. На кухне трудится Арзу.

Брюнетка. Невысокого роста, но с высокой талией, которая стянута шерстяным платком. Поясничная чакра пробита. Густая кровь медленно движется в чреслах. Ноги, тяжелые в щиколотках, налиты свинцом. Все говорит не о любви, но о браке, который вотвот превратится в поминальное пение. Значит, Арамиса давно тут не было.

Меня интересует каждая мелочь в этом доме, включая неизбалованную вниманием кошку, клянущуюся в любви полуоткрытому окну. Собирать информацию в гостиной предпочтительнее всего, почти все гостиные — «нус, читай мою книгу». Фотографии, ваза с увядшими цветами, оплата счетов, разбросанные по комнате вещи — целые страницы ее, а если вдруг на журнальном столике паче чаяния окажется ноутбук или мобильный телефон…

...Представьте себе безвидного челове-ка, который смотрит на жизнь как на завершенную последовательность фи-зических действий. Этот человек при-ехал из Центральной Азии, он встает рано утром и метет двор, он отвечает за мусор во дворе так, как если бы отве-чал за мусор во всем мире...


...???...

При одной мысли о телефоне меня бросает в жар, такое чувство, что я напалтаки на след. Мобильные телефоны — вот что мне сейчас нужно.

Старшей дома нет. Телефон Арзу не скажет больше того, что я уже знаю. Нужен телефон младшей дочери.

Симка — ничего необычного, подружкиодноклассницы преобладают в списке, должен быть еще один телефон, и в нем другая симка и на карте много фотографий. Так, понятно, тот телефон потерялся, упал в кусты между гаражами возле дома. Мать с дочерью искали его в машине и не нашли. Я тоже не нашел — пока не нашел, — но я близок к цели. Кризис2008 ударил по Арамису, как по всем, не в кризисе дело, ошибается мой учитель, а в потерянном девочкой телефоне. Телефон поможет мне точно узнать, откуда течет грязь. Тут прекрасная память у стен и отличная акустика.

Представьте себе безвидного человека, который смотрит на жизнь как на завершенную последовательность физических действий. Этот человек приехал из Центральной Азии, он встает рано утром и метет двор, он отвечает за мусор во дворе так, как если бы отвечал за мусор во всем мире. Его взгляд лежит на асфальте и редко когда поднимается выше. А живет он вообще в подвале.

Арзу чтото кричит дочери, та не слышит ее в наушниках, но даже если бы и слышала, все равно не ответила бы — нет между ними сейчас взаимопонимания.

Я вниз, в подвал, в Центральную Азию… за их взаимопониманием.

Ощущение такое, какое было на Крите, когда в Кносском лабиринте искал следы Минотавра. Там не нашел, а здесь?..

Я бы остановился перед этой выкрашенной суриком дверью, но я ведь должник Бея.

Чуть перемещаю «точку сборки», и тут же начинает работать «второе внимание» к созерцаемым объектам.

Лестница в подвал — ступеней семь, не больше, паутина в углу слева. Одна метла, другая, большое мятое ведро, из которого торчит верхушка веника…

Хватаюсь за тяжелую бункерную дверь и, к собственному удивлению, легко отворяю ее. Две ступени вниз, долгий плохо освещенный коридор. Сложенные у стены листы гипсокартона. Справа совсем темно, там только потрескивает электричество. Щитовая? Слева, на белой в ржавых разводах стене, пожарные знаки и пожарный щит с инвентарем. Красное конусное ведро, топор с красной ручкой, лопаты — совковая и штыковая, багор, огнетушитель, ящик для песка. Все новенькое, никем не тронутое. Все на раздачу.

Не знаю, почему я выбрал штыковую лопату, а не топор, но с нею мне както сразу спокойнее стало. Под ногами куски линолеума и ковролина, напоминающие материки на карте древних мореплавателей. И то и другое явно добыто на мусорке. Еще одна дверь, вся исколотая — видимо, в нее метают ножи со скуки. Толкаю дверь, и дальше налево. Свет в зарешеченных лампах горит елееле. Туалет (каплет вода в раковину), напротив вешалка, если забитые в доску гвоздисотки можно назвать вешалкой. Внизу под


нею, на продранном кресле, навалены лоснящиеся вещи. У кресла обувь. Мужская. Размер ее впечатляет — и вправду Минотавр какойто. Холодом обдало, когда увидел себя в зеркале: ну какой из меня, писакижурналиста, Тесей? Еще одна дверь, и вот я в дворницкой.

Тихо блеет радио, рекламируя чудодейственную силу какихто таблеток.

Окон вообще нет. Граница суток удерживается памятью о вчерашнем дне. Свет только электрический, видишь все словно через рыбий пузырь. Круглый стол, накрытый клеенкой, две сорвавшиеся с орбиты тонконогие табуретки. Кастрюля, половина арбуза, журналы и газеты времен лампового телевидения, бульварное чтиво живенько смешивает свои жирные краски…

Замираю в центре комнаты и сжимаю рукоятку лопаты.Чтото черное, обугленное пошевелилось на раскрытом ди

ване с ножками из кирпичей.Прежде чем действовать, необходимо определить, фантом

это или нет.Не фантом, но и не человек, скорее — чудище, дичь…У него перерыв, обед, он отбросил метлу и прилег ненадол

го с телефоном в руке. Наслаждаясь картинкой на экране, ритмично заталкивает свою похоть в матрас и издает отвратительные животные звуки.

Ступаю едва слышно, но у чудища глаза на затылке. Когда замахиваюсь лопатой, он вскакивает, ловит ее и норовит вырвать из рук.

В плече у меня чтото хрустит, но лопату ему я не уступаю. Он отбрасывает меня к стене. Чувствуя, что правая рука уже не подчиняется мне, я берусь за лопату двумя руками и из фронтальной стойки наношу удар, как пехотинец автоматом в рукопашке. Он отвечает ногой, но я успеваю накрыть этот удар ребром лопаты. Теперь мы квиты: у меня — рука, у него — нога. Я кружусь вокруг него, методично обрабатываю левой. Вижу оскаленный редкозубый рот, стеклянный глаз памирского барса в полном отсутствии лица. Обманное движение корпусом — и он пропускает удар в голову лопатой. Падает. Хочет встать, но я не позволяю ему. Бью и бью по хребтине лопатой, когда плашмя, когда ребром, останавливаюсь только после того, как чудище теряет сознание.

У меня немного времени, чтобы осмотреться, пока он вспоминает свои арыки, жадно хватая поднятую дракой пыль кровоточащими ноздрями. Залапанный телефон нахожу на кровати. Непослушной правой рукой стараюсь достать карту памяти, на которой более пятисот снимков, с которыми этот тип живет здесь, как хочет, не зная пределов порокам.

Только мне удается извлечь из тоненького «самсунга» флешкарту, как он хватает меня в «замок» и начинает душить. Пока он меня душит, я склоняю по падежам имя своего учителя: «Бей, Бею, Бея…» — и двумя пальцами все той же правой руки стираю одну за одной все фотографии, всю информацию. Мелькает, проносится сквозь меня чужая жизнь. Фотографий так много на карте, а воздуха уже так мало!.. И помощи не от кого ждать.

— Вспоминай! — услышал я призыв Бея, сопровождаемый хлопками.

А что вспоминать? Только подумал, что именно хорошо было бы сейчас вспомнить, как тут же и вспомнил. Бей говорил когдато мне, когда мы только познакомились: «Ты в этот мир послан для того, чтобы научиться все делать самому».

И тогда я сам, без чьейлибо помощи, наношу дворнику удар локтем в печень, которого он не ожидал. Вырываюсь из «замка», хватаю лопату опять же на всякий случай — и к двери.

Из одной вышел, в другую вошел.И увидел себя на Преображенке, на икеевском пылесоби

рателе в клоках собачьей шерсти.— Вспоминай! — кричит мне АннаМария, отгоняя от меня

старую мудрую азиатскую овчарку. — Вспоминай! Иначе не вернешься!

Никакой штыковой лопаты в руке не было, хотя я крепко сжимал ее. А вот боль, страшная боль в плече была и воздухом; воздухом таким упоительным, таким чистым я никогда еще не дышал, хотя Бей и АннаМария смолили одну за одной.

Они укутали меня в плед и дали горячего чаю, после чего отпустили домой.

Под мерное укачивание метро я думал о смысле жизни, об изживании пороков, о пещерах, в которых мне довелось побывать и в которых еще предстоит, но думать о том, что я мог не вернуться, мне както не хотелось. А еще было интересно, как теперь потечет жизнь Арамиса и Арзу. У меня ведь не было прямых доказательств того, что жизнь их вернется в прежнее, докризисное русло. Но я почемуто был уверен, что именно так оно и будет.

И оказался прав. Иначе разве послал бы мне Бей столь неожиданное СМСсообщение: «Огонь держит воду. А вода оплачивает наши долги!»? И я почувствовал легкую вибрацию в «точке сборки».

Я не ответил ему сразу, надо было подумать, разобраться, не принял ли я тамошних вечных свидетелей мира за отраженных Бея и АннуМарию. С нами, искателями, такое случается. И довольно часто. Одно знал я точно: буду хранить его СМС для поддержания внутренних сил так долго, как смогу. Но Бей не был бы Беем, если бы сообщение странным образом не исчезло в тот момент, когда я обнаружил его на своем смартфоне.

...У меня немного времени, чтобы осмот реться, пока он вспоминает свои арыки, жадно хватая поднятую дракой пыль кровоточащими ноздря-ми. Залапанный телефон нахожу на кровати. Непослушной правой рукой стараюсь достать карту памяти, на которой более пятисот снимков, с ко-торыми этот тип живет здесь, как хочет, не зная пределов порокам...


Котэ и КисоНадо всегда идти наперекор судьбе. Особенно в нашем, в пионерском деле. Но иногда, перед

Новым годом, можно позволить себе слегка ослабить волю. И мы сделали это. Мы пошли на

поводу у некоторых участников фотокружка на сайте ruspioner.ru и предложили им прислать

то, что всегда найдется у человека, если только у него есть фотоаппарат и кот/кошка.

То есть картинки своих котов/кошек. Честно говоря, мы хотели довести «кошачью», чаще

всего чрезмерно приторную тему до абсурда. Мы были уверены, что получим от наших

фотокошатников китч. Но получили что-то совсем другое. На что никак не рассчитывали.

елен

а ж

итко

ва, п

етр

смир

нов,

евг

ения

рем

изов

а


ольг

а го

ловк

о


анит

а см

ирно

ва


ирин

а ф

ирсо

ва


ирин

а ф

ирсо

ва

влад

имир

арн

ауто

в


ната

лья

булд

аков

а


ната

лья

булд

аков

а


ирин

а ф

ирсо

ва


яна

ривк

ина


ната

лья

булд

аков

а


евге

ния

рем

изов

а


викт

ор р

ябов


леон

ид р

ешет

ин


викт

ор о

княн

ский


аль

берт

син

ицки

й


Правофланговый. Совестеграмма. Марк Гарбер про невозможность

снять совестеграмму. Отличник. Только и всего. АндрейМакаревич о том, что все очень просто. Пионервожатый. Бессовестное.

Виктор Ерофеев про вчерашние надежды и женскую честь.

Знаменосец.Йом Кипур. Бени Брискин про то, зачем

нужен Судный день. Звеньевой. Тимур и его команда. Тигран Кеосаян про одного штымпа и Мать Терезу. Звеньевая. Как не надо. Анна Николаева про совесть прозрачного цвета. Горнист. Невезучая. Вита

Буйвид про недосягаемость «Сэнди».


текст:маркгарбер

В детстВе я считал, что совесть —

понятие сугубо бытовое. Потому что часто

слышал от бабушки вопросы о ее наличии

и факте потери. Было это связано, глав-

ным образом, с невынесенным мусором,

задержкой на обед или ужин, невозвратом

вовремя с прогулки и так далее.

Позднее совесть стала фигурировать

и в перечне школьных дел. Особенно явно

она была связана с дневником, в котором

зачастую были нелицеприятные замеча-

ния или отметки.

По мере взросления совесть становилась

все размытее и абстрактнее. Ссылки на

нее не были столь конкретны, как в дни

отрочества. Но, видимо, где-то она все же

была и, к сожалению, не потерялась. Пото-

му что жить без нее точно проще и легче.

Я хорошо помню, как в шестом классе

украл из школьной библиотеки книгу.

И мне стало стыдно. При этом никто кражи

не видел, особенно ее никто не искал, но

мне было не по себе. Я тихо отнес книгу

назад. Видимо, это и было знакомство

с этой таинственной дамой — совестью.

Наверное, это мучительное чувство и отли-

чает человека от нечеловека. Способность

испытывать муки совести и сострадать

вряд ли присуща животным, хотя кто

знает.

Когда людей много и они живут в обще-

ствах, формирующих, в свою очередь,

государство, у них есть разные ветви

власти: законодательная, исполнительная,

судебная. И они все формально независи-

мы друг от друга. Совесть объединяет все

воедино внутри человека и способна вы-

носить себе же приговоры, обеспечивая

их же неукоснительное исполнение.

Есть одна суфийская притча: «Умирает

человек, попадает в рай и видит, что все

поступки — и плохие, и хорошие — стали

видны окружающим. Походил он немного

и пошел к Богу с просьбой — можно ли

сделать так, чтобы не было заметно плохих

дел в его прошлом. Бог согласился и сделал

их невидимыми. Через некоторое время

Бог обратился к своему подопечному с во-

просом, стало ли лучше. “Нет, — ответил

тот, — они не видят, да я помню”».

Простить себя тяжело, только если человек

совестливый.

Понятно, что совесть измерить нель-

зя, нельзя снять совестеграмму. Хотя,

думаю, можно сделать что-то подобное по

оконцовке дней. Но тут есть один старый

вопрос: «А судьи кто?»

Совесть есть производное от этических

норм воспитания. То есть если нормы

различны или воспитание подкачало, никто

никого мучить не будет.

И вот здесь мы подходим к самому за-

хватывающему вопросу относительно

совести. Эта категория — полностью субъ-

ективная. Она работает только в условиях

общих ценностных моделей. У каннибала

ничто внутри не дрогнет при поедании

себе подобного. В той же ситуации вос-

питанная в иных традициях личность будет

Инвестиционный банкир Марк Гарбер свою колонку посвящает совестливому отношению к совести и не настаивает, как некоторые другие авторы «РП», что без нее было бы легче жить. То, на чем настаивает, вы узнаете из его колонки и убедитесь: есть смысл настаивать.

orlo

va


илья

кор

обко

в/ф

отос

оюз

мучиться, даже если ради выживания она

пойдет на такой шаг.

Мы все разные, но объединены общими

морально-этическими нормами, позво-

ляющими сосуществовать и действовать

сообразно им. Более того — законы,

прописанные государством и обществом,

являются по своей сути продолжением

этих норм. Десять заповедей, полученных

Моисеем, предопределили развитие базо-

вых этических принципов авраамических

религий. Но и до этого у греков и римлян

существовали свои этические нормы

и законы, обеспечивавшие следование

им. Однако, преступая эти законы, можно

неплохо жить и не мучиться. А можно быть

совестливым преступником? Тоже можно

— вспомните голубого воришку Альхена

у Ильфа и Петрова: воровал и мучился

этим. Это уже, видимо, следствие воспи-

тания или, скажем так, внешних факторов.

Меня всегда интересовало: что ощущали

террористы, бравшие чужие невинные

жизни? Наверно, экстаз от собственной

важности и следования религиозному уче-

нию. Причем сама религия не так важна.

В Библии достаточно примеров тотального

уничтожения целых городов древними

евреями, движимыми любовью к Богу.

Крестоносцы, захватившие живший до

этого в мире со всеми конфессиями Иеру-

салим, вырезали всех непохожих на себя,

включая христиан — несторианцев и коп-

тов. По свидетельству очевидцев, кровь

доходила лошадям по щиколотки в мечети

Аль-Акса. Что уж говорить о холокосте или

геноциде армян? Большевики упражня-

лись в массовых казнях, фактически уни-

чтожая свой народ. Ведь это делали люди,

у которых теоретически была совесть.

Более того, какой-нибудь крестоносец из

Нормандии слыл дома весьма совестливым

господином, уважающим соседей и спра-

ведливым к своим крестьянам.

Просто слепая вера в любом виде за-

бивает совесть. Совесть — это один на

один. А когда ты часть великого, совесть

замолкает. Ты делаешь великое дело. Это

уже не ты — это великая и непременно

справедливая идея твоей рукой рубит не-

верных, расстреливает неугодных или под-

писывает смертные приговоры невинным.

Под маской Наполеона можно творить все:

«Это не я, это он — Злодей».

Эрих Фромм когда-то написал очень точ-

ные слова: «Под религией надо понимать

любую систему взглядов, дающую объект

поклонения и систему поведения в любой

из складывающихся ситуаций».

Политический или национальный ради-

кализм — это тоже религии, ослепляю-

щие и делающие из homo sapiens homo

politicus — утратившее контроль над

реальностью орудие чужой воли.

В своей самой крайней форме это до-

ходит до власти толпы — возникает охло-

кратия: толпа обезличивает и снимает

ответственность с индивида. Чем громче

кричит толпа, тем тише шепчет совесть.

В нескольких философских учениях есть

сюжет, когда неофит спрашивает старика

учителя: «Скажи, в чем суть твоего уче-

ния, пока ты стоишь на одной ноге». И учи-

тель отвечает: «Не делай другому того,

чего не хочешь сам, и наоборот, делай

другому то, что самому было бы приятно».

Я неоднократно задумывался над тем, что

мудрецы, старцы независимо от религи-

озной принадлежности, постигнув истину,

становятся похожими друг на друга: ри-

туальность теряет смысл, они становятся

альтруистами-нестяжателями, одинаково

любящими все вокруг, всепрощающими,

по-детски открытыми миру.

Наверное, это и есть совесть, которая об-

нажается и выворачивается наружу.


текст:андреймакаревич

«У тебя совесть есть?!» —

очень яркий окрик из детства. Ничего

хорошего не предвещающий.

Между прочим, слова, которыми мы

пользуемся чаще всего, обычно с тру-

дом поддаются расшифровке. Ну-ка,

что такое совесть? Как всегда, полез

в словари.

Первый сюрприз: у Даля в словаре слово

«совесть» отсутствует. Вот те на. Такое

русское понятие. Казалось бы.

В остальных — примерно одинаково:

происходит от старославянского, а старо-

славянское — от греческого, означает

понятие морального сознания, внутрен-

нюю убежденность в том, что является

добром и злом (чепуха, кстати: внутрен-

ние убеждения по этому поводу могут

быть очень разными), чувство нрав-

ственной ответственности за поведение.

Отдельная песня — в «Философском

словаре», издательство политической ли-

тературы, 1981 год. Это надо прослушать

целиком, стоя. «Совесть — этическая

категория, выражающая высшую форму

способности личности к моральному

самоконтролю, сторону ее самосозна-

ния. В отличие от мотива (чувство долга),

С. включает и самооценку уже совер-

шенных действий на основе понимания

человеком своей ответственности перед

об-вом. С. обязует человека своими дей-

ствиями не просто заслужить уважение

к себе (не унижать себя), как, скажем,

чувство чести и личного достоинства,

но полностью отдавать себя служению

об-ву, передовому классу, человечеству.

С., кроме того, предполагает способ-

ность индивида критически относиться

равно к своим и чужим мнениям в соот-

ветствии с объективными потребностями

об-ва, а также ответственность человека

не только за собственные действия, но

и за все то, что происходит вокруг него.

С. — общественно-воспитуемая способ-

ность человека. Она определяется мерой

его исторического развития, а также его

социальной позицией в тех объективных

условиях, в к-рые он поставлен. Как

активная ответная реакция человека

на требования об-ва и его прогрессив-

ного развития С. является не только

внутренним двигателем нравственного

самосовершенствования личности, но

и стимулом ее деятельно-практического

отношения к действительности. С. может

проявляться как в рациональной форме

сознания нравственного значения своих

действий, так и в комплексе эмоциональ-

ных переживаний (“угрызения С.”). Вос-

питание в каждом человеке С. — одна из

важных сторон формирования коммуни-

стической нравственности».

Господи, как мы во всем этом жили? Вот

повезло молодым!

А по мне, совесть — это присутствие

Бога в человеке. Только-то и всего. И она,

совесть (как и благородство), заставляет

человека поступать вопреки собственной

Музыкант Андрей Макаревич старается академически осмыслить понятие «совесть», а в итоге остается Андреем Макаревичем, которого мы так хорошо знаем: «Все очень просто…». За эту простоту, которая лучше любой сложности, мы его так любим.

orlo

va


выгоде — во всяком случае, очень часто.

И придумал это не я — я эту мысль вычи-

тал у Толстого, давным-давно, названия

работы сейчас так и не вспомнил. Он

и само слово расшифровывает соот-

ветственно: «-весть» (читай — благая)

и «со-» — то, что с тобой. В словарях

такого нет. Человек без совести — чело-

век без Бога в душе. Сплошь и рядом.

Один американский солдат сказал: «Бог

соткан из веры. Больше веры — боль-

ше Бога. Нет веры — нет Бога». Все

правильно. Только веры настоящей,

а не призванной на временную службу

государством. Можно сколько угодно

кричать о защите чувств верующих, раз-

махивая кадилом, — Бога в нас больше

не станет. Боюсь, наоборот. И еще

боюсь — им это совершенно не важно.

Вот и все. Извините за несколько излиш-

нюю серьезность.

А Толстого церковь уже тогда долбала.

Может, не так уж все и изменилось? юри

й ры

бчин

ский

/фот

осою

з


текст:викторерофееврисунок:варвараполякова

В последнее Время я совсем

разленился и оскотинился. Ничего не хочет-

ся делать. Хочется только жрать и спать.

Но от обильной жратвы быстро живот

растет — даже шнурки завязывать трудно:

голова кружится, уши глохнут. А от сна до

трех часов дня глаза становятся красными,

маленькими и злыми, как у старого кроли-

ка. Надежда выдохлась. Стоит она передо

мной, как бутылка вчерашнего недопитого

пива. Моча — она и есть моча.

На тусовки тоже не тянет — одни и те же

мерзкие рожи. Вроде бы еще вчера они

казались милыми рожами, улыбались,

чокались, хлопали тебя по плечу, а потом

эти милые рожи танцевали под очень

громкую музыку, так что разговоры сами

собой отпадали, — а теперь ходишь среди

них, и некому руку подать: настоящие дру-

зья вымерли или отъехали на край света.

А кто не умер, тот уже при смерти, а кто не

уехал, вещи складывает. Я бы тоже продал

квартиру и уехал, но у меня запутанное се-

мейное положение: одних нельзя вывезти,

других нельзя убедить уехать.

В таких случаях лучше всего заняться

развратом или завести живую порно-

графию — но девки стали слишком

глупы и вульгарны, не владеют ни одним

языком, включая русский. Ты только

подсел к ним, а они уже сумку — в руку:

собираются не сбежать, а к тебе домой

ехать — нет интриги, никакой состяза-

тельности. Можно, конечно, податься

в религию, замутить с верой — только

нынче это совсем не заманчиво: вокруг

засели попы в бронежилетах и стреляют

с вышек из расписных, как ложка из

Хохломы, пулеметов.

Впрочем, я стал скрытным, неразговор-

чивым, не кричу на каждом шагу, что на-

дежды воняют мочой, и меня еще куда-то

приглашают по старой привычке. Зовут,

к примеру, балетные люди в Большой

театр — на премьеру. Я вызываю старую,

как пень, домработницу, она гладит мне

белый костюм в полоску, я надеваю, гляжу

на себя в зеркало — нет, думаю, на хрен

идти! Морда непонятно какая — не то

невыспавшаяся, не то переспавшая, не то

с бодуна, не то просто бледная и исчерпан-

ная, — но жалко, думаю, домработницу,

она обидится, если не пойду. Иду, еду,

беспокойно лечу, опаздываю — прилетаю

к третьему звонку, раскланиваюсь, сажусь.

Вижу: балет идет. Сначала царь бегает по

сцене с балериной — жениться, кажется,

собрался. Бегает, спотыкается — никакого

мастерства. А у балерины дрожащие ноги

в ярко-синих колготках смотрят в пото-

лок — это романтизм. Но потом все резко

меняется: ее отравили, а царь уже бегает

с топором и вешает бояр на каждом

углу. Появляются молодцы-опричники —

это главные положительные герои. Они

яростно танцуют и даже временами поют.

Я протискиваюсь через ноги кричащих

«браво!» — я, наверно, ошибся временем:

меня тянет блевать.

Из актуальной, точнее — исповедальной (а других в «РП» и не печатают) колонки писателя Виктора Ерофеева читатель узнает не только о том, на что похожа вчерашняя писательская надежда, но и о том, чем, собственно, отличается честь от совести. И это главное.

orlo

va


Надежда выдохлась. Стоит она передо мной, как бутылка вчерашнего недопитого пива. Моча — она и есть моча.


Не успеваю я отлежаться дома, меня зовут

на передачу о Леониде Ильиче Брежневе.

Я сначала отнекиваюсь, но потом узнаю,

что за мной уже машину прислали; на-

деваю все тот же костюм в полоску и еду:

думаю, история меня развлечет. Меня

гримируют так, что я становлюсь желто-

коричневым изваянием, сажают в по-

лутемную комнату-одиночку и включают

изображение. Оказывается, это телемост.

На другом конце — Петербург. Там сидит

огромная, во весь экран, ткачиха со слож-

ной прической и звездой Героя Соцтруда,

и она начинает мне читать пламенные

стихи о дорогом Леониде Ильиче, которые

она сто лет назад прочитала лично ему

на каком-то собрании высокопоставлен-

ных трудящихся. Я хвалю ее, говорю, что

даже Дмитрий Александрович Пригов при

всей своей гениальности таких бы стихов

не написал, и она сияет, но не успеваю

я сказать, что сиськи-масиськи Брежнева

мне нравятся еще больше ее стихов, как

она — а вместе с ней и вся огромная

ленинградская аудитория — обдает меня

ледяной невской волной — и вот уже

стопудовая ткачиха требует, чтобы меня

выбросили из России к чертям собачьим.

Злой и потный, я иду в иностранное посоль-

ство и жалуюсь там на огромные волны нев-

ской мочи, но меня немедленно дружески

хватают за руки, угощают джином с тони-

ком и уговаривают не устраивать никаких

революций, потому что русская революция

хуже татарина, и зачем вам снова этот

кровавый фундаментализм? У меня воз-

никает подозрение, что уже в иностранных

посольствах дипломаты заменены на наших

ряженых людей, которые втолковывают

мне, что педераст тоже хуже татарина,

а педофил страшнее незваного гостя, что

никаких протестных демонстраций не было,

а было так: одних полицейских одели де-

монстрантами и выдали им куски асфальта

и антиправительственные предписания,

а другая полиция, деревенская, стала лу-

пить эту переодетую полицию, а переодетая

стала лупить деревенскую, чтобы нам всем

в конце концов стало лучше жить. А кто

этого не понял — тот и есть оппозиция.

Я пришел домой, чумной от джина с тони-

ком, лег на кровать, закрылся с головой

одеялом — но не спалось. Я отбросил одея-

ло — стал читать. Мне недавно одна сестра

одного олигарха подарила уникальную

книгу. Дело в том, что из всего населения

Советского Союза только один человек вел

дневник с начала ХХ века вплоть до конца

60-х годов. Из двухсот миллионов человек

нашлась такая женщина, жена более-

менее известного композитора, который,

судя по ее дневникам, был отъявленный

е…арь и общественно-политический

трус. А она была в юности петербуржской

институткой-проституткой, то есть совсем

не проституткой, а, напротив, романтиче-

ской недотрогой. И тут, читая ее дневник,

я вдруг понял, почему мы оказались в жопе.

В 1900 году она, эта институтка, напи-

сала, что ей скучно, что ей невыносимо

тоскливо, что у нее ничего нет: ни любви,

ни лошадей, ни светских развлечений, —

и она попросила русского Бога сделать так,

чтобы были у нее всевозможные страсти

и испытания. И русский Бог вдруг прислу-

шался к ее словам. Он сказал: «Хорошо,

я сделаю, как ты просишь, но ты все,

что с тобой случится, описывай в своем

дневнике, не рви его ни при каких обстоя-

тельствах». Она получила все: 1918 год,

нищету, е…ливого, подлого мужа, дружбу

с Алексеем Толстым, который обожал

начальников ГПУ и гордился дружбой

с ними, а они плясали в его квартире рус-

ский танец, смерть от воспаления легких

своей 12-летней дочки, агонию всего

лучшего в России, расстрелы, желтые

от голодухи лица рабочих, бесконечные

трупы крестьян, забытые нами всеми

первые гражданские пытки-парилки,

когда из людей выпаривали (давая есть

только селедку, не давая воды и подпуская

в камеру пар) золото и драгоценности,

равнодушие мужа, который говорил: надо

дочь поскорее закопать, потому что она

разлагается. А потом: все дворяне — вон

из Петербурга! А потом — стучи на всех!

И она тоже невольно… А потом поразив-

ший всех 37-й год, когда расстреливали

начальство и люди, парикмахеры и врачи,

недоуменно пожимали плечами: откуда

у главарей коммунистов оказалось столько

шпионов и диверсантов, тогда как у Нико-

лая Второго был всего-навсего только один

шпион? А вокруг всеобщая поножовщина,

драки в трамваях: подержите, голубушка,

мою кастрюлю с супом! — оглянулась, нет

кастрюли с супом! — трупы и трупы, кото-

рые вываливаются из халтурных гробов,

очереди, рубили лопатами мертвые руки,

чтобы закопать, отсутствие соли, конина,

расстрелы, расстрелы, конина, надоевшее

всем слово «расстрелы», возвращение

в XVII век, а потом ленинградская блокада

и ожидание немцев, потому что ничего нет

хуже, чем наш коммунизм, а потом — не-

годное, старое сердце никому не нужной

держательницы дневника. А над ней в раю

склоняются Радек с Лениным и говорят: хо-

чешь анекдот? «Идут коммунист и хохол, —

начинает Радек, — и хохол спрашивает

коммуниста: “А верно, что вы хотите

сделать революцию везде: и в Германии,

и во Франции, и в Италии?” — “Верно!” —

говорит коммунист. “Не, того не будет!” —

качает хохол головой. “Почему не

будет?” — “Жидив не хватит!”» Тут Ленин

начинает дико хохотать. А потом говорит:

«Не прав ваш хохол… Хватит!»

И бедная женщина наконец понимает, что

она не зря всю жизнь ненавидела евреев.

И ей симпатичен немецкий фашизм.

И она, русская дворянка, интеллигентка,

удивляется: как это так мы выиграли

войну? А еще она недолюбливает Блока.

«Блок по дневникам — незрелый человек.

На людях демон, он приходил домой и за-

писывал: купил колбасы на 10 коп.».

А дальше приговор: «У прежних зрелых

людей были понятия о чести, долге,

ответственности. Теперь и поколе-

ние Блока честь заменило совестью,

а долг — настроением».

И тут у меня в мутной голове рождается

классическая драма:

Честь спрашивает Совесть:

— А бывает ли честь у женщин?

Совесть молчит, задумалась она. Честь

мундира — да! Но честь юбки? Лифчика?

Комбинации?

— Мы, люди, хуже зверей! — кричит

держательница дневника. — Les betes

humaines! — вспоминает она свой

французский.

А русский Бог — в ответ:

— У женщин? Только совесть!


текст:бенибрискин

СадяСь за написание этого текста,

я довольно долго думал, как его назвать.

У меня почти всегда так бывает, когда

я хочу что-нибудь сочинить. Вначале

обычно нет ни малейшего представления

о том, что получится. Я сажусь к ком-

пьютеру, придумываю название, пишу

первую фразу и затем начинаю вытяги-

вать эту нить.

В Википедии можно найти довольно

длинную статью по этому вопросу, одной

из наиизвестнейших цитат является

парадоксальный афоризм Оскара Уайльда

о том, что совесть есть официальное

название трусости. Выплывает из памяти

также изречение Адольфа Гитлера о том,

что он пришел в этот мир, чтобы освобо-

дить людей от химеры, которая зовется

совестью.

И все же интересно: чем мы руководству-

емся в жизни и почему поступаем так,

а не иначе? Что заставляет нас соблюдать

какие-то нормы — страх или совесть?

Интересно, что большинство вещей,

которые порядочный человек старается

в своей жизни не совершать, законом не

запрещены или же находятся в некоем

«сером пространстве», то есть запреще-

ны как бы, но прописаны законом так,

что сработать на устрашение в большин-

стве случаев не могут.

Я обратился за консультацией к рав-

вину. Его ответ был неоднозначен.

Он не отослал меня в ближайшую

синагогу для изучения заповедей,

а сказал, что в древнееврейском

слова «совесть» не существовало.

В Пятикнижии его, скорее всего, нет.

Термин, которым пользуются в совре-

менном иврите, — словотворчество

последнего столетия. Он сказал мне, что

в соответствии с нашими источниками

совесть — это некое внутреннее пред-

ставление человека о том, что такое

хорошо и что такое плохо. Оно едино

у всех людей, и, прислушиваясь к нему,

у нас есть шанс прослыть людьми с со-

вестью. Но как же тогда происходит, что

человек отходит от этого внутреннего

голоса?

А очень просто. Мир и жизнь построе-

ны таким образом, что каждый день нас

поджидает новый выбор, и не один. Од-

нажды поддавшись соблазну и вы-

брав неправильно, мы поддаемся ему

раз за разом. Наша чувствительность

на поступки не по совести уменьшается,

и мы легко забываем о собственных

неправедных делах. Это, конечно, не

отменяет угрызений совести, то есть

переживаний и сожалений о том, что

было уже сделано неправильно.

Кстати говоря, у древних греков в языке

слова «совесть» тоже не было. Это

говорит о том, что в начале человече-

ской истории возможных вариантов

отступления от существующего внутри

нас алгоритма поведения было намного

меньше, чем сегодня.

Исполнительный директор Российского еврейского конгресса Бени Брискин относится к понятию «совесть» по-еврейски. Чтобы понять, что это значит, нужно дочитать эту колонку до конца и порадоваться не только за автора, но и за себя: ни с того, можно сказать, ни с сего получили удовольствие от чтения и от человека.

ната

лья

льво

ва


Вопрос, которым я задаюсь сейчас, под

влиянием необходимости написания

этого текста, такой: как может человек,

проживший уже довольно длинную часть

своей жизни и не один раз поступав-

ший не по совести, прощупать границу

первоначального правильного подхода,

о котором говорил раввин, и возможно

ли это?

И еще вопрос: что поставить в порядке

предпочтительностей на первое место —

то, что не следует делать в соответствии

с велениями совести, или, наоборот, то,

что необходимо сделать по отношению

к другим для того, чтобы чувствовать

себя человеком? Является ли действием

не по совести невыполнение данно-

го обещания, невозвращение долга,

супружеская измена, доносительство

и многое-многое другое? Читатель сам

может продолжить список. Заметьте, все

то, что я упоминаю, уголовно не наказуе-

мо и к категории страха не относится.

И еще вопрос. По совести ли поступает

человек, который всегда и всем гово-

рит правду и ничего, кроме правды?

Как оценить действие избирателя на

выборах, который голосует не за того,

кто ему близок по духу, а за того, кто при-

несет минимум вреда, когда изберется,

и имеет на это все шансы, в отличие от

идеального, но нереального?..

Давайте попробуем оперировать

реальными событиями. В израильской

школе-интернате появляется группа

ребят из бывшего СССР. Они приехали на

программу по изучению иврита и подго-

товке к университету. Классные ребята,

умные, интеллигентные, мотивирован-

ные, часто большие патриоты Израиля,

чем уроженцы страны. Был среди них

замечательный парень из Харькова,

гордость всей группы. И вот через шесть

или семь месяцев учебы, когда надо

было решать, принимать гражданство

или нет, к израильскому руководителю

проекта подошел этот парень и попросил

о личной беседе. Надо сказать, что у них

были очень доверительные и теплые от-

ношения. В маленькой подсобке здания,

где проживала группа, состоялся этот

разговор. Вы знаете, сказал студент,

что для принятия гражданства нужно

представить доказательства еврейства?

Конечно, сказал старший товарищ,

предвкушая неприятный разговор. Тут

следует пояснить, что закон о возвраще-

нии в Израиле симметричен мюнхенским

законам. То есть те, кого могли бы уни-

чтожить за их еврейские корни, получат

в еврейском государстве гражданство,

убежище, кров. Беда, что гражданство

не обязательно соответствует еврейству.

У нашего брата все не как у всех. Евре-

ем в Израиле признается лишь тот, чья

мать еврейка. Для способного парня из

Украины признание еврейства было важ-

нейшим событием. Что же выяснилось

в разговоре в подсобке? Отец — еврей

по папе и маме, а мать — только по отцу.

Таким образом, еврейство его не будет

признано. У родителей есть деньги, и они

могут организовать в Украине любые

документы. Но это нечестно. Что скажет

воспитатель, человек, перед которым

юноша преклонялся, какой даст ответ по

совести?

Читатель, вы угадали… А что с совестью?

Есть у вас однозначный ответ?

Мне кажется, что я нашел простой

и технический способ определения соот-

ветствия наших действий тому самому

внутреннему императиву, о котором

говорил раввин. Знаете, как он назы-

вается? Детектор лжи. Мне доводилось

проходить проверку на нем не один

раз в жизни. Без этого с премьером не

поработаешь.

Сначала ребята проверяют аппарат.

Пишут на доске разные цифры и просят

тебя смотреть на них и называть другие.

Врать как бы. А потом начинаются во-

просы. Отвечая на них, ты плаваешь по

волнам своей памяти, вытаскиваешь

оттуда события и поступки и оцениваешь

их по какой-то неведомой шкале, и все

это за доли секунды. Оценка ответов —

на мониторе, и если график прыгает,

то тебя переспрашивают, увеличивают

резолюцию. Так от общего вопроса,

свойственно ли вам врать, меня подвели

к такой мелкой детали, как команди-

ровочные. Это был вопрос об обмане

государственных структур и чиновников.

Самописец все прыгал и прыгал. Где

еще поступил я не по совести? Вспом-

нил. Когда я ездил в командировку, то

получал деньги на расходы, а сам обедал

на казенных мероприятиях, а ужинал на

официальных приемах. Таким образом

я откладывал свои 60 баксов в день,

тогда как должен был доложить о на-

личии питания за счет принимающей

стороны и вернуть деньги государству.

Проверяльщики, гады, ржали. Под суд

меня не отдали, но я получил маленький

пример того, что подсказывала мне со-

весть. Мелочь, пустячок, а приятно.

Наша жизнь и работа постоянно сталки-

вает нас с вопросами, как поступить по

совести. Мне, например, как директору

еврейского благотворительного фонда

приходится думать об этом ежедневно,

и, честно говоря, это полезно. Я, напри-

мер, пришел к пониманию того, что надо

давать деньги на благотворительность,

несмотря на то что я не олигарх. По

совести — это должен делать каждый.

По еврейской традиции считается, что

даже нищий должен жертвовать деньги.

Желательно одну десятую от собран-

ных им подаяний. Миллионер — тоже.

Идеально давать десять процентов от

своего дохода, но можно и меньше.

Главное — давать, и тогда совесть твоя

будет чиста. А что подскажет нам наша

совесть в вопросе участия или неучастия

в протестном движении в России? Хоро-

ший вопрос и как его каждый решит по

совести. Я считаю, что для себя я решил

его раз и навсегда, став гражданином

Израиля. Только там я буду протестовать

или поддерживать, чего желаю и другим

израильтянам, но не все, ой, не все со

мной согласны. А что скажут об этом

видные совестеведы?

А еще надо уметь преодолевать гордость

и неудобства и просить прощения. Это —

тоже по совести. У евреев для этого есть

даже специальный Судный день. Йом

Кипур называется.

Так что давайте заглядывать в себя, све-

ряться с этим таинственным внутренним

камертоном, и тогда нам почти не нужен

будет страх перед законом, все или почти

все будет делаться по совести.


текст:тигранкеосаян

Когда-то давно, в самом

начале «ревущих» девяностых, мой

однокашник и приятель Тимур получил

бизнес-предложение от одного челове-

ка. Человек, вероятно, был не простой,

а предложение — очень заманчивое,

раз Тимур, к тому времени уже обеспечи-

вавший «крышу» не одной сотне ларьков

и разъезжавший на «мерседесе» цвета

спелой вишни, ушел в недельный запой,

будучи при этом не сильно пьющим чело-

веком. Впрочем, Тимур сам все объяс-

нил, как только пришел в себя. Объяснил,

не вдаваясь в подробности, да я и сам

понимал, что эти самые подробности мне

совершенно ни к чему.

— Тут один штымп дело предложил… —

неожиданно заговорил Тима. Неожи-

данно, потому что я его ни о чем не

спрашивал. Просто зашел проведать. —

Не важно какое. Бабла обещает немере-

но, да оно и так понятно, что бабла там

будет по самые маракасы…

Он поднял голову, и с небритого лица на

меня сверкнули два голубых глаза. Не

пьяно и как-то растерянно сверкнули.

— Но ведь это же беспредел какой-

то. С этим же как-то потом жить надо

будет. Меня же, брат, потом совесть

замучает…

Мне было страшно даже представить,

что за дело предложил моему прияте-

лю тот штымп, если Тимур, человек,

обладавший железными бицепсами

и нервами, за что и получил в седьмом

классе погоняло Коленвал, человек, не

понаслышке знавший смысл таких фраз,

как «вывезти в лес» и «закатать в ас-

фальт», неожиданно и так пронзительно

вспомнил о совести.

Тогда мне было 25. С тех пор прошло

больше двадцати лет. И я совру, если

скажу, что все это время раздумывал

над значением слова «совесть» в нашей

жизни. А сейчас вот случилась оказия,

и пришлось подумать. И неожиданно

я обратил внимание на то, что совестью

и производными от этого слова мы на-

зываем малообъяснимую штуку.

Вот, например, что это значит — жить по

совести? Воровать, только чтобы хватило

тебе и ближайшим родственникам,

а больше ни-ни? Или наоборот: зараба-

тывать только с одной целью — раздать

все нуждающимся? Или это значит

не убивать, когда очень хочется, и не

красть, когда есть возможность?

Или вот когда о ком-то говорят: он со-

вестливый человек. Это в наших реалиях

что значит? То, что, совершив ежеднев-

ную порцию не сильно праведных поступ-

ков, он, в отличие от большинства, по

ночам искренне переживает наедине со

своей подушкой? Стесняется их и густо

краснеет? Ходит регулярно в церковь,

истово молясь за спасение души?

Я думаю, и мысль эта не нова, что

совесть — это некая ипостась Бога,

который живет в тебе и с которым ты

Режиссер Тигран Кеосаян написал про совесть так, что совестно не прочитать эту колонку. Но мы не сомневаемся, что вы сделали бы это и без нашей подсказки — есть авторы, в которых не сомневаемся мы и тем более вы: это уже выяснилось экспериментальным путем.

тая

невс

кая


стараешься сверять свои поступки. И по-

верьте, это уже большая победа, если

в тебе не умерло ощущение, что есть

что-то выше и сильнее тебя, с чем нельзя

не считаться. Сам факт того, что люди

задумываются хотя бы на секунду перед

тем, как что-то сделать, спас и спасает

наш мир от невообразимого количества

бед и катастроф. А вот дальше начинает-

ся кариес, как пошутил один кавээнщик.

Потому что задумываться надо перма-

нентно и дела свои — уточню: ВСЕ дела

и поступки — надо сверять с заветами

своего Бога. Понимаете, все. Не боль-

шую часть, не львиную долю, а все без

исключения. И по причине того, что все

мы одинаковые, нереалистичность по-

добной схемы вы прекрасно понимаете

и без меня.

Желание найти возможность научить че-

ловечество «жить по совести» — это не

какая-то особая примета нашего време-

ни. Это тянется с момента возникнове-

ния общественных отношений. И нет тут

никакого американского, китайского или

русского своеобычия. Государства и пра-

вительства со времен оных делали все,

чтобы их граждане жили по совести. Для

этого они выдумывали законы и правила,

строили тюрьмы и колонии, но законы

чаще всего не работали и не работают,

а тюрем постоянно не хватает. Потому

что те, кто призван следить и карать,

несовершенны не менее всех остальных.

Может, даже более — в силу выпавших

им возможностей. И получается замкну-

тый круг, как в борьбе с проституцией:

с ней практически все страны воюют,

а ее меньше не становится.

Граждане планеты Земля даже выдума-

ли особое звание — «совесть нации»,

которым награждают избранных. Они

появляются редко, раз или два в столе-

тие, и все знают их имена: Линкольн,

Сахаров, Мать Тереза.

В наше время особо ощущается не-

хватка персон, кои могут претендовать

на это самое высокое звание в чело-

веческой иерархии: «совесть нации».

Владимир Владимирович, который не

Познер, а Путин, очень правильно за-

метил, что в отсутствие Махатмы Ганди

вита

буй

вид

Граждане планеты Земля даже выдумали особое звание — «совесть нации».

и поговорить-то стало не с кем. В случае

с Владимиром Владимировичем, равно

как и в нашем с вами случае, — скорее,

послушать. Вот и остается нам ждать

в своей каждодневной рутине, наполнен-

ной делами и делишками разной степени

скверности, когда откроется космиче-

ский канал и невидимый луч выберет

одного или нескольких, что встанут перед

миром и скажут:

— Знаем как надо. Знаем правду. Умрем

за нее…

А мы выдохнем с облегчением и с утро-

енной энергией начнем по мере сил

и талантов пакостить, с надеждой огля-

дываясь на избранных, которые заберут

все наши низкие помыслы и делишки да

и ответят за них в нужный срок в нуж-

ном месте, куда нам хода нет и не будет.

Потому, может, и нужна совесть, чтобы

мы все имели ориентир, такой недости-

жимый и сверкающий, непогрешимый

и совершенный. И пусть это называется

«совесть».

А приятель мой, однокашник, Тимур, о ко-

тором я в самом начале рассказывал,

теперь поет в церковном хоре. Где-то на

Алтае. Я ведь сказать забыл, что у него

голос был звучный и очень приятный

тембр. У Тимура…


текст:аннаниколаева

Анна Николаева не в первый раз нашла в себе мужество обнажиться для читателей «РП». Заслуживают ли этого читатели? Читатели «РП» заслуживают, раз Анна Николаева готова сделать это только для них.

orlo

va

СовеСть — это всегда история

человека. Неправдоподобная, сенти-

ментальная и обязательно прозрачного

цвета. Сама по себе совесть глупая, бед-

ная и беззащитная. Но вслед за совестью

всегда бредет жизнь: усталая, потрепан-

ная, но настоящая.

Жизнь этого пожилого уже человека —

парад бессовестностей. Все вокруг так

и говорят: «У него нет совести», пришеп-

тывая вслед: «…и сердца». Вот уже много

лет он живет одиноко на краю маленькой

деревни, наискосок от собственной

семьи, соседей и прочей власти. Про него

судачат разное: что лечится червями

и погаными ягодами, что в молодости был

судим, а на воскресный ужин жарит без-

домных кошек. Это выдумки, на которые

он всего лишь похож. Выглядит он как

подернутый льдом ягель.

Его не любят за многое. Он не ходит

на свадьбы и похороны, не справля-

ется о здоровье прохожих, но самое

главное — он знает, что будет, и когда

любопытные спрашивают, без сомнения

говорит: «Будет так-то и так-то». И это «так-

то» обычно невеселое, пустое и скучное,

как, впрочем, и все в этой деревне.

Он предсказывает разводы, болезни

и ссоры. Он никогда не обещает, что все

будет хорошо. Для этого, говорит он, есть

политики и священники. Поэтому соседям

его не остается ничего иного, как просто

и от души не любить его. А ему другого

и не надо.

Я спрашивала его как-то, почему он не

любит людей. Такие вопросы его или

веселят, или раздражают, но отвечает

он на них всегда одинаково. Точнее, не

отвечает, а просто говорит: давай-ка

я лучше расскажу тебе сказку. Сказка его

всегда начинается словами «жила-была

девочка». Улыбаясь маленькими змеины-

ми глазками, он плетет свое повествова-

ние, медленно проползая сквозь камыши

случайностей и совпадений. Но я с само-

го начала знаю, что сказка эта про меня,

про мои глупости, пустые заботливости

и наивную философию в христианской

оправе.

В жизни я слышала очень много его ска-

зок. Сначала они были такие: «Жила-была

девочка, и однажды она решила обма-

нуть своего дедушку», «Жила-была де-

вочка, и однажды она нагрубила маме».

Потом сказки стали старше: «Жила-была

девочка, которая считала, что она во

всем права». Или: «Жила-была девочка,

которая думала только о себе». Потом

сказки были взрослые: «Жила-была

девочка, которой иногда было себя очень

жалко», «Жила-была девочка, которая во

всем разочаровалась»…

У его сказок не бывает финала, он всегда

оставляет мне право выбора. А когда

я спрашиваю, как же мне надо посту-

пать, он отвечает: «Я не знаю, как надо,

но я точно знаю, как не надо». «И как же

не надо поступать?» — уточняю я. «При-


людм

ила

зинч

енко

/фот

осою

з

зимой, по утрам, когда слишком ветрено

и снежно для того, чтобы просто рабо-

тать на улице. Надо всем смеется, но не

голосом, а бровями. Лучше всех хранит

секреты, потому что все забывает. Нена-

видит советскую власть. Заступается за

гонимых.

— Почему ты их защищаешь? — спра-

шиваю.

— Ну кто-то же должен.

— А если этот человек виноват?

— А кто нет?

Понимаю, что дальше продолжать разго-

вор не имеет смысла. Запутает, заведет,

заговорит так, что сама не рада буду.

Сложно сказать, почему я думаю и пишу

о нем. Пожалуй, он единственный, о ком

я даже не могу рассказать какую-нибудь

историю. Их нет. Как и нет его само-

го с поступками, чертами характера

и линиями судьбы. Он есть как абстрак-

ция, важная суть, не имеющая формы

и содержания, но чуткая, как полуденный

сон. Вся его жизнь, которая мне так хо-

рошо известна, местами даже слишком

понятна и человечна во всех ее бытовых

подробностях, тем не менее кажется мне

чем-то несокрушимо целым и спокойным,

тем единственным, что может называть-

ся совестью.

дет время, и я тебе скажу», — отвечает

он. Но так до сих пор и не сказал.

Я знаю, что в молодости он много болел

и читал. Потом женился и потерял все,

что насобирал в книжках. Потом ездил

по разным городам, работал и много

думал. Чем больше думал, тем меньше

он делал. А если делал, то не думал

вовсе. Так прошла его жизнь. Когда

он состарился, к нему в гости приехал

мэр (так у них положено) и сказал, что

очень хочет вручить ему по случаю вы-

хода на пенсию какую-нибудь награду.

Но награду надо вручать за что-то.

«А в наших краях никто не припомнит,

чтобы вы что-нибудь сделали», —

картинно сокрушался мэр. «И слава

богу», — ответил он мэру и закрыл за

ним дверь. Ему так ничего и не вручили,

напрасно он боялся, что снова кто-то

постучится.

Людей он не жалеет, собакам сочувству-

ет, детей боится. Разговаривать любит

Он предсказывает разводы, болезни и ссоры. Он никогда не обещает, что все будет хорошо. Для этого, говорит он, есть политики и священники.


текст:витабуйвид

Каждый по-своему оценивает невезение: вот, например, для фотодиректора «РП» Виты Буйвид самое невыносимое невезение, что не сидела она на берегу Гудзона в зоне А, игнорируя призывы к эвакуации, и не фотографировала крупным планом ураган «Сэнди», как это делала ее нью-йоркская подруга Гуля. А ведь и Вита способна на такое — в чем вполне убеждает ее колонка.

orlo

va

Вот все думают, что у меня такая

интересная, насыщенная событиями

жизнь… Некоторые даже завидуют.

И зря. Не везет мне. Самые интересные

события происходят как раз без моего

участия. И завидовать приходится уже

мне. Особенно Нью-Йорка это касается.

Стоит мне уехать, и сразу что-нибудь

происходит важное. Вот несколько лет

назад, как только я улетела из Нью-Йорка

на Гавайи — случилась транспортная

забастовка. Все ходили по Манхэттену

пешком, а я сидела на Большом остро-

ве и завидовала. А сейчас я страшно

завидую своей подруге Гуле. Гуля живет

в Нью-Йорке, что само по себе уже повод

для зависти. Кроме того, живет она

на самом берегу Гудзона, в шикарном

районе Battery Park, c видом на статую

Свободы. Всего десять дней назад я у нее

гостила по пути в пресловутый джекдэни-

елсовский виски-тур (см. «РП» № 8(32)).

Сэнди! Ураган мой дорогой! Ну почему

ты не прилетел раньше??? Вот теперь

сидит Гуля в зоне А, не эвакуировалась

вопреки просьбам мэра Блумберга и каж-

дые 10 минут вывешивает в Фейсбуке

картинки. Наверное, ей потому везет, что

она любит фотографировать и просто

прирожденный репортажник: за съемку

событий 11 сентября Гуля получила приз

World Press Photo. Сейчас Гуле даже не

выйти — дом заперт, но она умудряется

снимать репортаж изнутри. А мне оста-

ется только вспоминать всякие истории.

Вот самая трогательная.

Было это еще в прошлом веке. Году

так в 1999-м. Гуля тогда только-только

перебралась в Нью-Йорк, училась в ISP

и подрабатывала ретушером в AP.

A я была в Нью-Йорке проездом из Санкт-

Петербурга в Миннеаполис, где Русский

музей устроил выставку современного

искусства. На нее-то я и летела. Конечно

же, позвонила подруге — договориться

о встрече на обратном пути. Но Гуля

настаивала на встрече немедленно.

Честно говоря, я опасалась: сами по-

нимаете, давно не виделись, а завтра

рано в аэропорт. Но Гуля твердо пообе-

щала: «Только один дринк!» Офис AP тогда

размещался на 5-й, в Рокфеллер-центре.

На первом этаже был бар, куда после

работы заходили апэшники на аперитив.

Вот туда мы и пошли. Взяли по мартини.

И тут началось страшное… В бар стали

заходить фотографы. Реальные такие

мужики, специалисты по съемкам в го-

рячих точках. Гулю они обожали — она

не только хороша собой, но и железобе-

тонный профи. С такой женщиной всегда

приятно общаться. И каждый вновь при-

шедший фотограф норовил нас угостить

свежим коктейльчиком. Сколько их было,

я уже не помню. Потом мы перебрались

в знаменитую «Русскую рюмочную» на

54-й улице, поближе к месту моей но-

чевки. А ночевала я у своей галеристки,

в очень приличном доме под названием


гуль

нара

сам

ойло

ва

Самые интересные события происходят как раз без моего участия. И завидовать приходится уже мне. Особенно Нью-Йорка это касается.


Sutton place, между 56-й и 57-й улицами.

В «Русской рюмочной» вместо ореш-

ков на барной стойке стояли лоханки

с семечками, а пили мы всякие настойки:

можжевеловую, хреновуху и даже чес-

ночную. В микродозах, но без закуски.

Это было, конечно, методологической

ошибкой. Кроме того, вместо того чтобы

проветриться и пойти домой пешком,

я решила подъехать на автобусе по 57-й

улице. Это такой райончик, знаете ли, там

в автобусе катаются старушки в шубах

с мелкими собачками. И меня туда занес-

ло. На всякий случай я надела диоровские

темные очки — подарок подруги — и ды-

шала исключительно носом. Но есть

хотелось страшно, и рука автоматически

доставала из кармана семечки, которые

туда Гуля на прощание насыпала. Я их

аккуратно очищала от шелухи пальцами,

шелуху складывала в другой карман, но

старушка все равно смотрела на меня

с возмущением, а собачонка рычала.

Лифтер сдержанно хихикал. Но я упорно

молчала и не снимала темные очки. Мне

еще повезло, что моей галеристки не

было дома. Но ее управляющий тоже хи-

хикал. Я зашла на кухню попить водички

и обнаружила его с сигаретой под вы-

тяжкой. Ух ты, говорю, сейчас я тоже за

сигареткой сбегаю в свою комнату, и мы

вместе покурим. А он говорит: вам ведь

везде можно курить. К тому же мисс Х не

знает, что я курю. Не переживай, говорю,

я тебя не сдам. За это я получила бутер-

брод и аспирин.

Утром управляющий заботливо меня

разбудил и отправил в аэропорт. Само-

чувствие было так себе. Конечно, аспирин

в превентивных мерах спасает, но он

может обмануть только голову, а не пе-

чень. Алкогольная интоксикация, конечно

же, была. И слишком ранний подъем

в таких случаях тоже не идет на пользу. Но

в мелочах мне обычно везет, и наш рейс

перенесли на два часа. Вот ведь подарок

судьбы! И еще талон на питание номина-

лом в десять баксов выдали. Пассажиры

ринулись в ближайшее кафе, и там об-

разовалась очередь. Японцы утверждают,

что очередей нужно избегать. Справа

был пустынный бар. Ну кто же туда пойдет

ранним утром? Я зашла. Поинтересовать-

ся, нельзя ли у них свой талон отоварить.

Кофе выпить, например. Оказалось, что

очень даже можно. И тут меня осенило!

Заказала «Bloody Mary». Бармен лениво

поинтересовался: virgin? Я тогда еще не

знала, что коктейль «Кровавая Мэри»

бывает безалкогольным и по-английски

это так называется. Я это была готова

принять на свой счет, но подвох был

очевиден, и я так аккуратненько проле-

петала: «I am not so sure». Тут до бармена

дошло, он заржал, спросил, где я вчера

была, и предложил доплатить два бакса

и взять два коктейля. Так я и сделала. Но

у меня была попутчитца, тоже фотограф

из Петербурга. Она присоединилась ко

мне перед вылетом. Такая, мягко говоря,

чопорная особа. Два стакана с коктейлем

в восемь утра возмутили ее до глуби-

ны души, и она стала взывать к теме

номера — моей совести. Даже сказала,

что я позорю страну и ей стыдно лететь

со мной в одном самолете. Больше всего

ее возмутило то, что я, невинно хлопая

глазами, сказала, что второй коктейль для

нее. Брезгливо отказалась. А зря. Первый

стаканчик пошел мне на пользу, а вот

второй вернул меня в исходное состояние.

Вчерашнего вечера. Я опять напялила

шикарные диоровские копы. Кстати, нас

с надзирательницей посадили не рядом,

а через проход. Говорю же, что везет мне

в мелочах. Справа у окна сидел симпатич-

ный такой мужик, очень общительный.

Конечно же, его очень интересовала

цель моего визита в Миннеаполис. И я не

моргнув глазом сообщила ему, что еду

снимать Джесси Вентуру в ванне. Я тогда

всех мужиков в ванне снимала, книгу

готовила. А Джесси Вентуру, губернатора

Миннеаполиса и бывшего рестлера, снять

в ванне накануне в баре порекомендовал

апэшный фотограф. Мой сосед присвист-

нул, вызвал стюардессу и потребовал

напитков — выпить за мой успех.

Так что вроде бы жизнь у меня буйная,

в соответствии с фамилией, но все равно

не хватает чего-то. Например, этого:

Снимай хайрезы! Будем мою статью

иллюстрировать!

ты что, вышла?

21:50

da, vishla i zashla. Veter ochen silniy!

21:51

блин, а я написала, что ты заперта)))

21:51

ya snimayu na iphone i na canon.

21:51

сейчас перепишу

зачем выходила то?

21:52

lyubopitno bilo :-) Nu i posnimat.

21:52

;) как я тебя понимаю)

21:52

glavnaya dver, kotoraya steklyannaya

zaborakadirovana meshkami.

shtorm ochen ryadom, cherez 2 chasa

budet strashno.

Держись, Гуля! Мысленно я с тобой!

В «Русской рюмочной» вместо орешков на барной стойке стояли лоханки с семечками, а пили мы всякие настойки: можжевеловую, хреновуху и даже чесночную.



текст: владимир чуров рисунки: павел пахомов

Председатель ЦИК Владимир Чуров публикует продолжение найденного

им на чердаке одного дома (так он сам написал в прошлом номере «РП») отрывка большого романа. Нам это

интересно: во-первых, Владимир Чуров, во-вторых, чердак, в-третьих, роман.

Андрей Колесников, главный редактор журнала «Русский пионер»


На самом деле Эмилия Францевна в 25 лет была не столь уж хороша. Минский музыкант и краезнатец Ярош Малишев-ский в интернет-газете «Туризм и отдых» (№ 39 от 03.10.2002) приводит слова адъютанта генерала Хлаповского Игнатия До-мейко:

«...Присоединился к нам довольно большой, хорошо оде-тый конный отдел повстанцев во главе с Плятер. Ей можно было дать не больше 24 лет. Небольшая ростом, бледная, не красавица, но с округлым, приятным, симпатичным лицом, голубыми гла-зами, стройного, хоть и не сильного сложения. Была серьезная, скорей суровая, чем простая в обхождении, малоразговорчивая и видом будто требовала к себе надлежащего отношения и при-личия. Да никто в лагере не позволил в ее присутствии бросить лишнее слово, шутку или согрешить в вежливом обхождении. На ней был сюртук с красным воротом, а возле шеи кружевной воротничок, что очень ей шло. Небольшой мужской кивер на го-лове, волосы подрезаны, широкие, до земли шаровары, на поясе кинжал и небольшая сабля, серебряные шпоры на сапожках. Скромная, без всякой неестественной претензии, стройно дер-жалась на коне...»

Поляки признают, что два канонических посмертных изображения графини Эмилии — гравюра на стали Карла Майе-ра и литография Стрежинского — весьма приукрашены.

В трех томах классической и весьма подробной «Исто-рии польскаго возстания и войны 1830 и 1831 годовъ» Федора Ивановича Смита, переведенных с немецкого Гвардии Штабс-Капитаном Квитницким и изданных в подходящее для того вре-мя нового польского мятежа 1863 года, Эмилии Плятер уделено внимание в 7-й главе II тома (о формировании отряда в Дусятах), в 10-й главе того же тома (действия с отрядом графа Кароля За-лусского до поражения у Вильны) и в 12-й главе III тома (уход от погони до прусской границы). Состоявший в 1831 году при Глав-ной квартире Русской армии Смит пишет:

«Между тем в северной части Вилькомирского уезда, в Оникштах и Дусятах возстание уже вспыхнуло. В первом из этих пунктов во главе мятежа стали Конча, Фердинанд Гротков-ский и Михаил Лисецкий, которые заняли своими шайками до-рогу из Вилькомира в Динабург; в Дусятах же предводителями возстания были Цезарь Платер и его двоюродная сестра Эмилия Платер, приобретшая европейскую знаменитость. Цезарь Пла-тер находился за границею, когда известие о варшавских проис-шествиях побудило его немедленно возвратиться в Литву. Здесь он тотчас выказал свою преданность делу революции, в тишине делал приготовления, собирал оружие и боевые припасы, и как только был подан сигнал, он тотчас вооружил своих крестьян в Дусятах. Эмилия Платер, в противоположность своему богато-му родственнику, не имела никакого состояния и жила только благодеяниями своей тетки, взявшей ее к себе в дом. Обладая пылким характером, она с детства выказывала более склон-ности к мужским, нежели к женским занятиям, предпочитала быть на охоте, нежели сидеть дома за пяльцами, и гораздо луч-ше владела саблею и пистолетами, нежели иглою; она даже бра-

Продолжение (начало см.: №8(32), 2012)

Бульварный драматург и писатель, ве-леречивый, а местами про-

сто малограмотный Леон Григорьевич Гельман, писавший под псевдонимом Лев Жданов, накануне Первой мировой войны опуб ликовал три романа-хроники, посвященных семнадцати годам истории Польши от Венского конгресса 1814 года, охра-нившего настойчивостию Александра I эту страну от нового раз-дела, до поражения Ноябрьского восстания, очередной Польской войны, осенью 1831 года: «Цесаревич Константин, или В стенах Варшавы», «Осажденная Варшава», «Сгибла Польша».

Следует отметить старательность Жданова в изучении почти всех доступных русских и польских печатных источников, коим и я нынче следую, прибавляя новые, а также извлеченные из архивов и Интернета. Но, будучи сугубо штатским человеком, не очень аккуратным и не педантичным, да еще находясь в пле-ну либеральной политической тенденции, Леон Григорьевич до-пускает массу неточностей и ошибок. Как всякий демократ, он возвышенно-восторженно пишет о поляках и уничижительно — о русской армии и правительстве с их союзниками в Польше, не скрывая политического значения своих романов для либеральной России, в ту пору в пагубном ослеплении устремившейся к своей гибели в 1917 году. Эпоху очередного польского мятежа Жданов называл самой блестящей и многозначительной «по ее близости к современным настроениям польского общества и всей осталь-ной Европы, с Россией заодно переживающей именно пору увле-чения конституционализмом». Чем закончилось такое увлечение, мы теперь хорошо знаем. Жаль, что современные бульварные, в прямом смысле этого слова, то есть «гуляющие по бульварам», литераторы следуют примеру забытого Льва Жданова, увлекая толпу среднеобразованных обывателей завиральными идеями.

Немало восторженных страниц последнего в трилогии романа «Сгибла Польша» посвящено Эмилии Плятерувне, как предпочитает называть графиню народный демократ Жданов:

«В хмурое и теплое утро в середине марта по дороге, ве-дущей к Ликсненскому замку от реки, на породистом англий-ском скакуне шагом поднималась стройная, худощавая девушка в длинной темной амазонке и мужском полуцилиндре. На вид ей нельзя было дать больше 19—20 лет. И только задумчивый, даже печальный взгляд больших голубых глаз говорил о ряде прожитых годов, о тяжелых испытаниях, доставшихся на долю графини Эмилии Платер, которой в ноябре этого года исполнит-ся 25 лет.

…не сводит маленьких темных глаз с бледного, нежного личика девушки, изредка озаряемого, как лучом, слабой и ласко-вой улыбкой, при которой слегка раскрываются пухлые розовые губы ее небольшого, тонко очерченного рта, поблескивает два ряда ровных, красивых зубов.

…На его глазах из милой девочки развернулась очарова-тельная девушка с большими, вечно грустными синими глаза-ми и вьющимся каскадом русых, мягких кудрей».


снова присоединилась к мятежникам и вскоре после того умер-ла при бегстве чрез границу, вследствие претерпенных лише-ний и истощения сил».

…В протяженность всего XIX века немцы были большими и вернейшими патриотами Российской империи, чем сами рус-ские. Германской империи еще не было или, в конце века, она только устраивалась, а в России правила династия Романовых, русская душою, но значительною частию немецкая по крови.

Пока Чаадаев, Рылеев, яковлевский бастард Герцен, пре-противный «козлоногий» князь Петр Владимирович Долгоруков, князь Петр Андреевич Вяземский (лишь на склоне лет ставший смиренно-консервативным слугою государства и Императора) и другие критиковали и вольнодумствовали, вели «подкопы» и «приступы» под основание нашего государства, Клейнмихели, Ливены, Палены, Берги, Сакены, Смиты, Фридериксы, Адлербер-ги, Лаксы (сестра моей прапрабабушки, жены генерал-майора Иосифа Ивановича Брежнева Ольги Алексеевны, Наталья Алек-сеевна Балбекова дочь, была замужем за генерал-майором Анто-ном Ивановичем Лаксом, начальником Тобольского губернского жандармского управления, после — Томского губернатора, ка-валера орденов Святого Станислава 1-й степени и Святой Анны 1-й степени) упорно, с немецкой общеполезной ограниченно-стью и великим педантизмом служили и трудились, не забывая о положенных орденах и иных справедливых наградах. Иные русские их за то не любили. Бывали среди немцев XIX века, ко-нечно, и Кюхельбекеры, но немцы XX, а тем более XXI века — это совсем другие, гораздо худшие немцы.

Добродушнейшему читателю не стоит обвинять автора в немецком шовинизме: во вполне русских его жилах течет всего-то одна шестнадцатая часть старой немецкой крови, поскольку еще один прапрадед, губернский секретарь дворянин Констан-тин Сергеевич Ложкин, женился на немке, к старости достигшей замечательного внешнего сходства с Федором Ивановичем Тют-чевым, в таких же круглых очочках на строгом лице с поджаты-ми губами и без каких-либо признаков женственности.

Среди очень хороших немцев числю Смита, к трудам ко-торого и далее буду прибегать часто. Федор, или Фридрих, Ива-нович Смит, или Смитт, или даже Шмитт, родился 9 января 1787 года в хорошо мне знакомой, но тогда совершенно иной, пол-ностью сохранившей облик средневекового немецкого городка, Нарве. Нарва в 1787 году — уездный город Петербургской губер-нии, а отец Смита — первый нотариус магистрата, ежедневно с большой папкой тисненой кожи под мышкой поднимающий-ся по двойной лестнице и проходящий под фигурами Справед-ливости, Мудрости и Умеренности в нарвскую ратушу. Но дядя маленького Смита достиг чина русского генерала и немало спо-собствовал увлечению племянника военной историей вместо скучного богословия и занудной юриспруденции. В 1812 году Фе-дор Смит записался корнетом в 1-й Петербургский волонтерный казачий (на самом деле — легкоконный) полк «Смертоносный» отставного поручика графа Ф.М. де Оливера, затем поступивший под командование полковника А.А. Яхонтова. «Смертоносные»

ла уроки в военных науках. При этих качествах, при ее фанати-ческой любви к давно прошедшей старине, которая, как все про-шедшее, не могла быть возвращена, неудивительно, что Эмилия Платер с горячим энтузиазмом встретила известие о революции и тотчас же принялась, в сообщничестве со своим двоюродным братом, приготовлять возстание в своей стране. Когда настала решительная минута, она в мужском одеянии тайно покинула дом своей тетки и, окруженная несколькими молодыми людьми из соседей, водрузила польское знамя у одной из церквей и при-звала к оружию собранных там крестьян. С шайкою, составлен-ною таким образом, Эмилия Платер присоединилась к своему родственнику…»

И далее, в примечании:«Сведения, которые можно собрать об этой женщине

в Литве, чрезвычайно противоречащи: похвалы или порицания, смотря по личности разсказщика, представляют замечательную противоположность. Эмилия Платер отнюдь не была хороша собою, 20-ти с лишком лет от роду, высокого роста, с темно-рыжими волосами, она имела что-то мужское во всей своей фи-гуре. Безпристрастные люди утверждают, что она не оправдала ожиданий своих соотечественников, выказывала не слишком много храбрости и своим присутствием скорее обременяла, чем приносила пользу, потому что постоянно приходилось заботить-ся об ея защите. В Литве разсказывают, не знаем в какой степени справедливо, что она была взята однажды в плен, но на запрос в Петербург, что с нею делать? великодушный Государь отвечал “освободить ее, потому что с женщинами не ведут войны”. Она

...В протяженность всего XIX века немцы были большими и вернейшими патриотами Российской империи, чем сами русские. Германской импе-рии еще не было или, в конце века, она только устраивалась, а в России пра-вила династия Романовых, русская душою, но значительною частию не-мецкая по крови…


Аппликационная школа занимала комплекс зданий на пересечении улицы Медовой, в дальнем ее конце, с улицей Длугой, в квартале от Арсенала. Ранее там располагался осно-ванный монахом-пиаром Станиславом Конарским шляхетный пансион Collegium Nobilium, замененный в 1809 году истинным повелителем Варшавского герцогства Наполеоном военной Ап-пликационной школой артиллерии и инженеров, устроенной по образцу открытой семью годами ранее французской школы в Меце. В наполеоновской школе учился Клементий Колачков-ский, выпущенный капитаном в инженерный корпус. Апплика-ционная школа артиллерии и инженеров Варшавского герцог-ства умерла естественной смертию после поражения Буонапар-тия в России, но возродилась под названием Аппликационной школы в 1820 году в Царстве Польском желанием Цесаревича Константина сделать подчиненную лично ему польскую армию лучшею российской. «Благодарные» учащиеся и преподаватели участвовали во всех заговорах, а в ноябре 1830 года штурмовали Арсенал, используя для того пушки со своего двора. Родственни-ки Эмилии участвовали в сих беспорядках.

Простых офицеров пехоты и кавалерии готовила Вар-шавская школа подпрапорщиков, по-польски — подхорунжих, в Лазенках, в П-образном здании сразу за озером, между мостом с памятником Яну Собескому и дворцом Станислава Августа «На воде». Пехотным отделением начальствовал полковник Олендз-ский, кавалерийским — подполковник Чарномский. Незадолго до восстания Константин назначил попечителем школы инспектора линейной пехоты бригадного генерала Станислава Трембицкого,

ополченцы носили на шапках эмблему «Мертвая голова» — че-реп над скрещенными костями. С ними Смит дошел до Риги, где заболел и оглох. В 1815 году, состоя в военной полиции, вошел по-сле наполеоновских «100 дней» в Париж и стал директором кан-целярии русского коменданта города. Во время войны 1831 года граф Толь велел ему неотлучно находиться при Главной квар-тире, то есть при самом Толе, и готовить известия о действи-ях нашей армии для как всегда весьма злобной по отношению к русским зарубежной печати. Сейчас мы бы сказали, что он за-нимался контрпропагандой. После служил историографом при Главном штабе в Петербурге. Умер в почтенном 78-летнем возрас-те, оставив много напечатанных на немецком языке трудов. Сре-ди прочих — переведенный на русский язык в 1868 году «Ключ к разрешению польского вопроса, или Почему Польша не могла и не может существовать как самостоятельное государство».

Итак, биография Эмилии Плятер смутна и легендарна. Но вот что вполне достоверно:

…Подготовка Ноябрьского восстания велась молодыми офицерами и юнкерами, обученными, на свою беду, Великим Князем Константином. Многие офицеры успели понюхать пороха наполеоновских войн, закончившихся всего 15 лет назад. Помимо двух университетов, Виленского и Варшавского, основные цен-тры подготовки мятежа располагались в военных школах, гото-вивших кадры для автономной армии Царства Польского, также и в иных, где обучались большие группы поляков. Высшей счи-талась варшавская Аппликационная школа, в дореволюционной Военной энциклопедии неверно соединенная со школой подпра-порщиков. Она выпускала высокообразованных штабных офице-ров, изучивших тактику и стратегию, картографов, инженеров и инженеров-фортификаторов, артиллеристов. Комендантом Ап-пликационной школы с 1820 года до Ноябрьского восстания был артиллерист полковник Иосиф Лонгин Совинский, потерявший правую ногу при взятии Шевардинского редута. Тогда в чине шефа батальона (французское звание, примерно соответствующее русскому майору) он командовал восемью 6-фунтовыми пушками и четырьмя 24-фунтовыми гаубицами 16-й дивизии 5-го корпуса князя Понятовского. Во время восстания Совинского произведут в бригадные генералы и назначат начальником артиллерии Вар-шавского гарнизона. При штурме города 25 августа Совинский погибнет на валах редюита Вольского укрепления, рядом с косте-лом. Заместитель Совинского, его товарищ по походу на Москву, инспектор Аппликационной школы, профессор фортификации, топографии и геодезии подполковник Клементий Иосиф Евгений Колачковский входил в число главных заговорщиков. В феврале 1831 года правительство мятежников назначит его начальником инженеров армии и поручит укрепление Варшавы. В конце вой-ны на короткое время он сменит своего приятеля — в 1812 году капитан Колачковский служит корпусным инженером в 5-м кор-пусе князя Понятовского, а капитан Прондзинский командует инженерами 17-й дивизии того же корпуса — и тоже одного из главных стратегов мятежа Игнатия Прондзинского на посту генерал-квартирмейстера польской армии.

...Юным заговорщикам из числа динабургских юнкеров было с кого брать пример. Случайно или по недо-разумению русского правительства с 17 октября 1827 года в крепости отбывал наказание долговязый неу-дачливый поэт и стрелок, в 1818 году промахнувшийся на дуэли с Пушки-ным, а 14 декабря 1825 года на Сенат-ской площади из-за осечки пистолета не попавший в брата Императора, Великого Князя Михаила Павловича, и генерала Воинова, — коллежский асессор Вильгельм Карлович Кюхель-бекер, пойманный 19 января 1826 года в Варшаве…


прежнего майора 2-го полка польской пехоты в армии Наполео-на, кавалера серебряного креста ордена «Virtuti militari», ордена Почетного легиона, царского ордена Св. Станислава 2-й степени, русских орденов Св. Владимира 3-й степени, Св. Анны 2-й сте-пени. К тому времени, согласно Смиту, подпоручик полка гвар-дейских гренадеров Петр Высоцкий основал и укрепил «из мо-лодых офицеров и воспитанников военных школ союз против правительства». В него вошло около 200 воспитанников Школы подхорунжих, почти весь состав пехотного отделения и часть кавалерийского отделения, включая одного из многочислен-ных кузенов Эмилии — графа Цезаря Плятера. В кровавую ночь 17 ноября 1831 года подхорунжие вместе со студентами неудачно покушались на жизнь Великого Князя. Несколько позднее рядом с Арсеналом, у колодца на углу Длугой и Белянской, они растерза-ли верного присяге генерала Трембицкого.

Третьим центром военного заговора, самым близким Эмилии Плятер, явилась школа подпрапорщиков в Динабурге, за пределами Царства Польского, в Витебской губернии, как я уже говорил, совсем рядом с имением Плятеров-Зиберков Ликстен, где воспитывалась в чужой семье Эмилия. В открытой в 1828 году инженерной школе обучались подпрапорщики, со-стоявшие при войсках, строивших крепости, — более 100 юн-керов. Поскольку сам Михаил Плятер-Зиберк был инженером, троих своих сыновей он определил в динабургскую школу подпрапорщиков; двое из них, согласно рапорту Могилевского Гражданского Губернатора Михаила Николаевича Муравьева, писанному в мае 1831 года (опубликован В. Гайдучиком в 2007 году), были активными мятежниками:

«Вся шайка сия прибыла 11 числа Апреля в Лужки, куда явились 12 числа бежавши из Дисны [Динабургские] Юнкера Александр Понговский, Люцыян и Фердинанд Плятеры, Рыпин-ский, Обухович, Иван и Рудольф Клиотты, Боровский, Лаврено-вич, Сологуб и иные (поименованные Юнкера более других за-нимались образованием бунта и конфедерации…)».

Юным заговорщикам из числа динабургских юнкеров было с кого брать пример. Случайно или по недоразумению рус-ского правительства с 17 октября 1827 года в крепости отбывал наказание долговязый неудачливый поэт и стрелок, в 1818 году промахнувшийся на дуэли с Пушкиным, а 14 декабря 1825 года на Сенатской площади из-за осечки пистолета не попавший в брата Императора Великого Князя Михаила Павловича и ге-нерала Воинова, — коллежский асессор Вильгельм Карлович Кюхельбекер, пойманный 19 января 1826 года в Варшаве и до Динабурга пребывавший в Петропавловской и Шлиссельбург-ской крепостях, добротою Великого Князя спасенный от висели-цы. Благодаря сердобольности старшего воинского командира, начальника 2-й Пехотной Дивизии генерал-лейтенанта Егора Константиновича Кристофовича (Криштафовича), награжден-ного орденами Св. Анны 1-й степени, Св. Георгия 4-й степени, Св. Владимира 3-й степени, медалями за 1812 год и взятие Пари-жа в 1814 году, прусскими орденами Красного орла 2-й степени и Pour Le Merite, и его жены, «доброй генеральши» Филиппины


Поскольку написанная Эмилией Плятер «присяга» сохрани-лась, мы знаем, что романтическая встреча мятежной молодежи со-стоялась 25 марта по польскому календарю (13 марта по русскому) на краю еще одного, удаленного от Динабурга и иных крупных го-родов, имения Плятеров Дусяты — в деревне Антузово. В 1831 году имение относилось к Литовско-Виленской губернии, ее северной части. В современной нам Литве это территория Зарасайского рай-онного самоуправления Утенского уезда, городок Дусетос и дерев-ня Антазаве в 10 верстах к северу от него, примерно посередине между шоссе на Каунас (Ковно) и дорогой на Паневежис (Поневеж).

Не поленившись нанести на карту все последующие противозаконные действия с участием Эмилии Броэль-Плятер, я обнаружил в них большое сходство с прыжками и петляни-ем уходящего от волка или конного охотника зайца. Зайцу все равно, кто за ним гонится, а вот русские генералы, в отличие от полноценных боев с регулярным войском на театре в самом Цар-стве Польском, свои действия в Литве действительно называли охотой на инсургентов, даже и по соединении с повстанцами 2-й пехотной дивизии генерала Антония Гелгуда отрядов гене-рала Дезидерия Хлаповского и Генриха Дембинского, образовав-ших отдельный корпус в Самогитии.

После клятвы, или «присяги», данной 13 марта в Антузове, Эмилия и Цезарь Плятеры 17 марта формируют в поместье Ду-сяты отряд из челяди и шляхтичей-арендаторов численностью в 60 кавалеристов, 280 стрелков и несколько сот косиньеров. Между прочим, в умелых руках боевая коса — почти метровое остро заточенное лезвие, вертикально насаженное на тяжелое древко с помощью специального кольца, — становилась страш-ным оружием в ближнем бою против пехоты и кавалерии, одно-временно колющим и режущим. Остановить косиньеров можно было залповым ружейным огнем построенной в три шеренги хорошо обученной пехоты или артиллерийской картечью.

Ксендз охотно благословил мятежников, собравшихся на площади перед костелом в Дусятах под новеньким шелко-вым амарантовым штандартом с вышитым образом Остробрам-ской Богоматери. На следующий день, 18 марта, была захвачена поч товая станция Давгели (Даугайляй) на тракте из Динабурга в Вилькомир (Укмерге). 2 апреля далее по тракту у Уцян (Утена) состоялся бой с небольшим русским отрядом, попытавшимся преградить повстанцам путь на Вилькомир. Здесь достигло пар-тизан известие о выходе из Даугавпилса с батальонами 7-го и 8-го егерских полков и 4 орудиями (кругло 1200 человек) командира сводной бригады 4-й пехотной дивизии генерал-майора Федора Карловича Ширмана 1-го, кавалера орденов Св. Георгия 4-й сте-пени, Св. Анны 1-й степени, Св. Владимира 4-й степени с бантом за Бородино, прусского Pour Le Merite. В несказанной гордыне повернули они навстречу колонне генерала и, опередив ее, за-няли 4 апреля местечко Езеросы (литовский Зарасай) на самой границе между Литовско-Волынской и Витебской губерниями. Событие сие было вписано ручкой графини Броэль-Плятер в го-родские летописи, вроде как сейчас оставляют записи в книге почетных посетителей города.

Францевны, содержание Кюхельбекера в крепости было не стро-гим. Он получал книги, вел переписку с друзьями и родственни-ками, находил время для литературных и окололитературных, сиречь, как и сейчас, политических, занятий. К нему допуска-лись посетители. Образовался «динабургский кюхельбекеров-ский кружок» заговорщиков, постоянными участниками и эн-тузиастами коего были юнкера Рыпинский и Плятеры-Зиберки, а значит, и их кузина Эмилия Броэль-Плятер. Попахивало там и масонским духом. По распространении Ноябрьского восста-ния на земли Литвы, опасаясь появления мятежников в окрест-ностях крепости, власти предусмотрительно вывезли 15 апреля 1831 года государственного преступника Кюхельбекера в Ре-вель. Юнкеров отправили в Дисну, ближе к Полоцку, но часть из них бежит и поднимает восстание — в основном в имениях своих родителей, о чем мы уже знаем из бумаг Муравьева.

О пребывании Кюхельбекера в Динабургской крепо-сти сделал преинтереснейший доклад Игорь Розенфельд в мае 2012 года на XVII Славянских чтениях в Даугавпилсском уни-верситете, опустивший, впрочем, масонскую тему. В докладе он приводит свидетельство еще одного участника мятежа, Фелик-са Вротновского, опубликованное в Париже в 1835 году, о том, что «в эти дни участники “кюхельбекеровского” кружка юнкера Рыпинский и двое Плятеров — Фердинанд и Люциан — тайно встречаются со ставшей вскоре легендарной Эмилией Плятер… В качестве места встречи динабургских юнкеров и Эмилии Пля-тер Ф. Вротновский называет “некоторое место” в Курляндии. Но где они встречались на самом деле? Недалеко от Динабурга находилось имение Ликсна, где Эмилия провела детство. Встре-ча, как сообщает Вротновский, имела романтический характер: Эмилию посвящают в рыцари, а молодые подхорунжие обещают взять Динабург».

Однако владелец Ликсны, законопослушный старший граф Михаил Плятер-Зиберк, вовсе не хотел из-за забав моло-дежи лишаться имущества, которое могло быть конфисковано русскими властями. В Ликстене-Ликсне допускались лишь ро-мантические ухаживания с серьезными намерениями — впро-чем, бесплодные — за 25-летней Эмилией. Лев Жданов откуда-то переписал для романа «Сгибла Польша» подлинную историю, когда графине предложил руку и сердце сорокашестилетний инженерный генерал-майор Михаил Никитич Клименко 1-й, кавалер орденов Св. Владимира 2-й степени, Св. Анны 1-й сте-пени, Св. Георгия 4-й степени, управлявший работами по строи-тельству Динабургской крепости. Плятер предпочитала гене-ралу его подчиненного, молодого инженера капитана барона Г.К. Дальвица, имевшего на груди всего лишь Анну 3-й степени, зато масона ложи «Петра к Истине», а им обоим — патриотиче-ский заговор. Позднее полковник барон Дальвиц получит долж-ность инспектора классов в Николаевском инженерном учили-ще в Инженерном замке, где в ту пору обучался Федор Михай-лович Достоевский, и удостоится упоминания в одном из писем Достоевского родным. В романе действуют «генерал Каблуков» и «капитан Дельвиг».


Егеря Ширмана довольно быстро освободили Езеросы от мятежников, затем уничтожили очаги восстания в Оникштах (Аникщяй) и Дусятах, сжегши поместья. Дух и сила инсургентов смущены и подорваны были этими решительными действиями, равно как и пришедшим с востока губернии извещением о кро-вавом наказании жителей Ошмян…

Силы русских прибывали. Разрозненные прежде отряды Действующей армии собирались для защиты Вильны. У границ губернии повелением от 25 апреля формировалась новая ре-зервная армия графа Петра Александровича Толстого 1-го, гене-рала от инфантерии, украшенного за многолетнюю, фактически с 1785 года, службу орденами Андрея Первозванного с алмазами, Св. Владимира 1-й степени, Св. Анны 1-й степени, Св. Александ-ра Невского, Св. Георгия 3-й степени, прусскими Красного орла 1-й степени и Черного орла 1-й степени, французским Почетного легиона. Граф Толстой Суворовым отмечен в 1794 году при штур-ме Пражского предместья Варшавы. В 1807 году направлен по-слом в Париж, но через год отозван по требованию Наполеона: Буонапартий невзлюбил графа Толстого, а этот Толстой особен-но не любил французов, плохо отличая их от поляков. В армию должны были войти 4-й пехотный и 2-й кавалерийский корпуса, а также резервные батальоны и эскадроны Действующей армии в Литве — не считая казаков, 40 000 человек: вдвое больше того, что могли выставить поляки вместе с партизанами.

Но первыми в Вильну прибыли с Кавказской линии 500 казаков Сводно-линейного казачьего полка под начальством отчаянно храброго полковника Петра Семеновича Верзилина. За Кобрин и Городечно в 1812 году, за Люцен, Бауцен и Лейп-циг в 1813 году, за Краон, Фершампенуаз и Париж в 1814 году, за Кабарду и Лабинскую экспедицию в 1822 и 1823 годах, за Карс, Эрзерум и Байбурт в 1828 и 1829 годах имел он ордена Святого Владимира 3-й и 4-й степени, Святой Анны 2-й степени с алма-зами и 4-й степени, Святого Георгия 4-й степени, золотую саблю «За храбрость». До конца службы получит еще ленты, кресты и звезды высших степеней Анны и Станислава. В Сводном полку преобладали русские, но были осетины, принявшие правосла-вие кабардинцы и калмыки — безстрашные бойцы, искусные в воинском ремесле с применением огнестрельного и холодного оружия, закаленные в Кавказских войнах.

1 апреля фактически осажденный в Вильне временный Виленский и Гродненский военный губернатор генерал-лейте-нант Матвей Евграфович Храповицкий (ордена Св. Александра Невского, Св. Анны 1-й степени с алмазами, Св. Владимира 2-й степени, Св. Георгия 4-й степени, медали за 1812 год и взятие Парижа в 1814 году, прусские Красного орла 2-й степени, Pour Le Merite, знак отличия Железного Креста («Кульмский крест»), шведский Меча 1-й степени) бросает в бой только что прибыв-ший казачий «спецназ». В ту пору инсургенты захватили Ошмя-ны, пленив гарнизон из 70 инвалидов и 40 солдат депо Велико-луцкого полка. Бывший полковником у Буонапартия граф Карл Пржездецкий провел форменную мобилизацию и образовал правильный военный лагерь из 1300 стрелков, 800 косиньеров и 500 всадников, не считая волонтеров, полностью прервав со-общение Храповицкого с Центральными губерниями. Добыли партизаны и артиллерию — две бронзовые пушки, закопан-ные на кладбище со времени прежнего восстания. Закапывать «про запас» чугунные и стальные орудия нынешним болотным инсургентам не рекомендую, ибо они, в отличие от бронзовых и медных, весьма подвержены коррозии.

Верзилин имел против Ошмян в два с половиной раза меньше людей: 3 сотни линейцев, 500 пехотинцев и 4 орудия. О случившемся деле со слов очевидцев разных сторон Смит пишет:

«Слух об их приближении быстро распространился, и страх обуял недавно торжествовавших мятежников. Народ с боязливым предчувствием бегал по улицам в совершенном смущении; повсюду раздавались вопли женщин и детей; пред-водители собрались на совещание и решили, дабы избегнуть бури, отступить в лесистую местность в окрестностях Вишнева. Они отступили, оставив в Ошмянах только арриергард из 600 ч., под начальством Стельницкого; самый же город, увлеченный бунтовщиками, был предоставлен ими собственной судьбе.

Оставленный арриергард также должен был последовать за прочими, но Стельницкий не хотел отступить без битвы и тем навлек безконечное бедствие на Ошмяны. Он вышел в открытое поле навстречу Русским; будучи опрокинут, он защищался в го-

...Слух об их приближении быстро распространился, и страх обуял не-давно торжествовавших мятежни-ков. Народ с боязливым предчувстви-ем бегал по улицам в совершенном смущении; повсюду раздавались вопли женщин и детей; предводители со-брались на совещание и решили, дабы избегнуть бури, отступить в лесис-тую местность в окрестностях Вишнева. Они отступили, оставив в Ошмянах только арриергард из 600 ч., под начальством Стельницко-го; самый же город, увлеченный бун-товщиками, был предоставлен ими собственной судьбе…


родском предместье и в самом городе: по Русским стреляли на улицах, на площадях, из окон домов; многие казаки были убиты. Товарищи их, раздраженные этим, соскочили с коней и с саб-лями в руках бросились очищать улицы и штурмовать дома; в пылу боя редко кто получал пощаду. Около 350 человек было убито…»

Лев Жданов в романе «Сгибла Польша» для невзыскатель-ного и впечатлительного либерального читателя добавил красок:

«Ренегат Верцуллин — со своими черкесами — вырезал в Ошмянах все, что там было живого: стариков, детей, женщин. Черкесы, надругавшись раньше над молодыми, после подвергали их пыткам. С кусками тела вырывали серьги из ушей, вырезыва-ли груди девушкам и молодицам, пробивали черепа гвоздями, вы-жигали глаза беззащитным рассвирепелые азиаты…»

Это не более чем стандартное пропагандистское описание ужасов войны. Иные поляки добавляли к этому неправдивые сви-детельства о продаже вернувшимися в Вильну спустя несколько дней казаками колец и серег с частями отрубленных пальцев и ушей. Смит резонно сомневается: наличие протухшей плоти мешало бы продаже. «Черкесов» в отряде Верзилина не было, сам он, в отличие от литератора Жданова, веры не менял, то есть в ре-негатах не состоял. В Ошмянах ни одна женщина не была убита, только 5 ранены, и, к великому несчастью, погиб один ребенок.

Впрочем, на войне всякое случается. Горцы недаром заслу-жили репутацию храбрых и жестоких воинов. Любезный чита-тель еще должен помнить, как обеспокоились грузинские солдаты в августе 2008 года, услышав в эфире переговоры командиров че-ченского батальона русской армии. Описывая события 1831 года, гренадерский подпоручик Неелов вскользь упоминает «черкес-ского офицера Али», очевидно, лейб-гвардии кавказско-горского полуэскадрона, присоединенного к штабу Гвардейского корпуса. Дело было 6 августа при Блонии, незадолго до штурма Варшавы:

«Вечером приехал один наш знакомый черкесский офицер Али и привез Полуэктову в подарок завязанную в платке окровав-ленную голову поляка, рассказывая, что часть авангарда, под коман-дою Берга, напала врасплох на польский авангард, состоящий из двух полков пехоты, при Олтаржеве, охватила их, частию истребила и забрала в плен до последнего человека, и что он своею рукою убил человек до 10-ти. Впоследствии рассказ его подтвердился вполне».

Охота на инсургентов становилась жестокой. Главарей рас-стреливали на месте или вешали после скорого суда, крестьян от-пускали по домам «после легкого телесного наказания». Поляки тоже не церемонились.

«Едва [капитан] Круковский сделал половину дороги, как на него напала многочисленная шайка инсургентов, ограбила его и как мнимого шпиона избила сабельными ударами и пиками. Ипполит Лобановский, в течение многих лет бывший поверен-ным в делах богатого дворянина Горского, прискакал на эту сцену во главе многочисленного вооруженного конвоя и, заметив, что в Круковском еще были признаки жизни, приказал повесить не-счастную жертву верного исполнения долга на близ стоящем де-реве» (Ф. Смит).

…Разстроенные дурными вестями, гонимые сильным русским отрядом, Цезарь и Эмилия Плятеры двигались на запад, к Поневежу, рядом с которым в Смильгах (Смильгяй) располо-жилось самое крупное скопище повстанцев Кароля Залусского числом свыше 7000. Счастливый муж Амелии из рода Огинских и отец, в итоге, восьми детей, бывший русский дипломат в Берне и Берлине имел в родовом гербе белого барашка. Воевал в полном соответствии с характером, вынуждающими жизненными обсто-ятельствами и изображением на гербе. Еще 6 апреля с трехтысяч-ным отрядом Залусский подступался к Вильне с запада, но был отогнан знакомым нам полковником Верзилиным, выехавшим на рекогносцировку с 300 казаками, двумя ротами Белозерского полка и двумя орудиями. В сентябре убегающими в Пруссию поль-скими начальниками награжден был Золотым военным крестом, орденом «Virtuti militari» 3-й из 4 учрежденных мятежниками сте-пеней, после чего убыл в английскую эмиграцию. Правительство восставших поляков вернуло на оборотную сторону креста литов-ский герб «Погонь», заменив им надпись «Rex et Patria».

Плятеры присоединяются к Залусскому в Поневеже 18 ап-реля и вместе с ним идут к перекрестку дорог в Шадове (Шедува), ведущих в Россиены (Расейняй), Ковно (Каунас), Шавли (Шауляй). 22 апреля у мызы Пржистовяны (Праставоняй) мятежников на-стигает отряд генерал-лейтенанта Николая Семеновича Сулимы, малороссийского дворянина, награжденного за прежние заслуги орденами Св. Анны 1-й степени с алмазами, Св. Владимира 2-й сте-пени, Св. Георгия 3-й степени, золотой шпагой с алмазами «За храб рость», медалью за 1812 год, прусским Красным орлом 2-й сте-пени. Отряд Сулимы составлен из Ладожского полка в 2 батальо-на, полубатальона 9-го егерского полка, 2-й бригады 1-й уланской дивизии в 12 эскадронов, 4 легких и 8 конных орудий — всего 1600 пехотинцев и 1700 всадников. Мятежники разбиты.

«Предводители Милош, Пушинский и другие пали под штыками Русских; все раненые попались в их руки, а большая часть косиньеров разсеялась или разошлась по домам. Эмилия Платер, которая после неудавшихся стараний занять должность адъютанта у Залусского поступила в Вилькомирский отряд воль-ных стрелков, в первый раз сражалась здесь в рядах инсургентов [то есть в регулярном строю]; в начале она храбро выдерживала огонь; но под конец, будучи совершенно измучена влиянием сильных впечатлений разного рода, она без чувств упала с лоша-ди и была бы взята в плен, если бы не Михаил Питкевич, который при помощи нескольких стрелков отнес ее на ближайшую мызу» (Ф. Смит).

Эмилия вновь поворотила на восток и 5 мая вместе с виль-комирскими стрелками входит в Вилькомир, затем, повинуясь тайным сигналам из Варшавы, они подтягиваются к Вильне, объ-единяясь в 20 верстах от города у Мейшаголы (Майшягала) с шай-кой Константина Парчевского. В это время повстанцы ожидают, во-первых, прибытия в Поланген (Палангу) английского корабля с оружием, который на самом деле привезет всего 5000 ружей только в сентябре и они достанутся русскому правительству; во-вторых, перехода на правый берег Немана Гелгуда с Дембинским


у Гелгудишек и, отдельно, приближения с юга, через Волковыск, Лиду, Ораны (Варена) Хлаповского; в-третьих — штурма Вильны соединенными силами при поддержке городского населения.

24 мая в Габриэлове, сейчас, кажется, на этом месте Элект-ренай, состоялась встреча Эмилии Плятер с генералом Хлапов-ским. Вилькомирских стрелков с удовольствием зачислили в 1-ю роту 1-го полка литовской пехоты, вскоре переименованного в 25-й полк линейной пехоты Польской армии, поскольку прави-тельство в Варшаве никакой независимой Литвы со своим языком и армией не признавало, а требовало присоединения к Царству Польскому всех восьми в разное время отторгнутых воеводств, наделяя их статусом окрестностей — восточных кресов, хотя само слово появилось двадцатью годами позднее. Сложнее было опре-делить место графине Броэль-Плятер. Генерал Хлаповский вместе с другими польскими офицерами соглашались видеть в ней па-триотку, женщину, благосклонностию которой можно при случае и воспользоваться, как это принято было в Варшаве, но никак не солдата и командира. Поэтому галантный Хлаповский, женатый, между прочим, на сестре княгини Лович, то есть бывший в свой-стве с Великим Князем Константином, придумал для Эмилии не-существующее звание почетного капитана 1-й роты 25-го полка полковника Кекерницкого, сопроводив патент добрым советом возвратиться в мирный Ликстен. Совет отвергли с негодованием.

7 июня Эмилия Плятер участвовала в проигранном Гел-гудом сражении за Вильну — атаке Понарских высот. Расставив часть войск на оборонительной линии западнее Вильны по ре-кам Вилии и Свенте (Швентойя) от Ковно через Янов (Ионава) до Вилькомира, сам Гелгуд пошел далее к западу, имея целью уста-новить новую операционную линию Поланген — Тельши (Тель-шяй) — Куршены (Куршенай) — Шавли (Шауляй). 25-й полк был оставлен на левом фланге оборонительной позиции в Ковно. При приближении русских войск 25-й полк перешел на другой берег Вилии, отгородившись рекою и доверив разборку моста местным евреям, которые при первом пушечном выстреле благоразумно разбежались. Передовым русским отрядом силою в 1900 человек при 6 орудиях командовал поляк генерал-майор Сильвестр Сигиз-мундович Малиновский (Св. Анна 1-й степени с Императорской короной, Св. Георгий 3-й степени, Св. Владимир 3-й степени, зо-лотая шпага с алмазами «За храбрость», польский (еще) Станислав 2-й степени, прусский Pour Le Merite). Воспользовавшись целым мостом, русские разбили неприятеля на другом берегу и пресле-довали его 8 верст.

«Только небольшой части его удалось спастись, несколько сот человек было убито; большая же часть, около 600, взята в плен, между ними сам Кекерницкий, 3 штаб- и 29 обер-офицеров. Деви-ца Платер, командовавшая ротою 25-го полка, едва не попалась в плен и спаслась только благодаря великодушию одного офице-ра, который отдал ей свою собственную лошадь» (Ф. Смит).

Отступив в Россиены (Расейняй), «девица Платер» 23 июня присутствует при бое с русскими отрядами Деллинсгаузена и Гельфрейга на берегах Дубиссы сначала у Эйраголы (Арегала), затем уже на западном берегу реки, у Плембурга, неподалеку от


Немана, замка Гелгуда и его Гелгудишек. После очередного по-ражения отступает с Гелгудом и Хлаповским к Цытовянам (Ти-тувенай).

26 июня вместе с устранившимся от командования Хлапов-ским наблюдает за безумными атаками на Шавли, умело защища-емые полковником Крюковым всего с пятью запасными батальо-нами, 125 конными волонтерами-немцами из Риги и 5 орудиями. Гелгуд бросал пехоту частями прямо на пушки и штыки русских батальонов, поставленных на каждую из трех ведущих внутрь города дорог. Мало кто возвращался после очередной атаки. По-следовала очередь кавалерии — старому эскадрону 3-го уланского полка и лучшему литовскому эскадрону Нарбута удалось ворвать-ся в центр города — они были окружены и уничтожены. Дисцип-лина в войске Гелгуда давно упала, пехота не поддержала атаку ка-валерии и уж не хотела идти вперед. Потеряв свыше 4000 человек убитыми, ранеными и пленными, одиннадцатитысячный корпус мятежников потянулся к Куршанам. Русские потеряли 500 чело-век — пятую часть гарнизона.

27 июня в Куршанах, в 20 с лишком верстах на запад от Шавлей, на военном совете отрешили Гелгуда от начальствования и разделили его корпус на три отряда под командованием Дембин-ского, Хлаповского и Роланда. Из всех лишь отряд Дембинского сумел возвратиться в Царство и 22 июля вступил в Варшаву.

Преследуемый слева, по центру и справа русскими от Плунгян (Плунге), Ворны (Варняй) и Колтынян (Кальтиненай), отряд Хлаповского с оставшимся при нем Гелгудом пересек гра-ницу Пруссии 1 июля у Шнаугштена (Шнаукштай), рядом с прохо-дившей вдоль разделительного рва дорогой из Горжды (Гаргждай) в Швекшне, всего в двух с половиной прусских милях от Мемеля (Клайпеды). У Пузыревского в названии этого пункта ошибка — «Шлаугштен», а на русских картах того времени обозначен «Гуда-ун»; прусская миля в 10 000 шагов приблизительно равна семи с половиной верстам.

3 июля несколько южнее, у Дегуце (Дягучай), окруженный и атакованный русскими, перешел границу Восточной Пруссии и разоружился отряд Роланда.

Прусские власти подсчитали, что с Хлаповским перешло 237 офицеров, 2271 нижний чин и 6 орудий, с Роландом — 398 офи-церов, 3770 нижних чинов и 19 орудий. «Лошади были хорошо кормлены, а люди обладали достаточными физическими силами, но были деморализованы». Среди перешедших границу не было Эмилии Плятер и ее кузенов.

Итак, 1 июля по справедливому юлианскому календарю Хлаповский сложил оружие перед прусскими уланами. В тот же день Антоний Гелгуд был застрелен капитаном 7-го полка Стефа-ном Скульским, из подхорунжих.

Похоронили Гелгуда без особых церемоний у границы на прусской стороне. В самом начале 1923 года литовцы присоедини-ли Мемельский край к своей молодой республике и владели им по 1939 год. После 1945 года, обильно политая кровью советских солдат разных национальностей, земля эта снова отошла к Лит-ве. Могила Гелгуда с простым железным крестом сохранилась на

кладбище в деревне Кисиниай неподалеку от Клайпеды. В годы наполеоновских войн не имевший военного образования и под-готовки Гелгуд в 20 лет стал полковником сформированного для французов 21-го литовского пехотного полка. При Цесаревиче Константине до 1818 года командовал 3-м полком пеших егерей, был произведен в бригадные генералы, с 1818 года до восстания командовал 1-й бригадой 1-й пехотной дивизии армии Царства. Начальники восставших успели наградить генерала дивизии Гел-гуда Кавалерским военным крестом — их версией ордена «Virtuti militari» 2-й степени.

Прижизненных изображений Гелгуда пока никому в Поль-ше, Литве и России отыскать не удалось. В наше время литовский художник и многолетний узник сталинских лагерей Антанас Крикштопайтис создал, скорее, полуфантастический акварель-ный портрет генерала на коне. Руководитель вильнюсского «Ин-ститута военного наследия» Юриюс Тракшялис любезно нашел для меня репродукцию картины, сделал фотографии замка и мо-гилы генерала Гелгуда.

…После совета в Куршанах Эмилия и Цезарь Плятеры с «не-большой кучкой литовских инсургентов» поначалу присоедини-лись к отряду Хлаповского и Гелгуда. Узнав о намерении Хлапов-ского прекратить ставшую бессмысленной и безнадежной борьбу и уйти в Пруссию, где располагалось имение тестя генерала графа Грудзинского, Плятеры покинули отряд и решили пробираться в Варшаву. На пути, достигнув Сейн, уже в Царстве Польском, Эми-

...Зато у польских девушек армия в мыслях и мечтаниях была всегда. Для них в Войске Польском создали отдельный вспомогательный жен-ский батальон имени Эмилии Плятер. Во 2-й роте автоматчиц батальона имени Плятер служила 18-летняя Анеля Кживонь. В первом же бою у села Ленино в Белоруссии девуш-ка погибла под бомбами, вынося из горящей машины штабные карты и раненых. Посмертно стала Героем Советского Союза и кавалером ордена «Virtuti militari» 5-й степени…


лия окончательно обессилела, и ее оставили в усадьбе арендатора Плятеров Игнатия Абломовича Юстянове.

Всякий жизненный путь, длинный или короткий, оканчи-вается по воле Всевышнего могилою. 11 декабря 1831 года графиня Эмилия Броэль-Плятер, перенеся многие, не свойственные жен-щинам ея века и ея круга испытания и переживания, умерла, сра-зу зделавшись героинею. Через 75 лет Лев Жданов завершит свой роман патетически:

«И вдруг прояснилось лицо умирающей, словно чудное что-то увидала она перед собой.

Раскрыла глаза, оглядела всех с ясной, сознательной улыб-кой. Повернула голову, будто прислушиваясь к далекому-далекому голосу, и так внятно проговорила:

— Воскреснет еще она!..После этого наступила агония...Тайно похоронили Эмилию Платер, героиню Литвы, на ти-

хом кладбище в Копцеве... Хранит Литва память своей защитницы и поборницы воли и счастья людского — народного».

А романтичный Мицкевич, записанный без его воли в «дру-зья» к Пушкину, без меры возвысит обстоятельства смерти Плятер в стихотворении «Смерть полковника». Не была графиня полков-ником, не велела робким хозяевам в последний свой час привести ей боевого коня, принести мундир и саблю, не стояли часовые, охраняя ее покой, не было никаких литовских егерей в глухой за-валенной снегом сувалкийской деревне по прошествии с лишним трех месяцев после победного парада на Марсовом поле в столице Империи в присутствии всей Императорской и царской Фамилии, аристократии и интеллигенции.

«Друг» Пушкин ответил Мицкевичу:«Ступайте ж к нам: вас Русь зовет!Но знайте, прошеные гости!Уж Польша вас не поведет:Через ее шагнете кости!..»…Я потратил немало усилий в поисках на карте места

смерти и захоронения Эмилии Броэль-Плятер. Былая граница Литовско-Виленской губернии проходила восточнее современной границы между Польшей и Литвой, через Олиту (Алитус). Сейны и сейчас на территории Польши, а вот городок Лодзее стал литов-ским Лаздияем, Олита — Алитусом. Последнее пристанище Эми-лии расположено в Лаздийском районе Алитусского уезда Литвы. За могилой Плятер старательно ухаживают в Капчияместисе — бывшем еврейском местечке Копцево, что в 30 километрах к югу от Лаздияя. От Капчияместиса до Юстянова (Юстинавас) меньше 10 километров, но уж это последнее — совершенно глухое место, затерянное среди лесов, болот и озер, которого в конце 1831 года даже казачьи разъезды не достигали. Да и зачем?

Память графини Эмилии Плятер отмечена во многих поль-ских и литовских городах. В Варшаве особенно длинная и прямая улица ее имени начинается от сквера «Батальона “Гольски”», на-званного в честь героев батальона Армии Крайовой, сражавшихся во время восстания 1944 года, пересекает Иерусалимские аллеи, проходит мимо подаренного Советским Союзом высотного Двор-

ца Культуры и Науки, пересекает улицу Святого Креста и через квартал заканчивается рядом со старинной синагогой Ножиков.

В конце — о Гитлере и Сталине.Осенью 1939 года, без особого труда победив Польшу в мол-

ниеносной войне, Гитлер последовал примеру Наполеона и Алек-сандра I. Из отдельных доставшихся ему частей он сформировал Генерал-губернаторство со столицей в Кракове. Первоначально в него вошли четыре округа: Краковский, Варшавский, Люблин-ский и Радомский. В 1941 году в ходе войны с СССР немцы присо-единили к Генерал-губернаторству Галицию с центром во Львове (Лемберге).

Для Генерал-губернаторства в Кракове от имени Эмиссион-ного в Польше банка печатали деньги. В 1940 и в 1941 годах окку-пационные власти выпустили банкноты в 20 и 50 злотых, сходные по оформлению с довоенными билетами Польского банка, но без белого орла, хотя и без свастики. На банкнотах — два варианта хо-рошо знакомого гравированного портрета Эмилии Плятер рабо-ты Карла Майера. Генерал-губернатор Ганс Франк посчитал образ воевавшей против России немки приемлемым и для себя, и для подвластных ему поляков.

По другую сторону фронта в феврале 1943 года Сталин при-нимает решение о формировании новых польских частей — Вой-ска Польского. 14 мая 1943 года в Селецких лагерях под Рязанью, устройством которых в начале 30-х годов для Рязанской пехотной школы занимался мой дед, полковник Владимир Иосифович Бреж-нев, началось формирование 1-й польской пехотной дивизии.

…Накануне 9 мая 2010 года в Москву прилетел генерал ар-мии Войцех Ярузельский. У него нашлось достаточно времени для беседы со мной в моем кабинете в Большом Черкасском переулке. В июле 1943 года Ярузельский сам учился в Рязани, а в Селецких лагерях участвовал в формировании 2-й польской пехотной диви-зии. Я подарил ему фотографии лагерей из альбома деда. Среди прочего спросил генерала: «Ухаживали ли вы за русскими девуш-ками? Ходили ли на танцы и в клуб?» Последовал грустный ответ: «Это было голодное время. Мы ходили на поле откапывать из-под снега капустные листья и варили их. Даже в мыслях не было деву-шек и танцев».

Зато у польских девушек армия в мыслях и мечтани-ях была всегда. Для них в Войске Польском создали отдельный вспомогательный женский батальон имени Эмилии Плятер. Во 2-й роте автоматчиц батальона имени Плятер служила 18-летняя Анеля Кживонь. В первом же бою у села Ленино в Белоруссии де-вушка погибла под бомбами, вынося из горящей машины штаб-ные карты и раненых. Посмертно стала Героем Советского Союза и кавалером ордена «Virtuti militari» 5-й степени. Эмилия Плятер в придуманном образе защитницы простого народа от деспотии самодержавия не вызывала возражений у армейских политработ-ников…

В нашем роду в семьях, как от начала времен заведено, все мужчины служили, а женщины вели домашнее хозяйство и вос-питывали детей. Иные занятия у них были мирными: шитье, ме-дицина, филология и редактирование детских книжек.


ГДЕКУПИТЬ ЖУРНАЛ

ПОДПИСКАНА ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

www.imobilco.ru — «Аймобилко»,

крупнейший российский интернет-магазин по продаже

лицензионного медиаконтента.

www.ruspioner.ru — раздел «Журнальный киоск».

http://www.parkreader.ru/ — «Паркридер.Ру»,

универсальный сервис для чтения газет и журналов.

http://www.yourpress.ru — «Ваша пресса»,

электронные версии газет и журналов.

http://ru.zinio.com — Zinio.com,

международный цифровой журнальный киоск.

МОСКвА:

• Сеть мини-маркетов на АЗС вР

• Супермаркеты: «Азбука вкуса», «Алые паруса»,

«Бахетле», «Глобус Гурмэ»

• Торговые центры: ГУМ, «Крестовский»,

«Стокманн», «Цветной»

• Книжные магазины: «Московский Дом Книги»

на Новом Арбате и Ленинском пр-те, ТД «Книги

«Москва»», «Республика», «Фаланстер»

• Магазины прессы «Наша пресса»

в а/п Шереметьево

• Галереи: «Люмьер», «ФотоЛофт»

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ:

• Сеть мини-маркетов на АЗС ТНК-вР

• Супермаркеты: «Александровский», «Глобус Гурмэ»,

«Лэнд», «Окей», «Призма», «Ренлунд»,

«Супер-Бабилон», «Лента»

• Книжные магазины: «Буквоед»

• Магазины прессы: «1-я полоса», «Нева-Пресс»

РЕГИОНы РФ:

КниЖные мАгАзины, суПеРмАРКеты,

мАгАзины и КиосКи ПРессы В гоРодАх:

Барнаул, волгоград, Горно-Алтайск, Екатеринбург,

Казань, Калининград, Кемерово,

Красноярск, Новокузнецк, Новосибирск, Омск,

Пермь, Саратов, Томск, Тюмень

А тАКЖе:

Магазины и киоски прессы в Латвии, Эстонии и

Казахстане


По совести говоря, завершаем сей номер со сме-

шанным чувством: не слишком ли увлеклись, не перегнули ль

в сторону пропаганды стыда и трепетности? Сейчас, когда вос-

требован гранитный камушек в груди, кремень, да и только, —

не посеяли ль что-то избыточно мягкое? От мягкости недалеко

до пораженчества. Да вот хотя бы почитайте Ганса Дельбрюка,

немецкого историка войны, — о, как от него досталось слонам!

Эти танкоподобные существа, казалось бы, самой природой соз-

даны для побоищ, и человек тому способствовал: нарочно запус-

кал их в авангард, чтоб пугать и топтать врага. А что ж слоны?!

Ни разу толком не прорвали сомкнутого фронта пехоты! Совсем

несильно помяли испанцев и галлов во Второй Пунической, но

в битве на Гидаспе, наоборот, разметали собственное войско.

Ганс Дельбрюк пеняет слону, что нрав его не агрессивен, сен-

тиментален — он как будто стыдится своих весовых преиму-

ществ… Вот как способна совесть обезоружить даже элефанта!

Но люди ведь будут покрепче, да?

Игорь Мартыновor

lova

выходит с февраля 2008 года

№9(33). декабрь 2012—январь 2013

Главный редактор Андрей КолесниковШеф-редактор Игорь МартыновПомощник главного редактора Олег ОсиповСпециальный корреспондент Николай ФохтОбозреватель Дмитрий ФилимоновКорреспондент Александр РохлинОтветственный секретарь Елена ЮрьеваАрт-директор Павел ПавликЗаместитель арт-директора Варвара ПоляковаФотодиректор Вита БуйвидБильд-редактор Ксения ЖихареваЦветоделение Снежанна СухоцкаяПрепресс Андрей КоробкоВерстка Александр КармановКорректор Мария КирановаМенеджер по печати Валерий АрхиповАссистент редакции Ольга ДеруноваГенеральный директор Глеб ДунаевскийДиректор по маркетингу Анастасия ПрохороваЗаместитель генерального директора по рекламе Наталья КильдишеваЗаместитель руководителя по рекламе Анна МатвееваДиректор по дистрибуции Анна БочковаОптово-розничное распространение ЗАО «МДП «МААРТ»Тел. (495) 744-55-12, www.maart.ru, [email protected]

Редакция: 119072, Москва, Берсеневская наб., д. 8, стр. 1, телефон +7 (495) 504 17 17Почтовый адрес: 119072, Москва, а/я 407, ООО «Русский пионер»Электронный адрес: [email protected] Сайт: www.ruspioner.ruПодписка: телефон: +7 (495) 981 39 39, электронный адрес: [email protected]

Обложка: Аксеновы(е) «Краденая совесть», 2012Авторы номера: Андрей Бильжо, Бени Брискин, Вита Буйвид, Марк Гарбер, Виктор Ерофеев, Екатерина Истомина, Тигран Кеосаян, Андрей Макаревич, Афанасий Мамедов, Игорь Мартынов, Анна Николаева, Андрей Орлов (Орлуша), Александр Рохлин, Сергей Урсуляк, Дмитрий Филимонов, Николай Фохт, Владимир Чуров, Илья Шангин, Софико Шеварднадзе, Наталья Якушина Фотографы: Orlova, Ксения Жихарева, Наталья Львова, Сергей Мелихов, Гульнара Самойлова, Дина Щедринская Художники: Инга Аксенова, Олег Бородин, Ляля Ваганова, Анна Всесвятская, Анна Каулина, Павел Пахомов, Варвара Полякова, Маша Сумнина, Александр Ширнин, Иван Языков В оформлении журнала использованы работы Ивана Языкова из серии «Книга Букв»

Учредитель и издатель: ООО Медиа-Группа «Живи», 119072, Москва, Берсеневская наб., д. 8, стр. 1Тираж 50 000 экз. Отпечатано в типографии GRASPO CZ, a.s. Pod Šternberkem 324 763 02, ZlínЦена свободнаяИздание зарегистрировано в Федеральной службе по надзору в сфере связи и массовых коммуникаций. Свидетельство о регистрации СМИ ПИ № ФС 77-33483 от 16 октября 2008 годаЗапрещается полное или частичное воспроизведение текстов, фотографий и рисунков без письменного разрешения редакцииЗа соответствие рекламных материалов требованиям законодательства о рекламе несет ответственность рекламодатель

Documents

RusPioner #33